Ему стало невыносимо, мучительно тяжело от того, что он видел. Его дочь страдала, а он был не в силах ничем ей помочь. Все, что он мог, это сказать ей: "Хочешь жить – живи! Не сиди в тесном мирке повозки, словно кроме него ничего нет!" Но что значат слова, когда их не слышат?
      Он откинул голову назад, взглянул на небеса. Черные, бесконечные, с несчетным множеством звезд – ламп с огненной водой, которые небожители разжигали в ночную пору для того, чтобы земля не погрузилась в кромешный мрак бездны, лишенной надежды и веры, где не важно, что благо, а что зло, и где граница между ними.
      Обычно сверкавшие торжеством победы над пустотой, теперь они лишь задумчиво мерцали в печали понимания и смирения со всем, что было или казалось неизменным, предрешенным.
      – Ладно, дочка, – вздохнув, проговорил Атен, – тебе пора спать.
      – Зачем?
      – Что? – растерялся он.
      – Зачем вообще нужен этот сон?
      – Чтобы отдыхать, набираться сил перед новым днем…
      – Зачем? Я ничего не делаю. С чего мне устать?
      – Ну… Дочка, устают ведь не только от тяжелой работы, но и самой жизни. От дороги…
      – Я же сказала тебе! Как ты меня слушал! Я не живу! Я… Я словно сплю наяву! И поэтому я совсем не устаю!
      – Может быть, тебе только так кажется…
      – Нет! – ее голос вновь зазвучал раздроженно-резко.
      – Хорошо, милая, – больше всего на свете он боялся напугать ее, обидеть, сделать что-то не так, заставляя вновь, как в прошлом, броситься бежать в снега белой пустыни, прочь из каравана. – Раз ты так считаешь, – видя, как напряжена дочь, понимая, что она готова на самый необдуманный поступок, он готов был согласиться с чем угодно. – Но ведь во сны погружаются не только ради отдыха. Они дают забвенье, позволяя отрешиться от забот и дурных мыслей, позволяют взглянуть на все происходившее иными глазами, понимая ошибки… И еще. Сны дают нам возможность прожить множество жизней, в которых с нами происходит то, что никогда не случится наяву. Они возвращают нас в прошлое, переносят в будущее.
      Сны… Придумывающая их госпожа Айя мудра и всегда дарует нам именно то, что нам нужно. Даже если мы сами не знаем, чего хотим.
      – Если бы было можно попросить у Матушки Метелицы… Я бы попросила у Нее… Не чуда – нет! Чего-нибудь. Чего-нибудь, что Она сама захочет мне дать…
      Караванщик заметил, что в глазах девушки, чей взгляд обратился на него, появился интерес, возможно, даже надежда.
      Он поспешил слезть с места возницы. Украдкой бросив взгляд назад, он отметил, что Мати двинулась следом. Атен с трудом сдерживал рвавшуюся наружу радость: ему удалось достучаться до дочери, отвлечь ее от непонятных размышлений – полета призрака на грани несуществующих миров и вернуть в реальность.
      Хотя… В какой-то миг в его сердце прокралось сомнение – а правильно ли он поступает? Может быть, он лишь заменяет пусть непонятный, но безопасный покой на приближение к беде, сон о которой, пусть с тех пор, как он привиделся хозяину каравана и миновало целых два года, лишенных даже тени того, о чем предупреждал, но все еще оставался столь четок и свеж в воспоминаниях, что порою казалось: закрой глаза, протяни руку – и коснешься скользкой, волглой кожи снежной змеи.
      – Отец? – она взглянула на него, не понимая, почему тот вдруг остановился.
      – Все в порядке, милая, – поспешил успокоить ее Атен. – Я… Я просто устал.
      Это было правдой. И не важно, что, удаленное от истинной причины как один город от другого, казалось куда более похожим на ложь.
