— Байрон, отойди от окна, — сказала женщина. — За ним нет ничего, кроме холодного, вечно изменчивого океана. Погуляй, подыши свежим воздухом. Твой отец думает…

— Мой отец думает о деньгах и больше ни о чем!

— Да, кстати, у меня же с собой есть посудина. Вполне приличный бренди. — Чиновник извлек из чемоданчика бутылку, приложился к ней и обтер горлышко рукой. — Вы, ребята, можете верить мне, — можете — нет…

— Приятно иметь дело с понимающим человеком.

— Так ты что, в эту деревню? — поинтересовался тощий, когда бутылка дважды прошла по кругу.

— Да. Хочу зайти к матери Грегорьяна. Вы знаете ее дом?

Троица переглянулась.

— Ничего ты из этой старухи не вытащишь, — покачал головой тощий. — Местные про нее всякое рассказывают. Та еще стерва. Вот бы кого по ящику показать, вместо этой мутотени. — Он кивнул в сторону телевизора.

— А что они рассказывают?

— Сам увидишь. Вон там, — костлявая рука указала на поселок, — дорога упрется в крайнюю улицу. Спустись по этой улице к реке и прямо по берегу, до пятой…

— До шестой, — поправил старик.

— До шестой улицы. Поднимешься по ней, пройдешь мимо церкви, мимо кладбища, одним словом — до конца, до самого болота. Самый большой в поселке дом, так что мимо не пройдешь. И чего, спрашивается, они себе такую крепость отгрохали?

— Спасибо, — сказал чиновник и встал.

Бродяги снова повернулись к телевизору. Девочка-альбиноска, занимавшая центр экрана, словно не замечала остальных персонажей, вовлеченных в какой-то яростный спор. Розоватые, словно у кролика, глаза взирали на бушующие вокруг страсти со спокойной, почти неземной отрешенностью.

— Это Идеи, сестра того мальчонки, — объяснил тощий. — Так с того времени и молчит.

— С какого времени?

— С какого? — удивился верзила. — Да с того раза, когда она увидела единорога.

С высоты птичьего полета этот поселок должен был напоминать древнюю, предельно примитивную печатную плату, — примерно из таких Галилей спаял свой первый радиотелескоп. Гребенка неровных, бестолково изгибающихся линий, ведущих от реки вверх, — в поперечных улицах просто не было необходимости. А с Галилеем получается что-то не то; он же вроде совсем из другой эпохи.

Строения по большей части крохотные и облезлые, но из окон льется уютный, желтоватый свет, доносятся голоса. На берегу чернеют перевернутые вверх дном лодки, кое-где взбрехивают и тут же замолкают собаки. На берегу — ни души, если не считать хозяина гостиницы (а может, это — «постоялый двор»?), клюющего носом на крыльце своего заведения. Чиновник свернул в шестую улицу, оставив за спиной стылое серебро реки. Все верно, вон церковь, а за ней — кладбище, огороженная невысокой стеной рощица, сплошь увешанная ярко раскрашенными скелетами. Дующий от реки ветер раскачивал сцепленные проволокой кости; они тихо, печально постукивали. За кладбищем дорога пошла вверх; чиновник миновал несколько солидных особняков, брошенных, по всей видимости, совсем недавно — в темных, ослепших окнах целы все стекла, мародеры не успели еще здесь поработать. Состоятельные горожане спешат в Пидмонт, там сейчас экономический бум, широкие возможности… А вот и цель всей этой утомительной прогулки — на самом краю поселка, где улица снова уходит вниз, превращается в узкую тропинку и быстро пропадает в болоте.

Стены дома сплошь облеплены раковинами, усеяны пузырями шелушащейся краски, но даже эта короста не может скрыть добротной плотницкой работы, великолепной резьбы по дереву. Плотные шторы почти не пропускают свет. Чиновник подошел к массивной двери и тронул сигнальную пластину.

— К нам гости! — прозвучало где-то в глубине дома. — Подождите, пожалуйста, — добавил тот же механический голос, обращаясь на этот раз к чиновнику.

