- Ба! Мать! Сколько лет - сколько зим? Какими судьбами? - Лелик стоял перед ней все таким же мальчиком-одуванчиком, как и десять лет назад, совершенно не постаревшим, не растерявшим своей пышной кудрявости, разве что немного поправившийся. Даже очки на нем были такими же кружочками а-ля Свердлов.
      - Лелик! - Виктория более не как не могла выразить своей радости иначе, чем таять в улыбке, при произнесении имени приятеля юности.
      - Ну... ты даешь мать! Столько лет не показываться! Что делаешь? Чем занимаешься? Замуж, небось, снова вышла? Как тебе выставка? - Он был все таким же холериком, не способным задав вопрос остановиться и выслушать ответ.
      - Я... - Она хотела сказать, что не понимает - какое это отношение имеет к искусству, но сказала: - Забавно.
      - Вишь, какие мы проекты делаем. Гранд получили. Раскручиваемся! Строительство коттеджей я уже забросил, не мое это дело. А у тебя как дела? - и, не дав Виктории ответить, продолжал: - Долгов мы понаделали с этим строительством коттеджей с ума сойти, мать! Еле выкрутились. Дело продали и разбежались. Вот при искусстве и осел. А ты, небось, из романа в роман перелетаешь? Выглядишь, я тебе скажу сногсшибательно. Женщина-вамп! Помаду надо поярче, конечно. Много крови мужикам-то за эти годы попортила?..
      Виктория, поначалу слушая его, стараясь не упустить не одного слова, живо реагируя на все сказанное им, но вскорости поняла, если она не прервет его, то упустит возможность хоть как-то зафиксироваться в его сознании.
      - Слушай, я к тебе по делу. - Виктория открыла сумочку, достала сначала пачку с фотографиями своих картин, потом подумала, что такое количество Лелику будет трудно переварить, и достала каталог своих последних работ великолепно изданный в Бангкоке.
      - А... - повертел в руках её каталог Лелик, пролистал несколько секунд, словно ничего незначащую книженцию, и отдал Виктории: - На английском языке издала. Богатого спонсора нашла?
      Виктория усмехнулась, понимая, что по-другому он мыслить не может, что для него она всего лишь одна из бывших тусовщиц, поскольку встречались они обычно в шумных компаниях, хотя и давно. Но все-таки хотела сказать, что уезжала, что работала как художник, и её работы представляли, как работы вымышленного мужчины, что даже маленькие картины легко продавались. Что если он возьмется за неё как продюсер, то она ему даст адреса всемирно известных галерей, которые, купят её работы. Еще она хотела сказать, что не бедствует, так чтобы искать меценатов в постели и ещё многого чего, потому что Лелик совершенно не был в курсе того, как она провела почти десять лет после их последней встречи весною девяностого. Но Лелик не проявлял любопытства, ему казалось, что он сам знает, о том по каким законам должна развиваться судьба такой женщины как Виктория и продолжал:
      - Еще бы - всякий миллионер почтет за честь, если он не совсем новый русский отморозок, субсидировать такую женщину! А что ещё с тобою ему делать! Эх, мать! Ну... ты даешь. Я побежал. Заходи ко мне в кабинет, водочки попьем. Это первый дом от ворот. Поболтаем. Я тебя автору нашей выставки представлю.
      Автором оказался тот самый пожилой Квазимодо без горба, что подходил к Виктории. Он сел за стол перед Викторией, и начал откровенно заигрывать с ней, не обращая внимания на присутствие Лелика, и его бледных, словно спящих наяву сотрудника и сотрудницы, похожих больше на бухгалтеров советских времен, чем на искусствоведов.
