В двух словах

Я старый человек. Однако мне иногда кажется, что старость не только биологическое понятие, но в немалой мере и социальное.

Чуть более двадцати лет назад, когда мне перевалило за шестьдесят, я почувствовал себя стариком и ушел на пенсию. За плечами у меня оставалась сорокапятилетняя спортивная деятельность. Более половины этого срока работал тренером, занимал руководящие посты во всесоюзных спортивных учреждениях. И вот к шестидесяти ощутил усталость, как говорится, на собственном примере понял, что пенсионный закон у нас действительно научно обоснован.

Однако пять лет спустя случилось так, что пришла ко мне… вторая молодость.

Понадобился мой опыт. И не кому-нибудь, а комсомолу! Для большой и важной работы. Мне предложили возглавить детское спортивное движение, создать всесоюзный детский футбольный клуб.

Даже сам факт такого предложения немало омолодил меня. Но стоило мне перешагнуть порог ЦК ВЛКСМ, глотнуть комсомольского воздуха, подышать ветром царящего здесь энтузиазма, как почувствовал, будто слетело с меня по меньшей мере два десятка лет…

Нынче, занимаясь с ребятишками, я понял, почему дедушки с внуками находят скорее общий язык, чем отцы с детьми.

Я иногда шутил на свой счет: ударился, дескать, в детство. Но это та шутка, в которой нет и доли правды. Правда в том, что работа с детьми требует… «седой» мудрости. Человек, самолично прошедший через все этапы возрастной психологии, относится к детям добрее и гибче, не строит свои отношения с ребятишками с позиции силы. Именно это и имели в виду комсомольские вожаки, приглашая меня на должность президента всесоюзного клуба «Кожаный мяч». Понимали они и другую правду: у меня с мальчишками будет взаимовыгодный альянс, ибо у пенсионера в таком деле есть своя – хоть и единственная, но большая – корысть: он хочет молодо провести свою старость.

Общаясь с детьми, я невольно вспоминал свое детство, сопоставлял его с тем, как живет нынешняя спортивная детвора. Мне хотелось рассказать историю своей жизни. Ведь она почти полностью совпадает с историей развития российского футбола. И не только по времени – я не только свидетель ее дней, но и прямой участник событий. Мне и прежде хотелось написать книгу. И все-таки я бы не взялся за нее. Хотя бы уж потому, что мемуаристов и без меня хватает. Но моя работа с юношеством не только омолодила меня – она осовременила мои взгляды, мое отношение к жизни. И только после того, как почувствовал, что могу заглянуть в прошлое с истинно современной точки зрения, решил засучить рукава…

Я решил не искать каких-либо оригинальных композиций, а повести рассказ с самого начала, с моего детства, и поведать все по порядку. Поэтому о всесоюзном клубе «Кожаный мяч», который дал мне духовные силы для этой книги и моральное право на нее, расскажу в последних главах.

Сладкая пощечина

Очень немногие нынче могут сказать, что детство их начиналось в XIX веке. Не считая это каким-либо преимуществом, хочу для начала сообщить читателю, что родился я во времена, когда еще жили и творили Лев Толстой, Чехов, Жюль Верн, Эмиль Золя, Римский-Корсаков, что лишь за два года до моего появления на свет скончался Альфонс Доде, за шесть – Чайковский и Гуно, а о великих волжанах Горьком и Шаляпине пока еще мало кто знал.

Признаться, порою и сам удивляюсь, когда начинаю думать, что я современник Александра Лодыгина, Томаса Эдисона, Рудольфа Дизеля. Остается лишь в шутку говорить о себе: человек из другой эпохи. Впрочем… Так ли уж из другой?

Разумеется, социальный водораздел истории обозначен четко, ибо есть великий 1917-й! Однако в области человеческих знаний начало века имеет так много общих черт с настоящим, что отыскать здесь границу времен нелегко.

Нынешний молодой человек может лишь удивляться судьбе, поселившей его в эпоху чудес. Он гордится своим временем и порою свысока поглядывает в прошлое: никто никогда из живущих не имел возможности облететь Землю в течение часа, смотреть футбол, не выходя из квартиры, в одно мгновение производить сложнейшие математические вычисления. Ему иногда даже кажется, что это его поколение открыло дверь в истинную историю.

Хочу заверить молодого читателя, что ровесник его, живший, скажем, в конце первого десятилетия XX века, шагал по земле точно с таким же чувством. Он тоже считал свою эпоху избранницей истории и был, пожалуй, по-своему прав.

В ту пору человечество уже пользовалось трамваями и автомобилями, правда, более шумными, чем нынешние, отстаивало очереди в иллюзион, и лишь часто грохотавшее небо напоминало ему о забытой уже сенсации: полете братьев Райт.

Эйнштейн уже давно опубликовал специальную теорию относительности, Циолковский заложил основы ракетоплавания, Лев Толстой записал свой голос на фонограф, а спасение броненосца «Генерал-адмирал Апраксин» с помощью радиоприборов Попова уже вошло в историю. Человечество прислушивалось к музыкальному зову Клода Дебюсси и Мориса Равеля. Запад надышался угарным духом фрейдизма. Цивилизованный мир давно млел от звуков саксофона и кое-где танцевал под негритянский джаз. А болезням – процветавшему оккультизму, моде на графов Калиостро и Распутиных – мощно противостояло здоровье: ширившееся олимпийское движение. В душах людей тогда уже прочно поселилась любовь к футболу – одна из самых броских примет нового времени, нового образа жизни.

Все это было, как кажется мне, так недавно! Но все это было, как думает мой нынешний молодой современник, очень давно! Он, видимо, больше прав.

Давно. Однако – весьма известный парадокс человеческой памяти – картины детства порою видятся мне яснее, подробней, чем, например, пережитые события минувшего года.

Всякий раз, когда, углубляясь в прошлое, я нахожу истоки своей спортивной страсти, вспоминаю первые соприкосновения с игрой, которой впоследствии посвятил почти всю свою жизнь, перед моими глазами вслед за образом кожаного мяча неизменно возникает образ… церкви. Что общего? Более того: что может быть несовместимей? Несуразица?

Дело в том, что любовь к футболу я взрастил в себе… по дороге в церковь. Точнее: взращивал постепенно, с оглядкой…

В пору моего детства под словом «Москва» разумели то, что сейчас называют центром. Какой была она тогда, можно представить себе, пройдясь, скажем, по сегодняшнему старому Арбату или Замоскворечью…

Все это широко известные вещи. Но, видимо, не для всех, если мне говорят: «Ну, тогда в Москве в футбол, где хочешь, там и играй, травы небось больше, чем асфальта…»

Мы жили в Замоскворечье, на Дербеневской улице. Тогда она выглядела, что называется, ближе к земле, интимней, семейней, однако не выходила за рамки общей архитектуры большого города – с характерной для той Москвы средней этажностью, с хорошо мощенной проезжей частью и покрытыми плитами тротуарами.

Церковь стояла в конце Дербеневской, неподалеку от Ново-Спасского моста. В числе ее прихожан была и наша семья.

Воскресными утрами большое наше семейство – отец, мать, братья, сестры, – смотревшееся, как и подобало случаю, весьма парадно, двигалось в сторону церкви. Отец, в долгополом пальто, блестевших ваксой штиблетах, выходном картузе, неторопливо, с достоинством шествовал впереди, за ним, чуть отступя и не менее чинно, – мать. Вслед мы. Шли без благости в душе. Напускали на лица благочестие только в случаях, когда ощущали на себе родительские взгляды. Но стоило им отвернуться, безбожно шкодили – исподтишка награждали друг друга пинками, строили рожи, копировали важность отца и кланявшихся ему знакомых. Признаться, было что копировать, – поклоны красноречиво говорили о социальной цене и тех, от кого они исходили, и тех, к кому относились. Нынче об этих поклонах мы можем судить лишь по пьесам Островского.

Я часто думаю: если б они, поклоны, имели вещественное выражение и могли храниться в музее, только по ним одним будущие историки сумели б составить довольно точное представление о социальных особенностях минувших времен. Холодные и горячие, низкие, от поясницы, и сдержанные кивки, движение набок склоненной головы и горделивое откидывание затылков назад, длительные, короткие и молниеносные, резкие и мягкие, со снятием картуза, приподниманием его или прикосновением к козырьку, а то и вовсе без прикосновения, они подтверждались точной, недвусмысленной игрой мимики и отражали, кто чего стоит.

Разумеется, в такие приветствия вкладывался и второй смысл – симпатий и антипатий, но он во многом зависел от первого. Эта непостижимая для нас грамматика поклонов усваивалась тогда, вероятно, без труда, как легко усваивается детьми речевой язык.

По дороге в церковь было место, где мы, мальчишки, попадали в область действия некой «магнитной аномалии» – нас начинало тянуть в сторону, в переулок направо. Мы знали: этим переулком можно пройти к площадке, которая называлась «игры». Здесь администрация фабрики Цинделя создала нечто подобное стадиону – футбольное поле, где часто проводились состязания по кожаному мячу между городскими командами.

Отпрашиваться на футбол у отца мы и не пытались: знали, что за одну только мысль об этом – греховную! – будем наказаны. И потому покорно следовали дальше. Однако бывали случаи, когда шествие в церковь возглавляла мать. Тогда мы всю дорогу приставали к ней: отпусти, дескать, на площадку Цинделя. Поначалу мать вяло, приличия ради противилась, потом, предупредив, чтобы – боже упаси! – не говорили отцу, соглашалась.

Теперь я расцениваю этот частный и внешне незначительный случай в своей биографии как своего рода символ разгоревшейся борьбы двух эпох – старого и нового времени. Да, уж тогда, в начале века, церковь недосчитывалась немалого числа своих прихожан…

По мере нашего приближения к храму божьему улица становилась все более многолюдной. Казалось, все торопятся на богослужение. Но… за квартал до церкви толпа редела – молодежь, к неудовольствию пожилых, пропуская мимо ушей злые реплики – «Это что ж такое творится?! Молодежь от бога отвернулась!», – уходила в переулок направо. А там…

На поле, что у фабрики Цинделя, обычно по воскресеньям проходили футбольные состязания. Играли порою команды, широко известные в городе. Площадку плотным кольцом окружала толпа зрителей.

Нынешний класс игры в кожаный мяч, как известно, складывался постепенно, футбольное мастерство росло от года к году в течение многих десятилетий. Искусство «боления», по-моему, достигло сегодняшней своей высоты сразу на самой же первой игре. Выше оно не стало. Выше некуда!

Да, уже в ту пору непосвященный, глядя на футбольного зрителя, мог бы себе сказать: одно, дескать, из двух – то ли я попал на сбор религиозной секты, обряд которой понуждает ее членов доводить себя до полного исступления, то ли стал свидетелем какого-то таинственного коллективного помешательства. И он, непосвященный, чтобы скрыть негодование, вызванное столь разнузданным поведением зрителя, бранное слово «сумасшедшие» заменял более корректным «больные». Отсюда, наверное, и пошло «болельщик»… Впрочем, тогда говорили: «болейщик».

В ту пору у болельщика еще не было, так сказать, узкой специализации, как это нынче. Большинство завсегдатаев трибун не только «болели», но и сами играли. Многие играли без всяких претензий на звание спортсмена – занимались этим так же, как ходили, скажем, на каток. Но многие уже значились в списках постоянных команд и участвовали в официальных соревнованиях.

Сейчас число болельщиков во много раз превышает число играющих. Футбол стал игрой спортсменов или детей, а болельщик предпочитает только смотреть состязания. Сам же в часы досуга затеет скорее игру в лото, домино, сгоняет партию-другую в бильярд… Но развлекаться футболом? Несолидно!

В те же времена, особенно в дачный сезон, за городом, где места для игры хватало, молодые и не очень молодые люди, среди них отцы семейства, встречаясь друг с другом, говорили: а не составить ли нам футбольную партию?… И составляли и играли…

Год от года все быстрее росла популярность кожаного мяча. Нынче любители его исчисляются астрономическими цифрами. Сотни миллионов приверженцев! Только вот характер приверженности с тех времен изменился. Основная масса с футбольного поля перешла на трибуны…

Думаю, этот исторический процесс разделения любителей на две «специальности» – игроков и болельщиков – не только закономерен, но и неизбежен. И на заре своего развития футбол создавал лишь видимость простоты и доступности – гоняй себе мяч ногами. Но поскольку между нынешним и прошлым футболом дистанция огромного размера, то сейчас каждому с первого взгляда ясно: это сложнейшая игра, которая требует мастерства, нелегко и не скоро достигаемого. Любитель понимает: бить по мячу не значит играть в футбол. Он рассуждает так: чем заниматься самодеятельностью (пойди еще найди, где ею заниматься!), лучше «профессионально» «болеть»…

Площадка Цинделя редко когда пустовала – там почти всегда или тренировались, или состязались. А уж в воскресенье наверняка! И мы, братья Сушковы, выпущенные на волю, не бежали – летели птицами, боялись потерять минуту, ибо с окончанием богослужения пробивал час и нашего возвращения домой. Редкий случай, когда нам хотелось, чтобы служба продлилась как можно дольше.

Верили ли мы тогда в бога? Возможно. Но одновременно и посмеивались над ним, точь-в-точь как посмеиваются, скажем, над близким, но незадачливым человеком.

Зато на футбольной площадке наши души переполнялись истинной святостью, благоговейным чувством к людям в ярких, даже крикливых (по тем временам особенно) майках с черно-красной продольной расцветкой, длинных трусах, бутсах и гетрах с шингардами (по нашему – щитки). К людям, в поведении которых нет ничего от присущей взрослым церемонности, – обнаженная, первородная искренность. К людям, непонятная, непознаваемая сложность которых свелась к простейшему, однозначному и, казалось, пустому (ведь над этим серьезным испытанием сил и возможностей человеческих тяготеет немного смешная условность) порыву: завладеть мячом и гнать его к воротам. Нас захватывал царивший на поле дух самоотрешенности, ошеломляли стремительность, пугающее столкновение скоростей. Нам хотелось поклоняться людям, в глазах которых светилось нечто такое, чему я не знал названия тогда, но знаю теперь – готовность к самопожертвованию.

Мы считали себя счастливчиками, когда попадали на матч с участием команды Британского клуба спорта (БКС). Англичане, приглашенные русскими промышленниками как специалисты (они-то и завезли в Россию футбол), играли на голову выше. У них и учились. Учились прилежно, с верой в учителей, без тайной игры ущемленного самолюбия. Учились, надо сказать, неплохо.

Англичане играли красиво – это бросалось в глаза даже нам, неискушенным мальчишкам. Играли без суеты – мастерски. На таких матчах мы постигали тонкости футбола, замечали, что стихия событий на поле подчинена людям, она управляема, что здесь воплощается в жизнь заранее разработанная тактика. Разумеется, мы тогда не могли сформулировать то, что понимали, но главное понимали!

И не было ничего удивительного в том, что, вернувшись домой, мы копировали своих кумиров и у себя во дворе гоняли «в футбол» до изнеможения…

Не помню, в каком точно возрасте я увидел настоящий матч спортсменов, но свои первые мальчишеские голы стал забивать, когда мне было лет восемь.

«Мяч», который я снял с ноги соперника, обладал своеобразным свойством: он был начисто лишен возможности подпрыгивать, стало быть, и скакать, поскольку представлял собой плотно сбитый комок тряпок. Прочность его была все же немалая – мяча хватало на две-три игры.

Игровая площадка представляла собой двор магазина, где мой отец работал бухгалтером и третий этаж которого занимала наша семья. Поэтому доморощенный мяч имел даже преимущество перед надувным, ибо последний принадлежал к классу «земля – окно», наш же относился к классу «земля – земля» и позволял бить по нему без оглядки, не опасаясь стекольных скандалов.

Перехватив мяч, я вырвался вперед и понесся к воротам. За мной гналась орава разновозрастных, перепачканных, растерзанных мальчишек. Удивительная, счастливая погоня, вызывавшая у преследуемого не страх, а радость, ликование души. За спиной я слышал нестройный топот, хрипы, сопение. По правде говоря, я забыл о цели своего спринта, о воротах, к которым гнал мяч, и сожалел, что двор мал и предел его близок – мне хотелось бы долго бежать по бескрайним полям, лишь бы чувствовать за спиной погоню, сохранять отрыв…

Сбоку кто-то кричал:

– Мишка! Пас!… Бей ко мне!… Валяй сюда, тебе говорят!… У! Баран упрямый!

Нет, я никому не хотел отдавать своего счастья, делиться плодами своей крохотной победы. Среди этой беснующейся в азарте компании я самый младший, самый маленький, приученный к последним ролям. И вдруг оказался в центре внимания. Самым главным! Забыт мой возраст, исчезли высокомерные, снисходительно-покровительственные взгляды. Для одних я сейчас – опасный соперник, для других – «вся надежда»!

Неровная, бугристая площадка с вросшими в землю камнями сама по себе полоса препятствий… Но погоня действовала как допинг. Я обостренно чувствовал, обостренно видел и, не снижая скорости, обходил бугры и ямки. Я точно знал, что нигде не споткнусь, не упаду, не потеряю мяча. Казалось, он надежно привязан к моей ноге…

Почти три четверти века прошло со дня этого моего первого дриблинга, но я до сих пор помню его во всех подробностях. И неудивительно: возможно, те несколько секунд ликования раз и навсегда настроили мою душу на то, к чему надо стремиться, чего от жизни желать…

Я был уже близок к воротам, когда на пути моем возник долговязый парень по имени Сенька…

Сенька, угрюмый подросток лет 13–14, жил неподалеку от нас. Отец его служил истопником, много пил и сильно бил сына. Мальчишка в замусоленной рубахе-косоворотке с рукавами, спускавшимися чуть ниже локтей, вечно ходил, как утильщик, уткнувшись глазами в землю, будто что-то искал.

Он был старше нас всех, курил и требовал, чтобы мы у отцов таскали для него табак. Мы боялись его и не любили. Но мать моя жалела этого мальчишку, часто зазывала в наш дом и кормила всякими вкусными вещами.

Итак, в момент, когда я начал расти в глазах собственных и глазах товарищей, на пути моем возник долговязый Сенька. Он резко выбросил ногу вперед, пытаясь наступить на мяч. Движение было мгновенным, но мне оно не показалось слишком быстрым. Спокойно, без суеты я выбил мяч из-под его ноги и послал чуть вперед и влево. Сенька рванулся за мячом, но поздно – я уже обошел его и сделал еще один финт, послав мяч вправо. Что-то необычное случилось со мной – не чувствуя ни физической, ни возрастной разницы, я стал хозяином положения. Я загонял Сеньку обводкой то вправо, то влево… Выглядело это со стороны, видно, очень забавно. Настолько, что обе команды, забыв об игре, превратились в наблюдателей. Я заметил это, когда услыхал вокруг себя смех. И тогда…

Сенька остановился, схватил меня за воротник, тряхнул и наотмашь ударил по щеке…

Смех как рукой сняло. Ребята, оставив игру, собрались в кучу. На Сеньку кидали косые взгляды. Кто-то из ребят позвал меня и тихонько сказал: «Не бойся, еще полезет – заступимся…»

Сенька сперва стоял в стороне. Потом подошел, как ни в чем не бывало сказал:

– Чего стоим, пацаны? Играть будем?

Ребята воротили глаза в сторону, пытаясь скрыть недобрые, презрительные усмешки – еще действовала инерция уважения к силе – переминались с ноги на ногу, стеснялись выразить протест в открытую. Затем стали расходиться – домой, дескать, пора…

Престиж Сеньки рухнул в одно мгновение.

Принято считать, что кулак – самый уважаемый атрибут мальчишеской жизни. Думаю, это не совсем так. Мальчишки, как и взрослые, поклоняются силе духа. Но дело в том, что кулак для них – почти адекватное выражение силы духа. Раз он сильный, здоровый, задирается, может тебя избить – значит, он храбрый, мужественный, волевой. Бывают среди мальчишек добродушные и порою пугливые силачи. Таких ребята могут в крайнем случае любить, но не уважать, хотя кулак и здесь налицо.

Сенька неожиданно для всех показался смешным, беспомощным, слабым духом, и кулак его лишь подтвердил это, подчеркнул его духовное бессилие, парень сдался унизительно, по-предательски. И кому? Мне, восьмилетнему мальчишке. Все это поняли, и я в первую очередь.

Я с того дня поверил в себя и на все годы своей юности потерял уважение к голой силе, изжил так свойственное мальчишкам чувство приниженности перед крупными, физически сильными людьми.

Не исключено, что именно тот случай заронил в мою душу спортивное честолюбие. В спорте, я думаю, человек должен ощутить вкус к признанию окружающих, должен как можно раньше пробудить в себе желание добиваться успеха.

Упоительный плен футбола

В Москве футбол объявился еще в прошлом веке – в 1896 году. Я не случайно употребил слово «объявился» – именно так: он лишь показался, не более того, поскольку захватил москвичей далеко не сразу. Пионером московского футбола стал кружок футболистов «Сокольники». Кружковцы, что называется, варились в собственном соку – играли меж собой, ибо соперников еще не было. Базировался КФС в Сокольниках, на Ширяевом поле. Здесь проходили тренировки, здесь же состязания. Впоследствии команду эту так и называли: «Ширяево поле».

Это был «черенок», прививавшийся на московской земле довольно медленно. В 1901 году Петербург уже разыграл первенство, ознаменовавшее рождение столичной футбольной лиги, а в Москве КФС по-прежнему оставался в единственном числе. Около десяти лет продолжался этот инкубационный период. Лишь к 1905 году сей «саженец» пошел в рост. Одиночество ширяевцев нарушилось – один за другим стали появляться футбольные клубы. К этому времени уже играла подмосковная команда «Быково», в составе которой участвовали знаменитые Михаил Ромм и Леонид Смирнов, «морозовцы» (КСО – клуб спорта «Орехово»), Сокольнический клуб спорта (СКС) – общество, впервые зарегистрированное, официально утвержденное властями, наконец, ставший тогда лидером Британский клуб спорта (БКС). Среди англичан, проживавших в Москве, футболистов было так много, что БКС не мог принять всех желающих. Поэтому многие из них входили в составы русских команд. Последним это обстоятельство шло на пользу, ибо англичане часто оказывались спортсменами очень сильными.

К 1907 году в Москве появилось еще несколько обществ. Среди них – «Унион» и «Мамонтовка», подмосковная команда, вошедшая впоследствии в историю московского футбола. В этом же, 1907 году сборная Москвы впервые выехала в Петербург для встречи со сборной столицы.

Хочу оговорить: я употребляю слово «клуб», связывая это понятие только с футболом, и, видимо, создаю впечатление у читателя, что речь идет о чисто футбольных обществах. Но это не так – клубы имели довольно широкий спортивный профиль. В них, как правило, занимались и гимнастикой, и легкой атлетикой, и теннисом, и метанием снарядов… А зимою – лыжами и коньками. Более того: многие из клубов, которые я для удобства называю и буду в дальнейшем называть «футбольными», начинались вовсе не с футбола. Так, скажем, само название «Общества любителей лыжного спорта» (ОЛЛС), созданного, кстати, еще в 1901 году, говорит о том, что у истоков этого клуба стоял отнюдь не футбол. Впоследствии, правда, здесь сложилась очень сильная футбольная команда.

Другое дело, что по мере роста популярности кожаного мяча он начал проходить в клубах, как говорят, красной строкой. Этому содействовали еще и покровители спортивных обществ – в большинстве своем ярые болельщики футбола. От них зависело многое, они, по сути дела, были истинными хозяевами клубов.

Кто они, покровители? Их называли меценатами, и слово это в какой-то мере проясняет вопрос, поскольку именно меценатство лежало в основе их деятельности.

Спорт считался благородным занятием. Он был в большой чести в светском обществе. Слово «спортсмен» часто употребляли тогда как синоним слову «джентльмен». Говорили, к примеру: «Это неспортивный поступок», желая сказать: «Это не джентльменский поступок». Неудивительно, что капиталисты, владельцы крупных предприятий, банков, не взяв происхождением, но страстно желая снискать себе признание высшего общества, стремились любым путем приобщиться к спорту. Это давало им, так сказать, общественное лицо, кстати, весьма важное для их предпринимательской деятельности. К тому же в спорте у них лежали и другие, более конкретные меркантильные интересы. Но об атом я еще скажу.

Они создавали клубы, финансировали их, снабжали спортивным оборудованием, подыскивали спортсменов, следили за регулярностью тренировок, за спортивной дисциплиной в командах, способствовали в определенной мере внедрению спортивных идей. Делали это, как правило, на базе своих предприятий, вблизи них. Отсюда и пошли названия: «морозовцы» – по имени известного капиталиста Саввы Морозова, «калмыковцы» – 'говорили иногда о команде Мамонтовки, которой покровительствовал миллионер Калмыков, или: «Площадка Цинделя», «Площадка Гоппера» (примыкала к высокой кирпичной стене, ограждавшей предприятие Гоппера).

Объективности ради следует сказать: каковы бы ни были личные мотивы, руководившие деятельностью спортивных меценатов, но в целом они сыграли важную и весьма положительную роль в развитии российской атлетики и футбола, в частности.

О Москве 1909 года уже смело можно сказать: она играет в кожаный мяч! Она «болеет» за кожаный мяч! Количество команд уже выражалось двузначным числом. Тем не менее можно сказать и другое: московский футбол еще не родился – он был лишь в утробном состоянии, ибо соревновались бессистемно, неорганизованно – кто с кем договорится. Но любители футбола уже чувствовали острую необходимость в объединении команд.

В декабре 1909 года девять лучших клубов Москвы объединились для того, чтобы упорядочить стихийно проходившие игры, создать систему, свой собственный футбольный календарь, чтобы отработать нормы поведения футболистов как во время игры, так и вне ее, как внутри каждой команды, так и в отношениях с соперником, ради утверждения спортивной нравственности,

Организаторы Московской футбольной лиги (МФЛ), разумеется, пригласили в нее и Британский клуб спорта, рассчитывая, что он покажет класс, образец игры, к которому станут стремиться русские спортсмены» Но англичане по каким-то только им известным соображениям отказались.

И все-таки истинное рождение МФЛ состоялось несколько месяцев спустя…

2 июля 1910 года, ближе к вечеру, у входа в модный московский ресторан «Эрмитаж» замечалось необычно® для летнего сезона оживление. Конные экипажи, автомобили, подкатив к подъезду, высадив респектабельных пассажиров в смокингах, разворачивались, сдавали задом к тротуару и устраивались на длительную стоянку, Посторонним, наблюдавшим сей съезд, в голову не могло прийти, что нынче в стенах этого несерьезного заведения произойдет событие исторической важности. Немногие знали, что почитатели футбола и видные игроки посетили ресторан вовсе не затем, чтобы развлекаться. Они прибыли сюда, чтобы провести первое учредительное собрание Московской футбольной лиги.

Для начала присутствующие пришли к выводу; они собрались здесь вовсе не по собственной воле, как им это кажется. Их понудила к тому историческая необходимость. Воздух, которым они дышат, насыщен идеей»

А идею, если она верна, нельзя отвернуть, развернуть… Напротив, это она управляет людьми, возлагает на их плечи тяжесть, именуемую ответственностью.

Говорилось об этом, видимо, для того, чтобы подчеркнуть необычную значимость собрания.

Затем обсудили вопрос о финансовых возможностях клубов. Решили создать денежный фонд лиги за счет вступительных и ежегодных членских взносов игроков, а также тех пожертвований, которые пожелают сделать некоторые состоятельные господа.

Популярность футбола росла так бурно, что собравшиеся не могли оставить без внимания эту тему. Поднялся разговор о том, что футболу предстоит стать массовым зрелищем. Может быть, самым массовым из всех, какие существуют. Председательствовавший А. П. Мусси заявил, что только такая точка зрения дает право заниматься организацией лиги. Он обратился к предпринимателям и откровенно сказал, что в футболе лежит их прямой деловой интерес. Если они своей работой помогут России превратиться в огромный клуб любителей футбола, то разворот финансовой деятельности на ниве этого зрелища может оказаться ничуть не меньшим, чем, скажем, в нефтяном промысле.

Вывод из этого напрашивался сам собой: следует подумать о рекламе футбола, об учреждении специального периодического издания. Сочли, что разбивка футбольных полей, строительство трибун для зрителей – коммерция весьма выгодная. Решили в ближайшие годы принять меры к расширению лиги – введению в нее новых команд.

Но говорили и о другом. Сперва посетовали, что англичане не нашли для себя возможным принять членство лиги. Их отказ вызвал недоумение, если не сказать больше. Однако вспомнили русскую пословицу: что ни делается – все к лучшему. При сильном желании можно рассматривать позицию Британского клуба спорта как дальновидную, даже дружескую. Во всяком случае, хотели того или нет, но они поставили москвичей перед фактом необходимости создавать национальный футбол. НАЦИОНАЛЬНЫЙ, РОССИЙСКИЙ!

Что значит «национальный»? Вероятно, это свойство будет зависеть от зрителя. От присущего ему национального темперамента, от национальных вкусов. Более того, даже от нравственных особенностей народа. Ведь зрелище в конечном счете должно стать таким, каким захочет видеть его массовый зритель. Массовый! Элита не может оказать существенного влияния, хотя бы по причине своей малочисленности. К тому же народ более открыт, более непосредствен в своем поведении. Он и только он способен отпечатать какие-то свои признаки на стиле этой игры. Поэтому следует подумать о том, что необходимо сделать, чтобы всю Россию охватил футбольный пожар. За такой пожар потомки скажут спасибо!

Разговор о перспективе больших прибылей наводит на мысль, что они-то и привлекли внимание крупных промышленников, обеспокоивших себя посещением учредительного собрания МФЛ. Так оно, вероятно, отчасти и было. У капиталиста нос по ветру. Он раздувает ноздри даже на самый отдаленный, нечеткий запах барышей. И все-таки по зрелом размышлении приходит в голову и другое.

Прежде всего коммерция футбола казалась тогда деловым людям далекой и не такой уж реальной перспективой. (Это позднее всем стало ясно, что у кожаного мяча при всей его округлости есть золотом сверкающие грани.) Во-вторых, как футбольные меценаты, они проявили себя за много лет до этого собрания…

Владельцы завода Гоппера, скажем, помогли организации Замоскворецкого клуба спорта (ЗКС) еще в 1904 году и с тех пор регулярно оказывали ему финансовую поддержку. О Савве Морозове я уже говорил. Он создал в Орехове-Зуеве команду, учредил клуб, который именовался «Клуб спорта Орехово» (КСО). Лучшее футбольное поле, кстати, было именно здесь, в Орехове: идеально ровное, с неким аммортизирующим свойством – казалось, будто газон нод ногами пружинит. Заодно замечу, что ЗКС и КСО зарекомендовали себя как лучшие команды из всех, вошедших в футбольную лигу.

Понятно, что меценаты соперничали меж собой, что исподволь, тайно между ними велась некая престижная война. И характер их покровительства, подспудные причины благотворительности, видимо, мало чем отличались от тех, что некогда побуждали крупных помещиков создавать крепостные театры.

Добрую треть и той и другой команды (ЗКС и КСО) составляли англичане – игроки готовые, а не выращенные, как говорят, в своем коллективе. Я хорошо помню, что в ворота ЗКС становился очень плотный, лысый человек, которому болельщики кричали: «Молодец Грунди!» или «Шляпа ты, англичанин!» Что касается КСО, то там погоду делали англичане братья Чарнок – Вилли, Яков и Эдуард.

Рассказывали, будто по поручению Саввы Морозова Черноки как-то дали в одной из лондонских газет объявление о том, что для работы в России на фабрике Саввы Морозова требуется механик, умеющий хорошо играть в футбол. Надо думать, Морозову больше нужен был футболист, чем механик, иначе в тексте было бы сказано: нужен ХОРОШИЙ механик, играющий в футбол, а не механик, хорошо играющий в футбол…

Но при всем этом есть все-таки и «в-третьих», а именно: футбол – игра, которая может кого угодно заставить полюбить себя искренне и бескорыстно. Думаю, благотворители были просто болельщики. И уж одно только это слово может все объяснить.

Тем не менее разговор о новом, масштабном развороте футбола в России пробудил деловые чувства московских богачей: страсть страстью, но она, как правило, не ослепляет натуры расчетливые – вряд ли она могла притупить коммерческую дальновидность предпринимателей. Тезис о превращении футбола в самое массовое зрелище и впрямь сулил огромные барыши. Весь вопрос только в том, насколько реалистичен такой прогноз. Действительно ли у футбола такое будущее?

Читатель, вероятно, скажет: автор, дескать, противоречит себе – он же сам говорил, что кожаный мяч был популярен уже в те времена. Какие ж могли быть сомнения?

Но есть, как известно, разные степени популярности. Тогда трудно было предвидеть и тем более поверить, что три-четыре десятилетия спустя для обеспечения порядка во время футбольных матчей будут наряжаться конные подразделения, что на период матча будет действовать специальное расписание работы наземного и подземного общественного транспорта. Что дни ответственных матчей работники авиа– и железнодорожной служб станут причислять к самым напряженным. Что медицинская статистика объявит эти дни временем наибольшего «урожая» инфарктов. Что исход состязаний может повлиять на исход важных дипломатических миссий и даже разрыв дипломатических отношений между государствами (именно такой факт запечатлен на страницах истории Сальвадора и Гондураса).

Нет, тогда речь шла совсем о другой популярности.

Но вместе с этим аспектом футбольного умопомрачения нынче в капиталистическом мире прекрасно уживается холодный расчетливый бизнес. Коммерческие прогнозы, сделанные на первом учредительном собрании МФЛ, оправдались. Единственно, чего здесь не сумели предвидеть, так это то, что в России футбольная коммерция так никогда и не состоится – по крайней мере в предполагаемых ими масштабах. Развернуться ей помешали: сначала первая мировая война, потом – революция.

В «Эрмитаже» в тот день собравшиеся решили разбить команды лиги на три категории – по степени мастерства – и для каждой учредили кубок. Но это уже в конце собрания. А прежде было сказано немало речей.

Говорили о том, что у нас пока еще нет культуры игры – того, что мы сегодня называем спортивным мастерством, классом игры. Уже тогда подняли вопрос о необходимости наладить тренировочную работу, разнообразить физическую подготовку спортсменов вплоть до сдачи специальных нормативов по бегу, прыжкам, метаниям. Заговорили и о тактике, и о чисто игровых приемах в футболе.

Удивительно, что на собрании – том самом, что проходило семьдесят лет назад, – наметился круг вопросов и проблем, которые и нынче в чем-то остаются актуальными. Впрочем, факт этот, возможно, следует приписывать не столько прозорливости моих современников начала века, сколько требованиям самого футбола, броским, четко просматриваемым возможностям этой игры.

Было весьма точно подмечено, что у нас нет школы! Нет системы, методов обучения… Словом, футбольной педагогики. Мы толком не знали, какими физическими и психическими свойствами должен быть наделен игрок.

Далее: нет не только теории футбола, но, по сути дела, и практика никуда не годится. Сказано, думаю, с некоторым преувеличением. Однако сделано это скорее всего преднамеренно– такое преувеличение могло пойти лишь на пользу.

Прозвучал настойчивый клик поднять спортивную дисциплину – тренировка должна стать для каждого игрока святым делом.

Слова «тренер» тогда не знали – по той причине, что таковых просто не было. Его, понятно, не упоминали, зато поставили вопрос о самом понятии: всякому составу нужно подыскать опытного, талантливого, искушенного игрока, дать ему права и власть учителя, чтобы он мог регулярно заниматься с командой, передавать свое умение.

Сказано было и о том, что нет настоящей коллективной игры. Видеть противника более или менее научились, а вот реакция на своих игроков слабая. Нужно научиться быстро понимать друг друга.

Обратили внимание на то, что самые лучшие футболисты те, кто, кроме кожаного мяча, занимается и другими видами спорта: теннисом, бегом, лыжами, коньками… Футболист должен быть универсалом, ибо в этой игре сочетаются многие виды атлетики. К тому же вспомогательные виды спорта воспитывают выносливость – то, чего так не хватает иным футболистам.

Затронули очень важную по тому времени нравственную проблему. В командах могут собираться люди из разных сословий – богатые и бедные, дворянского роду и мещане, владельцы предприятий и рабочие, интеллигенты и простолюдины. Но, приходя на тренировку или игру, каждый должен забыть о своем происхождении, общественном положении. Забыть искренне, всей душой, чтобы не проявилось это в мелочах, в тоне, манере говорить… Чтобы не оскорбить нечаянно товарища. Каждый должен и впрямь до конца уверовать: в команде все равны. Неравенство здесь может быть только одно – между хорошими и плохими игроками.

Этого, конечно, требовала сама сущность игры в кожаный мяч. Но заодно, мне кажется, отдали и дань своеобразной моде на демократию, распространенной тогда в спорте.

В 1910 году я еще и подумать не мог, что стану игроком большого футбола. Однако кожаным мячом занимался серьезно, а уж «болел» за него прямо-таки яро. И потому, несмотря на свой возраст, кое-что в этой игре понимал. Мне помнится, были уже тогда элементы красивой игры, вызывавшие зрительский восторг. И сама игра выглядела вовсе не так уж бессистемно. Остроумные, заранее продуманные комбинации, поражавшие своей неожиданностью, нет-нет да и проглянутся. Словом, картинки тактики просматривались уже невооруженным глазом. Складывалось у москвичей и нечто похожее на собственный стиль. Это бросалось в глаза особенно, когда они встречались: со сборной Петербурга. Московский болельщик, глядя на питерцев, сразу же говорил себе: «О, это незнакомый футбол!» Последние играли короткими поперечными передачами – вели мяч таким образом до самой вратарской площадки. Москвичи же коротким предпочитали длинные, все больше по диагонали, а то и вовсе продольные по краю. Правда, земляки мои, как правило, проигрывали. Но мы, юные знатоки футбола, уже тогда, несмотря ни на что, были убеждены, что виновата тут не тактика. Длинные передачи хороши, но техника владения ими слабовата. Не хватает мастерства. Ведь Петербург попал в «футбольный плен» раньше Москвы.

Нам казалось, что стиль тогдашней столицы более уязвимый, ибо чем чаще передачи, тем больше шансов потерять мяч. А посему москвичи учатся футболу правильней – просто они еще не умеют точно бить – эти длинные пасы то и дело приводят мяч к ногам противника. Позднее я понял, что любой стиль хорош, если он органичен, подтвержден мастерством и дает результаты.

Нельзя судить победителей. О них можно лишь рассуждать. В чем правда питерцев? Точно бить не умели тогда ни в Москве, ни в столице. Стало быть, чем ближе цель, тем легче в нее попасть. Столичные игроки реально отнеслись к своим возможностям и избрали оптимальную при этом условии манеру игры…

На первый взгляд покажется странным, что на рост футбола основательно повлияла дачная жизнь москвичей. Однако все очень просто: дачники, как никто, имели время и место для увлечения кожаным мячом. Я даже думаю, что российский футбол начался именно здесь, на дачах.

Дачи, как известно, снимал народ достаточно обеспеченный, отнюдь не рабочие. Служащие, представители интеллигенции были наиболее, так сказать, скромными дачниками. Общались они, понятно, с людьми своего круга, в том числе и на почве футбольных интересов. Однако набрать команду полностью из «своих» не всегда удавалось. Приходилось обращаться к помощи местных жителей – селян, ремесленников, рабочих. Среди них оказывалось очень много способных игроков. Их оставляли в постоянных составах, их высоко ценили.

Оканчивался дачный сезон. Москвичи возвращались на зимние квартиры, а кожаный мяч в Подмосковье продолжался. Аборигены, приобщенные к футболу, составляли теперь команды из своих же, местных, и состязания на спортивных полях прерывались лишь с первым снегом.

Таким образом сложился подмосковный футбол. Вслед за рождением Московской футбольной лиги стали возникать лиги железных дорог. К тому же иные составы – скажем, лига Ярославской железной дороги – ничуть не уступали большинству клубов МФЛ.

Москвичам оставалось лишь шапки снимать, когда речь заходила о подмосковном клубе «Мамонтовка». Неудивительно, что против петербургской команды «Спорт» (чемпиона столицы), впервые посетившей Москву летом 1910 года (до этого московские клубы сами ездили в столицу), МФЛ выставила «Мамонтовку». И вот тут подтвердилась правота москвичей – при точных пасах стиль длинных передач оказался жизнеспособней. К концу второго тайма «Мамонтовка» вела счет 3:1. Но случилась неприятность: одному из игроков подмосковной команды противник нанес серьезную травму – перелом руки. Гнев мамонтовцев усугубился поведением судьи – он назначил штрафной в сторону москвичей. Был ли арбитр и в самом деле необъективен, или так лишь показалось раздосадованным игрокам, сказать трудно, но команда демонстративно покинула поле. Ей, разумеется, засчитали поражение, а взаимоотношения ее с МФЛ надолго испортились. Поучительный пример необходимости воспитания дисциплины у спортсменов, уважения к судье! Воспользуюсь моментом, чтобы обратить внимание читателя: основные традиции футбольной жизни были заложены еще в ту пору…

Я часто вспоминаю один аргумент в споре московских болельщиков да и спортсменов с петербуржцами: у нас в Москве, дескать, полно игроков с сильными ударами – Денисов, Сысоев, Шурупов, Смирнов… А у вас кто? Один только Михаил Бутусов и есть?!

Возможно, это было порождено как раз тем самым различием в манере игры – короткие передачи не требовали сильных ударов.

Сильный удар подкупал зрителя, приводил его в ярый восторг – сам по себе, независимо от того, достигал ли он цели и имел ли вообще какую-либо цель. Попадались зрители, мало смыслившие в игре и два тайма сидевшие в ожидании очередной свечки, в результате которой мяч окажется за высокой кирпичной стеной завода Гоппера. Трибуны буквально стонали от восхищения.

Разумеется, никто из футболистов намеренно свечи не бил, получались они случайно. Но в народе даже складывается некая мода на эти, прямо скажем, никчемные траектории. Это подводит игру, мешает росту мастерства. Ведь футбол – тот же театр. И здесь работает все тот же закон взаимовлияния сцены и зрительного зала, разве что в несколько меньшей мере. Вкусы болельщиков не могли не сказываться на характере развития футбола. Нынче можно просмотреть десятки матчей, не увидев ни единой свечки. И не только потому, что стало выше спортивное искусство, но и потому, что свечи – это дурной тон, это провинциальность, это «самодеятельность». А тогда престиж игрока не шибко падал оттого, что принятый мяч ушел от его ноги в поднебесье. Потому и случайности эти бывали довольно часто. (Свечи осудили давно, еще где-то в начале десятых годов, вскоре после организации МФЛ. И это сразу же положительно сказалось на росте мастерства.) Кожаный мяч – игра точная, в ней не должно быть ничего лишнего, пустого. Но что поделаешь? Нет еще теории футбола. Нет прогноза, методики с дальним прицелом. Нет необходимого опыта, при всем том, что основные нормы, повторяю, уже закладываются… Но хотя они и закладываются, нет пока еще одной… И очень важной! Той, что называют внутренней дисциплиной игрока и которая выливается в дисциплину на поле. Ведь только хорошо развитое чувство дисциплины помогает разуму заставить человека поступать так, как надо, а не так, как хочется.

В 1911 году Петербургская и Московская футбольные лиги предложили организовать Всероссийский футбольный союз. Тогда же были отработаны правила и устав союза. А 8 января 1912 года состоялось учредительное собрание, на котором обсуждался вопрос о проведении первенства России меж городами – членами союза. Летом этого года первенство разыграли. Участвовали в нем всего лишь три команды: сборные Петербурга, Москвы и Харькова.

В Харькове москвичи вступили в борьбу с местной сборной и выиграли со счетом 6: 1. В результате вышли в финал и у себя дома, на поле ЗКС (Замоскворецкий клуб спорта) встретились со сборной Петербурга. Это была на редкость тяжелая схватка. Москвичи взлелеяли честолюбивую мечту – выиграть у своего старшего брата. А питерцы решили лечь костьми, но во что бы то ни стало отстоять свое уже устоявшееся реноме самой сильной команды России. Второй тайм этой встречи закончился со счетом 2:2. Полчаса дополнительного времени ничего не изменили – по-прежнему 2:2. Чтобы разрешить спор, назначили еще одну игру. На этот раз победила сборная Петербурга – 4:1.

Младенчество российского футбола было не только радостным и бурным, но и горьким одновременно. Об этом говорят факты.

В том же, 1912 году в Стокгольм, на V Олимпийские игры Россия отправила свою сборную. Не знаю, чем было продиктовано такое решение: безответственностью, наивностью, непониманием соотношения сил или, напротив, дальновидностью, мужеством, но, думаю, что оно все равно было полезным. Пусть будет проигрыш. Зато только выход на международную арену, общение с сильным соперником могли поднять российский кожаный мяч на европейский уровень. И вообще следовало выяснить: почем он, русский футбол, на международном рынке?

И выяснили. Кстати, еще незадолго до Олимпиады, в апреле 1912 года, в Россию пригласили сборную Венгрии. Для игры с ней наскоро сколотили сборную из лучших футболистов Петербурга и Москвы. Но увы! Счет 12:0 в пользу гостей!

Начались Олимпийские игры. Наши проиграли финнам 1:2. Вылетевшей из турнира команде предоставили утешительную игру, в которой сборная Германии «утешила» сборную России счетом 16:0 в свою пользу…

Зигзаг судьбы

В памяти моей, словно бусинки, рассыпались эпизоды моего детства. Кажется, собрать их воедино, увязать одним сюжетом невозможно. Только когда начинаю их собирать, то все они, хочу я того или нет, почему-то нанизываются на «футбольную» нитку…

Со звонком на урок гимназисты разлетелись по своим местам, буйство улеглось. Иные, только что пламеневшие весельем глаза потухли – мгновенно, как гаснет электричество: самые беспечные еще минуту назад уповали на счастливую звезду, на «авось», который пронесет, но теперь приуныли, сожалея, что предпочли веселую возню с одноклассниками последней возможности заглянуть в учебник – надышаться перед «смертью». Понуро ожидая появления в дверях учителя географии, они убеждали себя в собственной невезучести – дескать, обязательно спросит…

Другие, защитившись крепостной стеной знаний, чувствовали себя менее уязвимыми. Заунывный звонок сторожа Федора, не спеша проплывавший по коридорам, не испортил им настроения – по инерции они еще радовались жизни.

