"Разве я страж твоей дороге? У тебя нет судьбы. Делай, что хочешь".
      "Нет судьбы…" – горькая улыбка скользнула по его губам.
      "Да. Хочешь узнать, почему?" "Нет, – качнул головой колдун, – сейчас это не важно…" "И все же? " " У меня нет судьбы, потому что я не принял ее".
      "Ты от нее отказался".
      "Дорога, которую вы выбрали для меня – не та, которую я хотел бы пройти".
      "Или она, или ничего. Выбирай".
      "Разве это выбор? " "Он не хуже, чем любой другой… Судьба… Она связывает по рукам и ногам. Но и только она позволяет действовать…!" "А моя судьба в том, чтобы быть богом солнца этого замерзшего мира?!" "Да. Смирись с этим. И тогда ты сможешь все".
      "И вы укажете мне, как спасти малышку?" – ради нее он был готов пожертвовать всем, чем угодно, даже жизнью, не то что свободой.
      "Она в прошлом. Ее уже нет… Шамаш, пойми: та судьба, ради которой я привел тебя в мир снежной пустыни, не рабство и не обман. Это… Вынужденная необходимость".
      Колдун только чуть качнул головой.
      "Если вы не можете спасти ее, я сам отыщу способ! " "И куда ты пойдешь? " "За грань мироздания".
      "Даже если это будет последний сделанный тобой шаг? " "Да!" "Ради чего? Подумай, ты готов пожертвовать всем: возможностью спасти целый мир, жизнью и смертью, всей дорогой, абсолютно всем ради лишь одного мига, о котором ты никогда не вспомнишь, ибо некому будет вспоминать? Зачем тебе это? Когда ты спасал свой народ, я понимал, зачем ты делал это. Но сейчас…" "Все судьбы мира не стоят одной детской слезы".
      "Возможно, ты и прав, – голос стал задумчив, – а, может быть, ошибаешься… Иди, странник. Надеюсь, ты достигнешь своей цели, придя в мир, где не бывал даже я…
      Или где я бродил так давно, что уж позабыл об этом… Ищи. Даже если ты не найдешь того, что ищешь, будешь вознагражден знанием. Пусть познания – дорога, не терпящая остановок. Не сделаешь следующий шаг – и окажешься отброшенным далеко назад… Но кто знает, что произойдет, если этот шаг будет совершен… В любом случае, ты примешь ту судьбу, ради которой пришел в этот мир. Сейчас или потом, по доброй воле или вынужденно. Это случится. Потому что иначе быть не может…Что же до ответа на твой вопрос…" "Я не задавал его! " "Но он был задан… Так или иначе… Даже если ты не в силах его понять, он будет дан тебе, хотя бы для того, чтобы ты смог вернуться в мир снежной пустыни, который, с момента твоего прихода в него и навеки – твой мир, – и голос замолк, затерявшись среди края, не знавшего границ, за исключением одной, той, что отделяло мироздание от окружавшей его пустоты. А затем, вдруг, неожиданно, словно ударом ножа, рассекавшего плоть, он зазвучал вновь, с такой силой и властностью, что были готовы подчинить себе даже самого свободолюбивого и строптивого духа: – Обернись!" Колдун подчинился. И увидел грань, которая, остававшаяся до сего мгновения невидимой, теперь казалась четкой, как кровавая рана на теле. Она отталкивала от себя, пугая, вызывая омерзение, и, в то же время, манила, не позволяла отвести взгляда, заставляя заворожено смотреть на себя, гадая, что там, за краем всего сущего, или, может быть, чего там нет?
      И Шамаш переступил черту мироздания, ожидая увидеть за ней пустоту – немую, слепую, безликую, подобную бездне Потерянных душ. Но то, что пред ним предстало, было не завершением, а началом, бесконечным источником, излучающим великие силы и возможности, землей, которая ждала, когда ее возьмут, поместят в глиняный горшок и бросят семя, из которого родится новая жизнь.
