ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ ПЕРЕВОДЧИКА К СБОРНИКУ «МОНАХИ-ВОЛШЕБНИКИ»

Монахи, о которых идет речь в этих рассказах Пу Сунлина, писавшего под псевдонимом Ляо Чжай, вмешиваются в человеческую судьбу на правах волшебников. В чарах их волшебства поток событий принимает совершенно обратное естественно ожидаемому направление, и этим автор выигрывает в фабуле.

Народная фантазия, давшая Ляо Чжаю канву его рассказов, представляет себе монаха в двух видах: с одной стороны, это презренный тунеядец, обманщик и смешной человек; с другой – это святитель, знающий магические приемы и потому опасный, заслуживающий всяческого почитания и не подлежащий оскорблениям. Ляо Чжай взял, конечно, вторую версию отношений народа к монахам, ибо рассказы его, считающиеся шедеврами литературного творчества, не анекдоты и не пасквили.

Китайский монах – это, прежде всего, монах буддийской религии, сэн, тамынь, на разговорном языке – хэшан. Он, как преемник и последователь учения Будды, малодоступного во всей своей сложности простому человеку, идеализуется главным образом как святитель, вмешивающийся в тайны перерождения одной формы бытия в другую. Запутав фабулу рассказа до безвыходности, Ляо Чжай берет монаха – сэна, как некоего deum ex machine античного театра, и заставляет его распутать весь узел событий, невидимая ткань которых была, как всегда оказывается, единственно реальною. Омрачение же людей мира состояло в том, что они, отнесясь к монаху с насмешкой и пренебрежением, не усмотрели в нем проникновенной личности и чудотворца.

Затем, это монах даосской веры, начавшейся, как и буддизм, с философии отрицания мира и бога и вместе с ним превратившейся в служение миру и богу. Идеальная личность монаха этого толка предполагает, точно так же, постижение им тайн сверхбожества, отвлеченного и непостижимого простыми людьми Дао, а потому и вооруженного против зол жизни, которая для него проста, как для фокусника фокус. Этот монах главным образом фокусник и есть, хотя и компетенция в перерождении форм бытия ему не чужда.

Таким образом, вся группа рассказов, обьединенных в этом томе, разрешает свою интригу вмешательством хэшана или даоса, святителей, чудотворцев, гипнотизеров и фокусников. Перед нами вопрос: как нам отнестись к этим рассказам и их автору? Верил ли он сам во все это, – хотя бы и в начале XVIII века, – при какой обстановке и зачем он их писал?

Решаясь выступить с огромным сборником подобных рассказов, он написал очень интересное к нему предисловие.

Все предисловие есть как бы извинение перед читателем и сообщение ему оснований, по которым Ляо Чжай пал так низко. В Китае такое предисловие было необходимо. Вряд ли оно было бы необходимо у нас, где гоголевский «Вий», «Ундина» Жуковского, «Русалка» Пушкина не нуждаются в оправданиях. А между тем при переводе их на китайский язык пришлось бы китайскому читателю очень многое сказать по поводу этих тем и точно так же задать вопрос: верили ли наши писатели в то, о чем писали? В сущности говоря, вопрос одинаково нелеп как в первом, так и во втором случае, и на нем приходится останавливаться, исключительно чтобы избежать недоразумений, могущих мелькнуть в уме неподготовленного читателя.

1923

КАК ОН САДИЛ ГРУШУ

Мужик продавал на базаре груши, чрезвычайно сладкие и душистые, и цену на них поднял весьма изрядно. Даос в рваном колпаке и в лохмотьях просил у него милостыню, все время бегая у телеги. Мужик крикнул на него, но тот не уходил. Мужик рассердился и стал его ругать.

– Помилуйте, – говорил даос, – у вас их целый воз, ведь там несколько сот штук. Смотрите: старая рвань просит у вас всего только одну грушу. Большого убытка у вашей милости от этого не будет. Зачем же сердиться?

Те, кто смотрел на них, стали уговаривать мужика бросить монаху какую-нибудь дрянную грушу: пусть-де уберется, но мужик решительно не соглашался. Тогда какой-то рабочий, видя все это и наскучив шумом, вынул деньги, купил одну грушу и дал ее монаху, который поклонился ему в пояс и выразил свою благодарность.

