Берия также поставил задачу: перенести усилия в контрразведывательных операциях на внедрение нашей особо проверенной агентуры в немецко-фашистские службы и оккупационную администрацию. Это задание рассматривалось в качестве важнейшего направления зафронтовой работы НКВД.

На этом же оперативном совещании (где были вновь приступивший к своим обязанностям начальника контрразведки Федотов, начальник транспортного управления Мильштейн, возглавлявший военную контрразведку Абакумов) Берия подчеркнул, что наступает новый период неизбежно затяжной войны с фашистской Германией, когда нам придется вести ее длительно без поддержки второго фронта союзников. И поэтому помимо зафронтовой работы в тылу врага, в этих условиях с целью значительно расширить сбор информации, позволяющей оценить насколько наша армия, наши ресурсы и резервы отвечают требованиям такой войны.

Были даны конкретные приказания по агентурному освещению и контролю за ходом строительства и соблюдением (установленных лично Сталиным) сроков ввода в эксплуатацию всех главных предприятий оборонной промышленности и машиностроения, эвакуированных на Восток летом и осенью 1941 года. Под тщательный контроль органов НКВД переходило также отслеживание соблюдения графиков железнодорожных перевозок и разнарядок на распределение продовольственных ресурсов на фронте и в тылу, наблюдение за состоянием санэпидемиологического надзора с целью иметь упреждающую информацию для противодействия вспышке массовых тифозных заболеваний в тылу Красной Армии.

На этом совещании мною были доложены первые итоги деятельности наших резидентур и партизанских отрядов в тылу врага. Заработали радиостанции оперативных групп в Николаеве, Одессе, Киеве, Харькове и Ворошиловграде, постепенно наладился поток информации об обстановке на оккупированной территории.

Надо сказать, что руководство советских органов госбезопасности в экстремальной обстановке 1941 года успешно решило важнейшую организационную проблему: была создана система эффективного взаимодействия органов разведки и контрразведки, определены эффективные формы использования соединений пограничных, внутренних войск и спецназа. Это обеспечивало бесперебойную, слаженную и результативную работу наших спецслужб в критический и, по сути, решающий период (так неудачно для нас начавшейся) Отечественной войны.

Следует сказать и о наших ошибках в оценке ситуации в конце 1941 года. Это особая тема. Оптимизм доминировал во всех выводах и прогнозах развития обстановки на фронтах после поражения немцев под Москвой, Ростовом и Тихвином. Мне лично известно, что в этот период Сталин находился в отличном настроении: для него была очевидной неизбежность поражения Германии в длительной затяжной войне с нами, США и Англией. Встречаясь с Иденом в Москве в 1941 году, он был полностью осведомлен по агентурным каналам о планах наших союзников. Стало ясно, что они увязли в войне с Японией и ситуация на дальневосточном театре не представляла уже для нас смертельной угрозы в ходе нашей войны с Германией. Это тоже настраивало нас на оптимистический лад. Но вместе с тем я хотел бы отметить, что тогда наши иллюзии были связаны также с недостаточным пониманием характера и тактики вооруженной борьбы с германским фашизмом.

Нам казалось — зима сломает сама по себе немецкие коммуникации, думали — германская армия побежит, не приспособленная воевать зимой. Предполагалось, что вот-вот повторятся события 1812 года.

Все это базировалось и на полученных из Берлина и Брюсселя разведывательных донесениях от «Красной капеллы» об истощении запасов бензина, боеприпасов, об износе немецкой техники в боях на Восточном фронте.

Я, воодушевленный победой, писал почти ежедневно открытки и письма семье, эвакуированной в Уфу, о близком и полном разгроме врага. Хотя должен отметить, что, несмотря на перелом в битве под Москвой, центральный аппарат и все службы в полном объеме вернулись в Москву и заработали на полный режим лишь весной 1942 года.

Конечно, успокаивающим нас фактором было снижение активности немецкой авиации. Редкие налеты на Москву в декабре 1941 года также указывали на кардинальный перелом в военных действиях в нашу пользу.

Интересно, что в оценках перспектив развития обстановки на советско-германском фронте ошибались не только мы, но и разведка союзников и аналитики финской военной разведки. Гитлеру после поражения под Москвой предсказывали на Западе решительное поражение в зимней кампании 1942 года. Французские и финские эксперты ошибочно полагали, что для немецкого командования ничего не остается, кроме как попытаться пойти на отчаянный бросок к Москве летом 1942 года, чтобы решить исход войны в свою пользу.

