Введение в дзэн-буддизм

Что касается логики и человеческого сознания, то этот третий термин может быть полезным и наиболее удобным, но дзэн настаивает на той точке зрения, что реальности, соответствующей ему, не существует реальности в понимании, распространенном в этом мире частностей. Она обитает в них и сопутствует им, но, однако, воспринимается как нечто, не обусловленное ими. Когда вас просят продемонстрировать ее, вам не так-то легко это сделать. Идея "универсального" также не выражает ее, так как она вне сферы логики. Вы можете сказать, что такой неуловимой иллюзорной вещи вовсе не существует, и поэтому в ней нет никакой практической ценности. Однако самым странным является то, что все наши мысли и чувства указывают на нее, и когда мы познаем ее, хотя, конечно, совершенно не так, как мы познаем конкретный объект, мы получаем исключительное удовлетворение и осуществляем "нагое намерение, простирающееся к Богу" - выразительная фраза принадлежит автору "Облака неведения". Учителя дзэна, философы-бувдисты, дали огромное количество названий таинственной непостижимой "вещи". Эти учителя, однако, ни в коем случае не удовлетворялись одними только названиями, которые очень часто ведут к разным формам данного понимания. Они хотели, чтобы их опыт был усвоен их учениками, чтобы последние сами испытали то же самое переживание. Для этой цели они максимально использовали все средства, которые только оказывались в их распоряжении: словесные, поэтические, символические, мистические (хотя это не совсем удачный термин), персональные, или "действенные". В последнем стихотворении Хогэн упоминает о "луне в морозном небе, тихо спрятавшейся там, в долине", об "обезьяне, пытающейся сорвать плоды с отяжелевшей ветки" или о "вечернем солнце, бросающем свои последние лучи на его горное убежище". Когда рассудочная деятельность прекращается, когда никакая диалектика не в состоянии живо передать внутренний опыт, когда само переживание должно пробудиться в другом разуме, самое большое, что может сделать учитель, - это описать знакомые ему пейзажи, окружающие его тихий монастырь.
      Чтобы ярче проиллюстрировать это состояние тупика и выход из него, я приведу еще одно мондо из Хэкигансю, на этот раз в форме вопроса, на который учитель сам и отвечает. Уммон в течение двадцати лет задавал своим ученикам один вопрос, на который никто не мог ответить: "Каждый из нас наделен "Светом". Когда вы пытаетесь взглянуть на него, абсолютная темнота окружает вас. Каким "Светом" вы обладаете?" Поскольку никто никогда не осмеливался сказать ни слова, Корэн в конце концов попросил учителя изложить свою собственную точку зрения. Уммон сказал: "Трапезная, монастырские ворота". И далее добавил: - "Пусть лучше даже хорошее не случается".
      Можно считать, что "абсолютная темнота" Уммона несколько походит на "облако незнания" или "божественную тьму", хотя мы должны быть осторожны, чтобы не спутать буддийские термины с христианскими, так как между ними имеется существенная разница. Свет, о котором говорит Уммон (считаем его достоянием каждого), изливается через органы чувств и озаряет наше сознание, но это не есть нечто отдельное от этих органов, посредством которых мы его видим, а также нельзя сказать, что он и они - одно. Он по-своему и трансцендентален и имманентен, потому что он "поглощает" все вещи, не пребывая, однако, ни в них, ни вне них. Человеческий язык не имеет адекватного термина, определяющего место этого Света, которое он занимает в наших переживаниях, по той причине, что все наши переживания возможны только благодаря ему. Его нельзя извлечь наружу, как это делает химик с элементами, входящими в состав "десяти тысяч вещей".
      Когда мы пытаемся уловить его или посмотреть на него, он исчезает. Он не подлежит анализу, он не допускает никакой возможности выделить его и сказать: "посмотрите, вот он". Вот что следует понимать под "абсолютной темнотой" Уммона. Если это так, тогда, вероятно, совершенно невозможно показать другим этот Свет, который имеет первостепенное значение в изучении дзэна. "Трапезная, монастырские ворота" Уммона - это один из способов, при помощи которого мы можем заглянуть в "абсолютную темноту". Его второе замечание помогает нам сделать это еще лучше. "Пусть лучше даже хорошее не случается". Смысл таков: даже если вы говорите "да" или "нет", вы уже утверждаете, а утверждать что-либо о вещи, которая по своей природе этого не допускает, значит совершать насилие над ней. Молчание Вималакирти кажется в конце концов самым лучшим средством, помогающим нам понять "абсолютную темноту".