Затем, обратясь к толпе, он сказал:

– Я монах. Я ушел от мира. Я не понимаю, что значит жадность и скупость. Вот у меня прекрасная груша. Прошу позволения предложить ее моим дорогим гостям!

– Раз получил грушу, – говорили ему из толпы, – чего ж сам не ешь?

– Да мне нужно только косточку на семена!

С этими словами он ухватил грушу и стал ее жадно есть. Сьев ее, взял в руку косточку, снял с плеча мотыгу и стал копать в земле ямку. Вырыв ее глубиной на несколько вершков, положил туда грушевую косточку и снова покрыл ямку землей. Затем обратился к толпе с просьбой дать ему кипятку для поливки.

Кто-то из любопытных достал в первой попавшейся лавке кипятку. Даос взял и принялся поливать взрытое место. Тысячи глаз так и вонзились… И видят: вот выходит тоненький росток. Вот он все больше и больше – и вдруг это уже дерево, с густыми ветвями и листвой. Вот оно зацвело. Миг – и оно в плодах, громадных, ароматных, чудесных.

Вот они уже свисают с ветвей целыми пуками.

Даос полез на дерево и стал рвать и бросать сверху плоды в собравшуюся толпу зрителей. Минута – и все было кончено. Даос слез и стал мотыгой рубить дерево. Трах-трах… Рубил очень долго, наконец срубил, взял дерево – как есть, с листьями, – взвалил на плечи и, не торопясь, удалился.

Как только даос начал проделывать свой фокус, мужик тоже втиснулся в толпу, вытянул шею, уставил глаза и совершенно забыл о своих делах. Когда даос ушел, тогда только он взглянул на свою телегу. Груши исчезли.

Теперь он понял, что то, что сейчас раздавал монах, были его собственные груши. Посмотрел внимательнее: у телеги не хватает одной оглобли, и притом только что срубленной.

Закипел мужик гневом и досадой, помчался в погоню по следам монаха, свернул за угол, глядь: срубленная оглобля брошена у забора.

Догадался, что срубленный монахом ствол груши был не что иное, как эта самая оглобля.

Куда девался даос, никто не знал.

Весь базар хохотал.

Послесловие рассказчика

Мужичина грубый и глупый. Глупость его хоть рукой бери. Поделом смеялся над ним базар.

Всякий из нас видел этих деревенских богачей. Пусть лучший друг попросит у него риса – сейчас же сердится и высчитывает: этого-де мне хватит на несколько дней.

Иногда случается его уговаривать помочь кому-либо в беде или накормить сироту. Он опять сердится и высчитывает, что этого, мол, хватило бы на десять или пять человек. Доходит до того, что отец, сын, братья между собой все высчитывают и вывешивают до полушки.

Однако на разврат, на азартную игру, на суеверие он не скупится – о нет, – хотя бы на это ушли все деньги. Ну-ка, пусть его голове угрожает нож или пила – бежит откупаться без разговоров.

ДАОС С ГОР ЛАО

В нашем уездном городе жил студент, некто Ван, по счету братьев – седьмой. Семья была старинного рода, зажиточная. Ван с ранней молодости увлекался учением о Дао[44], и вот, зная по рассказам, что в горах Лао[45] живет много святых людей, он взвалил на себя котомку с книгами и направился туда, чтоб побродить и посмотреть.

Взошел он на гору. Видит перед собой уединенный, тихий даосский храм. На рогожке сидит даос. Седые волосы падают ему на шею. И взор полон священного озарения, проникновенный, ушедший куда-то вдаль.

Ван поклонился старцу в землю и стал с ним беседовать. И то, что звучало в словах старца, было как-то особенно привлекательно своею изначальной непостижимостью. Ван стал просить старца быть ему наставником.

– Я боюсь, – говорил тот ему в ответ, – что ты балованный и ленивый человек. Ты не сможешь нести тяжелую работу.

Ван стал уверять, что он вынести это сумеет.

У старца оказалось очень много учеников, которые к вечеру все собрались в храм, и Ван каждому поклонился до земли. Он остался в храме.

Перед рассветом даос крикнул Вана и велел ему идти. Дал топор и послал рубить дрова вместе с остальными. Ван смиренно и с усердием принял послушание.