      Эта стихия, окружившая его своими прозрачными крыльями – тенями грядущего, которым она живет, манила к себе, обещая все, что только может пожелать забредший в ее пределы гость. Она просила, умоляла, убеждала…
      Шамаш уже готов был сделать следующий шаг ей навстречу… Но в последний миг остановился… Он стал понимать…
      Начало прекрасно. Оно велико и светло. Но, в то же самое мгновение, оно – конец.
      И наоборот. Потерянные души хотели создать новое и потому разрушали прежнее, становясь пустотой и мечтая обратить все в пустоту. Но даже этот конец был только началом, испытанием, за которым два пути: для оступившегося – обращение в Ничто и вечное ожидание нового рождения, для прошедшего – прикосновение к Нечто, приобщение к силе творения. И то, и другое предполагает отречение и готовность отдать свою жизнь. Грань между ними не в мыслях, не в устремлениях, не в целях, даже не в силах. Это казалось несправедливым, но все дело было лишь в маленькой крошечной искре, которая на яростном ветру или гасла, или разгоралась с новой силой, подчиняясь при этом ведомой лишь ей одной причине.
      Ему многое стало ясно. И тут до него донеслись голоса.
      "Помоги! – неслось к нему из пустоты. – Дай нам новый лик!" "Нет! – откуда-то из глубин памяти шел полный боли и страха перед столь близкой потерей и вечным расставанием вскрик. – Не уходи! Не покидай! Ты нужен нам! Ты нужен мне!" Ему показалось, что с ним одновременно заговорили множество близких, дорогих существ, сливаясь в единый столикий образ, в котором были и драконьи черты, и волчьи, и людские, и чьи-то еще, незнакомые, неразличимые за мутной дымкой.
      Шамаш качнул головой. Он не мог уйти сейчас. Он был не готов к этому шагу, понимая, что пока лишь младенец, которому предстояло пройти долгую дорогу, прежде чем вернется сюда, чтобы остаться навсегда…
      "Нельзя с подножья горы вспрыгнуть на ее вершину. Нельзя сотворить мироздание, не научившись создавать песчинку… Этот путь действительно бесконечен, ведь его конец – это только начало…" Он вздохнул. Пришла пора возвращаться.
      – Шамаш! – донесся до него казавшийся таким испуганным и беззащитным голос караванщика. – Господин, Они дали ответ!
      Произнесенные вслух Слова разорвали сотканное силами мысли полотно, разорвали на части, которые лохмотьями тумана развивались на ветру, пока новый, более сильный порыв не подхватил их и не унес прочь, в черный сумрак бездны.
      Исчезло все. Ничто явилось в своем истинном облике лишенной создания пустоты, которая в руках творца могла бы стать всем, чем угодно, и потому так тянулась к силе созидания, но, отвергнутая им, приходила в ярость, желая отомстить обидчику, причинив столько боли, сколько было в ее силах, заставляя его понять, прочувствовать всю ее обиду, но не убивая, надеясь, что, придет время и странник вернется к ней за ее частью, чтобы из нее сотворить себе новый дом и путь к нему.
      Возвращение было исполнено не усталости, но страдания, которое заполнило собой все тело. Вспышка сверхновой пронзила разум, ослепляя, в голове зарокотал гром, разрывая разум на части.
      – Господин Шамаш! – испуганно вскрикнул Евсей, заметив гримасу боли, исказившую лицо бога солнца. Караванщик бросился к своему повелителю, спеша помочь, поддержать, но резкий взмах руки заставил его замереть.
      – Оставайся на месте! – хрипло проговорил колдун, опустив голову на грудь, так, чтобы растрепавшиеся волосы закрыли от взгляда спутника лицо, по которому уже чертили неровные алые линии хлынувшие из глаз кровавые слезы. Ему было нужно время, чтобы прийти в себя, справиться с болью, вызванной слишком быстрым возвращением.
      – Они дали ответ! – между тем взволнованно кричал караванщик. – Они сказали: "Пусть нет будущего в настоящем, но есть настоящее в прошлом!" – он старательно повторял услышанное, не понимая ровным счетом ничего, когда каждое слово, рожденное в его разуме вспышкой яркого света, хранило в себе множество значений.
