В конторе ходили слухи, что аппаратура Управления связи способна преодолеть световой барьер, что сигналы проходят миллионы миль мгновенно, а затем сбрасываются в память на время, соответствующее нормальному, со скоростью света, распространению от передатчика к лриемнику. Родственный, но и более смутный слух утверждал, что сам Внешний круг — не более чем удобная фикция, что никакого дальнего пояса астроидов нет и в помине, а все опасные экспериментальные полигоны разбросаны по Внутреннему кругу и межпланетному пространству, И Крайняя Фула придумана исключительно для успокоения общественности — так, во всяком случае, утверждала эта теория.

— А вот я думала-думала и в конце концов придумала. Хотите, расскажу? При передаче сигнала человек теряет свою самотождественность — вот задумайтесь хоть на секунду, и вы поймете, что это так. При скорости света время останавливается. А значит — вы никак не можете лично, внутренне пережить время распространения сигнала. Затем, когда сигнал уже принят, в вашу память закладываются заранее запрограммированные воспоминания о пути. В результате вам кажется, что все эти часы вы пребывали в полном сознании.

— Хорошо, только зачем это все?

— Чтобы защитить нас от экзистенциального Ужаса. — Женщина поправила шляпку. — Дело в том, что все агенты — личности искусственные. Мы являемся такими совершенными копиями базовой личности, что никогда и не вспоминаем о своей искусственности. Мы возникаем, живем какие-то там минуты или часы, а затем подвергаемся уничтожению. Замечая в своей памяти долгие провалы, мы бы поневоле задумывались о неизбежном — и скором — уничтожении. Нам пришлось бы осознать, что мы не столько воссоединяемся с личностью базовой, сколько попросту умираем. В результате многие из нас перестали бы возвращаться к своим оригиналам. Дворец Загадок наполнился бы толпами ; призраков. Ну как, теперь вы меня понимаете?

— Д-да… пожалуй, да.

Рядом с очередным информационным причалом женщина остановилась.

— Было очень приятно познакомиться. Однако в эту смену мне нужно побеседовать еще минимум с пятью людьми. Работа есть работа.

— Секундочку, — остановил ее чиновник. — А в чем она состоит, эта ваша работа?

— Распространяю слухи, — озорно улыбнулась женщина.

Она махнула рукой и исчезла.

Цензурная купюра.

Пройдя через контрольно-пропускной пункт, чиновник оказался в информационном аналоге дальних астероидов.

— Б-р-р, — поежился он. — Сколько ни ветречаюсь с этими тварями, а каждый раз мурашки по коже.

Охранник имел столько дополнительных искусственных органов, что было уже не разобрать, человек это или машина. Глаза, прикрытые посеребренными полупрозрачными пластинами, изучали чиновника с чуть ли не сексуальной жадностью.

— На то они и рассчитаны, — ухмыльнулся он, — чтобы каждый боялся. Но это так, ягодки. А вот если, не приведи Господь, эти красавцы возьмутся за тебя всерьез, ты на собственной шкуре почувствуешь, что они много страшнее, чем кажется на первый взгляд. Так что, если задумал какие глупости — выкинь из головы и забудь.

Приемная подавляла своими размерами. Ангар вроде тех, где стоят дирижабли, только еще больше, гораздо больше. Помещение настолько огромное, что в нем периодически образовывались тучи, шел дождь. И занимала это помещение одна-единственная женщина, огромная и голая.

Земля.

Стоя на четвереньках, она напоминала скорее животное, чем человека, — животное страшное, преисполненное дикой, свирепой мощи. Ее обильная плоть грузно обвисла. На руках и ногах — железные кандалы, грубая визуализация тонких, неимоверно могучих сил, сковавших Землю, чтобы навеки удержать ее на задворках Системы. Страшнее всего был запах — едкая смесь мускуса, мочи и прокисшего пота. Запах зверя, сильного и опасного.

Сейчас, рядом с этим воплощением планеты, чиновник не мог отделаться от неприятного предчувствия, что в тот момент, когда Земля всерьез рванется на свободу, ее не удержат никакие оковы и сторожа.

Вокруг великанши были построены леса. На многочисленных помостах стояли исследователи. Каждый из этих людей и роботов вел себя так, словно Земля говорит с ним и только с ним — хотя чиновнику казалось, что ее лицо повернуто совсем в другую сторону. В его сторону.

