Василий был большим знатоком леса и любил забавляться тем, что токовал глухарем. Да так ладно у него это получалось, что на его пение слеталось немало самочек.
      Сейчас государь наблюдал за межняком — птицей скверной и драчливой, плодом греховной любви тетерева и глухарки. От родителя своего он отличался крупным телом, от матушки — более светлым пером. Редко приживалась эта птица в стае и обычно напоминала пасынка у недоброй мачехи. Старшие сводные братья не упускают случая, чтобы клюнуть его побольнее, ущипнуть. Вот оттого вырастает межняк непокорным и задиристым, всегда готовым принять неравный бой даже с более опытной птицей, и не беда, если обдерут перья и разорвут гребень.
      Неуютный характер межняка хорошо заметен во время кочевок, когда птица норовит отбиться от общей стаи, а то и вовсе увлечь за собой глупый неоперившийся молодняк. Виден межняк и при кормлении, когда пытается оттеснить старших петухов. Но особенно разность породы заметна при весенних поединках, где межняки действуют так же задорно, как кулачные бойцы в хмельную Масленицу. Ведут они себя шумно, громким, отчаянным криком пытаются запугать соперника, без конца хлопают крыльями, а клювом непременно стараются угодить в глаз и так выбрасывают вперед ноги, что шпорами ранят поединщика.
      Тетерева от боя с межняком обычно стараются уклониться и видят в нем бесчестного бойца, который для кулачной драки всегда приберегает острый клинок.
      Василий Иванович, спрятавшись за куст рябины, внимательно наблюдал за тем, как сходятся промеж собой крупный тетерев и межняк. Тетерев был спокоен, напоминая старого воина, у которого за долгие годы жизни позади осталась не одна подобная сеча. А межняк казался не в меру возбужденным — никак не мог устоять на месте и так громко хлопал крыльями, что временами заглушал клокотание взволнованных самочек.
      Если тетерев подступал к сопернику спереди, не спеша, едва поднимая крылья, то межняк старался обежать петуха со стороны и нанести ему быстрый удар острым когтем. Он действовал не по устоявшимся правилам и вводил в смятение искушенного воина, привыкшего к честным поединкам.
      Наконец птицы сошлись грудь о грудь. Вот оно, то мгновение, когда бойцовский характер должен показать старый тетерев, но петух тут же был опрокинут соперником и мгновенно втоптан в снег. Межняк избивал его методично — клевал в голову, наносил удары когтистыми лапами и больше напоминал драчливого детину, чем птицу. Наконец тетерев поднялся, отряхнув перья. Он некоторое время смотрел на противника, как будто спрашивая: «А где же устрашающая поза и бойцовский танец, которые положены перед схваткой?» Но ответом ему был коварный удар лапой в самую шею.
      Тетерев содрогнулся, некоторое время стоял неподвижно, потом гортанно прокукарекал и завалился боком в почерневший снег.
      — Видал? — Великий князь повернулся к Овчине-Оболенскому.
      — Видал, великий государь, — отозвался Иван Федорович, потрясенно глядя на растерзанную птицу.
      — Елена… супружница моя, тяжела, — неожиданно произнес Василий Иванович. — Наследника я жду, боярин.
      — Вот оно что! — подивился новости Иван, одновременно соображая, что зачатое княгиней чадо может быть его дитем.
      А межняк еще немного потоптался у растерзанного тельца, будто ожидая, что петух, собравшись с силами, вспорхнет с красного снега и, выставив вперед грудь, захочет посчитаться с обидчиком.
      Но тетерев молчал, и межняк повернул к тетеркам, бойко и уверенно выбрасывая вперед лапы.
      Самки беспокойно зашевелились, а потом разлетелись в разные стороны, оставив в недоумении буйного ухажера.