В январе 1942 года, когда немцев уже отбросили от Москвы, мы заполучили важный документ — разведдонесение Генштаба вооруженных сил Франции о положении германских войск на Восточном фронте. Он был датирован 3 января 1942 года. В нем констатировались серьезные разногласия в германской военной верхушке, в частности, факт увольнения Гитлером фельдмаршала Браухича, командовавшего сухопутными войсками. Из донесения следовало, что главные силы бронетанковых войск в Германии, все отборные дивизии, почти вся авиация были брошены на штурм Москвы. Указывалось на итоги боев: три четверти дивизий и бронетанковых сил немцев, участвовавших в сражениях, были полностью истощены материально, физически и морально.

К сожалению, в этом разведдонесении делался совершенно неверный вывод. Говорилось, что если русское наступление продолжится после 15 января 1942 года с той же интенсивностью, то немцы, вынужденные укреплять фронт и делать постоянные замены, не смогут получить необходимую передышку для реорганизации своих соединений и подготовить новое большое наступление в России, планируемое к весне. Любопытно, что французские аналитики считали, что новое немецкое наступление сможет состояться, но не принесет Гитлеру нужных результатов. Информатор французов считал, что даже если не принимать во внимание «англосаксонский фактор», немцам, чтобы покончить с Россией, будет необходим 1942-й, 1943-й и даже 1944-й год, ибо Германия полностью завязла в России.

К донесению был прикреплен листок со сведениями об источнике сообщения. Им являлся офицер высокого ранга, бывший начальник разведбюро Эстонской армии. После присоединения Эстонии к СССР перешел на службу в финскую армию. В то время он служил офицером связи финского Генштаба при командующем немецкой группы армий «Север». Интересно, что он всегда восхищался Германией, твердо верил в ее победу, которая могла бы, по его мнению, способствовать восстановлению независимости Прибалтийских государств.

Наши разведчики Зоя и Борис Рыбкины, добывшие этот документ в Стокгольме, конечно, совершили большое дело. Но анализ, имевшийся в нем, был в высшей степени субъективным. Давалась явно завышенная оценка нашим возможностям развить успешно начатое в декабре контрнаступление под Москвой.

Но вот что интересно: Сталин на совещании в Ставке почти слово в слово повторил то, что содержалось в этом разведсообщении, предложив Генштабу разработать мероприятия по широкому зимнему наступлению Красной Армии против немцев на всех фронтах.

В период битвы под Москвой оттачивалась индивидуальная подготовка двух наиболее результативных спецагентов НКВД — НКГБ в годы Великой Отечественной войны — А. Демьянова (Гейне) и Н. Кузнецова (Колониста). Оба уже имели за плечами большой опыт агентурной работы. Однако теперь следовало перенацелить их на активную боевую «разработку» немецких спецслужб, выпестовать из них нелегалов-боевиков. Демьянов и Кузнецов в силу своих биографических данных и по своим способностям могли быть эффективно использованы в разных ролях.

Почему Кузнецов стал именно нелегалом-боевиком, успешно действовавшим в тылу противника? Дело в том, что для работы в этом качестве он соответствовал гораздо больше, чем Демьянов. Демьянов был безусловным авторитетом в эмиграции и проходил по учетам немецких спецслужб под своим реальным именем, так как происходил из известного в стране и за границей рода казачьего атамана Головатова. Кузнецов же никогда не находился за границей и потому не мог быть подставлен противнику в качестве офицера немецкой армии на условиях длительного пребывания или прохождения службы в его разведорганах, поскольку сразу же любая проверка, если бы он зачислялся на постоянную должность в штаб немецких спецслужб или комендантских подразделений, предполагала его провал. Мы планировали его использовать и в московском подполье не как офицера вермахта, а как обрусевшего немца Шмидта.

Он больше подходил для того, чтобы эпизодически появляться в форме немецкого офицера в тыловых учреждениях вермахта, в местах дислокации временного оккупационного персонала, где немецким контрразведывательным органам нет необходимости проводить спецпроверку на временно прикомандированного офицера, если он не допущен к секретным работам и документам.