      Евсей взглянул на бога солнца. Он ждал, что повелитель небес объяснит ему смысл услышанного. Нет, конечно же, он не ждал рассказа обо всем на свете, тайнах бытия и путях мироздания. Но хотя бы нескольких слов, которые просто подарили бы слепому луч света.
      Рядом с Шамашем он чувствовал себя кем-то большим, чем простой караванщик, обреченный всю жизнь скитаться по снегам пустыни, надеясь после смерти обрести покой сна и тепло сада благих душ. Бывали даже мгновения, когда, замечтавшись, он представлял себя летописцем, чьим словам уготована жизнь в будущих веках, а духу – святое служение госпоже Гештинанне… Конечно, ему следовало быть скромнее, не приписывать себе чужих достоинств, целиком и полностью завися от воли бога, его решения и желаний. Но Евсей ничего не мог с собой поделать.
      Реальный мир стал так похож на самые смелые фантазии, что слился с ними. Грань стерлась и теперь человек и сам не мог понять, где он: наяву, во сне или в придуманных им легендах. Летописец, он не мог остановить полет воображения. Это было выше него.
      И оттого ему было невыносимо больно всякий раз, когда, отрешившись от грез, он начинал сознавать, что, хотя он и спутник повелителя небес, но, при этом – всего лишь человек, который только на мгновение забыл, что есть предел доступного смертному…
      Вздохнув, Шамаш провел ладонью по лбу.
      – Сколько прошло времени? – его голос был хриплым, сипящим, как при простуде.
      – Несколько мгновений… – растерянно проговорил караванщик, в глазах которого было удивление, когда ему казалось странным, что бога интересует течение времени, ведь небожитель выше этого потока.
      Но Шамаш не просто ждал ответа. Услышав его, он вздохнул с явным облегчением:
      – Хорошо, – это означало, что он мог позволить себе немного переждать, прежде чем бросаться в бой. Так или иначе, сперва нужно было все хорошенько обдумать.
      – Странный ответ, – прошептал, качнув головой, Эрра. Он был не в силах скрыть своего удивления, когда ожидал совсем другого. – Но, все же, он дан. И это – не краткое "нет"!
      – Они и раньше пытались мне объяснить… Но я не был готов понять…
      – А теперь ты понимаешь? – повелитель демонов глядел себе под ноги, словно считая искры небесных костров, гаснувших у носков его сапог. -Удивительно… – полный боли вздох сорвался с его губ, которых затем коснулась горькая усмешка – натянутая и трепещущая, точно струна, – бог погибели не желает кому-то смерти…
      Такого со мной еще не бывало! И если ничего не удастся изменить, никогда уже не будет. А я не хочу! Не хочу терять эту часть себя! Пусть она спит во мне, не просыпаясь больше никогда, но только остается! Чтобы знать: когда мне захочется ощутить это чувство вновь, мне будет достаточно бросить взгляд на снежную пустыню, отыскать взглядом малышку и сказать себе: "Она жива. Жива и потому, что тебе этого хотелось!" Я веду себя как законченный эгоист, думающий лишь о себе! – сжав кулак, он с силой стукнул им по камню, на котором сидел, заставив твердь расколоться, образуя глубокую трещину, оглашая гулом доселе молчавший воздух. – Я хочу, чтобы все было не так, как есть, – Эрра стиснул зубы, продолжая, – хочу!
      А я привык во всем следовать своим желаниям. Не отступлю от правила и сейчас!
      Пусть даже мне придется вести бой с Свышними – не важно. В конце концов, я – повелитель демонов, который должен, просто обязан идти против судьбы! А если мы будем вместе… – он взглянул на Шамаша, который по-прежнему закрывал ладонью глаза, заслоняясь от тех слабых отблесков света, которые сохранились в окружавшем их мраке. – Ты ведь не сдашься? – спросил Эрра, по ошибке приняв за слабость то, что на самом деле было всего лишь ожиданием.
      – Нет, – тихим, но в то же время удивительно твердым и решительным голосом, в котором не было ни сомнений, ни хотя бы тени нерешительности, проговорил тот. – Приведи малышку.
