Вагнер поспешал за Фаустом, выглядя как гигантская черепаха – за его спиной была огромная корзина, которую он нес к шорнику, чтобы тот приделал кожаные ремни для веревок, которыми она будет крепиться к летательному аппарату.

– Как только это будет сделано, – бросил Фауст через плечо, – принесешь в баню мой телескоп.

– Да, магистр, – угрюмо пробормотал Вагнер.

Скажи ему, пусть не транжирит время на дочь шорника, – заметил Мефистофель. – У нее титьки размером с вестфальский окорок. Она девка жаркая, и если заметит его интерес, ты не увидишь Вагнера до утра.

– С девушками не болтай! – приказал Фауст. – Знаю я тебя!

– Магистр!

– Мне следует показать это изобретение леукополитанцам. Это очень важно! Более того – это срочно! Так что если не принесешь туда телескоп и не установишь через час, то – обещаю! – я на тебе места живого не оставлю!

Sodalitas Leucopolitan («белый город», как неудачно прозвал его проживающий здесь поэт Рихард Сбрулиус, имея в виду цвет песков Эльбы, а вовсе не цвет городских строений, которые все были решительно совсем не белыми) было из всех научных обществ Германии наименее германским. Оно не собирало взносы, не проводило собраний и не устраивало диспутов. Общество заседало в тавернах или на дому у своих разношерстных членов, когда им взбредало в голову обсудить какие-нибудь философские вопросы. И раз в месяц они более формально встречались в бане, чтобы побеседовать и поспорить, и потому Сбрулиус прозвал их Рыцарями Бани.

О, какое пиршество для любопытного взора! – воскликнул Мефистофель. – Можно увидеть все прекраснейшие умы Саксонии, преисполненные мудрости, а также их задницы и яйца, покачивающиеся на легком ветерке.

– Помалкивай, – приказал ему Фауст. – Сейчас твои циничные замечания неуместны. Те, над кем ты подшучиваешь, – философы, поэты и люди, влюбленные в истину. Здесь ты не отыщешь недостойного человека, равно как и мнения, которое я не оценил бы высоко.

В самом деле? Может быть, показать тебе, как пройдет сегодняшнее собрание?

– Нет! Забудь об этом! Ты обязался рассказывать мне об истинной сути вещей. Будущее же пусть творится своим чередом. Увидев заранее, смогу ли я действовать вопреки тому, что уже знаю? Я собираюсь рассуждать в этом обществе, как ученый среди равных себе. Большего мне не нужно.

Запусти вора туда, где находятся сотни честных людей, и те за час избавятся от содержимого своих сумочек и штанов. Запусти одну шлюху к школьницам и посмотри, надолго ли хватит ее благообразности! Пошли раба-мавра в Коллегию кардиналов, и он будет поклоняться демонам ночи. Ты собираешься сунуться в скопище интеллектуалов и мыслителей. Боюсь, они сведут тебя с ума.

– Фи!

Здесь дороги Фауста и Вагнера разошлись. Молодой человек, уже давным-давно не обращавший внимания на то, что учитель бормочет себе под нос, беспокойно оглянулся на него, но промолчал.

Вагнер разложил переплетенные в кожу расчеты своего учителя на маленьком столике в заросшем травою садике позади бани и водрузил рядом телескоп. Солнечные ванны отделяла от садика широкая и крепкая ограда, а высокий деревянный навес давал убежище от дождя и солнца. Это наиприятнейшее приспособление позволяло легкому ветерку нежно обдувать купающихся. Пива имелось вдоволь, мыла тоже, а банщики не медлили с тем, чтобы поскрести спину или принести толстое свежее полотенце. Достопочтенные купальщики додумались принести ради собственного удовольствия музыкальные инструменты. Для соблюдения приличий женщины сюда не допускались. Любой мог спокойно выйти из прохладной тенистой бани, просеменить к ограде и помочиться на нее, не нарушая ученого диспута.

Это был рай для ученых мужей.

Труба телескопа была охвачена посередине латунной полоской с креплением, так что его можно было установить на деревянной треноге, какой пользовались землемеры и архитекторы. Вагнер с трудом справлялся с этой упрямой конструкцией, стараясь установить телескоп подальше от болотистого края лужайки, где мочились купающиеся, но в то же время достаточно близко для того, чтобы подслушать ученый диспут.