Дверь отворилась. По бледному худому лицу, показавшемуся в темном проеме, пробежала целая гамма выражений — удивление, что-то вроде испуга и, наконец, настороженность.

— Я думала, это оценщик. — Женщина вызывающе вскинула подбородок.

Чиновник улыбнулся самой обворожительной из своих улыбок.

— Вы — мать Грегорьяна?

— Так вы, значит, к ней. — Тощая женщина равнодушно отвернулась и направилась внутрь дома, — Проходите.

Судя по всему, когда-то этот узкий коридор был обит яркой тканью с веселеньким растительным орнаментом, теперь же бурые складки, срисающие со стен, делали его похожим на пищевод какого-то чудовища. Желудок, подумал чиновник, оказавшись в мрачной, тесно заставленной мебелью комнате (гостиной?). Провожатая усадила его в темное массивное кресло с бахромой, мягкими подлокотниками и резными ножками в форме львиных лап.

— Это оценщик? — затараторила, врываясь в комнату, другая женщина. — Первым делом нужно показать хрусталь. Я хочу… — Увидев чиновника, она резко смолкла.

— Тик, — сказал метроном, втиснутый между двух стеклянных колпаков; его перевернутый маятник величественно поплыл назад, отсчитывая медленные секунды бренности и тщеты. Толстый слой пыли не давал рассмотреть, какие же такие диковинки бережно хранятся под колпаками. Сверху, из-под потолка, на чиновника взирали равнодушные глаза охотничьих трофеев — зеленые, оранжевые и жемчужно-серые стекляшки. И везде, куда ни повернись, — лица, везде тяжелые, набрякшие веки, широко распахнутые, словно зашедшиеся немым криком рты. Мрачные и враждебные лица, вырезанные на дверцах, ножках и стенках бесчисленных столов и столиков, шкафов и шкафчиков, комодов и буфетов, теснивших друг друга в отчаянной борьбе за жизненное пространство. А это уже на грани кощунства — ну кому, спрашивается, пришло в голову покрывать сплошной резьбой прекрасное розовое дерево? Интересно, где теперь стружки, не могли же такую драгоценность попросту выбросить. Эта мебель стоила бешеных денег, но будь ее раза в два меньше, гостиная была бы раза в два удобнее.

— Так, — согласился метроном. Две женщины продолжали молча изучать непрошенного гостя.

— Странно, Амбрим, почему ты не хочешь познакомить меня со своим приятелем?

— Никакой он не мой приятель, он к маме пришел.

— А если к маме — значит, нужно нарушать все приличия?

Вторая женщина шагнула вперед; чиновник торопливо вскочил, чтобы пожать холодную сухую ладонь.

— Меня зовут Ленора Грегорьян. Эсме! — обернулась женщина к двери. — Где ты там копаешься?

Тут же, словно из-под земли, появилась третья сестрица, одетая в унылое, тускло-коричневое платье, с кухонным полотенцем в руках.

— Если это оценщик, не забудьте сказать ему, что Амбрим разбила… — начала она и тут же осеклась. — Извините, я и не знала, что у вас тут молодой человек.

— Не говори глупостей, Эсме, этот джентльмен пришел к маме. Лучше предложи ему стакан пива.

— Спасибо, но вы напрасно…

— У нас приличный дом, — твердо заявила Ленора. — Садитесь, пожалуйста. У мамы врач, но, если вы подождете, она обязательно вас примет — хотя бы ненадолго. Вы только не забывайте, что маме нельзя волноваться, она очень больна.

— Она умирает, — пояснила Амбрим. — И не позволяет отвезти себя в Пидмонт, где есть хорошие больницы. Хочет, видите ли, умереть в этом прогнившем бараке. Хочет, видите ли, уйти в вечность на волне Прилива. Так ей кто и позволил — эвакуационные власти, они следят за санитарией пуще, чем за всем остальным. — Амбрим на мгновение смолкла, ушла в себя. — Только и добьется, что нас, Грегорьянов, вывезут отсюда вместе со всякими голодранцами. Позорище!