      — Межняку пары не найти, — уверенно изрек великий государь. — Не та птица, чтобы потомством обзаводиться. Гордая шибко и злая. Тетерки их страшатся, а петухи от боя уклоняются. А ежели все-таки до поединка доходит, то без убийства не обойдется. Насмерть бьет межняк! Бывает так, что ежели он сердит шибко, то бьет поваленную птицу даже мертвой.
      — Слыхал я об этом, государь, — протянул Иван Федорович, в голове которого смешались впечатление от увиденного и мысли о Елене Васильевне. — Петухи между собой насмерть никогда не дерутся, а межняк — птица боевая и старшинства над собой не признает.
      — Потому эту помесь из стаи и изгоняют. Бывает так, что набросятся петухи все разом на межняка и заклюют его до смерти.
      — Так и в жизни, государь, бывает, когда молодцы хотят наказать вздорного детину. Птица — и то порядка желает, а каково же нам, холопам?
      Следом за перепуганными тетерками взмыли петухи. Поднялись шумно, громко стуча крыльями. Эдакая темная туча, родившаяся прямо из груды снега.
      Государь поднял пищаль и выбрал в стае крупного тетерева с красной отметиной на махонькой головке. Некоторое время он наблюдал за тем, как птица уверенно, с каждым взмахом набирает высоту. А потом перевел ствол на межняка, по-прежнему неподвижно стоявшего среди примятого снега.
      Тот терпеливо ждал, когда тетерки вернутся. Вот сейчас они сделают над лесом круг и опустятся прямо перед межняком, признавая его своим мужем. Но тетерки продолжали удаляться. Межняк гортанно пророкотал, как будто удивляясь дерзости курочек, а потом взмахнул крыльями — в стремлении догнать и наказать непокорных жен. Но когда его мясистое тело взметнулось над лесом, почти касаясь островерхих елей, прозвучал громкий выстрел. Он потряс дремучий ельник и мгновенно смахнул с разлапистых веток горы снега. Межняк кувыркнулся в воздухе и, обдирая перья об острые иглы, упал на снег.
      — Видал? — повернулся государь к холопу.
      — Видал, Василий Иванович.
      — С одного выстрела сразил, не каждый пищальник на такую меткость способен. Пойдем, Иван, глянуть хочу.
      Межняк был красив, как и всякое дитя грешной любви. Он лежал распластанным на черной проталине, закинув бородатую голову далеко назад, там, где еще несколько минут назад шел поединок. Птица напоминала воина, почившего на поле брани, и Овчина-Оболенский едва сдержался, чтобы сжатыми пальцами не перекрестить застывшие очи.
      — Хороша птица. — Василий Иванович поднял межняка за лапы, и тот, широко раскинув огромные крылья, будто застыл в последнем полете. — Эй, стольники, где вы там? В сумку петуха кладите да снесите в возок, а мы с князем Оболенским еще побродим.
      — Повезло тебе, государь, — протянул князь, почти завистливо созерцая убиенную птицу. — Такой же большой, как глухарь, а вот мясо у него помягче голубиного будет.
      — Верно, — мечтательно протянул Василий Иванович и вспомнил о том, что повелел стольникам запечь белорыбицу в глине. — Хорошо его в уксусе смочить, тогда оно нежнее куриного делается. — Глаза великого князя блаженно прикрылись, как будто он уже держал в своей руке ложку с наваристым супом.
      Василий Иванович разбирался не только в охоте; каждый из бояр знал, что он на вкус определял любое мясо и мог сказать, как оно приготовлено, какие травы и в каком количестве положены в блюдо.
      — Государь, — решил заговорить о главном Иван Федорович, — ожениться я надумал. Не век же мне холостым ходить. Ты уж, государь, благословил бы меня.
      — А девку себе какую выбрал? Вы, князья, все заморских присматриваете. Может, турчанку темноволосую в жены метишь?
      — Помилуй меня, великий государь! Разве я способен на такое? Из православных я девицу выбрал, Марусей кличут, из рода Холмских.
