А тут, виданное ли дело, — малец!
      — Зовите Савелием… Савушкой!
      Никто не смел задать Парамону Мироновичу вопроса, от которого несказанно чесались языки, и на Хитровке единодушно решили, что воспитанием ребенка он задумал замолить напрасное душегубство.
      Если Парамон Миронович был царем Хитрова рынка, то Савушка стал его принцем, и даже самые матерые урки расступались, когда он семенил по грязным базарным улочкам. Старик не скупился на воспитание приемыша, и вся Хитровка знала о том, что он нанял целый штат гувернанток, которые учили его не только французскому языку, но и хорошим манерам. Все это относилось на счет чудачества Парамона Мироновича, который умел удивить не только хозяев ограбленных магазинов, но и собственных сподручных.
      Малец оказался и вправду очень способным — он одинаково безукоризненно мог вытащить кошелек у зазевавшегося разини и попросить милостыню на чистейшем английском языке у вальяжного буржуа, случайно оказавшегося на Хитровом рынке. За эти обширные «познания» Парамон Миронович не укорял воспитанника, но не забывал о том, что у мальца иная судьба, чем у его приемного отца.
      Савушка сделался любимцем всей Хитровки и шалил на базаре так, как если бы это была его детская комната: к хлястику чопорного барина он мог привязать поводок лошади; обрить наголо валяющегося пьяницу, а уркам в вино частенько подмешать слабительное. И вся Хитровка потешалась потом над проказами Савелия. С Хитровкой Савелий распрощался в восемнадцать лет, когда Парамон Миронович надумал отправить его в Берлинский университет, где приемыш должен был продолжить свое образование.
      Обняв Савелия, старик напутствовал его сдержанно:
      — Жаль, что философию жизни ты начал постигать на Хитровке. Впрочем, это не самая худшая школа. Знай, что за границей тебе не будет ни в чем отказа, дай только весточку, и я пришлю тебе людей и деньги.
      — Спасибо.
      — Я буду по тебе скучать.
      — Я тоже, Парамон, — отвечал Савелий, назвав хозяина Хитровки по имени, как это было заведено между ними.

* * *

      В Германии Савелий жил как сын крупного промышленника. В Берлине на деньги Парамона он купил себе дом, держал прислугу из десяти человек и даже завел собственное дело — он выращивал цветы. Особенно он преуспел в выведении новых сортов роз, которые отличались не только сочной яркостью лепестков, но и необычайно большими размерами. Здесь он превзошел даже французов, которые всегда считали цветы своей монополией. Однако его новая страсть не мешала учению, и Савелий числился одним из самых блестящих студентов университета. Он учился одновременно на трех факультетах, постигая вместе с гражданским правом физику и ботанику. Но об истинной его страсти из берлинского окружения не догадывался никто: Савелий во множестве закупал сейфы ведущих компаний и проводил с ними по многу часов кряду, словно в кругу задушевных приятелей. Он развинчивал их по винтику, изучал хитроумные детали, пытался раскрыть секрет замысловатых устройств и подобрать надежные отмычки, стремился раскусить ловушки, подстроенные изобретательными конструкторами. А если ему удавалось отыскать ключик, то радовался так же, как некогда во времена своего отрочества на Хитровом рынке, когда незаметно подсыпал строгому городовому в стакан с пивом английскую соль.
      Для него сейфы были некой игрой ума, своеобразной головоломкой, в которой он пытался перехитрить изворотливых конструкторов. Он будто кидал им перчатку, вызывая на интеллектуальный поединок, и непременно одерживал победу в тишине своего уютного кабинета.
      Скоро Савелий понял, что не существует более замка, с которым бы он не справился, а однажды, забавы ради проникнув ночью в Промышленный рейхсбанк, открыл один из сейфов и оставил на его пустом дне прелестную алую розу.
      Парамон Миронович высылал приемышу деньги, но Савелий в них более не нуждался. Он жил беззаботно, с размахом буржуа, у которого счет в банке неисчерпаем, как золотые запасы Клондайка. Щедрость его граничила с расточительностью, что вызывало смешанное чувство осуждения и зависти у расчетливых немцев. Он заказывал ужин в дорогих ресторанах на многочисленную и бедноватую студенческую братию; бросал милостыню, которая равнялась месячному заработку предпринимателя средней руки, а с извозчиками расплачивался так щедро, как будто они доставляли его не на соседнюю улицу, а везли на собственной спине через всю Европу. Никто не знал источника благосостояния Савелия. Окружающие считали, что юноше принадлежат десятка два заводов и несколько приисков в далекой Сибири. Сам Родионов эти слухи не отрицал, а когда вопрос задавали напрямик, то он своей непроницаемостью напоминал загадочного сфинкса.
