Видя темные стороны действительности и критикуя их, испытывая давление империалистической идеологии и ведя с ней борьбу, но не придавая значения явственным симптомам близящейся грозы, Цвейг со страстью отдается служению "религии гуманности", надеясь, что идеи человечности явятся той плотиной, которая остановит стихию социального зла, начавшего подмывать фундамент европейского мира, казавшегося ему незыблемым и прочным. "Действительно, мы с недоверием взирали на огненные письмена, появлявшиеся на наших стенах..." - писал Цвейг в мемуарах "Вчерашний мир", характеризуя умонастроение передовой европейской интеллигенции в годы, предшествовавшие первой мировой войне. "Мы надеялись на Жореса, на Социалистический Интернационал, мы думали, что железнодорожники скорее взорвут все рельсы, чем позволят отправить своих товарищей как пушечное мясо на фронт; мы рассчитывали на женщин, которые откажутся принести в жертву Молоху своих детей и мужей; мы были убеждены, что духовная, моральная сила Европы с триумфом проявит себя в критический миг. Наш общий идеализм, наш оптимизм, обусловленный прогрессом, позволял нам видеть и одновременно презирать общую опасность".
      Но эти прекраснодушные мечты рассыпались в прах, когда прозвучал выстрел в Сараеве. Социалистический Интернационал мгновенно благословил начавшуюся войну; Жореса сразила пуля наемного убийцы; депутат германского рейхстага Карл Либкнехт, пользовавшийся правами неприкосновенности, был заключен в каторжную тюрьму; поля Европы заволокло дымом и гарью, миллионы здоровых мужчин - цвет наций - были брошены в огонь, лик земли избороздили, словно морщины, бесконечные окопы; мастера европейской культуры, признанные защитники человечности, ранее проповедовавшие мир и братство народов, забыли прежние клятвы и превратились в бардов войны, воспевавших вместе со своими вчерашними противниками кровь и убийство, требуя войны до победного конца. Лишь немногие голоса в Европе тех лет поднялись против повального безумия. Вначале они звучали негромко: гул пушек, визг шовинистической прессы заглушали их. Из нейтральной Швейцарии раздались страстные и скорбные слова Ромена Роллана, призвавшего народы, правительства и интеллигенцию внять зову разума и остановить войну.
      Совестью Европы стал доселе мало кому известный французский писатель, и, несмотря на препятствия, чинимые цензурой, вопреки угрозам и оскорблениям, он смог объединить вокруг себя многих людей, считавших, как и он, войну преступлением против человечества.
      Позже среди деятелей культуры появятся другие противники войны, которые резче, смелее и правильнее, чем он, осудят и войну и тот общественный строй, который породил ее; но в то исторически ответственное время, когда империалистическая идеология торжествовала свою победу, Роллан спас честь демократической европейской интеллигенции, став выразителем ее лучших сил и защитником ее завоеваний. Стефан Цвейг - в этом его бесспорная общественная заслуга и свидетельство честности его взглядов - безоговорочно перешел на сторону убежденных противников войны и выступал вместе с Ролланом в защиту идей мира и справедливости.
      Война застала его в Австро-Венгрии и произвела на него ошеломляющее впечатление. "Мой мир, мир, который я любил беззаветно, - разрушен, все семена, которые мы посеяли, - развеяны", - с отчаянием писал он Роллану. Он видел, как начала распадаться одряхлевшая австро-венгерская монархия, как разнуздывались националистические страсти, с болью и тоской переживал он измену интеллигенции прежним идеалам; особенно тяжело воспринял он известие о том, что его друг и учитель Эмиль Верхарн отдал свой талант на службу войне.
      Не пассивным свидетелем роковых событий хотел быть Цвейг - он искал действия. "Не обратитесь ли Вы с призывом к писателям?спрашивал он Роллана. - Я берусь распространить его в Германии... Я думаю также, что... хорошо бы было издавать нечто вроде еженедельной газеты, с увещеваниями против бесчеловечного ведения войны, с призывом к облегчению людских страданий. Возможно, что этот проект и не осуществится, но надо доказать человечеству, что идеализм еще существует. Мы все раскаиваемся, что верили в зрелость человечества; я так же, как и Вы и многие другие, мы все думали, что эта война может быть предотвращена, и только поэтому мы недостаточно сражались против нее, когда это еще было возможно" (Р.Роллан, Дневники военных лет. Тетрадь II, 1914 год). Цвейг еще точно не знает, что следует делать, он еще надеется увещеваниями и уговорами достигнуть благих результатов.