      – Сюда? Назад? Шамаш… – он мотнул головой, не согласный с решением бога солнца, но затем остановился. В его глазах блеснул огонь озарения: – Они… Их ответ – не простая загадка, призванная отвлечь внимание от действий? И? – Эрра весь напрягшись в ожидании решающего ответа. – Способ все-таки есть? Какой это из путей? Вперед? За грань?
      – Назад.
      Повелитель демонов с сомнением взглянул на собеседника. В его глазах было удивление, которое словами сорвалось с губ: – Но назад дороги нет…
      – Обернись.
      Тот послушно выполнил приказ бога солнца, который продолжал:
      – Что ты видишь?
      – Ничего я не вижу! Да если бы и видел, какая разница? Ведь малышка… Она говорила мне, что позади ее лишь пустота, ничто! И все вы постоянно повторяли, что девочка не может проснуться, потому что в мире яви ее ждет смерть.
      – Позади – в пространстве, но не позади – во времени.
      – Я… я ничего не понимаю! – сорвалось с губ Евсея.
      – Не ты один… – Нергал на миг замер, прикусив губу, не спуская с бога солнца пристального взгляда немигавших глаз. – Ладно, – он встал со своего камня, – надеюсь, ты знаешь, что творишь. Я приведу девочку. Но прежде вот что. Я позволю тебе спасти малышку, раз уж бессилен сделать это сам. Надеюсь, у тебя получится.
      Но знай: если твоя попытка лишь затенит мгновение ее смерти – берегись, – в глубине его глаз мелькнул огонь нескрываемой угрозы, – я отомщу! – и, сказав это, он повернулся, зашагав к воротам своего города.
      – Господин, – воспользовавшись возникшей паузой заговорил Евсей, которого в этот миг больше всего беспокоил бог солнца, когда с судьбой племянницы он заставил себя смириться. В конце концов, смерть… смерть для столь чистого невинного существа, какой она была – не самое плохое, ведь сад благих душ лучше умирающего в объятьях холода земного мира. Он оглянулся назад, на Губителя, затем, приблизившись к повелителю небес, зашептал: – Может быть… Может быть, следует позвать кого-нибудь? Твою великую сестру, например. Если что…
      – Если – "что"? – колдун повернул к нему лицо, на котором, словно покрывая бледно-синеватую кожу причудливым узором краснели черточки крови. Глаза едва-едва поблескивали из-под опущенных ресниц.
      – Ну… – тот растерялся. – Я не знаю… Ведь… Ну… Губитель, Он один и никто другой виноват в том, что случилось с малышкой. Но теперь почему-то проникся к ней заботой, будто она – Его посвященная… Он… Он не любит терять…
      – Я тоже, – вскользь бросил колдун. А миг спустя он шагнул навстречу Мати, которую, испуганную и бледную, вел за руку Эрра. – Малыш… – он склонился над ней. – Ты помнишь меня?
      – Да, – она заглянула ему в глаза, – да, Шамаш, – по ее щекам текли слезы. – Теперь я помню все, – шептали подрагивавшие губы, – и как убежала из каравана, и как, вернувшись, узнала, что отца ужалила снежная змея, как украла ягоды Меслам…
      Он ведь жив, мой папа? Он выздоровел? – вскинувшись, с надеждой спросила она о том единственном, что было важно для нее.
      – Да, малыш, – поспешил успокоить ее колдун.
      Девочка вздохнула с облегчением, затем всхлипнула: – Шамаш, прости меня, пожалуйста, прости! Я… Я не виновата! Я не хотела ничего плохого! – вскрикнула она, бросившись ему на шею.
      Эрра стоял за ее спиной мрачнее черной тучи, с силой сжимая свои огромные кулаки, удерживая в них свою ярость. Он видел, сколько боли причиняли малышке воспоминания, сколько мук и страха несло сознание того, что жизнь подходит к концу. Легче не знать, не чувствовать. Просто идти, идти… И даже не заметить, как в один из мгновений перешагнешь через черту. Но, с другой стороны… Все же, в глубине души он надеялся, что бог солнца сможет спасти маленькую смертную. И поэтому он сдерживал себя, не давая выход чувствам.