      — А девка-то пригожа?
      — Ликом приятна, а станом гибка.
      — Хорошо, ежели так. Женись себе! Завтра ко двору с невестой придешь. Видеть хочу твою суженую, а если приглянется мне, так ожерелье подарю.
      — Слушаюсь, государь Василий Иванович. — И князь, взяв в две руки протянутую государеву длань, коснулся губами ее прохладной кожи.
      Овчина-Оболенский беременность Елены Васильевны воспринял как предостережение судьбы и решил расстаться с Глинской навсегда.

      Великая княгиня разродилась сыном в пятницу, в тот самый памятный день, когда вихрь в дугу скрутил на Архангельском соборе крест и порушил стены Чудова монастыря. В народе заговорили, что это черти праздновали бесовскую свадьбу, а потому младенец несет на себе дьявольскую отметину.
      Во спасение новорожденного монахи во всех соборах Москвы промолились целую неделю в три смены, оружейники выправили упавший крест, и скоро дурная примета позабылась.
      А на перекрестках, где для острастки нечистой силы московиты, по обыкновению, ставили кресты, государь повелел на перекладинах вывесить белые полотенца, чтобы задобрить суровую Параскеву Пятницу.
      Так полотнища провисели полных три дня, а когда ткань замаралась от грязи и пыли, караульщики, оставленные для бережения, вернулись во дворец, и бродяги растащили рушники на обмотки.
      Государево чадо окрестили Иваном. Сорок дней великий князь запрещал выносить дитя на улицу, чтобы лихие люди по ветру не навели на наследника порчу, а когда младенец окреп, он взял его на руки и вынес на Красное крыльцо, чтобы тот мог увидеть свою вотчину.
      — Смотри, Иван Васильевич, — говорил государь, высоко подняв младенца над головой, — твоя эта земля! И город, и лес, и река. Все твое — куда глаза ни посмотрят!
      Чадо совсем не интересовали бескрайние просторы русских земель, и он орал так истошно, что у стоявших рядом мамок закладывало в ушах.
      — Я помру, все твое, сынок, будет! И двор московский, и людишки при нем.
      — Ты бы дитятко, государь, не тискал, а то весь криком изойдет, — подсказала одна из мамок.
      — Ничего, пусть крепость батюшкиного объятия сполна отведает. Кто его еще так прижмет, как не родной отец?
      О том, кто у него народится, Василий Иванович начал мучиться едва ли не сразу после зачатия младенца. Повитухи, поглаживая живот Елены Васильевны, глаголили о том, что должна появиться дщерь. Недовольный таким пророчеством государь призвал в подмогу самого Филиппа Крутова, и тот, едва глянув на Елену, лежащую на постели, хмыкнул:
      — От греха грех и родится.
      — Чего ты мелешь такое, колдун, ты дело говори, — нахмурился великий князь. — Скажи, кто народится?
      — Малец будет, государь. Но вот на радость ли? — И, ни с того ни с сего расхохотавшись, мельник покинул Постельную комнату.
      Василий Иванович, вопреки заведенным обычаям, много времени отдавал сыну и, не стесняясь веселых улыбок боярышень, частенько качал сына в колыбели.
      Наследник рос быстро и уже в девять месяцев, окруженный многочисленными мамками и боярышнями, криволапо семенил по московскому двору. А когда дитяте исполнился год, Василий Иванович торжественно протянул сыну золотое яблоко — символ самодержавной власти — и строго произнес:
      — Владей! Здесь — все твое государство, и, смотри, в дерьмо державу не урони.
      Яблоко оказалось любимой игрушкой наследника. Он без конца вертел его всяко, наблюдал за золотыми бликами, с радостным писком катал державу по полу. Но особенно Иван любил палить яблоком в кур. Выберет птицу покрупнее и что есть силы запустит державу в ее голову.