— Не думаю, Амбрим, что гостя так уж интересуют наши семейные проблемы; — сухо заметила Ленора, — А по какому, если не секрет, делу хотите вы увидеть нашу маму? — обратилась она к чиновнику, словно не замечая молчаливого негодования сестры.

— Да нет, какие там секреты, — улыбнулся чиновник. Вернувшаяся с кухни Эсме вложила ему в руку старинный хрустальный стакан с подозрительной желтоватой жидкостью. — Большое спасибо. — Эсме поставила на стол невероятно тонкое, почти прозрачное фарфоровое блюдце, молча кивнула и отошла.

— Я представляю здесь Технологическую комиссию правительства Системы. Мы хотели побеседовать с вашим братом, однако он уволился и уехал, не оставив нового своего адреса. Может быть, вы… — Чиновник оборвал фразу на полуслове и отпил из стакана. Пиво оказалось жидким и безвкусным.

— Нет, мы ничего не знаем, — покачала головой Ленора.

— Так вы что, его агент? — В голосе Амбрим звенело бешенство. — Он не имеет ни малейшего, ни вот такого права ни на одну вещь из этого дома. Он сбежал отсюда не знаю сколько времени назад, совсем еще ребенком, а мы все эти годы гнули спины, ишачили…

— Амбрим, — угрожающе произнесла Ленора.

— А мне уже на все наплевать! Когда я думаю про свою угробленную жизнь, про все свои унижения… — Теперь Амбрим обращалась к чиновнику. — Каждый божий день я должна начистить до блеска ее сапоги для верховой езды, каждое утро, еще до завтрака, и так пять лет кряду. Я стою на коленях рядом с ее кроватью, надраиваю эти чертовы сапоги и слушаю, как она собирается оставить все самое лучшее драгоценной своей Ленорочке. Сапоги! Да она и с кровати-то за все эти годы ни разу не встала.

— Амбрим!

Обе сестры смолкли, испепеляя друг друга взглядами,

— Тик, — сказал метроном. — Так…

Да, подумал чиновник, вот, значит, как выглядит ад. Пора начинать праведную жизнь. После шести «тиков» и шести «таков» Амбрим отвела глаза, игра в гляделки окончилась полной победой Леноры.

— Хотите еще пива? — тусклым голосом спросила Эсме.

«Она что, не видит, что я и первый-то стакан почти не тронул?»

— Нет, — вежливо покачал головой чиновник. — Большое спасибо.

Эсме напоминала ему мышку, маленькую и нервную, прячущуюся на границе света и тьмы в вечной надежде ухватить хоть какую крошку. Кстати сказать, здесь, на Миранде, мыши тоже диморфны. Под конец Великого года они бросаются в океан и плывут, и почти все тонут, а немногие уцелевшие преображаются — во что они там такое преображаются? — в маленьких таких амфибий, по виду — вроде морских котиков, только в палец длиной. Интересно, Эсме, она что, тоже преобразится с приходом прилива?

— А ты, тихоня, не думай, что никто не видит, как ты к ней подлизываешься, — презрительно бросила Амбрим. — И как ты прятала серебряную соусницу, я тоже видела.

— Я ее просто чистила.

— В своей комнате. Ну да, конечно.

В маленьких глазах — ужас, почти паника.

— И вообще она сказала, что она моя.

— Когда? — хором возопили Ленора и Амбрим.

— Вчера. Можете сами ее спросить.

— Как тебе прекрасно известно… — Ленора искоса взглянула на чиновника, полуотвернулась от него и заговорила снова, немного спокойнее: — Как тебе известно, мама велела нам поделить все серебро поровну. Она всегда так говорила и теперь говорит.

— Так вот, значит, почему ты прихватила щипчики для сахара, — невинно заметила Амбрим.

— Неправда!

— Именно что правда!

Приличный дом, усмехнулся про себя чиновник. Что же тогда бывает в неприличных? Не глядя, он опустил стакан на стол и скорее почувствовал, чем услышал треск раскалывающегося фарфора. Тут же рядом оказалась Эсме. Предостерегающе покачав головой, она смахнула в ладонь осколки, поставила другое блюдце и отошла; ни Амбрим, ни Ленора ничего не заметили.