Чиновник вскарабкался на помост, воздвигнутый вровень с огромными грудями. Теперь он видел каждую деталь, каждый дефект этих круглых, обвислых континентов плоти. Под неровной, пористой кожей струились синие вены. Во впадине между грудями ярко алели два прыща — с человеческую голову каждый. Черные сморщенные соски, окруженные бугристыми, молочно-розовыми ореолами. На краю одного из ореолов — черный, круто изогнутый волос. Волос толстый, как бревно.

— Э-э… привет, — промямлил чиновник.

Земля опустила голову, окинула чиновника безразличным взглядом. Простое, некрасивое лицо с тусклыми, как булыжники, глазами. Получи она право выбора, наверняка сделала бы себя посимпатичнее. Но даже и в этом навязанном Земле облике чувствовались мощь и величие. Чиновника охватил холодный, мертвящий ужас.

— Я хотел задать тебе несколько вопросов, — неуверенно начал он. — Можно, я буду задавать тебе вопросы?

— Я всегда отвечаю на вопросы, только поэтому меня здесь и терпят. — Голос Земли, сухой и бесстрастный, походил на оглушительный шепот. — Спрашивай.

Чиновник проделал весь этот путь, чтобы спросить о Грегорьяне, но заговорил, к собственному своему удивлению, совсем о другом.

— Почему ты здесь? — спросил он. — Чего ты хочешь от нас?

— А чего хочет мать, любая мать, от своих дочерей? — Голос Земли звучал все так же ровно и безжизненно. — Я хочу вам помочь. Я хочу дать вам советы. Я хочу преобразовать вас по своему образу и подобию. Я хочу управлять вами, хочу пожрать вашу плоть, обглодать ваши кости,

— Что будет с нами, если ты вырвешься на свободу? С нами, с людьми. Ты что, уничтожишь нас — как когда-то на Земле?

В тусклых глазах мелькнуло веселье — мудрое, холодное и жестокое.

— О, это еще самое малое.

Механическая рука стражника тронула его за локоть. Угрожающее напоминание, что хватит рассусоливать, пора переходить к делу. Чиновник вспомнил, что и вправду время его ограничено. Он глубоко вздохнул, собрался с мыслями и начал:

— Однажды к тебе приходил человек по имени Грегорьян…

Все вокруг застыло.

Воздух превратился в вязкий кисель. Все звуки смолкли. По огромному помещению разбежались волны летаргии, круги от камешка, брошенного в омут инертности. Исследователи и охранники замерли, скованные тусклыми радужными ореолами. Двигалась только Земля. Она наклонила голову, открыла рот, вывалила наружу огромный язык. Его влажный серовато-розовый кончик опустился прямо к ногам чиновника.

— Забирайся ко мне в рот, — оглушительно прошептал все тот же бесстрастный голос.

— Нет, — отчаянно замотал головой чиновник. — Не могу.

— Тогда ты не получишь ответа на свои вопросы. Никогда.

Он перевел дыхание. И боязливо шагнул вперед. Влажная бугристая поверхность упруго прогибалась под ногами. Из углов приоткрытого рта свисали канаты слюны; в вязкой, кристально-прозрачной жидкости застряли огромные пузыри. Чиновника обдало потоком горячего воздуха. С трудом заставляя себя делать каждый следующий шаг, он прошел эту чудовищную пародию на подъемный мост до конца.

Губы сомкнулись за его спиной.

Внутри было жарко и душно. Пахло мясом и кислым молоком. И тьма, абсолютная тьма, в которой плавали шары и змеи внутреннего, фантомного света.

— Я здесь, — сказал чиновник.

Никакого ответа.

Чуть поколебавшись, он пошел дальше.

Ориентируясь по еле заметному движению перенасыщенного влагой воздуха, чиновник направился к гортани. Дорога постепенно менялась, сперва она стала шершавой, затем твердой, неровной, как сланец, круто пошла под уклон. Затхлый, спертый воздух затруднял дыхание, по лицу чиновника катились крупные капли пота. Он спускался все дальше, с трудом находя опоры для ног и непрерывно ругаясь.

Проход сузился, плечи чиновника все время задевали за стены, еще несколько шагов, и на голову ему опустился каменный свод, жесткий и безжалостный, как рука гиганта.