Сбрулиус запел:

Приходи сегодня в баню и бедняк, и богатей,
Будет тут тебе комфортно, не стесняйся, не робей,
Ароматным мылом кожу мы натрем тебе скорей,
А потом пихнем в парилку – хорошенько пропотей;
И когда здоровым потом ты три раза истечешь,
Пострижем тебя, побреем, но в покое не оставим:
Сделаем кровопусканье, хорошенько разотрем,
И чудеснейшей горячей жидкостью тебя польем.

Леукополитанцы зааплодировали, а он, шутливо поклонившись, отложил лютню.

Бекманн, лениво опершись о бак с горячей водой, повернулся к Фаусту. Рядом с ним из омерзительного рта медной макрели текла тоненькая струйка.

– Поговаривают, что доминиканцы собираются дать взятку одному сговорчивому священнику, чтобы он осудил тебя в своей проповеди. Что же, о небеса, ты натворил, что так разозлил их?

Фауст лишь махнул рукой.

– Я сказал брату Иосафату, что первоначально его имя принадлежало вовсе не христианскому святому, а языческому богу, Бодхисаттве, глубоко почитаемому в Индии за то, что он много лет просидел под деревом. В восьмом веке Иоанн Дамаскин сделал рассказ о нем достоянием гласности посредством причудливого перевода искаженного арабского текста.

Если у Бекманна и был какой-нибудь изъян, то это была глубокая неприязнь к ссорам в любом виде. В его взоре появилась глубокая и, похоже, неизгладимая печаль, что лишь подчеркнуло его сходство со старой и мирной длинномордой охотничьей собакой.

– Зачем тебе понадобилось говорить такие вещи?

– Потому что это правда.

Сбрулиус рассмеялся.

– Вот, милейший Фауст, и затеян спор сквернейшего толка, и виновник этого – ты. Многие вещи – правда. Из них некоторые – правильны. Еще меньше – желательны. – Он был не самым умным в университете – его дар был скорее поэтическим, нежели аналитическим, – и оттого в разговоре в значительной мере полагался на парадокс, метонимию, литоты, перестановку слов, меняющую логический порядок, и другие подобные незначительные риторические уловки. У него не имелось врагов, кроме тех, что поневоле обрел своим неразборчивым распутством, ибо он не делал различия между мужчинами и женщинами.

– А я подумал, – угрюмо произнес Метте, – что для вас неортодоксальность и, вероятно, еретические взгляды – новая космология.

Этот худощавый мужчина был теологом и алчно стремился к более высокому положению в здешнем обществе, а равно и в университете. Жирный и ленивый Балтазар Факкус пожал плечами и протянул руку к пивной кружке.

– Это, вероятно, тоже. Тот факт – я знаю, что тебе неприятно слышать об этом, но таковы факты, – что Земля вместе с другими планетами вращается вокруг Солнца, неизбежно должен порождать противоречия. Я признаю это. Столь радикальный пересмотр общего предубеждения обязательно порождает врагов.

И все же – я слышал из своих источников о недовольстве брата Иосафата. Его лицо не побагровело исключительно потому, поскольку боялся, что обидит этим солнце. А неуважение к его имени вызывает у меня гнев.

Хорошо сказано, – заметил Мефистофель. – Расскажи им о том, как он мастурбирует.

– Славные мои друзья! – вскричал обеспокоенный Бекманн. – Давайте побеседуем как ученые, без нападок ad hominem^[9]. Фауст, нет никакой нужды порочить имя брата Иосафата, особенно принимая во внимание, что он может принять это за личное оскорбление. И, Метте, – весьма скандально называть теорию Фауста еретической. Николай Кузанский предполагал нечто подобное, когда писал, что человеку, стоящему на Земле под солнцем, может показаться, что Солнце вращается вокруг него. Это – не более чем подтверждение твоей мысли.

– Нет! – воскликнул Фауст. – Упаси меня Господь от защитников вроде тебя, славный Бекманн! Твоя защита моих тезисов приведет к их полному забвению. Уверяю тебя, я намереваюсь лишь пересмотреть ваше понимание устройства вселенной. Взгляните на мои цифры. Вагнер! Принеси книгу! Вы увидите красоту, изящество и совершенную логику моей системы. Взгляните! Взгляните! Посмотрите же сами!