— Как только разберемся с завещанием, — горячо говорила Амбрим, — я уйду из этого дома и никогда не вернусь. Что касается меня, со смертью мамы умрет и наша семья, и я вам больше не родственница.

— Амбрим! — взвизгнула Эсме.

— Говорить такие вещи, когда там, наверху, умирает твоя мать! — негодующе поддержала ее Ленора.

— Да не умрет она, не надейтесь, — зло усмехнулась Амбрим. — Мамочка прекрасно знает, как мы ждем ее смерти, и ни за что не доставит нам такого удовольствия. — Сестры осуждающе насупились, но промолчали.

На чем все и закончилось. Теперь в сестрах Грегорьяна чувствовалась какая-то удовлетворенность, даже гордость за хорошо выполненную работу. Казалось, они разыграли эту бытовую драму исключительно для единственного зрителя и теперь ждут аплодисментов, чтобы взяться за руки и поклониться. Теперь, говорили их лица, ты знаешь о нас все. Скорее всего, эта сценка — ну, может быть, с небольшими вариациями — демонстрируется каждому посетителю; высокое исполнительское мастерство свидетельствовало о многих повторениях, о большой работе.

И вдруг, словно по команде, три сестрички посмотрели вверх — на внутренней лестнице появился врач. Он отрицательно покачал головой, спустился в гостиную и ушел, так ни слова и не сказав. Диалог, подумал чиновник, по меньшей мере двусмысленный.

— Идемте, — сказала Ленора, направляясь к лестнице.

Свет в спальне был таким тусклым, что терялось всякое представление о ее размерах. Здесь царила кровать, непомерно огромная, словно предназначенная для любовных игр сказочных великанов. Балдахин, свисающий с толстых, вделанных в потолок латунных крючьев, был заткан сатирами и астронавтами, нимфами и козлами, беззаботно резвящимися на травке. По краям шли изображения земных созвездий, а также орхидеи, жезлы и прочие символы плодородия. Тяжелая, потускневшая от времени ткань рвалась и рассыпалась, не выдерживая собственного веса.

А посреди всего этого ветхого великолепия полулежала, опираясь спиной на груду подушек, чудовищно толстая женщина. Муравьиная матка! — подумал чиновник, глядя на огромное, неподвижное тело, и тут же выругал себя за унылую прямолинейность ассоциаций. Сырое, мучнисто-белое лицо с маленьким, страдальчески приоткрытым ртом. Густо унизанная кольцами рука задумчиво повисла над подносом, установленным на шарнире прямо над невероятным, почти шарообразным брюхом. На подносе — стройные ряды пасьянсных карт, звезды и чаши, дамы и валеты. В ногах — беззвучно мерцающий телевизор.

Чиновник представился. Женщина кивнула, не поднимая головы, переложила одну из карт и снова задумалась.

— Я раскладываю «Тщетность», — объяснила она, — Вы знаете этот пасьянс?

— А как ложатся карты в конце, когда он сходится?

— Он никогда не сходится. Смысл тут в том, чтобы не попасть в тупик, растянуть занятие как можно дольше. Вот этот пасьянс, который вы видите, я раскладываю уже несколько лет.

Взяв с подноса очередную карту, женщина взглянула на Ленору:

— Думаешь, я не знаю, о чем вы там болтаете? Структура, везде и во всем структура. — Она говорила с трудом, делая паузы, чтобы отдышаться. — Отношения между вещами текут, непрерывно меняются, пресловутая «объективная истина» — чушь, глупая выдумка. Существует только структура и более обширная, объемлющая структура, в рамках которой проявляют себя меньшие структуры. Я понимаю обширную структуру, и потому карты меня слушаются, исполняют заказанный мною танец. И все равно когда-то игра кончится, это неизбежно. В картах очень много жизни — так же как и в их перекладывании.

— Кто же этого не знает, — фыркнула Ленора. — Тоже мне, тонкие намеки на толстые обстоятельства. Даже этот вот джентльмен, даже и он тебя понимает.

— Действительно?