      Сампэй Гито, один из учителей времен династии Тан, выражает ту же самую идею в следующих стихах:
      "Оно" в нашем зрении и слухе, однако "оно" - не они,
      "Оно" не является также чем-то отдельным от них.
      Когда вам ясно это, на верном вы пути:
      Субстанцию и функцию мы можем в равной мере
      рассматривать отдельно, или вместе, как одно.
      Упоминающиеся здесь "субстанция" и "функция" типичны для методологии буддийской мысли. Свет, или "оно", не имея никакого определенного названия, может соответствовать либо субстанции, либо функции, либо ни тому ни другому: главное - достичь понимания, подтверждаемого внутренним одобрением.
      Стихотворный комментарий Сэте мистифицирует не меньше, чем оригинал Уммона:
      Освещая самого себя, каждый одинокий Свет
      приводит себя в порядок;
      Ради вас он открывает один путь;
      Деревья, лишенные цветов, совершенно голы.
      Всмотритесь в него, и все его обязательно увидят
      Видели? Нет, не видели?
      Верхом на буйволе въезжает он в кумирню.
      Из всего этого видно, что уникальная философия дзэна состоит в том, что он преподносит нам такие выражения, как "трапезная, монастырские ворота" Уммона или "верхом на буйволе въезжает в кумирню", посредством которых его адепты испытывают свое умение точно передать свое понимание "абсолютной темноты", так как эта "темнота", в конце концов, говорит о себе кое-что тем, кто ищет, тем, кто учится, тем, кто чувствует "нагое намерение, простирающееся к Богу".
      Дзэн и философия могут говорить об одних и тех же переживаниях, потому что философия не может отделаться от них; фактически это является попыткой разума объяснить все наши переживания; но они говорят на разных языках, потому что дзэн стремится заставить других лично ощутить сами факты самыми прямыми методами. Умозрительность не входит в программу дзэна, дзэн хочет конкретно продемонстрировать свои переживания в пределах человеческих возможностей. Демонстрация или показ могут быть разными: иногда словесными и поэтическими, а иногда "персональными", "реалистическими" или "действенными". Когда они носят словесный характер, они не следуют обычному методу рассуждения, и именно это отличает дзэн от философии. То, что говорилось выше о дзэне, достаточно хорошо показывает это. Поскольку дзэн избегает "отбора и выбора", не пребывая в то же самое время в "прозрачной пустоте" абсолютного, он не может не найти своего собственного метода и не может не выражать себя в словах, совершенно непонятных простому уму. Под "персональным", "реалистическим" или "действенным" методом подразумевается, что в дзэне часто прибегают к тому, что дают пощечину, пинка, машут тростью, бьют в барабаны, выставляют палец и пользуются другими методами личного характера.
      Причина кроется в том, что все наши переживания начинаются в теле, являясь результатом деятельности органов чувств, включая сознание, а поскольку именно дзэн пытается понять "бессмысленное" значение этой деятельности или движения, он, естественно, пользуется методом, который направляет наше внимание на само движение, а не на то, что оно отражает.
      Для ясности позвольте мне привести конкретный пример, показывающий сущность этого "персонального" или "действенного" метода. В истории религиозного опыта такого рода демонстраций, выражений или методов, которые мы находим в анализах дзэна, поистине никогда не встречалось.
      Риндзай прочел однажды следующую короткую проповедь: "Существует некий истинный человек без титула, что скрывается за розовой плотью вещей. Он все время входит и выходит через ваши органы чувств; те, кто не нашел его в себе, смотрите, смотрите".
      Монах вышел и спросил: "Кто этот человек без титула?"
      Риндзай поднялся со своего соломенного стула и, схватив монаха, сказал: "Говори, говори". Монах не знал, что сказать, и учитель вскоре отпустил его, сказав: "Какой чурбан этот истинный человек без титула". После этого учитель пошел к себе.