К разочарованию Фауста, только Факкус с ворчанием тяжело поднялся и вышел из бани. Подобно моржу, он прошлепал к ограде, похлопал себя ладонями по ягодицам, избавляясь от оставшейся воды, и протянул руки прислужнику, чтобы тот вытер их насухо. С учтивой помощью Вагнера, служившего ему подставкой, он небрежно пролистал рукопись, просматривая сразу по пять страниц. Затем, задумчиво почесывая нижнюю часть гигантского брюха, вернулся на свое место на краю ванны.

Наконец он изрек:

– Что ж, весьма мило и тщеславно, но в чем же суть? В том, чтобы найти оправдание этому ряду цифр? De minimum^[10], мой дорогой. Чтобы перевернуть вселенную вверх дном, нужна веская причина.

– В любом случае, – произнес Метте, – все это не выдерживает никакой критики. Если Земля вращается вокруг Солнца, тогда вокруг чего вращается Луна?

– Вокруг Земли, разумеется!

Леукополитанцы дружно расхохотались.

– Вот видишь? Одно слово – и отходишь от своего гелиоцентризма.

Туше! – воскликнул Мефистофель. – Стоит задуть в трубы, чтобы население могло собраться и засвидетельствовать, среди каких светочей мысли мы живем!

– Все тела взаимопритягиваются, – запальчиво промолвил Фауст, – в прямой пропорции к произведению их масс и в обратной квадрату их расстояния друг от друга. Луна, будучи пропорционально своему размеру ближе к Земле, захвачена ее полем притяжения, и обе вместе вращаются вокруг общей точки в пределах Земли, а также описывают орбиту вокруг Солнца как двойная планетарная система. Если бы вы изучали математику, то сами бы это поняли.

– Одна сложность, наложенная на другую сложность!

– Ничуть! Если бы только представили себе строение космоса как живого существа…

– Фауст, – решительно прервал его Бекманн, – ваши коллеги мягко и доброжелательно указали вам на вашу ошибку. Не капризничайте.

– Это не каприз и может быть доказано в трех словах: у Юпитера есть спутники! Я видел их в свой телескоп!

– Ну это уж слишком.

– Хватит с нас линз!

– Приходите сегодня ночью, все, и я покажу.

– Выходить из дома в безлунную ночь? – презрительно хмыкнул Метте. – Только глупцы, разбойники и астрологи бродят там, где нет света. У меня нет никакого желания подставлять голову под удар какого-нибудь безымянного мазурика, благодарю покорно. Пусть кто-нибудь еще принесет себя в жертву на алтаре вашей лженауки.

Выведенный из себя Фауст оглядел одного за другим своих голых товарищей. За исключением Метте, который глазел на него как на василиска, он не встретился взглядом ни с кем. Даже Бекманн смотрел куда-то в сторону.

– Хорошо! Вагнер! Неси сюда мои оптические стекла. Хочу показать действенность моего нового прибора прямо здесь! – Он подошел к ограде и на скорую руку установил и настроил телескоп. – Смотрите же сюда, в этот проем между зданиями и участком городской стены, а потом за деревья. Вы все увидите! Если вы посмотрите в мой телескоп, вам покажется, что деревья протянул к вам свои ветви. Вы сумеете даже сосчитать листья. Если на ветке сидит птица, вы с изумлением увидите, как раскрывается и закрывается ее клюв, когда она поет, и все это издалека, откуда вы не могли бы услышать эту песню. Теперь посмотрите вниз, где через ручей, змеящийся по лужайке, переброшен каменный мост… Ну, видите двух хозяек, остановившихся по дороге к рынку посплетничать? Через мою трубу вы сможете увидеть чудо: как их языки шевелятся, не исторгая ни звука. Идите же, Метте, идите, мой Фома неверующий, вам следует быть первым.

Метте отвернулся и промолчал.

– Нет? Тогда – Сбрулиус… Факкус? Подходите, уважаемые коллеги. Кто же будет первым?