      Хотя многие иллюзии "либерального оптимизма" были развеяны войной, но труднее всего расставался Цвейг с верой во всемогущество слова. Однако он вскоре поймет, что слово лишь тогда становится реальной силой, когда оно зовет к деянию и опирается на идею, исторически оправданную, и выражает боль и надежду своего времени. Он начинает выступать как публицист, с трудом пробиваясь сквозь рогатки военной цензуры, со статьями, пропагандирующими идеи солидарности европейских народов. В его сознании происходят серьезнейшие сдвиги: он освобождается от свойственной ему ранее камерности мышления.
      В 1916 году появляется "Огонь" Барбюса - великая книга, с беспощадной правдивостью изобразившая мертвящий все живое лик войны, книга, в которой с властной силой проявилась непреклонная вера в народ. Обращенная к обманутым трудящимся людям, проливающим свою кровь за чуждые интересы, эта книга звала к братству; она была проникнута идеями интернационализма, и ее появление свидетельствовало о глубочайших сдвигах в сознании воюющих народов. Она знаменовала новый этап идейной борьбы с империалистической идеологией и звала к тому, чтобы объявить войну войне. Для Цвейга идеи Роллана и идеи Барбюса были в те годы высшим проявлением общественного разума, и он, как художник, следует их примеру. На появление "Огня" он откликнулся блестящей и страстной статьей, опубликованной в 1918 году в газете "Нейен фрейен прессе", призывая вслед за Барбюсом объявить войну войне.
      В 1916 году им была создана трагедия "Иеремия", которая вобрала в себя и ненависть Цвейга к войне и отразила смуту, царившую в его душе в это смятенное время. Написанная не для постановки, а для чтения, она преследовала одну цель - убеждать и волновать. Действие развивается в ней стремительно, ораторская речь героев в патетических местах переходит в стихи, написанные задыхающимся, напряженным ритмом. Автор не прячет своих идей, он высказывает их прямо, его симпатии и антипатии ясны. Хотя сюжет пьесы заимствован из седой древности, живой трепет современности ощущается в каждой мысли трагедии. Она получила высокую оценку Ромена Роллана - человека, скупого на похвалы.
      В основу трагедии положена библейская легенда о разрушении Иерусалима. Но библейский колорит никого не мог обмануть - пьеса призывала покончить с войной. В этом было ее значение. Однако она содержала в себе и крупные идейные недостатки. Иеремия, олицетворявший разум и совесть, в своей борьбе за истину одинок, он не имеет опоры в народе. Цвейг, с большим сочувствием относившийся к народу, все же изобразил его как безликую массу, не осознающую собственных интересов и принимающую свою участь как неизбежность. Несомненно, Цвейг пытался отразить в трагедии современную ему общественную ситуацию так, как он ее понимал. Но, призывая людей к миру и братству, он не уловил того, что в массах уже начали расти революционные настроения, отмеченные еще Барбюсом в "Огне". Будучи значительной вехой в идейном развитии писателя трагедия в художественном отношении недостаточно собрана - композиция ее отличается рыхлостью, характеры действующих лип слабо индивидуализированы: они представляют собой абстракции, лишенные плоти и крови. Ныне трагедия имеет лишь историческое значение как литературный памятник, отразивший важный момент в истории формирования антивоенных настроений в годы первой мировой войны.
      Вскоре Цвейг сам осознал недостаточную решительность выводов трагедии. Ход событий увлекал за собой писателя и понуждал его искать более действенные формы борьбы за идею мира. "Ежедневно я задаю себе вопрос - что делать, что делать? Ибо апатия - преступление... У меня была твердая уверенность, что мы переживаем решительный кризис, писал он Роллану. - Теперь все уже решено: я вижу, что война будет длиться до бесконечности... чтобы помешать этому, необходимо действовать, необходима революция. Еще недавно я полагал, что она не нужна. Теперь я убежден - правительства слишком слабы, слишком трусливы, они не могут положить этому конец. И я предвижу, что Европа, которая сегодня залита кровью, будет завтра охвачена огнем!" (Р.Роллан, Дневники военных лет. Тетрадь XXIII, 1917-1918 гг.), Это не было случайным настроением. Содержащаяся в дневнике Роллана запись свидетельствовала, что Цвейг не однажды возвращался к теме, затронутой им в письме. "Революция, направленная против военной монархии (имеется в виду германская монархия. - Б.С.), мощное республиканское движение... по его мнению, единственный шанс на спасение Европы. Цвейг мучительно раздумывает над тем, что должен делать он лично, чтобы помочь этому движению" (Р.Роллан, Дневники военных лет. Тетрадь XXIII, 1917-1918 гг.). Настроения подобного рода отразились и в художественных произведениях Цвейга. В одном из лучших своих стихотворений, "Полифем" (1917 г.), уподобляя войну мифическому циклопу, пожирающему свои жертвы, Цвейг писал:
      "...Но берегись, Полифем! Тайно разгорается пламя мести в наших душах. Жри, пей, жирей, Полифем! Хотя ты и надеешься жрать вечно, но мы раздробим тебе череп и, вырвавшись из кошмара, крови и ужаса, мы - братья народов, братья времени - пойдем по твоему зловонному трупу к вечному небу мира".