Через месяц после этого руки и ноги бедного студента покрылись толстыми мозолями. Работа была ему невтерпеж, и он уже стал подумывать о возвращении домой.

Однажды вечером он приходит в храм и видит, что два каких-то человека сидят с учителем и пьют вино. Солнце село, а свечей еще не было. Учитель вырезал из бумаги круг, величиной с зеркало, и налепил его на стену. Миг – и сияние луны озарило стены, лучи ее осветили все, до тончайших волосков и пылинок.

Ученики стояли вокруг стола, бегали, прислуживая, туда и сюда.

Один из гостей сказал:

– Эту прекрасную ночь, это восхитительное наслаждение нельзя не разделить со всеми.

С этими словами он взял со стола чайник с вином и дал его ученикам, велев им всем пить допьяна.

«Нас семь или восемь человек, – думал про себя Ван. – Как может на всех хватить одного чайника вина?»

Теперь каждый побежал за чаркой, и все торопливо выпили по первой, затем, перехватывая друг у друга и боясь остаться с пустою чаркой, все время наливали и выпивали, – а в чайнике вино нисколько не убывало.

Ван диву дался.

Говорит учителю другой гость:

– Учитель, ты пожаловал нас светом полной луны. И что же? Мы сидим и в молчании пьем. Почему бы нам не позвать сюда фею Чаньэ?

Сказав это, взял одну из палочек, которыми ел, и бросил в луну. И вот все видят, как из лучей луны появляется красавица, сначала маленькая, не выше фута, а затем, очутясь на полу, в полный рост человека. Тонкая талия, стройная шейка…

Запорхала в танце фей, одетых в зарницы.

Протанцевав, запела:

Пела чистым, звонким голосом, переливающимся отчетливою трелью, словно флейта.

Пропела, покружилась, вскочила на стул, на стол – и на глазах изумленных зрителей опять стала палочкой.

Все трое хохотали.

Первый гость говорит опять:

– Нынешняя ночь доставила нам отменное удовольствие. Однако с винной силой нам не справиться… Проводи-ка нас в лунный дворец. Хорошо?

И все трое стали двигать стол, мало-помалу вьезжая в луну. Все видят теперь, как они сидят в луне и пьют. Виден каждый волосок, каждая бровинка, словно на лице, отражаемом в зеркале.

Прошло несколько минут – и луна стала меркнуть. Пришли ученики со свечой… Оказалось, что даос сидит один, а гости исчезли.

Впрочем, на столе все еще оставались блюда и косточки плодов. Луна же на стене оказалась кругом из бумаги, в форме зеркала.

Только и всего.

Даос спросил учеников, все ли они вдосталь напились.

Отвечали, что совершенно довольны.

– Ну, если довольны, то ложитесь пораньше спать. Не сметь у меня пропускать время рубки и носки дров!

Ученики ответили: «хорошо» – и ушли спать.

Ван от всего этого пришел в полный восторг и всей душой ликовал, перестав думать о возвращении домой. Однако прошел еще месяц, и работа опять стала невыносимой. Между тем даос так и не передавал ему ни одного из своих волшебных приемов. Душа больше ждать не могла; Ван стал отказываться от послушания.

– Я, – говорил он, – твой смиренный ученик, прошел сотни верст, чтобы принять от тебя, святой учитель, святое дело. Допустим, что я не могу постичь волшебных путей, ведущих к долговечности. Но даже какое-нибудь незначительное волшебное наставление и то доставило бы утешение моей душе, которая ведь так ищет восприятия твоих учений. Между тем, вот уже прошло два, даже три месяца, а что я здесь делаю? Только и знаю, что утром иду за дровами, а вечером прихожу домой. Позволь тебе сказать, учитель, что я у себя дома такой работы никогда не знал.

– Я ведь твердил тебе, – отвечал даос с улыбкой, – что ты не можешь у нас работать. Видишь – сбылось. Завтра утром придется тебя отпустить. Иди себе домой.

– Учитель, – продолжал Ван, – я здесь трудился много дней. Чтобы мое пребывание не оставалось без награды, дай мне, пожалуйста, овладеть хоть каким-нибудь чудесным приемом.