      – Все в порядке, милая, – Шамаш не устранился от нее, но поднял на руки, осторожно, будто младенца, – все скоро закончится, словно сон. Сон, который начинался волшебной сказкой, а потом превратился в кошмар… – шептал он ей. – Так бывает. Иногда. Даже если нам этого очень не хочется. Ты проснешься – и все останется позади.
      – А остальные? Они тоже проснутся? – что бы там ни было, Мати не могла не думать о тех, кого случайно завела в своей сон. Может быть, этого требовала ее душа, а, может – так было легче сердцу, прячась от собственных страхов в заботе о других…
      – Все будет хорошо. Нам нужно лишь вернуться…
      – Нет! – испуганно вскрикнула девочка, крепче прижавшись к нему. – Нельзя! Позади пустота!
      – Пусто, потому что никого нет, потому что мы ушли оттуда. Но когда мы вернемся, все будет иначе, – и он двинулся туда, где ждала его разверзшаяся под ногами бездна, по которой проходила дорога, ведущая не через пространство – время… …Атен заворочался на меховом одеяле. Сон закончился как-то слишком внезапно, не было дремы, медленного пути – осмысления – лишь резкая внезапная вспышка, оборвавшая все на половине слова, половине движения.
      Приходить в себя было трудно, когда разумом, памятью он все еще был в мире сна.
      Затем пришла мысль… А как он вообще мог заснуть? Конечно, за последние дни и особенно бессонные ночи он ужасно устал, измучился от постоянного нервного напряжения, и, все же, поскольку именно сон был причиной всех последних бед, он страшил настолько сильно, что, казалось, караванщик никогда больше не осмелится погрузиться в него и вот, на тебе!
      Но что случилось, то случилось. Атен, чуть приподняв голову, огляделся вокруг.
      Он был не в своей повозке, а в командной. И, поразительное дело – она двигалась!
      – Это еще что такое? – он ничего не понимал, ошарашенный, даже испуганный, когда в подобные моменты в голову всегда приходили самые ужасные мысли.
      Хозяин каравана, не надев шапки, даже не запахнув как следует полушубок, выскочил из повозки. Не ожидая ощутить под ногами мягкого снега открытой пустыни, он, поскользнувшись, упал, лишь по случайности не угодив под копыта оленей двигавшейся следом повозки.
      – Тихо, тихо! – успевший подскочить дозорный схватил оленей под уздцы, останавливая испуганных животных. Отведя направление их движения чуть в сторону, караванщик поспешил к упавшему, помог ему подняться.
      – Что с тобой, Атен? – не спуская с него пристального взгляда озабоченных глаз, спросил он.
      – Вал? – только и смог выдавить из себя хозяин каравана, пораженный, глядя то на дозорного, то на окружавшую их белую пустыню. – Почему мы идем?
      – Как почему? Уходя спать, ты не давал приказа остановиться.
      – Уходя спать? – он мотнул головой. Нет, пусть вокруг были снега, но их холод не отрезвлял, помогая проснуться, скорее наоборот, заставлял уверовать в то, что караванщик вовсе не проснулся, а, скорее, наоборот, заснул. И все, что происходило сейчас, было этим сном.
      Атен ущипнул себя за щеку, стремясь поскорее проснуться, но лишь сморщился от боли, которая могла принадлежать лишь реальности.
      – Да, уходя спать, – повторил Вал, в душу которого прокралось подозрение: а не заболел ли хозяин каравана? Его поведение было странным. И тот внезапный сон…
      Он мог быть первым знаком хвори… – Давай, я помогу тебе вернуться в повозку. А потом позову Лигрена. Не нравишься ты мне, друг. Такое чувство, что твоей душой властвует лихорадка.
      – Моей? – воскликнул Атен, повернувшись к дозорному. – Я здоров! Это дети…
      Лирген должен был позаботиться о них. И Сати.
      – Что Сати? – услышав имя дочери, но не понимая, какое она-то ко всему происходившему имела отношение, переспросил Вал.
      – Где она?
      – Ну, сидит в нашей повозке, читает малышу какую-то сказку… Ты меня пугаешь, Атен… Ради господина Шамаша, вернись в повозку. Здесь холодно. Ты болен… – он попытался силой вернуть Атена в тепло, но тот упрямо упирался.