      Их посиделки в кабинете - действительно напоминали не богемный тесный кружок, а именно русские посиделки, когда разговор вроде бы оживленный, но не о чем, может поглощать время бесконечно, так как никто никуда не спешит. Все сплетничают, как в деревне на завалинке и не хватает лишь баяна. Впрочем, Виктории слова сказать не удалось. Осуждали сначала любовные похождения какого-то неизвестного ей типа, потом ещё кого-то
      Пока шла их беседа, Квазимодо тайно налил водку Виктории в стакан, но она аккуратно подменила его на стакан с соком. Он называл её Викулечка, и, сунув фотоальбом со своими работами, параллельно тексту Лелика и его сотрудников, рассказал, что в свое время сбежал в Германию, пытался продавать свои фотоработы на блошином рынке, но фотографии никто не покупал, в то время как сосед сидевший рядом малевал одну картинку за другой. Тогда он научился перерисовывать красками свои фотографии на холсты. А так как фотографии не страдали должной глубиною резкости, то получались какие-то размытые абстракции, но их брали. А заработанного за день хватало, "аж чтобы прожить дня два!.." И вот он вернулся, и теперь снова смог заняться фотографией, потому что, за время его отсутствия, друзья его юности разбогатели. Не настолько, конечно, чтобы купить ему квартиру, отчего приходится перебиваться с нелюбимой женщиной, которую он, - тут Квазимодо сделал паузу и, поморгав тяжелыми веками, видимо пытаясь изобразить какой он несчастный, продолжил, сообщив о том, что эту, ничего не понимающую в искусстве простушку, он только и мечтает бросить, но вот беда - уйти некуда! Вот если бы его полюбила женщина, способная ценить художника!.. Но пока что его спасителями являются только друзья, способные субсидировать его творчество. Но если Виктория захочет, - тут он снова многозначительно прервался и нелепо продолжил: он впишет её портрет в свои картины.
      Но Виктория с трудом растянула губы в улыбке, едва увидела фотографии его работ маслом, они были столь же невыразительны, как и представленные на выставке фотографии. "Быть может у него что-то со зрением?.." сочувственно подумала она: - Я вообще-то тоже художник, - и вытащила из сумки пачку фотографий, каталогами решила не смущать бедного художника берлинской барахолки.
      - Вообще-то... - тут же в его голосе появился пафос метра, - это уже значит не художник! Художник никогда не скажет, что он вообще-то.
      - Но отчего же? Пушкин ведь называл свои великолепные стихи стишками. Вы лучше посмотрите сначала.
      Он небрежно раскинул перед собой фотографии, и она почувствовала, как его душа переполняется гневом.
      - А что? Вы природу рисовать не умеете?
      - Умею. - Пораженная такой переменой в настроении выдавила из себя Виктория.
      - Вот и рисуйте природу. Ее покупают. Сколько может быть поэзии в упавшем осеннем листе! Вот у меня тут...
      Виктория почувствовала, что больше не может насиловать свою душу. Такие же слова, произносимые с точно таким же апломбом, она слышала на заре своей деятельности, лет этак - двадцать назад от чиновников при искусстве. Но не от этого ли он сам бежал в Германию в свое время?..
      - Простите. У меня вышло время, я спешу, - сказала Виктория и встала из-за стола, собрала свои фотографии и протянула Лелику: - Подумай, пожалуйста, что с ними можно сделать. Может быть, выставку устроить у тебя?..
      - Мать... понимаешь ли, ты не подходишь нам по концепции.
      - А какая у вас концепция? Что ты подразумеваешь под этим словом?
      - Малевич, Кандинский, Зверев...
      - Но это же прошлый век! А ты представляешь галерею современного искусства. Имени кого?
      - Неважно кого. Но мы должны соответствовать своему стилю. А как тебя вклинить в наш поток, я даже не представляю. Вот скоро у нас будет сборная солянка под названием "Иисус Христос - хороший человек". Если напишешь что-нибудь в том же духе..
      - Вот, - не раздумывая, она вынула из пачки фотографию с картиной изображающей на темном фоне светящийся абрис падающего вниз, словно комета, человека.
      - Но мать, концепция другая. Тут не видно чисто русского мученичества, потуг, и извращенной корявости, за что нас и ценят на западе. Космополитизм, мать, космополитизм!
      - Космополитизм это, надеюсь, от слова "космос", а не от темы сталинских репрессий? - Вспыхнула и погасила саму себя? Виктория. - Ладно, спекулянт названиями, держись! Ответ не принимаю. Ответишь позже, когда спрошу.