      "Нет, нет, – он потер рукой с силой сжатые веки, – этого не случится. Никогда. В караване не осталось ни одной ягодки Меслам, – но это не успокаивало. Ведь, если бог, пусть даже такой ничтожный, как хозяин сновидений, захочет, он добьется своего. – Нет. Малышка просила Шамаша научить ее управлять снами. Она защищена от той угрозы, которую они могут нести в себе, защищена надежно, наверняка, навсегда…
      В отличие от бед этого мира…" -Забирайся в повозку, дочка. Я подожду здесь, пока ты не укроешься одеялом. А потом приду пожелать тебе сладких сновидений…
      – Я уже выросла из тех заклинаний-оберегов, которые ты пел мне в детстве на ночь.
      Он никак не мог понять, действительно ли она хочет быть… казаться старше своих лет, или это своего рода защитная реакция, к которой прибегала наивная душа, готовя себя к предстоящим переменам. Как бы то ни было…
      "Пройдет еще совсем немного времени – и она покинет меня, – лезвием острого ножа полоснула душу мысль, – сперва – чтобы перейти в повозку невест, затем – в жилище своего супруга… Она будет чья-то… – на миг его губ тронула улыбка, когда он вспомнил образ, увиденный годы назад – прекрасную длинноволосую невесту, бежавшую навстречу своему счастью, однако затем она угасла: – Но уже не моя, – ему было больно это сознавать, думать о том, что он останется совсем один, чтобы доживать свою жизнь в пустой повозки.
      И он сказал:
      – Не торопись стать взрослой, дочка. Мне бы очень хотелось, чтобы каждый новый год дарил тебе много больше счастья, чем предыдущий. Однако же, знай: что бы там ни было, ты всегда будешь мечтать вернуться в минувшее, в свою юность. Не ради того, чтобы что-то изменить – а лишь чтоб пережить еще раз. Ибо юность – самое лучшее время из всех, что нам даны судьбой… – видя, что задумавшаяся над его словами девушка вновь начала хмуриться, он поспешил отвести разговор чуть в сторону, на более надежную и безопасную тропу: – Что же до заговоров, то из них не вырастают. Их пела мне твоя мать, когда я возвращался усталым с дозора в метель.
      – Мама… – и вновь в ее глаза вошла грусть.
      – Прости, дочка, – вздохнув, караванщик качнул головой. – Я сегодня все время говорю что-то не то. Хочу успокоить тебя, а сам…
      – Все в порядке, пап, – она взглянула на него с пониманием. – Мне не больно вспоминать о маме, – ее губ коснулась улыбка, – даже наоборот…
      – Я вижу: тебе ее не хватает…
      – Да, – она кивнула, легко соглашаясь с тем, что не вызывало сомнений.
      – Прости меня.
      – Но за что?
      – За то, что не уберег ее.
      – Неужели ты до сих пор винишь себя в ее смерти?
      Он лишь чуть наклонил голову, но она поняла и так, подошла к нему, коснулась головой плеча.
      – Не надо, пап. Мама бы не хотела, чтобы воспоминания о ней причиняли тебе боль, несли укор. Тем более, когда ты ни в чем не виноват: мама умерла потому, что так ей было суждено.
      – Мати… – он не знал, как спросить об этом дочь. За столько лет он так и не смог подобрать слов, набраться смелости. Но теперь, когда об этом зашел разговор…
      – Я понимаю, тебе сейчас нужнее мать, чем отец… Ты в том возрасте, когда с женщиной легче найти общий язык и понимание… Может быть…
      – Ты считаешь, что мне пора перебираться в повозку невест? – в глазах девушки отразился испуг. Она и сама не раз думала об этом, хотя и гнала все подобные мысли прочь, когда ей меньше всего на свете хотелось покидать свою, родную повозку, где все было с рождения знакомо, наполнено воспоминаниями, и уходить в совершенно чужое жилище, чтобы, словно рабыня, делить его с кем-то чужим. И не важно, что сейчас в повозке невест жила лишь одна засидевшаяся в невестах Сати.
      Мати не хотела перемен – и все! Ее губы задрожали, пальцы стиснулись в кулаки, готовясь принять то неизбежное, что, казалось, уже практически прозвучало.
      – Нет, милая, – он думал совсем о другом, смотрел в сторону, не в силах бросить и взгляд на дочь, а потому не видя тех чувств, которые, как девушка ни пыталась скрыть, читались в чертах ее лица, – конечно, нет. Еще не пришло время. По закону ты должна будешь сделать это за год до испытания… Если, конечно, не захочешь уйти раньше…
      – Нет!