      Если интерпретировать это мондо умозрительно, то "некоего истинного человека без титула" можно принять за душу или дух в их общепринятом значении; далее Риндзай, сказав, "смотрите, смотрите", призывая монахов обратить на них внимание, очевидно желая, чтобы они познали их в себе. "Смотрите, смотрите" имеет - позвольте заметить - большое значение. Риндзай хочет, чтобы мы лично ощутили этого "некоего истинного человека", который проявляется через наши органы чувств. Он не просто говорит о нем. Затем выходит монах, который хочет спровоцировать учителя на то, чтобы он дал словесную интерпретацию своего опыта. Но Риндзай - учитель дзэна, а не школьный учитель, а также не священник, проповедующий Евангелие. Он встает со стула и, схватив монаха, самолично требует: "Говори, говори". Делая это, он хочет посмотреть, как будет действовать этот "некий истинный человек без титула" в монахе. Говорить - не значит шевелить губами, а действовать всем своим существом, всей своей личностью двигаться вперед, активизируясь внутренне и внешне. Когда Риндзай схватил монаха, весь "внутренний и внешний человек" Риндзая решительно утверждал себя, и того же самого он хотел от монаха. К несчастью, последнему это не удалось, потому что его разум ограничивался плоскостью относительного дуалистического сознания, и он, естественно, не знал, как ответить на призыв учителя. Увидев это, Риндзай сделал окончательное заключение: "какой чурбан". "Некий истинный человек" оказался мертвым в монахе. Риндзай и монах, несомненно, могли бы сделать какое-нибудь умозрительное утверждение относительно внутреннего человека, проявляющегося в органах чувств. Но все понятия страдают опосредованностью, являясь продуктом дуализма в мышлении, а дзэн отклоняет все формы посредничества. Проявление внутреннего человека сравнивается со вспышкой молнии: он исчезает, как только вы его увидите нельзя отвлекаться; никакого промедления, никаких отговорок - он движется так быстро, что кажется, что он вовсе не появляется. То же самое говорит Уммон: "У каждого есть Свет внутри, но как только вы увидите его, наступает абсолютная темнота". Испытать это внутреннее переживание - единственная цель практики дзэна. Поэтому никакие словесные дискуссии, никакая проницательная логика, никакая утонченность ума не откроют сокровенных тайн дзэна. Утверждение Риндзая о наличии "некоего истинного человека" в каждом из нас может показаться с первого взгляда - а также с обычной точки зрения - утверждением на относительном плане сознания, но то, что это не так, безошибочно доказывается поведением Риндзая, последовавшим за вопросом монаха. Всякое движение в дзэне нужно понимать не так, как это угодно нашему здравому смыслу или разуму, а, так сказать, совсем с другой стороны: сначала мы должны углубиться в само переживание, чтобы слиться с ним и стать самим действующим лицом, или творцом, в гуще событий, а не быть их пассивным наблюдателем. Непосредственность Риндзая или, если можно так сказать, его личная грубость - то, что он схватил вопрошающего, настоятельно требуя "говорить" и, наконец, оскорбительное замечание - это фактически самый обходительный и наиболее эффективный метод обучения, каким только может воспользоваться учитель дзэна по отношению к своим ученикам.
      VII
      Если этот прямой персональный метод не приводит к внутреннему пониманию, другой метод, словесный, также остается совершенно бесполезным. Это было уже хорошо показано, хотя и в другом ракурсе, в начале этой статьи. То, что словесный метод так же носит странную форму, как и "действенный", вполне соответствует характеру практики дзэна. Как уже неоднократно говорилось, дзэн не имеет специального намерения отделять себя от умственной деятельности или здравого мышления, но благодаря своему опыту он создал свои собственные уникальные методы самовыражения и обучения. Дзэн не удовлетворяется философской методологией, кроме того, не каждый из нас может быть философом, в то время как учеником дзэна может быть каждый, если он только будет работать усердно, руководствуясь своим внутренним стремлением найти истину. Следующее мондо, также взятое из Хэкиган-сю, дает нам некоторое представление о своего рода "теологии" дзэна. Можно сказать, что здесь обсуждается отношение Бога к миру.
      Энкан Сайан, один из учеников Басе, живший во времена династии Тан, попросил однажды своего слугу принести ему носороговый веер. Но слуга доложил, что веер разорван на куски. Тогда учитель потребовал: "Приведи того самого носорога, если веер сломан на куски". Слуга ничего не ответил. Эно, комментатор Хэкиган-сю, замечает по этому поводу следующее:
      Энкан, старый учитель, знал истину еще до того, как спросил, что веер был сломан и практически не годен. Спрашивая, он имел скрытую цель, он хотел, чтобы его слуга понял истину опыта дзэна. Слуга не понял смысла и ответил: "Веер порван на куски". Учитель, будучи крайне доброжелательным и пользуясь любой предоставленной ему возможностью, стал преследовать его, потребовав самого носорога. Что бы он на самом деле стал с ним делать? Он просто хотел выяснить, имел ли монах малейшее представление об истине, заключающейся в его требовании.