От доски, покрывая легкий шумок, раздавался голос дежурного:

– Кто спер тряпку? Отдайте тряпку! Мне из-за вас пропадать ни к чему!

Мой сосед, Николай Стрелец, скомкав сырую ветошь, положил ее в парту и шепнул: «Сушков, на перемене погоняем». Он изобразил на лице напряжение, полуприкрыл один глаз и скопировал дежурного:

– Кто спер тряпку? Отдайте тряпку!…

Но вдруг растянул рот до ушей и гнусаво пропел:

– За подобные проделки Лупят тряпкой по сопелке.

– Стрелец, – крикнул дежурный, – не фиглярь, гони тряпку!

Появился географ. Наступила тишина. Он посадил класс, но тут же поднял его и сказал:

– Левые притоки Дуная. Три, четыре… Географический хор дружно затараторил: тра-та-тата, тра-та-та-та… Вслед за левыми учитель потребовал исполнения правых.

– Тра-та-тава, тра-та-тава… Драва, Сава и Морава.

– …и Морава, – басовито, неторопливо, врастяжку и так безмятежно, будто нет в классе ни хора, ни учителя, просолировал Стрелец. И всем было ясно, что. запоздал он нарочно, исключительно затем, чтобы нашкодить. Учитель вспыхнул.

– Вы, Стрелец, – сказал он, – тугодум! У вас неуклюжие мозги. Не возьму в толк: как это вы с такими мозгами в футбол играете?!

– А я не мозгами, я ногами… Иногда головой…

– Вон! И дневник давайте – кол за дисциплину!

– Извините… Я не хотел… Я не нарочно…

Стрелец сокрушался так искренне, на лице его выразилось такое натуральное сожаление, что трудно было ему не поверить. Но мы хорошо знали: он актер и в душе его сейчас буйствует веселье.

– Ладно. Садитесь… И чтоб в последний раз… Уж эти мне футболисты-юмористы… А вы, Сушков, по какому случаю сияете? Вы ведь у нас тоже футболист-юморист? Лучше бы географией прилежней занимались… Что из вас будет?… Из юмора да футбола профессии не сделаешь…

Географ не подозревал, что попал в точку… крайне противоположную той, на которую впоследствии легла истина. И мог ли я сам предполагать тогда, что в будущем и футбол и юмор станут моими основными жизненными занятиями.

Всякий раз, когда учитель отчитывал одного из нас, он непременно цеплял и другого. Возможно, он видел сходство в наших интересах, увлечениях, проявлениях души и ума…

Меня с Колей Стрельцом сближала приверженность к футболу, страсть к театру и музыке. Наши жизненные пути сошлись: оба мы стали актерами, оба футболистами… Тогда же в нашей гимназии, только двумя классами старше, учился еще один «футболист-юморист»… Впрочем, спортсмена из него не вышло. Стрелец на этот счет острил: голкипер Миша Гаркави, дескать, полностью закрывает собой ворота. Ни щелки для мяча – сплошной Гаркави. Посему соперники добились, чтобы ему запретили играть в футбол…

Но имя этого замечательного конферансье впоследствии знала вся страна.

Много лет спустя иные из моих не очень близких знакомых, считавшие меня, так сказать, чистокровным спортсменом и тренером, удивлялись, прослышав о моем актерском образовании, о том, что в молодости служил я актером. Их удивляло это сочетание несхожих вроде бы занятий. Говорили: причуда, дескать, судьбы. В подтексте звучало: актер, мол, профессия умственная, а футболист нечто противоположное. Однако мнение все больше исходило от людей, которые никогда не занимались ни тем, ни другим.

Я часто задумываюсь над простым русским словом «игра». Меня удивляет необъятная ширь его понятия: игра на скрипке, игра на сцене, игра в футбол… Легкомысленным словом «игра» объединяют и объясняют совсем разные и серьезнейшие, сложнейшие виды человеческой деятельности. И богатый, умный, динамичный русский язык терпит такую рутину, более того – несуразицу, соглашается с ней. Быть того не может. Значит, неспроста – вероятно, есть какая-то тайная причина для такого терпения. Не в том ли она, что языку необходимо объединить, сгруппировать эти виды, намекнуть на их семейственность и, главное, на то, что все они удел людей одного типа, определенного психологического склада, с той особенностью ума и сердца, которая вызывает тяготение к подобным занятиям.

И сейчас еще не изжила себя до конца традиция противопоставлять людей искусства людям спорта. В иных фильмах, чтобы подчеркнуть утонченность натуры человека от искусства, ему противопоставляют ограниченного, грубоватого, туповатого спортсмена. В других наоборот: музыкант – трусливый, хлипкий, эгоистичный, спортсмен же – достойный, сильный, мужественный.

А между тем, еще раз скажу, искусство и спорт манят к себе очень сходные натуры, близкие психологические типы.

Начать с того, что и к тому и к другому тянутся люди, в которых живет природная потребность к публичному самовыражению, некий артистизм. И они-то больше всего и преуспевают и тут и там.

Далее. Искусство и спорт шире всего открывают двери людям, которым присуще нечто похожее на импровизационный талант. В футболе, скажем, без такой способности далеко не уйдешь.

Затем: нужно уметь с глубокой серьезностью относиться к делу, которое полностью держится на условности. Поверить в него до конца – это тоже задача. И для этого тоже необходим определенный склад ума. Многие из тех, кто пытался служить театру, не состоялись как актеры только потому, что не могли до конца поверить в свою жизнь на сцене. Футболист нуждается в таком свойстве значительно меньше, однако все же нуждается. Соглашусь, что это довольно спорное человеческое качество, возможно, за ним и впрямь скрывается некоторая наивность, инфантильность…

Мне говорили, что где-то на Западе социологи провели исследование и установили, что большинство преуспевающих атлетов обладают сильно развитым эстетическим чувством и тягой к гармоничным видам деятельности. Мне это кажется достоверным. Я замечал, что у больших спортсменов-футболистов чаще всего хороший музыкальный слух, они любят музыку и сами любят музицировать доступным им способом, как правило, конечно, петь.

Я уж не говорю о том, что людям искусства, как и спортсменам, нужны хорошая реакция, сноровка и крепкое здоровье.

Нет, я далеко не единственный, кто сочетал в своей трудовой жизни футбол со сценой. Нынешнее старшее поколение еще помнит, вероятно, некогда популярного исполнителя эстрадных песен Казимира Малахова – того самого, в чьем исполнении впервые был записан эстрадный романс «Черные глаза». Болельщики же двадцатых годов хорошо знали прекрасного футболиста Казимира Малахова. Многие, однако, не подозревали, что певец и футболист – одно и то же лицо.

От гимназии к дому нас вела довольно длинная дорога (гимназия находилась в Толмачевском переулке, возле Третьяковской галереи, а дом, как уже говорилось, на Дербеневской). Но мы проходили ее так долго, будто одолевали ползком.

После уроков мы со Стрельцом не могли устоять от соблазна заглянуть на стадион (благо он на пути!) – только на минуту… И оставляли там полчаса. Потом наши пути расходились, но расставаться не' хотелось, Приятель брался меня провожать.

Так было и на сей раз. Поближе к дому нас привлек церковный двор. Здесь в это время можно без опаски погонять тряпичный куль, разыграть комбинацию другую.

Обыграв Стрельца в дриблинге, я послал этот, с позволения сказать, мяч метров на двадцать пять и рванулся вперед. Но Николай обогнал меня, подхватил мяч и провел его меж двух булыжников, обозначавших ворота… И так было почти всегда – я значительно уступал ему в скорости.

Расстроенный, присел на скамейку. Он подсел рядом, и пару минут мы молчали. Потом он сказал:

– Плохо с места берешь. Начального рывка нет. На том и теряешь секунды… Сразу надо принимать! Потренируйся.

Мы разошлись по домам. По дороге, увлеченный этой мыслью, я то и дело с шага резко переключался на бег и со стороны походил, вероятно, на умалишенного.

Подойдя к парадной, распахнул дверь и бросился вверх по лестнице, беспорядочно перескакивая то через две, то через три ступеньки. Я слышал, как привычно заскрипела за мной дверь, возвращаясь в исходное положение. Я оглянулся и вдруг хвастливо подумал: ай да я! Пока, мол, дверь закрывалась, пролетел весь марш. Впрочем… не весь – двух ступенек не дотянул. Вот где отработка стартового рывка!

Я вернулся, сбросил ранец и распахнул дверь до отказа. В обратное движение ее приводила довольно слабая пружина.

Пересчитал ступеньки. Их одиннадцать. Одиннадцатая – площадка. Изготовившись, сгрупировавшись, стремительно бросился вверх. Ноги цеплялись за чуть выступавшие карнизы каменных плит, проскакивали мимо опоры или срывались, наступив лишь на самый ее край. Я с трудом сохранял равновесие, удерживался, хватаясь рукой за перила. С замиранием сердца ждал хлопка. И он прозвучал, когда был… на седьмой ступеньке. Проклятая дверь – слишком рано хлопнула!

Снова спускаюсь вниз и снова взмываю вверх. Восьмая ступенька.

И так с десяток раз – седьмая, восьмая, седьмая, восьмая… Я не могу даже достигнуть результата своей первой, спонтанной попытки. Он оказался самым лучшим… Почему?!

И до меня вдруг доходит – потому, что паника, суматоха. Одно лишь сумасбродное желание как-нибудь успеть. И с каждым разом растущая боязнь, переходящая почти в страх – не успею…

Не спешить! – решил я. На результат потом. Сперва нужно отработать равномерность шага, а стало быть, прежде всего точность попадания ноги на ступеньку. Затем надо определить длину шага – через одну или через две? Через одну. К тому же не прыгать, а бежать. Ведь до сих пор я, по сути дела, прыгал – отталкивался от каждой ступеньки и терял на это время.

Я вдруг повеселел, почувствовав, что попал в точку, ощутив некое совмещение моей догадки с истиной. Да, по лестнице надо точь-в-точь как бегаю по равнине. В подтверждение этого мне пришла в голову простейшая мысль: длина лестничного марша не более трех метров. На ровном месте я пробежал бы эти три метра за полсекунды. Отсюда вывод: если научиться правильно бегать по ступенькам, можно одолеть не то, что один – оба марша, двадцать две ступеньки, пока закроется дверь.

Беспрестанную монотонную беготню по лестнице слышали мои домочадцы. Выскочила мать, закричала:

– Миша! Перестань сей же час! Совсем взбесился со своим футболом…

– Погоди, ма. Еще немного…

Но повторял свои восхождения еще много раз. Прерывался минут на десять, отдыхал и снова принимался…

…Месяц спустя «секундомер» подал свой сигнал, когда я одолел площадку и наступил на вторую ступеньку верхнего марша…

Теперь я не помню, как развивались «события» дальше. Помню только, что был тогда в моей жизни радостный, переполнивший меня гордостью день, когда я достиг своей цели: растворил настежь дверь, отпустил ее и взлетел на второй этаж в момент удара о дверную раму. Случилось это, однако, очень не скоро. В футболе же пользу от такого тренинга я ощутил очень быстро. Вопрос о моем скоростном дефиците отпал. Мало того, пришло даже время, когда скорость стала моим коньком. Впоследствии на соревнованиях, которые проводились на приз открытия сезона, я нередко выходил победителем в беге на короткие дистанции.

Этот вроде бы незначительный, внешне несерьезный эпизод оказался важной вехой в моей жизни. Он помог мне узнать, ощутить то, что теперь называют алгоритмом творчества. Мне с тех пор стали понятны принципы, технология работы над собой. Такая «углубленная» самоподготовка стала потребностью моей натуры, ее частью. И на поле, и на сцене я готовился к выступлениям очень тщательно, отрабатывал каждую деталь и, главное, старался отыскать какие-либо вспомогательные упражнения, помогавшие преодолеть ту или иную трудность.

А пока что приблизилось лето, кончились занятия в гимназии, и семья наша перебралась на дачу.

Прежде Расторгуево знали как дачное место. Там, в деревне Тимохово, был дом, где наша семья проводила лето. Дачников-москвичей здесь хватало, но футболист, как говорится, искал след футболиста. Впрочем, оказалось, что найти его не так уж и трудно. Не помню теперь, кто кого нашел: мы ли братьев Мастеровых – Николая, Федора и Василия – или это они разыскали Николая, Сергея, Александра и Михаила Сушковых. Но факт тот, что эти две семьи, да еще двое братьев Ивановых составили ядро дачной футбольной команды.

Мы нашли подходящее место, разровняли его, разметили зоны, и получилось неплохое поле, правда, с небольшим уклоном в одну сторону. Здесь с утра и до темна гоняли мяч – благо, делать больше нечего. Однако… сказав: «гоняли» и «нечего делать», я мог создать у читателя впечатление, будто гоняли от нечего делать. Но нет, это была работа – настойчивая, упорная и даже с позиции нынешней методики тренировки в чем-то достаточно умная. Мы не бессмысленно гоняли мяч, а отрабатывали удар, точные пасы, разыгрывали сложные комбинации, придумывали тактические ходы. Признаюсь, правда, – не от высокой сознательности, а вынужденно…

Дело в том, что по другую сторону железной дороги, в Фельдмаршальском поселке, проживала еще одна группа футболистов. И весьма сильная. Достаточно сказать, что душой и лидером ее был известный футболист, правый край олимпийской сборной 1912 года Михаил Смирнов. С ними чаще всего и приходилось нам играть.

Да, нам повезло – мы имели дело с сильным противником. Встречи с ним с ходу вскрывали все наши слабые места. Соперник ставил нам точные диагнозы, мы знали, что лечить, а это самое главное.

Встречались мы и с более дальними соседями, с командой Царицына, например. Вставали чуть не с зарей, облачались в футбольную форму и восемь километров… не шли – по сути дела, бежали, перекидываясь мячом.

Лето 1915-го… Уж год, как идет первая мировая война. Молодежь забирают на фронт… Идут и идут похоронки… Горя хватает!

А жизнь продолжается. Во всех проявлениях. И в футбол играют, и смотрят его по-прежнему, хотя некоторые команды вовсе закончили свое существование – всех призвали в армию, другие – значительно поредели…

Ночью прошел дождь, обильный и теплый, с грозой, насытившей воздух пахучей свежестью. И сейчас, Поутру, пока солнце еще не слишком палило, все запахи деревенского лета струились сквозь щели неплотно прикрытого на ночь окна. Возможно, это они вместе с бесцеремонным галдежом птиц разбудили меня, а возможно, шаги брата Александра, ходившего уже туда-сюда с полотенцем.

– А-а! – весело заговорил брат, увидав меня с открытыми глазами. – Мы проснуться изволили… Вставай, дрыхало. Глянь, на улице благодать какая. Быстро умывайся, одевайся – до завтрака еще поиграть успеем…

– Саш, давай нынче отдохнем. Что-то у меня коленка побаливает. Вчера приложился… Об штангу.

Александр сначала скис – он настроился на футбол. Но вдруг просиял, найдя в моем предложении что-то интересное.

– А что? Пожалуй, можно и отдохнуть. Давай в Жуковку нынче прогуляемся, поглядим, как мамонтовцы тренируются. Вот у кого поучиться-то можно. Может, и сыграть позовут…

– Как же, позовут… Жди. Нужны мы им – сопляки… Там один Бахвалов чего стоит. А Парусниковы? Все трое мастера – экстра!… А Сергей-то где? Встал?

Позавтракав, мы отправились втроем в Жуковку. Деревня эта находилась в недалеком соседстве от Нашего Тимохова, и мы даже прогулочным шагом дошли быстро. Как и думали, на поляне уже мелькали фигуры в трусах, футболках и бутсах. Мы подошли вплотную, присели на травянистом бугорке и, пожевывая былинки, наблюдали за происходящим.

Состав оказался неполным. Шестеро гоняли мяч, разыгрывая какую-то замысловатую комбинацию, седьмой стоял в воротах. Четверка из знаменитого клуба «Мамонтовка» (я уже упоминал о нем), квартировавшая в этой деревне – Бахвалов и трое Парусниковых, – была на месте. Они-то в основном и тренировались, и вообще все, что происходило здесь, все для них и ради них. Остальные трое – просто статисты.

Здесь небольшая оговорка. Я предвижу недоумение читателя, хорошо осведомленного в географии Подмосковья: каким, мол, образом мамонтовцы попали в Расторгуево, вернее, как могли они играть и тренироваться со своей командой, если проживали, что называется, на другом конце света? Ведь Расторгуево по Павелецкой железной дороге, а Мамонтовка по Ярославской, то есть в противоположной стороне от Москвы. Ответ на это прост. Речь идет о молодых людях, от которых выбор дачи, я полагаю, не зависел. Они жили там, где жили их семьи. Им действительно приходилось трудновато – на игры и на ответственные тренировки они вынуждены были ездить в Мамонтовку – туда, где проживала летом основная часть игроков их команды.

С мамонтовцами у нас, хоть и шапочное, но все же знакомство. Они знали, что мы играем. Заметив нас, они перекинулись короткими фразами, после чего подошел Евгений Бахвалов, глянул понимающим глазом на наши бутсы и, усмехнувшись, сказал:

– Ну что, ребята, постучать пришли? Так валяйте на поле.

Уговаривать нас не пришлось.

В тот день ни Бахвалов, ни кто-либо из Парусниковых не высказал нам своих впечатлений. Но мы и сами почувствовали, что за статистов нас здесь не принимают.

На прощание мамонтовцы только сказали нам: «Приходите завтра снова».

Назавтра мы собрались к своим новым знакомым с намерением договориться о матче между Тимоховом и Жуковкой. Я только что приладил доморощенные гетры, составив их из черных маминых чулок, самодельных щитков, ваты, и теперь шнуровал бутсы – обыкновенные ботинки, на носки которых я набил толстую жесткую кожу. В этот момент постучали в окошко. Подошел Александр, выглянул и с кем-то радостно поздоровался. Я догадался, что Александр разговаривает с Евгением Бахваловым. Рядом с ним стоял младший Парусников»

– Мы к вам с предложением… – заговорил Бахвалов. – Собственно говоря, мы еще вчера хотели сказать, но решили сперва посоветоваться… Что вы скажете, если мы попросим вас сыграть за Мамонтовку? У нас в воскресенье игры на первенство дороги…

Не знаю, что именно переживает спортсмен, восходящий на олимпийский пьедестал, но убежден, что его чувство слабее того, которое испытывал я тогда. Я, шестнадцатилетний мальчишка, заурядный гимназист, буду играть в сильнейшей московской команде, выбегу на поле вместе с лучшими, известными игроками. Моя фамилия может появиться в газетных отчетах…

Бахвалов о чем-то говорил. Но я не слышал его. Я витал в облаках… Голос его наконец прояснился, стали разборчивы слова. Они меня слегка отрезвили.

– …за какую команду – вторую или третью – придется вам играть, точно не знаю. Но уж, что придется, так это верное дело. Клубу сейчас не хватает пяти-шести игроков.

«За вторую или третью…» – разочарованно подумал я. Но тут же одернул себя, зная, что выступить в любой команде этого клуба для нас – большая честь.

– Вам нужны еще игроки? – спросил Александр.

– Нужны.

– У нас есть ребята. Не хуже нас футболисты – братья Мастеровы. Довольны будете. – И обратился ко мне: – Миш, сбегай за Мастеровыми.

Николая, Федора и Василия я встретил по дороге.

Они гнали мяч по деревенской улице, направляясь к нам.

Бахвалов повторил свое предложение. Потом, спохватившись, вдруг сказал:

– Да! Чуть было не забыл. Все дорожные расходы вам будут оплачены: и до Москвы, и по Москве до Ярославского вокзала, и оттуда до Клязьмы. А также весь обратный путь.

Удивительно, но ничто не вознесло меня так высоко, как это последнее сообщение. Мне оплачивают проезд! Что-то взрослое, настоящее, деловое слышалось в этом. Я уловил здесь некое уважение, подлинное «вы», а не то притворно-педагогическое, каким нас потчевали в гимназии, оно возвещало мою человеческую значительность, заметность.

Мы с трудом дожили до воскресенья. Но провели эти дни не в праздном ожидании – тренировались, как говорят, до потери пульса.

Любопытно: только на Ярославском вокзале, сев в поезд на Клязьму, я вдруг почувствовал, как праздник в моей душе вытесняет тревога. Лишь сейчас рассмотрел обратную сторону медали: пустячок, именуемый ответственностью. Расценил теперь высоту моего вознесения как точку, с которой падать куда страшнее, чем с той, где находился до сих пор. И только теперь! Впрочем, нет ничего удивительного, что шестнадцатилетний подросток, ошалевший от этого счастливого «выкрутаса судьбы», до последнего момента не думает о существе дела и пленяется лишь мечтой о его атрибутах – почете да чести.

Но теперь, когда до выхода на поле оставалось полтора-два часа, когда дальше своего носа глядеть уже не приходилось, ибо будущее стало почти настоящим, я спросил себя: смогу ли стать вровень со знаменитыми игроками? Не уготована ли мне роль «дырки» в команде и не стану ли посмешищем трибун?

До самой Клязьмы я сидел, отвернувшись к окошку, и не видел в нем ничего, кроме картин своего позора… Вот мяч идет с левой подачи. Идет точно на меня, но я делаю запоздалое и неуклюжее движение ногой, и он, проскочив мимо, подхватывается противником… А вот я веду мяч по правому краю, но соперник отнимает его с первого же наскока… Свист зрителя, крики: «Долой!»

При выходе из вагона рядом со мной оказался Бахвалов. Он положил мне руку на плечо и, ухмыльнувшись, спросил:

– Ты что, брат, мрачный такой? Расслабься, брат… Тебе-то бояться нечего. Я за тебя спокоен – играл с тобой, знаю.

Последние слова меня действительно ободрили. В самом деле, я ведь играл с ним и чувствовал себя не таким уж слабым. Но ведь он – игрок первой команды, а мне предстоит выступить за вторую или даже третью. И возникшее только что малодушное желание увильнуть как-нибудь от участия в состязании сменилось прежней жаждой скорее оказаться на поле.

В раздевалке, напоминавшей сарай, но смотревшейся довольно весело, народу уже хватало. На лавках, жестких диванах, похожих на те, что и нынче еще стоят на небольших железнодорожных вокзалах, мест оставалось мало. Мы, однако, не торопились их занять – сперва нужно выяснить, где и в качестве кого предстоит нам выступить.

В дальнем углу стояли два хорошо одетых господина и, поглядывая на одевавшихся футболистов, изредка перебрасывались репликами. Мне показали на одного из них и сказали: это Калмыков – известный миллионер, покровитель клуба «Мамонтовка». Второй, как выяснилось позднее, распорядитель команды.

К ним подошел Парусников-старший и с минуту о чем-то говорил. Потом, выкрикнув фамилии двух футболистов, подозвал их к себе. Посовещавшись, вся компания направилась в нашу сторону.

– Ребята, – сказал Парусников, – нужно только пять футболистов. Извините, но так получилось. Трех игроков не хватает во второй команде и двух в третьей. Так что, уж простите великодушно, но один из вас лишний… Ну считайте запасной, что ли…

У меня упало сердце. Даже слегка замутило. Знал, точно знал, что лишний здесь я. Они старше меня, солидней, что ли… А я мальчишка.

' Наступило напряженное, тягучее молчание. Каждый пережидал другого. Шестерых самых близких людей, кровных братьев и закадычных друзей обстоятельства поставили в позицию отнюдь не игровую, а вполне жизненную, – соперников. Никто не хотел отягощать душу не слишком благовидным, малодушным поступком: ткнуть пальцем в соседа – ты, дескать, и есть лишний. К тому же у каждого свой тайный комплекс сомнений насчет соответствия: может, лишний-то я? Все это знают, и все об этом сейчас думают. Молчание. У кого не выдержат нервы?

И вдруг, как говорится, господь высветил мне перспективу… Я подумал: а что будет, если лишним окажется Саша? Или Сергей? Представил себе унизительное положение, в которое попадут мои старшие братья. Те, что, став моими кумирами в раннем детстве, и теперь в чем-то еще остаются ими. Из-за меня! И другое, может быть, и самое главное… Я лишь только представил себе старших братьев в этой роли… отбракованных и тут же почувствовал, как падает в моих глазах их авторитет – вопреки всякой логике, вопреки пониманию неразумности этого чувства.

Я встал и вышел из раздевалки. Нехороший, недостойный мужчины комок закатился куда-то под горло и мешал дышать. Вот и конец карьеры… газетных отчетов и славы. Никогда не загадывай вперед, не желай слишком многого. Как тут не стать суеверным?

До начала матча оставалось пятнадцать минут. Лавочки вокруг поля заполнили болельщики. Я прошел на северную сторону и отыскал место в первом ряду. Начинала программу дня первая команда Мамонтовки. Она встречалась с местной командой «Клязьма».

Сидя на удобном месте, имея прекрасный обзор, немного успокоился и даже подумал: бог с ним! Зато хороший матч посмотрю. Скосил глаза на раздевалку, ожидая вот-вот увидеть выход команд. Но от дверей ее отделился какой-то человек в цивильном платье и быстро, почти бегом направился в мою сторону. Неподалеку от меня он остановился и стал рыскать глазами по рядам. Что-то колыхнулось в моей душе. Какая-то сила приподняла меня и заставила вытянуться во весь рост. Я напряженно всматривался ему в глаза. Он заметил и, улыбаясь, рванулся ко мне:

– Ты Сушков? Бегом одеваться – будешь играть за первую команду. Центрфорварда. (Не искушенным в футбольной терминологии на всякий случай переведу: центрального нападающего.)…С ноги защитника мяч перелетел через центр поля и был подхвачен оказавшимся рядом левым инсайдом (полусредним нападающим) противника. Я давно приметил футбольный «характер» этого игрока. Он неплохо владел мячом, довольно точно бил, но в игре был скован, растерян, видимо, подавлен авторитетом команды соперника. В глазах его отсутствовал хорошо знакомый футболисту злой блеск. В них что-то добродушно-покорное, просящее… Я понял – это слабое место в команде «Клязьмы».

До чего ж удобная штука – чужая слабость, и до чего же сильными становимся мы рядом с нею!

У меня отросли крылья. Бросился на противника, словно цепной пес, и тот почти без сопротивления отдал мне мяч.

А теперь вперед! Окинув взглядом перспективу поля, захлебнулся счастьем: передо мной вратарь и лишь один защитник – несется навстречу откуда-то справа. Офсайда (вне игры) не будет (до 1925 года этого хватало, чтобы не считалось положение вне игры) – можно бить. Но рановато… Вдруг не попаду? А такого случая упускать нельзя. Еще бы протянуть метров пять… Только сзади на пятки мне уже наступает вся клязьминская рать… Надо бить. И в тот момент… почти в тот момент, когда противники поравнялись, я сильным крученым ударом отправил мяч в левый угол ворот.

Зритель взорвался прежде, чем сам я увидел симпатичный желтенький предмет в сетке. Я подумал, что сейчас, вероятно, там, на лавках, спрашивают друг друга: «Кто это? Кто это?…» И кто-то из всезнающих, возможно, назвал меня: «Сушков, Михаил Сушков…»

Да, это я – Михаил Сушков.

А дальше… В первом тайме вратарь «Клязьмы» пропустил еще два мяча. И один из них снова сошел с моей ноги. Я забил его от штрафной линии, с правой подачи, в девятку. Первый тайм закончился со счетом 3:0.

Будь в те времена комментатор, он, вероятно, объявил бы: счет второго тайма снова открыл Михаил Сушков. Да. Судьба, видно, всеми силами старалась привязать меня к футболу. На всю жизнь. Ей это удалось.

Матч закончился со счетом 8:0 в нашу пользу. А я получил официальное приглашение войти в состав первой команды клуба «Мамонтовка».

Игра продолжается

1916 год. Идет война, суровая, изнуряющая. Но в Москве по-прежнему работают театры и кинематографы и делают сборы ничуть не меньше, чем прежде. Не иссякает приверженность москвичей к спорту. Что касается футбола, то засилье его еще не знало такого размаха. И это при всем том, что, как уже говорилось, иные команды вообще распались, другие недосчитались своих игроков, ушедших в солдаты…

Правительство, надо сказать, не только поощряет, но и в немалой мере организует этот футбольный бум. Из каких соображений, сказать трудно. Бескорыстная ли забота о здоровье того, что теперь называют человеческим фактором войны, или это попытка отвлечь народ от революционных идей? Возможно, от всего понемножку. Во всяком случае, еще за год до войны «высочайшим повелением от 7 июня 1913 года» некий генерал-майор Воейков В. Н. был назначен главнонаблюдающим за спортом и физическим развитием в России. При нем, понятно, организован чиновничий аппарат – что-то вроде штаба. Работа этого органа проходит весьма успешно, видимо, еще и потому, что деятельность его совпадала с естественной тягой молодежи к спорту.

В 1915–1916 годах Москва насчитывала не десятки команд, а десятки футбольных лиг. И в каждой из них…

Скажем, для участия в первенстве лиги средних учебных заведений записывалось в сезон до двадцати команд. Сюда входили некоторые гимназии, коммерческие и реальные училища и даже духовные семинарии – перед лицом грядущей революции церковь проявила гибкость и теперь Поощряла это светское занятие.

В лигу высших учебных заведений входило меньше клубов. Первенства ее не отличались особой популярностью. Футбольная жизнь здесь протекала вяло, сколько-нибудь интересных команд или игроков эта лига не показала. Виной тому, возможно, занятость студентов, большинство которых не только учились, но и зарабатывали себе на кусок хлеба. К тому же состязания проходили в будни, и собрать команду удавалось не всякий раз.

Редкую жизнеспособность, фантастическую плодовитость обнаружил кожаный мяч в условиях российской, в частности, московской среды. Заполнил огромный город клубами, кружками, подобно сказочному горшку, что варил и варил кашу – завалил ею всю округу, но продолжал варить… Создавались все новые и новые лиги, возникали первенства, плодились календари. Команды группировались не только по территориальному признаку, но и, как говорят теперь, производственному. Скажем, известный московский магазин «Мюр и Мерелиз» играет в футбол с какой-либо другой торговой компанией и выставляет при этом три команды! Разыгрывается первенство клубов Замоскворечья, куда входят: первая команда все того же «Мюр и Мерелиз», КЛИФ (Клуб любителей игры в футбол), ТФК (Товарищеский кружок футболистов), «Александрия». Третья команда ЗКС представляла одну из крупных спортивных организаций – Замоскворецкий клуб спорта. Зато команда «Дом-44» одним своим названием говорила, что она защищает честь географической единицы, площадь которой не смогла бы показать ни одна карта, разве что топографическая. Но именно эта команда супермалой земли неожиданно заявляет о себе во весь голос, будоражит футбольную Москву оглушительной сенсацией. Из десяти игр она одерживает восемь побед, делает одну ничью и допускает лишь один проигрыш. Вот вам и «Дом-44»!

Кстати, пути судьбы и впрямь неисповедимы… Если вам случится проходить мимо дома № 44 по Большой Серпуховской улице, обратите, пожалуйста, внимание на вывеску, которая объявляет, что здесь помещается отдел футбола и хоккея Всесоюзного совета профсоюзов. Работники отдела и не подозревали о футбольном прошлом дома 44, пока я не рассказал им. Чистая случайность, но весьма символичная.

Судьба дарует «Дому-44» блестящую, молниеносную карьеру. И вскоре районное мелководье начинает тормозить это многотоннажное судно – ему необходимо большое плавание. Команда включается в состав Московской футбольной лиги и, опять-таки образно говоря, тут же привыкает к нижайшим поклонам соперников, принимая их за должное. В «Юрьев день» – так футболисты называли установленный лигой месячник перехода игроков из команды в команду (только в декабре такой переход считался законным) – коллектив не боялся потерять спортсменов, напротив: его обременяли заботы, как отобрать из многих желающих войти в этот состав лучших.

Возникает необходимость сменить несолидное дворовое имя. «Дому-44» по плечу статус клуба, но Замоскворецкий клуб спорта уже имеется – ЗКС. Команда называет себя спортивным кружком Замоскворечья – СКЗ.

Но как ни стремится команда «Дом-44» к солидно звучащему имени, с этим делом ей не везет. Лишь только провозгласила себя СКЗ, как вдруг кто-то берет и делает из СКЗ «Стрекозу». «Стрекоза» прихватилась намертво и оставалась за клубом долгие годы…

Не стану называть десятки других московских команд, входящих в лиги, и диких, пока еще не организованных, но с явной тенденцией к самоорганизации, не стану, чтобы не утомлять читателя и не превращать эти странички в нечто похожее на справочник. Тем более что нужно кое-что еще поведать о футбольной жизни Подмосковья.

Я мог бы сказать так: чтобы узнать число футбольных клубов на той или иной дороге, следовало сесть в поезд и считать версты – сколько верст, столько и команд. Преувеличение, но не такое уж сильное. Во всяком случае, на каждой дороге их столько, сколько остановок. Вы приходите на Казанский вокзал, садитесь в пригородный поезд и едете – Вешняки, Люберцы, Томилино, Малаховка, Раменское… Знайте: аборигены этих земель обязательно играют в футбол. Они спортсмены! И отнюдь не чувствуют себя провинциалами на футбольном поле.

К 1915 году практически все московские железные дороги имели свои лиги: Казанская, Александровская, Николаевская, Нижегородская, Ярославская и пр…Каждое из таких спортивных объединений имело свой устав, утвержденный высокой инстанцией, подписанный губернатором или уж, по меньшей мере, вице-губернатором – каким-нибудь «камергером высочайшего двора».

Сам устав включал в себя множество всяких пунктов по разным аспектам спортивной жизни, не обошел и нравственную ее сторону. Председатель лиги Казанской железной дороги Николай Александрович Гюбиев – один из руководителей (и, вероятно, совладельцев) того самого магазина «Мюр и Мерелиз» – будучи человеком строгих правил, настоял на включении в устав правила о запрете на продажу крепких напитков в буфетах, помещенных в раздевалках. Был в уставе этой лиги и другой пункт:

«Игры в карты и всякого рода азартные игры в помещениях лиги, безусловно, воспрещаются».

По спортивным отчетам печати можно неплохо изучить географию Подмосковья. На страницах газет и журналов то и дело мелькают: Останкино, Сходня, Владыкино, Ховрино, Петровско-Разумовское, Фили, Кунцево, Давыдково, Немчиновка, пост 2-й версты, 20-я верста, Салтыковка, Новогиреево, Зеленый хутор, Обираловка, Реутово, Мытищи, Тарасовка, Лосиноостровское и пр. и пр…

Удивительное время! Повторяю однажды сказанное. Если число футболистов и не превышает числа болельщиков, то по той лишь причине, что молодые люди, став игроками, по-прежнему оставались болельщиками. Игроки «диких» команд Москвы – а им несть числа, – стремятся к футбольной легализации. Это придает им престиж, гарантирует истинно спортивную жизнь. Образуется «Лига диких». В самом названии заключен парадокс, который взаимоуничтожает понятия – если лига, то уже не дикие!

Стремительное развитие московского футбола не способны остановить (разве что чуть сдерживать) и весьма чувствительные членские взносы. В каждом клубе свои тарифы. В Сокольническом клубе спорта (СК.С), скажем, вступительные – 10 рублей в год, членские – 20. В «Унионе» – 15 рублей членские и 5 рублей вступительные. Но дозволенный минимум – 10 рублей членских и 2 рубля вступительных.

Суммы по тем временам достаточно ощутимые для кармана простого человека. Хотя, понятно, впечатление они производили не на всех. Скажем, членов команды с многозначительным названием «Купцы» вряд Ли беспокоил этот вопрос. Был, кстати, момент, когда команда эта начала приобретать некоторую – правда, сомнительную – популярность. Ей порою уделяла внимание пресса – купцы оставались купцами и на футбольном поле. Журнал «Русский спорт» по этому поводу писал: «Обратить внимание, чтобы менее работать руками, осторожнее путать ноги противника, обгоняя его, и особенно на то, как можно отталкивать игрока».

Конечно, не тот был кожаный мяч. Никто тогда и представить себе не мог нынешнего блеска, виртуозности, мастерства… Однако была в том футболе некая первородная чистота, цельность, непорочность. Служители его не искали в нем утилитарной выгоды. Вовсе не от бескорыстия – не было ее там, этой выгоды. Были одни убытки в виде всяких вступительных, членских взносов да штрафов…

Футбол в ту пору подносил болельщикам сюрпризов неизмеримо больше, чем сейчас. Сплошь и рядом бывало: сильная, популярная команда встречается со слабой и… проигрывает. Да еще с каким позорным счетом! В чем дело?

Все очень просто. Футбольные календари столь насыщенны, что игры приходилось проводить не только в выходные дни, но и в будни. А в будни спортсмены работают, потому как они прежде всего трудящиеся, а потом уже спортсмены. И будь они хоть семи футбольных пядей во лбу, свое трудовое время должны отслужить – с работы их никто не отпустит. Вот и получается, что на поле выходит команда, в которой не хватает трех-четырех игроков. Отказаться от встречи нельзя – за это большой штраф. (За нарушение календаря – неявку на состязание – МФЛ штрафовала так: I команду класса «А» – на 300 рублей, II – на 200; III – на 100. Класс «Б» I – на 200; II – на 100. Деньги шли в пользу потерпевшего клуба.) Другой случай. На соревнованиях обнаружен подставной игрок – чужой или вообще бесправный (не состоящий в лиге). Штраф 80 рублей!

Два игрока злоупотребили своими сезонными билетами на право посещения матчей – передавали знакомым, проводили на стадион бесплатно. Московская футбольная лига дисквалифицировала их навсегда.

Жесткие, даже жестокие, бескомпромиссные меры! Однако практика показала, что они-то как раз обеспечивали настоящую дисциплину, создавали порядок и условия спортивному росту, развитию футбола. При этом замечу, что в океане бесправия, порожденного в России самодержавием, футбол был одним из тех немногих демократических островков, где вопросы решались коллегиально. Устав лиги обсуждался, отрабатывался и принимался, что называется, всем миром. Он отражал волю большинства членов лиги. Стало быть, именно большинство стремилось к такому режиму. А исполнительная власть строго придерживалась буквы, не позволяя никаких отступлений.

И другому следует, удивиться: насколько хорошо уже в то время, на заре расцвета атлетики, сумели рассмотреть некоторые негативные склонности спорта. Штраф за подставного игрока был, по сути дела, той мерой, которая противодействовала выхолащиванию из спорта истинной спортивности. Мерой контроля и сдерживания оголтелого, подчас малоуправляемого желания во что бы то ни стало добиться победы. Любой ценой и ЛЮБЫМИ СПОСОБАМИ! Пожалуй, слово «добиться» здесь не только неточно, но и попросту неверно. ВЗЯТЬ победу! Да и «победа» – слово неподходящее. Поскольку речь идет о категории игроков, которая всегда была, есть и боюсь, что будет, и которой интересно не столько биться и добиться победы, сколько получить признание. Признание! Пусть безосновательное, незаслуженное. Дело в том, что в цепи психологических компонентов, которые обусловливают, стимулируют спортивную борьбу подобных игроков, не хватает одного звена – потребности к самоуважению. А это, между прочим, главное, что движет подлинным спортсменом.

Ничто так не мешает спорту, ничто так не омрачает его перспективы, как это вредоносное явление. Понятно: в чрезмерном азарте голос благородства приглушается, появляется склонность к шулерству. Не хватает своих сил, найму чужие – был бы выигрыш.

Нужно признать, что этот путь наименьшего сопротивления – соблазн отнюдь не только для малодушных.

Сей «Мефистофель» искушает многих спортсменов – людей, увлеченных честной борьбой, но ставших на путь, где победа и признание слишком заманчивы, ибо обозначены четко, конкретно.

Победа и признание – сочные плоды, которые не только не утоляют жажду, но, напротив, распаляют ее. Поэтому спорт должен быть организован так, чтобы в нем не оставалось ни малейшего места для всякого рода подтасовок и спекуляций, ни малейшей щелочки для утечки спортивности. Это понимали в ту, раннюю эпоху футбола и не просто создавали жесткие положения, но, что самое главное, неукоснительно, до самого ожесточенного бюрократизма соблюдали их.

В 1913 году финал первенства России состоялся в Одессе. Хозяева выиграли у столичной команды и претендовали на чемпионское звание. Одесса ликовала, но… преждевременно. Судейская коллегия выяснила, что в сборной этого города играло слишком много иностранцев. А надо сказать, что правила лимитировали тогда число иностранцев в командах. Одесситы прекрасно знали об этом, но уж слишком велико было желание победить… Им засчитали проигрыш.

Одно это положение в уставе говорит о том, насколько заботился Всероссийский футбольный союз именно о национальном футболе.

«Стрекоза»

Как ни удивительно, но «Мамонтовка», несмотря на золотую руку покровителя, не имела своей базы.

Большинство других коллективов если и не сами строили свои спортивные площадки от первого до последнего камня, то уж, по крайней мере, принимали личное участие в строительстве. В такое жилище атлета куда как тянет, оно становится особенно родным.

«Мамонтовка» – команда дачного происхождения. В некий сезон – а именно в 1907 году – собрались дачники поиграть в футбол. И вдруг выяснилось, что большинство из них сильные спортсмены. Сыграли с другими командами – последовала серия убедительных и довольно легких побед. Этот въезд на белом коне привел к единственному и приятному решению: состав необходимо сохранить, Команду зарегистрировали. Беда лишь в том, что «прописана» команда на станции Мамонтовка, в 30 километрах от Москвы, а игроки ее большую часть времени проживают в Москве. Вот и получается: создавать базу в Мамонтовке – слишком далеко ездить, построить же ее в Москве… Спортивная база станции Мамонтовка – в Москве! С какой бы стати?!

Словом, нет у «Мамонтовки» собственного дома. А нет дома, то, по сути, нет и настоящего коллектива.

Нет семьи! Да к тому же народ здесь разновозрастный – у иных на голове уже весьма заметное «декольте», а у таких, как я, усы едва пробились. Знаменитые братья Мухины, Розановы – корифеи московского футбола – еще играют, но чувствуется, что спортивный их век уже на исходе. Впрочем, из Мухиных я застал только одного – Сергея.

Получилось так: именно мамонтовцам представилась возможность увидеть, что такое настоящая спортивная семья. Была некая наглядность… Дело в том, что у нас возникло довольно тесное общение с ребятами из СКЗ – «Стрекозы». Эта команда сдавала нам в аренду свое поле. Оно находилось у Крымского моста – напротив того места, где нынче раскинулся Центральный парк культуры и отдыха имени Горького (не так давно на месте этого поля построили новое здание Третьяковской галереи).

Не то что в летний сезон – и зимою, когда делать на стадионе вроде бы нечего, члены этого клуба (СКЗ), несправедливо именуемого кружком, коротали здесь свободное время. Ребята приходили, попивали чаек, балагурили, пели песни. И не просто пели, а составили хор, репетировали, разучивали хоровую музыку.

Павильон, где встречались кружковцы, состоял из двух небольших раздевалок, с двух сторон примыкавших к помещению буфета, который и был центральным салоном. В буфете стояла пара столов двухметровой длины, врытых в землю, деревянные лавки, печка, жарко натопленная по зиме, буфетная стойка с самоваром. Ведал всем этим сторож дядя Саша – он же буфетчик, он же заведующий кладовой, он же рабочий стадиона.

Я частенько посещал этот стадион даже зимой: здесь царила особая атмосфера спортивного товарищества. Однако говорить о «Стрекозе» просто как о клубе спортсменов было бы слишком малым – это был клуб близких по духу людей: веселых, остроумных, хорошо знавших Друг друга, почти все знавших друг о друге, с полуслова понимавших друг друга. Это был клуб друзей, которым вместе интересно и радостно.

Довольно быстро я стал здесь своим человеком. Ко мне относились с симпатией, несмотря на мою, так сказать, формальную чужеродность, при всем том, что видели во мне потенциального соперника. Мы находились по разные стороны барьера спортивной борьбы. Повторяю: он, конечно же, ничуть не мешал моим личным отношениям со стрекозинцами и… все-таки оставался барьером. Но пришло время, когда новые друзья мои решили устранить и его…

В конце сезона в таблице первенства сложилась довольно стандартная картина: две команды – СКЗ и «Спарта» из Мытищ – претендовали на чемпионский титул. «Стрекоза», правда, имела на очко больше, но у «Спарты» в резерве была еще одна игра. И встретиться ей предстояло как раз с нами, с «Мамонтовкой». Если мытищинский клуб проиграет, чемпионом становится «Стрекоза».

Перед самой игрой ко мне подошел заместитель председателя СКЗ Иван Иванович Прудниченков и чуть ли не со слезой в голосе стал уговаривать:

– Миша, родной, ну что тебе стоит, забей пару мячей «Спарте». Ты ведь всегда забиваешь, больше всех забиваешь… А я тебе за каждый гол по два пирожных подарю… Хочу тебе, кстати, заметить, что вообще собираюсь поговорить с тобой кое о чем серьезном.

Мне бы пошутить в ответ, уж так и быть, мол, из уважения к вам да за такую цену вгоню парочку… Но на большее, дескать, не рассчитывайте – хватит с вас и этого. Словом, следовало посмеяться, тем более что и выглядел сейчас Прудниченков до смешного непривычно – куда-то исчезли так подходившие к его полицейской должности (он служил околоточным надзирателем) величавость, важность, строгость, даже некоторая сердитость. Но чувство юмора меня покинуло – уж больно польстила мне его просьба.

Позднее, став тренером, я вспомнил этот случай и понял, что тонкий, хитрый, опытный Иван Иванович великолепно знал психологию людей и отлично умел играть на ней. Он намеренно прикинулся этаким наивным простачком, убежденным, что все зависит от моего желания, – захочу, мол, забью голы, а не захочу, так и не забью. К тому же он прекрасно знал, как воспринимается его общественное положение – и спортивное и профессиональное – нами, мальчишками. Слово «полицейский» в те времена звучало весьма грозно. И не просто полицейский, а околоточный! Это в его обязанность входило присматривать за молодежью, отвлекать ее от каких-либо «темных» дел. Считалось, что спортом можно лечить от всякого рода нелояльных настроений. И наш околоточный пользовался, вероятно, этим лекарством. Разумеется, он был и болельщиком, ибо всякий, кто прикоснулся к футболу, остаться к нему равнодушным не сможет.