Даос спросил, о каком именно приеме он просит.

– А вот о каком, например, – отвечал Ван. – Я вижу, что, куда бы ты ни пошел, на пути твоем никакая стена не преграда. Вот хоть этим волшебным даром овладеть – с меня было бы достаточно.

Даос с усмешкой согласился.

Он стал учить Вана заклинанию и велел наконец ему произнести эти слова самостоятельно. Когда Ван произнес, даос крикнул: «Входи!» Ван, упершись лицом в стену, не смел войти.

– Ну пробуй же, входи!

Ван, и в самом деле, легко и свободно опять начал входить, но, дойдя до самой стены, решительно остановился.

– Нагни голову, разбегись и войди в стену, – приказывал даос. – Нечего топтаться на месте!

Ван отошел от стены на несколько шагов и с разбегу бросился в нее. Когда он добежал до стены, то вместо нее было пустое место, как будто там ничего и не было. Обернулся, смотрит – он и на самом деле уже за стеной.

Пришел в восторг, пошел благодарить старца.

– Смотри, – сказал ему тот, – дома храни эту тайну в полной чистоте. Иначе – не выйдет.

Вслед за этим даос дал ему на дорогу всего, что нужно, и отправил домой.

Ван пришел домой и стал хвастать, что знает святого подвижника и что теперь никакая стена, как ни будь она крепка, ему не препятствие. Жена не поверила. Ван решил показать, как он это делает. Отошел от стены на несколько шагов и с разбегу ринулся.

Голова его ударилась в крепкую стену, и он сразу же повалился на пол. Жена подняла его; смотрит, а на лбу вскочил желвак, величиной с большое яйцо. Засмеялась и стала дразнить.

Ван сконфузился, рассердился.

– Какой бессовестный этот даос, – ругался он. Тем и кончилось.

ДАОС ЦЗЮЙ ЯОЖУ

Цзюй Яожу жил в Цинчжоу. Жена у него умерла, он бросил дом и ушел.

Через несколько лет после этого он появился в даосской одежде, неся на себе молитвенную циновку.

Проведя одну ночь, собрался уходить. Родня и родственники силком оставили дома его одежду и посох. Цзюй сказал, что пойдет побродить, и дошел до конца деревни. Вышел он в поле, и вот все его одежды и вещи плавно-плавно вылетели из дома, устремившись за ним вслед.

ТАЛИСМАН ИГРОКА

Даос Хань жил в храме Небесного Правителя[46], находящемся в нашем уездном городе. Он делал много волшебных превращений, и все звали его святым гением. Мой покойный отец был особенно дружен с ним и всегда, когда бывал в городе, его навещал.

Однажды они с покойным дядей направились в город и решили проведать Ханя. Как раз он им встретился на дороге, дает ключ и говорит:

– Пожалуйста, идите вперед, откройте дверь и усаживайтесь. Через самое небольшое время я тоже приду.

Они делают, как он говорит, являются в храм, отпирают замок – а Хань уже сидит в комнате. И вещей в таком роде было очень много.

Один из моих родственников – давно уж это было – имел пристрастие к азартным играм. Через моего покойного отца он тоже познакомился с Ханем. Как раз в это время в храме Небесного Будды появился некий хэшан, специализовавшийся на игре в домино. Игру он вел очень широко, и вот мой родственник увидел это и пристрастился. Собрал все свои деньги и пошел играть. Последовал крупный проигрыш, после которого душа его загорелась еще сильнее. Переписал, заложил землю и хозяйство – опять пошел. К концу ночи все было спущено. Побрел с унылым, грустным видом неудовлетворенного человека и на пути зашел к Ханю. Настроение у него было тяжелое, безрадостное, говорил, теряя нить и порядок мыслей…

Хань стал расспрашивать – и человек рассказал ему все как есть.

– При постоянной игре, – смеялся Хань, – не бывает без проигрышей. Вот если ты мог бы перестать, закаяться, – я б тебе все это вернул.

Мой родственник сказал ему тогда:

– Если только удастся, как говорится, «жемчужинам вернуться в залив Хэ»[47], то я железным пестом разобью кости вдребезги.