      Шагнула за порог и темная зимняя ночь объяла её. "Господи!" - подняла она взор к небу, но не увидела звезд.
      - Сколько времени? - услышала она голос Альмара.
      - Девять, а может десять, но одиннадцати ещё нет, - растерянно ответила Виктория.
      - Чего плохо так одета?
      Виктория с недоумением оглядела свое кожаное пальто.
      - Замерзнешь. - Пояснил Альмар.
      - Я на машине.
      - Подвезешь?
      - Конечно. А куда?
      - На Казанский.
      Альмар расположился на переднем сиденье, немного мешая ей управлять машиной, расстегнув свой овчинный тулуп, он вытащил из-за пазухи ополовиненную бутыль водки и, первым делом, предложил ей:
      - Хошь?
      Она отказалась.
      - Ну да. Тебе нельзя - ты за рулем. Тогда один буду. - И отхлебывая водку из горла, начал свой монолог:
      - Ты выходит тоже авангард, если тебя так признали. Я тоже авангард. Я тогда ещё начинал, когда вас всех и в помине не было. Я случайно не попал на ту бульдозерную выставку, с которой карьера-то у всех и началась. В деревне пил. Знаешь, такого писателя Венедикта Ерофеева? Знаешь. Вот у него и пил. Это он написал про Петушки. Книга так называется. По местности. Не про петухов, а по местности.
      Виктория хотела поправить его, что книга называется "Москва Петушки", и вовсе не "по местности", а по направлению, но подумав, что если человек пил с Ерофеевым, это не значит, что он читал его книгу, и тогда зачем указывать на досадные промахи, если человеку, которому и без того, есть чем гордиться.
      - По местности, значит, пил. А туда не попал, под бульдозеры-то... Вот вы меня и не признаете... Ты же тоже меня не знаешь.
      - Прости, - искренне посочувствовала непризнанному гению Виктория, но почему у тебя такое странное имя Альмар?
      - Это псевдоним такой, потому как засилье идет чужеземцев. Они и правят балом. А куда я как Петя Петров денусь? Кто меня запомнит?
      - Ну почему же? Запоминали Петровых. Был Петров-Водкин. Был художник из "двадцатки", что выставлялись на Малой Грузинской - Петров-Гладкий. Да не один - был Петров-Гладкий Младший, был и Старший. Работы старшего я очень любила. Такая пронзительная нежность и свет в его картинах!.. Говорят, что он был учеником Ситникова. Я тоже успела взять несколько уроков у Ситникова, но Петров-Гладкий Старший, если и был его учеником, то явно превзошел своего учителя в несколько крат. Хотя, вокруг него не было такой шумихи. Не пойму, куда они все пропали - эти великолепные художники с Малой Грузинской? Слышала, что несколько человек покончило с собой... Но даже если это так - куда девались остальные? Почему ни намека на их присутствие в Москве? Почему следующее поколение художников не взялось развивать их направление, хотя они и были все разные?.. Они, пожалуй, первыми, отошли от пропаганды и от сопротивления ей. Просто были мастерами!.. Ой, я, кажется, проехала Казанский.
      - А... ладно, - махнул рукой Альмар, - Вези меня на Ленинский проспект.
      Виктория несколько удивилась - Ленинский - чуть ли не в противоположной стороне, но, расслабившись за разговором, послушно поехала по заданному направлению.
      - А ты так говоришь, что выходит - не эта?
      - Что не эта?
      - Ну - не авангард.
      - Не знаю. Понять не могу - что тут сейчас под этим определением подразумевается!
      - Он мне тоже надоел! Душил бы собственными руками!
      - Но ты только что говорил, что являешься - чуть ли не отцом современного авангарда!
      - Да черт его знает, не знаю - я кто. Оттого меня и Альмаром назвали. Это от кальмара. Потому как всех их передушить - не то, что рук, щупальцев не хватит! - вздохнул Альмар и допил остатки своей водки из горла.
      - Какой же ты злой, оказывается.