Кузнецов, несмотря на существенный пробел в своей оперативной биографии — он не использовался как агент нашей внешней разведки внутри страны и за границей, не имел реального представления о жизни на Западе, — произвел на меня сильное впечатление своей сосредоточенностью и целеустремленностью. Он обладал мгновенной реакций на собеседника, буквально подчинял его себе. Все говорило о том, что он владеет каким-то секретом подхода к людям, умеет их расположить к себе, влюбить в себя. Тогда у меня и возникла мысль о том, что его целесообразнее подготавливать как спецагента-боевика. Такой человек мог своим внешним видом, уверенной манерой поведения проложить себе дорогу к видному представителю немецкой администрации, добиться личного приема. У меня сразу сложилось впечатление о громадном потенциале этой личности, о человеке, который может эффективно внедряться в стан противника. И тут интуиция меня не подвела.

Способности и громадный потенциал Кузнецова в полной мере правильно оценил позднее Д. Медведев (Тимофей), назначенный в начале 1942 года начальником отделения негласного штата нашей службы. Он остановил на нем выбор, как на перспективном спецагенте-боевике для своей оперативной группы «Победители» в тылу врага.

В чем состояла особенность подготовки Кузнецова? Прежде всего его обучали технике выхода на влиятельных людей среди офицеров вермахта и оккупационной администрации. Мы нацеливали его на изучение мельчайших деталей в поведении человека — объекта его индивидуальной разработки. Колониста тренировали по непредвиденным обстоятельствам, которые могут возникнуть, например он разрабатывается противником или находится в поле зрения наружного наблюдения. Учили его действовать в районах, где введено чрезвычайное положение по контролю всех транспортных средств, то есть ему создавались реальные оперативные ситуации в тылу противника. С. Окунь, Л. Сташко, Н. Крупенников и Ф. Бакин приучали его навыкам самостоятельно принимать решение в сложной оперативной обстановке. Причем главным в его тренировке была многовариантность ухода и отрыва от противника. Анализировались ситуации потенциального провала, захват противником радиста его оперативной группы, правила работы нелегальной резидентуры и т. д. Такая подготовка себя полностью оправдала. Кузнецов был отправлен в тыл врага настоящим специалистом, готовым к боевой работе в экстремальных ситуациях.

Но надо отметить, что спецагентов типа Кузнецова у нас было мало. Мы имели, правда, существенный спецрезерв из числа австрийских и немецких эмигрантов-антифашистов, среди которых блестяще проявил себя Ф. Кляйнинг и был представлен к званию Героя Советского Союза. Однако Кузнецов был человеком выдающимся, по своему уровню мышления и кругозору он значительно превосходил другие заметные фигуры в нашем агентурном аппарате. Это тем более удивительно, что высшего образования у него не было. Личная жизнь его не сложилась, но он прожил короткую, яркую, хотя и тяжелую, неровную жизнь. В наградном листе на присвоение посмертно звания Героя Советского Союза за моей подписью символично было указано, с одной стороны, отсутствие специального офицерского звания, с другой — указано и подчеркнуто его постоянное место работы и адрес — НКГБ СССР.

Мы до сих пор должны гордиться тем, что в Великой Отечественной войне немецкие спецслужбы и их пособники оказались не в состоянии противопоставить нам агентов и офицеров калибра Гейне и Колониста, таких разных, крупных выдающихся личностей в истории советской разведки.

Виюне 1992 года мы встретились в госпитале с моим старым знакомым, одним из руководителей охраны Сталина генерал-майором Д. Шадриным. Прогуливаясь в парке, мы как бы перенеслись с ним в события лета-осени 1941 года. За год до войны Шадрин был назначен начальником третьего спецотдела НКВД СССР.

Сразу после начала войны Берия перед ним поставил задачу: подобрать в Москве место, где Ставка могла бы, укрывшись от бомбежек, постоянно работать. Курировал этот вопрос И. Серов как заместитель наркома. Для запасного помещения Ставки Шадрин присмотрел на улице Кирова небольшое здание, теперь там находится приемная министра обороны. Шадрин еще раньше хотел его занять под специальную резидентуру. Несколько раз по этому поводу звонили наркому здравоохранения Митереву, в чьем ведении находился особняк. Но тот не уступал. Когда Шадрин вместе с Серовым пришли в очередной раз осматривать здание, они натолкнулись на коменданта, саркастически встретившего их: «Опять приехали!» Тем не менее они прошли внутрь, осмотрели все помещения.