Тогда Хань взял бумагу и написал талисман; вручил его родственнику для ношения в поясе и сделал ему наставление:

– Можешь только вернуть свои прежние вещи, и сейчас же остановись. Не смей, как говорится, взяв Лун, смотреть затем на Шу[48].

Кроме того, он вручил ему тысячу мелких монет, условившись, что он выиграет и отдаст.

Мой родственник пришел в полный восторг и отправился играть. Хэшан, посмотрев его деньги, нашел, что это ничтожно и что не стоит по мелочам играть. Однако тот настаивал, приглашая бросить хоть раз. Хэшан с улыбкой согласился. Родственник поставил сразу целиком всю тысячу, как одну монету. Хэшан бросил: ни выигрыш, ни проигрыш. Родственник поставил две тысячи – и опять проиграл. Затем стал мало-помалу увеличивать и догнал до десяти с чем-то тысяч. При этом явно лежат черняки, крикнет – и вдруг все они становятся белым жиром.

Родственник прикинул: оказалось, что все то, что он ранее проиграл, в мгновение ока полностью вернулось. И стал втайне думать, что выиграть еще несколько тысяч было бы тоже очень хорошо; опять стал играть, но кости уже стали хуже и хуже. Удивился, встал, посмотрел в пояс – талисман, оказывается, уже исчез.

Сильно перепугался и перестал играть. Забрал деньги, пришел в храм. Оказалось, по общей раскладке, что за вычетом долга Ханю и того, что он проиграл в самом конце, как раз выходит то, что он имел до игры. Обнаружив это, со стыдом стал извиняться перед Ханем за свой грех – потерю амулета.

– Он уже здесь, – сказал с улыбкой Хань, – я ведь крепко наказал тебе не жадничать, а ты не изволил, сударь, слушаться. Вот я и убрал его.

Послесловие рассказчика

Историк этих необыкновенных вещей сказал бы при этом следующее:

То, что в нашей поднебесной повергает ниц и уничтожает семьи, не знает более быстрого способа, нежели азартная игра. То, что в нашей поднебесной разрушает добродетель, точно так же не знает более сильного средства, чем азартная игра. Войти в нее – это как бы погрузиться в море фантома: где дно – ты ведь не знаешь.

В самом деле, люди торговые, люди сельские – и те и другие имеют свое основное дело. Люди, как их называют, «од и историй»[49] тем более дорожат, так сказать, «полудюймом тени»[50]. Да, тащить на себе соху или, как говорят, «хватать поперек книгу»[51] – несомненно, самый правильный путь к основанию своего дома. Однако и так называемая «чистая» беседа за вином[52] – в умеренном количестве – тоже дело хорошее: оно сообщит полет и даст опору вдохновению.

А ты, игрок, якшаешься, связываешься с порочными друзьями и все ночи напролет, не отрываясь, как в бесконечной ленте, сидишь за игрой. Выворачивая мошну, вытряхивая короб, ты вешаешь золото на небе опасных утесов, ломких вершин. Крича чет, выкрикивая нечет, ты ищешь чуда у блудящей и глупой кости. Вертясь, кружась возле этих пяти деревяшек[53], ты мнишь себя шествующим среди круглых жемчужин. Держа в руке несколько костяшек, ты напоминаешь человека с круглым веером.

Влево кинешь взгляд на других, вправо заглянешь к себе – просмотришь до дыр, будь хоть дьявольские зрачки. Наружу обьявляешь себя слабым, а тайком действуешь, как силач, истрачиваясь до конца на чертовские, сатанинские уловки.

У ворот твоих ждет гость, а ты все еще любовно жмешься у притона. Над домом твоим вздымаются дым и пламя, а ты остаешься погруженным, влипшим в свой поднос. Забываешь о еде, разрушаешь сон, надолго втягиваешься и становишься маньяком. Язык лопнул, потрескались губы, посмотреть на тебя – ты словно черт!

Когда же все твои войска окончательно будут биты, горящие глаза твои напрасно всматриваются… Глядишь на игру – и вдруг рев и стенания твои рвутся густой, густой струей.

Взглянешь на дно своей мошны: связки монет[54] исчезли – и, как пепел, мертвеет стужей сердце крупной личности.