Мать взглянула на чиновника, впервые за все это время; и она, и Ленора с интересом ждали ответа.

Чиновник тактично кашлянул в ладонь.

— Если позволите, матушка Грегорьян, я хотел бы поговорить с вами приватно.

Мать окинула Ленору холодным взглядом:

— Уйди.

— Эти красотки спят и видят, как бы от меня избавиться, — доверительно сообщила она, когда дверь спальни закрылась. — Они строят против меня заговоры и думают, что я ничего не вижу. Но я вижу, я все вижу.

Из-за двери донесся страдальческий вздох, а затем удаляющиеся по лестнице шаги.

— Иначе она так бы и торчала там и подслушивала, — прошептала старуха и тут же сказала громко, почти прокричала: — Но я отсюда не уеду, я умру здесь, в этой самой постели. — Ухмыльнувшись, она перешла на нормальный разговорный тон: — Это моя свадебная кровать. На ней я впервые узнала мужчину.

На экране беззвучного телевизора Байрон все так же мрачно пялился в свое окно.

— Хорошая кровать. Я затаскивала на нее каждого из своих супругов. Иногда по несколько штук зараз. Три раза я на ней рожала, даже четыре, если считать тот выкидыш. Здесь я и умру — не такая уж, собственно, большая прихоть.

Старуха вздохнула и оттолкнула поднос с картами; поднос развернулся на шарнире, дошел до стенки и остановился.

— Так что же вам от меня нужно?

— Ничего особенного. Я хочу поговорить с вашим сыном, но не знаю его адреса. А вы — вы не знаете, где он сейчас?

— С тех пор, как он сбежал из дома, я не имела от него ни слова, ни полслова. — На мучнистом лице появилось хитрое, подозрительное выражение. — А что он там такого натворил? Смылся, наверное, с чужими деньгами. В тот раз он хотел прихватить с собой мои деньги, но не тут-то было. Деньги — это все, они управляют всем остальным, всей нашей жизнью.

— Насколько мне известно, он не сделал ничего предосудительного. Я хочу задать ему несколько вопросов, вот и все.

— Несколько, говорите, вопросов… — В голосе старухи звучало недоверие.

Чиновник молчал, бездумно слушая повисшую в спальне тишину. Пауза продолжалась долго, несколько минут. В конце концов матушка Грегорьян недовольно нахмурилась и спросила:

— И какие же это будут вопросы?

— Существует некоторая вероятность — только, подчеркиваю, вероятность, — что пропал некий элемент технологии ограниченного применения. Ведомство поручило мне поговорить на этот счет с вашим сыном.

— Если вы его уличите — что вы с ним тогда сделаете?

— Я не собираюсь никого ни в чем уличать, — раздраженно отмахнулся чиновник. — Если технология у него, я попрошу, чтобы он ее вернул. Это все, что я могу сделать. У меня нет полномочий ни на какие решительные действия.

Старуха понимающе улыбнулась, словно поймав собеседника на вранье.

— А вы не могли бы немного о нем рассказать? Каким он был в детстве?

Мать Грегорьяна пожала плечами; было заметно, что каждое движение причиняет ей боль.

— Самый обычный ребенок. Озорной, может быть, даже слишком. Любил страшные истории — колдовство и привидения, рыцари и космические пираты и все такое. Священник рассказывал маленькому Альдебарану жития святых, про мучеников, так он сидит всегда тихо-тихо, как мышка, глаза вот такие огромные, и весь дрожит, особенно в конце, когда казнь. А теперь он выступает по телевизору — да вот, прямо вчера показывали его ролик.

Старуха пробежалась по всем телевизионным каналам, не нашла грегорьяновской рекламы и отложила пульт в сторону. Телевизор у нее был дорогой, ультрасовременный — эти штуки проверены в Технологической комиссии на неконвертируемость, получили сертификат, и все равно их наглухо запечатывают перед ввозом на Миранду — так, на всякий пожарный случай.

— Это же он, Альдебаран, и лишил меня невинности.

— Как? — пораженно вскинулся чиновник.