В матче со «Спартой» я из кожи вон лез, чтобы оправдать эту высокую веру в меня и забил-таки два гола. Мы выиграли со счетом 3:2.

Вернувшись в раздевалку, обнаружил корзинку, перевязанную голубой лентой и заполненную полутора десятками пирожных.

Помню, подошел к Прудниченкову и сказал:

– Иван Иванович, я ведь не за пирожные…

– Я понимаю, Миша. Конечно. Ты из уважения к моей просьбе.

Домой я приехал втройне счастливый. И оттого, что выиграли матч, и оттого, что 70 процентов этой победы обеспечил я, и еще потому, что в голове моей не переставая звучали слова Прудниченкова: «Миша, ну что тебе стоит?…» Какова популярность?! Ну и ну! Дальше последовал стратегический вывод: мои футбольные дела идут круто в гору! И, уже лежа в постели, засыпая, неожиданно вспомнил: о чем это «кое о чем» он собирался со мной поговорить?

Вечером другого дня на квартире меня посетил околоточный. И по делам отнюдь не криминальным. Он долго расхваливал коллектив СКЗ, рассказывал, как ребята сами строили стадион – ставили забор, вскапывали и ровняли футбольное поле, помогали строить павильон… Потом заговорил о «Мамонтовке», но не хулил ее, а упирал на то, что, по его мнению, я не вписываюсь в этот коллектив и никогда не впишусь, поскольку там играют спортсмены хоть и сильные, но великовозрастные и потому с ничтожной спортивной перспективой… Я стал догадываться, куда клонит мой гость. В заключение он сказал:

– Наши ребята тебя очень уважают. Даже любят, считают, что ты не только хороший игрок, но и парень хороший. У нас ведь как: подбирают, чтобы не только спортсмен сильный был, но и человек чтоб приличный. Мы плохого не возьмем, пусть он хоть чемпион-расчемпион… Ребята наши говорили, что хотели б видеть в команде такого парня, как ты…

Он приходил еще не однажды. Посещения его стали почти регулярными – раз в две недели, а то и каждую. И наступление вел широким фронтом, забирая меня в кольцо. Попутно он соблазнял моих братьев Сергея и Николая записаться в СКЗ – предложил им на выбор: теннис, крокет, легкую атлетику. Это ему удалось довольно быстро. Братья предпочли теннис и посещали клуб с радостью, приходили домой веселые, счастливые. Вот тогда и пошел задуманный Прудниченковым двусторонний нажим. Иван Иванович рассчитывал точно…

Я долго держал оборону. И прежде всего оказывал сопротивление самому себе. Ведь и сам не без глаз – еще до кампании Прудниченкова видел все, о чем он мне говорил. СКЗ действительно прекрасный клуб. Образ жизни, который ведут его члены, мне и в самом деле по душе. Меня тянуло к ним. Но осознать эту тягу не только не хотел, но и просто боялся. На страже верности клубу стояла моя благодарность – в «Мамонтовке» я сделал первые шаги в большой (по тем временам) спорт, она дала мне путевку в футбольную жизнь.

Однажды, переживая муки колебаний, я обратился к своим товарищам по команде. Пришел и честно, ничего не утаивая, в том числе и свое отношение к сложившейся ситуации, рассказал мамонтовцам. Представьте, меня поняли…

Мамонтовцы решили вопрос по-человечески, без своекорыстия. Кто-то из них сказал:

– Раз человек хочет уйти, значит, ему так лучше. Зачем доказывать, что здесь ему хорошо, а там будет плохо? Кто может взять на себя такую ответственность – убеждать человека в том, чего сами не знаем? А уж чего и знаем в душе, так боюсь, что… не в нашу пользу… Да и вообще – зачем насильно держать человека, злоупотреблять его совестью? Мы не должны так поступать. Хочет уйти? Пусть уходит. Возражать не имеем права.

Словом, вопрос был решен, и 31 декабря, в конец «Юрьева дня» и в канун Нового года, я подписал свою карточку. Это произошло вечером, и Прудниченков потратил оставшиеся до Нового года часы, чтобы засвидетельствовать этот факт в Московской футбольной лиге. К двенадцати часам ночи я уже входил в 1-ю команду СКЗ, где мне заготовили место левого среднего нападающего.

Вместе со мной сюда перешел и брат Александр, которого определили во вторую команду. Теперь все братья Сушковы стали членами СКЗ – напоминаю: Сергей и Николай играли здесь в теннис.

Этот эпизод побуждает меня к разговору о некой этической проблеме, актуальной и сегодня: насколько нравствен вообще переход из команды в команду?

Стоит спортсмену (особенно от большого спорта) перейти в какое-то добровольное общество из другого, не менее ДОБРОВОЛЬНОГО, как его тут же клеймят бранным словом «перебежчик», обвиняют чуть ли не в продажности и аморальности, а в газете по этому случаю появляется проблемная статья о нравственности атлета, спортивной этике и воспитании клубного патриотизма.

Удивительно, но именно в добровольном спорте возник некий неписаный закон, который накрепко привязывает игрока к команде, часто удерживает в ней вопреки его воле.

Начинаются разговоры: ты, дескать, предатель, бросил родной коллектив и товарищей только потому, что у тебя появились большие виды на квартиру, и пр. и пр. Я, однако, хорошо знаю спортсменов и твердо могу сказать: не в том суть. Хотя быт для человека, как известно, дело не последнее, подавляющее число переходов объясняется вовсе не материальными соблазнами.

Спортсмен – человек творчества. И творчество – самый главный стимул, что побуждает его работать в поте лица. В коллективных видах спорта, таких, как, скажем, футбол, хоккей, атлет творчески накрепко связан с командой. Его личный успех полностью зависит от успеха общего. Поэтому, уходя из клуба, он прежде всего нанесет ущерб своим собственным творческим интересам. А это жертва, на которую он может пойти только в самом крайнем случае. Если у него по этой вот спортивно-творческой линии все в порядке – его признают, уважают, он чувствует себя на месте, то вряд ли покинет свой коллектив, как и чем бы его ни соблазняли. Исключения из этого правила, возможно, не так уж редки, но они все-таки исключения, и я не стану заострять на них внимания. Скажу только: «ландскнехты» от спорта – люди неразборчивые, способные пойти куда угодно и на что угодно, лишь бы побольше заплатили – явление позорное. И вдвойне позорное, поскольку нынче у нас восьмидесятые годы, а не десятые, – новое время, новая этика, новый человек, и на этом фоне подобная продажность особенно нетерпима.

Однако бывают переходы, которые, на мой взгляд, никак не порочат честного имени игрока. Они могут быть вызваны неудовлетворенностью своим положением в команде, неким штампом посредственности, который футболист, как ни старается, не может с себя снять. Более того, он и сам начинает верить в свою бесталанность, а потому играет все хуже и хуже. Он чувствует, что с переходом в другую команду все может измениться, что там ему, как говорят, отрастят крылья. Он хочет уйти, а его держат.

Бывает наоборот: сильный игрок уходит из плохой команды, чувствуя, что прозябает здесь, что никогда не выбьется в большие спортсмены, не завоюет престижа, которого заслуживает. А он этого очень хочет. Да, он стремится к славе, понимает, что у него есть шансы, – словом, хочет взять свое. И его стремление понятно, правомерно, неосуждаемо – естественное для человека желание самоутвердиться. Или ему так и зачахнуть в плохой команде? Из солидарности? Или ради того, чтобы, как говорят в сфере производства, подтянуть отстающую бригаду? Но он до сих пор как раз и пытался это сделать и пришел к выводам: во-первых, нет пророка в своем отечестве, во-вторых, чтобы эту плохую команду превратить в хорошую, нужно сделать две вещи: пригласить другого тренера и сменить игроков. Короче, увидев бесплодность своих попыток, он уходит в другой клуб. И это тот случай, когда возникают самые большие скандалы.

Есть и другие мотивы, вполне пристойные, которые полностью оправдывают игрока в его желании перейти в другой коллектив.

Думаю, что следует относиться с большим пониманием к личности в спорте и уважать стремление атлета к спортивному росту.

Тем не менее ничто не может оправдать спортсмена, если он покидает свою команду в разгар сезона, зная при этом, что ставит ее в трудное положение. Время переходов, мне кажется, должно быть непременно регламентировано. Месяц ли, два ли, больше или меньше, но время такое необходимо.

Итак, началась моя спортивная жизнь в новом клубе. Психологическая акклиматизация в коллективе прошла очень быстро. Буквально неделю спустя я уже был своим человеком в команде и чувствовал себя так, словно всю жизнь здесь провел. Впрочем, удивляться не приходится: ребята хорошо меня знали.

Не успел я прийти, как тут же втянулся в кампанию по вербовке еще одного игрока…

Как-то в павильон дяди Саши пришел вратарь команды Николай Соколов и мощным голосом, перекрывая шум, сказал:

– Так вот, братцы, я нынче понял, чего нам не хватает для полного успеха… – Желая заинтриговать ребят, он сделал паузу. И впрямь все разинули рты, поскольку знали: Соколов слов на ветер не бросает – его уважали как человека и боготворили как вратаря. Голкипер он отменный – не брал лишь те мячи, которые вообще невозможно взять, и не случайно стал первым стражем ворот сборной СССР. – Не хватает нам, – продолжал он, – рыжего игрока!

– Этого нам только и не хватает! – с иронией подхватил полузащитник Сева Кузнецов.

– Представь, этого… Видел сегодня… не то что рыжего – огненного футболиста. Скажу вам: божьей милостью футболист! Нам бы такого заиметь, и тогда никакие питерцы не страшны. Играет в СКЛ. И они его, братцы, в третьей команде держат! Будто в первой у них сплошь олимпийские чемпионы… И парень, видно, хороший. Честно играет – выкладывается весь, до ногтей. Футболку – хоть выжимай…

Не исключено, что знаменитый Федор Селин так никогда и не узнал, что история его перехода в 1-ю команду СКЗ началась именно с этого разговора.

Мы ходили на матчи первенства лиги средних учебных заведений, приглядывались к командам, игрокам– искали футбольные таланты. И находили.

Игроки шли к нам с большой охотой, хотя никаких материальных соблазнов не было. Но в спорте все соревновательно, в том числе и моральный микроклимат, сложившийся в командах. В «Стрекозе» ребята собственноручно его сделали таким, что он притягивал к себе атлетов из других клубов.

Пожалуй, ни одну команду не охватывало так увлечение вспомогательными видами спорта, как «Стрекозу», которая запасалась силой, ловкостью и летом и зимой. Мы увлекались теннисом, легкой атлетикой, зимой ходили на лыжах, посещали городские катки… По молодости, однако, не всегда умели правильно распределить свои силы. Может, этим как раз следует объяснить некоторую неровность наших выступлений в первенствах?

В тот год (1916) «Стрекоза» играла очень неровно. Болельщики иной раз ошалело вглядывались в таблицу и никак не могли понять: что же это за команда, «Стрекоза»? Очень она слабая или очень сильная?

Команда выступала по самому высокому классу МФЛ, обозначенному литером «А». В класс «А» входили восемь команд, и среди них знаменитая, непобедимая «Новогиреево» – состав которой шел почти без поражений не только во встречах с москвичами, но и с петроградцами. Мастерство этой команды явно обогнало свое время и, думается, соответствовало примерно уровню тридцатых годов. По классу «А» играли и другие очень сильные команды – КСО (морозовцы), ОЛЛС (Общество любителей лыжного спорта), ЗКС (Замоскворецкий клуб спорта)…

И вот начинается сезон, идет первый круг. «Стрекоза» встречается с ОФВ (Общество физического воспитания): у игроков первой – авторитет талантливой, многообещающей молодежи. От нее ждут сюрпризов самого позитивного толка, ибо знают: она уже потрясла болельщиков сенсацией, обыграв «Новогиреево». И верно – она подтверждает свое реноме. Матч «Стрекоза» – ОФВ заканчивается счетом 6:0. «Браво!» – кричат болельщики. «Браво!» – восклицает пресса. И – те и другие ломают головы насчет прогноза: кого нынче ожидает чемпионство – «Новогиреево» или «Стрекозу»?

Следующий матч с КСО. Играем и… проигрываем со счетом… 1:7! Опять сенсация. Только уж с обратным знаком. А дальше терпим поражение от ОЛЛС (1:2), ЗКС (0:6), КФС (1:8).

Единственно, чего мы добиваемся, так это того, что о нас говорят и говорят – здесь мы чемпионы. Чего только не говорят! И сплошь ругательные слова. Послушать, так каждому из нас нужно упрятать форму в сундук и проситься в приют для калек. «…СКЗ, красиво игравшая всю весну, имевшая такие блестящие победы, как над «Новогиреевом» и «Меркуром» (петроградская команда. – М. С), в настоящее время до безобразия плохо играет, проигрывая с большим счетом таким, как КФС.

Этот матч (речь идет о предстоящей встрече с ОФВ во втором круге. – М. С.) не будет иметь ничего общего с матчами класса «А».

Но оракул из «Русского спорта» угодил в лужу – мы выиграли этот матч…

А дальше… Дальше легкомысленная «Стрекоза» повергает московский футбольный мир в другую крайность. И снова: «Браво!», «Парад СКЗ!» Да, наша «Стрекоза» шествует по второму кругу парадным маршем. «Новогиреево» у нас уходит с поля, понуро опустив голову, потому что на языке подобного счета – 6:3 – с ними еще никто не разговаривал. Потом мы буквально учиняем расправу эмфээловской команде номер два – КСО, морозовцам. Они у нас проглотили счет 10:1! Потом выигрываем у ОЛЛС – 4:1, у СКЛ – 4:2…

Один матч в этом круге мы все же проиграли. Встреча СКЗ – ЗКС закончилась счетом 3:4 в пользу ЗКС. Мы упорно боролись, долгое время вели со счетом 3:2. Но дальше обстоятельства сложились не в нашу пользу – за 25 минут до конца матча судья удалил с поля Федора Селина, теперь уж не помню за что.

Все это время пресса без устали комментировала футбольные события сезона. Фавориты, кумиры на ее страницах вздымались с молниеносностью ракет и, подобно фейерверку, сгорали, падали. В отчетах то и дело мелькали фамилии центровой тройки «Стрекозы»: Александр Георгиевский, Михаил Сушков, Сергей Лякстутович. Хорошо отзывались о голкипере Николае Соколове, полузащитнике Всеволоде Кузнецове. Федора Селина то ругали – «Он, как всегда, веселил публику своими дикими прыжками», – то хвалили, признавая его талант. Защитника Михаила Рущинского журналисты называли новой звездой, захлебывались, восторгаясь его одаренностью. А месяц спустя внесли поправку: оказалось, Рущинский уже не звезда, а только лишь метеор – дескать, вспыхнул и сгорел. Однако газеты рановато принялись отпевать Рущинского – ему еще предстояло играть за сборную Москвы, а потом и за сборную СССР.

«Стрекоза» заняла в турнирной таблице пятое место – к сожалению, результаты первого круга со счетов не скинешь. Эту, мягко говоря, неровность команды во многом можно объяснить неумелым использованием вспомогательных видов спорта.

Помню, кто-то из знатоков футбола сказал тогда о «Стрекозе»: у большинства из этих ребят имеется весь набор, достоинств, которые в сумме составляют талант. Им не хватает лишь одной вещи – той, что всегда в дефиците у юности, – мудрости. Верно, мы часто забывали, что главное, а что второстепенное. В этом и заключалась нехватка мудрости.

И все же футбол для нас оставался футболом. В сезоне 1917 года в сумме не набралось бы и недели моего неприсутствия на поле СКЗ. Хотя, чтобы попасть на стадион, приходилось отмерять километров десять – трамваи стояли. Ведь шел семнадцатый год!

Большая часть тренировки сводилась к двусторонней игре и ударам по воротам. Разыгрывали простенькую комбинацию. Скажем, Василий Выборное и Иосиф Филимонов ведут мячи по краям. Не доходя метров шести-восьми до лицевой линии, стараются подать их в площадку между точкой одиннадцатиметрового и дальней штангой – в четырех-пяти метрах от нее. Мяч летит навесом, прострелом, а может, и катится по земле. Его-то мы и должны без обработки направить в ворота. Мы и не замечали, как проходило таким образом два-три часа. Потом разбивались на две равные группы и начинали игру. А здесь возникали, понятно, самые разные – и те, что невозможно ни придумать, ни предвидеть, – ситуации, из которых, хочешь – не хочешь, а находить выход надо. Мы, естественно, хорошо знали и типичные ситуации и немало их репетировали. Однако был у нас тренаж, который не смогли бы заменить и самые остроумные выдумки тренеров. Называли его «Занзибар и Мадагаскар». Название продиктовано, вероятно, нашим таинственным и туманным мальчишеским представлением о далеких, непонятных землях.

Между футбольным полем и теннисным кортом оставалась неокультуренная, так сказать, первородная площадка, заросшая довольно редким кустарником да репейником. Она как раз примыкала к павильону дяди Саши. Тут же, возле павильона, стояли лавочки, на которых мы рассаживались в перерывах. Впрочем, мы не садились на них, а буквально падали. Однако проходили две-три минуты, снималась первая усталость, и начинала действовать инерция только что прерванной работы. Кто-нибудь вскакивал, хватал мяч и начинал водить его тут же, перед лавочками. Мяч закатывался в кустарник, но игрок настигал его и продолжал свои действия уже там. Возникал интерес поводить мяч в осложненных условиях. Потом стало ясно, что обводка кустов – прекрасное упражнение для дриблинга.

Мы узаконили это упражнение, отвели ему время на тренировках и занимались им регулярно. В конце концов пустырь превратился у нас в своеобразное футбольное поле, где устраивали состязания – сперва один на один, а дальше команда на команду. Сложился постоянный состав этих групп. Один из них назывался «Занзибар», другой – «Мадагаскар». Ворот в таких соревнованиях не было, встречи проходили без счета. Увлекал сам процесс этой необычной игры.

Пользу от такого упражнения трудно переоценить. Росло мастерство нашего владения мячом, отрабатывалось тактическое чутье. Но возникал еще один очень важный – психологический фактор. Потом, когда после таких вот сложных условий мы выходили на ровное, открытое поле, ощущали его простор, души наши охватывала радость: как приятно, легко, весело работать на этой удобной поляне! И если говорят, будто в своем доме и стены помогают, то для нас родным становилось даже чужое поле…

О графе Монте-Кристо и профессии управдома

Параллельно с футбольной стороной моей жизни развивалась и артистическая.

В семействе нашем шел упорный слух о моих музыкальных способностях. Возник он давно. Еще в 1905 году в доме появилась некая музыкальная машина. Ничего общего с фонографом эта штука не имела. Принцип ее чисто механический и походил скорее на принцип шарманки.

Дисков было много. Каждый содержал в себе шифр какого-либо произведения. И вот в свои шесть лет, не умея читать, я безошибочно мог сказать, на каком из них что записано, – признак, который говорил скорее о моей зрительной памяти, наблюдательности. Однако сей феномен почему-то сочли приметой музыкального таланта. А то, что я чисто пел вальсы, марши, романсы, производимые чудо-техникой, считалось как раз делом обычным, скорее всего оттого, что в семье у нас у всех хороший слух.

С опозданием, весьма значительным, ибо музыке, как известно, начинают учить в раннем детстве, в пору моего восемнадцатилетия бабушка подарила рояль. Родители тут же решили нанять учителя. Но прошло несколько месяцев, прежде чем исполнили намерение.

Все это время я не отходил от инструмента. Подбирал по слуху популярные песенки, танцы и не переставал удивляться, как все это просто и споро получается, как пальцы сами находят нужные звуки, как здорово левая рука подлаживается к правой и как четко, ясно все голоса звучат у меня в голове. Удивлялся я и другому: почему никому из моих домашних не удавалась эта простая штука, почему они мучились в поисках следующего звука, часто безрезультатно, когда нота сама на тебя смотрит, когда палец неудержимо тянется к ней сам? Удивлялся, поскольку не знал, что подобное ощущение – плод особого устройства мозга.

Осенью в доме появилась, как называли у нас, учительша-музыкантша. Фортепианные дела мои пошли быстро. По молодости моя наставница тщательно соблюдала принятую в те годы педагогическую форму: строгость, скупость на проявление чувств…

Вероятно, родителям она говорила гораздо больше, чем мне, поскольку с некоторых пор я стал замечать на себе непривычные, странные взгляды домочадцев – уважительные, с неким оттенком недоумения, точно в них содержался вопрос: откуда, мол, ты такой взялся?

Вскоре старшие братья стали брать меня с собой на вечеринки, и уж само собой разумелось мое присутствие, когда молодежь собиралась у нас. Я превратился в тапера. Впрочем, роль эта мне очень нравилась…

Нынче мне и самому кажется малодостоверной возможность уместить столько дел в течение 24 часов. Но от факта никуда не денешься: заканчивал гимназию, музыкой, как уже сказано, занимался упорно, футболом, понятно, тоже.

Миновал нелегкий, насыщенный, длинный, как век, семнадцатый год. Великая революция свершилась! В наследство молодой Республике Советов достались разруха, неразбериха, саботаж…

Голод, холод, болезни… Но нужно выжить! А «выжить» в революционном смысле означало не только защитить революцию от врагов, но и наладить нормальную жизнь во всем ее комплексе – с экономикой и культурой.

Вот почему голодные, неустроенные люди учатся игре на фортепиано, играют в футбол, ходят на лекции в университет. Все это, если и обесценилось, то лишь самую малость. Да и то потому, что кусок хлеба сильно подорожал. Нехватка его, разумеется, сказывалась повсюду…

Обычно в книгах о годах революции и гражданской войны пишут только в наиболее броском и ставшем уже привычным плане – политической борьбы, боевых сражений и экономических трудностей. Но была и другая сторона этого великого народного подвига…

Да, мы играли в футбол и не слишком сильно теряли зрителя. Первенства МФЛ разыгрывались планомерно: и в 1917-м и в 1918-м календари выполнялись неуклонно, не прерывались в самые тяжелые дни. Новое общество держало дисциплину, ибо стремилось сберечь и взять с собой в новую жизнь все истинно ценное, что создало старое.

К тому времени я закончил гимназию и поступил на работу в районный отдел народного образования. Обязанности здесь, правда, были не слишком большие и сложные. Именно поэтому я счел возможным еще и поступить на юридический факультет Московского университета.

Я приходил на службу в роно, и мне там говорили: вот тебе задание – нужно составить списки лиц, которых можно привлечь к работе в народном образовании. Сделаешь – можешь быть свободным. Играй в свой футбол, ходи на лекции… Мне внушали, что я должен этим заниматься, как бы ни было трудно, поскольку это важно и нужно не только мне, но и революции. Тогда об этом говорили с глубоким пониманием и сознанием истинности таких слов. Тем более что работники просвещения, как никто, осознавали ответственность за духовную жизнь нации.

В канцелярии отдела сидела юная машинистка – стройная, миниатюрная блондинка с аккуратными тугими косичками, на редкость собранная, дисциплинированная. Тоненьким голоском с удивительно четкой дикцией, обращавшей на себя внимание, она говорила мне:

– Миша, на чистовик не пиши, не теряй времени – я отпечатаю. Ступай, а то опоздаешь!

– Спасибо, Машенька, но тебе и без того работы хватает…

– Ничего, посижу на полчаса больше…

Кто мог тогда подумать, что голос этой девочки зазвучит по всей стране, что имя ее станет одним из самых популярных в Советском Союзе и войдет в историю советского театра?

Но тогда сотрудники отдела образования замечали в будущей народной артистке СССР Марии Бабановой только одно призвание – печатать на машинке…

Но так продолжалось недолго…

Рождение Красной Армии уже состоялось. Сейчас в срочном порядке формировались воинские части для отправки на фронт.

Семья Сушковых не осталась в стороне от великих событий. Старший брат Сергей уже воевал на фронте. Мы с Александром, захваченные новыми идеями, сознавая себя взрослыми, физически сильными, способными держать орущие, чувствовали свою гражданскую обязанность. Записались в Красную Армию и мы.

В большом особняке господина Шена, что в Сыромятниках, у Курского вокзала, покинутом хозяином еще в дни Октября, 2-я латышская стрелковая дивизия расположила свой ружейно-пулеметный склад. Сюда-то нас и направили. Меня, как человека не имеющего военного образования, зачислили писарем. Александр перед самой революцией закончил школу прапорщиков, но И его почему-то послали сюда же. А мы рвались на фронт.

В январе 1919 года пришел долгожданный приказ. Наша дивизия наконец погрузилась в эшелоны и отправилась на запад в город Режицу (ныне Резекне).

Части дивизии, получившие зеленую улицу до самой Режицы, подолгу в тупиках не отстаивались, но тем не менее пробивались сквозь железнодорожные пробки с трудом. Отправляли нас в первую очередь, но этой первой тоже приходилось подолгу ждать.

Перроны, вокзалы забивали ревущие, страстями кипевшие толпы. Оглушительный гам раздражал, взвинчивал, нагнетал истерию даже в самые флегматичные души. Нигде так не обнажились страшные черты социального катаклизма, как здесь, на железных дорогах. Роскошные шубы, подбитые дорогими мехами, шикарные дамские шляпки мешались в кучу с дерюгой, домоткаными платками, чемоданы, баулы с холщовыми мешками, котомками. Тонкие, благородные лица аристократов утратили сейчас и тонкость и благородство. Достоинство, респектабельность, высокомерие как рукой сняло.

Вот где рождалась истинная демократия – демократия чувств. С хозяев жизни сбивалась спесь, оголялась их человеческая слабость, беспомощность, а души простолюдинов, обнаруживших вдруг мнимость барского превосходства, освобождались от чувства рабства, от безудержного желания ломать шапку, кланяться низко в пояс.

…До Режицы добрались мы сравнительно быстро. Но моя колесная жизнь на этом не кончилась – на другой же день вызвали в штаб дивизии, вручили секретный пакет и снова отправили в Москву.

По возвращении в Режицу случилась неприятность – я заболел сыпным тифом и попал в госпиталь.

Тифозных в этой лечебнице было едва ли не меньше, чем раненых. А смертность от сыпняка намного больше, чем от ранений.

Недели две я умирал, но «футбольный» мой организм все-таки выстоял. Пережив кризис, я пошел на поправку.

Отлежал месяц в госпитале, выписался и отправился в часть. Оказалось, за это время 2-ю латышскую дивизию переформировали в 15-ю армию. Я получил назначение в ее штаб – в распоряжение начальника полевого штаба товарища Хрулева.

Я был недоволен своим положением военного писаря. Тем более что брат Александр уже воевал на передовой. Его, как человека с военной специальностью, отправили в 4-ю стрелковую дивизию командиром роты.

О том, чтобы мне проситься на передовую, не могло быть и речи. Такая просьба могла вызывать только смех – после болезни меня буквально шатало из стороны в сторону. Но, когда началось наступление нашей армии, я стал фельдъегерем полевого штаба, и уж чего-чего, а романтики опасности в моей новой службе хватало. Работал в секретном отделе, распоряжался автомобилем с телеграфной установкой, мотоциклом, который грузился в кузов, и двумя красноармейцами – телеграфистом и мотоциклистом.

Армия наша быстро продвигалась на запад. Мы вошли в Польшу и устремились к Варшаве.

Брат иногда присылал мне весточки. Хоть и не очень регулярная, но все же связь. Пару раз мы даже виделись – когда их часть переводили в резерв. Но потом вести от него прекратились.

Несколько месяцев неизвестности. В голову лезло самое плохое, но надежда все же не покидала.

К тому времени части 15-й армии заняли Белосток. Моя фельдъегерская группа квартировала в небольшом доме какого-то польского мещанина.

Однажды, поближе к ночи – я уж собрался было спать, – прибежал вестовой и сообщил, что меня срочно требует товарищ Хрулев. Спешка была такая, что я едва успел одеться. Красноармеец сказал: приказано, мол, доставить как есть, в чем есть. Я стал допытываться о причине, и он ответил: «На пианине играть будешь». Я выругался, подумав, что у крупного руководителя Красной Армии генеральские замашки. Подумал, потому что не знал о второй причине моего вызова. Из-за нее-то Хрулев и облек в шутливую форму этот по приятному случаю приказ, который красноармеец понял буквально.

Я вошел в зал и, отыскав глазами начальника штаба, направился к нему, чтобы доложить о прибытии. Но не успел сделать и нескольких шагов, как услышал… Голос донесся от одного из столов, за которым сидело с десяток военных.

– Миша!

Ко мне, раскрыв объятия, летел Александр…

Он похудел, лицо уставшее, серое. Оно показалось мне сперва чужим, утратившим знакомую мальчишескую мягкость, скупым на улыбку. Только минуту спустя в смеющихся глазах обнаружил родное, близкое и… не то, чтобы детское – сохраненное, донесенное от детства.

Он усадил меня за стол рядом с собой. Кто-то предложил выпить за счастливую встречу. Минут десять мы с ним сбивчиво, прерывая друг друга, рассказывали о себе. Потом Хрулев, перекрывая голоса, крикнул:

– Ну ладно, братья, нынче еще успеете наговориться – вся ночь ваша. Ты, Михаил, сыграл бы нам… что-нибудь для души. Хочется хорошей музыки послушать, истосковались по красивому, людскому…

И верно, истосковались. Бойцы облепили рояль и слушали вальс Шопена, который, несмотря на большой перерыв, получался у меня неплохо. И это потому, что стояла неожиданная, удивительная для подвыпившей компании тишина. Здесь были и такие, кто, возможно, видел рояль и слышал его звуки впервые. Но слушали, как знатоки большого музыканта. Я это чувствовал. Чувствовал, как прихватил их сердца, ощущал вокруг себя весеннюю капель, оттаивание заиндевелых душ.

От музыки дохнул на них аромат той истинно красивой жизни, к которой они стремились, за которую вели эту войну. Сейчас им чуть приоткрылся лик этой жизни и показался прекрасней, чем они того ожидали.

Я обратил внимание, как хмелели эти люди…, вернее, на качество, что ли, охмеления – ничего похожего на разгульно-купеческое, бесшабашное «пей-гуляй»… На уставших, изнуренных лицах блестели глаза. И улыбка… не то, чтобы сдержанная – какая-то бессильная.

Потом они пели под мой аккомпанемент, очень немногие танцевали, плясали, к тому же не слишком дружно. Большинство оставались за столами и в основном слушали – вальсы, польки, падеспани, которые я подбирал по слуху. Под конец ко мне подошел начштаба Хрулев и сказал:

– Ну, Миша… Спасибо тебе, брат! Я и не знал, что ты так хорошо играешь. Я, конечно, не шибко в этом разбираюсь, но кажется мне, человек ты талантливый. Думаю, скоро мир наступит. Останешься жив, непременно иди учиться. И не слушай дураков, которые говорят, что революции эти дела не нужны. Ты нынче сам видел: нужны или нет?!

Наступил 1921 год. Военные действия на западном театре войны закончились. 15-ю армию перевели в Россию, в Великие Луки. Случайно ли так совпало, или кто-то подсказал квартирмейстерам, но при расквартировании штаба меня поселили в дом, где имелось пианино.

Несколько дней спустя в дверях штаба я случайно встретился с Хрулевым. Он прошел мимо, не обратив на меня внимания. Но вдруг остановился, оглянулся и сказал:

– Сушков, поди-ка сюда. Я подошел.

– Проезжал я тут… из машины заметил вывеску: «Великолукская музыкальная школа». Ты узнай, может, она и не работает? Если работает, запишись и начинай учиться. Я скажу, чтобы тебя отпускали. Выйдут какие сложности, приходи ко мне. Чем смогу, помогу.

Школа работала. Я стал учащимся ее фортепианного отделения. Но вскоре, по совету нашего хормейстера, который нашел у меня неплохой голос, поступил в класс вокала.

…Поздней осенью 1921 года наступил конец моей солдатской жизни – пришел приказ о демобилизации. Один из товарищей по службе уговаривал меня поехать к нему на родину, в Симбирск. Я серьезно отнесся к этой мысли – в Москве мне нечего было делать. К этому времени я уже получил печальные вести. Семья моя уехала в Ростов еще в девятнадцатом году. Там от черной оспы умерла мать… На фронте погиб брат Сергей. Остальные разъехались кто куда, след их временно потерялся.

Я согласился ехать в Симбирск с одним непременным условием: остановиться на несколько дней в Москве.

Первая же встреча здесь поломала мои планы.

Сева Кузнецов (напомню: полузащитник из СКЗ) буквально бросился мне на шею. Он тискал меня, обнимал. В глазах его стояли слезы.

– Мишка! Живой! – восклицал он. – Ну, радость какая! Ребята нынче умрут от радости!

И тут я понял: попал домой. Домой! Во всей глубине, сложности и многозначности этого слова. В то место, где тебя ждут, где тебя знают, где в тебе нуждаются, где по тебе тоскуют, наконец. В место, где тебя понимают, где тебе помогают, где на тебя сердятся за то, что делаешь глупости в ущерб самому себе.

Я не лежал в окопах, но два с половиной года тем не менее изо дня в день моя жизнь висела на волоске. Редко бывало, когда наш полевой штаб находился вне зоны артиллерийского обстрела, не раз приходилось выходить из тылов противника, пробиваться сквозь смертоносные полосы сплошного огня. И потому за эти два с половиной года я прожил жизнь куда более длинную, чем мои московские друзья. Думаю, им здесь тоже было несладко. Сейчас мне казалось, что прошло очень много времени и вряд ли кто-либо, кроме родных, способен на столь длинную дружескую память обо мне. К тому же во мне говорил неизбежный комплекс возвращающегося на родину солдата – он ощущает в себе некую ущербность, ему кажется: пока он служил, товарищи его росли, набирались ума, утверждались в жизни. Он чувствует свое сильное отставание и боится снисходительных взглядов.

Все это неосознанно, где-то в глубинах гнездилось во мне, диктовало мои решения, мое поведение.

И вдруг эта неожиданная мощная тепловая волна, этот прорвавшийся к моим берегам Гольфстрим… Душа начала оттаивать. Все во мне сдвинулось, заходило, как в половодье. Ну кто же добровольно идет мимо дома, где тысячу лет не был и где тебя любят и ждут?!

Вечером в павильоне дяди Саши «Стрекоза» обсуждала вопрос: где мне жить? Решили его в минуту. Председатель СКЗ Василий Михайлович Волков, единственный в этой компании глава семьи, а стало быть, хозяин в своем доме, сразу сказал:

– Чего тут голову ломать? Поживешь пока у меня. Живем мы, правда, теперь все в одной комнате, но нас мало – я, жена да дочка четырнадцати лет. Кровати не предложу. Ничего, поспишь на сундуке. Ты привычный – солдат.

Да, это верно: фронтовик приходит с некоторым чувством собственной ущербности, с сознанием потерянного времени, упущенных возможностей. Но именно это сознание мобилизует его, вызывает прилив энергии, побуждает к кипучей деятельности. Он, как никто, умеет ценить секунды. К тому же после нечеловеческих тяжестей окопной жизни шагать по мирной, тыловой земле кажется ему делом до смешного простым, пустячным. Пройдя сквозь бесконечную вереницу дней войны, фронтовик приходит домой и с ходу учиняет ревизию своим взаимоотношениям с жизнью, проводит переоценку ценностей – он всматривается в мирские проблемы, и большинство из них чудятся ему не слишком серьезными. Господи, говорит он, мне бы ваши заботы! Это уж потом, спустя какое-то время он с удивлением обнаруживает, что иные мирные проблемы решаются куда тяжелее, чем фронтовые. И все-таки даже после того, как проходит это послефронтовое возбуждение, он не перестает ощущать в себе накопленную духовную силу, духовное преимущество, он чувствует некую гипнотическую мощь, которой подчиняет себе людей, не хлебнувших фронта.

В великолукской музыкальной школе меня много и сильно хвалили, и, попав в Москву, я вдруг загорелся желанием стать певцом. До войны, как и многие юноши, я страдал пороком – застенчивостью. Но огни и воды военных дорог вооружили меня глубоким пониманием двух замечательных истин: «Не сотвори себе кумира» и «Не боги горшки обжигают».

На другой же день по прибытии в Москву я отправился в консерваторию, поймал там первого попавшегося студента-вокалиста и допросил насчет педагогов вокала. Он назвал несколько фамилий. Тогда я спросил: кто из них лучший? Студент отвечал так, словно сдавал мне экзамен. После долгих прикидок, подсчетов достоинств и недостатков он с некоторой неуверенностью остановился на профессоре Барцале.

Я отпустил студента (я его именно отпустил!) и бросился искать Барцала.

У профессора шел урок. Из-за двери слышался красивый, сильный баритон, старательно выводивший арию Фигаро. Я приоткрыл дверь и в щелку наблюдал урок. Профессор не пускал ученика дальше первой фразы: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»

– Стоп, стоп, стоп! – кричал Барцал. – Мальчик у вас резвый или трезвый? Выплюньте кашу изо рта, черт вас побери! Где артикуляция?!

К снова: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбле…»

– Что вы гремите?! – орал профессор. – Не надо греметь! Что это вам – «Варяжский гость»?! Легче, игривей, пожалуй, даже легкомысленней. Еще раз.

Дальше мне недосуг было слушать. Я ворвался в класс и решительно направился к Барцалу. Вторжение было столь стремительным и непривычным здесь, что вызвало нечто похожее на шок. Из-за рояля на меня с испугом смотрела концертмейстер – сухощавая дамочка лет пятидесяти, – с удивлением ученик и возмущением учитель.

– Что вам угодно, гражданин военный?

– Профессор, я хочу учиться петь. Вы не могли бы меня послушать?

– Ах, вот как. А я думал, что вы пришли меня арестовывать. Да и то… там, где звучит Моцарт, и арестовывать полагалось бы деликатнее.

– Извините, профессор, но я два года революцию защищал. Там не приходилось деликатничать…

– Там? А здесь? Или вы и сюда пришли революцию защищать… от искусства?

– Нет, я пришел сюда, чтобы взять искусство и отдать его революции…

– «Взять и отдать»! – Он посмотрел на даму за роялем и повторил: – Взять и отдать. Без всякой деликатности! Нет, молодой человек, брать искусство неделикатно нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах!

С минуту длилось молчание. Потом он снова заговорил:

– Ну ладно, бог с вами… – И, неожиданно улыбнувшись, спросил: – Как он вам нравится, Розалия Яковлевна? Ей-богу, мне он нравится… своей прямолинейностью, честностью, что ли… Наверняка думает – есть, мол, у него такая возможность: в крайнем случае, побоится формально отказать, но послушает и скажет, что не подходит. Но… он верит в мою честность и великодушие.

– Ну-с… Так спойте нам что-нибудь.

Я запел ему «Колокола» Таскина. Он настораживался всякий раз, когда я подступал к трудным показательным местам и потом, удовлетворенно кивая головой, приговаривал: «Так!», «Так!», «Хорошо!» Он явно благоволил ко мне и боялся этих трудных мест не меньше, чем я сам.

– Ну что ж, – сказал он, когда я закончил, – вам надо учиться. Могли бы стать неплохим певцом… при хорошей работе. Только вот что: если хотите заниматься у меня, придется полгодика подождать. Нынче у нас полугодовой прием уже прошел. Ежели ждать не хотите, ступайте в филармонию, что в Кисловском переулке, там вот-вот будут экзамены. Торопитесь.

Я слукавил. Сказал – подумаю, хотя знал, что прямо отсюда помчусь в Кисловский переулок. Полгода – слишком большой для меня срок. Ждать некогда.

Позднее мне не раз попадались кое-какие литературные опусы, где первые послереволюционные годы отображались как время упадничества, пессимизма, мрачного видения, неверия в будущее среди некоторых – и довольно широких – слоев российской интеллигенции. Голод, разруха, непорядки, дескать, вызывали ощущение близкого конца света. Никто ни во что не верил, все думали только о том, как бы просуществовать сегодняшний день. Но вот я пришел в театральное училище при Московской филармонии и столкнулся с поразительным фактом. На шесть вакантных мест – два мужских и четыре женских – претендовало 362 абитуриента! Пардон, но и нынче, в дни высокого уровня жизни, в дни неслыханной во все века тяги к образованию, более того – моды на образование, подобный конкурс – большая редкость.

В годы и впрямь тяжелые молодые люди рвались не на поварские курсы и не в торговые школы, которые уже наверняка не дали бы им умереть с голоду. Их прельщало духовное богатство. И потому в основном, что ощущали жизнеутверждающий дух нового времени, верили к новую жизнь.

Разумеется, среди абитуриентов было много парней и девушек из рабочих семей. Резолюция дала им право на широкое образование, и они устремились в музыкальные, художественные, театральные учебные заведения.

Конкурс еще больше распалил во мне желание стать певцом. Но, взвешивая шансы, приходил к выводу, что мечта моя почти несбыточна. С таким же успехом можно претендовать на богатства графа Монте-Кристо, думал я.

И все-таки на экзамен пошел. Спел все те же «Колокола» и отправился «домой» – на сундук к председателю СКЗ.

Пару дней спустя, движимый каким-то тайным чувством, хранившимся в уголке души, завернул в Кисловский переулок. В вестибюле висели списки, у которых кучками теснились абитуриенты. На доске вокального отделения прикнопили совсем маленький листочек с выведенными от руки шестью фамилиями. Под номером два значилось: «Сушков Михаил Павлович…» Первым список объявлял Александра Алексеева, в дальнейшем известного тенора, солиста Большого театра.

Чтобы не вводить читателя в заблуждение и не преувеличивать в его глазах свою вокальную одаренность, скажу то, что выяснил чуть позднее.

Комиссия почему-то нашла у меня тенор, хотя исполнял явно баритоновую партию. Конкурс, конечно, большой, но хороших голосов очень немного. Их не хватало, в них нуждались, как, впрочем, нуждались и прежде, нуждаются и теперь. Но в тенорах нуждались особенно. Тенора – на вес золота, их с ходу в иконостас. Тут-то мне судьба и подыграла.

Я вышел из филармонии и первым делом отправился к Севе Кузнецову. Ничего в моей походке, понятно, не изменилось, по крайней мере внимания прохожих не привлекал, но чувство у меня было такое, будто иду вприпрыжку. Я вел с самим собой шутливый разговор, зубоскалил насчет теории вероятностей, весьма по-своему толкуя это учение. Проникнутый философией везучего человека, я говорил себе: полтора шанса из ста, как корень из икса в квадратном уравнении имеет два значения. И только два. В одном случае полтора так и будет полтора, в другом полтора – это все сто шансов. Просто нужно всегда стараться ухватить для себя второе значение. Стать графом Монте-Кристо не так уж сложно…

Об этом я и спешил доложить Севе Кузнецову.

Мнения об этом человеке могли где-то в чем-то расходиться. Но все, кто знал его, в одном были единодушны: умница! На том сходились и друзья его, и недруги. Последних у Севы хватало, поскольку, несмотря на юный возраст, людей видел глубоко и распознавал их быстро. Не будучи привередливым в оценках жизни, он тем не менее в своих отношениях к людям становился, порою на крайние позиции, проявлял нетерпимость к посредственности, ограниченности, трусливому подхалимству и особенно к фальши, и говоря откровенно, в своих привязанностях и неприязнях отчасти даже эстетствовал. Но это, вероятно, шло от горячности и искренности натуры. Те, кого Сева не жаловал, побаивались его, заискивали, случалось, раболепствовали перед ним. Но это раздражало его еще больше. Таких он, как правило, не замечал, смотрел мимо них, сквозь них, и уж если удостаивал словом, то едким, обидным, уничтожающим. Потом он ругал себя, мучился совестью, но при встрече поступал точно так же – ничего поделать с собой не мог.

Однако те, кого он любил, уважал, видели в нем настоящего друга, надежного защитника. В 1-й команде СКЗ были только такие. Другие к нам просто не попадали, и главным образом благодаря стараниям ее капитана Севы Кузнецова. Авторитет его в команде столь высок, что ни одно дело не делалось без его одобрения, совета, иногда даже решения. Если возникал спор, он умел доказать, настоять, повернуть в нужную сторону. И действительно, в большинстве случаев оказывался прав.

Неудивительно, что поделиться своими новостями, обсудить их я помчался именно к Севе Кузнецову. После первой нашей встречи прошло лишь несколько дней. Мы с ним не виделись, и он ничего не знал о моих делах. Поэтому я вошел к нему с некоторым беспокойством в душе, опасаясь его осуждения. Он мог решить, что артистическая стезя уведет меня от футбола, усмотреть несовместимость этих двух занятий. Разумеется, что бы ни сказал Сева, обратного хода я бы не сделал. Но мне очень хотелось его одобрения.

Кузнецов выслушал известия, округлив глаза.

– Ну, шустер ты, брат, шустер! – протянул он. – Когда ж ты успел? Еще недели не прошло, как приехал?! Эт-то скорость! И… главное, втихомолку – никому ни слова…

– Да ладно комплименты… Ты скажи, как смотришь на это?

– Так ты за советом пришел? – усмехнулся Сева. – Сперва намудрил, а после пришел за советом…

– Стало быть, осуждаешь?

– Да нет, это я так… Везучий ты, Сушков! Нет, не в том смысле, что тебе фартит, а в том, что господь тебя очень удачно скроил… Укомплектовал хорошо.

– То есть как это?

– А вот так. У меня, может, тоже душа музыкальная! У нас в команде у всех певучие души, а голос оказался только у тебя.

– Говори яснее.

– Я так полагаю: у человека, способного мастерски научиться играть в футбол или, скажем, в теннис, должно быть определенное устройство души, предназначенное не только для таких узких дел, как футбол или теннис… Нет такого ФУТБОЛЬНОГО таланта. Есть направление натуры. Сильная склонность к игре у взрослого человека есть художественное направление. Если нет такой склонности, стало быть, душа у него прозаическая. Но бывают люди – хорошо чувствуют, но выразить не могут: нечем, средств нет, потому как плохо укомплектованы. К примеру, для живописи нужны точный глаз да чувство цвета… Для пения: слух и голос. Но главное – художественная натура. Она необходима и спортсменам, и музыкантам, и литераторам, и актерам… Это, знаешь, как трактор: плуг поставь – пахать будет, сеялку – сеять…

– Ну да, а ты уж совсем – и глухой и немой, сказать ничего не можешь…

– Нет, грешить не стану. Я что-то чувствую в себе, но никак не пойму – что именно? А тебе посчастливилось – уж очень броское, заметное твое приспособление. Голос, слух у человека на самом виду.

