Конь был зело красив. Седло позолочено и украшено сафьяном; серебряные бляхи скрывали бока и грудь лошади.
      — Господа московские жители, верите ли вы своему государю-батюшке? Верите ли вы в то, что царь не наказывает безвинных?
      Иван был красив, даже гнев не сумел испортить его лика. Почти болезненная белизна сумела сделать его облик особенно торжественным. Москвичи научились прощать государю все, и Иван Васильевич мог надеяться, что искупление он получит уже сегодняшним вечером.
      — Верим, государь!
      — Кому же верить, как не тебе, Иван Васильевич!
      — Ты наш отец, тебе одному и решать, кого миловать, а кого смерти предавать!
      — Так вот что я вам хочу сказать, — произнес государь. — Все эти люди изменники. Аспидами грелись они на моей груди, льстивые слова нашептывали в уши, а сами всегда думали о том, как извести своего государя. А разве не был я им добрым батюшкой? Разве я их не любил? Забыли холопы про то, что я возвысил их над всеми, отстранил своих прежних верных слуг в угоду крамольникам! Усыпили они меня сладкими речами, а сами от моего имени вершили худые дела и наказывали безвинных. Так неужно простить крамольникам зло, которое они содеяли?!
      — Не прощай, государь! Казни изменников! — завопил один из мастеровых, стоящий у торговых рядов.
      — Здравым будь, государь! Многие лета живи, Иван Васильевич.
      — Надобно изменников наказывать. Пусть же они сгинут в геенне огненной! — ликовали собравшиеся, понимая, что государев гнев прошел стороной. — Накажи их, государь!
      — Казни!
      Задумался Иван Васильевич, глядя на осмелевшую челядь. Точно так же в римских амфитеатрах разбуженная кровью толпа требовала от гладиатора продолжения жестокого представления. А сам государь был в роли императора, и достаточно было только движения мизинца, чтобы даровать или отобрать жизнь.
      Царь и государь всея Руси был римских кровей.
      — Начинай, — обронил Иван Васильевич.
      — Кого первым, государь? — спросил Григорий Скуратов-Бельский, хотя уже предугадывал ответ.
      — Висковатого Ивашку.
      — Слушаюсь, государь.
      Кроме раздражения, которое Иван Васильевич питал к дьяку, была еще одна причина не любить Висковатого, а именно его шестнадцатилетняя дочь Наталья.
      Год назад государь посетил своего печатника — суетливо сновали по дому слуги, хлопотлив был хозяин, и только пятнадцатилетняя красавица оставалась равнодушной к нежданному приходу самодержца.
      — Кто такая? — ткнул Иван Васильевич перстом в ненаглядную красу.
      Зарделась девка в смущении, а печатник Висковатый отвечал:
      — Дочь это моя… Натальей нарекли.
      Славно погостил тогда государь. Вино у печатника оказалось сладким, закуска добрая, но особенно памятны Ивану Васильевичу были засахаренное орешки.
      Когда самодержец двор покидать стал, склонился к уху думного дьяка и произнес:
      — При дворе хочу твою дочь видеть. Пускай для начала в сенных девках послужит.
      Ощетинился Иван Михайлович ежом, но сумел найти в себе силы, чтобы ответить самодержцу достойно:
      — Мала она, государь, для такой чести. Пусть дома пока посидит, а как постарше станет, тогда ко двору и представлю.
      — Государю прислуживают сенные девки и помоложе, нежели твоя дщерь, — неожиданно весело произнес Иван Васильевич, и его смех задорно подхватили стоящие рядом опришники.
      Настало самое время, чтобы припомнить печатнику и этот отказ. Царь сладко поежился, подумав о шестнадцатилетней непорочной красе.
      Заплечных дел мастера подвесили Висковатого за ноги, он изогнулся, словно огромная рыба, попавшаяся на крючок, а потом смирился, затихнув, и только перекладина натужно скрипела в такт раскачивающемуся телу.
      Никитка-палач черпнул из кипящего котла ковш воды и плеснул на голову дьяка.
      — Аааа! — заорал Висковатый. — Будь же ты проклят, государь-мучитель!
      Никитка-палач вытащил из-за пояса нож и подошел к Висковатому. Толпа в ожидании замерла. Детина напоминал мясника со скотного двора, который намеревался освежить тушу. Вот сейчас подставит под свесившуюся голову огромный жбан, и кровь, хлынув, наполнит его до краев. Заплечных дел мастер ухватил Ивана Михайловича за нос и в следующее мгновение отрубил его ударом ножа. После чего на все четыре стороны показал кровавый обрубок, а затем швырнул его в кипящий котел. Затем отрубил оба уха. Залитое кровью лицо Висковатого было страшным. Он кричал, проклиная мучителей.