      Мондо не закончилось молчанием слуги, оно дало пищу для дальнейших комментариев современным учителям дзэна.
      Тосу Дайдо сказал: "Я бы не прочь привести его, но боюсь, что его рог не будет целым". По этому поводу Сэте комментирует: "Я хочу видеть это животное с обломленным рогом".
      Сэкисо сказал: "Если бы я вернул его учителю, ничего не осталось бы мне". Сэте говорит: "Да, носорог еще здесь".
      Хофуку начертал круг и в нем написал иероглиф "ниу", представляющий это животное. На это Сэте ответил: "Почему бы не вытащить его?"
      Хофуку сказал: "Учитель стареет, и хорошо бы было, чтобы нашелся кто-нибудь другой, кто бы мог ему послужить (я, к сожалению, не могу ему угодить)". Сэте комментирует: "К сожалению, много шума из ничего".
      Этот последний учитель, кажется, больше всего угодил Эно, так как он замечает: "Слова Хофуку вполне уместны. Утверждения первых трех учителей довольно ясны, но Хофуку передал более глубокий смысл. Сэте отлично понимает смысл, отсюда его замечание: "К сожалению, много шума из ничего". Прежде, когда я был у библиотекаря Кэйя, мое понимание Хофуку не шло дальше рационализма. Я думал тогда: "Учитель начинает сходить с ума от старости: когда он берется за голову, он забывает о хвосте. Совсем недавно ему нужен был веер, а теперь ему подавай носорога. Такому сумасбродному человеку трудно служить".
      Первых трех учителей, может быть, не трудно понять на уровне обычного мышления, они поддаются, так сказать, умозрительному анализу, но последний учитель не оставляет нам ни одной логической трещины, в которую мы могли бы забить клин разума. Выражение Сэте "много шума из ничего" свидетельствует о бессмысленности положения Хофуку или, может быть, лучше будет сказать, что Хофуку совершенно уничтожил себя. В нем не осталось никакого "я", он - сама скромность, все, что он делает или говорит, исходит от его опустошенной самости, здесь нет никакой утилитарности, он живет в царстве абсолютных величин, которые ничего не значат, где все поступки не являются поступками. Стихотворный комментарий Сэте гласит:
      Носороговый веер был долгие годы в употреблении.
      Но когда задают вопрос, все заволакивает неведение.
      Освежающий ветерок в бескрайнем пространстве,
      и носорог с совершенно целым рогом,
      Все это походит на проходящие дождевые тучи,
      и кто может удержать их?
      Теперь Эно добавляет: "Каждый из нас имеет носороговый веер, и за счет этого мы ощущаем каждый час своей жизни". Почему, когда мы спрашиваем о нем, мы вынуждены расписаться в полном неведении - "абсолютной темноте" Уммона? Не только Энкана, но все четыре учителя, давшие свои мудрые ответы на вопрос, в действительности ничего не знают о нем. В таком случае знает ли Сэте, автор комментария? Когда Мудзяку зашел к Мондзю, его угостили чаем. Подняв стеклянную чашку, Мондзю спросил: "У вас это есть на Юге?" Мудзяку сказал: "Нет, у нас этого нет". - "Тогда из чего же вы пьете чай?" Мудзяку промолчал.
      Если вы поймете значение этого коана, тогда вы ощутите тот освежающий ветерок, который порождает ваш носороговый веер, а также увидите, какой прекрасный рог украшает голову этого животного. Комментарии, данные четырьмя древними учителями, поистине походят на утренние облака и вечерние ливни, которые, пройдя, уже больше никогда не появятся.
      Носороговый веер Энкана, чашка Мондзю, утренние облака и вечерние ливни Сэте и многие другие выражения и поступки учителей, зарегистрированные в анналах истории дзэна, не могут быть постигнуты дважды, ибо они навсегда уходят. Когда вам кажется, что вы их поняли, их уже больше нет, так как то, что остается у нас в руках, представляет собой мертвое понятие. Чтобы понять, например, замечание Хофуку "учитель, ты становишься стар, и было бы лучше, чтобы кто-нибудь другой послужил тебе (что касается меня, то я, к сожалению, не могу тебе угодить)", необходимо найти нечто большее, чем категории разума.