Сбрулиус лениво приблизился к трубе и нагнулся, чтобы заглянуть в окуляр. Следуя указаниям Фауста, он навел трубу на отдаленный мост и настроил фокус. Некоторое время молчал. Потом поднял голову, чтобы взглянуть на мост, затем снова посмотрел в трубу.

– Удивительно, – пробормотал он. – Неужели с ее помощью можно видеть и через стены? А куда надо навести трубу, чтобы взглянуть отсюда на женскую баню?

Превосходно! Изобретению всего лишь день, а магистр Сбрулиус уже умудрился отыскать способ поставить его на службу своей похоти!

– Бекманн! – закричал Фауст. – Конечно же, вы не откажете в просьбе приятелю и ученому другу. Прошу.

Когда Бекманн посмотрел вверх через телескоп, в его взоре появилась задумчивость.

– Гм… занятное приспособление. Но нужно ли оно? Не далее как вчера Метте напомнил мне, что еще Аристотель точно описал этот феномен много лет назад.

– Ничего подобного!

– Нет-нет, описал, – недовольно вмешался Метте, – в своей «Физике». Там объясняется, почему днем со дна пересохшего колодца видно звезды. Сам колодец, очевидно, служит подобной же трубой, не пропуская лишний свет на пути лучей. А оптическими стеклами служили сгустившиеся слои воздуха. Так что ваш прибор не представляет собой ничего нового.

– Вот и я замечу, – вставил Сбрулиус, – что наблюдения Аристотеля, даже сделанные невооруженным глазом, были совершенно недвусмысленны. Поэтому можно допустить, что он обратил внимание на это устройство не ради лавров «отца науки». Что достаточно хорошо для Аристотеля, то безусловно важно и для нас.

– Метте! – вскричал Фауст. – Вы – честный и достойный человек! Ваши доводы, хотя и неверные, питает здравый смысл. Станьте же моим первым новообращенным, мой самый суровый критик. Вот телескоп. Подойдите, посмотрите и поймите!

Метте упрямо затряс головой.

– Даже не посмотрите? – изумленно вскричал Фауст. Он указал Мете на телескоп. – Я либо прав, либо неправ. Как можно отказываться нагнуться на несколько сантиметров, приставить свой глаз к телескопу и посмотреть?

– Я не намерен публично оказаться причастным к вашему вздору, – с достоинством промолвил Метте. – Я верю в тот порядок, который с полной очевидностью знаю. И не знаю иного порядка, в который мог бы поверить.

– Поразительное недоброжелательство! Любопытно бы знать, какую выгоду сулит ваше упрямое невежество?

– Недоброжелательство? – Метте вскочил, сжав кулаки, смертельно бледный. – Невежество? Вы решили вознестись над своими товарищами; нам же отвели роль обеспечить это восхождение, позволить вам взобраться на вершину по нашим спинам, осыпать вас милостями и петь вам дифирамбы в обмен на дичайшую, самую фантастическую чепуху; и вы еще смеете говорить о невежестве и недоброжелательстве?! – Он оперся на протянутую Бекманном руку, но воспользовался ею, чтобы сесть обратно в ванну. – Вас поразил недуг нескромности.

– Это вызывает изумление! – гневно закричал Фауст, и кровь ударила ему в голову. Он почувствовал удушье, его щеки горели. – Вы бросаетесь оспаривать мою точку зрения прежде, чем я успел ее изложить. Ваши умы настроены против меня заранее, до того как я привел свои доводы! Вы, как попугаи, твердите одно и то же, и слова эти отнюдь не новы. Можно подумать… – Он запнулся. – Можно подумать, вы все до единого вступили в заговор против меня!

О-о! До тебя начало доходить.

Чувствуя неловкость, Бекманн произнес:

– Друзья, мы проведем диспут в другой день. А вам не следует думать, что мы устроили против вас заговор! Просто прежде чем выслушать объяснение ваших новых… суждений, не мешает прийти к единому мнению.