      – Я в порядке! – откинул от себя его руку хозяин каравана. – Да, да, я вспомнил, Они разбудили всех, кроме Мати… – забормотал он.
      – Но твоя дочь не спит. Я видел ее всего лишь несколько мгновений назад. Она кормила золотую волчицу.
      – Ты уверен?
      – Ну хочешь, я позову ее! Прямо сейчас! Но не стой раздетым на морозе, заклинаю!
      – Ладно, хватит! – поморщившись, отмахнулся от него Атен. Его душой, сердцем властвовало лишь одно желание – броситься к дочери, убедиться, что с ней все действительно в порядке.
      Побежав мимо нескольких повозок, провожаемый удивленными взглядами караванщиков он словно на крыльях ветра подлетел к своей, залез внутрь… И застыл на месте, не в силах пошевелиться. Руки опустились плетями, глаза поблекли, в груди со страшной болью что-то оборвалось, когда он увидел, что девочка, свернувшись в клубок в своем дальнем углу, спит.
      Несколько мгновений он смотрел на нее, не моргая, не отводя взгляда. В глазах не было слез, они все вытекли давно, высохли, иссушенные болью и отчаянием. Губи чуть подрагивали.
      Затем, качнув головой, посылая проклятья надежде, которая так жестоко обманула его, караванщик пододвинулся к своей малышке, коснулся длинных светлых волос, растрепавшихся и лежавших сейчас вокруг головы наподобие ореола богини света.
      – Дочка, – прошептал он. – Неужели ничего не сможет этого изменить? Даже чудо?
      – Пап, – неожиданно донеслось до него недовольное ворчание, – зачем ты разбудил меня? Мне снился такой сон, такой… – ее глаза открылись и в них отразились сперва удивление, затем – обида: – Я не помню! Знаю только, что это был самый интересный сон в моей жизни. В нем было столько приключений… Но я совсем ничего не помню! – на ее глаза набежали слезы. – Почему? Это не честно!
      – Милая, – отец не слушал ее. Вздох облегчения сорвался с него с губ. Он прижал к себе ничего не понимавшую Мати, повторяя: – Ты со мной, ты снова со мной! Ты, наконец, проснулась!
      – Да что ты, пап! – высвободившись из его объятий, пробурчала девочка. Ей было не понятно столь странное поведение отца, выглядевшего так, словно с ней случилось нечто ужасное, а он все это время был с ней рядом, умоляя остаться среди живых, постепенно лишаясь веры в то, что гонца богини смерти отпустят ее душу. – Я даже не болела, – она коснулась ладошкой своего лба – он был сухой и холодный. И вообще она чувствовала себя удивительно легко, будто птица, готовая взлететь.
      Если бы она еще смогла вспомнить сон, то была бы совсем счастливой. Впрочем, подумав немного, решила она: какая разница, помнит она сон или нет, все равно он уже закончился и, как бы ей того ни хотелось, она никогда не вернется в него.
      Лучше уж такое прощание – быстрое, без сожаления, чем долгие воспоминания, полнящие все вокруг вздохами сожаления и несбыточных надежд.
      – Прости, дорогая, – Атен начал немного успокаиваться. В конце концов, раз все это, весь пережитый им кошмар был всего лишь сном, а на яву с дочкой все в порядке, о чем беспокоиться? – Просто… Я тоже видел сон, – он и сам не знал, зачем стал говорить ей об этом. Возможно, так нужно было ему самому, чтобы окончательно понять, что по какую грань сна происходило. – Плохой. Мне снилось, будто вы с Шуллат убежали в снежную пустыню…
      – Охотиться… – прошептала слушавшая его, открыв рот Мати, которой рассказ отца уже начал казаться началом самой восхитительной из легенд. Ее глаза вспыхнули ожиданием новых чудес.
      – Тебе снился тот же сон? – поспешно спросил ее Атен, в сердце которого вновь острой льдинкой проник страх.