— Я так и знала, что вы сделаете стойку, учуете запах этих ваших хитрых технологий. Поздно, поздно, мы же говорим о тех временах, когда я была еще молодой и очень, очень хорошенькой. Отец Альдебарана — внепланетный, вроде как вы, а я жила в глухом углу, была самой обычной ведьмочкой-травницей, или, как вы это называете, знахаркой.

Мать Грегорьяна прикрыла бледные, испещренные старческими пятнами веки и откинулась на подушки, вглядываясь в далекое прошлое.

— Он спустился с неба, на ярко-красной летательной машине, в самую темную ночь, когда и Калибан, и Ариэль только-только должны были родиться, — в такую ночь хорошо собирать корни, особенно мандрагон, псевдомак и поцелуйник. Было в нем что-то такое, что посмотришь — и сразу ясно: большой человек, влиятельный и богатый, — но почему-то теперь, после всех этих лет, я никак не могу увидеть его лицо, только сапоги. Сапоги у него были чудесные, из тонкой красной кожи, нездешние, а с какой-то другой звезды, а у нас, на Миранде, таких не купишь ни за какие деньги — это он мне сказал. — Старуха вздохнула. — Он хотел иметь своего, чисто своего ребенка, чтобы все гены были его собственные, без материнских. Я выпытывала у него — зачем, много месяцев выпытывала, но так ничего и не узнала.

Мы сговорились о цене. Я получила так много денег, что смогла купить и все это… — заплывший жиром подбородок описал дугу, указывая на тесный, плотно забитый мебелью мирок, — …и нескольких мужей. Мужей я покупала себе сколько хотела и каких хотела, но это потом, а тогда он посадил меня на свою машину с крыльями, как у летучей мыши, и отвез в самую дикую лесную глушь, в Арарат. Это город, первый город на Миранде, построенный террасами, в форме зиккурата, и весь заросший деревьями, так что сверху и не подумаешь, гора себе и гора. Вот там я и жила, до самых родов и два дня потом. Не верьте сказочкам, будто в Арарате за каждым углом — духи и привидения, да не знаю уж, еще какая нечисть. Я толкалась по всем этим огромным каменным зданиям, каких здесь и не увидишь, разве что в Пидмонте, и не встречала там никого, кроме диких зверей. Отец будущего ребенка прилетал туда когда мог, но чаще всего я жила одна, я и мои мысли, и эти заросшие зеленью стены. Каждый камень там покрыт мхом, каждая крыша превратилась в травянистую лужайку, изо всех окон вылезают наружу деревья, и везде цветы, цветы, цветы. И ни души, хоть кричи, хоть волком вой — никто не откликнется. Так что деньги эти не были легкими. Иногда я садилась и плакала.

Глаза старухи, устремленные в прошлое, приобрели мягкое, мечтательное выражение, плохо согласовывавшееся с ее горестным повествованием.

— Он разговаривал со мной очень ласково, мог погладить меня по голове, тоже ласково. Как кошку. Ему словно и в голову не приходило, что я — человек, женщина. Его интересовала только моя матка, точнее — вызревающий в ней плод, все же остальное, то есть я со всеми моими мыслями, не имело никакого значения. Он меня видел и словно не видел.

Я сама порвала себе девственную плеву — вот этими вот пальцами. Меня учили акушерству, так что я знала и нужную в таком состоянии диету, и все необходимые упражнения. Лекарства и всю его внепланетную еду я выбрасывала. Узнав об этом, он не стал меня ругать, уговаривать, а только рассмеялся — я здорова, его ублюдок в полной безопасности, так чего же еще? Смейся, смейся, подумала я, посмотрим, долго ли ты будешь смеяться. Дело в том, что у меня были свои планы. Будущий папаша ошибался в дате — моими, конечно же, стараниями. Перед самыми родами он улетел, чтобы вернуться через неделю, и я смылась. Теперь-то страшно подумать, но тогда я была молодая, здоровая и сильная, что твоя телка. Два дня я отдыхала и — с приветом, только меня и видели. Он-то, конечно, подумал, что я заблудилась, что выбраться из такой глуши невозможно. Я родилась в Приливных Землях, а он — в каком-то там металлическом, летающем в небе мирке, так откуда ему было знать, что я могу и чего не могу? У меня была кое-какая еда, припрятанная в укромном месте, кроме того, я знала все съедобные растения, так что голодать в пути не пришлось. Я не лезла в болота, обходила их далеко стороной и все время двигалась вдоль рек, против течения. Каждый шаг приближал меня к Океану, а Океан такой большой, что мимо него не пройдешь. Через четыре недели я оказалась здесь и наняла рабочих строить этот вот дом.