      — Что это тебе? Снаряд, что ли, пушечный? — ругал не однажды несмышленого дитятю государь.
      Вельможи дружно вздыхали и, глядя на то, как Иван, бегая по двору, сшибает с ног юродивых старух, сходились на том, что с наследником государству не повезло и было бы куда проще, ежели бы у великого князя народилась дщерь.

      С некоторых пор Овчина-Оболенский стал частенько наведываться в Пьяную слободу, которую государь специально отстроил для своих ближайших слуг, чтобы они могли после праведного труда выпить сладкой медовухи и откушать пирогов из великокняжеских подвалов.
      Хозяин корчмы — дядька лет пятидесяти — держал для конюшего отдельный стол и припасал испанского вина. Боярин всегда платил три деньги за стакан, а потому, когда он перешагивал порог избы, мужичина вместе с дочерьми выходил навстречу гостю и низко кланялся.
      — Давненько не захаживал, Иван Федорович, — и в этот раз чуть ли не до полу согнул шею хозяин.
      — Едва добрался, — хмуро отвечал боярин. — Водяной нынче шибко раздражен. Мосты через Неглинную порушил, всю рыбу распугал, у Кремлевского бугра струг с рыбаками перевернул. Насилу вытащили, бедных. — Иван смахнул рукавом испарину, и стало ясно, что это именно он тянул из воды за шиворот тонущих рыбаков.
      — Испанского вина тебе нужно выпить, князь, — посочувствовал хозяин.
      Вино было крепким, и Ивану Федоровичу заметно полегчало уже после первого стакана.
      В этой корчме собиралось едва ли не все московское боярство, которое любило отводить душу в долгих разговорах после претяжкой государевой службы.
      Корчма понемногу заполнялась «лучшими людьми», как себя называла московская знать, и боярские дети, стараясь не тревожить верхних вельмож, присаживались у дверей, где столы были поплоше, а вместо скатертей стелились разноцветные тряпицы.
      — Чего же ты, князь, скучаешь? — подсел к Ивану Федоровичу окольничий Андрей Батурлин. — Или тебя развеселить некому? — Он сделал добрый глоток медовухи. — А я слыхал, что сама государыня Елена Васильевна к тебе в утешительницы напрашивалась.
      Напрягся князь, как петух перед встречей с лисицей. Батурлин Андрей слыл детиной скандальным — не проходило ни единой недели, чтобы он не ввязался в драку, и мог, просто для большой потехи, оттаскать за волосья чужого холопа. Его лико постоянно было в царапинах и в синяках, которые он носил так же гордо, как боярин соболиную шубу. Ни один кулачный праздник не проходил без участия окольничего Батурлина, где тот, невзирая на знатную породу, бился плечом к плечу с черными людьми и крестьянами.
      — Что ты такое мелешь? — сощурил конюший глаза, враз вспыхнувшие недобрым огнем.
      Окольничий приложил уста к медовухе и сделал еще несколько глотков.
      — Это я-то мелю? Мельник мелет! — весело отозвался молодец. — Весь город о том глаголет, что ты государыню московскую утешаешь. А потом, как она тебе от ворот показала, так ты ожениться решил, чтобы кручина не такая шибкая казалась.
      Внутри князя Оболенского стало невыносимо жарко. Следы багрянца появились на его щеках.
      — Господи, чего только не наговорят!
      — А ты на господа-то не сваливай. Чтобы в Опочивальню к великой княгине проникнуть, нужно нечистого в помощь призвать. — Медовуха была забористой и душистой. Андрей наслаждался каждым глотком, а лицо его стало блаженно-приторным. — А еще на московском дворе молвят, что будто бы наследничек государя от тебя народился. А ты пей, князь, чего это ты стакан с испанским вином в сторонку отодвинул. Оно послаще будет, чем медовуха.
      — Врешь!