      И если в городе случалось ограбление, то подозревать в том блестящего студента Берлинского университета было бы так же нелепо, как заподозрить монашенку в групповом прелюбодеянии. Однако он умело запускал хищную руку в металлическое чрево сейфов и совершал это не менее искусно, чем факир, добывающий из пустого ящика несметное количество платков.
      Газеты пестрили фотографиями распахнутых сейфов; журналисты не без злорадства извещали о том, что репутацию «неприкосновенного» потерял еще один банк, а список разоренных промышленников продолжает расти, и кто в этом хаосе сохраняет завидную невозмутимость, так это шеф криминальной полиции.
      И только Национальный банк, охраняемый взводом полицейских и оснащенный современной сигнализацией, оставался эталоном неприступности.
      Возможно, Савелий Родионов надсмеялся бы и над его запорами, если бы не быстротечность студенческой поры. Получив дипломы об окончании и распрощавшись с приятелями, бывший хитрованец отбыл в Россию.

* * *

      Вернувшись в Москву, Савелий Родионов поселился близ Хитрова рынка, около Покровского бульвара, где стояли роскошные особняки Морозовых, Хлебниковых, Расторгуевых.
      Нищета всегда соседствует с богатством, и освещенные переулки бульвара еще больше подчеркивали ничтожество обитателей Хитровки.
      Поначалу Савелий хотел перебраться в Санкт-Петербург и навсегда забыть о своем прошлом. У него хватило бы средств, чтобы вести жизнь удачливого фабриканта или богатого рантье, поддерживать о себе легенду, как об утонченном господине, воспитанном на западных вкусах, понимающем и любящем живопись, балет, но он чувствовал, что пьяная и развратная Хитровка не желает отпускать его даже теперь. Поживая в Берлине, Савелий не мог предположить, что способен вернуться в болото Хитрова рынка через много лет. Савелий напоминал осетра, который, поплавав по многим морям и рекам, возвращается в свой махонький, едва пробивающийся из-под камней ручей, который некогда сумел подарить ему жизнь.
      Даже вся великосветская Европа не имела того очарования, которое он находил в маленькой, темной Хитровке. Самые изысканные рестораны не могли ему заменить непритязательных кабаков Хитрова рынка. А барышни Хитровки отдавались с куда большей страстью, чем утонченные парижские гетеры с площади Пигаль.
      Однако Савелий не мог не понять, что он уже не тот мальчик — бедовый и пронырливый, что заставлял смеяться над своими шутками весь Хитров рынок. Он оторвался от торговых рядов высоко, как орел, оставивший навсегда отчее гнездо. А шутка с мышью, подброшенной в кадку со сметаной сварливой торговке, теперь вызывала у него только печальную улыбку. Он стал другим.
      В этот раз на Хитровку Савелий явился тайно — Парамон Миронович отправил нарочного в дом и просил его прибыть немедля.
      Хитров рынок меняться не умел. Как и всегда, площадь окружали старые двухэтажные деревянные дома, больше напоминающие лабиринты, казалось, они были созданы для того, чтобы заманить в глухие закоулки доверчивого купца. Здесь на его глухих улицах затерялась не одна невинно убиенная душа. Хитровка напоминала старуху, которая, однажды одряхлев, стареть уже не умела, только морщины на ее лице становились все глубже, а пигментные пятна все темнее.
      Савелий шел не спеша, поглядывая вокруг. Ему показалось, что Свиньинский переулок даже в пору его детства бывал не таким зловонным, как ныне, да и луж было не такое огромное количество, и каждую из них сейчас нужно было преодолевать едва ли не вплавь.
      И все-таки эти тупички были куда ближе, чем гранитный паркет европейских площадей.
      В одном месте навстречу Савелию вышел мужчина двухметрового роста. Он заслонил могучей рукой дорогу и слезно пожаловался:
      — Жизнь у меня скверная, барин, ты бы уж не пожалел для меня кошелька. — И уже погромче, нагнетая жути, добавил: — А то ведь места здесь глухие, обратной дороги можешь не сыскать.
      — А ты, Степан, не изменился, — по-приятельски хлопнул великана по плечу Савелий. — Все так же грязен. Неужели не признал?
      — Господи, неужели это ты, Савушка… Савелий Николаевич! — перепугался громила. — Помилуй меня, Христа ради! Не погуби! Не говори о моей дерзости Парамону Мироновичу, ведь погубит меня старик!