Старуха негромко, самодовольно хохотнула, тут же поперхнулась и стала задыхаться. К счастью, приступ быстро прошел. Один хриплый, судорожный вздох, другой, затем дыхание выровнялось, побагровевшее, мучительно искаженное лицо стало приходить в норму. Чиновник, испугавшийся было за жизнь своей информантки, подал ей стакан воды — не получив за это ни слова благодарности.

— Надула я этого засранца, сделала как маленького. Деньги лежали в пидмонтских банках, дитятко его драгоценное было при мне, места на Миранде много, разве угадаешь, куда я спряталась? Он не мог устроить открытый, официальный розыск, не мог, а скорее всего, и не собирался. Думал, наверное, что сдохла я, утонула в тех болотах, где-нибудь рядом с Араратом.

— Удивительная история, — заметил чиновник.

— Вы, наверное, думаете, что я его любила. Расскажи все это кто-нибудь другой, я бы и сама так решила. Только ничего подобного. Он явился сюда не знаю откуда и купил меня на свои внепланетные деньги. Он смотрел на меня как на пустое место, как на вещь, которую можно взять, использовать и выкинуть. Он — все, а я — ничто. И он был абсолютно прав — что меня, собственно, и взбесило. Вот я и сперла его сыночка — чтобы папаша не слишком много о себе думал, — Старуха коротко хохотнула, на этот раз без драматических последствий. — Красивый номер, правда?

— У вас сохранились с того времени какие-нибудь снимки?

Чудовищная рука указала на стену, плотно увешанную плохими, работы местных живописцев портретами и старинными фотографиями.

— Вон та, в черепаховой рамке. Несите ее сюда.

Получив фотографию, старуха гордо улыбнулась.

— Хотите верьте, хотите нет, но эта высокая, стройная богиня — я, собственной своей персоной, А рядом со мной — Альдебаран.

Чиновник взял снимок в руки и начал его изучать. Высокая-то высокая, но чтобы богиня… Деревенская рохля, возомнившая себя первой красавицей, горделиво демонстрирует свои роскошные телеса. А чего тут, собственно, иронизировать? Поклонников у нее, скорее всего, хватало. Зато уж ребенок — нечто эфемерное, почти бесплотное. Кожа да кости, да огромные, почти как у лемура, глаза.

— Но это же девочка.

— Да нет, просто я его так одевала, на случай, если папаша разошлет шпионов. А к семи годам Альдебаран совсем испортился, стал упрямым, как осел, и решил, что не будет больше ходить в юбках и платьицах. Пришлось сдаться, а то он снимал с себя одежду и разгуливал по улицам нагишом. Три дня я это терпела, а потом пришел священник и сказал, что так нельзя, неприлично.

— Он получил внепланетное образование; как это вышло?

Старуха пропустила вопрос мимо ушей.

— Я хотела девочку. С девочками легче. Девочка не сбежит на поиски своего папаши. Пошарьте под кроватью, — неожиданно скомандовала она, — там у меня ящик.

Отодвинув свисающий край покрывала, чиновник вытащил из темных глубин невысокий резной сундучок. Старуха со стоном перекатилась на бок и взглянула на крышку, украшенную получеловеческими-полузвериными фигурами.

— Откройте. Вот там, под зеленым шелком. Коричневый пакет. Да, этот. Разверните.

Чиновник выполнял все команды деревенской колдуньи, превратившейся с годами в чудовищную глыбу жира, с непристойной для себя легкостью. В его руках оказалась потертая записная книжка с какими-то выцветшими непонятными значками на обложке.