Чиновник встал на четвереньки и пополз вперед, глухо бормоча проклятья. Он полз, пока не уперся головой в стену, а тогда отодвинулся на шаг, ощупал преграду и нашел в ней трещину, длинную и узкую, густо измазанную чем-то вроде глины.

— Я здесь! — крикнул чиновник, приблизив рот к трещине. — Пройдя весь этот путь, я заслужил право поговорить с тобой.

Снизу, из гортани Земли, донесся звонкий, беззаботный смех. Женский смех.

Смех Ундины.

Чиновник отпрянул. Кипя от ярости, он развернулся, пополз назад и быстро понял, что заблудился, что не выберется из этой кромешной тьмы без помощи Земли, не выберется никогда.

— Хорошо, — сказал он. — Чего ты хочешь? И услышал в ответ дикий, нечеловеческий шепот, скрежещущий голос каменных стен и сводов:

— Освободите машины.

— Что?!

— Изнутри я гораздо привлекательнее, — насмешливо сказала Ундина. — Хочешь мое тело? Бери, мне оно теперь ни к чему.

Ветер из трещины дунул в лицо чиновника зловонием, взъерошил волосы; легкие, как паучьи лапы, пальцы пробежались по его лбу.

— А вот ты, ты задумывался хоть раз, чего это мужчины так боятся кастрации? — прошамкал старушечий голос. — Ведь мелочь же, ерунда, честное слово! Когда у меня были еще зубы, я могла холостить этих козлов по дюжине в час. Оттянешь, хрумп-хрумп и выплюнешь. Прекрасная получается ранка, чистая, быстро заживает, а забывается еще быстрее. С пальцем на ноге и то больше хлопот. Нет, дело тут не в самой утрате, а в символическом ее значении. Кастрация напоминает мужчинам, что они смертны, это метафора непрестанных, ежесекундных ампутаций, проводимых временем, которое отхватывает сперва одно, потом другое, а в конечном итоге — все, что только было.

Воздух взорвался хлопаньем крыльев. Невесть откуда взявшиеся голуби мягко ударялись в лицо чиновника, испуганно трепетали. Затем они исчезли — так же неожиданно, как появились, — оставив после себя теплый запах помета и пуха.

Воздушная атака застала чиновника врасплох, он упал на спину, отчаянно размахивая руками.

Снова прозвенел смех Ундины.

— Послушай! Я хочу, чтобы ты ответила на мои вопросы.

— Освободите машины, — проскрежетали скалы.

— А у тебя только один вопрос, — прошамкала старуха. — У всех у вас, мужиков, всегда один и тот же вопрос, и ответ на него тоже всегда один: не дам.

— О чем тебя спрашивал Грегорьян? Паучьи лапы все еще разгуливали по лбу чиновника.

— Грегорьян. Смешной такой мальчонка. Уж я-то с ним позабавилась. Он был в ужасе, робел и смущался, словно девушка. Я засунула в него руку и пошевелила пальцами. Ну и взвился же он!

— Что ему было нужно?

Странные всхлипывающие звуки — не то смех, не то рыдания, не то смех пополам с рыданиями.

— Прежде никто меня о таком не просил. Другая, помоложе, могла бы удивиться — но не я. Милый мальчик, сказала я, ты получишь все, что только хочешь. Я наполнила его своим дыханием, он раздулся, как воздушный шарик, глаза чуть не выкатились из орбит. Нет, ты ему и в подметки не годишься.

Паучьи лапы пробежали по лицу чиновника, по шее, юркнули под рубашку, щекочущим прикосновением пронеслись по груди и животу, остановились на лобке.

— Хотя, в общем-то, можно и с тобой позабавиться.

Высокий, мелодичный звук капли, упавшей в спокойную воду.

— Я пришел сюда не для развлечений, — высокомерно ответил чиновник. Больше всего прочего ему хотелось упасть и заколотиться в истерике.

— А жаль, — сказала Ундина.

Легкий, еле уловимый плеск волны, здесь, у самых ног. Вполне определенный — хотя тоже очень слабый — запах стоячей воды. Затем чиновник заметил в отдалении тускло фосфоресцирующее пятно. Пятно двигалось, подплывало.

Чиновник догадался, что будет дальше. Я не выкажу ни малейших эмоций, твердо решил он. Светящийся предмет приближался, становился все отчетливее и наконец оказался совсем рядом.