      – Милая… Я все думаю… Не совершил ли я ошибки, не лишил ли тебя чего-то очень важного, отказавшись привести в нашу повозку другую жену…
      – Если ты хочешь… – страх сменился обидой.
      И он почувствовал это, спеша объяснить: – Нет. Я никогда не смогу забыть твою мать. Я очень сильно ее любил, люблю до сих пор… Просто… Я подумал… Если бы я в свое время поступил иначе, переступил через свои чувства, смирился бы с потерей… У тебя была бы мама, которая…
      – Мачеха! – она постаралась вложить в это слово всю ненависть к ней – не существующей на свете, нереальной и совершенно чужой.
      – Дочка…
      – Не надо об этом, папа! – она откинула полог повозки, собираясь забраться внутрь.
      – Если все дело во мне, если тебя это заботит лишь из-за меня – тогда не надо ничего изменять. Ты все сделал правильно. Я никогда бы не забыла маму. Я считала бы, что ты предал ее память… И вообще…
      – Прошлое уже совершилось, – вздохнув, кивнул Атен, – оно есть и его не изменишь.
      – Я знаю, – она вновь повернулась к нему, взяла за руку, – ты очень любишь меня.
      Ведь я – твой единственный ребенок, – грустная улыбка чуть коснулась ее губ, чтобы всего лишь мгновение спустя растаять хрупкой снежинкой. – И я тоже очень люблю тебя. Мне бы хотелось, чтобы ты был счастлив, чтобы у тебя был сын, о котором ты мечтаешь…
      – Дочка…
      – Я знаю, папа, знаю. Я вижу, какими глазами ты смотришь на подрастающих близнецов Лиса и Лины. В них просто написано: "Вот бы и мне таких…" -Я уже стар…
      – Совсем нет! Просто… Все дело во мне, да? В том, что… – у нее на глазах выступили слезы. – Прости меня, – она прижалась к нему, уткнувшись мокрым лицом в грудь, – я всегда думала лишь о себе, о том, как мне удобнее, лучше…
      Успокойся, милая. Ну, не надо плакать, – караванщик приобнял дочь.
      – Это все из-за меня! Из-за того, что я не такая, как все!
      Атен не видел ее лица, но совершенно точно знал, что в этот миг ее губы вновь тронула вымученная, полная горечи и боли кривая усмешка.
      – Те люди, – грустным, едва слышным голосом продолжала она, – тогда, давно, были правы: снежный ребенок приносит одни несчастья. Даже если сам того не хочет…
      – Счастье мое…
      – Нет, папа! – вскрикнула она, резко отстранившись от отца. – Не-счастье!
      Несчастье – слышишь! – ее полные слез глаза горели нездоровым огнем, лицо покрыла матовая бледность, лишая цвета не только щеки, но и губы. – Если бы не я, если бы меня не было, все было б иначе, совсем по-другому!
      – Но…
      – Да, папа, это так! Я точно знаю! Если бы не я, мама была б жива! Ведь она умерла потому, что защищала меня, да? Скажи же мне: да?
      Атен молчал, опустив голову на грудь. Он слишком хорошо понимал, что нити души Мати так натянуты, так истончены, что отзовутся, ощутив любую даже самую наивную, обращенную во благо неправду, отшатываясь, словно от меча врага. Но правда…
      Она так изменчива, так противоречива! Взгляни на нее чуть под другим углом – и вот уже белое становится красным, синим, а то и вообще черным.
      – Милая, – взяв дочь за плечи, повернув лицом к себе и глядя прямо в глаза, начал он, – она защищала тебя. И в то же время – не тебя. Она спасала от опасности, от смерти своего ребенка. И себя саму. Себя, потому что в твоих чертах она видела свое отражение, свое счастливое детство. Она видела и мои черты, мою любовь к ней. Ты… В ее глазах ты была олицетворением всего, что было ей дороже жизни. И даже если бы было возможно вернуть время вспять, я уверен, она поступила бы точно так же.
      – Но я говорю не об этом! – вскрикнула девушка, что было силы сжимая кулаки. – Если бы вы не оставили меня, если б сделали так, как велели законы каравана…
      – Нет! Никогда!