      Казалось бы, что подобные настроения превратят Цвейга в революционного художника и заставят его навсегда порвать с буржуазным миром. Однако этого не произошло. Что же воспрепятствовало Цвейгу связать свою судьбу с революцией и пойти по пути Барбюса, чьи общественные начинания он поддерживал?
      Когда в 1919 году Барбюс организовал международную группу "Кларте", ставившую своей целью пропаганду идей интернационализма и борьбу с империалистической войной, Цвейг присоединился к этой группе, в которую входили также А.Франс, Р.Роллан, Г.Уэллс, Вайян-Кутюрье и другие видные деятели культуры. Он по-прежнему выступает против национализма и разносчиков империалистических идеек, считая, что лишь восстание народов может прекратить войну. Но за бунтарскими настроениями Цвейга не стояла цельная политическая программа, и цельное революционное мировоззрение. Он называл себя пораженцем, но его пораженчество не имело ничего общего со взглядами пролетарских революционеров. Он не представлял себе отчетливо, какая система общественных отношений могла бы утвердиться после восстания в случае победы народа. Цвейг считал, что наилучшей формой правления явилась бы республика. Из его статей и высказываний тех лет явствовало, что Цвейг имел в виду буржуазно-демократическую республику, в которой были бы восстановлены буржуазно-демократические свободы, попранные и задушенные милитаризмом. Дальше этого идеала всех буржуазных либералов он не заходил. Несмотря на резкость, с которой он выражал свои взгляды, Цвейг никогда не был революционером и оказался не в состоянии преодолеть созерцательный характер своего гуманизма.
      Если у Барбюса поражение революции в Германии и Венгрии не поколебало веры в грядущую победу социализма, то для Цвейга поражение восставших масс было свидетельством их бессилия и неспособности изменить существующие общественные отношения. Политическая обстановка, сложившаяся в послеверсальской Западной Европе, не способствовала сохранению у Цвейга того идейного и духовного подъема, какой он пережил в годы совместной с Ролланом антивоенной деятельности.
      Победившая буржуазия стремилась искоренить память о днях революции; на обильно удобренной кровью земле Европы, словно могильные черви, плодились бесчисленные нувориши и спекулянты. Начался бешеный биржевой ажиотаж, духовная жизнь мельчала: в литературе и искусстве воцарился цинизм отчаяния, возродился интерес к иррационалистическим философским теориям. А.Бергсон, Б.Кроче и граф Кейзерлинг стали властителями дум. В побежденной Германии зрели семена реваншизма, в мюнхенских пивных уже начали свою демагогическую агитацию фашистские молодчики. Западная Европа вступила в период реакции.
      В эти годы Цвейг в статье "Границы поражения" сформулировал свое кредо, определившее его общественную позицию. Цвейг считал, что после заключения мира в Европе не оказалось ни победителей, ни побежденных. Поверженными оказались лишь идеи гуманизма, братства народов, человеческой свободы. Так как народные массы не смогли освободить себя - Цвейг сожалеет об этом - и на них впредь больше нельзя возлагать надежд, то необходимо точно определить смысл происшедших событий и очертить истинные "границы поражения". Пусть политики, несущие ответственность за развязанную войну, подводят итоги собственным проторям и убыткам, занимаясь лавированием в политическом хаосе послевоенной Европы и вступая в сделки со своей нечистой совестью. Каждый честный человек обязан выяснить свое личное отношение к переживаемому этапу истории. Тем, кто боролся с войной, надлежит бороться и с ее последствиями. Противопоставив себя мнению многих, не приемля послевоенного несправедливого мира, даже оставаясь в одиночество, должно отстаивать культурные ценности и дорогие человечеству идеи прогресса, так как вдохнуть в жизнь теплое человеческое начало можно лишь воспитывая людей, пробуждая в них сознание нравственного долга.