– А вообще-то, Сева, притянутая у нас с тобой философия. Так уж непременно, ежели по мячу умеем бить, то, стало быть, обязательно годимся для искусства?! Как-то ты неосторожно и уж больно уверенно кидаешь спорт и искусство в одну кучу.

– Не кидаю я в одну кучу… Просто говорю, что спорт и искусство ближе, чем нам думается. Недаром у древних в Олимпийских играх принимали участие и певцы, и чтецы, и музыканты. Конечно, принципиальная разница между искусством и спортом в том, что в спорте прежде всего – соревновательность, а потом уже зрелищность, а в искусстве, наоборот, зрелищность первична, соревновательность вторична.

– Но дело в том, что искусство передает красоту, создает художественные образы.

– Спорт разве не несет красоту?! А что тогда привлекает болельщика? Насчет образов ты прав, тут возразить трудно. Но будет время, когда зритель станет ожидать от некоторых видов спорта и этого. Но сегодня этого нет, значит, я только приближаю спорт к искусству, но не ставлю их на одну ступеньку.

– Это все верно. Я и сам чувствую – есть много общего. Только еще не пытался…

– А я пытался. Давай разберемся. Искусство – штука условная. А зачем, во имя чего эта условность? А затем и во имя того, чтобы человек имел возможность выразить одну свою очень сильную, неудержимую потребность – потребность к творчеству.

– Столяр тоже творческий человек. Он мастерит шкаф и тоже проявляет творчество.

– Верно. Но его творчество попутно. Оно здесь не самоцель. А в искусстве самоцель; поэтому оно условно. То есть созданы специальные условия для показа творчества. Словом, краеугольные камни искусства: условность, творчество, красота и образ. А теперь смотри: на трех из них держатся очень многие виды спорта – на условности, творчестве и красоте. Вот тебе общие приметы искусства и спорта.

– Ну что ж, прекрасно. Значит, если я стану одной ногой в искусстве, а другой в спорте, то шаг получится не такой уж большой.

– Оно, конечно, так… Только, боюсь, быстро надоест тебе стоять в таком положении – захочется поставить ноги рядом.

– Все может быть… Однако еще неизвестно, куда я вторую ногу приставлю… Перспективы кудрявые – и туда и сюда. Но только перспективы… А нынче… Пока что приткнуться некуда. Сундук Волкова тоже на исходе. Хозяева ко мне всей душой, но злоупотреблять не хотелось… Пора и честь знать.

– Валяй ко мне.

– Нет, Сева. К тебе не поеду. Будь ты хозяином, я бы к тебе за милую душу. Но у тебя родители…

Бытовая сторона жизни сильно досаждала новоявленному графу Монте-Кристо. Затеняя все радости, стояла проблема: где жить, на что жить? Днем, когда шли занятия в филармонии (для краткости мы говорили вместо «училище при филармонии» просто: «филармония»), неустроенность, как забота, отступала. Здесь я забывал обо всем. Да и попросту думать некогда. Все ново, интересно, удивительно. Все поднимает в тебе горделивое чувство приобщенности к искусству.

Лишь только переступаешь порог этого дома, как гут же тебя окатывает волной звуков… Что там волна – море разливанное! Из классов несутся дивные голоса – человеческие, скрипок, виолончелей, фортепиано, труб, валторн… Все это – звучное, густое, чарующее в отдельности – несется в вестибюль и здесь мешается в какофонический, но все же ласкающий душу гомон.

Перед зеркалами стоят фактурные парни, будущие герои-любовники, примеряют на себя королевскую осанку, надменность восточных владык и, зычно откашлявшись, красивыми, густыми баритонами возвещают: «Мадонна, мама, мио». Это, разумеется, вокалисты, которые все, как один, убеждены, что им предначертана слава то ли Шаляпина, то ли Бакланова. Другие, поскромней, без устали чешут скороговорки: «Карл украл у Клары кораллы, Клара украла у Карла кларнет» или «Не красна изба углами, а красна пирогами». Актеры тренируют свою дикцию столь отчаянно и самозабвенно, словно она – единственное качество, которого им не хватает, чтобы Станиславский и Немирович-Данченко бросились им на шею.

Это свойство храма искусства я быстро распознаю: нигде так личность не верует в свою исключительность, как в творческих вузах. И это скорее хорошо, чем плохо, ибо нигде так студент не вкалывает, как здесь. А тайная вера в свою одаренность к последнему курсу проходит – улетучивается как дым.

Мне это не опасно. У меня за плечами школа войны, стало быть, сильнейший иммунитет против иллюзий. Понимаю я и другое: в течение всех лет учебы меня будут готовить Здесь в солисты, хотя заведомо знают, что скорее всего петь мне придется в хоре. Во всяком случае, минимум девять из десяти окончивших вокальные факультеты становятся хоровиками. Но всех десятерых, закрыв глаза на сей реальный факт, воспитывают солистами. И это очень правильно, по-другому и быть не может – вуз должен снабдить будущего специалиста самым полным объемом знаний и умений. И ничего тут не поделаешь: утраченные иллюзии – неизбежная жертва.

Однако как тут не преисполниться чувством гордости, собственной значительности, когда на звуки моцартовского «Реквиема» ты входишь в пустующий зал, садишься где-нибудь поближе к последнему ряду, а знаменитый Вячеслав Сук, показав оркестру вступление, сбегает со сцены и, обнаружив в зале слушателя, совсем незнакомого (это неважно: музыка роднит всех, кто ее любит), подсаживается, сперва вслушивается в звучание оркестра, а потом спрашивает:

– Вы не находите, что виолончели несколько выпирают?

Я, разумеется, ничего не нахожу. Мне кажется идеальными, гениальными и музыка и исполнение.

Сидя в филармоническом буфете, я насыщаю свою плоть более чем скудно. Зато улещенное тщеславие перегружает душу, пардон, до отрыжки, когда за столик ко мне подсаживаются два совсем еще молодых человека; они рассказывают анекдоты, и мы все вместе смеемся; потом анекдот рассказываю я, оба они хохочут, а я осознаю величие момента, ибо анекдот мой привел в восторг двух профессоров, имена которых Игумнов и Гольденвейзер. Потом мы раскланиваемся и разбегаемся по своим делам: они бегут учить, я – учиться.

Да, шагом ходить здесь приходится редко – все больше бегать. Я должен заниматься сольным пением, хором, сольфеджио, музыкальной литературой, теорией музыки, фортепиано, сценическим искусством…

В висевшем на доске расписании я увидел знакомую фамилию: Харлампиев. «Однофамилец», – подумал я. Но был удивлен, узнав, что носитель ее не кто иной, как знаменитый российский боксер, и что приглашен он сюда за тем, чтобы давать нам уроки бокса.

И другая спортивная дисциплина считалась здесь обязательной для студентов, будущее которых связано с актерской сценой, – фехтование. Вел ее чемпион России Петров. Судьба, как видите, все устраивала так, чтобы ни минуты не оставлять меня без спорта.

Была еще одна группа дисциплин – хореографическая: пластика, ритмика, танец. Словом, нас готовили актерами музыкальной комедии. Не случайно это учебное заведение впоследствии преобразовали в ГИТИС. Однако сама по себе вокальная школа здесь была настолько сильна, что многие ее ученики в дальнейшем с успехом пели на оперной сцене.

В первых числах каждого месяца я заходил в кассу филармонии и получал стипендию – двенадцать рублей. В то время сумма эта совсем не казалась символической. Хотя и тогда прожить на нее целый месяц удавалось с трудом. Ко всему мне вдруг повезло с жильем – одна из наших студенток вышла замуж, переехала к мужу и оставила мне свою комнату. Но за комнату полагалось платить. Все из тех же двенадцати рублей.

Я ломал голову: где и как подработать? Хотел было пойти на разгрузку и погрузку вагонов, но судьба и здесь подоспела навстречу.

Как-то вечером меня посетил наш управдом, сказал, что переходит на другую работу, и предложил занять его место. Он начал было убеждать, доказывать преимущества этой службы, но я не позволил себя уговаривать, оборвал на полуслове и дал согласие.

Позднее понял, что поступил опрометчиво. В отличие от Остапа Бендера, который в ту пору еще не родился, я взялся постигать жизнь с противоположного конца и быстро пришел к выводу, что управдома из меня не вышло… Во всяком случае, попытка утвердиться в этой должности закончилась столь же плачевно, что и попытка великого комбинатора стать графом Монте-Кристо.

Само собой разумеется, что тут же по возвращении из армии я вернулся в футбол, в свою «Стрекозу». Учеба в филармонии, тренировки, игры занимали меня настолько, что на дела дома № 34 по улице Герцена времени оставалось очень немного. Конечно, полагалось бы об этом подумать сразу, когда соглашался. Но в оправдание могу сказать: меня сильно дезориентировал мой предшественник, говоривший, будто дел здесь на два часа в день.

Коммунальную склоку еще не назвали проблемой. Журналисты еще не успели заметить ее как явление. Ильф и Петров описали Воронью слободку значительно позже, но управдомы хорошо знали ее уже тогда.

Меня одолевали заявлениями, жалобами, открытыми и анонимными. Требовали иногда применения санкций, на которые я не имел права. Об этом почему-то ни слова не сказал мой предшественник, не включил в перечень дел управдома.

Как-то летом 1923 года после, лекций в филармонии я забежал домой, чтобы наскоро поесть, осмотреть свое хозяйство. Я торопился на тренировку – в воскресенье команде предстояла ответственная игра. С тоской в душе оглядел кучу мусора, которая, как и положено ей, не уменьшалась, а потихоньку росла, превращаясь из кучи в гору. Но делать нечего, пропустить эту тренировку не мог и решил, что завтра же плотно займусь «грязным» вопросом. Но назавтра…

Рано утром ко мне постучались. Открыв дверь, я увидел милиционера. Он хорошо меня знал, но сухо спросил:

– Вы Сушков Михаил Павлович, управляющий домами?

– Ну я, понятно, вы же знаете…

– Документы!

Он достал сшивку квитанций и выписал штраф. Двенадцать рублей! Моя полная стипендия.

– За что? – спросил я на всякий случай, хотя догадаться было нетрудно.

– Мусор надо вовремя вывозить!

– Я завтра…

– Не завтра, а три дня назад надо было вывозить! Платите штраф.

– Но у меня нет денег.

– Нет денег, тогда собирай вещички, пойдешь в тюрьму.

– Да за что в тюрьму-то?! Что я, преступник какой?…

– Разговаривать мне некогда. Или выкладывай двенадцать рублей, или ступай в тюрьму.

Во всех моих карманах мелочью не набралось даже рубля. Я тряс ею перед носом блюстителя порядка, объяснял, убеждал с горячностью человека, который знает, что говорит правду.

Представитель милиции, убежденный в высокой своей правоте, слушал меня с глухотой и твердостью скалы, он честно нес службу.

Поистратив свой пыл, я понял, что альтернативы здесь нет – нужно топать в тюрьму и последовал за милиционером.

Просидел я там только одну ночь.

Утром следующего дня дверь камеры открылась, вошел надзиратель.

– Кто здесь Сушков?

Я отозвался.

– Собирай вещички, пошли.

В канцелярии тюрьмы мне сообщили, что штраф заплачен и потому могу быть свободным.

– Там, у входа, вас ждут. Ступайте и больше не попадайте сюда.

Я догадался, что «выкупил» меня Сева Кузнецов и что для этого ребята, вероятно, собрали деньги. Но не мог понять одного, откуда он узнал: ведь арест мой состоялся тихо, незаметно. Просто вышли с милиционером из дому, и все тут.

На выходе из тюрьмы меня действительно ждал Сева.

– Ну, Сушков, задал ты нам работенку. Да легче было этот твой чертов мусор но ведрышку на свалку перетащить.

– Спасибо, друг! Но как ты узнал-то? Ведь никому ничего не известно…

– Как! Очень просто – дворник сказал. Забежал к тебе – хотел в кино позвать. Дворник увидел, спрашивает: «К Сушкову? Нет его… И не будет». – «Как, – говорю, – не будет?» – «А так. Забрали его, в тюрьме он». – «Как это «забрали»?! За что?» Ну он мне все и объяснил.

– Но он-то откуда знал?

– Э-э, брат, дворники все знают. От них ничего не скроешь. Ладно, поехали на стадион. Там ребята ждут, волнуются.

Мы встречались с командой «Русскабель». Команда не из слабых. К тому же недавно ее усилили шесть игроков, перешедших из распавшейся команды РСКС (Рогожско-Симоновский клуб спорта). Ожидали мы упорного сопротивления еще и потому, что «Русскабель» полезет из кожи вон, чтобы взять у нас реванш за проигранную встречу.

Так все и вышло. русскабелевцы бились, не щадя живота. Мы одолели их с огромным трудом, закончив игру со счетом 1:0. Этот единственный в матче гол удалось забить вчерашнему узнику Михаилу Сушкову. В результате чего команда пришла к выводу, что меня надо почаще сажать…

Болезни роста

…С командой «Русскабель» – читатель напрасно станет напрягать свою память: не попадалось ли на этих страничках такое название? Нет, не попадалось. Не было раньше «Русскабеля», как не было «Моссовета», «Динамо», «Пищевика», «Трехгорки», РСКС (Рогожско-Симоновского клуба спорта), МСОГ (Московского спортивного общества глухонемых)…

Более того, «Русскабель» играл вовсе не с командой СКЗ. Он встречался с «Яхтклубом райкомвода» – так теперь именовалась наша «Стрекоза».

Перемены, перемены… По российской земле катилась мощная, сокрушающая, обновляющая, освежающая волна перемен, которая вымывала гниющие, вредоносные наслоения старой жизни.

Понятно, в футболе, в правилах самой игры никаких принципиальных изменений не было, по-прежнему одиннадцать пар крепких мужских ног пинали маленький надувной мяч, стараясь загнать его в ворота. Более того, сокрушив монархию, пригвоздив слово «царь» к столбу позора, революция все-таки в одном случае поспособствовала даже некой коронации, возведя футбол на трон короля атлетики.

И без того массовый, футбол получает в эти годы еще больший размах. Спорт, и этот вид его в особенности, рассматривается как один из важнейших рычагов воспитания нового человека.

В 1923 году приказом Реввоенсовета республики введено обязательное обучение игре в футбол в Красной Армии.

Оценка высочайшая! Признание футбола как игры, которая дает воину самое всестороннее развитие. И не только физическое! Никакой другой спорт в то время не способен был так моделировать ситуацию борьбы, схватки, как это делал футбол. И немного набралось бы тогда видов атлетики, которые могли бы так эффективно воспитывать самоотверженность, стойкость духа, решительность, находчивость.

Стоял апрельский день 1925 года. Я ощущал весну. Наслаждался ею. Двигался в огромной, до ощутимости плотной толще солнца, видел, как плавает в ней липкая зелень чуть распустившихся почек, и огорчался, что не успел заметить этот вроде бы медленный процесс превращения мягких комочков в новорожденные листочки. Как быстро стали они раскрываться! В детстве это тянулось гораздо дольше…

С этой мыслью я подошел к хорошо уже известному читателю павильону дяди Саши. Взялся за ручку и подумал, что сейчас снова попаду в скоростной поток жизни и могучие его завихрения с ходу закрутят меня, станут швырять хаотично, бестолково, трясти до тошноты. Мне этого не хотелось. Я нынче выбился из колеи, и попадать в нее снова не было никакого желания. Сегодня у меня редкостно свободный день: в театре – ни репетиции, ни спектакля, а в ГИТИСе – лишь утренние занятия. Однако…

За столом попивали чай несколько наших ребят. Как всегда, что-то острил Паша Ноготков – непоседа, балагур, весельчак. Непоседой он, случалось, бывал и на футбольном поле – в нужный момент иногда не оказывался на месте.

Рядом с Пашей сидел спокойный, неторопливый Казимир Малахов, футболист и мой коллега по искусству, уже входивший в моду исполнитель эстрадных песен. Прислонившись к стенке, в наполеоновской позе стоял Лазарь Сандлори, игравший на левом краю вместе с Георгиевским. Добродушный парень, но почему-то не сумевший найти общего языка со своим партнером. Тут же были: юморист Тарас Григорьев и молчуны Саша Холин и Вася Лапшин.

Поздоровавшись, я подошел к доске объявлений, чтобы узнать состав команд на предстоящую в воскресенье игру.

– Миш, – сказал Григорьев, – ты не тот список смотришь. В списках «Райкомвода» ты уже не значишься. Разве не знаешь? Райцентр Всевобуча обратился с новым призывом: восстановить развалившийся РСКС, и тебя как бывшего военного переводят туда капитаном четвертой команды… Будешь со своего низу руководить всем клубом…

– Новый принцип управления: снизу вверх, – добавил Паша Ноготков. – А будешь руководить хорошо – переведут в пятую…

– Болтуны вы! От безделья дохнете. Вам бы мою жизнь – сразу пропала б охота острить.

Однако за этим с виду благодушным, от нечего делать юмором стояла все-таки маленькая, незлая, конечно, подковырка.

Дело в том, что я слыл отчаянным сторонником многих демократических нововведений в клубе.

Отвлекусь, чтобы сказать несколько слов о клубе того времени. Он в основном охватывал наиболее популярные виды спорта: легкую атлетику – во всех ее жанрах, а также бокс, теннис, греблю, городки, крокет, бывший тогда в большой моде. Но самая многолюдная секция, конечно, футбольная. В ней состояли пять команд – в среднем человек по пятнадцать в каждой. Кроме того, существовала еще и юношеская. В первенствах она, правда, не участвовала – не было в ту пору розыгрышей по юношеству. Но ребята занимались много, упорно, часто проводили товарищеские встречи. Вот эти подростковые коллективы и поставляли главным образом футболистов в составы взрослых.

Но вернемся в павильон.

С некоторых пор у нас завели порядок, при котором все перемещения внутри команд, передвижения из команды в команду и всякие другие изменения в составах решались коллегиально и принимались большинством голосов. Каждый четверг собиралась секция, в которую входили члены правления клуба, капитаны команд и некоторые игроки. Она утверждала составы. На заседаниях, как правило, присутствовали все спортсмены, а порою даже рьяные, вхожие в клуб болельщики. После заседания секции вывешивались списки, справедливость которых не подвергалась сомнению, ибо обсуждались они публично, утверждались совместно.

Это, разумеется, не означало, что каждую неделю менялись составы и их капитаны. Постоянные игроки всегда оставались на своих местах. Однако «нештатные ситуации» (кто-то заболел, кто-то получил травму, кто-то уехал в командировку или просто не сумел уйти с работы) в сумме представляли собой весьма стойкое явление – случайность здесь стала не только закономерной, но и стопроцентно гарантированной. Значит, нужно каждую неделю корректировать составы.

Но вот вопрос: зачем же собирать для этого секцию, когда необходимые замены можно сделать в рабочем порядке?

Представьте себе: капитан, скажем, второй команды узнает, что игрок Иванов не сумеет участвовать в воскресном матче. Замену можно позаимствовать или в третьей, или в четвертой. Но и в той и в другой есть свои спортивные интересы, своя картина в таблице. Здесь тоже не хотят оголять позиции. Да еще как оголять?! Ведь вторая команда станет просить непременно самого сильного игрока, чтобы он хоть как-то приближался к ее уровню. Короче говоря, чтобы благополучно решить этот вопрос, капитанам команд необходимо встретиться.

Ну хорошо, а зачем из этого делать, так сказать, публичный спектакль – с присутствием всего состава клуба, да еще болельщиков? Может, и не нужно бы, если б такие заседания проходили с руганью, ссорами, словом, по-базарному склочно. Но если они ведутся спокойно, дружелюбно и приводят к разумным, честным решениям (а именно так и проходили заседания секции «Райкомвод»), то публичность эта приносит большую пользу. Ибо, во-первых, все члены общества вводятся в курс дела, втягиваются в круг проблем. Отсюда рост клубного патриотизма. Во-вторых, возникает полное доверие к руководству, повышается его авторитет. В-третьих, про информированность, понимание необходимости принесенных жертв снимали раздражение, недовольство – эмоции весьма нежелательные, особенно во время матча.

И еще одна взаимосвязь: поскольку старались быть справедливыми, решения принимать объективные, то и не боялись проводить собрания публично. А публичность, наоборот, вела к объективности.

Это был поиск новых эффективных форм организации спорта. Но поиск на то и поиск – иные новшества не всегда себя оправдывали. Неудивительно, что многие футболисты побаивались перемен в спорте, относились к ним настороженно.

За несколько лет до этого в стране был введен Всевобуч (Всеобщее военное обучение). В Москве в связи с этим создали шесть центров, которые выполняли функции сегодняшних райвоенкоматов. Центры готовили допризывников к службе в армии. Спорт, особенно футбол, стал одним из важнейших видов этой подготовки. Понятно, что на таком массовом футбольном фоне в некоторых центрах появились показательные команды.

И вот Рогожско-Симоновский центр Всевобуча обращается к именитым футболистам, игравшим в других клубах, но жителям района, проявить местный патриотизм – покинуть свои команды и вступить во вновь созданный Рогожско-Симоновский клуб спорта. Как иногда бывает в таких случаях, дело не обходится без некоторого нажима…

Долго ли, коротко ли, но в итоге в осенний календарь 1921 года Московская футбольная лига включает новую команду – РСКС. Для начала ей определяют место в классе «Б» (а это совсем не мало). РСКС шутя обыгрывает всех своих соперников и завершает сезон с феерическим соотношением мячей: 42 забитых и 2 пропущенных!

В следующем, 1922 году она по праву выступает в классе «А».

Болельщики объяты тревогой. Наименее стойкие отрекаются от любимых команд и перекладывают весь пыл своих сердец на нового фаворита. Среди игроков кто-то трепещет, а кто-то, наоборот, потирает руки в предвкушении Большой игры.

Наконец первая встреча. РСКС вступает в борьбу с ЗКС и… проигрывает. Страсти слегка утихают, ореол чуть меркнет. Но эта игра еще ни о чем не говорит: все-таки РСКС впервые в классе «А» да и уступила не кому-нибудь, а ЗКС!

И впрямь: новорожденная команда засучивает рукава и в следующем матче одерживает победу над чемпионом осени 1921 года КФС. Мало того, все три команды КФС уносят с поля «баранки». Снова овации. А дальше…

Дальше все было просто. Следующая календарная игра принесла новому клубу поражение. Потом еще одно. И еще… Словом, класс «А» оказался не по зубам – проиграв во всех встречах, РСКС попала в хвост таблицы (последнее место!) и на том закончила свое шумное существование. Сгорела, как мотылек…

Впрочем, «мотылек» – слово, которое плохо вяжется с моими представлениями об этой команде. Ей под стать сравнение со слоном, ибо здесь играли действительно очень сильные спортсмены. Только «слон» был обречен с самого рождения.

Причин столь печального конца немало. Но в основе, мне кажется, лежит тот факт, что создавалась команда не совсем правомерным – волевым, как говорят теперь, волюнтаристским – способом.

Да, игроки очень сильные. Этого порою достаточно, чтобы получилась команда, ведь на том и стоят сборные. Но этого мало, чтобы сложился коллектив. В ту пору еще не знали термина «психологическая совместимость», но то, что под ним разумеется, было всегда. В РСКС, полагаю, не сложился необходимый для долговечности клуба моральный климат. Парни здесь, что называется, не сошлись характерами и потому никак не смогли составить ансамбля.

Это, видимо, закономерный результат такого метода организации. Команда должна складываться естественным, эволюционным путем. Залог ее долговечности в том, что она ПОСТЕПЕННО выращивает корифеев или также постепенно пополняется ими извне, а не сразу составляется из таковых.

Поначалу каждый из ее членов, по крайней мере, большинство в меру скромны, не слишком притязательны. Это позволяет им притереться друг к другу. Постепенно они находят свое место в коллективе – как правило, адекватное собственным спортивным возможностям. Выделяют из своей среды лидеров, учатся признавать их, подчиняться им. И хотя претензии каждого растут по мере роста успехов команды, отношения друг с другом не меняются, остаются достаточно ровными. Перейди теперь кто-либо из игроков в другую команду – особенно если она чуть послабее, – и гонор вдруг откуда возьмется, и ожидание особого к себе внимания. Но покуда он (игрок) у себя «дома», в его поведении мало что меняется.

Но в случае с РСКС в одной берлоге столкнулось одиннадцать медведей. Естественно, что ничего хорошего из этого не вышло…

Эти-то события и имели в виду наши остряки, выдавая свои ленивые, не слишком достоверные выдумки. Это и многое другое составляло суть их неуклюжих подковырок, в которых не было цели меня поддеть. Просто в ребятах пробилось желание чуть-чуть побрюзжать, выплеснуть бездумный скепсис, так свойственный молодости.

Досада ребят все-таки была понятной, в какой-то мере оправданной, поскольку сами-то они играли в команде, которая нашла верный путь развития и подтвердила это высокими результатами; в команде, ставшей осенним чемпионом Москвы 1920 года, весенним чемпионом 1921 года, осенним – 1923 и 1924 годов, обыгравшей не раз сборную Москвы, побеждавшей петроградские клубы «Спорт» и «Меркур», получавшей высокие отзывы прессы: «Безусловно, сейчас «Райкомвод» – одна из самых сильных команд Москвы и Петрограда», и: «Главной причиной успеха следует считать исключительную спайку игроков, ее хорошую стренированность, во многом зависевшую от постоянных выступлений в одном и том же составе и частых встреч с первоклассными иногородними клубами». Они, игроки «Райкомвода», бывшей «Стрекозы», сознавали себя членами коллектива, который нередко составлял основу сборных Москвы, России и даже СССР в международных матчах, и потому имели все основания считать, что их путь становления верен.

В осенний сезон 1924 года футбольную общественность страны взбудоражило событие – в Москву прибыла сборная Турции. Ей предложили выступить в трех матчах – с двумя сборными Москвы и сборной СССР.

Игры начались со второй сборной Москвы, в состав которой вошли шестеро игроков из нашей команды (остальных включили в первую сборную и в сборную СССР). В воротах стоял первоклассный вратарь из «Динамо» Чулков. В защите – известный «моссоветовец» Константин Блинков. Я играл в нападении. Но вот в списке рядом со своей с удивлением увидел незнакомую фамилию Булкин (настоящую фамилию этого игрока по этическим причинам не называю). «Кто такой Булкин?» – спрашиваю у товарищей, у знатоков футбола, у болельщиков, из тех, что знают даже мальчиков, стоящих за воротами в матчах пятых команд. «Такого не бывает!» – по-одесски убежденно отвечают они. Но он все-таки есть. И я его вижу рядом с собой в течение всей игры. Вижу, хотя не чувствую в нем ни игрока, ни его самого, как действующее звено в цепи нападения…

Впоследствии Паша Ноготков весьма компромиссно утолил наше любопытство, во всяком случае, его догадка нас вполне устроила. «Должно быть, переводчик с турецкого!» – сказал он. Возможно, и впрямь кто-то перестарался: для удобства общения с гостями приставил к нам человека, владеющего турецким языком. И прекрасно: пусть бы он подождал нас в раздевалке, ибо на футбольном поле соперники, к каким бы национальностям они ни принадлежали, разговаривают всегда на едином языке… А Булкин вместо этого, единого, знал турецкий. Сие нас не устраивало.

Понятно, такой подбор команды успеху не способствовал. И другое…

Осень тогда пришла рано. А в день нашего матча ©на еще и позаимствовала погоду у зимы – на поле лежал с утра чуть подтаявший и теперь покрывшийся ледяной коркой снег.

Турецкую команду принимали широко и хлебосольно, с известным национальным гостеприимством. К тому же в душах устроителей этих встреч – и не только их, но и всех, кто болел за Советскую власть, – жила ответственность за авторитет страны, которая только начала входить в контакты со старым, чужеродным миром. Великодушие, стремление к объективности побуждали к тому, чтобы уравнять шансы соперников. Все мы беспокоились о том, что русская погода ставит наших южных гостей в невыгодное положение. Переживали: как будут играть бедные турки, никогда не видевшие снега, на таком поле?

Поломали голову и придумали: нужно им посоветовать, чтобы на бутсы набили новые шипы. Сами себе этого почему-то не посоветовали, хотя на нашей обуви они тоже основательно поистерлись. Благодарные посланцы страны звезды и полумесяца тут же реализовали эту идею и прекрасно чувствовали себя на русском футбольном поле, в то время как мы на собственной шкуре убедились, что хоккей и впрямь ближайший родственник футбола. Нам сильно мешал мяч. По нему полагалось бить, а у нас была совсем другая задача: как бы удержаться при скольжении, не упасть.

Пропустив три гола в свои ворота, мы со злости все же забили один мяч. На том и кончилось это состязание.

Разумеется, наш дорогостоящий опыт учли. В следующих встречах играли только известные, хорошо проверенные игроки. Позаботились и о том, чтобы участники сборных не теряли контакта с землей. Выиграли обе наши команды: 1-я сборная Москвы победила со счетом 2:0, сборная СССР – 3:0.

При всей объективности причин нашего поражения «Известия спорта» после окончания сезона сделали все же не менее объективный вывод по поводу стиля советского футбола. Они писали, что основной недостаток наших команд – это слишком четкое деление игроков на две группы; нападающих на чужие ворота и защищающих свои. Это главная ошибка, ибо английское правило гласит: вся команда всегда нападает.

Говорили газеты и о другом недостатке. О том, что мы неверно используем крайних нападающих. Они должны вести игру стремительными проходами по краям, чтобы отвлечь защиту и в последний момент, перед воротами, посылать мяч в центр, к освободившимся от опеки центральным нападающим…

Любопытно, что пятьдесят лет спустя после мирового первенства по футболу в ФРГ в 1974 году футбольные теоретики высказывали в своих публикациях примерно те же тактические идеи с полным убеждением, что вещают новое слово в футболе. Поистине новое – это давно забытое старое!

Однако пора вернуться в павильон дяди Саши с тем, чтобы уже больше не отвлекаться и до конца рассказать о событии того дня.

Итак, все как в детских стихах: дело было вечером, делать было нечего. Мы пили чай и пели песни. Казимир Малахов проверял на нас свой новый репертуар. Меня тоже не оставили в покое, заставив спеть «Бога Гименея» из «Нерона». Паша Ноготков распотешил наши души сперва «Цыганочкой», потом чечеткой.

Наше чаепитие прервал Сергей Бухтеев. Он остановился в дверях, с минуту стоял неподвижно и, закусив губу, глядел на нас взглядом, в котором сквозила некая смесь горечи, любопытства, будто он впервые нас видел, и растерянности. От Бухтеева веяло стужей. Мы это с ходу почувствовали. Веселье увяло. Ясно было, что он принес недобрые вести. Сомнений не могло быть еще и потому, что всякого рода организационную информацию поставлял только он, ибо работал в Высшем совете физической культуры (ВСФК).

Паша пытался разрядить напряжение шуткой. Но Бухтеёв раздраженно сказал:

– Уймись ты, Ноготков, со своим юмором…

Он сел за стол, помолчал немного, потом, криво усмехнувшись, небрежно бросил:

– Ну вот, братцы, отыгралась наша «Стрекоза»…

– Как так – «отыгралась»?

– Что значит – «отыгралась»?

– Почему – «отыгралась»?

Бухтеев подождал, когда отзвучит этот залп вопросов, и заговорил:

– Вот так. Отыгралась. Есть постановление МСФК о роспуске целого ряда клубов, в том числе и «Райкомвода».

– Но почему, за что?

– Почему, почему… Там сказано: считать, мол, дальнейшее существование этих спортклубов ненужным и распустить до 1 мая 1925 года.

– Интересно… Ведь мы же считаемся показатель-, ным кружком МСФК!

– А вот с нас и начинают. Под номером один идет показательный кружок МСФК, потом «Красная Пресня», дальше – «Профинтерн», «Красные Хамовники», «Спартак».

– Что же получается? – не выдержал молчавший все это время Вася Лапшин. – Две лучшие команды Москвы разгоняют?! «Райкомвод» и «Красную Пресню»!

– А мотивы-то какие, мотивы? – спросил Григорьев.

– Мотивы? Профсоюзная принадлежность… Вернее, отсутствие таковой.

– Почему «отсутствие»? Мы все трудимся. Все члены профсоюзов…

– А кто не работает, тот учится… Но все равно в профсоюзе…

– «Все»! – передразнил Бухтеев. – Это у нас, в первом составе, все. А в других… далеко не все. Поищи получше – тунеядцы найдутся… На довольствии у нэпманов стоят – гужуются! Благо, среди толстосумов болельщиков много.

– Вот и гнали бы их, и боролись бы с ними!

– Верно. Зачем же команды-то распускать?! Да еще какие команды!

– Да дело не только в этом. Еще и в том, что вся команда – в целом! – ни к какому профсоюзу не относится. Кто мы такие? Показательный кружок МСФК. Показательный! Заметьте: это уже спортивным профессионализмом попахивает. А спорт у нас любительский, и мы должны оставаться любителями.

Досадуя на это новое организационное потрясение, мы искали виновного и видели здесь руку очередного головотяпа. Но дело обстояло гораздо сложнее и глубже.

Положение, в котором находились наша и другие расформированные теперь команды, было и впрямь двусмысленным. Оно открывало возможность к нездоровому отступлению от главной идеи советского спорта, смысл которой разъяснять нет надобности – он заключен в одном слове: «любительский». Создавалась возможность (только возможность!) постепенного перерастания любителей в профессионалы. Разумеется, неофициально, но по существу, как говорят юристы, не де юре, а де факто. МСФК – профессиональная спортивная организация. Мы при ней – показательный кружок. Такая организационная связь даже по форме весьма двусмысленна. К тому же мы нужны здесь как образец футбольного коллектива. Но ведь известно: изготовление образцов обставляется особыми условиями. Во всяком случае, вероятность отхода от общих правил весьма высокая. Что может получиться? Начнут из нас делать «показательных»: тренировки с утра до ночи. Основная работа игроков – на производстве – окажется помехой. Руководство поможет им потихонечку обходить это препятствие… Какое уж там производство, когда на нас возложена специальная миссия! И другое: команде созданы особые условия тренировки. Почему же она должна играть в одном календаре с клубами, о которых можно сказать, что они истинно любительские? Это все равно, что выпустить на ринг боксеров разных весовых категорий. Где справедливость?!

Те же рассуждения можно отнести и к другим упраздненным командам – названия у них иные, но ситуация примерно та же.

Кроме того, не следует забывать, что речь идет о 1925 годе. Нэп в разгаре. И хотя на него уже началось генеральное наступление, хоть и ведется отбрасывание нэпманов с занятых ими позиций, они еще очень сильны. Появляется опасность проникновения новоявленных буржуа в культуру и, в частности, в спорт.

Футбол – благодатная почва для всяческих махинаций. Можно, скажем, создать некий подпольный тотализатор – ставить на команды, как на лошадей. То есть тот самый бизнес, который лежит на поверхности, сам по себе вытекает из массового ажиотажа вокруг этой игры и который нынче буквально оплел кожаный мяч на Западе. Барыши столь огромны, что не жалко финансировать команды, взять их на полное содержание, освободить игроков от работы – пусть «вкалывают» на поле, добиваются превосходства над соперниками. Все это, повторяю, тайком от властей, подпольно – своеобразный футбольный «черный рынок».

Этого еще не было. Но этим, как выразился Сережа Бухтеев, уже попахивало, и это могло бы быть, если б среди руководства МСФК не оказались люди, истинно преданные принципам советского спорта. Они вовремя усмотрели эту опасную возможность и пресекли ее на корню. Есть решение о передаче клубов профсоюзам? Есть! Значит, никаких исключений делать не следует. Профсоюзы пользуются высоким доверием государства – здесь спорт будет под хорошим контролем.

Важно и другое: становилась более четкой и надежной система финансирования – профсоюз полностью брал на себя заботы по содержанию клуба. Позднее, когда нэп канул в Лету и когда исчезла опасность футбольных спекуляций, финансирование стало главной причиной принадлежности спортивных обществ к профсоюзам.

Так что постановление о роспуске пяти московских спортивных клубов появилось вовсе не на ниве головотяпских стараний какого-то одного чинуши, как нам это почудилось. Оно было результатом политики.

Да и сила этого катаклизма оказалась не столь уж разрушительной. В итоге никто не пострадал. И «Райкомвод» и «Красная Пресня» сохранились почти полностью. Только нашли себе новых хозяев. Теперь нам установили ведомственное подчинение. Наш, скажем, клуб закрепили за фабрикой «Трехгорная мануфактура» и назвали его «Трехгоркой». Общество «Красная Пресня» отошло к пищевой промышленности Москвы и стало именоваться «Пищевик».

Думаю, не будет большой ошибкой, если в целом 1925 год назову годом положительных спортивных преобразований, годом организационно-спортивного бума, когда закладывался фундамент будущего спортивного величия страны.

Прежде всего это коснулось физкультурной работы с детьми. На Украине открылось первое Всеукраинское совещание советов физической культуры, где прошел очень важный в истории советского спорта разговор о повышении квалификации инструкторских кадров, особенно в пионерских организациях.

Второй важный вопрос, который здесь подняли, – это о врачебном надзоре за спортом. Разумеется, нельзя считать, что мысль о содружестве медицины и атлетики возникла в зале этого совещания, бессмысленно искать автора этой идеи, ибо автором нынешнего спортивно-медицинского содружества является Ее Величество Необходимость. Но там, высказанная с высокой трибуны, идея эта обрела законодательный оттенок, стала руководством к действию.

Чуть позднее Центральное бюро юных пионеров выступило с тезисами к Всесоюзному совещанию по физическому воспитанию в школе. Был среди них и такой: «Одной из массовых и приемлемых в наших условиях мер является повсеместное создание детских площадок как центров детской общественности данного района… округа».

Нынче, как президент клуба «Кожаный мяч», могу сказать: на том и стоит сейчас эта многомиллионная детская организация. 6 мая 1974 года на десятилетнем юбилее клуба юных футболистов произносились речи, в которых, несмотря на соответствующую моменту парадность, хорошо прослушивался все тот же тезис – в основе хоть и реализованный, но звучавший все же проблемно: были бы площадки, а игроки всегда найдутся.

Несколько миллионов мальчишек стоят сегодня под знаменами клуба «Кожаный мяч», десятки тысяч футбольных площадок к их услугам. И все-таки проблема до конца не решена.

Мне порою кажется, что ее можно перевести на язык математики и вывести вечный закон: желающих играть в футбол всегда больше, чем игровых мест.

И еще одним событием оказался знаменателен 1925 год. Родилась наконец теория русского футбола. Основателем ее стал Михаил Давидович Ромм, прекрасный игрок, бывший защитник СКС и ЗКС. Теперь он разразился методической «речью», вместить которую удалось с трудом даже в книге. Работу свою он назвал «Футбол».

Наш современник при слове «футбол» сразу же представляет образ: гигантская чаша, на дне которой носится два десятка одержимых парней в униформах, а по стенкам ее, этой чаши, кричат, шумят, беснуются не менее одержимые сопереживатели. Без последних наш современник футбола себе не представляет. Мой современник десятых и даже двадцатых годов столь грандиозную картину мог бы представить себе с большим трудом. Читатель уже знает, что болельщик в ту пору занимался своим делом, хоть и не менее добросовестно, чем нынешний, но в обстановке… скажем так: более камерной. Иные масштабы! Он размещался на трех-четырех рядах лавочек, окружавших кольцами поле, а где-то и вовсе обходился без лавочек. Когда же и как произошел этот численный скачок посетителей матчей?

Трудно сказать. Никакой конкретной даты, понятно, нет и быть не может. Хотя постепенность в этом вопросе гораздо меньшая, чем можно предположить, – некий момент рывка все же был. И отнести его можно примерно к 1924–1925 годам. Проще назвать причины, которые вызвали этот процесс.

Прежде всего: расширилась география футбола, усилились междугородные связи. Плановые состязания, розыгрыш календаря, скажем, в Москве не слишком способствовали притоку новых любителей – их круг оставался довольно стабильным. Но совсем другое дело, когда проводился очередной раунд длительной, традиционной дуэли между Москвой и Ленинградом. Здесь срабатывал патриотизм. Здесь уже шла не команда на команду, а «город на город». К этим встречам, долго готовились, о них повсюду говорили, много писали, их долго и томительно ждали.

В самом начале двадцатых годов Москву начинают посещать сборные Киева, Одессы, Харькова, Николаева, Ростова-на-Дону, Закавказья, и наоборот, разумеется, тоже – сборная Москвы много путешествует. Визитеров все больше и больше. Визиты все чаще и чаще, но пока еще воспринимаются москвичами как события и потому рекрутируют в армию любителей новые силы. Но временами в жизни российского футбола происходят сверхсобытия. Москва начинает принимать зарубежные команды. И уж тогда под знамена болельщиков становятся все – малые дети и древние старики, академики и домработницы нэпманов.

Количество кольцевых рядов вокруг поля быстро множится. Их пристраивают с запасом, учитывают прогнозы на возможный прирост зрителя. Все это получает естественное разрешение: в 1928 году строят огромный, кажущийся тогдашним моим современникам чуть ли не фантастическим, стадион – на 40 тысяч зрителей! – «Динамо».

Я уже рассказывал о встречах с турецкой сборной, Кроме нее, к нам приезжали финны, немцы и увезли с собой поражения. В 1927 году в Москву прибыла команда профсоюзов Англии. Футболисты России видели в этой встрече еще и символический смысл. Англия – родина футбола, к тому же именно англичане были его миссионерами на нашей земле. Старый футбольный авторитет этой страны не изжил себя и подавил психику игроков и болельщиков настолько, что никто и не помышлял о победе. Как-то так считалось, что проигрыш этой команде никоим образом не ущемит престижа советского, футбола, мечтали лишь о божеском счете. Болельщики ждали этой игры главным образом, чтобы посмотреть классный футбол.

К этому времени, как я уже говорил, и у нас кожаный мяч организационно развивался по линии профсоюзов. Сложился, скажем, традиционный состав сборной профсоюзов Москвы. В него вошли в основном игроки нашей «Трехгорки» и «Пищевика»: Филиппов, Рущинский, Лапшин, Дубинин, Леута, Сандлори, Николай Старостин (братья Старостины уже появились в большом футболе), Егоров, Сушков, Соколов и Холин. Но против команды рабочей Англии решили выставить сборную профсоюзов страны. Попал сюда и я.

За полчаса до начала матча о подходе к воротам стадиона «Пищевик» не могло быть и речи. Огромная живая толпа, окружившая ограду, в этом месте раздулась и плотной была настолько, что пальца не сунешь.

Я не сразу понял безнадежность своего положения. По наивности думал: скажу, кто такой, помахаю спортивным чемоданчиком, задние расступятся сами и того же потребуют от других – впереди стоящих. Но оказалось, что обращаться просто не к кому: здесь не было единиц, здесь был леммовский Солярис, живой океан, но не мыслящий – запрограммированный лишь на то, чтобы протечь за ограду.

Двойной ряд конной милиции героически сдерживал этот натиск. Я беспомощно ныл: «Братцы, пропустите же… Я – игрок, я должен быть там… ведь я подведу команду…»

Но понял наконец: никакое чудо не способно провести меня сквозь эти двери – надо искать «окно». Обогнул стадион и вышел на Беговую улицу. Народу здесь меньше. Я принялся внедряться. Если бы подтянуться к милицейской цепи!

Я хаотично качался вместе с толпой. И все-таки потихоньку подбирался к центру – внутри шло какое-то движение, непроизвольно кто-то с кем-то менялся, временами внутренние вихри понемногу выносили меня вперед. Забираться в середину многим казалось опасным. Здесь защищаться уже невозможно, здесь отдаешься на милость судьбы. При плохом стечении обстоятельств можно пострадать… К тому же боязнь замкнутого пространства понуждала иных выбираться на волю. Мне это на руку. Давка помогала мне отвоевывать сантиметры.

Вдруг мощная силовая волна, покатившаяся откуда-то сзади, колыхнула толпу – надавили организованно, рывком, возможно, с разбегу. Потом еще… Послышались крики, лошадиное ржание, треск… Сильный треск! А после – свобода…

Толпа смяла милицейский заслон, повалила забор и в образовавшийся проход устремилась на стадион…

Так я попал на собственную игру. Остается лишь заключить, что уже в 1927 году масштабы футбольного «боления» были близки к современным.

С первых же минут встречи англичане обосновались на нашей стороне поля. Зритель восторженно загудел: он узнал могучий английский футбол. Он ничего другого не ожидал и этого жаждал.

Соперник активно осаждал наши ворота. Вратарь страны туманного Альбиона, обхватив рукой правую штангу, равнодушно, со скукой в глазах поглядывал на события. Казалось, он сожалеет, что не взял с собой шезлонг и роман. Его коллеги действовали согласно английскому правилу: вся команда всегда нападает. И потому на их стороне поля было пустынно и холодно, как на арктической льдине.

А мы потели – и от трудов, и от испуга. Мы старались держать оборону. Только ее, ибо сверхзадача наша в этой игре – добиться как можно меньшего счета.

Но вот мяч от чьей-то ноги уходит в центр. Нападающие, забыв о сверхзадаче, словно охотничьи псы за подранком, бросаются сюда, короткими передачами подводят мяч к штрафной площадке и оттуда спокойным, деловым ударом вгоняют его в ворота гостей. Именно – СПОКОЙНЫМ! Ибо, если на своей половине поля мы были настроены на то, чтобы героически защищать ворота, то на половине англичан мы просто буднично работали, добросовестно выполняли свою спортивную обязанность.

Комментаторов в ту пору еще не было. Но все мы – и зрители тоже – : сказали: «Ай-я-яй-я-яй!» Минуту спустя стадиону пришлось повторить эту глубокую мысль. Но она по-прежнему никак не укладывалась в голове.

После этого игра полностью переместилась к воротам нашего соперника. Еще через несколько минут публика снова ахнула, и английский вратарь снова переступил заветную черту, чтобы достать мяч из сетки.

В первом тайме ему пришлось еще дважды это сделать. На перерыв мы ушли со счетом 5:0!