      – Нет… Не знаю, – пожала плечами девочка, сидевшая на ворохе одеял, поджав под себя ноги, не спуская глаз с отца. – Я ведь сказала, что не помню сна. Просто…
      Просто… Не сердись, папочка, мы с Шуши действительно собирались. На охоту. Но не пошли. Потому что я заснула… Наверное, Матушка метелица не захотела, чтобы я нарушила данное тебе слово… ну, не убегать из каравана. И остановила меня.
      Она ведь повелительница сновидений.
      – Госпожа Айя самая мудрая, самая добрая из богинь, – проговорил караванщик, мысленно – душой, сердцем, – вознося хвалу Той, которая, изменив малое в ходе событий, предотвратила ужасную беду.
      – Ты ведь не сердишься на меня? – заглянув отцу в глаза, осторожно спросила Мати.
      – Нет, – он обнял ее за плечи, – конечно, нет, мое сокровище. Все хорошо…
      Знаешь… Давай, когда вам с Шуллат в следующий раз захочется поохотиться, ты скажешь об этом мне. И мы пойдем все вместе. И ты удивишь не одну, а две охоты: людей и волков.
      – Здорово! – восторженно проговорила девочка. – Да, я хочу! Хочу посмотреть! Я ведь никогда не видела… Ты не брал меня на охоту… Ой, – вдруг, прервавшись, воскликнула она. Ее рука случайно наткнулась на какой-то свиток, вытянула его из-за одеял.
      – Что это? – потянувшись к рукописи, просил Атен, в сердце которого вновь начали пробуждаться недобрые предчувствия – воспоминания о прожитом сне.
      Щечки девочки залились смущенным румянцем, голова виновато опустилась на грудь, пряча глаза. Шмыгнув носом, она вздохнула, прежде чем ответить на вопрос отца:
      – Легенда. Я… Я нашла ее в командной повозке. И случайно взяла с собой… Папа, папа, только не сердись на меня, я была с ней очень осторожна. Видишь же: с рукописью ничего не случилось.
      Атен коснулся свитка, рука еще несла его к глазам, а разум уже понимал, что за история храниться в нем.
      – Я не сержусь, дочка, – заставив голос звучать ровно, не вздрагивая в страхе перед тем, что беда не миновала, что в этом мире она просто еще впереди, тихо, сипло проговорил он. – Ты… Ты прочла эту легенду?
      – Только самое начало. Она такая мрачная. И странная. В ней рассказывается о повелителях сновидений.
      – Повелители сновидений… – повторили вмиг высохшие побледневшие губы караванщика. Глаза, не моргая, смотрели на дочку, ожидая следующих ее слов.
      – Ну да, – как ни в чем не бывало продолжала Мати, обрадованная тем, что отец не стал ругать ее, – помнишь, вчера мы говорили с тобой о Них. Я спрашивала, кто придумывает наши сны. Ты еще сказал, что богов сновидений двое…
      – Госпожа Айя и Лаль, – прошептал Атен.
      – Да, – кивнула девочка, – только вчера ты никак не мог вспомнить его имени…
      Пап, оставь мне, пожалуйста, легенду. Я хочу дочитать ее.
      – Мати, а может быть, потом? Не сейчас? Когда ты вырастишь? Эта легенда действительно очень странная. И страшная.
      – Я люблю страшные истории! Хотя… – взглянув на отца, она, соглашаясь с ним, кивнула: – Раз ты так хочешь – я не буду читать.
      – Спасибо, милая.
      – Пап, какой-то ты сегодня странный, – удивленно глядя на него, проговорила Мати.
      – Ты не заболел? – она потянулась к его лбу. – Вот, точно! И лоб горячий! Давай я сбегаю за лекарем, – и она двинулась к пологу повозки.
      – Постой, – попытался удержать ее караванщик. – Я совсем здоров. Это просто сон.
      Мне приснился кошмар. И больше ничего.
      Но девочка, уже оказавшаяся у полога, готова была выскользнуть наружу.
      – Мати! – лишь нотки отчаяния, прозвучавшие в голосе отца остановили ее, но лишь на мгновение.