      – Но так ведь было бы лучше для всех! Для мамы – она была бы жива! Для тебя – ты так хочешь сына! Вообще для всех – если бы не я, с караваном не случалось бы всех этих бед…
      – Дочка, ты ни перед кем не виновата…
      – Виновата! – перебила она его, притопнув ногой, готовая настаивать на своем так, словно это был какой-то детский спор, хотя в ее душе, глазах, памяти все выглядело совсем иначе.
      – Перед кем? – желая успокоить, он хотел показать ей нелепость всех этих обвинений, но она словно разучилась что-либо видеть, понимать, за исключением того, что питало ее чувство вины.
      – Перед тобой!
      – Я ни в чем не виню тебя…
      – А это не важно! Важно, что я виновата! Я виновата перед Сати с Ри. Из-за меня они не могут пожениться.
      – Милая… – это начинало переходить все границы.
      – И перед дядей Евсеем я тоже виновата, – не слушая его, продолжала Мати. – Он мог бы придумывать светлые, чудесные сказки, как та, про дракона, а из-за меня пишет эти ужасные легенды… И вообще…!
      – Дочка, – Атен пристально смотрел ей в глаза, заглядывая в самую душу. Он начал понимать, что на самом деле творилось с Мати. – Ты сторонишься всех из-за этого?
      Ты считаешь, что мы виним тебя во всех наших бедах и несбывшихся желаниях? – та кивнула. Вырвавшиеся на волю слезы, ничем не сдерживаемые, катились по щекам, срываясь с подбородка крохотными снежинками-жемчужинами. – Глупышка! – он прижал ее к груди, успокаивая, делясь своей верой и любовью, как делятся теплом. – Что же ты напридумывала такое? Как тебе только это в голову могло прийти? Все вокруг так любят тебя…
      – Любят, – согласилась она, всхлипывая, не успокаиваясь, а, наоборот, переходя от тихого беззвучного смеха к горьким рыданиям. – И поэтому ничего не говорят. Но я…
      Я не могу себя не винить, особенно когда все остальные молчат!
      – Особенно? Мати… – сперва он хотел сказать: "Ну что еще за ерунда? Опять детские фантазии?" но потом понял, что ничего не добьется этим, скорее, наоборот, сделает лишь хуже, еще сильнее отдалив от себя дочь. – Конечно, ты можешь думать все, что угодно. Это твое право. Только прошу тебя: хотя бы на мгновение взгляни на все другими глазами. Хотя бы моими. Возможно, у меня были бы и другие дети. А, может, и нет. Ведь я прогневал бы богов, убив беззащитного, ни в чем неповинного малыша. Но у меня точно не было бы тебя. У всех нас. А если бы не было тебя, в караван не пришел бы господин Шамаш…
      – Он здесь не из-за меня, – она тяжело вздохнула, выдавая потаенные, заветные мечтания – "Ах, если бы это только было так!" – потом поспешно замотала головой, отгоняя от себя все то, что было светлым, словно боясь запачкать мраком овладевшей ее сердцем тоской.
      – Но разве не ты привела Его в караван?
      – Нет. Если бы не я, он пришел бы сам… И, может быть, тогда бы его дракон не погиб… – она снова заплакала. – Пап, пап, я, наверно, притягиваю беду! Я не хочу этого! Но все само как-то получается!
      – Милая… – караванщик не знал, что сказать, как переубедить, переуверить девочку, которая отказывалась не только задуматься над его словами, но даже хотя бы выслушать, услышать их. – Я не верю, что ты источник бед. Хотя бы потому, что со дня твоего рождения наш караван видел куда больше счастья и удачи, чем все смертные земли.
      – А если все беды еще только предстоят?
      – Но все не может измениться в одночасье.
      – Может! Как раз так все и меняется! Ведь верно? – она вновь отстранилась от отца, замерла, глядя ему в лицо, ища в глазах ответ на свой вопрос.