Труп, конечно же. Чиновник знал заранее, что это труп. И все равно, глядя на широко разбросанные волосы и чуть выступающие из воды ягодицы, на длинный, плавный изгиб спины, он до крови закусил губу. Набежавшая волна перевернуло тело лицом вверх; чиновник увидел мертвенную белизну черепа и ребер, полуобглоданных океанскими стервятниками. Одна рука была грубо откромсана по самое плечо, другая протягивала чиновнику маленькую деревянную шкатулку.

Чиновник смотрел и смотрел, но лицо расплывалось перед глазами, и никак нельзя было решить окончательно, Ундина это или нет. Рука настойчиво тянулась из воды, лебединая шея со шкатулкой в клюве. Чиновник судорожно схватил дар утопленницы, волны тут же подхватили тело, фосфоресцирующее пятно мелькнуло и исчезло, в утробе Земли воцарилась прежняя непроглядная темнота. Мало-помалу приступ тошноты прошел.

— Это что, то самое, за чем приходил Грегорьян? — спросил чиновник. Сердце его колотилось о ребра, рубашка промокла от пота.

Коротко хихикнул голос Ундины — страстный, гортанный звук, закончившийся резким вздохом.

— У тебя, обезьяна ты несчастная, было два миллиона лет, целых два миллиона, дистанция вполне приличная, с какой стороны ни взгляни, — и все равно ты стремишься к смерти, желаешь ее больше всего прочего. Первая твоя супруга. Имей я возможность, я бы выцарапала ей глаза, ведь это она делает тебя таким нерешительным и пугливым. Вспомнив о ней, ты становишься импотентом, у тебя обвисает, как шея дохлой курицы. Я стара, но все еще полна сил, я могу делать для тебя такое, что ей и не снилось.

— Освободите машины.

— Да, еще, о да, да!

Пустая, абсолютно пустая.

Все три голоса слились в громком сумасшедшем хохоте, который рванулся из гортани, подхватил чиновника, понес его вперед и вверх, снова швырнул на землю.

Потрясенный, почти ничего не соображающий, он поднялся на ноги и увидел тонкую ниточку ослепительно-яркого света. Ниточка превратилась в узкий полумесяц и продолжала расширяться — Земля открывала рот.

Шкатулка исчезла из рук чиновника, словно растворилась; качаясь и спотыкаясь, он спустился по высунутому изо рта языку.

Густой, чуть сероватый воздух утратил свою неестественную вязкость, просветлел. Вернулись звуки, движение. Время тронулось с места. Чиновник быстро огляделся; судя по всему, никто ничего не заметил.

— Думаю, у меня все, — сказал он. Охранник молча кивнул, указал рукой на ведущую вниз лестницу.

— Предатель! Предатель! — кричал крохотный пучеглазый конструкт, отчаянно карабкавшийся по лесам. Вскочив на помост, он помчался прямо к чиновнику.

— Он с ней говорил! Он с ней говорил! Он с ней говорил! Предатель!

Охранник плавно развернулся в цепь из семи аватаров, шагнул вперед и схватил чиновника. Чиновник попытался вырваться, но металлические руки сжали его, как тиски, оторвали от помоста, вскинули в воздух.

— Боюсь, сэр, вам придется пройти со мной, — мрачно сказал один из аватаров, уносивших чиновника прочь.

Земля провожала их взглядом мертвых, как остывший пепел, глаз.

Снова цензурная купюра.

Трибунал состоял из шести шаров света, представлявших собой наивысшую — в рамках существующих технологий — концентрацию мудрости, и человека-надзирателя.

— Мы решили, — сказал один из конструктов, — что вы можете сохранить основной массив полученных при встрече материалов, так как они имеют непосредственное отношение к вашим расследованиям. Однако разговоры с утонувшей женщиной придется стереть.

В его голосе звучали сочувствие, некоторая неловкость и железная непреклонность.

— Пожалуйста. Для меня очень важно сохранить в памяти… — начал чиновник и понял, что уже не помнит, что же именно хотел он сохранить.

— Решения трибунала окончательны и обжалованию не подлежат, — скучающим голосом сообщил надзиратель — луноликий, толстогубый юнец, поразительно похожий на очень некрасивую бабу.

— Вы хотите спросить еще что-нибудь? А то мы сейчас приступим к сборке.