И вот, вытянув шею, бродишь, блуждаешь, весь полный сознания беспомощности пустых своих рук. Понуря голову, в тяжком унынии возвращаешься домой уже в глухую ночь…

К счастью, тот, кто будет тебя ругать, спит, и ты боишься разбудить собаку – как бы не залаяла. На горе, в желудке, давно уже пустующем, голод: посмей-ка ворчать, что похлебка вся!

Однако ты уже продал детей, заложил землю и все еще надеешься на «возвращение жемчужин в залив Хэ». И вдруг нежданно-негаданно, прежде чем огонь спалит бровинку, окажется, что ты все время ловил луну в реке Цан[55].

Теперь, после того как ты потерпел аварию, – дай, думаешь, рассужу, как и что, – оказывается, ты уже стал низкого разбора… Спроси-ка у игроков, кто из них наиболее пристрастился, – они хором выдвинут из своей среды беспорточного господина. Самое же скверное – это когда, затрудняясь терпеть в животе своем дупло, ты отдаешься в гнездо свирепых громил…

И вот, почесав в голове, не зная, что предпринять, ты дойдешь до мольбы о помощи к коробке с духами[56].

О, горе тебе! Разрушаешь свое доброе начало, губишь свое честное поведение, уничтожаешь имущество и теряешь сам себя…

Что, как не азарт, является путем ко всему этому?

ДЕВИЦА ИЗ ЧАНЧЖИ

У Чэнь Хуаньлэ, человека из Чанчжи, что в Лу, была дочь, умная и красивая.

Какой-то даос, проходя за подаянием, бросил на нее косой взгляд и ушел. С этих пор он, со своей чашкой в руке, каждый день подходит к их дому.

Случилось один раз, что от Чэней вышел слепой. Даос нагнал его и пошел вместе, спросив его, зачем он сюда приходил. Слепой сказал, что он зашел к Чэням выяснить определяющуюся судьбу[57].

– Я слышал, – сказал даос, – что в их доме есть девица. Мой родственник хочет искать случая посвататься и породниться, но дело в том, что он не знает, сколько ей лет и как расположены ее знаки[58].

Слепой рассказал ему; даос попрощался и отошел.

Через несколько дней после этого девица вышивала у себя в комнате. Вдруг она почувствовала, как ноги стали неметь, деревенеть. Вот уже дошло до лядвий, дальше, выше – дошло до поясницы, до живота. Миг – и в полном обмороке свалилась на пол.

Прошло, наверное, не меньше четверти часа, прежде чем она, еле сознавая что-либо, все же могла встать. Пошла искать мать, чтоб рассказать ей. Выйдя за двери, смотрит: среди широких, необьятных черных волн, как нить, вьется дорожка… В ужасе попятилась она обратно, а уже двери, постройки и весь дом были затоплены и исчезли в черной воде. Смотрит дальше: на дороге прохожих очень мало, и только медленно идет перед ней даос. Девица издали поплелась за ним, рассчитывая, что раз он из одних с ней мест, то что-нибудь ей расскажет.

Пройдя несколько ли, вдруг она видит какой-то деревянный дом. Присмотрелась – да это ее же родной дом.

– Как, – вскричала она в крайнем изумлении, – я такую даль бежала, неслась, а нахожусь в своей деревне? Как это я все время была в таком омрачении?

Радостно вошла домой. Отец с матерью еще не вернулись. Опять, как и раньше, прошла в свою комнату: оказывается, вышитые башмаки по-прежнему лежат на постели.

Теперь она сама почувствовала, что от этого стремительного бега она пришла в крайнее изнеможение. Подошла к кровати и села отдохнуть. Даос схватил ее и прижался. Девица хотела закричать, но видит, что онемела и не может подать голоса.

Даос быстро достал острый нож и вырезал ей сердце. И вот девица чувствует, как ее душа взлетела, вспорхнула, отошла от своей оболочки и так осталась. Посмотрела на все стороны: комната и дом исчезли совершенно… Но появилась какая-то обвалившаяся глыба скалы, накрывающая ее, как шляпой.

Взглянула на даоса. Он взял кровь ее сердца и кропил на деревянную куклу. Вслед за этим он сложил пальцы и стал творить заклятие. Девица почувствовала, что теперь деревянный человек с ней сливается.