      Если кто и оставался на этом суде плоти беспристрастным, так это палач. Никитка знал свое дело отменно. Он не допускал ни одного суетливого движения. Палач напоминал великого лицедея перед искушенной и требовательной публикой. Каждый жест у детины был выверен, рассчитан каждый шаг на узенькой сцене. И если бы кто-то в толпе захлопал в ладони, он наверняка поблагодарил бы знатока кивком головы.
      Потом Никитка-палач разорвал огромными ручищами рубаху осужденного, выставляя на позор его сухое тело, и сильным ударом топора перерубил его пополам.
      — Ха-ха-ха! — раздался веселый смех.
      Многим показалось, что сам дьявол захохотал из преисподней, а небеса отозвались ему в ответ скорбным эхом.
      Взгляды собравшихся были обращены на небо, но с Кремлевской стены на плаху взирали четыре женщины.
      Одна из них была в ярком приталенном наряде черкешенки.
      — Государыня! — выдохнула толпа.
      Мария Темрюковна стояла между бойницами и потешалась так, как случалось во время выступления заезжих скоморохов.
      Помрачнел Иван Васильевич, узнавая в дьяволе непокорную жену.
      — Едва бабе послабление дал, а она уже на стену залезла. Сгони эту чертовку во двор. Совсем рассудка баба лишилась, перед всем честным народом меня опозорить надумала! — наказал Малюте царь.
      — Будет сделано, государь.
      А смех все более усиливался, будоража своим откровенным весельем и бояр, и челядь.
      Григорий Лукьянович направился к Спасской башне. Распахнулись перед думным чином тяжелые врата. Башня служила и государевой темницей, здесь свои последние дни проводил дьяк Висковатый. Малюта Скуратов по узенькой лестнице поднялся на Кремлевскую стену.
      Царица находилась в окружении девиц, она ликовала так громко, как будто участвовала в каком-то празднестве. Глянул вниз Скуратов и увидел, что площадь замерла, наблюдая за тем, как Никитка клещами рвет плоть следующей жертвы. Весело было и остальным девицам, и они, стараясь не отстать от госпожи, хохотали вместе с ней.
      Григорий некоторое время наблюдал за царицей. Похорошела чертовка, так бы и взял ее в каменном коридоре, приставив головой к стене. Раньше, бывало, сама в светлицу зазывала, а как с Челядниным сошлась, так нос стала воротить.
      — Ишь ты, как на казнь глазеет, прямо даже отрывать жаль.
      — Вот я и увидела твою кончину, — кривила от злобы государыня губы.
      — Государыня, — буркнул Малюта в спину Марии. — Иван Васильевич сердит на тебя.
      — Что ему надо? — внезапно прервала смех Мария Темрюковна.
      — Не положено бабам казнь зреть. А ты ведь не только смотришь, но еще и народ громким смехом смущаешь. Государя на позор перед всем честным миром выставляешь.
      — Передай Ивану, что он мне не указ. Не ему одному тешиться. А теперь пойди прочь, холоп, и не мешай нашему веселью.
      Царица вновь зашлась смехом, от которого даже у Малюты Скуратова по спине пробежал холод.
      — Государь еще велел передать, — спокойно продолжал Малюта, — что ежели надумаешь его воле прекословить, то он, как в прошлый раз, велит стянуть тебя ремнями по рукам и ногам… и караул к тебе поставит.
      Губы царицы гневно дернулись — вспомнила чертовка свое недавнее бесчестие. Метнула злобный взгляд на Малюту и пошла в противоположную сторону, увлекая за собой послушных боярышень.
      Еще до казни прошел слух, что большая часть осужденных будет помилована, что будто бы приведут горемышных на площадь только затем, чтобы отпустить с миром. Однако казни продолжались. Никитка-палач успел изрядно взмокнуть, и под лопатками у него неровными пятнами проступал пот. Уже унесли вторую корзину с обрубками человеческих тел, а у помоста, выстроившись по двое, дожидались своей очереди остальные осужденные.
      Иван был рассержен и не скрывал этого. Он сошел с коня и пошел вдоль строя колодников. Иван Васильевич возвышался над всеми остальными на целую голову и казался Ильей Муромцем среди повинных ворогов. Вот государь остановился напротив стольника Михаила Гуся. Малюта Скуратов дознался, что этот отрок подкладывал в государевы блюда снадобья, от которых царь должен был неминуемо сгинуть.