      VIII
      Жизнь, не имеющая значения и цели, - вот что характеризует курс практики дзэна всего лишь потому, что "совершенный Путь", как говорят, вовсе не труден. Действительно, при отсутствии "отбора и выбора" этот мир частностей исчезает, ибо различие и размышление являются необходимыми условиями нашего опыта, который не будучи выражен умозрительно, также как бы перестает существовать. Поэтому, чтобы понять, что заставило всех учителей прошлого работать так упорно и так энергично себя выражать, что мы видели выше, нужно постичь всю глубину принципа "сябэцу соку бедо" и "бедо соку сябэцу". Но существует еще одно обстоятельство, которое мы должны вспомнить, это то, что дзэн является искусством познания сущности существа человека и что поскольку жизнь его не имеет никакой определенной цели и никакого определенного смысла, это искусство несовершенно: мы никогда не можем исчерпать его глубины. Даже если мы придем к пониманию, мы можем вскоре обнаружить, что оно нуждается в развитии, потому что может прогрессировать без конца.
      Позвольте закончить этот раздел диалогом Нансэна и Хякудзе. Нансэн однажды был в гостях у Хякудзе, и тот его спросил: "Есть ли что-нибудь (дхарма) такое, о чем древние мудрецы не могли сказать ничего определенного, даже ради других?"
      Нансэн: "Да, есть".
      Хякудзе: "Что такое то, о чем они не могли сказать ничего определенного?"
      Нансэн: "Это ни Разум, ни Будда, ни вещь".
      Хякудзе: "Сказано".
      Нансэн: "Это я так понимаю, а каково твое мнение?"
      Хякудзе: "Я не великий учитель, откуда мне знать, существует ли нечто такое, о чем можно или нельзя говорить".
      Нансэн: "Я не понимаю".
      Хякудзе: "Ну вот, нечто действительно было сказано".
      Чтобы несколько разъяснить это мондо среднему читателю, я могу добавить еще несколько слов о китайском иероглифе "шо" ("сэцу" по-японски), который стал предметом дискуссии. Иероглиф "сэцу", который я перевел здесь "сказать", имеет несколько значений: "рассказать", "прочесть проповедь", "сказать", "утверждать", "убеждать и т. п. В настоящем мондо он означает "дать определение чему-либо" или просто "утверждать что-либо" относительно какого-либо предмета, идеи или переживания. Какой бы мы ни придавали ему смысл, идея такова, что как только вы скажете, например, что "А" есть "Б", вы нечто утверждаете относительно "А", в результате чего субъект ограничивается и становится одной из "десяти тысяч вещей". Поэтому если "А" действительно представляет собой нечто, идущее за пределы плоскости относительного, то даже сказав "А", то есть "А" есть "А", вы отрицаете "А". Но если относительно "А" ничего не утверждается, то как мы узнаем, что вообще существует вещь или дхарма, называемая "А"? Бесконечная серия отрицаний - это тоже утверждение чего-то относительно "А". Но самый неприятный и самый поразительный факт состоит в том, что "А" упорно лезет в наше сознание, требуя признания в той или иной форме, однако когда это сделано, оно прячется от нас, отказываясь принимать какие-либо утверждения. Чтобы все это стало в какой-то мере доступно человеческому пониманию, философия прибегает к диалектике, а дзэн призывает к конкретному личному опыту.
      Часть IV. ДИСЦИПЛИНА И ПРАКТИКА ДЗЭНА
      Если вы пытаетесь достичь совершенства Будды любым сознательным методом, ваш Будда будет вечно уходить от вас.
      Риндзай
      1. ЗАЛ ДЛЯ МЕДИТАЦИИ И ИДЕАЛЫ МОНАШЕСКОЙ ЖИЗНИ
      I
      Чтобы получить некоторое представление о практической и дисциплинарной стороне дзэна, мы должны познакомиться с учреждением, называемым залом для медитации. Он является частью системы обучения, весьма характерной для дзэн. Большинство монастырей, принадлежащих секте дзэн, имеют залы для медитации, и в этом жизнь монаха дзэн-буддиста, как нигде в другом месте, походит на жизнь буддийского братства (сангха) в Индии. Эта система была основана китайским учителем дзэна Хякудзе более тысячи лет назад. До этого монахи обычно жили в монастырях, принадлежащих секте виная, в которых господствовал дух, не во всем соответствующий принципам дзэна. Поскольку дзэн начал процветать, а число последователей и их влияние стали расти, появилась потребность создания своего собственного учреждения, подчиненного всецело осуществлению своих целей. По мнению Хякудзе, дзэн-буддийские монастыри не должны руководствоваться ни хинаяной, ни махаяной, а должны объединять практические методы обеих школ на новой и оригинальной основе, лучше всего приспособленной к осуществлению идеалов дзэн, созданных учителями давно минувших дней.