      Этот вывод свидетельствовал, что Цвейг в своей критике послевоенной действительности, как и прежде, не затрагивал социальной структуры буржуазного общества. Он воевал против идей, а не против причин, их порождающих. Не сумев понять империалистического характера минувшей войны, Цвейг был бессилен разобраться в реальных объективных противоречиях послеверсальской империалистической Европы. Но он, как и раньше, продолжает сохранять веру а не идеи, которым самоотверженно служил в дни войны. Особенно болезненно он переживал возрождение национализма, справедливо расценивая рост шовинистических настроений как свидетельство укрепления позиций милитаристов.
      В 1920 году в статье "Призыв к терпению", опубликованной в журнале "Тагебух", он с печалью писал: "Мы - потерянное поколение, мы никогда не увидим Европу объединенной..." Как явствует из его открытого письма Барбюсу, написанного в связи с годовщиной организации "Кларте", Цвейг считал защиту идей братства народов первоочередной задачей прогрессивной интеллигенции и напоминал, что "Ныне, когда для определенных кругов интернационализм стал пустым звуком, только истинный интернационализм остается радикальным, даже революционным понятием". Мыслям, высказанным в этом письме, Цвейг остается верен до конца жизни.
      В 1926 году в статье "Космополитизм или интернационализм", напечатанной одновременно в журналах "Эроп" и "Литерарише вельт", он, резко осуждая космополитические настроения, входившие в моду среди части буржуазной интеллигенции Европы, отстаивал интернационализм как главное орудие предотвращения войны, который "является понятием, ведущим к свободному объединению наций... Он не только переживает войну, но именно война является его решительнейшим, высшим испытанием". Призывы к единству народов только тогда достигнут цели, когда "перестанут быть космополитическими и будут действительно интернационалистическими... Довольно с нас сомнительных смешений понятий, довольно с нас безопасного и безответственного банкетного европеизма!"
      Защищая единство европейской культуры, как предпосылку общественного прогресса, Цвейг выступал и против того, что он назвал "колонизацией Европы" Америкой, имея в виду не только проникновение в Европу американских капиталов и поддержку американским финансовым капиталом реакционных сил в Западной Европе. Он писал, что Европа превращается в "раба глубоко чуждой ей идеи машинизации... Истинная опасность, как мне представляется, лежит в области духа, в проникновении американской скуки". "Скукой" называл Цвейг свойственные американской буржуазной литературе и искусству черты стандартизации и однообразия, против которых восставали и крупнейшие американские писатели современности.
      Однако полемика Цвейга с реакционными явлениями в области идеологии ослаблялась тем, что он не связывал свою защиту культуры с освободительными устремлениями народных масс. Утрата веры в их творческие возможности, а также игнорирование материальных основ исторического процесса имели для Цвейга роковые последствия. У него окончательно сложилось субъективистское воззрение на общество, движущими силами которого он стал считать одиноких творцов культурных ценностей, чья воля и сознание сообщают, по его мнению, созидательные импульсы истории и являются основой прогресса. Этот идеалистический взгляд на взаимодействие человеческой личности и общества лег в основу всех его биографических очерков, которые Цвейг начал интенсивно писать в двадцатые годы, реализуя прежние замыслы. Наиболее значительные из них были объединены писателем в 1935 году в единый цикл, получивший многознаменательное название "Строители мира". И в очерках этого цикла, и в других романизированных биографиях писатель проявлял интерес в первую очередь не к исторической обстановке, в которой приходилось жить и действовать выдающемуся человеку, а к его внутреннему миру, строю его души.
      Порочность общефилософских взглядов на историю имела для творчества и личной судьбы Цвейга далеко идущие последствия. Не понимая объективных закономерностей, лежащих в основе исторического процесса, испытывая горчайшее чувство неудовлетворенности ходом общественного развития послевоенной Европы, Цвейг возлагал ответственность за неустройство мира не на самую систему капиталистического общества, а на буржуазных политиков, которые, по его мнению, неумело и неразумно руководят обществом. Его отрицательное отношение к политикам постепенно перерастало во враждебность к политике вообще, независимо от того, чьи интересы она выражает: правящих классов или широких народных масс.