В раздевалке нас экстренно посетил некий ответственный работник из профсоюзов. Он укоризненно покачал головой и сказал:

– Ребята, да вы что?! Разве так можно? Это же гости! Они ведь на поле вывели не только футболистов.

Там двое или трое просто члены делегации… Я вас не только прошу, но и настоятельно вам советую: во втором тайме, пожалуйста, поаккуратней!

Человек из профаппарата постоял еще с минуту, рассчитывая услышать нашу реакцию. Но, не услышав ничего, кроме гробовой тишины, удалился, оставив нас наедине со своими мыслями.

Мысли же наши после его ухода прекрасно выразил капитан команды Николай Петрович Старостин. Поначалу он. выгремел несколько энергичных фраз, которых, к сожалению, не терпит бумага, и, хотя все уже было ясно, он все-таки добавил:

– Против сборной профсоюзов страны они выставляют делегатов?! Они за кого нас принимают?! Гостеприимство гостеприимством, но… Речь идет о спортивной чести!

Матч мы закончили со счетом 11:0. Пять из забитых мячей вошли в ворота противника от моей ноги.

Публика ликовала. Она покидала трибуны, словно перерожденная, с убеждением, что пророков можно и нужно искать в своем Отечестве!

Футбол переживал свою весну. Он расцветал буйно и многоцветно. Его распирало и вверх и вширь. Росло мастерство, росла массовость. В одной лишь Москве на спортивных полях оспаривали свое превосходство 222 команды! Хотя первенства страны еще не разыгрывались, но в 1928 году уже состоялась I Спартакиада народов СССР.

Поднимались новые посевы – детский футбол обретал миллионы приверженцев. Клубы теперь встречались не тремя, а пятью, а то и шестью командами. В последних играли все больше подростки. Но и они уже были не новичками в спорте и выходили часто не из дикого стихийно-дворового футбола – кругом появлялись организованные площадки, где юных футболистов тренировали опытные мастера.

В большой футбол пробивались таланты. Общественность хорошо уже знала братьев Старостиных, особенно Николая и Александра, братьев Аркадьевых – Бориса и Виталия. Высокий класс набирал Виктор Дубинин. И уже обратили внимание на спортивное дарование совсем еще юного игрока 2-й команды «Трехгорки» Евгения Елисеева – того самого Елисеева, который впоследствии украсит сборные Союза, России и Ленинграда.

И все-таки стараниями бюрократов картину этого футбольного благоденствия марали иногда крупные кляксы…

…Пришел конец нашей команде. Ее уничтожили единым росчерком пера. Ее убили в расцвете сил, в момент, когда многие ценители футбола говорили о ней: не «одна из лучших», а «самая лучшая»! Команда, которая все последние годы ни разу не покидала пределы призовой тройки. Команда, которая поставляла советскому футболу сильнейших, лучших игроков страны и имена которых вошли в историю российского кожаного мяча. Та, что бесконечно кроилась на сборные самого высокого ранга: Союза, РСФСР, Москвы, ВЦСПС, МСПС, где не было ни одного спортсмена, который бы не входил в состав какой-нибудь сборной. Команда, которую созидали пять великих Мастеров: Упорный труд, Талант, Организаторская дальновидность, Время и Удачное стечение обстоятельств. Они ее зародили, взлелеяли, выпестовали. Команда, создавшая собственную футбольную школу, взрастившая сильнейшие традиции российского футбола.

И вот один человек взмахнул недоброй силы волшебной палочкой и в одночасье разрушил это вдохновенное произведение времени.

Осенью 1930 года на фабрику «Трехгорная мануфактура» пришел новый директор. Примерно в это же время по спортивной Москве прокатилась очередная волна реорганизаций. Впрочем, особой новизной они не отличались. Речь шла все о том же производственном принципе подчинения клубов. Просто кто-то где-то поднял разговор скорее контрольного порядка: насколько, мол, точно выполняется этот принцип. При этом истолковал его весьма произвольно – в клубе ведомства, дескать, могут состоять только те, кто работает в этом ведомстве. Но ведь к этому времени содружество «предприятие – клуб» имело совсем другой смысл: предприятия становились как бы попечителями того или иного клуба, брали на себя заботу по его содержанию. Я уже говорил, что этим разумным способом решались материально-организационные проблемы спорта. Или еще иначе: предприятия для спорта, а не спорт для предприятий!

Читатель может упрекнуть меня в противоречивости: автор, дескать, возмущен этой мерой, но совсем недавно в подобном же случае такую же меру оправдывал. Поясню: то, что профсоюзам отдали клубы, – прекрасно! Но почему же состоять в них должны только работники тех предприятий, которые курируют эти спортивные общества? Почему «чужим» дорога сюда должна быть закрыта?!

Вероятно, и тот, кто поднял разговор, рассчитывал, что в особых случаях будут сделаны исключения – у кого рука поднимется на лучшие составы страны?!

У нового директора «Трехгорной мануфактуры» поднялась. Он вызвал нашу команду и спросил: «Кто из вас работает на фабрике?» Все мы трудились на предприятиях или учились (я тогда служил в театре «Синяя блуза»). Но работников фабрики среди нас не было. Услыхав: «Никто», он дал указание распустить – как не имеющую отношения к производству.

Не думаю, чтобы директор поступил так по сильному принуждению, от безвыходности. Никаких строгих положений на этот счет, видимо, не было, потому что на другой же день пятеро стрекозинцев – Рущинский, Щегоцкий, Филиппов, Дубинин и я – перешли в спортобщество завода АМО (будущее «Торпедо»). Взяли нас в первую команду без звука, хотя никто на автозаводе не работал. Василий Смирнов (!) и Александр Мышляев ушли в «Динамо». Евгений Елисеев, который давно уже перешел в первую команду «Трехгорки», вынужден был уехать в Ленинград.

Остальные составы нашего клуба подверглись очищению от инопроизводственных элементов, но в какойто мере все же сохранились – на счастье, в них оказалось много работников фабрики.

Общий результат плачевный: в том сезоне «Трехгорка» проиграла всем, кому только могла, заняла последнее место и перешла в нижнюю группу.

Такая же судьба постигла и команду «Пищевик» – ту, что носила сперва грозное имя ЗКС, потом «Красная Пресня», что родилась вместе с российским футболом – главного соперника «Стрекозы» – «Райкомвода» – «Трехгорки». Ненужными оказались братья Старостины, Артемьевы…

Разрушениям подверглись и многие другие клубы. Нетронутыми остались «Динамо» и ЦДКА. Отсюда-то и пошло их преимущество, ставшее на долгие годы традиционным. Судьба способствовала их будущему лидерству.

В 1932 году неожиданно поднялся вопрос: а что делают спортсмены на ниве общественной деятельности? Чем они заняты? Читают ли лекции, передают ли свой опыт, ведут ли организационно-пропагандистскую работу в цехах, отделах? Если нет, то какие же они спортсмены и что толку от их высокого мастерства? Атлет прежде всего должен иметь общественное лицо, а потом уже все остальное.

Нас. часто приглашали на предприятия и для встречи с работниками, и для консультаций по физкультурной работе, и нередко для того, чтобы просто провести тренировку в местной футбольной команде. Никто из нас, разумеется, никогда не отказывался. Делали это с удовольствием, поскольку над нами не довлела обязанность и поскольку чувствовали, что в нас действительно очень нуждаются.

Но доброе дело превратили в повинность. Где повинность, там и отчетность. А чтобы добиться высокой отчетности, ввели еще один «спортивный» принцип: команда первой группы должна иметь визу Московского совета физкультуры на игры в первенстве. Без нее коллектив в розыгрыш не включается. А визу давали только тем командам, которые показывали большую общественную работу.

В игре, именуемой «футбол», футбол ушел на второй план. Предлагалось состязание в искусстве составить самый длинный и бойкий отчет. Не знаю, насколько подняло это общественную работу, но очковтирательство наверняка. Спортсмены жили с чистой совестью. Они говорили: мы все свои силы и свободное от работы время отдаем спорту. И делаем это на общественных началах. Что же еще нужно? А между тем в наших сутках все те же двадцать четыре часа…

Прежде всего это был выстрел по спортивному энтузиазму. Футболисты сникли. От любимого увлекательного футбола повеяло казенщиной, а стало быть, скукой. Во многих командах стали приобретать влияние лица, утверждавшие себя не столько мастерством, сколько общественной работой. Футбол становился в тягость, участились пропуски тренировок, неявки на игры и прочие нарушения дисциплины.

На одном из заседаний МСФК был приведен пример, в котором отмечено 68 случаев нарушения дисциплины за два дня: опоздания на игры, участие незаявленных игроков, удары по ногам и даже площадная брань на поле. МСФК сделал вывод, что главный поставщик нарушений – коллектив «Освобожденный труд», и снял его с розыгрыша первенства.

…Но у футбола здоровый, крепкий, спортивный организм. Он хорошо справился с болезнями и, проскочив эту полосу недугов, – кстати, не столь уже широкую, – продолжал набирать свою буйную силу.

Признаюсь, я воспринимал свою футбольную судьбу в эти времена без особого драматизма в душе. Хотя мои потери, особенно те, что связаны с разгоном «Стрекозы», были весьма велики. Может быть, больше, чем у многих моих товарищей. Я, скажем, в последние годы пребывания в «Трехгорке» осуществил свою давнюю мечту – перешел из нападения в полузащиту (вместо Федора Селина, который перебрался в «Динамо»). И получил в этом амплуа весьма высокое признание – особенно прессы, которая со свойственной ей вечной щедростью на эпитеты расточала комплименты в мой адрес.

Как видите, «Стрекоза» распалась в момент, когда мой спортивный авторитет изрядно подрос… Однако я не могу сказать, чтобы сильно оплакивал собственные потери. Дела мои, связанные с искусством, складывались много счастливее. И радость по этому поводу отчасти перекрывала горечь, вызванную спортивными неудачами.

Мы – «синеблузники»

Оглядываясь назад, вспоминая прошлое, я иногда переживаю мгновенное, но болезненное, пронизывающее чувство: мне приходит в голову мысль, что за всю довольно долгую жизнь не то что дома не построил – гвоздя не произвел. Всю жизнь играл. Играл на сцене, играл на футбольном поле… Но чувство это отступает, мало того, сменяется удовлетворением, гордостью, как только начинаю думать об этом более углубленно.

Я полагаю, что, не производя материальные блага, занимался все-таки созиданием самой ценной, самой тяжелопроизводимой, самой долговечной продукции. Я думаю, что прогресс в материальной сфере дается людям куда проще и легче, чем он же в духовной. Мало того, я думаю: духовные накопления приносят людям гораздо больше пользы, чем материальные. Они, духовные, намного быстрее и основательней приближают человечество к тому вожделенному совершенству, за которое оно бьется.

В двадцатые годы я носился с игры на игру и, по дороге встречая знакомых, успевал лишь обменяться такими словами:

– Здорово, Сушков! Откуда двигаешь?

– На стадионе был.

– Игра?

– Может, к нэпману заглянем? Тут, за углом, кабачок дешевый.

– Не могу. В театр спешу…

– Да плюнь ты на свой театр! Чего ты там не видел – все та же игра!

– Все та же игра, – смеюсь я.

Игра, конечно, да не та! Чего уж там общего?! И все-таки при этом внешнем разнобое, при всей несхожести этих двух сторон моей жизни меня не покидает ощущение какой-то неопределимой, не поддающейся формулировке взаимодополняемости. Я чувствовал, что и на сцене, и на поле работаю в одном ключе, творю в одном алгоритме. И там и тут исполняю роли. С той лишь разницей, что в театре – заведомо известную, выученную, а на стадионе – вестимую разве что одному богу.

Поразительный, парадоксальный дуализм сходства и полной несхожести. Спорт и театр далеки, как полюса, и, как полюса, подобны своей природой.

Я покинул на время большой футбол (это уж в середине тридцатых годов) как игрок по той причине, что РАБИС (профсоюз работников искусств) предложил мне тренировать футбольную команду, состоявшую в основном из актеров. Команда, конечно, не первоклассная, но ее включали в календарь первенства Москвы.

К тому же сам я играл в одной из лучших волейбольных команд Москвы, защищавшей честь все того же РАБИСа. Вместе со мной к сетке выходили Лев Свердлин, Николай Боголюбов, Иван Добролюбов… – актеры, имена которых говорят сами за себя.

Символично и то, что в театр, о котором уже не однажды обмолвился и о котором пойдет дальше речь, я попал по футбольному каналу своих связей, а не гитисовскому.

…Поистине все мои пути начинались в павильоне дяди Саши! Именно здесь мартовским утром 1924 года меня поджидал Миша Грановский – игрок четвертой команды СКЗ. Способный спортсмен, но очень занятый человек. У него уйма увлечений, и потому давняя мечта серьезно заняться футболом, утвердить себя в спорте откладывалась из сезона в сезон. Я знал, что профессиональная его жизнь протекает в искусстве, но чем именно занимался он там, поинтересоваться не успел. Встречались редко, и то лишь на минутку, хоть и состояли в одном клубе.

Сейчас Грановский, завидев меня в дверях, бросился навстречу.

– Жду тебя не дождусь. Дело к тебе.

– Что случилось?

– Понимаешь, мне нужен актер-универсал. Чтобы хорошо пел, танцевал, играл на инструменте, чтобы обязательно был спортсменом-полуакробатом. И непременно чтобы с отличной памятью – очень много текста.

– Считай, что Сушков тебе подходит. Теперь докажи, что ты подходишь Сушкову. Объясни, в чем дело.

– Про «Синюю блузу» слышал?

– Так, краем уха. Это которая газету со сцены читает? Так зачем для этого надо петь, плясать, играть на инструменте, быть спортсменом да еще с хорошей памятью? Я вовсе не для того в этом чертовом ГИТИСе чахну. Такой просветительной работой на благо ликбеза я мог заниматься уже после первого класса гимназии…

– Погоди ты с выводами. Сперва послушай… Я тебя, можно сказать, в историю приглашаю. Даю возможность поставить имя в список тех, кто строит новую культуру…

– Нам бы старую освоить…

– Так вот, Миша, голубчик ты мой, после революции просвещенным людям стало вдруг ясно, что искусство вышло на новый уровень – небывалый, каких не знала история… И знаешь какой?

– Какой?

– Нулевой! Понимаешь, Миша, ну-ле-вой! Мы стоим на точке отсчета… И вовсе не потому, что отрицаем старое искусство. Такое приходит в голову только болванам… Нет, старое искусство под нами, мы на нем стоим, мы за него держимся… Но ведь дело в том, что началась совершенно новая жизнь, наступило новое время. И у него должно быть свое искусство, которое отразит его, передаст суть новой жизни. Искусство должно быть похожим на свое время и снаружи и изнутри – и по форме, и по языку, и по образу мысли. Оно должно быть таким же гибким, быстрым, как и его время…

– Миша, друг мой, – перебил я Грановского, – уйми свой страстный голос синеблузника, сойди с газетной эстрады… Я все понял. Я знаю, что ты скажешь дальше… Ты скажешь: нынче, мол, образовался вакуум, е который мгновенно ворвались новые идеи, устремилось всякого рода новаторство – по закону природы, которая, как известно, пустоты не терпит… Все верно. Что тут можно возразить? Золотые слова. Но это не значит, что все, что нынче накрутят новаторы, непременно сгодится новой культуре, что все их премудрости возьмет с собой история.

Волна новаторства, которая захлестнула в ту пору искусство, литературу и окатила, что называется, с ног до головы всех, кто служил им, отнюдь не вызвала во мне детского, визгливого восторга. Слово «игра» тогда приобрело для меня еще один смысл. Я подозревал, что все это не более чем игра в новую культуру. Что социальные изменения обязывают искусство лишь к тому, чтобы в определенной мере изменить тематику. Но ломка языка, форм – дело надуманное, неорганичное и вовсе не вытекающее из перестройки общества. Традиционные каноны искусства – казалось мне – вечны, Ценность их абсолютна и объективна, и потому они по вкусу любому обществу.

Сегодня я по-другому оцениваю события тех лет. Теперь думаю, что это все-таки время ломилось в ворота старой культуры, что вихри, возникшие в ней, вызваны не столько умозрительными нагнетаниями усердствующих мудрецов, сколько истинным диалектическим перерождением – оправданным и необходимым.

Традиции в искусстве, как и всякие традиции, рано или поздно себя изживают. Поколение за поколением использует укоренившиеся формы – язык, композиционные приемы… – исчерпывает их наконец до возможного предела. Начинается поиск новых форм. В результате… Ведь пришел же, скажем, романтизм на смену классицизму?!

Нечто подобное происходило, вероятно, в двадцатые годы. Возможно, не так буквально, но значительная уценка привычных форм искусства, несомненно, произошла, и в тот самый вакуум, который подразумевал Михаил Грановский, хлынул поток всякого рода новаций – достойных и мертворожденных.

Думаю, что такие же изменения должны случаться и в спорте. Он еще очень молод и не имеет в этом смысле, так сказать, показательной практики. Однако есть уже признаки, которые дают право на такой прогноз. Взять все тот же футбол.

Нынче замечается некоторый спад интереса к этому спортивному жанру. Пессимисты считают: это начало заката. Они говорят, что футбол убивается стремительным, скоростным хоккеем. На фоне молниеносной смены событий, кипящих страстей в хоккейной коробке действие на поле поблекло, выглядит вялым. Но я помню, что лет пятнадцать назад подобный кризис, возможно, еще более глубокий, переживал театр. По нему уже слагали эпитафии, считая причиной его гибели кино и телевидение. А он, как известно, выжил, омолодился и нынче процветает.

Верю, что будущее футбола аналогично. И все может быть, что он находится сейчас в некой предреформенной полосе. Старые формы, как они ни хороши, могли все же набить оскомину. Не исключено, что вот-вот появятся новаторы, которые внесут какие-либо изменения даже в саму идею игры.

Творческий уровень болельщика растет и растет. Вкус болельщика все тоньше и тоньше. Ажиотаж вокруг голого счета все меньше и меньше. Ценитель усиленно тянется к красоте в футболе. Спрос на нее умножается. Происходит активное накопление этой эстетической нехватки, дефицита. Не приведет ли такое накопление к диалектическому разрешению – появлению нового качества?

Но вернусь к театру двадцатых годов. Он, как и другие жанры, переживал перемены остро, тревожно…

Я успешно постигал традиционные законы искусства, но пока еще относился к тому большинству, которому до магической грани весьма далеко. В меня активно внедряли принципы системы Станиславского. И это удавалось легко – она казалась естественной, привычной, поскольку мозг мой с детства вводили в ее тональность. Помню, ответил тогда Грановскому примерно так: нуль, мол, нулем, но в головах у людей по-прежнему царствует гармония старого искусства. У них, дескать, традиционно настроенные уши, глаза и всякие другие органы чувств. Они чувствуют и воспринимают по-старому так что еще неизвестно, как они примут и переварят новый язык. Новое будет пробиваться ожесточенно и долго. К тому же с большими потерями!

Даже судя по этим словам, можно сделать вывод, что я в ту пору все-таки не был ортодоксом. Как ни обрабатывала мои мозги система Станиславского, я находился если не на самом перепутье, то в непосредственной близости от него. В отличие от многих моих однокашников я, скажем, восторгался Маяковским, кое-что нравилось в работах моего знакомого художника-футуриста Шлепянова. К тому же судьба помогла мне ознакомиться с Театром Мейерхольда, ввела в тесный контакт.

В том же 1924 году в ГИТИС влился Театр-студия Мейерхольда. Последователям этого великого режиссера (и, конечно же, ему самому) предоставили кафедры. Предметы, которые с них читали, сделали обязательными для всех студентов (к тому времени музыкально-инструментальные классы перевели в консерваторию, и все оставшиеся так или иначе были связаны со сценическим мастерством).

Началась борьба между двумя системами. И полем этого сражения послужили наши студенческие головы.

Утром мы приходили на лекцию, рассаживались по местам и слушали поборника системы Станиславского: единственно, дескать, правильная, мудрая, гениальная сценическая система. Он с пафосом провозглашал ее девиз, ее главную концепцию: к действию надо идти от чувства! И это лучший путь к настоящей правде на сцене. И это даст слезы, в которые зритель поверит, и это даст смех, которым публика заразится.

После перерыва на кафедру поднимался приверженец Мейерхольда и говорил: к чувству надо идти от действия, и чувство надо отображать внешним действием. Биомеханика – альфа и омега мастерства актера, ибо телом он должен и плакать и смеяться… Словом, внешним действием следует показывать зрителю и слезы и смех.

Не знаю, была ли польза от этой гласности спорящим сторонам. Но студента она заставляла глубоко и напряженно думать, анализировать, порою искать свой собственный путь, проникаться идеями, целью.

После таких лекций мы шли заниматься биомеханикой. Преподавал ее некий японец. Он залезал на сцену, студенты оставались в зале (стулья расставляли по стенам). Он дожидался полной тишины, сосредоточенности. Наконец командовал: «Хоп!» И тогда…

Я становился на колено. На плечо ко мне животом вниз ложилась партнерша, предельно расслабляясь, повисая безжизненно, кулем. Снова команда: «Хоп!»

Я поднимаюсь на ноги. «Хоп!» – я безжалостно сбрасываю партнершу на пол.

Предполагалось, что в стрессовый момент падения инстинкт самосохранения заставит актрису сгруппироваться, чтобы упасть с наименьшим для себя ущербом, то есть ощутить резкий переход от крайнего расслабления тела к активному, рациональному напряжению. Таким жестоким, но действенным способом учили нас управлять своим телом.

Еще один узел переплетения театра и спорта! И отсюда исходит некоторая психологическая общность – свойство души, необходимое и актеру и спортсмену.

И вот неожиданно для всех биомеханика выступает в роли… разоблачителя. Слова «тест» мы в ту пору не знали, но им-то как раз и следует назвать упражнение, которое предлагал нам японец. В ГИТИСе произошел маленький скандал. Группа студенток устроила чуть ли не забастовку. Они пришли к директору и потребовали отменить этот предмет. Кричали: издевательство, мол, беззаконие, бездушное отношение к человеку… не хотим, дескать, калеками оставаться… Кстати, ни одной сколько-нибудь серьезной травмы ни разу не было.

Кто же был среди возмущенных? В основном вокалистки. То есть те, кого брали в институт не по принципу актерского призвания, а по голосовым и музыкальным данным. Они в большинстве своем не блистали актерским талантом – дарованием, в механизме которого есть одна очень важная часть: самоотверженность, способность к самоотрешению. Они шли к директору, не подозревая, что выдают себя с ног до головы: сцена не их стихия. Способность к самоотрешению лежит, по сути дела, в существе самого актерского искусства, ибо, чтобы создать образ другого человека, нужно отрешиться от самого себя.

Повторяю: свойство самопожертвования – обязательная, необходимая составная актерского таланта.

Но я уже не раз говорил, что такое же свойство присуще и хорошему спортсмену.

Театр Мейерхольда просуществовал в ГИТИСе года полтора и, получив помещение, съехал.

Новые формы искусства произвели на меня определенное впечатление, но не убедили до конца в своей жизнеспособности. Я думал, что они вряд ли останутся в чистом виде – скорее всего сольются с традиционными, дополнят их. Словом, считал, что произойдет синтез старого и нового.

Вот почему приглашение в «Синюю блузу» поначалу не вызвало во мне особого энтузиазма. Я считал, что она мертворожденное дитя, плод авантюристов от искусства, которые, пользуясь модой на новизну, нашли способ обратить на себя внимание. Считал так до тех пор, пока Михаил Грановский не посвятил меня в подробности творческой жизни этого театра…

Каждое утро в одно и то же время прохожие, регулярный маршрут которых пролегал через Тверской бульвар, встречали здесь крепкого коренастого брюнета с тонкими усиками, запоминавшегося не столько симпатичной внешностью, сколько странным поведением… Он выходил из дома № 26 и двигался по бульвару, читая на ходу газету. Двигался вовсе не так медленно, как следовало бы этого ожидать. Он, видимо, приспособился и шагал уверенно, словно смотрел себе под ноги.

Прохожие принимали его за чудака, каких в общем не так уж мало, ибо читающий пешеход не столь уж большая редкость. Но дворники, которым он намозолил глаза, убежденно считали его психом. Дворники в отличие от прохожих весьма наблюдательны. Они могли проследить довольно большие отрезки пути этого гражданина и обменяться потом впечатлениями. Они знали: в течение ста пятидесяти – двухсот метров гражданин успеет прочесть газету и в конце этой дистанции, замедлив шаг или вовсе остановившись, проделает с ней нелепую операцию – аккуратно разорвет ее на кусочки, часть из них положит в левый карман, остальное скомкает и в лучшем случае бросит в урну.

Но правый карман «психа» оттопыривал целый рулон газет. «Псих» тут же вынимал очередную и на следующем участке пути проделывал с ней то же самое…

К личности странного гражданина дворники не проявляли особого любопытства. Он был для них ясен как день: псих есть псих, и этим исчерпана вся информация. Они не знали, что «псих» не кто иной, как известный в то время поэт Борис Южанин – основатель и руководитель нового театра «Синяя блуза». Он приходил на службу, уже начиненный газетными сообщениями, переполненный идеями. Садился за стол, раскладывал газетные вырезки и вместе со своим помощником Владимиром Мразовским начинал творить сценарий спектакля, который к вечеру будет закончен, а завтра поставлен и показан. Почти в буквальном понимании этих слов.

Удивительный, неслыханный театр. Театр, так сказать, быстрого реагирования, где чуть ли не каждую неделю шла премьера. Тот, что менял свой игровой материал со скоростью и гибкостью газеты и всегда соответствовал ей тематически. Тот, что вооружился девизом: «Утром в газете – вечером на сцене», что современники называли «Живой газетой». Мало кто представлял себе, что верность этому девизу удастся сохранить. Но «Синяя блуза» в течение восьми лет доказывала такую возможность.

Это был театр, где публика то и дело взрывалась от смеха, но случалось, и плакала. Где обыгрывались фельетоны, актуальные анекдоты, голосили частушки, отплясывали лихие танцы, отбивали чечетку, но порою исполняли оратории, кантаты, реквиемы. Театр, о котором на вопрос: «Какого он профиля?» – полагалось ответить: «Любого!» В нем сочетались почти все сценические жанры. В нем были собраны почти все виды искусства: пение, танец, кукольные представления, инструментальная музыка, драматические сцены и даже в какой-то мере изобразительное искусство, ибо знаменитые пирамиды «Синей блузы» не что иное, как живые полотна, с темой, сюжетом.

Но при всем этом внешнем разнобое, при всей лоскутности его тем не менее отличала внутренняя цельность, монолитность, стоявшие на единстве задачи, однозначности идеи: агитация, политическое толкование текущих событий.

Спектакль «Синей блузы» не имел единого сюжета. Театр малых форм, он скорее походил на сегодняшние самодеятельные «капустники», что иногда ставят любители на предприятиях. Разница лишь в том, что последние имеют сугубо местное назначение. Но зритель «Синей блузы» уходил из зала с чувством, что видел некое сквозное действие, представление, пронизанное единой, стержневой логикой, а не разрозненные куски.

Достигалось это и подбором тематики, и актерским искусством перевоплощения из образа в образ – тем, что называют приемом трансформации: почти на глазах у зрителей актер меняет не только внутренний, но и внешний облик – искусство, которым так мастерски владеет Аркадий Райкин. Трансформация главным образом и создавала эффект целостности спектакля – менялись образы, менялись темы, но исполняли их одни и те же люди. То есть впечатление единства создавал не сюжет действия персонажей, а некий сюжет показа актерского мастерства.

И еще одна вещь работала на это впечатление: темп. Бешеный, к тому же еще и нарастающий темп спектакля! И объяснить это можно прежде всего тем, что у большинства актеров за плечами спортивная жизнь. Еще одна внутренняя связка между театром и спортом.

Темп – идеал, к которому стремится и театр, и спорт.

«Синяя блуза» закручивала темпы не только на сцене – она и в жизни побуждала к ним актеров. В течение нескольких репетиций нужно было выучить тексты, проработать мизансцены, сыграться настолько, чтобы все это вынести на суд зрителя. Вот почему Борис Южанин, как говорится, не спускал рукава даже в дороге между домом и службой.

Он жил в том напряжении, когда организм ощущает секунды как интервалы времени, в которые происходят зримые, поддающиеся осмыслению события. Время для него текло так, словно он несся на фотонных скоростях.

По утрам он до седьмого пота спешил, ибо знал: часам к одиннадцати придется раскрыть свою «капсулу». С этого времени начинались визиты авторов. Вваливался, скажем, огромного роста человек с пронзительными, насмешливыми глазами, тянул руку, говоря:

– Здорово, Борис!

– А, Володя! Очень кстати. Маяковский-то мне и нужен.

– Маяковский всем нужен. Что у тебя?

– Ладно… Это потом. Сперва покажи, что принес? Поэт небрежно бросал на стол рукопись и, не глядя на Южанина, расхаживал по комнате. А тот – пока пробегал глазами странички – улыбался, смеялся, потом вскакивал, выходил из-за стола и, не отрывая взгляда от бумаги, говорил:

– Ну, Володя, угодил! В самый цвет! Именно то, что нужно «Блузе»! Одной строфой всю международную обстановку показал… И как это тебе так здорово удается попасть… м-м… в тональность, что ли, нашего театра?! У тебя, наверное, абсолютный слух. Ты, видимо, очень точно слышишь голос синеблузников. Вот смотри… – И он с упоением декламировал куски из новой работы Маяковского.

– Это, по-моему, – продолжал Южанин, – хорошо должно лечь на музыку. Из этого, я думаю, получатся отличные куплеты…

Тема безопасности страны была одной из самых актуальных – пожалуй, самой актуальной. Народы молодой республики остро чувствовали враждебность окружавшего ее мира. У нас, граждан юной Страны Советов, подобное чувство тогда возникало не только под влиянием газетной информации. Мы принимали эту ненависть более непосредственно, словно существовала какая-то таинственная прямая связь – так, как иногда спиной ощущаешь на себе чей-то тяжелый, недобрый взгляд. Это, может быть, и есть классовое чутье? Оно поддерживалось еще и тем, что среди нас было очень много враждебных элементов. Они являлись как бы миссионерами, проводниками сей ненависти. К тому же в памяти оставались совсем еще свежими страшные годы гражданской войны, интервенции.

Поэтому понятно: международное положение стало для «Синей блузы» темой номер один.

Несколько дней спустя после разговора Южанина с Маяковским синеблузники уже читали со сцены:

Что касается, так сказать, внутригосударственной тематики, то тут на первый план вставала куда более светлая, оптимистичная тема…

У каждого времени свои идеалы. Свой полет мечты. Нынешние десятилетия проходят под знаком космоса, кибернетики. В двадцатые годы Советская Россия сгруппировалась, чтобы сделать скачок из эпохи лошадиной силы в эпоху машины. Слово «машина» передавало суть великого напряжения нации. Это было модное слово, как модно стало слово «спутник» в шестидесятые годы. Естественно, «машинная» тематика насыщала искусство. Даже частушки, призванные отражать в основном бытовую сторону жизни, и те отдавали дань злободневной теме. В «Синей блузе» в комическом русском хоре мы (я забегаю вперед – в бытность моей работы в этом театре) пели:

Или;

А Маяковский поставлял «Синей блузе» такие строчки:

Разумеется, перед театром крупным планом вставали проблемы воспитания нового человека, борьбы с буржуазными пережитками. И Южанин обращался к Маяковскому:

– Послушай, тема тут есть неплохая… Я вот вырезал из «Известий». На-ка, прочти.

– На шута мне читать? Давай своими словами…

– Можно и своими… Словом, гражданка одна блудила, блудила, ребенка приблудила, а теперь ходит – со всех знакомых алименты собирает.

– Почему одна?! Не одна – таких много. Это явление…

– Вот именно. О том и речь. Набросай что-нибудь… Частушки, что ли, какие-нибудь…

Маяковский вставал, подходил к окну, с минуту глядел в него, потом, повернувшись, лихо подскакивал, как это делают, прежде чем начать колено «Цыганочки», и тихонько голосил:

Южанин заливался смехом.

– Гениально, Володя! То, что нужно!

– Ну уж сразу: «Гениально!» Скажи скромнее: просто талантливо!

Нынче, спустя более полувека, когда разговор заходит о «Синей блузе», я иногда с удивлением слышу: «Но «Синяя блуза» – самодеятельность, это ведь не профессиональный коллектив!» Читателям, которые думают так же, приведу слова харьковской газеты. «В числе сотрудников «Синей блузы», – пишет она, – такие квалифицированные мастера, как Маяковский, Третьяков, Ардов, Буревой, Южанин и др.».

Обратите внимание: гигант Маяковский в те времена прибывал всего лишь в ранге квалифицированного мастера. Зато «Блуза» в глазах сегодняшней общественности не поднялась выше самодеятельности. Мне скажут: первое, дескать, несправедливо, но понятно – только история может раздавать знаки различия, современнику это не дано. Вот тут, мол, становится понятным и второе: она и определила место «Синей блузе». Могу на это ответить: история еще не кончилась, Если не сегодня, то завтра она даст «Блузе» достойные погоны. И сейчас уже чувствуется, что дело к этому движется.

Один лишь перечень авторов этого театра говорит о его профессионализме.

Но в спектаклях музыки было не меньше, чем литературного текста. И потому, случалось, Борис Южанин, заглянув в только что положенную к нему на стол нотную тетрадь, наскоро исписанную пулеметным композиторским почерком, возвращал автора от дверей, говоря:

– Постой, куда побежал?! Фамилию забыл поставить!

– Ах, да!…

Автор возвращался, хватал тетрадь и в верхнем правом углу первой страницы торопливо, неразборчиво царапал: «Исаак Дунаевский».

Композитор убегал. А хозяин кабинета снимал телефонную трубку, называл номер и, услыхав ответ, просил:

– Сигизмунда Капа, пожалуйста!… Послушай, Зига, ты почему задерживаешь мне танцы? Смотри – Дунаевский: вчера ему заказал – сегодня принес… Сегодня будет готово? Вчера должно было быть готово! Ладно. Тащи.

Писали для «Синей блузы» композиторы: Константин Листов, Дмитрий Покрасс, Самсон Гальперин, Лев Эстрин…

Часа в три Южанин бежал на репетиции, чтобы посмотреть, что там происходит. Здесь он встречал режиссеров Сергея Юткевича, Евсея Дарского, нещадно гонявших актеров. А среди последних были: Лев Миров, Борис Тенин, Иосиф Шохет, Егор Тусузов… Свободным, никому не подвластным художником чувствовал себя лишь «человек-гора» – конферансье Михаил Гаркави. Он сидел в сторонке и дожидался паузы между номерами, чтобы вклинить кусок своего конферанса. Впрочем, шумели и на него. При этом шумели все – и режиссеры и актеры.

– Да не спеши ты!

– Ну что ты лупишь как на пожар?!

– Миша, скажи еще что-нибудь. Потяни чуток – не успеваем!

Пока Гаркави объявлял, актеры переодевались. И хотя делали это мастерски, очень быстро, считанных секунд, затраченных на объявление следующего номера, оказывалось порою все-таки недостаточно…

Имена, которые я назвал, хорошо известны читателю. Еще раз скажу: такое созвездие талантов достаточно говорит о том, что собой представляла «Блуза». Но в истории случилась удивительная вещь – парадокс: впечатление самодеятельности этот театр оставил у потомков именно потому, что сверкал своим мастерством, самобытностью. Нелепость, нонсенс? Вовсе нет.

Театр Южанина взбудоражил всю страну. Он родился в 1924 году, а уже в 1925-1926-м популярность его достигла поистине глобальных размеров (о нем много говорили и писали за рубежом) и породила легионы подражателей. «Синяя блуза» превратилась в движение. Простота сценических форм, приемов создавала впечатление исполнительской доступности. И по всей стране, как опята после грибного дождя, стали появляться самодеятельные коллективы синеблузников. В Москве, скажем, чуть ли не каждое более или менее крупное предприятие имело свою труппу. Каких только не было названий: «Красный петух», «Прожектор», «Электрик», «Винтик», «Живой гудок», «Гудок агитбазы», «Пионерский живгаз», «Красная блуза», «Металлист», «Молот», «Красный шлем», «Резец»…

Повторяю: «Синяя блуза» стала движением. Движением, в котором… затерялся его источник. И затерялся настолько, что до сих пор его не могут… если не найти, то тщательно рассмотреть. И очень жаль.

Нынешнему времени, когда ощущается довольно заметный спад сатиры и юмора, когда налицо вообще дефицит на разговорный жанр, когда большинство программ состоит в основном из эстрадного пения, очень не хватает «Синей блузы» или чего-то подобного ей. Было б неплохо, если б эпоха ее повторилась. Не исключено, что это помогло бы решить множество важных нравственных проблем – пробудило к жизни гуманитарное творчество молодежи, погасило энергию, которая нередко выливается в порочное поведение, отвлекла, скажем, от пьянства.

Мне возразят: «Блуза», мол, отличалась излишней прямолинейностью, однозначностью толкований, слишком лобовой подачей. Все это вряд ли примет сегодняшнее поколение. Верно. То были двадцатые годы, времена некоторого упрощенчества. И стиль театра соответствовал духу своего времени. Нынешняя «Блуза» могла бы отработать свой стиль.

А к этому, мне кажется, есть весьма броские предпосылки. По-моему, сегодняшнее юношество вполне созрело для этого. Оно готово встретить и подхватить «Синюю блузу» восьмидесятых годов. Я часто задаю себе вопрос: чем объяснить небывало длительную, устойчивую моду на музицирование типа «Бони М», «Пинк Флойд», «Юрай Хипп»? Откуда идет столь страстное поклонение юношества этим ансамблям? Многие говорят: это музыка, дескать, дает хорошую возможность разрядить излишки энергии, которые создает наш динамичный век в личности. Возможно, это и так, но лишь отчасти. Главное, мне кажется, не в этом. Главное в том, что она доступна подражанию. Нынче чуть ли не каждый второй подросток играет на гитаре и поет под ее аккомпанемент песни. Когда ему предлагают скрипача, пианиста, виолончелиста, то он понимает, что может лишь пассивно слушать их искусство. Для собственного творчества оно ему недоступно. Слушая же музыку этих ансамблей, он уже примеряется к тому, как будет играть ее сам – он знает, что, по крайней мере, в состоянии сделать такую попытку. И делает ее. И часто не без успеха. Потом он находит среди товарищей подобных себе музыкантов и затевает с ними гитарный ансамбль, похожий на те, что слышал… И неважно, в конце концов, что с позиций высокого вкуса тема его самодеятельности не лучшего качества. Важно, что тема эта доступна самодеятельности и, что самое главное, она увлекает.

По той же схеме можно было бы поднять массовую театральную самодеятельность. Большому театральному искусству следовало бы, так сказать, сконструировать некое «стыковочное устройство». Скажем, создать какой-нибудь театр капустников. Профессиональный театр, который породил бы сотни самодеятельных подражателей, «подцепил» бы их и повел за собой. Это и была бы современная «Синяя блуза»…

Итак, Грановский звал меня в компанию корифеев. Ничего из того, что сказано здесь, я не знал тогда, ибо настоящая «Синяя блуза» только появилась на свет. Годом раньше, в 23-м, она выглядела по-другому. Затеяли ее журналисты из КИЖа (Коммунистический институт журналистики). Группа из одиннадцати человек, вооруженная газетами, выходила на сцену. Читали, как правило, по очереди. Но, случалось, отдельные фразы, где акцентировалась главная мысль, скандировали хором. Чтобы привлечь к себе внимание, выбирали необычные позы.

Меня, понятно, не прельщало такое искусство. Но, когда узнал, что Южанин, взяв за основу эту просветительную идею, создал настоящий театр, я развернулся на сто восемьдесят градусов и загорелся желанием попасть в него.

Грановский тут же меня успокоил, сообщив, что он руководит одной из групп и вопрос приема решать ему.

В «Синей блузе» оказалось четыре группы, по двенадцать актеров в каждой (позднее театр насчитывал двенадцать групп). И каждая готовила свою программу.

Репетиции проходили в Латышском клубе, что на углу Страстного бульвара и Большой Дмитровки (ныне Пушкинской улицы).

Начав репетировать, я тут же понял: театр этот станет великолепным подспорьем для моего футбольного роста. Я проходил здесь отличную общеспортивную подготовку. Самые плотные тренировки не смогли бы дать мне лучшей спортивной формы. Действительно, что еще так может развить ловкость, умение владеть своим телом, как акробатика?! К тому же в живых пирамидах нередко работал в партере, и уж тут сила накачивалась так, будто занимался штангой.

Работать приходилось в разных амплуа. Пел сольные партии и в хоре, играл на фортепиано, исполнял драматические роли, танцевал в паре и в общих танцах, отбивал чечетку…

…«Браво!», «Брависсимо!», «Бис!» – неистовствовала, как всегда, галерка. Партер просто рукоплескал – солидно, но без устали. Эпоха скандирования еще не наступила, и потому сигналом к повторам служило нестройное, раздававшееся со всех сторон: «Бис!»

Цирковой зритель воспитан. Он никогда не требует, чтобы его угощали дублем. То ли потому, что сознателен, понимает физическую отдачу исполнителей, то ли просто знает тщетность таких попыток – в цирке номера не бисируют. Но здесь был зритель театральный, а номер почти цирковой. И появление конферансье, пытавшегося объявить очередных исполнителей, встречала волна зрительского недовольства… Миша Гаркави разворачивал свой могучий корпус в сторону кулис и беспомощно разводил руками, ничего, дескать, не могу поделать, придется еще разочек… Восьмерка полуакробатов, изрядно обессилевших, натянув на лица улыбки, выбежала на поклон и, несмотря на закон «Синей блузы», запрещавший бисировать, осталась на этот раз на сцене.

Я лег на спину, поднял под прямым углом конечности и тут же ощутил на них тяжесть двух своих коллег, выполнивших полустойки. Потом стало легче – половина их веса приняла на себя пара, стоявшая у меня в голове и ногах. Они подхватили ноги верхних партнеров под мышками и направили их тела параллельно полу. Линии этой пирамиды вытянулись в струнку и застыли. Одновременно на фоне этой схемы выстроилась другая, совсем простенькая – двое мужчин подняли за ноги и за руки распластавшуюся партнершу и дали ей возможность прогнуться животом вниз. Вырубили общий свет, пирамиду выхватили прожектора, и началось действие. Я поочередно сгибал и разгибал конечности, приводя в движение «рычаги», которые изображали мои верхние товарищи. В это время вторая группа крутила женщину, создавая эффект вертящегося барабана. Зритель видел перед собой приведенный в действие вращающийся механизм. Номер назывался «Машина»…

Уж около месяца работаем мы в Киевском театре миниатюр. Ежедневно даем не менее двух спектаклей. В субботу и воскресенье по три. Но на каждом спектакле зал переполнен. За квартал от театра во всех направлениях жаждущие попасть на «Синюю блузу» спрашивают лишние билеты.

По дороге на последний спектакль гастролей в автобусе между Грановским и местным театральным администратором возник разговор.

– Приезжайте еще, – сказал администратор. И добавил: – На недельку.

– Почему на недельку? Уж ехать, так на месяц.

– Боюсь, что вы исчерпали зрительский ресурс. Семьдесят спектаклей дали – всех желающих охватили, На неделю еще, может, и хватит зрителя, а дальше пойдет работа в полупустом зале…

– Оставьте… Уверяю вас, и месяц и два будем работать, и в последний день публика станет ломиться так же, как ломилась в первый.

– Не спорьте со мной, я лучше знаю своего зрителя…

– А я как раз готов с вами поспорить.

– Гм… – Администратор достал из кармана массивные золотые часы, подкинул их на ладони и, неторопливо почесывая затылок, проговорил: – Давайте так… Осенью я вам устрою ангажемент на те же семьдесят спектаклей. Если вы окажетесь правы, я отдаю вам эти часы.

Мы слушали этот разговор и посмеивались, не принимая слова администратора всерьез. Но…

Осенью наша группа еще раз посетила Киев, и оттуда Грановский увез «трофей» – золотые часы администратора Киевского театра миниатюр. Миша категорически отказывался от сего приза. Но администратор заявил, что речь теперь уже идет не о часах, а о его верности собственному слову.

Большим успехом у зрителя пользовалась знаменитая впоследствии танцевальная пара – Анна Редель и Михаил Хрусталев. Но, кажется, приглянулась публике и другая – Елизавета Иванова и Михаил Сушков.

Прима-балерина московской оперетты Елизавета Иванова оказала мне большую честь, взяв в партнеры. Несмотря на то, что в ГИТИСе довольно успешно занимался танцем, овладевал искусством поддержек, я все-таки с немалым трепетом отнесся к этой работе. Лиза успокаивала меня, говорила: бывший ее партнер много хуже. Мне, однако, не улыбалось положение «лучше плохого», и я буквально болел этим номером.

Он начинался с индийского танца, обильно насыщенного поддержками. Затем трансформировался в чарльстон, а из него в матросское «яблочко».

Наш реквизит лежал на стульях, стоявших в глубине сцены. Отработав индийский, бросался к ним, сбрасывал чалму, золотую парчу, сдергивал со щиколоток зажимы, собиравшие клеш в шаровары, и публика, как ни напрягалась, не могла узнать в пижоне, облаченном в широченных плечей сиреневый пиджак и белые клеши, только что мелькавшего перед ней индийского факира. Подобное превращение происходило и с моей партнершей. Затем так же мгновенно, у тех же заветных стульев оборачивались мы и матросами.

Секрет такой скорости в специальной конструкции костюмов, которые в театре называют аппликативными.

Куда труднее давался внутренний переход в новый образ – перевоплощение из напыщенного, неторопливого факира в вертлявого фата, танцующего бесшабашный чарльстон, и отсюда в лихого матроса…

Первое время я ощущал эти переходы чуть ли не физически, как при резком тормозе. И смена музыки, смена характера движений вызывали неприятное чувство. Оно усугублялось сознанием того, что сажаю кляксы на весь номер – каждое начало получалось вялым, неточным, неэффектным. Но потом привык, и мне даже нравился этот пружинистый «переброс».

Я начал учиться танцу поздно – в двадцать два года. Однако не на пустом месте. Спорт оказался неплохой платформой… Во всяком случае, тем из моих гитисовских товарищей, кто прежде спортом не занимался, танец давался гораздо хуже.