Почему выбор пал на этот особняк? Мы знали, что прямо под ним был прорыт туннель с выходом на перрон станции метро «Кировская». Тогда его проход был завален какими-то мешками и ящиками. Здесь хранились запасы медикаментов. Дали команду за четыре часа все освободить. По тревоге подняли инженерные подразделения Московского военного округа и саперов. Доложить о работе нужно было немедленно. Серов отправился к Берии, но на месте того не оказалось. Он был у Сталина. Серов и Шадрин поехали в Кремль. Сталин, естественно, по такому мелкому вопросу их не принял, поручил все Поскребышеву.

Вопрос о здании Наркомздрава, который долгое время не сдвигался с места, немедленно был решен. Поскребышев позвонил Митереву и подтвердил, что по приказу Сталина необходимо немедленно освободить помещение к 4 часам дня 23 июня, а аппарат Красного Креста, там работавший, переселить в любой санаторий под Москвой. «Какой вам понравится, хоть из управления делами Совнаркома», — заключил Поскребышев.

К сроку все было готово — помещения освобождены, туннель расчищен. Шадрин доложил Берии: «Можно посмотреть, все подготовлено». И вот все члены Политбюро, кроме Сталина, Калинина и еще кого-то, приехали на улицу Кирова. Сначала их завели в особняк, потом на грузовом лифте члены Политбюро спустились в метро. Поезда на станции «Кировская» уже не останавливались. Всем место запасной Ставки понравилось. Можно было хорошо организовать работу. «Вот здесь между столбами, — указал рукой Берия на две колонны, — сделать кабинет Сталина и приемную». Распорядился, как лучше сделать.

Потом поднялись наверх, снова зашли в особняк. Берия, обращаясь к Шадрину, сказал: «Вот здесь будет второй кабинет Сталина, здесь кабинет Молотова, здесь мой, а здесь расположится приемная человек на 50. Поставишь столы. Срок — четыре дня». Шадрин взмолился: «Товарищ нарком, ну как можно успеть все это сделать за четыре дня? Уже один день прошел. Осталось три». Но Берия был непреклонен.

Четверо суток Шадрин не спал. В 16.00 26 июня доложил Берии: «Товарищ нарком внутренних дел, можно приехать». И опять приехали все члены Политбюро, кроме Сталина. «Молодец!» — сказал Берия после осмотра.

Под вечер, часов в шесть Берия позвонил Сталину: «Товарищ Сталин, помещение можно посмотреть». Сталин спросил: «Где?» Берия ответил: «Охрана знает». Приехал Сталин. Опять всех всюду провел Шадрин. Всем понравилось.

Внизу была кухня, там тоже все отремонтировали и там же приготовили ужин. Шадрин в этот день ничего не ел. Поэтому он обратился к Власику, начальнику охраны Сталина, с предложением спуститься на кухню и перекусить. Только сели за стол, бежит офицер из охраны: «Вызывает Сталин».

В особняке вдоль коридора, там, где была приемная, накрыли столы, и руководство после ознакомления с помещениями направилось туда. Сюда поднялся и Шадрин: «Товарищ Сталин, по вашему приказанию прибыл». Сталин спросил: «Вы здесь руководите?» — «Так точно!» — последовал ответ. Берия: «Налить ему стакан коньяка!» Шадрин взмолился: «Товарищ Сталин, я целый день не ел и всю ночь не спал! И вообще я не пью, почти совсем не пью». Сталин налил себе рюмку коньяку, подошел к Шадрину и протянул ему наполненный стакан: «Благодарю за хорошую работу, за изготовленное укрытие. За твое здоровье!» Шадрин снова: «Товарищ Сталин, я не могу выпить, ничего не ел». Сталин: «Твое здоровье и благодарю за хорошую работу». Выпил и снова обратился к Шадрину: «Не хочешь выпить?» Тот выпил. Дальше он ничего не помнил: и как привезли в кабинет, и как полутора суток проспал. Когда проснулся, вызвал секретаря отдела: «Сколько времени? — спросил его. — Почему не разбудил?» В ответ услышал: «Мне было приказано вас не будить».

Потом, в конце 1941 года, начали делать бомбоубежище для Сталина в Кремле. По окончании его строительства Сталин в запасной Ставке на «Кировской» больше не бывал. Здание на улице Кирова, где было первоначальное убежище Сталина, до сих пор стоит, его только несколько перестроили.

О торжественном заседании, посвященном 24-й годовщине Октябрьской революции, которое состоялось 6 ноября 1941 года на станции метро «Маяковская», написано довольно много. Я хотел бы остановиться только на ряде моментов, меня взволновавших и запомнившихся на всю жизнь.