      — Чего же мне врать, ежели я сам не единожды испанское вино попивал? — будто всерьез удивился Батурлин. — Видно, ценит тебя наш хозяин, вот оттого и потчует сладко. Наверняка думает Василий Иванович тебя на свое место после смертушки посадить. Чего же ты примолк, Иван Федорович? Или, может быть, ты насчет сына своего сомневаешься? Это ты зря! Лукавство здесь ни к чему. Твое чадо! — И, едва не вплотную приблизив свое лицо к Оболенскому, продолжал: — Болел наш государь, когда Елена понесла. Не до плотских утех ему было. К тому же стар он и бесплоден. Так что ты ему пособил. Нечего тебе сказать, князь, вот потому ты и примолк.
      Оболенский оглядел кабаньи глаза Батурлина, перебитый в многочисленных драках нос, расцарапанное вкривь и вкось чело и что есть силы двинул стаканом прямо промеж бровей окольничего. Вино брызнуло в разные стороны, залило глаза охальнику, а осколки беспорядочно рассыпались по скользкому полу.
      Андрей Батурлин сумел усидеть на месте, потом смахнул рукавом капли вина и крови, поднялся из-за стола и произнес во всеуслышание:
      — Требую поля и поединка.
      — Будет тебе поединок, скоморох пивной, — сплюнул на стол соплю конюший и, натянув по самые уши бобровую шляпу, двинулся к выходу, не заплатив. — И вино у тебя дрянь, хозяин, и угощение хреновое.
      Биться супротивники договорились до смерти, а чтобы поединок не походил на убийство, за повелением обратились к государю, который решил назначить им в недельщики Михаила Глинского. Он-то и определил время и место поединка.
      Главным судьей в Москве уже второй год был князь Андрей Шуйский. Бояре глаголили о том, что брал он с виноватых до десяти алтын, большая часть из которых затерялась в глубоких княжеских карманах, и что будто бы на вырученные деньги он отстроил уже вторую деревеньку.
      Местом поединка стало устье Яузы. Отсюда хорошо был виден Покровский собор, по другую сторону выпирала кремлевская стена.
      — Согласны ли вы решить дело миром? — больше для порядка спросил Глинский. Ответ он предвидел заранее.
      — Нет, — через стиснутые зубы выдавил Батурлин. — Не для того я искал поединка, чтобы отказываться от него.
      — Боя желаю, — коротко отвечал конюший.
      — Вижу, что примирения у вас не получится. Тогда хочу спросить, чем драться желаете? Мечами или палками?
      — А я с ним и на кулаках слажу, — произнес окольничий.
      — Что ж, на кулаках, так на кулаках, — согласился Овчина.
      В дело вступил Андрей Шуйский:
      — Пусть божий суд решит, кто прав, а кто виновен. Кто в живых останется, того, знать, господь своей дланью от удара прикрыл. Деньгу я получу с виноватой стороны. А теперь скидайте охабни и заворачивайте рукава. А вы, ротозеи, не мешайте поединщикам. Если надумаете неправдой тревожить, так с каждого зачинщика по алтыну возьму, — пригрозил князь кулаком в сторону зевак, среди которых были холопы и Батурлина, и Оболенского.
      Андрей Шуйский не однажды становился свидетелем того, как челядь немедленно вступалась за хозяина, когда видела, что тому приходилось туго. И тогда поединок больше напоминал побоище, чем божий суд. В ход шли не только камни, подобранные под ногами, но и длинные колья, вырванные из плетней.
      — Как же мы смеем, боярин, — ухмылялись холопы, пряча под тулупами аршинные дубины, — на то оно и божий суд.
      Шуйский, однако, не сомневался, что слова их — пустые.
      — Знаю я вас, бесов. Такую свалку можете учинить, что и спросить потом будет не с кого. Яшка! — окликнул князь легконогого подьячего, который никак не мог устоять на месте и напоминал козленка, прыгающего под веселую дуду. — Веди скоморохов с медведями.