      Михаил взгляда не прятал и смотрел эдаким гусаком, готовым ущипнуть Ивана Васильевича за нос.
      — Смерти моей желал, пес смердящий? — спросил государь.
      — Желал, — достойно отвечал отрок.
      — Сделай милость, ответь мне перед отходной молитвой, чем же тебе царь не угодил?
      — Бесстыжий ты, Иван Васильевич, девок тьму попортил. Не по христианским это обычаям. А еще сестру мою, Оксану, ссильничал и наложницей своей сделал. Потому и хотел с тобой посчитаться.
      — Разговорился ты перед смертью, — Федор Басманов что есть силы ткнул отрока копьем в грудь.
      — Спасибо, государь, что честь мне такую устроил… подле тебя помираю, — шептал Михаил Гусь, — жаль только, что без отходной молитвы…
      Не договорил отрок и бездыханным упал у ног самодержца.
      Переступил Иван Васильевич через разбросанные руки и пошел дальше выбирать себе собеседника.
      Этот июльский день был особенно долог. Казни протянулись до глубокого вечера. Спектакль, где главным действующим лицом был Никитка-палач, продолжался. Заплечных дел мастер только иногда посматривал на распорядителя — угрюмого Малюту Скуратова, — и вновь вдохновенно начинал исполнять свое дело: рубил отступникам конечности, подкидывал обрубки вверх.
      Никитка-палач был на своем месте, и трудно было представить человека, который справлялся бы с этим ремеслом лучше, чем он. Никитка словно забирал силу от убиенных и совсем не ведал усталости. Он будто бы бросил вызов самому июльскому солнцу, которое успело истомить собравшихся, разморило самого государя. Светило само успело устать и с отвращением спряталось за купола церквей. Замаялись даже извозчики, которые, не ведая конца, отвозили изуродованные трупы за Кремлевскую стену к Убогой яме.
      Солнце медленно склонялось на закат и теперь выглядело красным, словно и оно успело запачкаться в крови.
      Махнул последний раз топором двужильный Никита и справился с работой.
      А потом поклонился на три стороны, задержав склоненную голову перед троном государя.
      Площадь выглядела унылой. Неохотно расходились мужики, и только громкий голос опришников сумел растормошить зрителей, которые шарахались в стороны, опасаясь попасть под копыта государева жеребца.
      — Гойда! Гойда!
      — Гойда! — поспешали следом стрельцы, весело понукая лошадок, и скоро скрылись в узеньких улочках.
      — Государь, куда мы? — посмел поинтересоваться Григорий Лукьянович у самодержца, чутьем сатаны чуя новую забаву.
      — Зазноба у меня имеется. Натальей зовут. Непорочная деваха. Уж очень хочется сладость ей доставить. — Иван Васильевич вогнал шпоры в бока коню.
      Малюта Скуратов не сомневался в выборе государя, когда тот повернул жеребца к дому дьяка Висковатого.
      Иван Михайлович поживал богато, и его хоромы отличались той обстоятельностью, какая чувствовалась во всей фигуре покойного. Если думный дьяк делал чего, то это было всегда основательно — будь то Посольский приказ или печатное дело. Вот потому хоромы его высились надо всеми домами, а красное крыльцо было так велико, что по ширине не уступало иной московской улице.
      Окна в хоромах были черны, только в тереме через темную слюду едва пробивался желтый свет лучины. Брехнула собака и умолкла, будто и она горевала по скорой кончине доброго хозяина. Царь спешился и, поддерживаемый под обе руки опришниками, пошел на крыльцо.
      — Богато в моем царстве дьяки поживают, нечего сказать! — восхитился Иван Васильевич. — А все жалуются на своего государя, по будто бы притесняю я их. И как же они своего государя за великие милости чтят? Даже на крыльцо никто не сподобился выйти!
      — Видать, не шибко нам здесь рады, государь, — отвечал Малюта Скуратов, — только собака разок хвостом вильнула, да и та в будку спряталась.
      — А может, хозяева от великой радости порастерялись? Ведь не каждый день к ним царь-государь на двор является?
      — Видно, так оно и есть, Иван Васильевич.
      — А меня думный дьяк Ивашка Висковатый все к себе в гости зазывал. Дочь, говорит, на твои светлые царские очи представить хочу. А как я появился, так никто и встретить не желает… Отворяйте, хозяева добрые, не ломиться же нам в закрытые двери!