      - Да не злой я, а уставший. Нигде почему-то мне места нет. Значит, говоришь, ты не ихняя. А чего ж тогда они тебя в кабинет пригласили? Покупатель что ли? - и, не дождавшись ответа Виктории, предложил: - Купи у меня работы.
      - А посмотреть хотя бы можно?
      - А вот. - Альмар тут же вытащил из-за пазухи рулон бумаг. Рисунки тушью, шариковой ручкой, фломастерами чуть ли не на оберточной бумаге, мятые и запачканные небрежными руками его собутыльников. Рисунки выдавали рубенсовскую школу, талант, немалую фантазию, судя по попыткам закрутить композицию. Но это были всего лишь незаконченные, исполненные на скорую руку обрывки задумок, зарисовки.
      - Интересно. Ты заставляешь меня думать о тебе гораздо лучше, чем кажешься.
      - Вот и купи. Купи все за сто долларов.
      - Но послушай, быть может, ты мне предложишь купить у тебя за более серьезную цену картину, предположим, по этому эскизу?
      - Такой картины нет.
      - А какие есть?
      - Да нет у меня картин. Чего тебе, рисунков что ли, мало?
      - Но как бы это ещё не работы, а задумки работ.
      - Вот я тебе и продаю свои задумки. Дорого, что ли? Они там, выставляют вещи и похуже. Даже из блокнотных листов зарисовки.
      - Но этим блокнотным зарисовкам всегда сопутствуют картины. Зарисовки лишь помогают проследить путь мысли автора. Обычно посмертно. Этим они и ценны. Я могу представить выставку одних зарисовок на тетрадных листах в клеточку, но чтобы это покупали задорого, когда у автора ничего другого нет, представить трудно.
      - А ты представь и купи.
      - Да с чего это я буду тебя баловать?! Я сама художник. Но чтобы поддержать тебя, могу заказать тебе вот эту вещь, но исполненную на холсте. На каких размерах тебе легче работать?.. Впрочем, это неважно. Если живописью не владеешь - изобрази графически, но исполни в подобающем материале.
      - Не получится.
      - Почему?
      - Денег нет, чтобы холст купить, кисти, масло...
      - Хорошо. Пиши расписку, что обязуешься взамен на предоставленные деньги через три месяца подарить мне одну из своих работ.
      - А деньги какие будут?
      - Так чтобы хватило на несколько холстов и на три месяца жизни. Сейчас здесь, насколько я поняла, можно, не шикуя прожить на сто долларов в месяц. Вот и считай - я даю шестьсот долларов, поскольку художник, жить умеренно не умеет, плюс на холсты и прочее... Где-то около восьмисот.
      - И четыреста пятьдесят на краски - совершенно обалдевший от предложения, включился Альмар со своей арифметикой.
      Виктория усмехнулась и покачала головой.
      - Ну что жмешься. Дай ещё пятьдесят.
      - Какие "еще пятьдесят"?
      - Ладно. Давай сейчас пятьсот рублями.
      - Дам восемьсот, но не рублями и не сейчас, а когда встречусь с тобой трезвым. А так как завтра у тебя будет болеть голова, то встретимся дня через два.
      - Не-е.
      - Что не?
      - У меня голова никогда не болит.
      - Тогда завтра часа в три. Я тебе позвоню.
      - Не дозвонишься. Давай сейчас.
      - Но зачем мне брать с собою такие деньги? У меня их просто нет. Завтра.
      - Если хочешь меня найти завтра... - мрачно начал вещать Альмар сменив тон расхлябанного и неприкаянного полу ребенка, полу идиота, полу художника, на тон террориста захватившего самолет: - Если хочешь меня найти, давай деньги сейчас.
      - Нет у меня денег.
      - Давай сто рублей.
      - Не дам.
      - Давай пятьдесят.
      - Возьми, - не выдержала Виктория, прекрасно понимая какие проблемы мучают этого, заблудшего в понятиях, мудрилу.
      Получив деньги, Альмар оглянулся. Они уже подъезжали к метро "Октябрьская". Огни придорожных киосков, казалось, заговорщески подмигнули ему.