      Оригинал книги, составленной Хякудзе и описывающей детальный распорядок жизни в дзэн-буддийском монастыре, был потерян. Та книга, которая имеется в нашем распоряжении сейчас, была составлена во времена династии Хань на основе действительной жизни монастырей того времени. Она, как полагают, отражает принципы старого учреждения, хотя, конечно, с некоторыми изменениями и преобразованиями, обусловленными острой исторической необходимостью. Составлению этой книги содействовал правивший в то время император Шунь. Она известна как "Чжи-сю Цин-Гуй" ("Императорское издание устава дзэн-буддийских монастырей"). В Японии дзэн-буддийские монастыри никогда не организовывались в таком широком масштабе, как в Китае, что привело к тому, что не все правила, изложенные в "Императорском издании", вошли в практику, но дух и все, что сочеталось с жизненными условиями японцев, было принято. Жизненные идеалы дзэна никогда и нигде не терялись из виду.
      Но прежде, чем идти дальше, я хочу немного поговорить об одном из таких идеалов, ставящемся перед всеми последователям дзэна, так как это поистине самая важная и заслуживающая внимания особенность монашеской жизни дзэн-буддистов. Это и есть фактически то, что отличает дзэн от других буддийских школ, возникших в Китае, и что следует считать главной характерной особенностью дзэна и живой струей в его истории. Под этим я имею в виду понятие работы или службы. Хякудзе выдвинуи основной принцип, на котором должна строиться жизнь, и духом которого должен быть пропитан зал для для медитации: "Кто не работает, тот не ест". Когда, по мнению общины, он стал слишком стар для того, чтобы работать в саду (его ежедневное занятие, кроме лекций и обучения монахов дзэну), ученики спрятали весь его садовый инвентарь, так как он и слушать не хотел их бесконечные увещевания. Тогда он отказался принимать пищу, сказав: "Кто не работает, тот не ест".
      Таким образом, физическая работа считается во всех учреждениях, где практикуется медитация, существенным элементом жизни монаха. Она носит практический характер и преимущественно представляет собою ручной труд, такой как подметание, уборка, приготовление пищи, заготовка топлива, возделывание земельного участка или сбор подаяния в окрестностях и дальних деревнях. Никакую работу монахи не считают ниже своего достоинства, и в их общине господствует высокое чувство братства и демократии. Какой бы трудной или унизительной, с общепринятой точки зрения, ни была работа, они не станут ее избегать. Они верят в святость физического труда. Они занимаются всем, что только возможно, и не проводят время в праздности, по крайней мере в физической, как это делают, например, некоторые так называемые монахи или попрошайки в Индии. В этом принципе святости труда ярко выражена практичность китайского ума. Говоря о том, что дзэн является китайским вариантом доктрины просветления, теоретически я не касался отношения дзэна к труду. Но с практической точки зрения работа является неотъемлемой частью жизни в духе дзэна настолько, что ее нельзя отделять от последней. В Индии монахи попрошайничают: когда они практикуют медитацию, они удаляются в укромный уголок, подальше от мирской суеты, мирских забот и, поскольку заботу об их материальных нуждах берут на себя их ученики-миряне, они стоят в стороне от всякого рода унизительной работы; к которой привыкли монахи.
      То, что спасло дзэн-буддизм от вырождения и превращения в квиетизм или простую умственную гимнастику, что в той или иной степени постигло другие школы буддизма, было, несомненно, обусловлено этим евангелием труда. Кроме своей психологической ценности, труд оказался эффективным средством сохранения здоровья и трезвости ума в дзэн-буддизме на протяжении всей долгой истории его развития.