Долгое время Фауст не мог говорить. Затем, когда к нему вернулся дар речи, слова полились из него, подобно бурному течению, безостановочно, подстегиваемые возмущением и гневом:

– Я потрясен. Я явился сюда, к тем, кого считал благороднейшими умами в христианском мире, чтобы показать и обсудить новые секреты природы вселенной. Я припас для вас честь первыми узнать об этих чудесах во всех подробностях. Однако истина для вас – пустой звук. Все вокруг вас поражено гниением и невежеством. Вы, плюясь, порочите все, что красиво и хорошо, а потом пытаетесь убедить мир, что нет ничего вкуснее ваших экскрементов. Вы увиливаете от ответа, занимаетесь шарлатанством и путаетесь в логике, когда кто-нибудь спрашивает, что же открыли вы сами? Это невыносимо! Вы!…

Ага!

– Вы сводите меня…

Ну же, давай, скажи это!

– … с ума!

Спасибо, Фауст. Мой тезис доказан. Давай же убираться отсюда.

Вечером, вскоре после заката, Фауст шел через рыночную площадь, оглашая ее криками. Вагнер неохотно плелся за ним с телескопом, а Фауст призывал горожан пробудиться и выйти понаблюдать за звездами.

– Вы увидите кольца Сатурна! – вопил он. – Планеты, окруженные кольцами и множеством спутников! Галактики и туманности! Еще не изведанные чудеса!

Когда никто не вышел, он принялся реветь и орать, колотя в двери кулаками. Люди в своих жилищах отнеслись к этому по-разному. Кто-то смеялся; кто-то бранился; кто-то пододвигал к дверям мебель и громко напоминал, который час.

Слезы ярости и разочарования выступили на глазах ученого.

– Я предлагаю вам просвещение! – кричал Фауст. – Истину!

Никто не выходил.

Наконец, подавленный и удрученный, Фауст возвратился домой. Он отослал униженного и обессиленного Вагнера спать. Поздней ночью магистр уселся с Мефистофелем за бутылкой вина. Дьявол явился в обличье маленькой обезьянки с черной шерстью и злобными красными глазками.

– Я отправил, – произнес удрученно Фауст, – именно что сотни писем – и не получил ни одного ответа.

Мефистофель вскочил на письменный стол и начал искать у себя блох. Затем небрежно промолвил:

– Почта ненадежна, и даже в лучшие времена письму понадобились бы недели, чтобы проделать несколько десятков миль. Грязь, оползни, разбойники, слух о драконах на горных тропах – любое из перечисленного может на несколько месяцев изолировать город от остального мира.

– Все мои послания были приняты почтой, и некоторым из них не так уж далеко добираться. Но ни из Эрфурта, ни из Гейдельберга, ни из Кракова ответов пока нет. – В его бокале осталось мало вина, поэтому он взял бутылку и налил себе еще. – Почему ты выбрал столь нелепое обличье?

– Исключительно в честь вашей расы. Если сравнить человеческий ген с геном шимпанзе, обнаружится, что девяносто восемь процентов ДНК у них идентичны. Так что от обезьяны вас отделяет всего два процента. Два процента! – Мефистофель положил пальцы на свой анус, а потом – прижал к носу, и повторил это действие несколько раз, прежде чем успокоился. – И все же, как ни странно, клянусь, на мой взгляд эта разница даже меньше.

Фауст, обхватив бокал ладонями, покачал головой.

– Я публикую памфлеты, которые никто не покупает. Привожу ученых к себе в кабинет, чтобы они посмотрели в микроскоп, а они отворачиваются и в замешательстве трясут головами.

– Терпение, друг мой, терпение. Рим был разрушен не за один день. – Обезьянка со скучающим видом стала играть своими гениталиями. – Тем не менее никак не могу взять в толк, почему нужно дожидаться почты, если можно получить ту же самую информацию, всего лишь задав вопрос.

– А ты сможешь ответить?

Мефистофель зевнул, показав острые, как бритва, зубы.

– Тогда ответь. Почему мои письма так и не дошли?