      - Остановись! - Приказал Альмар.
      Викторию уже не забавляла его непосредственность, но она остановилась.
      - Теперь, главное: чтобы там, в киоске, была водка, или "Балтика" номер девять. - Задумчиво, пробубнил он себе под нос, не выходя, а выкарабкиваясь из машины.
      - Главное теперь - тебе живым до дома добраться. - Процедила Виктория ему вслед и нажала на газ.
      ГЛАВА 13.
      С утра Виктория вспомнила свою вечернюю прогулку в сопровождении Альмара и расхохоталась. В дверь позвонили, и Зинаида вся светящаяся своей удачей сразу начала с того слова, с которым окончился вчерашний день:
      - Главное дело сделано! - Выпалила она на одном выдохе.
      - Ой, не спеши милая, не спеши. Я не понимаю что такое главное, есть лишнее, есть ненужное, вредное... но главное...
      - А как же не главное?! Я нашла нужное помещение под офис! Это совсем рядом, через две таких же кирпичных башни как наша, в сталинском доме. Там в полуподвале было меховое ателье. А теперь оно закрылось. Разорилось. Потому что никто шуб не шьет. Время-то - какое! А кто может - дорогие фирменные покупают.
      - Про шубы я теперь все поняла, а что дальше?
      - А дальше, я прихожу к хозяину, он такой толстый, важный мужчина, сидит у себя в офисе один и сериал про "бессмертного" смотрит. Я и спрашиваю, не хочет ли он сдать нам хоть одну комнату - у него все равно их три. А он говорит - да бери все что хочешь.
      Я так подумала: три - нам, может быть, дорого будет, а одной для начала хватит. Потом остальные заберем, когда разовьемся. Тогда там можно будет и массажный кабинет открыть и отдельную лавку пристроить, где мы будем травами торговать, можно воду заряженную продавать... Но, пока что, говорю, мы возьмем одну. А он говорит, - бери одну, а сам, не отрываясь, телевизор смотрит, пиво очень дорогое пьет и спрашивает: - А чем платить будешь?
      Я хотела с ним сначала об арендной плате договориться, но он так спросил: "Чем?" - вот я ему и ответила: процентами. Он удивился и спрашивает: какими ещё процентами? Я отвечаю: тридцатью. Я так подумала что доход можно поделить просто: одну треть вам, одну треть мне, одну треть за офис, а остальные десять процентов на развитие. Правильно? Если много, то с ним, наверное, поторговаться ещё можно. Он сказал, чтобы я тебя для договора привела.
      Виктория ничего не ответила ей, лишь вздохнула и пошла одеваться.
      Они вошли в полуподвальное помещение, прошли по длинному узкому коридору, постучались в ближайшую дверь - никого. Виктория заглянула в комнату - обыкновенный кабинет времен застоя с обитыми фанеровкой под светлое дерево стенами, массивным письменным столом, поставленным так, чтобы сидящий за ним, сразу мог видеть вошедшего. Но за столом никого не было. Они прошли дальше по коридору, свернув налево, мимо туалетной комнаты и постучали в дверь в торце.
      Нечто рявкнуло в ответ. Виктория открыла дверь. Грузный мужчина лет тридцати пяти в огромных выпуклых очках, от чего взгляд его поначалу показался слишком пристальным, прибывая явно в состоянии мрачного похмелья, развалившись на диване, смотрел телевизор.
      Когда в его тяжелом дурмане окончательно прорисовалась женщина, он с трудом изобразил улыбку узких губ на помятом одутловатом лице и спросил:
      - Че надо?
      - Мы по поводу снятия комнаты.
      - Угу.
      - Когда мы можем начать работать?
      - Да хоть сейчас.
      - Но ведь надо заключить с вами какой-то договор.
      - А зачем договор? - Встрепенулся хозяин офиса и встал с дивана, протянул Виктории пухлую ладонь: - Якоб.
      - Виктория. Так как же нам быть?
      - Работайте себе. Разве я не вижу, что вы человек порядочный?.. Потом рассчитаемся. - Якоб явно начал приходить в себя.
      - А где комната?