      Атен молчал. Он чуть наклонил голову, пряча взгляд. Девочка была права. И в том, что перемены к худшему мгновенны, в то время как возвращение к благу медленно, словно самый долгий переход между городами. И в том, что впереди караван ждало что-то… Что-то, что заставляло мрачнеть его самого, стремясь, предчувствую опасность, избежать встречи с ней. Может быть, у его дочки тот же дар? Может быть, она тоже начинает чувствовать это будущее, но не понимая этого, ищет причины не вовне, а внутри, виня себя во всем том, что еще не случилось, что еще только произойдет?
      – Мати… Ты знаешь… Тот дар, что дан мне… Дар предвидения…
      Атен уже готов был сложить слова в ту мысль, которая должна была помочь, во всяком случае, он очень на это надеялся, но девушка вновь прервала его, не дослушав:
      – Ну, при чем тут ты? Ведь мы говорим обо мне!
      – Пойдем-ка, дочка, – он взял ее за руку, повлек за собой.
      – Куда ты меня ведешь? – та стала упираться, сперва слабо, а затем, услышав: "К Шамашу" что было сил. – Нет!
      – Но почему? – понимая, что не в силах достучатся до разума дочери, он решил воззвать к ее душе, которая просто не могла не услышать слов повелителя небес. – Давай спросим у Него. Шамаш всегда говорит только правду, и…
      – Я не могу!
      – Ты боишься услышать Его ответ? Не надо! – караванщик не сомневался, каким он будет. Конечно, ведь Шамаш, пусть девочка сейчас этого и не помнит, уже раз ответил на подобный ее вопрос. В тот день, когда люди встреченного в пустыне каравана узнали, что она – снежный ребенок, Мати спросила Его, проклятый она ребенок или нет. И Он ответил… Как же Он ее назвал? "Маленьким чудом, любимицей богов и людей". Какой ответ может быть желаннее, особенно в устах повелителя небес?
      – Я не могу идти к нему!
      – Почему? – удивился отец. Это было странным, вернее даже не просто странным – невозможным. Еще совсем недавно Мати с утра и до позднего вечера крутилась вокруг бога солнца, не отставая от него ни на шаг, надоедая какими-то вопросами, историями, шутками. И вот вдруг…
      – Он не захочет меня видеть.
      – Да с чего ты взяла! – нет, он просто не верил своим ушам!
      – Я ничего не выдумываю, – она глянула на отца исподлобья, но не с осуждением, а полной боли тоской. – Я виновата перед ним! Это из-за меня Шуллат и Хан ушли, – слезы вновь навернулись на глаза, слова мешались с рыданиями. – А он так привязался к золотому волку…!
      – Дочка, священные животные ушли, потому что настало их время. Я понимаю, тебе было очень тяжело расставаться с подругой. Но мы знали, что однажды это случится…
      – Нет! Шамаш говорил, что если я привяжусь к Шуши так сильно, что не будет силы, способной порвать эту цель, она не уйдет, она останется со мной! Но волчица ушла!
      – Дочка…
      – Хватит, пап! – ее губы дрожали, не в силах больше сдерживать рыдания. – Я больше не могу говорить об этом! Неужели ты не видишь!
      Он подошел к ней, хотел снова обнять, но она не позволила, отшатнувшись, словно от ледяной статуи.
      – Вот что. Иди спать. Уже поздно. Очень поздно. Ночь навеяла эти мысли, и…
      – Но когда взойдет солнце они не исчезнут! Они будут со мной, пока я здесь, пока я живу… – несколько мгновений она молчала, закусив губу, затем заговорила вновь, стараясь вложить в голос всю решительность, что была в ее сердце, душе. – Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал.
      – Что, дочка?
      – Если беда… Если что-то случится снова… Я слабая, я не смогу сама уйти.
      Обещай, что тогда ты прогонишь меня в снега.
      – Да что ты такое говоришь!
      – Ты будешь должен! Ты – хозяин каравана. Твой долг заботиться о безопасности людей, доверивших тебе свои жизни. И если угроза во мне… – не договорив, оставляя ту незавершенность, за которую – последнюю из надежд – еще держалась ее душа, девушка исчезла за пологом повозки, оставив отца стоять в снегу посреди тропы каравана совсем одним – ошарашенным, озадаченным и не на шутку встревоженным.
 

Глава 4