— Альдебаран. Он потерял ее перед тем, как сбежать из дома. — Мать Грегорьяна усмехнулась, словно намекая, что не так все просто с этой «потерей». — Возьмите себе, только там трудно разобраться.

Тяжелые веки опустились, мучнистое лицо обмякло, превратилось в прежнюю болезненную маску. Женщина дышала тяжело, словно собака, изнывающая от июльской жары, только не так громко.

— Спасибо за помощь, — осторожно сказал чиновник. (Ну вот — сейчас. Сейчас она потребует плату за свою информацию.)

— Он считал себя шибко умным. Он, видите ли, убежал. Он думал, что от меня можно убежать! — В приоткрывшихся глазах вспыхнули злобные, мстительные огоньки. — Так вот, передайте ему пару слов. Скажите ему, что как бы далеко ты ни ушел, чем бы эта даль ни измерялась — хоть милями, хоть годами, хоть ученостью, — от матери не скроешься.

Слова старухи не требовали ответа — да и что тут ответишь? Чиновник низко поклонился и направился к двери.

— Еще, чуть не забыла. Не беспокойтесь о блюдце. Сервиз и так был неполный — доченьки мои драгоценные постарались.

— Потрясающе, — восхитился чиновник. — А как вы узнали?

Бессильное и одновременно напряженное движение старухи напоминало попытку утопающего дотянуться до поверхности воды. Вялая ладонь пересекла невидимый управляющий луч, и спальня погрузилась в полную темноту. Полную — если не считать пятна на потолке, своеобразной розетки, составленной из тусклых, налезающих друг на друга кружков света. Чиновник опустил глаза и увидел на полу еще один световой круг, поменьше и поярче.

— Трепоуловитель, — донесся из темноты торжествующий голос. — Когда эта штука открыта, я слышу все, что говорят внизу, каждое слово. Я слышала, как хрустнуло блюдце, а потом — как Эсме бегала к буфету и назад. — Хриплый, довольный смех. — Ну что, разочарованы? Слишком уж просто? Вы, внепланетные, все такие умные и хитрые. Где уж вам засорять свои гениальные головы такой ерундой, как обычная наша вентиляционная система.

Импозантный, консервативно одетый мужчина держал в руке хрустальный стакан, наполненный, надо думать, той самой лошадиной мочой. Густо напомаженные волосы гладко зачесаны назад — последняя пидмонтская мода.

— Вы, наверное, оценщик, — улыбнулся чиновник, протягивая руку.

— Да, я прихожу сюда раз в две-три недели, чтобы проставить новые цены. Год назад эта мебель стоила целого состояния, но потом грузовые тарифы пошли вверх. Теперь за такие вещи много не получишь, половину их дешевле выбросить, чем тащить в Пидмонт. У меня здесь все записано. — Оценщик сочувственно вздохнул и указал на пачку потертых бумажек. — Не верите — можете проверить. Я и хожу-то сюда не ради заработка, а из уважения к вещам — нельзя же все-таки, чтобы погибла такая красота.

Амбрим и Ленора здесь, а где же Эсме? Забилась в какую-нибудь норку и выглядывает, поблескивая глазками-бусинками, нервно подергивая усиками…

— Эсме, — сказала Ленора. — Проводи, пожалуйста, маминого гостя. Нам нужно посмотреть ее гардероб.

Как только темное чрево дома поглотило оценщика и старших сестер, в гостиной появилась Эсме. Чиновник взглянул на вентиляционную решетку и тут же, почти против своей воли, схватил девушку за руку. Вытащить эту блеклую, невзрачную дуреху из удушающей, насквозь пропитанной злобой и ненавистью атмосферы на чистый воздух, хоть что-нибудь спасти от неминуемой катастрофы. Оценщик хочет спасти вещи, а здесь — человек, живая душа.

— Послушай. Мать вычеркнула тебя из завещания, — торопливо сказал чиновник. — Она не оставит тебе ничего, ровно ничего. Уходи отсюда. Уходи сегодня же, прямо сейчас. Я помогу тебе, отнесу вещи. Уходи, ничего хорошего ты здесь не дождешься.