      - Как войдете - первая налево и ещё раз налево.
      - Что ж... спасибо.
      - Э-э!.. Подождите, а что вы там будете делать-то?
      - Отвороты, привороты, гадания. - Вышла на передний план Зинаида.
      - Это что же... Выходит, я собственноручно ведьм к себе запустил?! - И Якоб озадаченно почесал затылок. - Тогда с вас, девки, водки пузырь.
      - Сейчас будет. - Деловито кивнула Виктория и, не заглядывая в отведенную им комнату, лишь жестом приглашая Зинаиду осваиваться, пошла в магазин.
      В магазине была доперестроечная скудность, разве что облатки товаров были чуть повеселее, да ещё и народу не было - никого. Лишь один покупатель, - громоздкий потертый бугай, облокотясь на прилавок, о чем-то перешептывался с молодой продавщицей молочного отдела. Винный отдел был закрыт, но на витрине молочного отдела стояли, среди пакетов с кефиром и молоком, несколько бутылок с портвейном и одна бутылка водки. Виктория, взглянув на ценник и не поинтересовавшись у продавщицы, почему она продает спиртное, да и продает ли вообще, выбила себе чек на водку в кассе. Подошла к болтающей с бугаем продавщице, попросив водку. Та протянула ей бутылку с витрины, и съязвила своему собеседнику:
      - Все, Вовк, опоздал. Нечего больше мне мозги морочить
      - Не понял? - Приподнялся над прилавком детина, и проследив за кивком головы продавщицы, наткнулся взглядом на бутылку в руках у Виктории.
      - А это чего, последняя?! - обернулся он к продавщице, та в ответ самодовольно кивнула.
      - Да ты чего?! - Взревел он так, что Виктория остановилась и оглянулась, - Да ты знаешь кто я?!
      - Кто же вы? - вежливо поинтересовалась Виктория.
      - Да я же Борман! - негодующе проревел он и, словно вдруг у него славило горло, проскрипел далее: - Сдай сейчас же бутыль на место!
      Такого Виктория себе и представить не могла, но тут же взяла себя в руки и спокойно спросила:
      - А Гитлера тут нет?
      - Не-е Гитлера у нас нет. - растерялся Борман
      - Вот когда появится Гитлер, тогда и поговорим.
      - Не-е. Ну... я один тут такой. Ты не поняла. Меня Борманом прозвали, потому, что я на Визбора похож, который Бормана играет в Штирлице. У меня и фамилия Визбирбауман - для здешних мест - признано - непроизносимая. Меня здесь все знают. Слушай, отлей хотя бы сто грамм и катись, а?..
      - А что ж ты раньше-то не купил?
      - Да у него денег нету, вот и клянчит у меня в долг, - вмешалась продавщица.
      - Возьми на портвейн, потом отдашь. - Виктория вынула несколько мелких купюр из кармана и, отдав их совершенно ошалевшему Борману, вышла из магазина.
      - У-у Гитлер в юбке! А маленькая такая!.. - Провыл ей вслед Борман.
      - В джинсах, - спокойно поправила его продавщица.
      Якоб прибывал не в столь печальном разорении, как показалось Виктории поначалу. В той комнате, что сдал в аренду, соединив две, невесть как попавшие к нему, школьные парты и, накрыв их голубым подкладочным атласом, он устроил стол для банкета. Впрочем, атласа видимо у него было много - из стенного шкафа свисала целая поленица рулонов. На голубом атласе в белой, пластиковой тарелки болезненно бледной казалась квашеная капуста, рядом соленые огурчики. Каравай черного хлеба, украшенный пучком петрушки и зеленого лука лежал без тарелки прямо посредине стола.
      Откуда-то, словно нюхом определив готовящееся застолье, появились люди.
      Один из них - Миша был словно весь на пружинах - парень из соседнего дома.