      Иван Васильевич увидел, как к окнам прильнули перепуганные лица девок, а потом, стакнувшись с царским взглядом, отпрянули в глубину комнат, словно обожженные.
      — Будет нам потеха, Иван Васильевич, гости мы здесь желанные, — заприметил девиц и Малюта Скуратов.
      Опришники веселым хохотом встречали шутки государя и готовились продолжить прерванное веселье.
      — Постучитесь, господа, малость в двери, может, хозяева нас не слышат?
      На крыльцо, толкая друг друга, взбежали опришники. Дубовая дверь треснула, а потом огромная щепа отделилась от косяка и, уже не способная сопротивляться натиску дюжих плеч, с грохотом опрокинулась на пол. Опришники ворвались в комнату, словно большой ураган, — снесли на своем пути тяжелый поставец, растоптали подставку для витых свеч и, распинав встречавшиеся на пути табуреты, бросились в сенную комнату.
      В верхних подклетях раздался отчаянный девичий визг. Бабы в суматохе бегали по комнатам, а Иван Васильевич, наслаждаясь паникой, не спеша шел по проходу, время от времени опуская тяжелый посох на спины и плечи встречающейся челяди, и громко хохотал, если удар приходился по самому темечку.
      — Наталью, господа, ищите! — кричал государь. — Красу мою ненаглядную. Дочка у дьяка Висковатого — девица красы неписаной, а остальных девок я вам оставляю.
      Опришники разбежались по хоромам. Повсюду был слышен тяжелый топот.
      — Государь-батюшка, везде опускались. Ни жены Висковатого, ни дочки его нет!
      — Ищите, братия! Здесь она! Кто первым отыщет изменниц, тот получит ковш из царских рук.
      Испить ковш, принятый из царских рук, было почетным вознаграждением. Редко кто даже из ближних бояр удостаивался подобной чести, а тут государь дворян обещал приветить. Опришники удвоили свои старания. Скоро появился запыхавшийся Малюта:
      — Отыскали женушку Висковатого. Только сказывается больной. Даже с постели подняться не пожелала.
      — Вот я сейчас и справлюсь о ее дорогом здоровьице. Жаль, лекаря немецкого не прихватил с собой. Но разве мог я подумать о том, что женушка Ивана Михайловича захворает? Ведь так кругла была!
      Государь быстро шел по коридору в сопровождении опришников. Отроки окружили самодержца плотным кольцом — эдакая черная стена, которую не прошибить даже пушечными ядрами.
      Дворец все более наполнялся женским визгом, напоминая скоморошный балаган. Трещала ткань, слышались грубые окрики, а прямо перед государем в комнату метнулась девка в одной сорочке, за которой разгоряченными рысаками бежали два дюжих опришника. Иван Васильевич любовно посматривал на своих дружинников, которые словно похотливые жеребцы забрели в стойла к кобылам.
      Малюта распахнул перед самодержцем дверь, и Иван ступил в комнату. Через зашторенные окна слабо пробивался свет, в горнице царил полумрак; в дальнем углу стояла высокая кровать, на которой под толстым одеялом лежала Евдокия Висковатая.
      — Вот и душегуб мой явился… Сначала мужа моего порешил, а теперь и по мою душу пришел, — слабым голосом произнесла женщина.
      — Что ты ропщешь, баба! Царь перед тобой! — пытался усмирить женщину Малюта.
      — Дьявол это, а не царь!
      — Остра ты на язык, Евдокия, только твоя душа мне не нужна. Ты и так скоро преставишься.
      — Зачем явился?!
      — За казной я своей пришел, что твой муженек у меня пограбил.
      Евдокия и вправду была худа. Лицо пожухлое и желтое, словно осенний лист. Некогда полные щеки изрезаны тоненькими морщинами, через которые испарялась недавняя свежесть.
      Губы мумии слегка дрогнули:
      — Поищи… может, найдешь.
      — Где казна?.. Где, спрашиваю?!
      Евдокия молчала.
      — Разговаривать не желаешь… Пусть плеть испробует, — распорядился Иван Васильевич, — и стегать до тех пор, пока не укажет, где казну укрыл ее муженек.
      Опришники попеременно пороли Евдокию — в ответ ни вздоха, ни стона, будто удары приходились не по телесам, высушенным долгой болезнью, а по вязанке хвороста.
      — Чур тебя! — охнул царь. — Баба-то мертва! Ну и ладно… Красавица Наталья нам про сокровища поведает.
      Когда царь явился в комнату, Наталья сидела в окружении девок. Спокойная. Красивая.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.