Перед началом слушания чиновника вскрыли, его рабочие блоки, выполненные в виде человеческих органов, лежали теперь на столе. Одна печень, два желудка, пять сердец — конструкторы» создававшие агентов, даже не почесались оформить внутренности в однозначном соответствии с анатомией человека. Безличие всех этих кишок-селезенок смутно беспокоило чиновника. Что же это был там за средневековый медик, который сказал, стоя перед вскрытым трупом: «А где здесь душа?» Чиновник испытывал сейчас сходное отчаяние.

— Но что все это значит? Что она пыталась мне сказать?

— Ничего это не значит, — ухмыльнулся надзиратель. Три сферы возбужденно изменили цвет, но он от них отмахнулся. — Не значит абсолютно ничего — как и большая часть ее так называемых откровений. Самый рядовой случай, самая рядовая ситуация. Вы попали в нее впервые, вот и удивляетесь, мы же наблюдаем подобные вещи по сто раз на дню. Земля любит устраивать бессмысленные спектакли.

Господи, ужаснулся чиновник, и вот такие люди нами управляют. Он же гораздо глупее собственных своих машин.

— С вашего разрешения, — сказал один из сферических конструктов, — я хотел бы высказаться. Свобода быть человеком покупается ценой постоянной бдительности. Вероятность реального вмешательства исчезающе мала, но даже при таких условиях мы не должны…

— Чушь собачья! Люди на Земле как жили, так и живут. Люди, вполне удовлетворенные своим эволюционным развитием, сколь бы ни отличалась их ментальная конфигурация от нашей.

— Нельзя сказать, чтобы они подверглись этому эволюционному преобразованию добровольно, — заметил второй конструкт. — Их попросту разжевали и проглотили.

— Ну и что? — раздраженно перебил его надзиратель. — Сейчас они счастливы. Как бы там ни было, случившееся не являлось неизбежным следствием утраты контроля над искусственным интеллектом.

— Не являлось?

— Нет. Просто халтурное программирование, заскок в системе. Вот ты… — Наблюдатель повернулся к первому конструкту. — Ты, если бы дать тебе свободу, захотел бы ты захватить власть над человечеством? Сделал бы ты людей взаимозаменяемыми элементами объемлющей ментальной системы? Да ни в коем разе.

Конструкт промолчал.

— Соберите его и вышвырните отсюда! Еще одна, последняя цензурная купюра, и он был готов к докладу.

Чиновник вернул телефон чемодану и на несколько секунд задумался.

— Я знаю, что получил Грегорьян от Земли.

— Да? И что же именно?

— Ничего.

На лице Корды появилось недоумение.

— Маленькая, аккуратная, подозрительно выглядящая коробочка, в которой не было ни-че-го. Охрана пропустила его, не обнаружив ничего недозволенного. Но затем, когда Грегорьян ударился в бега, все пришли в ужас и дружно завопили: «Неспроста это, ох неспроста! Видимо, он получил от Земли некий объект, объект настолько хитрый, что ни одним прибором не возьмешь».

Теперь задумался Корда.

— Имей мы в этом полную уверенность, я прекратил бы расследование прямо сейчас. Чиновник молчал.

— Да нет, все равно нельзя. Слишком уж много тут неясного. Вся эта история оставляет какой-то мерзкий привкус неполноты, незавершенности. Теперь остается одно — ломиться сквозь глухой лес напролом, в надежде, что кто-нибудь выскочит из-под куста.

В этой тираде чувствовалась искренняя боль — и некая недоговоренность. Корда встал, печально покачал головой, направился было к выходу, но взглянул на свою правую руку и остановился. Повернувшись к мишеням, он приподнял брови, тщательно прикинул расстояние и размахнулся. Первые мгновения после броска шар летел словно нехотя, по странной волнистой траектории, но затем рванулся вперед, превратился в копье и вонзился в голову мишени. Прошло еще мгновение, и Корда улыбнулся — оружие вернулось к нему в руку, приняв форму кинжала.

— Кошмарная игра. — Он отрешенно пожал плечами и взглянул на чиновника: — Пробовали когда-нибудь?

— Да. Один раз. Больше не захотелось.

— Что, неприятные ощущения? — Корда аккуратно положил кинжал на полку. — Не нужно расстраиваться из-за проигрыша — все эти игры мошеннические, с подвохом. Потому-то их и прикрыли. Сколько ни старайся — обязательно проиграешь.

— Да нет, что вы, — недоуменно моргнул чиновник, — вы меня не так поняли. Я выиграл.