…«Синяя блуза» объездила всю страну. Мы работали не только на крупных площадках. Случалось, на полустанке загоняли платформу в тупик и на Ней играли спектакль. Разумеется, шла лишь та часть программы, которую возможно выполнить на такой сцене.

В 1927 году начались зарубежные гастроли. «Синяя блуза» отправилась в Германию. Я, к сожалению, поехать не смог – подоспели выпускные экзамены в ГИТИСе, поэтому пришлось вообще уйти из труппы.

Однако со сценой я не расстался, поскольку сразу получил приглашение в оперную студию «Музыкальная драма». Руководитель, известный дирижер А. Б. Хассин и заведующий постановочной частью артист Большого театра В. Л. Нардов предложили мне спеть партии Онегина, Спаланцини из оффенбаховских «Сказок Гофмана»… Ставили здесь «Паяцы» Леонковалло, «Севильского цирюльника» Россини. Вокал – моя основная специальность, поэтому вряд ли стоит говорить о том, какое удовольствие доставила мне работа в опере, особенно исполнение партий под оркестр. Но длилось это недолго – в конце 1928 года «Музыкальная драма» распалась. Два года арендовала она помещение в ГИТИСе, проживая здесь на птичьих правах. Но учебный процесс института расширялся, росла численность студентов, а с этим подрастала и нужда в классах. Словом, ГИТИС отказал нам в помещении…

В 1929 году меня снова позвали в «Синюю блузу». Я проработал здесь до 1932 года, пока и она не распалась. Жаль, но это случилось… Исход, пожалуй, диалектичный и вполне ожидаемый.

«Блуза» себя изжила. Ее затопило наводнение, которое она сама же и вызвала… Черный костюм косили всегда и, наверное, еще долго будут носить. Какой-нибудь в искорку быстро выходит из моды. «Синяя блуза» была слишком специфичной, броской. Слишком много людей натянуло ее на себя. И она приелась. Возникло ощущение тривиальности, надоевшего штампа. Актеры стали разбегаться по разным театрам – брали их с удовольствием. Заменить же их оказалось делом, увы, нелегким – универсалы! На том и закончил свое существование этот шумный и нашумевший театр…

Отдача

За окном вагона неслась лоскутная, по-майски пестрая земля. Неслась под перестук колес, под резкие, визгливые вскрики паровоза. И чудилось мне, что она бежит от меня – безоглядно назад, в мою прошлую жизнь. Земля догоняла прошедшее время, а поезд неуклонно вез меня в будущее… Поезда никогда не двигаются вспять – только вперед. И этот вез меня убежденно, бесповоротно, с пугающей однозначностью… Вперед! Выбор сделан!

Паровоз тащил меня вместе с моей тяжестью на душе ровно, легко и уверенно – его эта тяжесть не утомляла. А я думал: не вернуться ли к начальной точке – туда, где сделан выбор? Не перерешить ли? Но… поезда не ходят вспять…

Бывают судьбы спокойные: родился, учился, поступил на предприятие… и с него же ушел на пенсию…

Моя судьба оказалась непоседливой, ветреной, с уймой поворотов, зигзагов. Единственно постоянная черта в ней заключалась в том, что она избрала некий меридиан, пролегавший вдоль передовых позиций времени, и по нему бросала меня с места на место.

Осенью 1934 года глазастая, всеведущая судьба бросила меня в мир фантастический. Обыватели «реалисты» принимали меня за великовозрастного фантазера-лгунишку, когда рассказывал им о собственных рабочих буднях. В отличие от нынешних поколений, которых ничем не удивишь, человечество в ту пору еще нe утратило способность разевать рот от изумления.

Сказочный мир расположился на улице 25-го Октября, в здании, что напротив ГУМа. И каждый день, являясь сюда на работу, в распоряжение режиссера Виктора Геймана, я переживал чувство, похожее на то, что испытывали, вероятно, древние жрецы, считая себя избранниками божьими. Поражало не столько само чудо, сколько тот факт, что именно я попал в число немногих людей, которые опускали в купель это новорожденное дитя. Удивительный жребий: оказаться у самых истоков новой эпохи! Повторяю: современника трудно удивить. Но он все-таки удивится, когда узнает, что рождение советского телевидения относится к 1934 году.

Да, осенью 34-го я вместе с Розовской-Прониной, впоследствии известным педагогом по классу вокала, преподавателем института имени Гнесиных, исполнял сцену из «Евгения Онегина», пел «Вы мне писали, не отпирайтесь…» перед телекамерой и на небольшом, подобном кавээновскому, экране видел свое изображение.

Я ушел с головой в это новое дело, порою сутками не вылезал из лаборатории, забывая даже о спорте. Но старая любовь, говорят, не ржавеет…

В 1935 году из Свердловска в ВСФК пришла заявка, в которой спортивная общественность города просила прислать футбольного тренера для местной команды мастеров. В совете физкультуры эту должность предложили мне.

Первое, спонтанное чувство, которое я испытал, видимо, точнее всего говорило о моем истинном призвании, предназначении в жизни. Меня захлестнула волна радости. Перспектива профессиональной спортивной работы – с командой мастеров в таком крупном городе, как Свердловск! – с ходу вытеснила из головы и сердца увлечение режиссерской работой, заставила забыть о музыкальном и театральном образовании. И только к вечеру того дня подключился трезвый рассудок, который внес сомнения… Он внес расчет, прагматизм в рассуждения, но действовал вопреки желанию души. И как ни старался я наступить на горло собственной песне – тщательно взвесить, обдумать, подойти к делу без эмоций, – в тайне от самого себя знал, к чему приду, на чем остановлюсь.

Тренерство для меня – дело не новое. Я уже говорил, что тренировал команду РАБИСа. Но то общественная работа, на общественных началах: не те задачи, не та ответственность. Актеры обожали играть в футбол, но мало кто из них задавался целью утвердить себя в спорте, тем более попасть в большой спорт. Сейчас шла речь о большом футболе. Я чувствовал, что это моя стихия, что мне есть что сказать в этой профессии.

Понял вдруг, что мне привалило счастье, когда подумал о судьбе многих атлетов – даже больших и удачливых. Вспомнил о драматичных исходах: пьедесталы, успех… и вдруг резкий отрыв – отлучение от спорта – по возрасту, устали, мол, и хватит. Но дело не столько в переходе из яркого света в густую тень, сколько в другом. Случается это в момент, когда атлет не просто постигает, но и осмысливает тайны спортивного мастерства, когда технология достижения спортивных вершин становится для него открытой книгой, когда в нем томится опыт – распирает, пытаясь вырваться наружу. И… безуспешно. Добровольно ли спортсмен обрек себя па такое бесплодие, или так сложились обстоятельства, но рано или поздно оно ляжет ему тяжелым бременем на душу.

Итак, выбор сделан. И вот теперь, в поезде набросились сомнения. Все вдруг осветилось с другой стороны, все заработало на подрыв моей веры.

Я успокаивал себя надеждой на то, что в Свердловске удастся совместить футбол с театром. Лгал себе в глубине души, зная наперед, что ничего из этого не выйдет. Я мог сочетать три больших, трудных дела: учиться в ГИТИСе, работать в «Синей блузе» и играть в большом футболе. Но два – тренировать команду и играть на сцене – мне не под силу, ибо тренерская работа забирает человека всего, без остатка.

Но еще в поезде, поближе к Свердловску, один разговор помог мне отсечь сомнения, погасить тревогу, понять, что решение, принятое мною, правильное.

У меня оказался разговорчивый, дотошный сосед. Он беззастенчиво допытывался – видимо, по праву пожилого человека, вступившего в беседу с молодым, – кто я да что? Отвечал ему скупо. Но даже по таким ответам несложно было разобраться в моих делах.

– Миша, вы сумасшедший! – сказал старик, узнав, от чего я уехал и к чему стремлюсь. – На первой же остановке пересаживайтесь в обратный поезд! На что вы сменили искусство, сцену? Может быть, карьеру известного певца, актера – на футбол?! Неужели вам интересней работа ногами, чем головой?!

– Извините, Александр Николаевич, но вы так говорите оттого, что немного наслышаны о первом и совсем ничего не знаете о втором.

– А что там знать, Миша, голубчик?! Человек повесился, если б постоянно сознавал, что отдает свою жизнь ничтожному делу. Поэтому, чтобы успокоить себя, он становится на путь самообмана и старается доказать себе, убедить в высокой сложности и значимости пустяка, которым увлекся…

– Опять-таки извините, но в вашем возрасте люди не меняют убеждений, как бы явно ошибочны они ни были. Поэтому не стану заниматься никчемным делом – переубеждать вас. Но даже если встать на вашу точку зрения и считать, что футбол – штука несерьезная, то и тогда я поступил правильно. И сейчас, начав рассуждать вслух, убеждаюсь в этом окончательно. Ведь я не играть еду, а учить! И не просто, а тончайшим приемам, высшей математике этого дела, еду профессорствовать в аспирантуру – тренировать мастеров!

– Но вы подумайте, Миша, театр…

– А что театр? В театре я лишь играю образ, а здесь… Учить, воспитывать человека, лепить… тоже образ! Только не игрушечный – настоящий. К тому же… Многие актеры хотели бы стать режиссерами. А тренер – тот же режиссер. Но разница в том, что театральный режиссер один раз ставит спектакль, и потом его повторяют десятки раз. А здесь каждая игра – премьера.

– Но вам не жалко, что столько сил затратили, овладели музыкальным искусством, и все впустую?

– Не впустую. Это пригодится. Суть техники музыканта-инструменталиста и техники спортсмена, как это ни странно вам покажется, одна и та же – и там и тут все сводится к владению мышцами. В обоих случаях главное – добиваться автономии мышц, более того, заставить отдыхать все, кроме тех, которым положено в данный момент работать. Так вот, музыканты это умеют делать гораздо лучше, чем спортсмены. Они отлично знают эту кухню. У них чутье на целесообразность движений. Я не знаю, что получится из меня, но в принципе тренер, владеющий музыкальным инструментом, – специалист с большим преимуществом. Отбирая на эту должность, я бы отдавал предпочтение спортсменам, которые хорошо играют на фортепиано, скрипке…

А наш поезд уже медленно вползал в тень вокзального здания. Громыхнул наконец буферами и замер. Тяжело и гулко отдувался паровоз. И это его «пакс… пакс…» откликалось в моей душе щемящей тревогой. Но теперь уже сомнений не было: я должен ступить на перрон своей новой жизни – той, что сам избрал вопреки мною же задуманным и с таким упорством осуществляемым планам. Легкость на сердце, с которой я ехал последние километры и которая пришла ко мне по той лишь причине, что, убеждая соседа, убедил самого себя, теперь как рукой сняло.

Я сошел на платформу, поставил чемоданы и за спиной услышал два слова…

– Михаил Павлович!

Я даже не сразу понял, что это относится ко мне, рефлекс на такое обращение еще не сложился, ибо отчество к моему имени приставляли крайне редко. Действующие спортсмены бывают обычно Мишами, Васями, Петями. Молодые актеры тоже… «Михаил Павлович» обязывало меня к новому поведению, непривычному, неопробованному, более замкнутому, ответственному, требовательному и даже жесткому. Мне предстояло сыграть роль мужа, хотя в душе я по-прежнему чувствовал себя юнцом.

Жаль свободного, легкодушного Мишу Сушкова!

Трое остановившихся у меня за спиной, не увидев должной реакции, собирались пройти мимо. Когда я наконец повернулся, один из них раскрыл было рот, чтобы извиниться, но я обратился сам:

– Вы встречаете Сушкова?

– Михаил Павлович? А мы уж хотели дальше идти… Моя фамилия Фролов. А это Цвиклич и Ананьев – члены совета «Динамо»…

Лицо Ананьева показалось мне знакомым. Но среди своих знакомых свердловчан не припоминал. Однако сразу же выяснилось, что Ананьев – москвич, в Свердловске недавно.

По праву земляка он повел разговор. Задал несколько дежурных вопросов типа: «Ну, как там Москва? Что там нового?…» И быстро выдохся. Дальше беседу пришлось поддерживать мне.

Говорил он вяло, тягуче, пряча глаза, глядя куда-то в землю. Я посматривал через плечо, надеясь на вмешательство Фролова и Цвиклича. Но те шли сзади, говорили меж собой, считая, что и нам, землякам, есть о чем побеседовать.

Сперва мне пришла в голову естественная для такого случая мысль: я ему не понравился. Но потом подумал, что у него просто замкнутый, угрюмый характер, неудобный в общении. Не исключено, однако, что привязчивый, верный, преданный. На таких людей иногда можно положиться больше, чем на веселых, жизнерадостных, симпатичных. А я уже инстинктивно искал опоры, шарил глазами в поисках исповедника, духовного наставника, человека, которому мог признаться в своей неопытности, слабости, растерянности, наконец. Человека, от которого мог бы получить совет, инструкцию, поддержку, увидеть в нем искреннее отеческое понимание.

Задавая в основном праздные вопросы, я все-таки решился спросить:

– Вы небось давно в команде играете, ребят знаете хорошо?

– Гм… – Уголок рта не спеша приподнялся, отразив что-то вроде иронии, и мгновенно вернулся на место. – Чего ж мне не знать?! Своими руками команду сделал, воспитал…

Пропустив мимо ушей эту фразу, я продолжал:

– Как коллектив, что за ребята?

– Поработайте, сами увидите…

– Это верно. Но мне все же хотелось предварительно что-нибудь знать.

– Чего тут знать?! Команда не из лучших на Урале… А хотите знать, то скажу. Знаете, из чего конфеты делают? Так вот из этого конфеты не сделаешь. – Он вдруг разговорился, и даже голос как-то окреп, стал энергичней, убедительней. – Игроки слабые. Многие вообще непонятно, как в мастера попали. Им медведь на ноги наступил, а они в футбол… Но думают о себе как о чемпионах. Сказать ничего нельзя – сами все знают… С дисциплиной неважно. Может, тебе удастся… – неожиданно перешел он на «ты».

– Но это ты имеешь в виду мастеров «Динамо». Мне-то вроде сборную города придется тренировать?

– Ну и что, сборную?! Выбор небольшой: «Динамо» да «Уралмаш». Остальные так… что твои московские дворовые команды. А «Уралмаш» не лучше «Динамо». Тут к твоему приезду школу по подготовке для сборной команды открыли… Они думают, что ты им чудеса на блюдечке поднесешь…

В глубине души я почувствовал, что откровенность свою надо попридержать, по крайней мере, повременить с ней. Но уже давно готовил фразу и не раз пытался вклинить ее в разговор и потому по инерции все-таки сказал:

– Напугал ты меня, Михаил. Честно признаюсь: я и без того дрожал, когда ехал сюда. У меня ведь тренерского опыта почти нет – всю жизнь играл…

– А если нет, зачем же браться?! У нас здесь не школа тренеров.

Полагаю, что, говоря это, Ананьев ставил перед собой цель совсем иную и рассчитывал на результат, крайне противоположный тому, которого достиг. Могу лишь сказать, что этими двумя фразами он с ходу внедрил в мою голову курс основ тренерского поведения. Во всяком случае, на меня вдруг нашло озарение – четкое понимание чего НЕ ДОЛЖЕН делать тренер. А если знаешь, чего не должен, то дальше вывод напрашивается сам: все остальное или должен, или. может.

Я понял: тренер никогда, ни при каких обстоятельствах не должен выглядеть слабым, беспомощным, жалким. Он имеет право исповедоваться только самому себе или людям, не имеющим никакого отношения к его работе. Он обязан быть искренним и откровенным… лишь после того, как ошеломил (и не менее!) своих подопечных талантом, профессиональным чутьем. Он не только может, но и должен показать, даже выпятить свои слабости, если эти слабости составляют не более двух-трех процентов от его силы. При этом он должен знать, что за девяносто восемь процентов силы его боятся, а за два процента слабости любят. (И тот, кто утверждает, будто боязнь и любовь несовместимы, видимо, судит о жизни но сентиментальным книгам, ибо любовь и боязнь живут всегда в сочетании и первая начинает вянуть, как только пропадает вторая, – такова, на мой взгляд, правда жизни!) Он непременно должен признавать свои ошибки… если прежде в девяти случаях из десяти оказывался правым (разумеется, не следует понимать эти цифры буквально).

Он должен всегда оставаться для игроков Михаилом Павловичем, в то время, как обратная связь этого положения нежелательна. Расстояние между тренером и игроками иногда стоит немного сокращать, но только в том случае, если оно достигло оптимальной величины. И еще: тренер должен быть актером, как, впрочем, и всякий педагог, но для этого совсем не нужно актерского образования – это свойство должно быть, как говорят, от бога.

Ядовитость Ананьева оказалась целебной. Злость, которую я испытывал к самому себе – раскиселился и в самый неподходящий момент, – мобилизовала меня. Я еще не понял, что Ананьев ничего против меня лично не имеет, что он лишь недоволен моим присутствием в городе, но уже чувствовал в нем потенциального разрушителя моего авторитета, человека, который станет поднимать на щит все мои промахи. Не понял, потому что с толку меня сбила его нетерпеливая прямолинейность, – обычно зависть ведет себя более гибко. Однако я все же подумал: с такими людьми нужно отбрасывать интеллигентность и почаще показывать погоны. Обращаясь к нему, стал подчеркивать «вы». Он это понял, засуетился, стал строить фразы так, чтобы избежать обращения, хотя удавалось ему это не всегда.

– Михаил Павлович, – сказал он наконец, – когда вы хотите увидеться с командой?

– Хороший вопрос, – ответил я ему сухо. – Сегодня, в семь часов вечера. Я хотел бы видеть сборную.

– Трудновато будет собрать… Динамовцев легче.

Эти все под рукой. Мы ведь с вами работники «Динамо», и жить, кстати, будете в городке «Динамо»… А уралмашевцев… Они все приезжие в основном. Москвичи да ленинградцы. С гонором. Скажут: почему сразу не предупредили? Я ведь назначил на завтра – думал, с дороги захотите денек отдохнуть… Но я постараюсь.

– Постарайтесь. А завтра с утра тренировка.

Я был доволен собой. И потому, что поставил Ананьева на место. Любовью ко мне он, понятно, не проникся, но он, кажется, из тех, кто вообще крайне редко испытывает это чувство. И потому еще, что почувствовал: кажется, нащупал верную линию поведения.

Что касается любви, то нынче, задним числом, могу сказать: тренер должен вести себя так, чтобы его любили, но он ни в коем случае не должен искать любви у своих питомцев.

Вечером, беседуя с футболистами сборной, я задал неожиданный, показавшийся сначала неуместным вопрос: как обстоят дела с детским футболом? Много ли официальных, зарегистрированных команд и насколько внимательно следят мастера за тем, что происходит в этом мире?

– Вам кажется этот вопрос несвоевременным, – сказал я. – Пришел, мол, новый тренер и в первый же день вместо того, чтобы ознакомиться с текущими делами, полез в дебри будущего. Но ведь если команда не заботится о завтрашнем дне, то это говорит только о том, что у нее нет стратегической цели. То есть, по сути дела, я спрашиваю: какова наша цель? Чего хотим добиться, зачем затребовали тренера из Москвы? Играли бы себе и играли.

– Товарищ Сушков, – перебил меня Ананьев, – вы, конечно, артист, человек с фантазиями. А нам знаете, фантазий не нужно. Нам дело нужно конкретное. Вот вы столичный тренер – вот и скажите, что нужно сделать, чтобы команда выигрывала.

Ананьева перебил возмущенный голос. Принадлежал он одному из трех братьев, игравших в «Динамо», Георгию Фирсову.

– Послушай, Ананьев, ты свою досаду на новом тренере не срывай. Ты хоть и из Москвы, а как был мужиком, так и остался им. Тебе скажи сейчас: положи копейку, завтра вместо нее найдешь здесь сто рублей, так ведь ни за что с копейкой не расстанешься, хоть и знать будешь, что другие на этом разбогатели… Вы извините, Михаил Павлович, что не даем вам говорить, но раз перебили, позвольте мне сказать, как я вас понял.

Правильно. Давайте разберемся: зачем мы тренера из Москвы звали? Затем, что хотим поднять команду на уровень столичного футбола. Фантазия? Ничего подобного. У нас здесь не захолустное село, а Свердловск. Крупнейший город Союза. Возможности большие. Достаточные, чтобы о нашем футболе заговорила страна, чтобы сборные Москвы и Ленинграда знали, что встречаются с командой равного себе класса. Высоко беру? Ну, не хотим летать, давайте будем ползать…

– Вы верно меня поняли. Надо ставить перед собой высокую цель. Пусть до конца не дотянемся. Но, если будем тянуться, обязательно приблизимся. А это уже хорошо. Я понимаю, что ничего нового не сказал. Каждый из вас имел в виду нечто похожее. Но очень важно сформулировать цель, назвать ее, произнести вслух. Мы этим самым как бы публично берем на себя обязательство. После этого появится новое отношение к работе, новый подход к ней. Не стану излишне скромничать: да, я привез вам столичный уровень футбола, поскольку сам играл в лучших командах столицы, был постоянным членом ее сборной. И главное – выступал бок о бок с лучшими игроками страны. Думаю, по этой части я вас не подведу. От вас мне надо только две вещи: полное доверие и абсолютная дисциплина. Насчет режима я молчу – у меня такое впечатление, что у вас с этим благополучно. К тому же если спортсмен заразился целью, то ему и режим соблюдать гораздо легче. А теперь скажу все же, почему вопрос о детском футболе приравнял к вопросу о наших целях. Потому что будущее команды во многом зависит от состояния детского футбола в городе. И поверьте, очень близкое будущее. Я не смотрю сейчас на десять лет вперед и даже на пять. В команду должны вливаться свежие силы… Сейчас, завтра… Постоянно! То есть, если идти в наступление, надо сначала обеспечить прочный тыл. Вот сейчас порыскай в детских командах, полно 15-16-летних талантов найдешь. С ними годок позаниматься, и можно брать в третью, а то и во вторую команду. Давайте откровенно: спортивный век короткий. Среди вас, думаю, есть такие, кто собирается уходить из спорта.

– А кто не собирается, того «уйдут», – услышал я реплику.

– Так. Это вопрос серьезный. Вы что же, решили, что я по трупам собрался шагать? Что, мол, личность? Главное для него цель. Я мог бы решить проблему просто. За пару месяцев обосноваться, укрепить позиции, а после потихоньку, понемногу начать стягивать настоящих, проверенных, больших мастеров футбола – из Москвы, Ленинграда, Харькова… У меня по всей стране полно знакомых, друзей, которые знают меня и поверят мне. Словом, пойдут, если позову. Мне ведь с пяток – больше не надо. Уверен, свердловское начальство даст мне на этот счет полный карт-бланк. В общем, будет чем соблазнить. Но я этого делать не стану. И вот почему. Во-первых, мне дорог творческий принцип – мне интересна тренерская работа, а не административная. Собрать корифеев, выпустить их на поле, чтобы крушили всех подряд, – значит, показать ловкость администратора, и не более. Куда интереснее воспитать своих, чем приглашать готовых. Кстати, компания футбольных зубров – еще не команда…

Во-вторых, мне дорог нравственный принцип. Не стану козырять своей, извините за громкое слово, чистотой – эту штуку напоказ не выставляют. Я зайду с другой стороны: считаю невыгодным идти против нравственности. Смотрите, какая получается цепочка: чтобы пригласить футбольную личность, скажем, из Москвы, надо освободить место. А чтобы освободить место, надо кого-то выжить. А чтобы кого-то выжить, должен, извините, изваляться в грязи. В грязи жить и самому противно, но это к тому же увидят – этого не скроешь. Стало быть, потеряю доверие. А можно работать тренером без доверия?

– Некоторые работают, – подал кто-то голос.

– Знаю. Меня это не устраивает. В-третьих, став на такой путь, я не смогу потребовать от вас одной очень важной и выгодной в спорте вещи: честности во взаимоотношениях. Да, я собираюсь не только тренировать вас на предмет умения бить по мячу – я намерен сделать команду. То есть создать в коллективе нравственный климат, в основу которого легли бы честные, истинно спортивные отношения между игроками. Я двадцать лет отыграл в большом футболе. Поверьте: в спорте эту штуку следует относить не к категории моральных понятий, а тех, что относятся к спортивному мастерству, ибо в итоге успех на ней строится куда больше и убедительней, чем на одном лишь голом искусстве гонять по полю круглый предмет. Вот вам моя программа. Но из этого не следует, что я намерен терпеть бездельников, бездарей, пьяниц. И вообще не следует считать, что эта, так сказать, декларация дает каждому стопроцентную гарантию. Гарантий давать не стану. Дать гарантии – ; значит создать игрокам слишком спокойную жизнь. А это не в интересах команды.

Мое выступление вызвало много всяких разговоров. Я побаивался, что спортсмены и впрямь сочтут меня фантазером, что не сумел пробиться сквозь бытовизм, заземленность и произвел на них впечатление, которое в разговоре друг с другом они выразят презрительным словом «философия». Но в голосах своих коллег услыхал не просто одобрение – стало ясно, что ничего нового им не сказал, но сформулировал то, о чем они сами думали, к чему стремились.

Было одно тревожное обстоятельство. Дело в том, что меня пригласили на должность играющего тренера. Я надеялся, что класс моей игры несколько выше. Жил с полной уверенностью, что в игре сумею стать лидером. Но в положении тренера-игрока очень трудно сохранить тренерский авторитет. Сейчас я думаю, у самого Пеле случались ситуации, когда болельщики могли ему крикнуть с трибун: «Мазила!» А у простого смертного вроде меня таких моментов хоть отбавляй. Это ведь футбол. Можно сто раз восхитить партнеров своей игрой. Это в порядке вещей: я ведь тренер, мне так и положено. Но один раз ошибся, промазал, прощения не жди, особенно от тех, кого часто ругаешь.

Забегая вперед, скажу, что по этой части у меня все обошлось. Но вывод я сделал все-таки твердый: тренеру лучше не играть. К тому же из всех видов совместной деятельности людей игра, пожалуй, самая демократичная. Она стирает всякие иерархические грани. На футбольном поле нет перепадов высот: начальники и подчиненные – все на одном уровне. Это обстоятельство отнюдь не в помощь тренеру.

На другой день начались тренировки. Не стану их подробно описывать, поскольку не хотел бы превращать эту книгу в методическое пособие. Скажу лишь, что спортсмены взялись за работу с энтузиазмом. Иногда приходилось по нескольку раз объявлять конец занятий, прогонять особо рьяных с поля, отбирать мячи. Впрочем, тут как раз ничего нового нет – футболиста, как правило, трудно оторвать от мяча. Но ребята добросовестно, с полным пониманием дела относились к различным упражнениям, как теперь говорят, общефизической подготовке, к той самой части работы, которую игроки обычно не любят и в которую далеко не всегда верят.

По дороге в Свердловск я, говоря откровенно, опасался, что встречусь с провинциальным футболом – с чрезмерным увлечением дриблингом, с низким уровнем тактической мысли, с поклонением голой, неоправданной силе удара… Но первая же тренировка убедила меня, что моих подопечных ничуть не меньше, чем москвичей, занимает поиск целесообразного взаимодействия в игре. Они так же, как и столичные футболисты, стремятся к темпу, точному, слаженному ансамблю. И во всех этих направлениях показывают довольно высокое мастерство.

Некоторое время я недоумевал: почему они так часто проигрывали? Особенно динамовцы – и в городе, и в регионе. Выигрывали у них железнодорожники – команда неплохая, но технически явно уступавшая им. Терпели поражения и от областных обществ: Кунгурской трудовой коммуны, Первоуральска, Асбеста… Проигрыши таким командам, конечно, нечастые, но их и вовсе не должно было быть. Скоро я понял: мыслили ребята современно, но теория воплощалась в практику неорганизованно, сумбурно, без единодушия и, что называется, без царя в голове. Тренировки проходили вяло, без целевых установок, в бесконечных спорах и часто заканчивались ссорами. Установки на игру брались нечеткие, неуверенные… Словом, в коллективе отсутствовала важнейшая вещь: духовное слияние. Царствовала творческая безыдейность, беспрограммность.

Я убедился, что избрал верное начало, и был счастлив, когда услышал от Георгия Фирсова:

– На первой же тренировке, проведенной вами, команду словно подменили – работали легко, с удовольствием и главное – любили друг друга. Хотели даже вечером пойти все вместе, отметить наступивший мир. Но удержались. Вспомнили, что через несколько дней игра с Челябинском.

В эти дни меня особенно радовал Михаил Ананьев. Не могу сказать, чтобы он делал что-либо лучше других. Но я ожидал саботажа – если не открытого, то тайного, исподтишка. Ананьев, однако, работал добросовестно, вел себя корректно, старательно выполнял все мои указания. В глазах его я даже заметил какую-то искру – выражение вполне доброжелательного толка, которое я расценил как добродушную иронию: что, мол, поделаешь, невезучий я – твоя, дескать, взяла. Я решил, что поначалу человек просто не мог сдержать вполне понятной обиды. Действительно, он считался играющим тренером, пока эта должность была на общественных началах, теперь же, сделав ее штатной, пригласили другого. Он понимал: я в этом не виноват, но понимал умом. Чтобы понять то же самое душой, понадобилось время.

Надо пощадить его самолюбие, оказывать побольше внимания, выделять среди других. Ведь он мой помощник, тренер, решил я.

В Челябинске предстояла встреча со сборной этого города. Сидя в вагоне, я испытывал чувство, которое пережил двадцать лет назад по дороге в Клязьму, в день, когда началась моя жизнь в большом футболе, когда впервые играл в составе «Мамонтовки». Нынче, как и тогда, сдавал, по сути дела, вступительный экзамен. Только не было никого, кто мог бы положить мне руку на плечо и сказать, как сказал когда-то Бахвалов: «Ты что, брат, мрачный такой? Расслабься, брат… Тебе-то бояться нечего. Я за тебя спокоен».

Не было никого… И хорошо. Никому не полагается видеть настроение тренера. Оно в его игре – крупный козырь, о котором следует молчать. Тренер должен уметь блефовать. И я рассказывал анекдоты, шутил – может быть, даже лишку – и совсем не смотрел в окно, как когда-то, чтобы не видеть мрачных картин предстоящего матча. Вместо меня это почему-то всю дорогу делал Ананьев.

…С минуту я стоял у дверей раздевалки, пытаясь согнать с лица набежавшую гримасу. Я ощутил ее, видел, словно смотрел в зеркало. Я расслаблял губы, щеки, мышцы глаз, но ничего из этого не получилось. Тогда я пошел в туалет, открыл холодную воду и подлез под струю затылком… В дверях раздевалки снова остановился, проверил маску бесстрастия, которую удалось все же напустить, и направился к своему месту.

Большинство ребят уже переоделось. На лицах сосредоточенность, замкнутость. Кто-то разминается, кто-то массажирует мышцы ног. Разговаривают мало и односложно… Все как в артистической уборной: обычно говорливые актеры перед выходом на сцену молчаливы, необщительны… Готовы влезть в зеркало, будто для того, чтобы войти в образ, нужно шагнуть по ту сторону стекла. В ту минуту я с болью подумал, что зря поменял артистическую на раздевалку… Но это было лишь мимолетное чувство.

Шнуруя бутсы, наклонился больше, чем нужно, – старался спрятать лицо. Медленно, вяло спросил, обращаясь ко всем:

– А где Ананьев?

Тишина. «Затылком» видел, что все оглядывают помещение, ищут глазами Ананьева. Потом реплики:

– В самом деле, где Ананьев?

– Придет. Куда он денется? Еще полчаса до игры…

– Скажите-ка, парни, – по-прежнему блефуя, спросил я, – среди челябинцев есть однофамилец нашего защитника?

– Что-то не припомню такого… Вроде не было, – ответил Фирсов. – Я их составы знаю, А что?

– Понимаете, тут в списке заявленных игроков сборной Челябинска есть какой-то Ананьев.

– А имя как?

– Михаил.

Я достал из кармана висевшего на крюке пиджака сложенную вчетверо бумагу и хотел пустить ее по кругу. Но футболисты сгрудились в кучу, заглядывая из-за спин, рассматривали список. Потом наступила тишина. Минуту спустя нарушил ее защитник Степанов:

– Н-ну, тварь… Все ноги переломаю!

Никто ничего больше не сказал. Но побагровевшие лица, плотно поджатые губы, отяжелевшее дыхание говорили, что намерение его сейчас разделяют все. Я знал: это лишь первая, естественная реакция, и пока молчал. К тому же понимал и другое: мое вето на подобную меру в такой раскаленный момент способно лишь обострить желания, распалить гнев, чувство мести.

– Погодите, братцы, – подавляя себя, хриплым, прерывистым, каким-то задушенным голосом сказал Фирсов, – может, не он. Может, еще придет…

– Нет. Не придет. – Я постарался сказать это как можно значительней. – У меня вопрос к команде. Это единодушное решение: вместо того, чтобы играть, идти на поле ломать ноги Ананьеву?

– Одно другому не мешает.

– Мешает, очень мешает. Не только мешает, но одно исключает другое. Какие вы, к черту, игроки сейчас?! Вы мяча-то не заметите. Вы нынче всей гурьбой возьметесь гоняться за Ананьевым. Потому как мозги ваши переплавились в чугунное желание мстить…

Все молчали. Никто не глядел мне в глаза. Понимали, что тренер прав. Однако понимал и я, что убедить их одними призывами к совести вряд ли удастся. Можно довести до ума. Но погасить в сердце оскорбление… Если б можно было повернуть это чувство на пользу делу… Но как? Фразой: «Давайте отомстим Ананьеву хорошей игрой»? Такие вещи не проходят уже в старшей группе детского сада. И вдруг мелькнула мысль…

– Вы когда-нибудь слышали, – обратился я к команде, – чтобы перебежчика тут же, как только он оказался на другой стороне, вводили в бой? Если и было так, то в исключительных случаях. Давайте рассуждать. Ну ладно, перешел обиженный Ананьев в другую команду. Это никому не заказано. Хотя делаются такие вещи более корректно, не так подло. Но чтобы в тот же день, в тот же миг выходить на поле против своих только что брошенных товарищей?! 'Это сделано намеренно. Для чего? Психологический ход. Специально, чтобы привести вас в бешенство. В таком состоянии человек теряет голову. Тогда можно брать его голыми руками. Дальше. Ананьев – мужик крепкий, волевой. И не трус. Он прекрасно знает, что вы захотите его «достать», отомстить физически. Значит, начнете грубить. Пойдут штрафные и даже удаления с поля. Мало того, для кого-нибудь это может кончиться дисквалификацией. Совсем хорошо. Он ради этого идет на риск, большой риск: понимает, что шансов закончить игру без травмы очень мало, и все-таки идет на это. Потому что на сердце у него черным-черно от злобы… Вот уж у кого желание мстить! Вам по этой части всей командой за ним не угнаться.

– Ошибаетесь, Михаил Павлович, – перебил меня Леня Степанов, – ничем он не рискует. Он вас хорошо раскусил – верит, что вы этого не допустите. Да и нас знает – мы не костоломы. Это сейчас у нас по первачку чувства вскипели, а потом возьмем себя в руки. Хотя при случае, конечно, никто не откажется ему врезать. Но специально… нет! А во всем остальном вы правы. Мы должны выиграть эту игру. Во что бы то ни стало. Сдохнуть на поле, но выиграть!

Глянув на лица ребят, понял, что Степанов высказал настроение всей команды. И, кажется, начинал ощущать свою тренерскую силу – как же иначе, если до сих пор мне удавалось все, что наметил?!

Интуитивно догадывался: это не только счастливое, но и профессионально ценное чувство – ощущать простоту управления сложнейшим механизмом. Простоту хорошо знакомую, скажем, пианисту – он знает: посильней нажмешь клавишу, будет громкий звук, послабее – тихий. То есть все зависит от него. Простота, сложнейшая для понимания! Я тогда только начал познавать этот принцип: все зависит от меня. Ты автор любого успеха, равно как и автор любого поражения.

Конечно, футболист не клавиша, с помощью которой можно издать лишь один звук. Однако сравнение это не годится только по двум причинам: во-первых, оно плохо, обидно звучит, во-вторых, в нем хоть и отражена определенная правда, но очень узкая, субъективная и не вся. Это только тренерская правда. Маленькая запальная правда, которая вызывает взрыв большой, объективной, абсолютной истины – той, что должна поразить ум и душу тренера без остатка: тренер за все в ответе, он во всем виноват. Вернее, объективность истины не в самом этом тезисе, а в личном к нему отношении тренера. Он должен думать и верить, что это так и только так. Иллюзия сродни той, что владеет актером на сцене. В основу тренерского мировоззрения должен лечь парадокс: с одной стороны, ясное понимание величия личности игрока, с другой – убежденность, что проявление этой личности целиком и полностью зависит от тренерского искусства, как звук зависит от руки пианиста.

…Я еще никогда так не боялся проиграть, как теперь. Подобное чувство, видимо, одолевало и моих партнеров. Вместе с проигрышем виделась черная пропасть, чудились насытившиеся глаза Ананьева, взрывоопасная пустота в собственной душе и полное крушение веры в земную справедливость.

И впрямь ставка больше, чем жизнь. Опасная ставка. Вредная ставка. Она вяжет по рукам и ногам в самом буквальном смысле.

Я это предвидел. Но знал и другое: все это ненадолго. В течение первой десятиминутки придем в себя, разыграемся, раскрепостимся. Останется злость, которая лишь повысит точность, слаженность. Поэтому на первые десять минут поставил задачу: на многое не замахиваться, не стремиться к голам – поиграть, удерживая мяч в центре поля. Главное – защищать ворота.

Ананьева мы просто не замечали. В столкновении с ним в лицо ему не смотрели, видели ноги, притворяясь, будто не интересуемся, кому они принадлежат. Он играл скованно, мрачно, настороженно. Мне показалось, что он сам же попал в собственный капкан. К тому же неожиданным для него противником явилась, видимо, собственная совесть. Уж по крайней мере чувство стыда. Зачатки этой штуки есть у каждого.

Свердловчане если потенциально и не превосходили челябинцев, то, во всяком случае, вышли на поле в лучшей форме. К тому же неукротимая, злая жажда выиграть, переполнившая души моих товарищей, послужила допингом, который помог им навязать высокий темп. Подобного челябинцы не ожидали и держались на пределе.

Где-то на седьмой-восьмой минуте игра стала передвигаться из центра к воротам противника. Мне удалось организовать атаку, которая закончилась отличным голом в «девятку». Мяч вошел не случайно, он закономерно венчал комбинацию и потому убеждал не только противника, но и самих авторов. С этого момента ребята заиграли легко, точно и весело. Теперь я верил, что мы победим.

После первого гола мы осадили ворота челябинцев и, по сути дела, не снимали осады до конца матча. Мы выиграли его со счетом 6:1.

В Челябинске мы взяли верх и в нескольких других встречах. Сборную Уфы при этом отправили с поля с сухим счетом – 9:0. Тяжелый, но интересный матч прошел с командой Иванова, в котором и основное и дополнительное время оказалось бесплодным – с финальным свистком судьи на табло так и остались нули. Единственный трофей, который мы унесли с поля, – это бинты. Почти у всех моих ребят где-нибудь что-нибудь было перевязано. Стали выяснять: «Кто тебя?» – «Жордания». «А тебя?» – «Он же». – «И меня». Правда, ни одной сколько-нибудь серьезной травмы не было. Все больше царапины, сработанные шипами Андро Жордания. Во время игры я несколько раз слышал: «Извини, дорогой, пожалуйста. Я не хотел». То же самое сказал он и мне. И я видел в его глазах искреннее сожаление. После матча он пришел к нам в раздевалку извиняться перед всей командой. Его действительно мучила совесть. Сгоряча мы даже не чувствовали ссадин, царапин, которыми разукрасил нас Андро, и потому без особого насилия собственных душ обратили этот разговор в шутку, посмеивались над «лиходейством» нашего гостя, над собой, чем растрогали его до слез. Он вызывал в нас симпатию прекрасной, техничной игрой, своим темпераментом, своей душевностью.

…В Свердловске нас ожидала новость. В город прибыла команда норвежского рабочего союза (АИФ). Встречу с ней назначили на другой же день после нашего возвращения, не дав нам даже отдышаться.

По идее этот матч мог бы войти в историю отечественного футбола. Но не вошел. И поделом.

Яблоки, надо полагать, падали и до Ньютона. Несметное число людей несметное количество раз видели этот будничный процесс. Но человечеству пришлось дождаться пришествия великого физика, чтобы глянуть его глазами на столь обыкновенное дело и узнать о законе земного тяготения…

…На первых же минутах матча произошло нечто молниеносное и малопонятное. Инсайды соперника, передавая мяч друг другу, потянулись к нашим воротам. Комбинация стандартная, разгадать ее не представляло труда. Играя в центре полузащиты, я бросился встретить центрфорварда, поскольку знал, что ему предстоит завершить атаку. Но он… исчез. Я недоуменно вертел головой в поисках норвежского центра. И, лишь оглянувшись назад, обнаружил, что он у меня за спиной, у самой штрафной площадки, на самой грани офсайда. Где-то там же, на том же пересечении поля, оказались и норвежские крайние. На мгновение я даже счел, что имею дело с неграмотным противником: нападение обычно передвигается на одной линии, особенно центр и инсайды. Но сейчас полусредние нападающие маячили передо мной, а центр… Пока я размышлял на тему: «Что бы это значило?» – мяч прочертил пару траекторий, от инсайда к правому крайнему, оттуда с подачи головой к ноге центрфорварда и спокойно отправился в наши ворота.

Мы ошалело смотрели друг на друга. Впрочем, все смотрели на меня, а я, к сожалению, точно таким же взглядом глядел на всех.

После свистка судьи мы осмотрительно сосредоточились у ворот, решив в обороне понаблюдать за противником. Но на пятой минуте нас заманили в центр, а затем проделали примерно ту же штуку. Снова гол…

Теперь я начал догадываться… Только догадываться, что объяснять случившееся следует какой-то странной расстановкой игроков. Еще не осознав до конца сути дела, дал команду своим инсайдам держаться поближе к защите. Даже не скажу: интуиция – нет, обстоятельства, только обстоятельства вынудили меня принять эту меру. Но пока еще не знал, что попал в самую точку. А на 35-й минуте в наши ворота вошел третий мяч.

Удивляло другое: мы чувствовали, видели, что каждый из нас играет не хуже, а может, и лучше любого из норвежских игроков. Это раздражало, злило. То ли за счет этой злости, то ли помогло все же изменение в расстановке, которое я не решился бы тогда вообще назвать изменением, – всего-то дел, что оттянул слегка инсайдов! – но в конце тайма нам удалось все же забить гол. Второй тайм мы вообще выиграли – 1:0. Матч, однако, закончился не в нашу пользу – 2:3.

После нас норвежцы сыграли с Ивановом, победив их со счетом 2:1, встретились со сборной Ленинграда с тем же результатом. Напоследок сборная Москвы все же взяла верх, забив норвежцам два и пропустив в свои ворота только один мяч.

Яблоко упало, даже стукнуло по голове. Ну и что? Мало проигрывали? Проигрыши – явление столь же частое и привычное, как падающие яблоки. И я, и многие другие, видимо, – из тех, кто играл с норвежцами, – были близки к догадке, но дальше этой близости не пошли. Просто забыли – с глаз долой, из сердца вон. Мало того, мы не поняли причину, вернее, пропустили мимо ушей даже тогда, когда нам ее назвали.

Перед отъездом капитан норвежской команды Свендсен сказал: «Почти у всех советских команд есть один существенный недостаток – игра нападения на одной прямой, в то время как целесообразно играть при расположении нападающих, как дубль-ве, то есть крайние и центр впереди, а инсайды позади».

Нам преподали толковый, убедительный урок. Мы его выслушали и… забыли. Российский футбол вступил в пору зрелости. Он, вероятно, несколько подустал учиться. Традиции не только складывались, но и скоротечно густели, а то и вовсе окостеневали. Не хотелось менять привычное. И все советские команды в следующие два года после встречи с норвежцами выстраивались на поле так же, как это делали и до них. И только два года спустя, в 1937-м, когда в Москву приехали испанские «Баски» и расположили свое нападение тоже по системе дубль-ве, наша футбольная общественность изумленно разинула рот, так, словно ей впервые сообщили о законе всемирного тяготения.

Нынче иные знатоки истории кожаного мяча утверждают, что с расстановкой нападения по системе дубль-ве советских спортсменов впервые познакомила испанская команда. Однако есть у этой истории второе дно, и там лежит истина: советские футболисты впервые столкнулись с такой системой в 1935 году в Свердловске. Применила ее сборная Норвегии.

Одиннадцать разгневанных мужчин

Несколько дней спустя после моего приезда в Москву я обнаружил в почтовом ящике открытку. Один из руководителей клуба «Локомотив», некто Крупин Константин Васильевич, приглашал меня для переговоров в совет клуба. Догадывался, что речь пойдет о работе. Я еще не знал, что мне предложат, но приятен сам факт: меня в Москве не забыли. К тому же мысль о трудоустройстве тревожила меня еще по дороге в столицу.

Прежде я не был знаком с Крупиным, но имя это слышал не раз. Говорили о нем хорошо, подчеркивая особенно: умен!

Константин Васильевич предложил мне возглавить футбольную секцию общества.

– В ваше ведение войдут пять взрослых команд и две детские. Обратите особое внимание на детские. Успех футбола начинается здесь.

– Наши намерения совпадают, Константин Васильевич. Именно так, кстати, делал я и в Свердловске.

– Почему мы пригласили именно вас? Прежде всего мы знаем, что вы хорошо работали в Свердловске. Но есть и другое. Нас привлекает ваша разносторонняя образованность. Говорю вам это не для того, чтобы пощекотать ваше самолюбие, а чтобы вы поняли, чего мы от вас ожидаем и в чем нуждаются футболисты.

– Ясно.

– Принимайте пока секцию, а там посмотрим… У нас имеются на вас кое-какие виды. Пока рассказывать не стану.

Некоторое, очень короткое, время спустя виды, о которых говорил Крупин, раскрылись.

Коллективом мастеров «Локомотива» руководил некий Жюль Лимбек, выходец из Франции. Хороший тренер. Им были довольны и начальство и спортсмены. Команда играла по высшему классу (тогда говорили: «по первой группе»). В предыдущем, 1936 году выиграла даже Кубок СССР, впервые разыгрываемый в стране.