– Тритемий написал математику-астрологу Иоганну Вирдунгу, называя тебя глупцом, шарлатаном и бесполезным болтуном, которого стоило бы как следует выпороть. Муциан Руф считает тебя продувной бестией и обманщиком. А возлюбленный тобой Писцинарий рассказывает всем, кто его слушает, что ты пьяница и бродяга. И только каретник из Нюрнберга радуется популярности и высокому доходу с изобретенных тобою пружинящих рессор. Сам император узнал об этом новшестве и приказал переделать все свои кареты. – Фауст негодующе хмыкнул. – Это только доказывает, что люди лучше понимают задницей, нежели головой. – Мефистофель окунул палец с длинным ногтем в чернильницу и задумчиво шевелил им. – Ты бы внял моему совету и прекратил зря тратить время на гуманистов, мыслителей и философов – эти скряги страстно влюблены в свои добытые тяжким трудом и долго копившиеся знания. Твои открытия лишают этих людей их достояния – а ты еще удивляешься, что они не желают тебя слушать? Лучше дай-ка мне список торговцев и механиков, инструментальщиков и других ремесленников и сделаем практические предложения для усовершенствования их дела.

– Я слагаю бриллианты к стопам мудрости, а ты требуешь от меня, чтобы я чистил конюшни всяких дураков.

– Именно так.

Фауст уныло положил подбородок на руку.

– Какое же чудо предъявить этим болванам с салом вместо мозгов, чтобы убедить их? Какое есть чудо, которое невозможно будет отрицать? – Мефистофель пожал плечами. – Мой воздушный шар… убедит ли он?

– Продавцы льна ворчат, что ты не собираешься заплатить им за полотно. Продавец олифы выражает те же сомнения. А белошвейки откладывают твои поручения в долгий ящик, пока у них есть работа, за которую они получают наличными.

– Снова деньги! Когда воздушный шар поднимется, денег будет уйма! Они польются из рук огромными пригоршнями, водопадом. И я буду осыпан богатством и славой!

Мефистофель изобразил гримасу полного неверия.

– Патронаж – далеко не самый ненадежный источник денег.

– Что же мне делать?

– Шепнуть на ушко советнику муниципалитета пару словечек, по которым он поймет, что тебе все отлично известно: «Тимоний, – скажешь ты. – День святого Мартина. На благо определенной дамы». Еще скажешь, что серьезно нуждаешься в серебре. Он поможет тебе, чем только сможет.

– О, порочный! Ты подстрекаешь меня к вымогательству!

– Как быстро ты улавливаешь суть вещей!

– Подобные советы не для меня!

– Жаль. – Мефистофель вытащил палец и с явным удовольствием начал лакать чернила длинным черным языком. – Тогда честность требует, чтобы твой воздушный шар зависел от более традиционных способов получения товаров без их оплаты.

– Они будут оплачены. Я за это ручаюсь. – Ученый снова вздохнул и осушил бокал. – Ох, эти сладостные хлопоты!… Сколько они будут продолжаться?

– Самое малое до весны. Обещаю, Фауст: придерживаясь стези правды, ты добьешься всего, чего пожелаешь. Однако за перевозку тебе придется заплатить авансом. Терпеть холод, голод и насмешки тупиц.

– Может ли такое быть? – простонал Фауст.

– Может. Ради победы тебе придется вытерпеть больше, чем когда-либо доводилось ученому.

Как и предсказывал дьявол, зима выдалась жестокая. Фауст жил бережливо, питаясь ячменем и овсянкой, пил чаще воду, чем пиво, и месяцами сидел без куска мяса. Он продал свое лучшее платье и залатал прохудившееся. Обогревал комнаты плавником и опавшими листьями.

То немногое, что Фауст получал за регулярные лекции, едва ли шло в зачет, хотя в университете он все же являлся mathematicum superior^[11], профессором астрономии, и кафедру предоставил ему сам курфюрст. Это, естественно, вызывало критику, однако положение Фауста было надежным. Так он говорил себе. И все же это мучило его.

Худшим из многочисленных унижений для Фауста было то, как студенты вели себя на его вечерних лекциях, куда он зазывал всех, кто даст себе труд на них прийти. Ученики посмеивались над его странным выговором, глумились над тем, что следовало бы принимать с покорной благодарностью. Фауст бросал на них взгляды, поводил плечами, подобно большому медведю (в арктических областях жили белые медведи и примитивные, но бесстрашные люди, которые охотились на них с копьями с костяными наконечниками; он их видел), и упрямо продолжал читать лекцию, поскольку желал достичь того, чтобы из сотни, из тысячи нашелся хотя бы один студент, чьи глаза, уши и разум были открыты.

Он был готов читать лекции до хрипоты. Он рассказывал для всех, кто готов был его слушать. Однако слушали немногие.