Я узнал о заседании, которое должно было открыться в 8 часов вечера, лишь за три часа до его начала. Позднее мне стало известно, что накануне проводилась большая работа по его подготовке. 5 ноября станцию метро посетили Берия, Маленков и Микоян. В тот день она была закрыта для движения поездов и использования в качестве бомбоубежища.

Колоссальная работа была проведена по оборудованию станции. Этим занималось не только управление охраны НКВД, но и работники метрополитена. Станция превратилась в прекрасный зал. С той стороны, где сейчас медпункт, построили сцену. Ее увешали бархатом. Поставили бюст Ленина. В самом зале были расставлены стулья, пол устлали коврами. Внизу над эскалатором висело красное полотнище с надписью: «Да здравствует XXTV годовщина Октябрьской революции!».

6 ноября немецкая авиация осуществляла свой очередной налет на Москву. По этому поводу была объявлена воздушная тревога. Отбой ее дали без четверти семь. До открытия торжественного заседания оставалось считанное время.

Тогда я пользовался большим доверием руководства и мне было выделено место в третьем ряду, близко от президиума и установленной трибуны. Одновременно в секретариате НКВД я получил и именной пропуск на парад на Красной площади, который должен был состояться на следующий день. Пропуск на парад был не заполнен и я сам вписал в него свою фамилию. Маленький же пропуск с приглашением на торжественное заседание, напечатанный мелким шрифтом в спецтипографии НКВД, был безымянным и действительным только при предъявлении документа.

Станция метро «Маяковская» приобрела вид настоящего театра. Чтобы хорошо был слышен голос докладчика, кругом висели репродукторы. С одной стороны станции стоял поезд. Двери вагонов были открыты. В них развернули буфет.

Руководство страны прибыло на специальном поезде с противоположной стороны и вышло на перрон станции из вагона. Сталина встретили овацией.

Все были в военной форме, в гимнастерках, с орденами. Присутствующие понимали торжественность происходящего, понимали, что это заседание войдет в историю.

Его открыл председатель Исполкома Моссовета Пронин. Затем внимательно слушали доклад Сталина. После его выступления зал взорвался аплодисментами. Сталин несколько раз подавал сигнал их прекратить, но зал продолжал аплодировать. Сидевшие на задних рядах, чтобы лучше разглядеть Сталина и членов Политбюро, встали на спинки стульев. Охрана попыталась было их сдержать, но из этого ничего не вышло. Советский военный и партийный актив невозможно было унять.

Когда Сталин вместе с Маленковым и Берией стали уходить из президиума, аплодисменты возобновились. Они были настолько сильными, что Сталин вынужден был вернуться к столу президиума. Овация долго не смолкала. Сталин качал головой и показывал на часы. По залу минут десять бушевали волны восторженного вдохновения. У присутствовавших утвердилась уверенность в близкой победе под Москвой, несмотря на тяжелое положение на фронте.

Я нашел в Сталине заметные перемены. Мне было с чем сравнивать. С ним я встречался в 1940 году. Спокойствие и уверенность в себе остались неизменными, но мне показалось, что физически он несколько сдал.

После концерта, завершившего торжественное заседание, люди покидали вестибюль метро в приподнятом настроении. Я мысленно возвращался к словам Сталина, обращенным к нам, и думал, что еще можно было бы сделать, чтобы изменить положение на фронте в нашу пользу. Представлял себе участие ОМСБОНа в параде на Красной площади, полк бригады под командованием полковника С. Иванова должен был принять в нем участие. Сам парад держался в глубоком секрете. Бойцы и командир полка о нем не знали, хотя последние две недели перед ним занимались усиленной строевой подготовкой. Иванов получил приказ об участии в параде лишь днем 6 ноября 1941 года, когда был направлен в распоряжение генерала К. Синилова — коменданта Москвы для совещания командиров частей-участников парада.

Я не заметил того, как прошел пешком от станции метро «Маяковская» до Лубянки. Был морозный вечер. Но я совершенно не почувствовал холода.

На следующий день 7 ноября 1941 года полк ОМСБОН, ведомый полковником Ивановым, четко печатая шаг прошел по брусчатке Красной площади перед Мавзолеем. Наши воины представляли на параде бойцов и офицеров спецназа НКВД, сражавшегося под Москвой и в глубоком тылу противника.