      - Он водку под "Кристалл" делал. Местную милицию подкупил, все хорошо у них шло, потом нагрянуло ФСБ и забрало продукцию на четыре миллиарда, представляешь? А потом вся их компания от суда откупилась за сорок тысяч долларов. Все что заимели - все отдали. - Жарко дыша в ухо Виктории, прошептала востроносенькая женщина напоминающая лису, с такого же цвета волосами. Она едва успела войти и, не познакомившись ни с Викторией, ни с Зинаидой, подсела к Виктории и тут же начала вводить её в курс дела: После этого Мишка впал в запой. - Выдержала паузу, но, не дождавшись ответной реакции, быстро-быстро продолжала: - Бродил по приятелям целый месяц, а жена за это время нашла себе другого. И ушла от него. Он вернулся к ней, чтобы сказать, что приобрел для неё Ситроен, всего за тысячу долларов, а она развернулась и ушла. Представляешь? Не мог раньше ей чего-нибудь этакого купить! Все некогда было - деньги делал, как печатал. А когда пригнали Ситроен, оказалось, что ездить на нем нельзя. Вот он и стоит теперь под окнами Якоба. Когда он был женат и при деле - его никто не знал, а теперь он стал своим в доску! Всякий сброд к себе в дом впускает. - И заметив, что на неё поглядывают мужчины, так же шепотом представилась: Меня Лиля зовут. Ветеринар я. В аспирантуре учусь. Хочу свою лечебницу открыть.
      - Хорошее дело. - Только и успела сказать Виктория, как Лиля тут же воскликнула, так чтобы слышали все:
      - А что? Надеяться не на кого. Мужики черти-чем занимаются. Как посмотришь - замуж не хочется. - И с укоризной оглядела присутствующих мужчин, глотнула водки из стакана и, уже обращаясь к представительницам женского пола, сказала так, словно угрожала кому-то:
      - Во, девки, я всегда говорю - замуж надо выходить за иностранца! Иначе все равно придется свое дело открыть. - И захрумкала соленым огурцом.
      Третьим из гостей Якоба был скромный парень. Он бросал на Викторию скромные взгляды из под ровной челки шелковисто-белесых волос. И тут же опускал глаза и краснел, когда замечал, что Виктория видит это. Он оказался бомжом - Пашей, которого пригрел Мишка, за то, что Паша чинил его Ситроен.
      Очень быстро собравшаяся компания начала утомлять Викторию. Их кипучая энергия после третьего тоста превратилась в назойливое панибратство. К тому же смех, жесты, голос Зинаиды с каждой минутой становились все жеманнее и жеманнее, глаза её постоянно суетливо перенастраивались с одного на другого, стараясь не остановиться взглядом на Якобе. Виктория заметила это и дала знак, что пора идти. Не досидев до логического конца - то есть до полного разброда и шатания, они вышли из-за стола. Виктория, извинилась, сказав, что у них ещё есть неотложные дела.
      - Ну... зачем так? Зачем! - капризничала опьяневшая Зинаида по дороге домой. - Люди такие приличные, так хорошо сидели! А Якоб - какой он солидный!..
      - Маминькин сыночек. - Мрачно усмехнулась Виктория.
      ГЛАВА 14.
      А на следующий день появилась и мама Якоба. Это была грузная, передвигающаяся походкой тюленя женщина с очень добрым лицом. Она помогла Зинаиде оформить комнату километрами голубой, уже ненужной подкладочной ткани, купленной когда-то по дешевке для пошива шуб, которые уже никогда не сшить. Несмотря на свою полноту, она легко передвигалась по комнате, вскакивала на стремянку, приколачивала гвоздями ткань, вместо обоев. Выкроила скатерти на столы, голубые шторы, мало того - как-то по ходу дела в минуты перерыва научила Зинаиду ещё одному способу гадания на картах, а когда пришла Виктория, приглашенная посмотреть на их небесный рай в пределах одной комнаты, представившись Галиной Арнольдовной, тут же раскинула несколько карт и сказала:
      - Ой, девка, приехала ты издалека, делаешь не то что хочешь. Пойдешь в одну сторону, да окажешься в другой.
      - И что же все это значит? - Спросила, покоренная её обаянием, Виктория. Ее даже впервые не покоробило обращение "девка", видимо для этого дома совершенно естественное.