Но Жюль Лимбек уезжал во Францию. На его место и прочил меня Крупин.

Я колебался. Меня, конечно, смущал высокий уровень – «Локомотив» в то время входил в пятерку лучших советских клубов. Но не только и, пожалуй, не столько это. Беспокоило другое: здесь не Свердловск, где с самого начала на меня смотрели как на столичного знатока, где крупный аванс под будущий авторитет состоял уже в том, что «прибыл специалист из Москвы». Здесь играли парни с замашками и требованиями футбольной элиты. К тому же я собирался занять место тренера, которого здесь любили и уважали.

Сомнения свои я высказал Крупину.

– Не волнуйтесь, – подбодрил он меня. – Мы вам дадим хорошего помощника – политического руководителя. Думаю, понравитесь друг другу. Вдвоем, полагаю, справитесь. Занимайтесь делом, требуйте дела. Уважайте людей, учитывайте их… как бы сказать… общественный статус, сознание собственного престижа, но ни в коем случае не идите у них на поводу.

Мой помощник, политический руководитель команды Николай Иванович Чеснов, в прошлом один из лучших игроков еще того «Локомотива», который назывался КОР, оказался человеком на редкость порядочным, глубоким, бескорыстным, преданным своему делу.

Он помог мне быстро войти в курс дела.

В один из первых дней работы с мастерами после занятий мы зашли с Чесновым в тренерскую. Я сел в кресло. Николай Иванович, расхаживая по комнате, что-то мне рассказывал. Временами он подходил к окну, останавливался, приникал к стеклу, словно замечая что-то любопытное на улице, хотя ясно было, что делает это механически и ничего там не видит. Но в какой-то момент он вдруг прервался на полуслове и несколько секунд и впрямь осознанно вглядывался в происходящее. Потом таинственно поманил меня пальцем:

– Михаил Павлович, подойдите сюда. Я подошел.

– Вон, посмотрите… Видите, кто идет?

– Вижу. Кажется, Жуков с Андреевым.

– Верно. Обратите внимание: в руках у Жукова чемоданчик…

– Да. Ну и что? Что удивительного в том, что спортсмен ходит с чемоданчиком?

– Конечно. Ничего удивительного… Разве только то, что завтра с утра снова тренировка и чемоданчик с формой разумней оставить в раздевалке. Так всегда и делают. Чего с ним таскаться туда-сюда?

– Ну мало ли как бывает… Может понадобился?

– Понадобился, это точно. Гляньте, как спешат.

Андреев с Жуковым и в самом деле двигались както непривычно торопливо, не по-спортивному суматошно. Спортсмены так не ходят. Они могут ходить быстро, но, как люди со здоровыми нервами, спокойно. С виду кажется, даже с ленцой. В походке же этих чувствовалась какая-то нетерпеливость, словно где-то их ожидало нечто очень приятное, и они стремились к этому вприпрыжку, сбиваясь с ноги.

– Ладно, Михаил Павлович. Дедуктивный метод Шерлока Холмса мне не удается. Аргументы и в самом деле не слишком убедительны. Вам просто следует знать: во-первых, Андреев с Жуковым большие друзья.

– Это хорошо.

– Это хорошо… но не очень.

– Почему?

Чеснов вытащил из пластмассового стаканчика поленницу карандашей, разложил их в ряд на равном расстоянии друг от друга и сказал:

– Если один из этих карандашей вплотную придвинуть к другому, то сразу нарушится весь строй – равномерность, пропорция… Словом, баланс. Понимаете, в команде появляется некий душок необъективности. Тем более Андреев – капитан команды. К тому же недавно его наградили орденом «Знак Почета».

– Как спортсмена?

– Как спортсмена. А это иногда тоже может нарушить равновесие в отношениях… Так вот, насчет закадычной дружбы. В идеале, думаю, было бы лучше, если б все относились друг к другу одинаково. Но влиять на такие вещи не в нашей власти и не в нашем праве. Хорошо ли плохо, но в коллективе всегда кто-то с кем-то дружит больше, кто-то с кем-то меньше. Плохо, что это иной раз вызывает вражду. Наше с вами дело быть на стреме, не допустить такого.

– Ладно. Это во-первых. А во-вторых?

– Во-вторых, опытом установлено: если Андреев с Жуковым вот так торопятся и идут с чемоданчиком, то это значит, что они спешат на попойку и завтра будут неработоспособными.

Утром другого дня Андреев с Жуковым явились на тренировку с опозданием на полчаса. Угрюмые, мрачные, с пустыми, воспаленными глазами. Работали плохо, неточно, старались увильнуть от нагрузочных упражнений. Ребята, хоть и досадовали, что из-за них не ладятся занятия, подавляли в себе это чувство и обращали все в юмор. Но ни тот, ни другой не оценили деликатности товарищей и на шутки огрызались, грубили, порою весьма оскорбительно.

Мне вдруг стала понятна подспудная причина такого поведения, спрятанная настолько, что о ней не догадывались и сами авторы. Даже напротив, они-то меньше всего о ней догадывались. Это были первые признаки «звездной» болезни. Подсознанием они уловили, что им все можно, что на их поступки закроют глаза – дескать, слабости героев. Андреев это чувствовал (не считал, а именно чувствовал) в силу своего положения. А Жуков на правах близкого друга. Устроился под его крылом.

Я посоветовался с Чесновым, и мы решили, что с Жуковым лучше всего вообще никаких разговоров не вести, не бросать ему упреков, не проводить каких-либо душеспасительных бесед – просто не замечать его. Это будет едкая, обидная, но действенная мера.

Андреева вызвали. Я сказал ему:

– Вы действительно сильный футболист. Очень сильный. И до сих пор приносили большую пользу команде. Делали ей погоду. Южную погоду, средиземноморскую. Но мы сейчас с Николаем Ивановичем твердо решили отказаться от нее и согласиться на что-нибудь поскромнее… скажем, ту, что в средних широтах, в том случае, если ваши поступки будут повторяться. Мы на счетах прикинули, – я намеренно придавал этому разговору видимость бездушности, – что нам необходимо пойти на серьезную жертву ради того, чтобы спасти команду от падения. А оно неминуемо. Если уж капитан начал нарушать режим… И, честно вам признаюсь, этот разговор не имеет никаких воспитательных целей. Вы в футболе личность. Известная, популярная фигура. Нам ли вас воспитывать? Этот разговор носит только предупредительный характер. Еще один раз вы можете повторить это безнаказанно. Я вам ни слова не скажу. Считайте, что сделал вам второе предупреждение уже сейчас. Но, когда будет третье нарушение, сразу подыскивайте себе другую команду.

– А почему вы так ставите вопрос? – возмущенно спросил Андреев. – За что? За то, что я опоздал? Так опаздывают у нас многие. Почти на каждую тренировку кто-нибудь опаздывает. Что ж, за это с ходу выгонять? Так наведите сперва общий порядок.

– Вот этого я от вас не ожидал. Вы как школьник, который пытается обмануть учителя в очевидных вещах и при этом временно верит в собственный обман. Вы хорошо знаете, что дело не в опоздании. Хотя на этот счет вы правы: нужно наводить порядок. Сегодня же будем беседовать с командой. Но разговор о том, что вы явились на тренировку с глубокого похмелья.

– Я выпивал в свое личное, свободное время. Что ж я, в конце концов, не имею права на личную жизнь, что я не такой человек, как все?

– Нет, вы не такой человек, как все, – вмешался Чеснов. – И на личную жизнь имеете очень ограниченное право. Четверть от того, которое имеют все. Вы спортсмен. И одно это слово объясняет, почему ваша жизнь так сильно ограничена… Я бы спортивный словарь составлял не по алфавиту, а по степени важности, значимости слов, их логической связи. Под первым номером дал бы слово «спортсмен», под вторым – «режим». Я бы объяснял: «Спортсмен – человек, живущий не как все». «Режим – удел спортсмена. Лишение прав на человеческие удовольствия, кроме того, которое доставляет ему спортивный успех». У вас был выбор – вы могли не идти в большой спорт. Но вы решили по-другому. У вас имя популярного футболиста, на груди орден. Так платите за это. Платите сполна, ровно столько, сколько это стоит. Вы, кстати, до сих пор так и делали. А теперь, видимо, получив орден, решили, что вам положена скидка. Нет, не положена. Расплачивайтесь до копеечки, а не хотите, так уходите из спорта.

Я заключил наш разговор:

– Мы с Николаем Ивановичем решили, что вечером на собрании будем говорить только об опозданиях, не касаясь ваших дел. Хотя затронуть эту тему нам было бы очень выгодно – в назидание другим. Но нам дорог ваш авторитет. К тому же мы и сами пока еще не потеряли к вам уважения.

Результаты нашего разговора оказались выше всяких ожиданий. Впоследствии ни Андреев, ни Жуков не давали нам поводов для упреков. Об Андрееве, правда, речь еще впереди, но уже по другому поводу.

Читатель вправе сказать: как хорошо все в книжке получается – поговорил один раз с человеком, и он стал хорошим!

Отвечу: они, эти ребята, и были хорошими. И лишь последние полгода, как объяснил мне Николай Иванович, стали несколько… позволять себе лишнего. Их следовало только хорошо одернуть, что мы и сделали.

Довольно быстро удалось навести порядок, наладить дисциплину. Опоздания стали редким исключением. Ребята приходили за полчаса до начала тренировки, не спеша переодевались и точно в назначенный час начинали занятия. Признаюсь, в душе я долго считал, что это моя, вернее наша с Чесновым, заслуга. Но потом понял, что мне достался хороший коллектив, и порядок навести здесь не составляло особого труда. Кстати, немало труда в это дело внес и сам Андреев.

Однажды по дороге на стадион, где-то на линии трамвая, в котором я ехал, случилась авария. Движение прекратилось, и мы простояли с полчаса. Словом, я входил на стадион с опозданием на десять минут.

На штакетнике, окаймлявшем легкоатлетическую дорожку, сидела команда, в форме, с мячами. Завидев меня, ребята подчеркнуто и дружно стали разглядывать часы. За напряженными лицами угадывался с трудом сдерживаемый смех. Иные не выдерживали, прикрывали лица рукой, отворачивались. Было ясно, что розыгрыш с часами они не только оговорили, но, видимо, еще и успели прорепетировать. Когда я подошел, встал защитник Гвоздков и, не глядя на меня, обратился к команде:

– Ну что, братцы, допустим тренера к тренировке или не стоит?

Я принялся извиняться, оправдываться. Лицо мое, вероятно, так хорошо передавало чувство вины, что ребята, не закончив задуманной сцены, принялись меня успокаивать: что вы, дескать, Михаил Павлович, с кем не случается? Это мы просто пошутить решили. И в самом деле смешно: наш пунктуальный тренер опоздал! Сенсация! Вы не понимаете, как это смешно звучит: тренер опаздывает!

Я тогда впервые подумал, что, несмотря на мою требовательность, отношения с командой у меня сложились хорошие.

Я часто размышлял над тем, как должен выглядеть тренер в глазах спортсмена, каким он должен быть: жестким, бескомпромиссным, никогда не отступающим от своих правил, умеющим подавить душевные порывы во имя цели или, как говорят, душой-человеком, который умеет все понять, а стало быть, и простить, который всегда рассчитывает только на совесть учеников и строит свои отношения на полном доверии. Я пришел к выводу, что тренер должен быть разным, всяким – и тем, и другим, и еще третьим, четвертым… Этого, во-первых, требует широко известная истина: разные люди нуждаются в разном подходе. Во-вторых, истина, известная несколько менее: тренер всегда должен оставаться загадкой для спортсменов. Его не должны узнавать до конца. Ему следует оставлять впечатление, что поступки его, решения нельзя предугадать.

После разговора с Андреевым и еще нескольких подобных бесед у ребят сложилось мнение, что человек я суровый, жесткий, педантичный и ради цели готов на все. Они были удивлены, когда в перерыве одного из матчей я взял под защиту нападающего Петра Теренкова, на которого команда набросилась за ошибки в первом тайме. Тайм проиграли, и с досады парни не выбирали выражений. Мне даже показалось, что во всем этом был какой-то подсознательный расчет на поддержку тренера. Теренков и в самом деле играл неудачно и мазал в очень выгодных ситуациях. Я дождался, когда стихнет эта канонада обвинений, и сказал:

– Теренков играл хорошо. Во всяком случае, не хуже других. Он действительно пару раз смазал. Но кто не мажет? Каждый и в каждой игре. Выиграй мы эту половину матча, никто бы и не запомнил ошибок нападающего, поскольку не придал бы им значения. А теперь… необходим козел отпущения. Все нормально, Петя, играй, как играл. Только прибавь немного в скорости.

Надо было видеть, насколько точно, с какой самоотдачей работал Теренков во втором тайме.

Можно спросить любого, и он скажет: у меня лучше получается, когда меня хвалят, чем когда ругают. Но это не так. Очень много людей, способных сделать чудеса, если их сильно прижало. В обычных, спокойных условиях они ординарны. Среди них много и таких, кто, чувствуя за спиной прочные тылы, скажем, в виде высокой оценки их деятельности, начинает работать спустя рукава. Однако есть другие: стресс их парализует. У них все по русской пословице: скажи такому, что он свинья, – начнет хрюкать. Когда ругают, у него все валится из рук, но похвали – горы свернет.

Вот почему одноплановость, однонаправленность характера спортивного педагога вряд ли способствуют успеху. Однако вопрос: у человека только один характер, другого не дано.

Дело в том, что характер тренера и характер человека, исполняющего обязанности первого, могут не совпадать. Более того, в большинстве случаев они и не должны совпадать, ибо тренер – это образ, который надлежит сыграть человеку. Порою образ, содержание которого мало соответствует натуре самого исполнителя. Я знал одного спортивного наставника, о суровости, строгости, даже крутости которого ходили анекдоты. Никому в голову не могло прийти, что дома из него буквально вьют веревки. Никто из воспитанников не поверил бы, что он мягкий, добродушный, уступчивый и в чем-то просто безвольный человек.

Хороший тренер вживается в образ, играет его всю жизнь и не поддается разоблачению, поскольку его хорошо скрывает расстояние, разделяющее учителя и ученика. Вот почему человек со скверным характером может быть отличным и обожаемым педагогом.

Кому-то, возможно, эти рассуждения покажутся умозрительными. Не стану уверять, что это не так. Я только скажу: найдется немало читателей, которым довелось наблюдать своих бывших педагогов в быту и убедиться, что наставники их совсем не такие, какими казались прежде, с учительской кафедры.

Бывают случаи, и нередко, когда тренеру следует, так сказать, выключаться из образа. Но, прежде чем назвать эти случаи, хочу сделать оговорку.

Чаще всего, мне кажется, тренеру приходится играть роль все-таки жесткого человека. Во-первых, потому, что эта работа сопряжена с некоторым насилием, принуждением. Во-вторых… Тренеры от большого футбола, как правило, те солдаты, которые стремятся непременно стать генералами. Большинство из них мечтают вывести свою команду на мировую арену. И обусловлена эта задача не только честолюбием, но и творческим чувством. Нередко она ведет к фанатизму, одержимости – к случаю, когда все без разбора кидается в топку идеи. Бывает человек – порою хороший, душевный, – вживаясь в образ, находясь под сильным гипнозом заманчивой цели, все больше и больше наращивает черты не только жесткости – жестокости, беспощадности. Такие с легкостью выбраковывают людей при самом малом изъяне, щербинке – стоит лишь показаться ей. У них есть возможность менять людей как перчатки, и они этим пользуются, даже не попытавшись исправить недостаток спортсмена. Вот тут бы и тормознуть, и сказать себе: «Стоп! Я, кажется, переигрываю». Вот тут бы и выйти из образа, стать самим собой и решить судьбу человека собственным человеческим сердцем, не прикрываясь расхожей фразой: «Как человек я вас понимаю, но как тренер…»

Не следует, разумеется, понимать это как призыв к либерализму. Считаю, что спортсменов, не соответствующих необходимому уровню мастерства, неперспективных по своим данным, следует без всякого угрызения совести выводить из команды, поскольку в противном случае вред получают все – и сами эти люди, и команда. Но я против оголтелости, против бездушия.

Вспоминаю случай, который произошел в конце моей тренерской практики, незадолго до выхода на пенсию.

Меня попросили тренировать команду мастеров ивановского клуба «Текстильщик». На первых же тренировках заметил, что один из игроков, Виктор Николаев, старается увильнуть от трудных, нагрузочных упражнений – выполняет их вполсилы, в буквальном смысле прячется за спинами товарищей. Заметил я и другое: команда явно помогает ему в этом.

Осторожно стал спрашивать у футболистов: в чем дело? Одни деланно удивлялись: не замечали, мол. Другие под любым соусом уходили от ответа. Две недели спустя мне рискнули сказать правду: у Николаева болезнь печени. Незадолго до моего приезда он отлежал два месяца в больнице. Не хотели говорить – боялись, что с ходу, не разобравшись, выгоню.

Здесь же, в коллективе, нашлись советчики, которые рекомендовали именно эту меру. Они убежденно считали, что предлагают подлинно гуманное решение.

– Михаил Павлович, – говорил один из них, – парню восемнадцать лет, он по-мальчишески думает, что с уходом из спорта рухнет вся жизнь. Но мы-то с вами должны понимать: рухнет, действительно рухнет, если останется. Ведь угробить можем человека… Нельзя брать на себя такую ответственность. Врачи ему сказали: ни в коем случае никаких физических перегрузок! Да и что мы, в конце концов, хлеба его лишаем?

– Я не видел его в игре, но у меня сложилось такое впечатление, что он очень способный мальчик.

– Ну, способный. Ну и что?

– А то, что в этом случае он и впрямь много потеряет.

Признаюсь, первым моим побуждением было последовать совету «доброжелателей»: и сам себе может нанести непоправимое зло, и команде обуза. Раньше я, возможно, так бы и поступил. Но теперь мне было далеко за пятьдесят, и я подходил к вещам мудрее и осмотрительнее. Я, по крайней мере, не торопился с решениями, умел осадить порывы и точно знал, что в жизни не бывает ни предметов, ни явлений с одной плоскостью. Все на свете имеет толщину, глубину. Суть дела редко выступает на поверхность. Зато часто выступает мнимая, верхушечная суть, которая выглядит истиной и сбивает нас с толку.

На другой день я отправился в больницу, где прежде лежал Николаев. Встретился с ивановским светилой, профессором. Долго беседовали. Он заключил:

– Ему необходимо сменить вид спорта. Футбол для него опасен.

– Извините, профессор, вы большой знаток медицины, но, видимо, не совсем хорошо разбираетесь в современном спорте. Я не знаю такого вида атлетики, где бы спортсмен не подвергался большим физическим нагрузкам. С другой стороны, совсем лишить парня любимого дела – почти все равно, что лишить его хлеба…

– Ладно. Давайте так: мы соберем консилиум и посмотрим его еще раз.

Собрался консилиум. Вынес приговор: занятия спортом прекратить. Николаев смотрел на меня, не желая понимать моего бессилия. Он видел его, но не хотел в него верить. Он хотел верить, что у меня есть еще какие-то тайные резервы, которые я держу про запас, на самый крайний случай, что я непременно что-нибудь придумаю, поскольку не может быть, чтобы старый, опытный тренер, столичная величина оказался при нуле вариантов и объявил ему окончательное «нет». Он бы поверил сейчас в самую нелепую попытку спасти положение.

– Витя, – сказал я, – поезжай сейчас на вокзал, купи два билета до Москвы. Постарайся на самый ранний поезд. Завтра поедем с тобой в Москву…

За долгую спортивную жизнь у меня сложился немалый круг знакомых. Среди них и медики, в том числе и звезды первой величины. Прибыв в Москву, я позвонил в научно-исследовательский институт физической культуры, связался с профессорами С. П. Летуновым и М. М. Евдокимовой и показал им своего больного. Они положили его в стационар и с неделю обследовали.

И был разговор, теплый и шумный, как ялтинский вечер в курортный сезон, счастливый, как глаза Вити Николаева. Летунов не стал посвящать меня в медицинские подробности, он ни слова не сказал даже о диагнозе. Он заявил мне:

– Мы назначили ему диету, прописали регулярный прием глюкозы, а лечить уж будете вы. Вы, Михаил Павлович, вы. Будете лечить его спортом. Дозами тренировки – сперва маленькими, а потом все больше и больше… И помните: переборщите, снова отправите парня в больницу. Ну а уж, недоборщите… Что я могу тут сказать? Вам же плохо – плохо будет играть. Мы, между прочим, тоже хотим, чтобы он хорошо играл. Его счет тоже в нашу пользу…

Весенний сбор мы провели в Закарпатье. На тренировках я держал Николаева поближе к себе и останавливал всякий раз, когда он увлекался. Потом начались игры. За весь первый круг я ни разу не выпустил его на поле. Команда относилась к нему с симпатией, большинство ребят опекали его, как сына полка. Хотя однажды все же пробился сорный голос: держим, дескать, дармоеда, полсезона прошло – ни в одной игре не участвовал. Но то был голос единицы.

Во втором круге я выпустил его на поле на двадцать минут. Через игру – еще на двадцать. В конце календаря он провел подряд два полных матча.

В следующем году Николаев полноценно работал весь сезон. И к концу находился в отличной форме. Еще через год Виктора пригласили в ленинградское «Динамо». Нынче его имя хорошо знакомо болельщикам.

…Но я забежал более чем на четверть века вперед. Вернусь в «Локомотив».

Сезон 1938 года оставил в моей памяти глубокую зарубку. Я вижу его подробно, в мелких деталях, словно в перекрестии прожекторов. Но и в таком освещении остается он мрачным, безрадостным…

Неожиданно для всех – для тренерского состава, для союзного руководства футболом, для прессы, для болельщиков и самих игроков – бывший обладатель кубка, один из лучших коллективов страны стал безбожно проигрывать. Игру за игрой, порою со счетом прямо-таки неприличным. Пресса принялась мусолить обидный мотивчик: нынче, мол, у «Локомотива» могут выигрывать все, кому не лень, и даже те, кому лень…

Ничто не предвещало катастрофы – никаких толчков, никаких знамений, напротив, все выглядело в лучшем свете. Зимою команда тренировалась в поте лица, но весело, увлеченно, с сознанием собственного роста. Рост и в самом деле замечался. Как-то сами по себе исчезли, забылись проблемы дисциплины, отодвинулись все посторонние заботы. Работа захватила ребят с ног до головы. Меня переполняло радостное чувство по случаю того, что работа с командой явно удавалась.

Я много уделял внимания общему развитию ребят. Поощрял и даже, так сказать, провоцировал интерес к искусству, особенно к театру и музыке, поддерживал самодеятельность – впоследствии мы даже сколотили свой маленький джаз и, будучи на сборах, дали несколько концертов в домах отдыха. Для этой, образовательной цели держал в активе комсомольцев.

Четверо – Гранаткин, Мошкаркин, Станкевич, Сердюков – учились в институтах. Это, правда, создавало свои сложности – приходилось проводить вторые, вечерние, тренировки. Но они ни у кого не вызывали недовольства, даже наоборот.

Когда началось ЭТО, я было подумал, что перегрузил ребят и убил хорошее хорошим. Но, присмотревшись, понял, что дело совсем не в том. То-то и удивляло, что каждый из игроков находился в отличной форме. Все же вместе проигрывали… Встречу за встречей!

После одного из таких поражений я не спал всю ночь. В чем дело? Или все остальные команды первой группы сделали чудодейственный скачок – все, как одна, заиграли вдруг на высочайшем мировом уровне? Но мистики не было. Футбол не стоял на месте, но и не прыгал по лестнице мастерства через десять ступенек. Где брешь, где окно, сквозь которое идут и идут мячи?

Перед глазами у меня вдруг мелькнул один с виду незначительный, малозаметный эпизод. В последней игре, в какой-то момент мяч оказался у Андреева. Его атаковали два нападающих противника. Неподалеку остановился Гвоздков, ожидая паса. Но Андреев мяча не передал, а пошел в дриблинг и в результате остался с носом. Гвоздков укоризненно глянул на капитана и что-то сказал. В ответ Андреев резко… даже не повернул – он буквально дернул головой и бросил что-то очень едкое, неуместное. Во всяком случае, напарник его презрительно усмехнулся, пожал плечами и, отбежав на несколько шагов, включился в игру.

Я запомнил глаза Гвоздкова. В них не было спонтанного возмущения неожиданной резкостью приятеля, своего человека, возмущения с оттенком тайного понимания, что товарищ просто вспылил, как бывает в минуту нервного напряжения, – глотать не стоит, но и делать серьезных выводов тоже не следует. Нет, это были холодные, презрительные глаза недруга, В них светилось скорее довольство, что Андреев сорвался.

Что было потом? Словно ролик киноленты, прокручивал в памяти матч, вглядывался в кадры совместного действия защиты, пытался припомнить, как работали Андреев и Гвоздков в паре, как передавали мячи друг другу и передавали ли вообще… Ведь эта связь неизбежна, она вытекает из самого построения команды. Но оба запечатлелись в памяти как-то порознь, изолированно, вне контакта. И вообще игра всей команды казалась растерянной, суматошной, нервной. Много несуразных, нелогичных передач… Там, на стадионе, я отнес это на счет психики – серия неудач подорвала веру в себя. Но теперь все осветилось по-новому.

На другой день после тренировки я задержал одного из спортсменов и, сделав вид, будто осведомлен, спросил:

– Что там за драчка идет между Гвоздковым и Андреевым?

– А кто их знает, чего они там не поделили… Грызутся как собаки. Одного послушаешь, вроде он прав. Другой начинает рассказывать – все наоборот. Я стараюсь не лезть в это дело… И так уж вся команда на ножах. Одни за Андреева, другие за Гвоздкова…

– Когда это началось?

– Перед самым календарем… А может, где-то после первой игры. Сейчас уж не помню.

– Так они что, на общественный суд свою ссору вынесли?

– Да не то, чтобы… Так, знаете, по секрету всему свету… Этот своим – на того, тот своим – на этого…

– Так что ж, нынче в команде два лагеря?

– Похоже, так и есть. Пока еще не все втянуты… Вообще, Михаил Павлович, надо что-то делать. А то мы так до ручки дойдем.

– Но ребята понимают, что ссора и есть корень зла, что из-за нее проигрываем?

– То-то и дело, что нет. Большинство говорят, из-за плохих тренировок…

– Ах, вот как?

Утром следующего дня вместо тренировки я устроил собрание и с ходу задал вопрос: отчего проигрываем, в чем причина? Попросил говорить откровенно, смело высказывать свое мнение, невзирая на лица. Команда молчала. Тогда я спровоцировал откровенность, обратившись к Андрееву и Гвоздкову:

– Вы не находите, что ваши взаимоотношения мешают успеху команды?

Вот тут Андреев взвился. Он вскочил и, полыхая лицом, сказал:

– Понятно. Хотите с больной головы свалить на здоровую. Наши взаимоотношения с Гвоздковым никакой связи с плохой игрой команды не имеют. А причина тут одна: плохая работа тренера – неразумные тренировки, неверные установки на игру, непродуманная тактика.

– Хорошо, – ответил я, – предположим, вы правы. Тогда скажите мне по всем трем пунктам, что делается неправильно. И что сделали бы вы, если б были тренером? Раз вы так говорите, то, вероятно, знаете, что и как надо сделать, чтобы команда снова заиграла. Словом, давайте альтернативу.

– Не знаю я никаких ваших альтернатив. Я не тренер. Я знаю только одно: раз команда стала плохо играть, то виноват в этом руководитель. И это не только мое мнение. Это мнение большинства игроков.

По одобрительному гулу, сопроводившему последние слова Андреева, я понял, что он говорит правду.

Ходит шутка – некий устав из двух пунктов, который определяет положение начальника относительно подчиненного: «1. Начальник всегда прав. 2. Если начальник не прав, то смотри п. 1».

У спортсменов все наоборот. Здесь, что бы ни случилось в команде, виноват всегда тренер. Зато львиную долю успеха, скажем, в большом футболе относят на счет игрока. Футболист – личность, устно восхваляемая болельщиками и письменно прославляемая журналистами. Ну, хорошо. Такова уж судьба тренера – оставаться в тени, такова специфика его работы. Есть, конечно, резон и в том, что в случае снижения результатов команды следует обратить внимание на работу тренера. Я» же говорил: сам он во всех неполадках должен считать себя виновным. Но это только его личная профессиональная истина, это его необходимая рабочая концепция. Это не значит, что окружающие – начальство и подчиненные – могут огульно, автоматически подставлять значения под формулу: «Плохо – значит, надо гнать тренера», уподобляться тем зубодерам, которые при малейшей жалобе на зуб сразу хватаются за щипцы.

К сожалению, так оно и бывает. Подобный стиль особенно укоренился в шестидесятые-семидесятые годы. Вот что пишет по этому поводу известный спортивный журналист, большой знаток футбола Лев Филатов: «У нас в сборной, кажется, ни один тренер не работал достаточно долго и спокойно. После первого же поражения, в 1952 году, был отстранен Б. Аркадьев. Безвинно ушел в 1964 году К. Бесков… Одно время тренеры держались по два сезона, потом – по одному, и все они наперед догадывались о своей участи». И дальше: «Сей нервический стиль руководства пользы сборной не принес и, уверен, принести не способен. С 1964 года на посту старшего тренера перебывали: К. Бесков, Н. Морозов, М. Якушин, Г. Качалин, В. Николаев, А. Пономарев, Е. Горянский, снова К. Бесков, В. Лобановский и О. Базилевич, Н. Симонян…» Если учесть, что строчки эти написаны примерно в 1976 году, то в среднем выходит на сезон по тренеру.

Но как можно судить о работе руководителя по одному сезону? Что он может успеть за столь короткое время? Велика ли мера ответственности человека год спустя после того, как он принял, скажем, неблагополучное хозяйство? Во всякой другой области понимают, что перестройка требует времени и сопряжена, как правило, с временным отступлением. В спорте же почему-то ждут сиюминутных результатов.

Но есть в таком подходе, ставшем почти традиционным, одна особенно вредная штука: игрок начинает верить в свою безгрешность, привыкает к собственной неуязвимости, убежден в своей значительности и втайне чувствует, что он над тренером, а не тренер над ним. Подступиться к нему трудно. В него намертво врастает уверенность: что бы ни произошло – виноват будет тренер. Он виноват, если тот плохо играл и подвел команду, если в подготовительный период отлынивал от работы, если завел в коллективе склоку, интригу. Часто у команды вырабатывается корифейское отношение к своему наставнику: мол, тренер? Велика фигура! Будет себя вести нормально – будем работать. Станет докучать – сбросим в один момент. И еще один смысл – тот, что вложен в формулировку: тренеры приходят и уходят, а я остаюсь. Сознание, что я, мол, представляю собой абсолютную ценность, а тренер преходящую. И выходит, что не команда в руках своего шефа, а шеф в руках команды. Разумеется, не везде и не всегда так бывает, но явление это типично.

Подобные взгляды начали складываться еще в конце тридцатых годов. В «Локомотиве» я ощутил их на собственной шкуре.

В тот день голос ли интуиции, может, самолюбия, а возможно, и то и другое толкнули меня на путь обострения. Я закрыл собрание, сказав, что считаю необходимым провести его в присутствии руководства клуба. Накануне отъезда команды в Одессу такое собрание состоялось. Мои противники хорошо подготовились. Они высказали мнение о недостатках в тренировках и предложили сменить тренера. Вынесли решение: пока в Одессу поедет Сушков. Был назначен проверяющий, который отправился с нами.

На поле одесского стадиона все шло своим чередом.

Даже особое обстоятельство – необходимость доказать вину тренера – не смогло поломать вражды Андреева и Гвоздкова. Скорее всего они были искренне убеждены в своей непричастности к поражениям команды. Так или иначе, но с первых же минут игры защитники стали ссориться. Причем так, что это, по-моему, даже публика понимала. Результаты не замедлили сказаться: за полчаса игры нам забили три гола. Я пошел за ворота и, улучив момент, передал им через вратаря: если они не возьмут себя в руки и не прекратят безобразий, то во втором тайме сделаю замену.

– Я пока еще тренер! – крикнул я, минуя посредника.

Думаю, сработало скорее неожиданное известие, что поведение их хорошо видно со стороны, чем моя угроза. Во всяком случае, матч они доигрывали вполне корректно. И сразу результат: второй тайм мы выиграли. Однако в целом встречу уступили – 1:3.

Переодевались молча. Многие избегали смотреть мне в глаза. Я понял: игра нынче была на редкость убедительной.

В поезде, по дороге в Москву, ко мне подошел Андреев и, глядя куда-то в сторону, подчеркнуто официальным тоном сказал:

– Прошу в дальнейшем не ставить меня в паре с Гвоздковым.

– Попросите об этом председателя клуба. Я возражать не стану.

Потом с той же просьбой обратился Гвоздков и получил от меня примерно тот же ответ.

Глядя на горный обвал, трудно себе представить, что эту страшную стихию вызвало падение какого-то одного, возможно, небольшого камушка. Я пользуюсь этой аналогией, чтобы сказать: даже футболисты, самые осведомленные в нашем деле люди, не могли себе представить, что сильную, хорошо подготовленную команду мог привести к провалу пустяк – ссора двух игроков…

Теперь, когда стал ясен диагноз, следовало приниматься за лечение. Но как?

Мы только начали разыгрывать второй круг. Оставалось еще 11–12 встреч. Тем не менее я решил отправить в отпуск одну из «враждующих группировок». Начальство сперва возражало: как, дескать, можно оголять команду в такой тяжелый для нее момент? Но я убежденно считал: даже если для этого понадобится вывести из игры самых сильных футболистов, то и тогда дела наши только улучшатся. Руководство удалось уговорить. Теперь из 19 членов коллектива осталось 13. Этим составом мы и работали почти всю вторую половину календаря.

Стало тихо. Мир да любовь пришли в наш дом. Остряк Жуков шутливо ворчал:

– Черт-те что! Скука! Даже поругаться не с кем. И вообще… Надоела эта парадная жизнь – сплошные победы!

Жуков не сглазил. Напомню: нам оставалось более десятка матчей. Мы провели их без единого поражения: одна ничья, остальные победы! В итоге к концу сезона перебрались с пятнадцатого места на восьмое.

Я проработал в «Локомотиве» пять лет. В условиях великой миграции тренеров – срок почти рекордный. Я пережил «клиническую смерть» этой команды и ее второе рождение. В декабре 1940 года ее снесла очередная волна реорганизаций. Были распущены все профсоюзные коллективы для того, чтобы создать две сильные сборные. Остались тогда лишь «Динамо», ЦДКА и «Спартак». Но за ошибками чаще всего следуют их поправки… хотя порой и неполноценные. После Великой Отечественной войны «Локомотив», как и многие другие клубы – «Крылья Советов», «Торпедо», «Трактор»… – восстановили. Я снова возглавил коллектив мастеров. Но это была уже не та команда…

Преодоление

Взгляните на наше ереванское небо. Где вы еще видели такие звезды? – звучно пропевал свой тост уже веселый покровитель. – Кажется, протяни руку и наберешь их полную горсть… Так почему же вы не хватаете с неба звезд?! Не спешите? Всегда успеете?

Он говорил по-русски ради меня и еще двух-трех русских товарищей, сидевших за столом, накрытым, по меньшей мере, на пятьдесят персон.

Футболисты пили минеральную воду и, слушая «шефа» трезвыми ушами, улыбались. Они знали: он неплохой человек, любит ереванское «Динамо» как родную семью, искренне желает команде успехов и жаждет их как свершения собственной карьеры. Но знали они и то, что в футболе он дилетант, которому не дано постичь тонкости дела и, стало быть, дать верные оценки. Знали, что вмешательства его с самыми добрыми намерениями часто идут не на пользу коллективу.

Слушая «звездные» рассуждения этого человека, я испытывал соблазн возразить ему, высказать свою тренерскую точку зрения, весьма отличную от его. Но сдержался, предвидя, что впоследствии этот «елей на его душу» может сильно навредить команде.

В душе я знал другое. В команде много прекрасных мастеров, футболистов от бога, и сказать про них можно как раз обратное: они-то хватают с неба звезды. Да и сама команда в ту пору стала уже поблескивать звездочкой, хотя особой известности у нее еще не было. В этот район футбольного небосвода – класс «Б» – журналисты тогда нечасто направляли свои телескопы. И все-таки ее заметили.

Заметили, когда из двух товарищеских встреч с московским «Торпедо», выступавшим по классу «А», нам удалось одну выиграть, другую свести вничью; когда в одном из двух матчей с тбилисским «Динамо», уже по праву претендовавшим тогда на положение звезды первой величины, мы победили с убедительным счетом 4:1; когда, наконец, в розыгрыше Кубка СССР вышли в полуфинал и уступили лидеру советского футбола тех лет ЦДКА (ныне ЦСКА).

Как тренеру, мне везло на коллективы. Случались порою темноватые полосы, но не без этого. И все-таки никогда, нигде я не получал такого удовлетворения от работы, как здесь, в Ереване.

Поражало трудолюбие этих ребят. Они не любили перерывы, они не любили конец тренировки, они были немногими из всех, с кем приходилось мне работать, кто с желанием занимался общей физической подготовкой. После занятий их всегда мучило чувство, что они маловато сделали. Позови их на тренировку ночью – побежали бы с радостью. Я как-то сказал себе: чему удивляться? Достаточно посмотреть на цветущий сад, который эта нация вырастила буквально на голых камнях.

Усердие, пристрастие к труду порождают самодисциплину… Или наоборот? Но здесь не важно, что первично, что вторично. Главное – одно сопутствует другому. Внутренняя дисциплинированность моих ереванских учеников дала команде редкую дисциплину. Я не знал здесь этой проблемы. Уж если была на сей счет забота, так в том лишь, чтобы самому оставаться на уровне.

И еще одна вещь вызывала во мне симпатию: скромность. Она искрилась, сверкала (употребляю такие глаголы, поскольку, зная мир знаменитостей, сумел оценить этот бриллиант человеческой души) повсюду, проявлялась в любых выражениях. В уважении, почтении к старшим, в пунктуальности, исполнительности, во взглядах на самих себя. Полагаю, что и это свойство – производное большого трудолюбия. Они привыкли пожинать плоды только в том случае, если вложили труд. И совсем не ценят те, что даются легко, без усилий. Поэтому на многие достоинства, данные им природой, смотрели порою с оттенком легкой иронии.

Разумеется, разные люди в разной мере наделены теми или иными свойствами. Но я сейчас стараюсь передать общее впечатление, которое произвел на меня этот народ.

Странно: работая в «коньячном» крае, я впервые столкнулся с полным отсутствием так называемой режимной проблемы. Не помню случая, чтобы кто-нибудь пришел на тренировку, не говоря уж об игре, с глазами, выражавшими похмельную немощь, подрагивающими пальцами рук, «неизвестно» откуда взявшимися признаками одышки… Я просто забыл, что такое вообще может быть. Думаю, дело не только в воле, целеустремленности, обязательности моих ереванских парней, но и в спокойном отношении к тому, что так доступно.

…Под жарким солнцем Армении рождаются горячие, темпераментные, самолюбивые люди, с обостренным чувством собственного достоинства, чести, с благоговейным отношением к порогу собственного дома и с повышенным требованием к понятию солидарности…

Летом, после весенних сборов, и перед началом чемпионата возникла необходимость обыграть команду.

Ереванское «Динамо», как уже говорилось, выступало в классе «Б», стало быть, участвовало в розыгрыше всесоюзного первенства. Однако был в Армении и местный, республиканский футбол. И, надо сказать, весьма массовый. Здесь сложилась своя календарная иерархия – от пятых-шестых команд до календаря, по которому играли коллективы мастеров. Лидером республиканского футбола с давних времен по справедливости считался ереванский «Спартак».

Естественно, что в качестве соперника я решил пригласить наиболее сильную местную команду. Эту мысль я и высказал руководству своего клуба.

– Это невозможно, – услышал я в ответ.

– Как невозможно? Почему?

– Как вам сказать? Они несовместимы, эти коллективы… Их нельзя выводить на одно поле…

– Ничего не понимаю! Что значит несовместимы? Почему? Ничего подобного никогда не слышал!

– Понимаете… Игры не будет… Будет драка. Самая настоящая. Физическая. Это уже не раз проверенный вариант. У них давняя вражда. «Спартак» считает себя несправедливо обойденным. Ему кажется, что он лучше защищал бы честь Армении на всесоюзных первенствах и больше этого достоин. Вражда не только между игроками, но и болельщиками.

– Понятно. И не столько между игроками, сколько между болельщиками…

Любопытны закономерности спортивного соперничества. Оно тем острее, чем выше ранг соперников. Борьба спортсменов, находящихся где-то в конце таблицы, куда менее напряженная, чем тех, кто таблицу эту возглавляет. Понятно: чем ближе к высшему пьедесталу, тем больше претензий. Или по-другому: чем выше место, за которое борются противники, тем больше поставлено на карту, тем большим они рискуют.

Однако, скажем, долголетняя борьба между лидерами советского футбола тех времен ЦДКА и «Динамо» за первое место при всей своей напряженности носила в основном все-таки корректный характер. Это, видимо, потому, что между командами существовало взаимоуважение и, главное, творческое взаимопризнание. Но часто случается так, что соперники не уважают, не признают друг друга или один из них другого. Так бывает особенно в том случае, если одна из команд, ходившая некогда «в мальчишках», вдруг выросла настолько, что обогнала своего бывшего кумира. А кумир никак не хочет признать этот факт, для него бывший поклонник по-прежнему «мальчишка». Неоправданное, дутое высокомерие приводит к тому, что спортивное соперничество переходит в личную неприязнь, даже ненависть.

Окажу откровенно: таким отношениям очень помогает развиваться болельщик. Он в такой вражде становится «святее самого папы» и играет роль той тещи, которая своим вмешательством усугубляет ссору супругов. И вообще известно: конфликт без свидетелей куда проще уладить, чем тот, что случился на глазах у посторонних.

Я привел здесь один из наиболее типичных вариантов. Хотя причинам таких отношений несть числа. Бывают, скажем, межведомственные распри – гром и молнию вызывают любые соприкосновения, а уж на спортивной почве особенно. Есть тысячи способов настроить команду так, что, выходя на поле, она воспринимает спортивного соперника как кровного врага.

Сейчас я уже не помню, отчего возник такой антагонизм между ереванскими «Динамо» и «Спартаком», но он был. И весьма острый.

Я тогда ушел от руководства не солоно хлебавши. Но, подумав денек, понял: нельзя с этим соглашаться. Ни в коем случае! Факт вовсе не мелкий, не локальный. Речь идет о торжестве или принижении спортивных принципов, об одном из тех основополагающих моментов, которые наверняка отразятся на истории развития республиканского спорта. Нужно поломать эту скверную традицию. Я повидался с тренером «Спартака» и высказал ему свою точку зрения. Он со мной полностью согласился. Мы решили: встреча необходима. Потом собрал игроков своей команды и, как показалось мне, убедил их.

…На трибунах буквально пальца не сунешь. За воротами стадиона толпы желающих. Прибыло партийное и советское руководство республики.

В раздевалке витала тревога. На заостренных, стянутых беспокойством лицах прятались глаза, пытавшиеся утаить некое чувство трепета, у кого-то близкое к панике. Ясно было, что в последний момент у ребят вдруг пробился прежний несокрушимый стереотип отношения к противнику. Какой-то голос изнутри возник с убийственным вопросом: а вдруг проиграем?! Проиграть «Спартаку»?! Это невозможно. Как дальше жить и встречаться с друзьями, знакомыми? Я понял: напрасны все мои убеждения. Сейчас каждый решил про себя: лечь костьми, пойти на что угодно, но не проиграть!

Вероятно, та же психическая дорожка вывела на поле и спартаковцев. Во всяком случае, грубости начались с первых же минут матча. В течение первого тайма время от времени возникали мелкие, пока еще локальные заварушки. Судья на поле то и дело выступал в роли судьи на ковре. Оставалось лишь кричать «брэк». В середине второго вспыхнула общая драка. Судья удалил с поля пять человек и прекратил игру…

На стадионе дежурил наряд милиции, предусмотрительно усиленный против обычного. Однако болельщики вели себя сдержанно. Кое-где полыхали споры, но руками пользовались только для жестикуляции.

В раздевалке сгоряча я попытался что-то сказать. Но куда делась вежливость, скромность, почтительность… Меня просто не замечали – не слышали, не видели. Говорили по-армянски. Кидали реплики, смысл которых я не понимал, но чувствовал, что они полыхают огнем.

Эксперимент провалился. Но случай этот своей наглядностью лишь убедил меня в том, как необходимо пресечь вражду, оздоровить обстановку.

Утром другого дня я просил приема у первого секретаря Ереванского горкома партии. Он принял меня сразу. Отложил дела и уделил часа полтора.

– Рад, что вы сами пришли, – сказал он. – Я собирался вас вызывать.

– Дело важное… – начал я.

– Важнее, чем кажется. Ведь речь не о том, что из двадцати двух граждан нашей республики одна половина не выносит другую. Дело даже не в самом футболе.

– Конечно. Дело в подрыве спортивных принципов…

– Ну… Можно считать и так. Что такое спортивные принципы? Это… выжимка человеческой морали. На них проверяется нравственность людей, их цивилизованность. Способность соблюдать условия игры – значит, вообще соблюдать, уважать правила. А нравственность– это и есть умение соблюдать правила. Мы же не дикари, чтобы давать волю своим чувствам – проиграть в честной, равной борьбе и воспылать за это злобой, ненавистью к сопернику? А ведь у каждой из команд своя армия болельщиков. Они смотрят на своих кумиров… И даже самые стойкие привыкают к такому поведению. Потом оно кажется нормой… К тому же болельщики тоже начинают враждовать меж собой. Это ведь все отражается на жизни города.

– Полностью с вами согласен. Надо положить этому конец. И в интересах футбола тоже… Я как раз пришел вас просить, чтобы вы помогли мне добиться еще одной встречи. Хорошо бы вызвать обе команды сюда, к вам в кабинет.

– Можно. Для такого важного дела время найдем.