      Великан мгновенно уменьшился до размеров нашкодившего мальчишки, и если бы Савелий схватил его сейчас за ухо и стал бы трепать, как шалуна, то воспротивиться наказанию у Степана не хватило бы духа.
      — Ну что ты, Степушка, успокойся, как же ты об этом посмел подумать? Ведь мы же с тобой друзья! А помнишь, как ты меня драться учил? Не однажды пригодилась мне твоя наука.
      — Господи, не забыл ты этого, барин, — расчувствовался Степан, едва ли не пуская слезу.
      — Да какой же я тебе барин, Степушка, зови меня, как и раньше, Савелием.
      — Как прикажешь… Савелий, — поклонился громила и, шагнув в черноту, растворился в стене здания.
      Дом Парамона Мироновича выделялся среди прочих строений особенной изысканностью, какая отличает разодетого франта, случайно оказавшегося в толпе нищих. Подъезд встретил его не запахом испражнений, а помпезной роскошью, какую можно встретить в министерских парадных. Савелий бы не удивился, если б сейчас дверь распахнулась и из гостиной вышел бы не урка с волчьим взглядом, а вышколенный швейцар с огромной бородищей по пояс, в ливрее и белых перчатках и, улыбнувшись словно пожалованному рублю, молвил: «Здрасьте, Савелий Николаевич, его сиятельство вас дожидается!»
      В самом углу первого этажа, под яркой лампой, четверо урок играли в очко. Азарт был настолько велик, что они не сразу заметили вошедшего, а когда в госте узнали Родионова, покорно положили на стол карты и шумно поднялись. Сейчас они напоминали добропорядочных граждан, встающих при появлении генерал-губернатора.
      — Савельюшка, давненько тебя здесь не было, — проговорил урка лет пятидесяти, прозванный Занозой, худой и скрюченный, как осенняя ветка. — Парамон Миронович два раза о тебе справлялся. Если бы через пятнадцать минут не появился, пошел бы тебя искать. Сам понимаешь, Хитровка — не Александровский сад, здесь всякое может случиться.
      Сейчас он напоминал заботливую няньку, пекущуюся о несмышленом домочадце. Невозможно было поверить, что этот теплый голос принадлежит беглому каторжанину, на счету которого несколько загубленных душ.
      Савелий хотел ответить, что было бы обидно помереть на пороге собственного жилища и что на случай возможных недоразумений он всегда держит в правом кармане сюртука аккуратный махонький «вальтер», купленный по случаю в Берлине.
      Однако, подумав, произнес:
      — Хотел посмотреть, не увязался ли кто за мной. Вот поэтому пришлось немного поплутать. — И, глянув на гору «красненьких», возвышающуюся в центре стола, добавил: — А вы играйте, господа, вижу, что кого-то ожидает неплохой банк.
      Парамон Миронович встретил приемыша грубовато-ласково. По-медвежьи тиснул его за плечи, а потом пожаловался на судьбу:
      — Одиноко мне здесь, Савельюшка, ни одной родной души вокруг. И ты совсем забыл старика. Мальчонкой был, так все, бывало, на колени просился, а как подрос, так совсем перестал являться.
      — Прости меня, Парамон. Дела! — коротко отреагировал Савелий.
      Отношения между хозяином Хитровки и приемышем, установившиеся много лет назад, совсем не претерпели изменений, и Савелий обращался к Парамону Мироновичу просто, будто старик был его давним приятелем.
      Старик ослабил объятия и произнес:
      — Знаю я твои дела. Наслышан! Далеко ты шагнул, Савелий. Я тебя в Европу за знанием отправил, хотел, чтобы ты в «сиятельства» вышел, а ты за границей еще больше дури набрался. Не думал, что твое баловство с открыванием ларчиков в ремесло перерастет. А помнишь, как ты у меня шкатулку отмыкал?
      Парамон Миронович подвел приемыша к глубокому креслу и мягко усадил. Савелий положил руки на подлокотники, и пальцы почувствовали прохладу мягкой кожи. Дорогая, красивая вещь. Впрочем, старик всегда ценил богатство и в его просторных комнатах можно было увидеть не только персидские ковры, но и китайские фарфоровые вазы, что еще вчера украшали витрины столичных магазинов. Парамон Миронович не раз шутил, что в его жилах течет кровь великосветского вельможи, который готов променять все свое состояние на антикварные безделушки. Савелий невольно улыбнулся:
      — Помню, как же позабыть такое!