      – Прости, папочка, мне нужно… Ну, я вспомнила сон… Не этот, другой, – ее голос был взволнован, речь обрывчатой, словно мысли торопились куда-то, боялись не успеть узнать главное. – Мне тогда приснилась Матушка метелица. Я просила ее научить меня повелевать снами. И она сказала, чтобы я спросила Шамаша, что он знает. Я тогда забыла спросить. Было столько всяких дел и событий… А теперь…
      Пап, раз ты не рассердился на все остальное, ты ведь не рассердишься и на это? Я всего лишь хочу задать Шамашу вопрос, я должна была спросить уже давно…
      – Иди. Раз так велела госпожи Айя… – проговорил Атен, отпуская дочь.
      Провожая ее взглядом заслезившихся вдруг глаз, он думал о том, как хорошо, что все беды были не настоящими, но лишь сном, одним сном, который закончился и не вернется больше никогда.
      "Господин не откажет исполнить просьбу Своей божественной супруги, – мысли текли медленно, полные спокойствия, – и обучит мою девочку управлять снами… Конечно, Он не повелитель сновидений, но великий бог, самый могущественный из всех. Он даст малышке силы и знания, которые помогут ей противостоять Лалю, если тот наяву, как в моем сне, попробует украсть ее сон…" – затем на его лицо легла тень. Он вспомнил, что должен сделать еще кое-что и как можно скорее, чтобы беда, о которой поведал ему сон, никогда не пришла в караван.
      Караванщик двинулся к краю повозки, намереваясь выбраться из нее, но тут полог приподнялся и внутрь забрался Лигрен.
      – Атен сказал мне, что ты не совсем здоров…
      – На ловца и зверь бежит.
      – Что? – не понял его лекарь, в глазах которого росло беспокойство, когда среди болезней снежной пустыни было много таких, одна мысль о которых внушала страх.
      Например, безумие… А симптомы этой пугающей болезни… Лигрен начал приглядываться к хозяину каравана. Лихорадочный блеск в глазах, непонятные слова, неразборчивая речь…
      – Я здоров, приятель, – Атену не нужно было уметь читать мысли, чтобы понять ход его размышлений, когда на лице Лигрена и так все было написано. Грустная улыбка коснулась его губ, когда он вспомнил сон, который так стремился придать черты реальности самым что ни есть ужасным страхам.
      – Конечно, и, все же, позволь я тебя осмотрю…
      – Лигрен, – остановил его хозяин каравана, в голосе которого зазвучали холодные нотки, – дело не во мне. А во сне, который я видел.
      – Вещий сон? – лекарь весь собрался, насторожился. Это было даже серьезнее снежного безумия, когда болезни испытывают волю к жизни, а пророчества – саму душу, силу ее веры.
      – Не знаю, – он не был уверен. – Но я намерен сделать все, чтобы он не исполнился.
      Никогда. Раз уж боги были так милостивы, что предупредили меня, – он умолк, прислушиваясь к своим чувствам, к окружающему миру, пытаясь определить, чего ждали от него небожители – борьбы или смирения. Правильно ли он Их понял, делая выбор.
      – Продолжай, Атен, продолжай, – нетерпеливо прошептал Лигрен.
      – Этот сон был о Лале.
      – Лале? – пораженный, повторил его собеседник, глядя на хозяина каравана широко открытыми глазами.
      – Да, боге сновидений. Ты ведь знаешь, о ком я говорю?
      – Конечно…
      – В чем же тогда причина твоего удивления?
      – Просто… Атен, прости меня, но мне казалось, что караванщики не признают Лаля, даже имени Его не произносят, боясь тем самым расстроить или даже оскорбить госпожу Айю…
      – Да, это так. Теперь, после сна, я не просто верю, но знаю, что мы все это время поступали правильно. Как правы были наши предки, когда в эпоху Мара отвергли путь Лаля…
      – Хотя сами они того и не понимали…
      – О чем ты?
      – Тебе приходилось читать книгу Мара?
      Караванщик не сразу ответил. В его руке все еще был свиток, который оставила малышка. Ему хотелось заглянуть в него и, все же, было что-то еще, сильнее любого даже самого сильного любопытства. И это нечто останавливало. Страх?