      - А то... - Галина Арнольдовна задумалась на мгновения, а потом очнулась и заговорила, как запела: - В твои-то годы - живи и расцветай. Самый мед! Раз не получилось - другой раз умнее будешь. Все мы начинаем без опыта. - Ответила снова непонятно, но не смогла многозначительно, как и подобает сивилле, погрузиться в тишину и продолжала, уже видимо забыв с чего начала: - А мне и вообще учиться не у кого было. Я же сирота была, без матери. Но отец у меня был из немцев - поволжских. Его Адольфом звали. А мать моя была девчонка еще, когда он уже известным скорняком был. Вот её четырнадцать лет к нему-то в ученицы и определили, на сорок пять его младше была и такая вертихвостка! Ни на что не была способна! Вот он её в жены-то и взял. Тогда на Поволжье голод был, никто не смотрел, что она девочка еще. Рады пристроить. Да и скорняк, даже в голодные годы профессия зажиточная считалась. А в пятнадцать она меня и родила. Он её баловал, баловал... Жуть как любил!.. Вот и избаловал, что она в восемнадцать меня, когда мне и трех не исполнилось, бросила и с заезжим офицером НКВД укатила. Я её так и не видела, считай. Она письма иногда отцу писала, денег просила. Он присылал. А потом, после войны уже совсем пропала. Думаю я, её, за её офицеров-то, на Магадан с ними заодно по этапу и отправили.
      А я материнской ласки так и не знала. Не знала я, что это такое. Да что уж и говорить - сейчас и при живых матерях дети этой ласки не видят, матери-то все на работе, и на работе... Все бабы тянут. Мужиков-то, считай, нету. Вроде бы их много, а как оглянешься - где ж они? Тот пьян, этот - на печи. Вот и жила я без матери. Отец у меня хороший был, работящий, но как мне лет десять исполнилось, он меня своему мастерству учить стал. А сам слеп постепенно. Задыхался к тому ж. Это ж какие легкие нужны, чтобы света белого не видеть и в подвале все время мехом дышать!.. Вот в тринадцать мне и пришлось школу бросить. С отцом я работала. Он мне лишь одно твердил, чтобы я профессию не бросала: - "Такая профессия всегда прокормит". Да знал бы он - какие времена пошли! Какие технологии! Мех шьют стык в стык и машинами! А тогда таким швом мало кто владел - немецким он назывался. А ещё он мне говорил, выходи замуж за человека грамотного, а то двое неграмотных, что слепой со слепым, по жизни кружат, а никуда не выходят. А я послушная была и, как появился на каникулах в нашем городке один молодой аспирант-математик, так сразу мне и глянулся. Хотя, и смотреть-то не на чего было - худоба! Ножки тонюсенькие! Ручки тонюсенькие! Сам бледный! Да к тому ж в двадцать пять лет, а уже при очках. Но у-умный!.. Ой, гра-амотный! Думаю, я - если в университете-то учится - то умнее нет! Вот я его и закружила. А не трудно было. Девка я была видная, не как все - не дворовая, не гулящая, да и отец все-таки немец. А они у нас, хоть их и немного было в городе, все равно с первого же взгляда манерами отличалися - немцы-то. Были мы поаккуратнее, да поскромнее в тоже время, повежливее. А одевалась я лучше всех. Все сама себе шила. А на деньги, что зарабатывала трофейные журналы мод доставала. И модная была как с картинки! И худенькая и скромная! Но раз глаз уж на него положила так тому и быть.
      И ходили мы по вечерам - гуляли. И стихи он мне читал всякие, И я стихи выучила. Короче, как расписалися, легли в постель, а что делать - не знаем. И лежали так - он в пижаме, я в ночной рубашке. На ночь третью хочу раздеться, а он отворачивается и стыдит: совсем совесть потеряла. Я и стыжусь. А сама-то чувствую - что-то не так, да не знаю как надо.
      Ой, девки, не поверите, как долго мы так прожили! Я вся измучилася, иссохла. У меня ж подруг-то не было! Я же все при отце да при работе - в тринадцать лет из школы ушла.