      Первый раз Савелий открыл шкатулку у Парамона в восемь лет, когда искал обещанные конфеты. Не обнаружив ключа, он сунул в замочную скважину спицу. Замок неожиданно сработал, и крышка шкатулки отворилась, потревожив комнатную тишину мелодичным вальсом. Услышав музыку, из соседней комнаты появился Парамон, но, заметив приемыша, он широко улыбнулся:
      — А ты ловок! Видно, далеко пойдешь. На вот, возьми за труды. — Старик запустил в распахнутую утробу шкатулки костистую руку и вытащил горсть шоколадных конфет.
      Савелий ожидал чего угодно: шлепка, грубого окрика, возможно, осуждающего взгляда, но только не награды.
      — Спасибо, Парамон.
      — Сам догадался?
      — Сам.
      — Молодец!
      С этого дня Савелий не расставался со спицей и пытался открыть каждый замок, а уже через месяц в комнате Парамона не нашлось ни одной шкатулки, которую бы приемыш не сумел отомкнуть.
      Поначалу Савелию плохо поддавались входные двери, и здесь Парамон пришел на выручку приемышу. Он достал из кармана огромный толстый гвоздь, загнутый в виде крючка, и пояснил:
      — Такая вещица называется отмычкой. Она для таких дверей, как моя. Возьми! Глубоко не суй, крюк держи у левой сторонки, как нащупаешь язычок замка, слегка поверни отмычку, и замок непременно откроется. Только не суетись, здесь спешка не нужна.
      Даже сейчас Савелий ощущал на пальцах шероховатость первого орудия взлома. Он подошел к двери, сунул крючок в скважину и, слегка нажав, повернул.
      Замок весело щелкнул.
      — А ты молодец, — протянул старик. — Вижу, что из тебя знатный медвежатник получится. Только я для тебя другую долю вижу. Учись, Савелий, денег на твою учебу жалеть не буду, а там, может быть, еще и в большие люди выйдешь. А учителя тебя хвалят, говорят, до знаний ты шибко способен, особенно в арифметике. Это хорошо, всегда важно уметь капиталы считать. А в нашем деле это занятие первостепенное. Бухгалтерия, одним словом.
      Савелий был горазд не только в точных науках. Отныне он постоянно усовершенствовал отмычки и в его карманах позванивали с десяток гвоздей. И скоро на всей Хитровке невозможно было найти дверь, которую бы он не распахнул. Даже урки обратили внимание на смекалистого Савелия, и если бы не покровительство Парамона Мироновича, то малолетний Савелий давно был бы в подручных у громил Хитровки.
      — Есть у меня к тебе разговор, только не хочу его начинать вот так… с порога. Давай перекусим. Я тут ужин заказал, надеюсь, что он придется тебе по вкусу. Или твой желудок к европейским изыскам привык? — подозрительно посмотрел старик на приемыша.
      Парамон признавал кухню исключительно ресторана «Эрмитаж». Кроме отменных французских блюд ресторанный сервис мог предложить номерные бани, и Савелий был наслышан, что старик частенько наведывается туда подышать паром вместе с двадцатилетней красоткой, прозванной на Хитровке за вкрадчивый тоненький голосок Душечка Дуня. А банщики, зная, что перед ними хозяин Хитровки, не стесняясь, величали его княжеским титулом.
      — Не привык, Парамон, разве может даже самое изысканное заморское блюдо сравниться с нашими щами?
      Савелий улыбнулся, подумав, какими ласковыми словами тешит молодую особу престарелый Парамон.
      В доме женских рук старик не признавал, а потому в комнатах у него убирали два могучих молодчика, которые когда-то служили в гостинице «Славянский базар» половыми. Они и вправду были большими аккуратистами, и уличить их в небрежности было столь же пустое занятие, как искать темные пятна в первом выпавшем снеге.
      Несмотря на богатырскую стать, половые были незаметны и напоминали вышколенных собак, выполняющих сложные трюки за кусок сахара в цирке шапито. Через минуту стол был уставлен хрустальными блюдами с устрицами, страсбургскими паштетами, а в самом центре возвышалось огромное блюдо с салатом оливье, до которого хозяин Хитровки был особенно охоч.
      — Не люблю я все эти изыски, Савушка. По мне так гречневая каша с молоком куда вкуснее всех этих заморских деликатесов, — говорил Парамон всерьез. — Знаю, что твой желудок утончен, вот и постарался!
      Савелий не пытался скрыть лукавую улыбку. Он хорошо знал Парамона, который порой любил пококетничать, как юная хорошенькая гимназистка: он любил представиться эдаким простаком с грязной Хитровки. Хотя всем было известно, что предпочитает Парамон только благородную пищу, а пьет вино исключительно из подвалов французских королей и выковыривает нежное мясо из панцирей омаров так искусно, как будто всю жизнь провел на Лазурном берегу.