Скоро в горкоме партии состоялся разговор. В разных вариантах звучал один и тот же вопрос, существенный, точный, но безответный. Его задавали каждому игроку: что, мол, лично ты не поделил, скажем, с Симоняном (фамилия условна)? Какие у тебя к нему претензии? Скажи, чем вызвана твоя неприязнь к нему? Но что можно на это ответить?

Впрочем, один из моих футболистов не то что нашелся, он просто верно услышал вопрос и сказал:

– Какая неприязнь? У меня нет к нему никакой неприязни. Наоборот: мне говорили, что он хороший парень.

Это был правильный и, по сути, единственный ответ. Им могли бы воспользоваться все.

Ровно через неделю после первой состоялась вторая встреча. Точно тех же составов, на том же стадионе, при том же судье и, не исключено, при той же публике. Встреча прекрасных спортсменов, хороших людей, джентльменов. Она доставила удовольствие всем без исключения. Особенно самим игрокам.

Позднее товарищеские матчи между «Динамо» и «Спартаком» проходили не однажды. Игроки и публика каждый раз покидали стадион с чувством, что матч и впрямь получился товарищеским.

Вскоре, окрыленная этим опытом, ереванская футбольная общественность дерзнула сделать еще один шаг, задавшись вопросом: а почему бы не сыграть с «Динамо» Тбилиси? Мысль поистине дерзкая. Эти два коллектива, правда, никогда и не выходили на одно поле. Календари развели их по разным путям – напомню: тбилисское «Динамо» играло в классе «А». Но встреча их считалась невозможной, катастрофичной, как столкновение двух поездов. Причина понятна: еще не угасла инерция взглядов на некогда существовавшие отношения этих двух кавказских народов.

Я, однако, чувствовал, что нынче такое мнение не более, чем атавизм. И особенно уверовал в это, когда увидел, с какой охотой согласились мои ребята на матч с тбилисцами.

Еще один момент предвещал мне успешный исход игры – грузинскую команду тренировал мой хороший приятель Андро Жордания. Тот самый, что когда-то исцарапал свердловскую команду шипами своих бутсов. Я знал: умница Андро сумеет поговорить со своими парнями так, чтобы затеянное нами дело не провалилось.

Я позвонил в Тбилиси. Жордания охотно согласился па мое предложение. Он весело сказал:

– Послушай, как тебе пришла в голову такая хорошая мысль?

– Это не мне. Весь Ереван ждет этой встречи.

– Все равно. Кавказские люди когда-нибудь назовут тебя Михаилом миротворцем!

– А вдруг да наоборот?

– Вай, что ты! Если хоть один мой парень нагрубит твоему, уйду в другую команду.

Погожим ноябрьским утром в Ереван прибыли Кикнадзе, Солдадзе, Гогоберидзе, Джерджелава, Бердзенишвили, Антадзе, Бережной… Словом, хорошо известные и нынешним болельщикам имена.

Естественный вопрос о том, кого пригласить на роль судьи, решился не сразу. Мы с Жордания назвали несколько фамилий. Особого спора не было, но команды отнеслись к ним без энтузиазма. Тогда Андро выступил с предложением, на которое способны, пожалуй, только его дерзкие ум и душа: он предложил судить первый матч мне! Но самое удивительное, что игроки Тбилиси довольно рьяно стали поддерживать своего тренера. Я, разумеется, вовсе не относил это на счет своей популярности. Я дружеской завистью позавидовал огромному авторитету этого человека. Редкому авторитету тренера, которому команда верит свято, безоговорочно. Верит, что бы он ни сказал. Ведь с виду кажется полной нелепостью: предлагать тренеру противной команды судить игру! Но… мысль эту подал Жордания! Значит, она верна, ибо Жордания всегда знает, о чем говорит.

Да. Андро знал, о чем говорит. Расчет удивительно тонкий и точный. Он, конечно, не сомневался в моей порядочности, в намерении быть объективным. Но объективность – штука, которая не всем и, главное, не всегда дается. Попробуй поломать в себе предвзятое отношение к своему и чужому! Более того, попробуй его (отношение) обнаружить в себе… Кажется, взял себя в руки, гордишься этим, а со стороны все выглядит по-другому. Нет, не на это рассчитывал мой друг Андро. Он хорошо знал, ради чего я затеял эту встречу, что интересовал меня вовсе не счет и цель ее не просто спортивная. Он прекрасно знал, что я (так же, как и он сам)заражен идеей содружества наших клубов, вообще наведения мостов между Ереваном и Тбилиси. И потому болеть в этом матче стану за свою идею, подсуживать буду только ей. К тому же у Жордания был один хитрый расчет: находясь на поле, я получал возможность сыграть роль «пожарника» – на случай возникновения очагов ссоры. Уж по крайней мере, своих-то я тут же смогу приструнить, а это больше, чем полдела. Но такая предосторожность была рассчитана на очень малый шанс. Мы уже чувствовали, понимали, что все будет хорошо.

Все так и вышло. Со своими я был особенно строг. Тбилисцы это заметили и порою даже заступались за своих соперников. Во втором тайме один из нападающих наших одноклубников упал, как показалось мне, от подножки ереванского центрфорварда. Я остановил игру. Но пострадавший подбежал ко мне и сказал, что подножки не было – упал, дескать, сам.

Этот матч ереванцы проиграли – 0:2. Зато следующий, арбитраж которого вел судья Мартиросян, выиграли со счетом 4:1. Джентльменскую игру обеих команд особо отметила пресса.

Еще после первой встречи, несмотря на наше поражение, Андро сказал мне:

– Твои ребята отлично играют! Знаешь, им остается только подождать, чтобы немножко повернулись звезды на небе. Они сейчас не очень хорошо расположены… Но эти парни, поверь мне, дождутся счастливого гороскопа. Они обязательно войдут в класс «А» и еще покажут себя!

Он оказался прав. Их звездное время наступило, хотя ждать этого пришлось много лет.

Думаю, у каждого человека есть в жизни своя «болдинская осень». Моей, мне кажется, стал ереванский период – по плодотворности, по значительности дел, которые удалось осуществить. Разумеется, не всегда и не все гладко получалось и здесь. Проблемы порою возникали там, где их никак нельзя было ожидать. Я, скажем, вдруг почувствовал некоторый нажим со стороны влиятельных людей города. Они стали вмешиваться в определение состава на ту или иную игру. Иногда, к примеру, раздавались звонки из спорткомитета. В трубке слышались голоса с просьбами, звучавшими довольно повелительно.

Особенно усердствовал по этой части тот гражданин, с реплики которого я начал эту главу. Он приходил в раздевалку и говорил:

– Михаил Петрович, нужно сегодня включить в нападение К.

– Кому нужно? Команде вряд ли…

– Ну, нужно. Понимаешь, нужно! Если я говорю: нужно, значит, нужно.

Признаюсь, нашел в себе силы сопротивляться только после того, как заметил горьковатые плоды такого давления. Но пресек сразу, единым махом, когда окончательно понял: по этой причине снижаются результаты.

В один прекрасный день упомянутый мною товарищ пожелал войти в раздевалку. Но его не впустили, объявив, что отныне вход сюда закрыт для всех, кроме игроков и тренеров. На телефонные звонки я отвечал: признаю, мол, лишь одну целесообразность – спортивную. И вопросы ее будут решаться только внутри команды. Меня поддержал коллектив. Меня поддержал спорткомитет. Более того, даже те работники, которые сами порою грешили просьбами. Они понимали необходимость меры и радовались моей твердости.

Объем не позволяет подробно описать мой спортивный путь. Приходится выбирать наиболее характерные моменты – те, что дают возможность поговорить о культуре спорта, затронуть вопросы нравственные, организационные и в какой-то мере психологические. Вот и сейчас мне вспоминается эпизод, который неплохо показывает некоторые особенности психики спортсмена.

…С этим я столкнулся в Киеве. После Еревана некоторое время работал главным тренером Центрального совета «Динамо». И отсюда меня командировали в Киев.

Годом раньше, в 1947-м, киевское «Динамо» выступило как нельзя лучше, заняв четвертое место в таблице класса «А». Но нынче что-то случилось, команда попала в полосу неудач. К концу первого круга серия поражений привела ее на последнее место. При этом от предпоследнего ее отделяли пять очков.

Меня затребовали пожарным звонком. Ехать, прямо скажу, не хотелось. Я мало верил в возможность что-либо изменить за столь короткий срок. А тренерам, как уже известно читателю, не прощают неоправданных надежд, даже если надежды эти фантастичны, как замок Грааль. Но меня отправили в командировку, и уж тут ничего не поделаешь Причина столь резкого падения результатов стала ясна сразу же после знакомства с командой. Факт этот знало и местное руководство, но почему-то считало, что он не может стать причиной плохой игры.

Весь прошлый год многие футболисты этого коллектива жили надеждой на улучшение жилищных условий – той, что вселил в них бывший тренер. Играли они отлично, добились прекрасных результатов и, конечно же, вправе были рассчитывать на обещанное. Но оно так и осталось обещанным. Нынче ребята сникли… Разумеется, не надо думать, что проигрывали преднамеренно. Просто пали духом, разочаровались… И эти бытовые разочарования спроецировались отчасти на творческие дела. Словом, о чем говорить? Обещания следует выполнять!

Видимо, первоначальным своим отказом ехать в этот город я невольно набил себе цену. Теперь, заполучив меня, руководство старалось во всем пойти мне навстречу. Просьбы выполнялись на редкость оперативно. Выразив, скажем, пожелание работать вместе с ворошиловградским тренером Натаровым, я никак не ожидал, что на другое же утро он окажется в Киеве и приступит к своим обязанностям.

Меня беспрепятственно принимали городские власти, ибо престиж города беспокоил всех. Короче говоря, мне удалось добиться кое-каких авансов и получить реальные заверения, что просьба ребят будет исполнена.

Тонус в коллективе резко поднялся. Пошла череда побед. Второй круг закончился тем, что с последнего места, чреватого выходом из класса «А», команда перебралась в первую десятку.

Теперь, в двух словах поведав конец моей киевской истории, вернусь к ее середине.

Я не сказал бы, что явление, с которым столкнулся, вызывало особое удивление. В какой-то мере встречаться с ним приходилось и прежде. Но то, чему повсеместно придается полушутливый характер, в киевском «Динамо» выросло чуть ли не в культ.

От лагеря, где проводила летний сезон команда, до города 35 километров. Автобус подали заблаговременно – до игры оставалось, по меньшей мере, три с половиной часа. И футболисты неторопливо, с ленцой в походке тянулись к машине. Войдя, занимали привычные места и, чтобы скрыть тревожное состояние, что всякий раз возникает перед серьезной игрой, подчеркнуто вяло перебрасывались шутками. Я ожидал задержавшегося где-то Натарова и в автобус пока не входил.

Внезапно за спиной прозвучал женский голос. Обернувшись, увидел сестру-хозяйку.

– Михаил Павлович, – сказала она, – вы разрешите мне с вами доехать до города?

– Отчего же? Пожалуйста! Места всем хватит.

– Спасибо!

Сестра взялась за поручни и полезла внутрь.

Мне показалось: дрогнул лес, подскочила машина, качнулись стены зданий… Сам я буквально подпрыгнул от неожиданности. Женщину кинуло, словно взрывной волной, со ступенек наружу. Голос, резкий, громоподобный, истеричный, как вопль, выпалил одно только слово: «Куда?!»

Не понимая, в чем дело, я бросился в машину.

– Что случилось?!

– Баба лезет! Черти б ее побрали! Откуда взялась?! – раздалось со всех сторон.

– Ну и что? Места жалко?

– При чем тут место? Нам только женщины не хватает в автобусе… И так проигрываем игру за игрой…

– Не понимаю. Какая связь?

– Чего понимать? Давайте еще черную кошку пустим перед колесами…

– Вот как? Вы что, парни, спятили? Суеверия? И всерьез?!

Но компания киевских знаменитостей, больших мастеров футбола, молодых, сильных духом мужчин, разобрав для обзора окна автобуса, упорно молчала.

Я спустился на дорожку, отошел в сторону и размышлял, как поступить. Через минуту решение было принято. Но всю эту минуту меня кидало из крайности в крайность. Я молил судьбу стать моей союзницей, прислушивался к голосу собственного чутья, рассчитывая, что с его помощью она выразит свое согласие или несогласие.

Я думал: парнями сейчас завладела и управляет блажь, которую они вбили себе в голову. Связала их по рукам и ногам, буквально загипнотизировала на проигрыш. Их поведение во время игры может оказаться подневольным, направленным на то, чтобы оправдать верность приметы, поддержать ее состоятельность. Поведение, продиктованное силой самовнушения…

С другой стороны, выдался редкий момент, чтобы раз и навсегда вывести ребят из вреднейшего психологического плена, чтобы разбить эти болезненные, бредовые связи. Если матч будет выигран, никогда в жизни себе не прощу, что не настоял на своем, упустил эту удобную возможность.

А если я посажу женщину и мы проиграем? Тогда все будет наоборот, тогда эта связь окрепнет, утвердится навеки. То, что шло прежде за счет легковерности, бездумности, что держалось на одном лишь страхе перед судьбой да еще сумятице в памяти, теперь подтвердится фактом. И уж тогда… Колом ее не вышибешь оттуда!

И еще одна опасность. В случае неудачи мои отношения с командой могли непоправимо испортиться. Так же, как бездумно они верят в приметы, так же бездумно сочтут меня виновником поражения.

Я уже склонялся к тому, чтобы отказать сестре-хозяйке. Но тут же подумал: во-первых, они могут решить, будто я разделяю их суеверную чушь. Во-вторых, поощрю не только не джентльменский, попросту хамский поступок по отношению к женщине. А тренер никогда не должен забывать, что в его миссию входит не одно лишь спортивное воспитание. Наконец, есть у меня и собственные принципы, которым я не должен изменять.

Сестра-хозяйка понуро брела по дорожке, удаляясь от автобуса. Я догнал ее и попросил вернуться. Обиженная, она сперва отказывалась. Пришлось ее уговаривать, просить: дескать, сделайте это для меня. Она, кажется, поняла и согласилась.

Всю дорогу до Киева в автобусе стояла тишина. Футболисты сумрачно, угрюмо глядя в окна, не проронили ни слова.

В тот день мы встречались с командой «Крылья Советов». Игра получалась тяжелая, напряженная. Мои ребята играли отлично. Я понял, что у них все-таки здоровая, по-настоящему спортивная психика. И никакому самогипнозу она не подвержена. Они умеют делать то, чего очень сильно хотят.

Я мечтал о победе. Метался туда-сюда по трибуне и, глядя на эту самоотверженную игру, думал: суеверие футболиста нельзя разделить, но в чем-то можно понять. Успех его и впрямь во многом зависит, как сказал Андро Жордания, от поворота звезд. Здесь зависимость результатов от труда и даже таланта куда менее пропорциональна, чем во всяком другом деле. Неудивительно, что игрок, имея опыт, подтверждающий эти сбои пропорциональности, начинает повсюду искать приметы своей судьбы…

Мы выиграли этот матч со счетом 3:2.

В раздевалке ребята висли у меня на шее. От избытка чувств переходили даже на «ты».

– Ну, Михаил Павлович, молодец! Твердый ты мужик!

– Не думали, что хватит у тебя характера. Сломил все же нашу дурость!

– Сломил? А не скажете теперь: не поедем, мол, пока женщину в автобус не посадите?! Нет, братцы… Завтра же будем разговаривать на эту тему. Я еще вам сестру-хозяйку не простил. Обидели женщину ни за что ни про что! Джентльмены!

На другой день я собрал коллектив. Попросил назваться комсомольцев. Оказалось, они составляют три четверти команды. Но выяснилось другое: комсомольской организации нет. Ребята состояли на учете по местам своих официальных служб. Решили создать свою, хотя и внеуставную, командную комсомольскую организацию. Ходатайствовали перед райкомом комсомола и, получив разрешение, образовали группу, избрали комсорга.

Удивительно, как сразу оживилась общественная жизнь. Я посоветовал: пусть каждый из членов ВЛКСМ в порядке комсомольской нагрузки подготовится и выступит на атеистическую тему. Со мной согласились. Кто-то из ребят шутливо сказал:

– Верно, Михаил Павлович, убеждая других, убедишь самого себя.

Покидая Киев, я не без гордости думал, что оставил по себе неплохую память – комсомольскую организацию команды мастеров киевского «Динамо».

Сильнейший из клубов

Теперь самое время поговорить о комсомоле, о той главенствующей роли, которую он играет в спортивной жизни нашей страны. Но тут неожиданно я сталкиваюсь с некоторым затруднением… Рассказывая о спорте, заводить отдельный разговор о комсомоле – все равно, что сделать попытку разделить эти два понятия: комсомол и спорт, разъединить неразрывно связанное, органично переплетенное, сросшееся.

Говоря о спортсменах, я тем самым говорю и о комсомольцах, ибо спортивный и комсомольский возраст почти совпадает, и жизнь спортсмена– это прежде всего жизнь комсомольца. Это комсомольцы поднимали массовый спорт, своими руками строили стадионы, создавали комплекс, сдавали нормы на значок ГТО, шли на побитие мировых рекордов, всходили на олимпийские пьедесталы. Это комсомольское звание обязывало наших посланцев к самоотверженной борьбе за спортивный престиж страны.

И все-таки об одном из важнейших дел комсомола и его штаба – ЦК ВЛКСМ я хочу рассказать специально.

Пожалуй, не найдется ни одного участка футбольной «кухни», где мне не пришлось бы, образно говоря, кулинарить. Работал главным тренером в Спорткомитете СССР: возглавлял футбольную секцию в Центральном совете нашего самого многочисленного общества «Труд», жил два года в Китае – преподавал в аспирантуре Пекинского института физкультуры; трудился в должности государственного тренера Спорткомитета РСФСР… В промежутках уходил на тренерскую работу в команды мастеров. Но, куда бы ни кидала меня судьба, детский футбол никогда не выходил из поля моего зрения.

Даже в Киеве, находясь в командировке, чувствуя себя временным человеком, прибывшим на несколько месяцев с весьма ограниченной, однозначной миссией, постоянно интересовался успехами юных спортсменов. Объяснять это любовью к детям – все равно, что сказать: я дышу воздухом. Кто их не любит?! (Исключения не заслуживают даже оговорки.) Есть еще одна важная причина – естественное стремление заглянуть в будущее клуба. Что его ожидает, каковы перспективы? По тому, что происходит в мире детского спорта, по тому, как относятся к нему взрослые – верны ли, преданны, как собственным детям, берегут ли, пестуют, лелеют, – можно сделать весьма долгосрочный прогноз.

Меня тянуло сюда, как тянет исследователя пробиться к началу явления, познать процессы его зарождения. Что может быть интересней?

Вот почему выход на пенсию меня не удручал, не портил мне настроения. Напротив, мне было весело, я потирал руки, как это делает освободившийся наконец человек, давно грезивший заняться любимым делом.

Мне и здесь повезло. И, кажется, повезло, как никогда. Я не рассчитывал на столь огромные масштабы, на такой широкий размах. Просто хотел собрать дворовых мальчишек с собственной улицы и заняться их атлетическим воспитанием – футбольным, конечно же.

Началась эта история с одной, так сказать, акции, характер которой по дерзости и, смело скажу, справедливости не назовешь иначе как партизанским.

Майским утром, в понедельник, владельцы автомашин – работники одного из снабженческих управлений, что на улице Качалова, – прибыв на службу, привычно разворачивались в расчете поставить автомобили на давно освоенную с этой целью площадку. И с изумлением, поистине мистическим, обнаруживали, что автостоянки нет… Вместо нее футбольное поле, окаймленное оградой с высокой, трехметровой сеткой.

Сооружение воздвигли, правда, не за одну ночь. С полсотни мальчишек, несколько взрослых жильцов и сварщик ЖЭКа № 18 трудились не покладая рук вечер пятницы, с раннего утра и до поздней ночи в субботу и воскресенье. Снимали асфальт, разбирали стоявший неподалеку дом, пущенный под снос, таскали доски, сооружали барьер, цементировали каркас из труб, смонтированный сварщиком, устанавливали металлическую сетку, которую подарили шефы – Центральный Дом литераторов.

Я видел, как хороши, самоотверженны дети в совместном труде, когда осознают конкретную, хорошо обозримую пользу. Любовался ими и в тот момент готов был восстать против эпитета «трудный» – того, что соседствует со словом «подросток». Я наблюдал редко возникавшее в их мире равенство. Исчезла чванливость сильных перед слабыми, появилось обратное: сочувствие сильных слабым. Я слышал реплики: «Не трожь доску – она тяжелая. Без тебя притащим. Давай лучше гвозди неси». Те сильные, что готовы безжалостно заездить слабых в какой-нибудь игре вроде «чехарды» или «козла». Что-то случилось в этом далеко не гуманном мире – он посветлел, зазвенел благородным чистым звоном.

Но «трудные» все-таки были. Потом, когда начались тренировки на нашем доморощенном (порою за этим словом скрывается прекрасный смысл) мини-поле, ко мне приводили их часто. Их называли «трудными». Так, вероятно, и было – я в это верил. И каждый раз убеждался в одном: «трудные», но не порочные! Я сам тысячи раз видел отвратные маски, заполнявшие подворотни. Но владельцы, почти все – за редким исключением – оставляли их (маски) за порогом спортивной площадки. И вырастали из них очень быстро – так, что напялить снова не было ни возможности, ни желания. Опросите тренеров детского спорта. Большинство из них скажет: я не очень хорошо понимаю слова: «трудный ребенок».

…В гости к нам приходили мальчишки из других дворов. Играли команда на команду. Ходили и мы в гости. Стихийно возникали соревнования. Оставалось лишь учредить календарь. Что мы и сделали. В итоге моя команда выиграла первенство района.

Я, понятно, встречался с приятелями, знакомыми. Я, конечно, рассказывал им о своих «детских» делах. Пошли слухи… И попали однажды в кабинет начальника отдела управления футболом Марка Борисовича Розина. Попали на редкость удачно. Он, во всяком случае, воскликнул: «На ловца и зверь бежит!» И тут же взялся за телефон.

Незадолго до этого в «Пионерскую правду» пришел знаменитый Лев Яшин. В разговоре вспомнил, как начинал играть сам – конечно же, во дворе. И высказал пожелание – возможно, без особого расчета на его исполнение – хорошо, мол, было бы окультурить эти дворовые рати. Дикие, неучтенные группы объединить в лиги, проводить первенства.

Сотрудники газеты высказались на этот счет сдержанно, но на ус намотали. При первом же удобном случае поделились этой мыслью в ЦК комсомола. А здесь, будто ее давно уже ожидали, подхватили сразу. Розин встретил ее с энтузиазмом – что-то подобное мелькало в уме и у него.

Марк Борисович набрал мой номер и сказал:

– Михаил Павлович, тебе не тесно там, во дворе?

– В квартире тесновато, а во дворе ничего…

– Я хочу тебе предложить команду немного побольше. Ну, для начала несколько сот тысяч человек…

– Ты что, собрался для меня город построить?

– Все уже построено. Не город – целая страна. Самая большая в мире… Понимаешь, комсомол и спорткомитет решили тебя назначить Главным ребенком страны.

– Справедливо. В моем возрасте без труда удается понять детей.

Потом мы встретились. Розин объяснил, в чем дело. Я сперва колебался – уж слишком большое, нелегкое дело. У меня все-таки пенсионное настроение, особо перегружаться тоже не хотелось. Но Розин уговорил меня.

– Ты и сам еще не понял, чего тебе надо, – сказал он. – Дело тебе и по плечу и по нутру. Принимайся. Ну, станет тяжело – откажешься.

Сразу встал вопрос: с чего начать? Со взрослых или с детей? Всколыхнуть сперва общественность – объявить призыв к тренерам, спортсменам, разослать директивы комитетам комсомола, обратиться за помощью к партийным органам, обязать руководителей ЖЭКов к строительству спортивных площадок и пр., а потом пригласить ребят? Или пусть сначала дети проявят инициативу – самоорганизуются в команды, проведут соревнования? Какая из этих двух сторон должна проявить больше активности? Или по-другому поставить вопрос, и он от этого станет более значительным: от кого должна исходить инициатива?

Мы решили: конечно же, от детей! Дефицит мировой педагогики в том, что инициатива обучения идет не от учеников, а от учителей, не от детей, а от взрослых, которые навязывают детям обучение. Но тут уж ничего не поделаешь – иначе, видимо, нельзя…

Пусть у ребят возникнет потребность в помощи взрослых, пусть они ее добиваются. Но… не слишком долго, напряженно. Напротив, взрослые должны оказаться тут как тут.

Так и постановили на совещании в спортотделе «Пионерской правды».

В мае 1964 года «Пионерка» опубликовала положение об организации соревнований дворовых команд, согласно которому в турнире могут участвовать все мальчишеские команды улиц, домоуправлений, поселков. Сначала игры проводятся в городах, областях, краях и автономных республиках. Потом в союзных республиках, Москве и Ленинграде, и, наконец, сильнейшие коллективы встречаются в финале.

Газета просила высылать отчеты о результатах турнира.

Почта превзошла все ожидания. Тысячи писем за подписью капитанов команд, советов капитанов, судей, с перечнем составов заполонили комнаты спортотдела. Ясно: дело имеет успех, поскольку оно своевременно.

Осенью рассылали призы: вратарские перчатки с автографами, мячи чемпионов, футболки, бутсы…

Почта возросла не только в «Пионерской правде», но и в «Комсомолке», в ЦК ВЛКСМ, в спорткомитете. Писали не только о спортивных успехах, но и организационных, строительных – как сооружали поля, как доставали оборудование, как привлекали шефов… Писали не только дети, но и взрослые: как находили тренеров, как «воевали» за участки, как вовлекали общественность…

Стало понятно, что клуб «Кожаный мяч» существует. Оставалось зафиксировать факт его рождения. Летом 1965 года на переполненном стадионе «Динамо» в Москве состоялся розыгрыш финала первого Всесоюзного турнира юных футболистов.

За минуту до начала отсчета игрового времени в небе раздался грохот мотора. Неожиданно для публики и футболистов над полем завис вертолет, опустился в центр и высадил судейскую бригаду с мячом и автора этой книги.

Игра футболистов, конечно, была не столь совершенной, как это бывает, когда встречаются мастера, но борьба не менее, если не более, острой. А ураганы на трибунах, вызванные реакцией болельщиков, пожалуй, превосходили самые мощные из всех, что когда-либо видел этот стадион. Встречались команды «Чайка» из Белоруссии и ворошиловградская «Волна». Победила «Чайка».

Одним из важнейших положений клуба, отработанных нами ради того, чтобы застраховать, обезопасить главную идею от возможных и недопустимых поворотов, стал запрет: в члены клуба ни в коем случае не должны приниматься дети, занятые в футбольных школах, в группах подготовки команд мастеров, в спортивных коллективах предприятий… Словом, в любых физкультурных учреждениях. В него могут входить только не охваченные спортом мальчишки дворов.

Понимаю: здесь невольно напрашивается возражение – чем же плохо, когда в дворовых командах принимают участие мальчишки-спортсмены? Станет ясно, если на сей вопрос я отвечу примером из другого вида спорта.

Было время, когда в боксе новичков проверяли на стойкость, на силу духа. Приходит мальчик первый раз в секцию, его выводят на ринг и выставляют против него разрядника. Девять из десяти больше сюда не приходили. Естественно: ребята пришли учиться боксу, а их взяли да избили. Уверяю вас – в результате наш бокс недосчитался очень многих хороших атлетов. И вовсе не по слабости духа отсеивались мальчишки. Иных просто оскорбляло такое начало, многим было стыдно являться заново, а кое-кто делал вывод, что к боксу он не способен. Словом, дух в ребятах не столько проверяли, сколько убивали его.

Такая же картина сложилась бы и у нас, если б мы позволили выставлять против неопытных ребятишек тренированных спортсменов. Просто убили бы в ребятах желание играть в футбол. Спортивная борьба хороша, когда она ведется на равных.

Мы стремились сделать все, чтобы не создавать лазеек для халтуры, очковтирательства, отписок, – мера, принятая не столько против недобросовестных действий детей, сколько взрослых. Мы знали: велик соблазн – чем работать, организовывать ребят, проводить турниры, легче наскоро сколотить команду спортсменов-разрядников и отправить их на первенство города, республики. Иные вряд ли устоят от такого соблазна.

И все-таки довольно часто на междугородных соревнованиях вылавливают «подставных» подростков-спортсменов, которые выдают себя (точнее: которых выдают) за членов дворовых команд. Некоторые приезжают под чужой фамилией, скрывают возраст… А посылают их на это взрослые, часто учителя! Иные же руководители районных штабов клуба утверждают состав, не удосужившись проверить его. Воспитатели, сеятели разумного, доброго, вечного отправляют детей на неправедные дела, благословляют на обман – калечат детские души! А мы разоблачаем – отсылаем назад. Вот и травма у мальчишек.

Скажу откровенно: вскрыть подобную ложь нет ничего проще – ведь дети. На тренировке сразу видно, кто как играет. Даже по фигуре, по тому, как держится на поле, понятно, что человек занимается и систематически, и по всем правилам современной тренировки. Подозрительных вызываем. В заявке сказано: учится в такой-то школе. Если это фикция, то парень наверняка попадется, потому что в этой школе и в самом деле учатся некоторые ребята из его команды, и они уже нам сказали: историка зовут не Иван Петрович, а Николай Степанович, он не блондин, а брюнет, и не маленький, а высокий… Подобных тестов можно найти десятки. Словом, «легенда» проработана плохо, и парня ничего не стоит поймать.

У нас в центральном штабе клуба не раз поднимался разговор по поводу сомнительной этики таких методов. Но, по-моему, не стоит становиться на путь, извините, чистоплюйства. Мы люди, как говорится, с профессиональным глазом и редко ошибаемся в своих подозрениях. Если дети идут на обман, то они все равно обманщики, хоть и дети. А обманщиков надо разоблачать, не боясь их оскорбить недоверием. К тому же всем ребятам полезно знать, что ложь всегда раскрывается и. что со лжецами не деликатничают.

Разумеется, во всяком деле есть свои, порой неизбежные, издержки. Только недобросовестность, бездушное отношение к детям на «издержки» не спишешь.

Как-то в Москве, в огромном дворе, что неподалеку от метро «Автозаводская», видел я довольно просторное игровое поле. Сделано по всем правилам. Но для покрытия навезли сухой речной песок. При этом не поскупились: его столько, что идешь, как по пляжу, – ноги увязают по щиколотку. Детишкам не позавидуешь… Хотя играют, конечно, бегают. А куда деваться? Охота пуще неволи…

Вспоминается мне и другой случай, только с «обратным знаком».

В одном из районов Москвы во дворе большого дома разбили футбольную площадку. Разметили зоны, поставили ворота, огородили барьером с трехметровой металлической сеткой. Сюда вложили труд общественность дома и сами ребята, принимали, вероятно, участие и какие-нибудь шефы, которые обеспечили ЖЭК материалом. Отличная получилась – если посмотреть со стороны – площадка. Но игроков она, если видела, то лишь в первые дни своего существования. Стоит только опустить глаза вниз, в землю, становится ясно почему. Площадка залита асфальтом!

Действительно: в справочнике по строительству спортивных площадок рекомендуется для покрытия мягкий асфальт. МЯГКИЙ! Но где искать мягкий? «Какая разница? – думает бюрократ. – Какой есть, таким и залью». Может, он не знает, что такое футбол? Не знает, что это игра, где бесконечно приходится падать? Надо полагать, перспектива выпустить на подобное поле собственного ребенка тут же помогла бы такому работнику понять разницу между мягким и жестким асфальтом.

Это, конечно, единичные случаи, но они как соринки в глазу, с которыми мириться невозможно.

Дети есть дети. Случается, атрибуты какого-либо дела их привлекают больше, чем само дело. Футбол, разумеется, не нуждается в красивых обертках, он и сам по себе хорош. И все-таки скажем: право носить футбольную форму и быть владельцем таковой – стимул для сей публики немалый. Это требует средств. Можно, конечно, «разорить» родителей – выпросить экипировку. Но это не то. Почетней, когда ее выдают. Тут и открылась возможность убить двух зайцев…

В штаб клуба «Кожаный мяч» то и дело приходят письма. Коллективно пишут целые районы, города, области. Нам сообщают, что дети имярек района собрали металлолом и на вырученные деньги им купили мячи, футболки, бутсы…

Свердловчане за год построили 10 тысяч скворечников и посадили пять тысяч деревьев.

Ребята Московской области собрали двести килограммов лекарственных трав…

Вот вам инвентарь, вот вам общественная работа, вот вам трудовое воспитание.

В клубе есть еще одно правило. Деликатное правило – то, что учитывает хрупкость детской психики: здесь никто не проигрывает. Просто одни выигрывают больше, другие меньше.

В финале, почетное право на проведение которого получает один из крупных городов страны (они проводились в Ворошиловграде, Львове, Николаеве, Свердловске, Волгограде, Челябинске, Горьком, Ростове, Донецке… Здесь же, в скобках, отмечу отличную, до сих пор никем не превзойденную организацию соревнований в Ворошиловграде), поначалу принимали участие 24 команды. Допускались 12-13-летние мальчики. Позднее, после того, как штаб закидали письмами обиженные ребятишки 10–11 лет и подростки 14–15 лет, образовались еще две группы по 24 команды, представлявшие уже эти возрасты дворовых футболистов. Итак, 72 команды. Но все 72 независимо от результатов выступлений под тем или иным предлогом получают награды. Впрочем, и предлогов не нужно – они вышли в финал! Этим сказано все. Каждая из 72 непременно удостаивается приза – медали, значка, вымпела, диплома, мяча с автографами сборной команды страны.

А разве это не приз – побывать где-нибудь на Сахалине, Камчатке, в Бухаре, Самарканде?… В местах, которые и не всякому взрослому посчастливится посетить. Не на родительские деньги, а за свой, собственно заработанный счет. Ради этого стоит ломать копья.

Наблюдая детей, сравнивая тех, кто занят спортом и кто обойден им, я заметил, что психическое устройство тех и других сильно отличается. Не стану упирать на то, что спорт, скажем, помогает развиваться восприимчивости интеллекта.

Так оно, наверное, и есть. Но математика способствует этому, видимо, еще больше. Однако человек, с раннего детства поглощенный спортом, с раннего же детства попадает в положение, где ему, хочешь не хочешь, на собственной шкуре приходится прочувствовать соревновательный характер жизни. Конечно, этого не удается миновать никому и никогда, в каком бы возрасте ни находился. Но здесь важна мера, степень. Здесь тот случай, когда количество ведет к новому качеству.

Выходит ли мальчик на ринг, на поле, на корт, но он с ходу попадает в условия борьбы в чистейшем, оголенном виде. Взрослых здесь нет, помощи ждать неоткуда. Здесь все зависит только и только от него. Здесь он вынужден давать самому себе реальную оценку. В спорте человек очень рано начинает жить без подпорок. И это неважно, что, скажем, футбол – коллективная игра. Тут каждый делает свое дело сам за себя. Всякая встреча, всякое состязание – это нескончаемая цепь рискованных ситуаций, это неисчислимая серия самостоятельных решений, это великое множество проб и ошибок, это непрерывное накопление опыта, который дает человеку твердую веру в зависимость от самого себя.

И потому дети-спортсмены отличаются от детей-неспортсменов своей независимостью, самостоятельностью, умением отдаваться делу, выкладываться до конца и способностью взбунтоваться против самого себя.

Однажды мне довелось наблюдать такой бунт.

Это случилось на стадионе Московского Дворца пионеров в 1965 году. Команда из Батуми встречалась здесь с вильнюсской командой «Жуведра». Когда игроки выбежали на разминку, по трибунам прокатился не слишком сдержанный смех – у самого маленького батумца рост не менее 170 сантиметров, у самого большого представителя Вильнюса – 155.

Жуведровцы сникли – это чувствовалось по тому, как они разминались. Но впали и вовсе в шок, когда грузинские ребята принялись виртуозно жонглировать мячами. Прибалтийские мальчики прекратили работу и испуганно-изумленно глядели на это поистине цирковое искусство.

Зритель разочарованно морщился – он уже понял, что придется смотреть не игру, а избиение младенцев.

Но вот раздался судейский свисток, началось футбольное действо. С первых же минут стало ясно: матч сложится совсем не так, как это ожидалось. Жуведровцы работали на точных коротких передачах и мотали батумцев нещадно. Последние при всей своей длинноногости оказались не слишком прыткими. Чувствовалось, что тренировали их в основном для работы в дриблинге. Мальчишек же из Вильнюса, видимо, неплохо подготовили еще и тактически. Они с ходу разобрались, в чем сила противника, и строили свою игру так, чтобы лишить его преимущества.

Ничейный счет, возникший еще в первой половине игры, держался до конца второго тайма. Однако у зрителя сложилось впечатление, что судьба несправедливо решает встречу – вильнюсская команда выглядела интересней. Стадион ликовал, когда внезапно она (судьба) решила поправить свою ошибку – на последней минуте судья назначил пенальти в ворота батумцев.

Бил капитан команды, симпатичный мальчуган лет двенадцати.

Несколько секунд он стоял. Раза два дергался для разбега, но снова замирал. Глядел на мяч тем же взглядом, каким смотрят в пропасть, которую нужно перепрыгнуть. Потом наконец решился – разбежался и сильно ударил по мячу. Удар пришелся точно… в руки вратаря.

Матч закончился. Прошла обычная заключительная церемония. Команды двинулись к раздевалке.

Я стоял у ее дверей, когда услышал странный протяжный звук, похожий на стон. Звук приближался по мере приближения литовской команды и становился все громче и откровенней. Теперь стало ясно, что кто-то буквально заходится в плаче. Наконец я увидел, как сотрясаются, размеренно дергаются в крупном импульсивном движении плечи капитана. Мальчик захлебывался в рыданиях. Уже в раздевалке его окружили ребята, пытались его успокоить и, осознав свое бессилие, плакали сами. Все, что сквозь собственные слезы они могли ему сказать, это: «Ну, не надо, не надо… Только не плачь… Ну не плачь… же…» У них не получались другие слова.

У капитана мелко, в каком-то безостановочном тике ходили губы. Он хотел что-то произнести, какое-то слово, начинал его несколько раз, но каждый раз доходил до гласной «и», долго тянул ее, пел каким-то тирольским модулирующим голосом и, оказавшись не в силах с нее сойти, переступить этот тяжкий звуковой порог, срывался на писк. Потом стало ясно, что он хочет проговорить слово «виноват».

Появился врач, накапал ему валерьянки. Но мальчуган еще долго не мог успокоиться. Когда пришел наконец в себя, тихо оказал:

– Не буду больше играть. Какой из меня футболист? Пенальти пробить не умею…

Я хорошо знал, что происходит в душе мальчишки. Все это случалось со мной не раз – и в детстве, и в юности, и позднее. Я испытывал это смешанное чувство ненависти и жалости к самому себе, переживал те же пылкие импульсивные решения: бросаю, мол, на этом точка. Решения, перерешенные на другой же день, но приносившие большую пользу, поднимавшие на новую качественную ступень мое отношение к делу. Решения, вызванные бунтом против самого себя…

Я говорил здесь о детской самостоятельности, о том, как создавались условия для ее взращивания. Но мы никогда не должны забывать, что, между нами, взрослыми, говоря, – это лишь имитация детской самостоятельности – та, что искусственно создают взрослые. И потому, исполнив гимн детям, не могу не воздать их наставникам.

Клуб «Кожаный мяч» так бы и остался, вероятно, в виде невоплощенной идеи, не будь у нее десятков тысяч приверженцев, коммунистов и комсомольцев, энтузиазм которых тоже в немалой мере питался самим спортом. Еще раз назову цифры: в клубе нынче состоит 3 миллиона детей и двести тысяч тренеров. Двести тысяч энтузиастов! Людей, которые спешат с работы вовсе не за тем, чтобы включить телевизор. Они торопятся потому, что где-то на атлетических площадках их ждут дети. Они торопятся потому, что любят детей, потому, что верны детям. Но, возможно, одной этой верности оказалось бы недостаточно. В помощь ей идет другая – верность спорту!

Многие из них спешат с ликованием в душе, ибо тревога за то, что вместе с молодостью можно утратить и спорт, оказалась ложной. Теперь у них есть возможность пожизненно оставаться в спорте. И потому еще спешат они, что оказалось: нет ничего интересней, чем работа педагога…

Дела многих из них не назовешь иначе, как подвигом.

В Рязанской области в Касимовском районе стоит рабочий поселок Гусь-Железный. С одним из его жителей, молодым художником Геннадием Савельковым, случилась беда – отнялись ноги. Сильный духом, он не сдался: главное, есть руки – можно работать. Однако болезнь развивалась. Скоро обрушилось несчастье страшней – парализовало и руки. Судьба беспощадна, но что поделаешь – надо жить!

По его просьбе мать привела к нему пионеров. После небольшого совещания решили организовать футбольную команду. Желающих оказалось много – набралось даже на две, и еще остались. Последним больше по душе пришелся баскетбол. Хорошо! Организовали еще и баскетбольную группу.

Ребята вместе с кроватью вывозили своего наставника на тренировочные площадки, выбирали удобное для обзора место. Начинались занятия.

Руки и ноги не работают, но ум светлый, глаз точный! Все видел, все подмечал, знал, кому чего не хватает, давал указания, прописывал «лекарства». Не остались в стороне и девочки. Он обучал их судейскому искусству…

Дела пошли. Начались соревнования в районе. Победа за победой! В итоге – первое место в городе!

Есть великие спортсмены. Кажется, познав всемирную славу, они уже не в состоянии увлечься чем-либо таким, что находится где-то далеко внизу, копошится у самого подножия их исполинских фигур. Но есть у спорта некое фантастическое свойство, нечто такое, что ведет образ мысли больших атлетов по какой-то особой, нестандартной кривой, под которую, как ни старайся, не подгонишь привычную логику явления, именуемого корифейством. Я это точно знаю, ибо постоянно вижу в штабе клуба «Кожаный мяч» Л. Яшина, В. Понедельника, А. Акимова, А. Парамонова. В членах этого штаба состоит народный артист РСФСР, заслуженный мастер спорта, знаменитый телекомментатор Николай Озеров. Здесь всегда можно встретить большого энтузиаста, одного из самых деятельных членов клуба, заслуженного тренера М. Б. Розина.

Поистине: сердца, отданные спорту! Верные сердца, однолюбы, никогда и ни в чем не изменившие своей вечной привязанности… Кто сказал, что спортсмены обречены на сверхранний выход на пенсию? Это неверно. Все наоборот: любовь обрекла их пожизненно, «до дней последних донца», оставаться в спорте…

Я вспоминаю угрюмого, дремучего парня Сеньку – того, о котором рассказывал в начале книги, – и невольно сравниваю…

Что-то есть в глазах сегодняшней ребятни такое, что отличает ее от детей того времени. Значительно отличает, броско! Я много и подолгу всматривался, пытаясь найти, сформулировать этот признак, пока не пришел к выводу – ДОСТОИНСТВО!

Им незнакомо унижение голодом, беспризорностью, тяжелым лакейским трудом. Нынче обыватели говорят: «С гонором!» Но я, окруженный армией мальчишек, постоянно общаясь с ними, утверждаю: не гонор! Большое счастливое чувство – достоинство! И в этом исторический подарок революции детям!

Мир за эти семьдесят лет неузнаваемо изменился. Мир меняется. Но говорят: природа человеческая более стабильна. Верно. Есть немалое сходство между тем, как мы, скажем, играли в футбол и как это делают нынешние мальчишки. Поэтому рассказ о моем «футбольном» младенчестве – это в какой-то мере уже начало разговора о клубе «Кожаный мяч». Но, сравнивая, я, кроме внешних различий (дети моего поколения могли лишь мечтать, например, о спортивном инвентаре, который имеют теперешние ребята), замечаю и более глубокие.

В жизнь нашего юношества все больше и больше входит понятие: спорт – дело обязательное! Такое же, как учеба в школе. Важно, что обязанность эта регламентирована пока еще не конституционным законом, а сознанием ребят. Я замечаю: меньшинство, не занятое спортом, просто стесняется в этом признаться, старается обойти разговоры на эту тему.

Разумеется, все это, как говорят, не само собой сталось. Это результат той огромной работы, которую проводят в этом направлении наша партия, правительство. В этом заслуга нашего замечательного комсомола.

И тут я скажу: вот еще один трудный участок, который взял на себя комсомол. Участок, площадь которого – вся страна! Огромный, хоть и не слишком заметный. С виду работа эта не отдает особой героикой – это, понятно, не БАМ, не Братская ГЭС. К ней не приковано столь пристальное внимание прессы, ибо она постоянна, ей не назначены сроки начала и окончания – она бессрочна.

Но важность ее оценить до конца просто невозможно сейчас. И нынче велик ее результат: мы живем в самой сильной спортивной державе мира. Но, думаю, с появлением многомиллионных детских клубов, подобных нашему «Кожаному мячу» («Золотая шайба», «Белая ладья»), следует ожидать еще более масштабных итогов. Нынче идет накопление, которое неминуемо приведет к крупному качественному скачку в большом спорте. Для массы скачок этот, возможно, окажется неожиданным. Однако немало найдется людей, которые будут знать, откуда он взялся, за счет чего получился… Судите сами: методически современным, научным воспитанием охвачена почти вся детская футбольная рать страны. Тут одна только теория вероятностей должна сработать: как говорится, чем больше выстрелов, тем больше шансов попасть в десятку. Но в том-то и дело – здесь не просто стихия, а обузданная, направленная.

Я наблюдаю за юными спортсменами и вижу, как происходит в них извечная, но выраженная по-новому, получившая новый глубокий смысл перемена: в один – поистине прекрасный! – момент на груди у них вместо привычного броского пионерского галстука появляется комсомольский значок. Юношами их пока не назовешь – они подростки. Но многие, очень многие к этому времени становятся СПЕЦИАЛИСТАМИ, и большими специалистами, в спорте. Среди них я вижу и тех, на кого поразительно рано легла высокая, недетская ответственность, кого судьба избрала для подвигов, возложив великую честь защищать спортивный престиж страны.

В добрый вам час! В добрый час, мои юные современники – поколение, рожденное фантастическим временем! Я верю: настоящие чудеса впереди – в самом близком будущем. И это вам их предстоит совершить!