      Даже оставив в стороне это историческое значение работы, можно сказать, что Хякудзе, вероятно, обладал глубокими познаниями в области психологии человека, поскольку он сделал труд господствующим принципом монашеской жизни. Не следует думать, что его идея "кто не работает, тот не ест" (дословно: "День без работы - день без пищи"; сравните с посланием апостола Павла к фессалоникийцам, книга II, гл. З, стих 10: "Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь". Интересно отметить, что св. Франциск учредил этот принцип в качестве первого правила в своем братстве) явилась непременным следствием экономической или этической оценки жизни. Он не хотел этим сказать, что никакой человек не заслуживает своего хлеба, если он не добыл его в поте лица своего. Верно, что в отказе от дармового хлеба есть добродетель; среди буддистов с давних времен было много людей, которые считали самым позорным делом жить за счет труда и сбережений других. Справедливо также и то, что Хякудзе, может быть и неосознанно, ставил здесь более глубокую психологическую цель, несмотря на то, что он открыто заявлял: "Кто не работает, тот не ест". Это делалось для того, чтобы уберечь монахов от умственной пассивности или неуравновешенности развития ума, к которому очень часто приводит созерцательная жизнь монахов. Если мускулы не упражняются с целью конкретного воплощения духовных истин, если ум и тело не подвергаются практическому испытанию, результат, как правило, носит отрицательный характер. Поскольку философия дзэна сводится к преодолению дуалистического понятия плоти и духа, ее практическим приложением, естественно, будет, выражаясь дуалистически, превращение нервов и мускулов в покорнейших слуг духа. Формула "Дух могуч, плоть же немощна" здесь не годится. Какая бы религиозная истина ни заключаясь в этом утверждении, психологически оно обусловлено отсутствием надежных коммуникаций между разумом и мускулами. Если руки не будут приучены к тому, чтобы выполнять работу, диктуемую мозгом, кровь перестает равномерно распределяться в теле и начнет скапливаться в мозге, в результате чего будет не только нарушено общее физическое здоровье, но появится также состояние умственной вялости, в котором идеи будут проплывать подобно облакам. Даже в состоянии бодрствования разум человека будет наполнен дикими мечтами и видениями, не имеющими ничего общего с реальной действительностью. Фантазии пагубны для дзэна, и те, кто, практикуя дзэн, считают его определенным родом медитации, слишком часто склонны впустить в дом этого коварного врага. Настаивая на необходимости физического труда, Хякудзе спас дзэн от превращения в психологическое заболевание.
      Кроме этих соображений психологического характера существует еще и моральная сторона вопроса, которая не должна упускаться из виду в нашей оценке мудрости Хякудзе, сделавшего работу существенной частью жизни дзэн-буддистов, так как разумность идей должна в конечном счете испытываться на практике. Если это не возможно, то есть если они не могут быть воплощены в жизнь и внести в нее вечную гармонию и удовлетворенность, принося пользу всем, кого они касаются - другим так же, как и себе, - то никакие идеи не могут быть в этом случае названы разумными и практическими. Несмотря на то, что отдельно физическая сила не является критерием суждения о ценности идей, последние, какими бы последовательными они ни были, абсолютно нереальны, если не могут быть осуществлены на практике. Особенно в дзэне абстрактные идеи, не убеждающие человека на практике, в жизни не имеют совершенно никакой ценности. Убежденность должна явиться следствием опыта и не может быть продуктом абстракции. Это означает, что сама по себе убежденность не имеет прочного фундамента: только тогда, когда полностью она оправдывается в жизни, с нею можно считаться. Моральное утверждение или "живой создатель" должны стоять выше всякого умственного суждения: другими словами, истина должна быть продуктом живого опыта. Последователи дзэна настоятельно заявляют, что праздные мечтания - не их дело. Они сидят и спокойно практикуют дзадзэн для того, чтобы поразмыслить над теми уроками, которые они извлекли из своей работы. "Цзо-чань" - один из составных буддистких терминов, образованных из санскрита и китайского. "Цзо" по-китайски значит "сидеть", а "чань" - это дхьяна или джхана. Полная транслитерция термина "чаньна", но с целью сокращения используется только первая часть. Комбинация цзо-чань объясняется тем что Дхьяна всегда практикуется сидя, скрестив ноги. Эта поза считается индийцами самой удобной для продолжительной медитации. В ней, по мнению некоторых японских врачей, центр тяжести тела переносится в его нижнюю часть, и когда голова освобождается от чрезмерного скопления крови, вся система начинает работать должным образом и ум достигает состояния, благоприятного для постижения истины.