      — А знаешь, Парамон, я ведь в Европе скучал по русским щам.
      — И то верно! — охотно соглашался Парамон Миронович, с аппетитом жуя котлету «Помпадур». — Все это гадость французская, разве ее можно есть?! Тьфу! — Старик сунул очередной кусок в широко распахнутый рот. — А ты понюхай, Савельюшка, ихнего пойла, — Парамон налил себе в бокал искрящегося крепленого вина. — Да от него сивухой прет! Я удивляюсь, как эти помои французские короли пивали. Иное дело наша медовуха! И польза для организма большая, и в голову так ударяет, что ногами потом шевельнуть невозможно. — И Парамон одним махом выпил вино, а затем, скрывая удовольствие, так горько поморщился, как будто проглотил не восьмилетний шато-лафит, а настой валерьяновых капель. — Видал, какая гадость! Всю рожу мне скрутило. А ты ешь, Савельюшка, и извиняй меня, если корм не в коня.
      Савелий съел сначала стерляжью уху, потом не торопясь отведал страсбургских паштетов и лишь затем отпил вина. Парамон Миронович любовно наблюдал за приемышем, точно так смотрит кормящая мать на младенца, когда он высасывает грудь, полную молока.
      Промокнув салфеткой рот, Савелий спросил:
      — Так зачем звал, Парамон?
      — Ведомо ли тебе, что за поимку потрошителя сейфов банкиры обещались дать полмиллиона золотом? — уважительно пропел старик.
      — Читал я об этом, — безразлично отмахнулся Савелий, — только они меня недооценивают.
      — А знаешь ли ты, что кое-кто подозревает, что это твоих рук дело?
      — И кто же меня подозревает?
      — Знаешь ли ты, Савельюшка, такого Григория Васильевича Аристова?
      — Мне ли его не знать, Парамон? Этот человек возглавляет розыскное отделение московского департамента полиции.
      — Верно. Так вот, этот самый Аристов внедрил своих соглядатаев даже на Хитров рынок. Один из них больно неосторожен был. Все расспрашивал о тебе: кто ты, чего ты, откуда ты?
      — Как же ты его не распознал раньше?
      — А разве за всеми бродягами уследишь? — печально развел руками Парамон Миронович. — И кто их знает, что они делают подле Хитровки: милостыню просят или за нами всеми наблюдают. А за такие деньжищи, что за тебя назначили, не то что бродягу, честного урку на грех потянет. Так вот что я хотел сказать тебе: та бумага написана Аристову, а в ней рассказывалось, что есть подозрение, будто Савелий Родионов, приемный сын старика Парамона, и есть разыскиваемый медвежатник. В этой ябеде он описал все твои детские подвиги с замками и отмычками. Упомянул и Берлин, где был ограблен не один банк. Вот так-то, Савелий!
      — И где же этот доносчик? — мрачнея, поинтересовался Савелий.
      — О нем ты больше не беспокойся, сейчас его ангелы опекают. Больше его не найдут.
      Савелию не составило труда представить, как двое дюжих молодцов сбрасывают неподвижное тело в глубину спускного колодца. И возможно, сейчас его бесталанный труп полощется где-нибудь в зловонии Неглинки.
      — Понимаю.
      — Так что будь втройне осторожен, сынок. Не исключено, что за тобой наблюдают.
      Аппетит сразу пропал, и даже филе из куропатки, которое Савелий предпочитал всем остальным гастрономическим изыскам, показалось ему пресным.
      Старик как будто не замечал перемену в настроении приемыша. Он с особым удовольствием макал куски ветчины в острый провансаль и поглощал их так аппетитно, словно это был последний ужин в его жизни.
      — Я думаю, тебе нужно укрыться на время. Хитровка для этого самое лучшее место. Уверяю, о тебе никто не будет знать. А потом, когда все немного поутихнет, ты займешься тем, чем пожелаешь. Таковы правила игры, сынок.
      — Нет, Парамон, это не по мне. Порой, чтобы сорвать куш, нужно играть не по правилам. Я знаю, что нужно делать. Спасибо, что предупредил.
      Старик нахмурился, отодвинул от себя тарелку:
      — Рад был повидать тебя, Савельюшка. Если потребуется помощь, дашь мне знать.
      Савелий поднялся, стряхнул с брюк крошки рыбного расстегая и отвечал:
      — Спасибо за трапезу, Парамон.
      После чего неслышно притворил за собой дверь.

Глава 5