      Усиление аполитизма в творчестве Цвейга свидетельствовало о его решительном отходе от настроений последних военных лет, когда он видел единственное спасение цивилизации в революции. Отрицая политическую борьбу, Цвейг неизбежно приходил к компромиссу с буржуазным обществом. Он критикует буржуазную действительность подчас весьма резко и сурово с гуманистических позиций. Но его защита человечности приобретает, несмотря на революционную фразеологию, отчетливо выраженный созерцательный характер, потому что Цвейг, обожествляя гуманность, рассматривает революцию как силу, несущую с собой для человека лишь новые страдания. Так как Цвейг не верил в возможность победы народных масс, то он начинает отрицательно относиться и к революционному насилию, не понимая, что оно вызывается необходимостью подавить сопротивление реакционных классов и не является неизменной догмой революционных теорий. Цвейг начинает думать, что видоизменить мир я очеловечить его можно не революционным способом, а путем воспитания нравственного начала в человеке, внедряя в сознание и сердца людей чувство сострадания к ближнему, взывая к милосердию и жалости.
      Этот круг идей нашел свое первоначальное выражение в книге о Роллане, написанной в 1919 году и доработанной в 1925 году. Цвейг близко знал Роллана и провел с ним в Швейцарии последние годы войны, принимая участие в той огромной антивоенной деятельности, которую вел великий французский писатель в то время. "Ромен Роллан" не является простой биографией и не относится к разряду мемуарных книг. В ней Цвейг хотел дать цельную, картину развития великого человека, отразившего в своем индивидуальном бытии главнейшие противоречия своего времени. Анализ произведений Роллана подчинен этой задаче: он исследует не их объективно-историческое значение, не те социальные причины, которые определили творческую и идейную эволюцию Роллана, а рассматривает его произведения лишь как этапы внутреннего развития творческой личности. Будучи большим художником, Цвейг создает яркий и зримый образ своего великого современника; он тонко и с большим искусством воссоздает интеллектуальную атмосферу, в которой жил и творил Роллан. Но, героизируя его жизнь, Цвейг привносит в характеристику Роллана значительную долю субъективизма, приводящего к апологетизации слабых сторон мировоззрения французского писателя, Цвейг видит в Роллане певца человечности и, разделяя многие его взгляды, не способен критически отнестись к его идейным заблуждениям. Он солидаризируется с односторонней и неисторичной картиной французской буржуазной революции, нарисованной Ролланом в его ранних "Драмах революции", где жирондисты идеализировались как истинные защитники гуманности и свободы, а якобинцы, защищавшие революцию действием, изображались фанатичными поборниками насилия.
      Отрицательно относясь к насилию, Цвейг выделяет в творческом наследии Роллана как главную и самую близкую себе идею гуманистического перевоспитания человека. Это искусственное противопоставление человечности революционному действию толкало Цвейга на путь своеобразного примирения с действительностью. Даже "Жана Кристофа" Цвейг трактует в примирительном духе, явно недооценивая огромный критический пафос многотомной эпопеи Роллана. Приятие Жаном Кристофом жизни не означало, что он приемлет все ее социальные формы и отказывается от дальнейших исканий. Финал романа говорил о другом: о глубоком историческом оптимизме Роллана, о его вере в будущее. Приятие Цвейгом действительности приводило его к апологии страдания - неизменного спутника человека в эксплуататорском обществе. Восхваление страдания как источника любви ко всем страдающим людям было свойственно и Роллану, но он в дальнейшем отказался от этой ложной идеи. Цвейгу она была родной издавна, и он, опираясь на моральный авторитет Роллана, делает его краеугольным камнем собственного мировоззрения. Субъективизм Цвейга сказался и в конечном выводе книги, гласящем, что лишь "глубочайшее одиночество среди людей и есть подлинное общение с человечеством". Таким одиноким человеколюбцем, возвышающимся над морем ненависти и непонимания, изобразил Цвейг Роллана, подкрепляя тем самым собственную индивидуалистическую позицию. Но наряду со многими ошибочными мыслями в книге о Роллане есть превосходные страницы, посвященные жестокой и беспощадной критике реакционной буржуазной интеллигенции, сеявшей ненависть между народами в годы войны, кокетничавшей своим мнимым свободомыслием и превратившейся в покорную служанку милитаризма. Проявившиеся в жизнеописании Роллана кризисные черты мировоззрения Цвейга были порождены тем, что он оказался не в состоянии сблизиться с общественными силами, которые противостояли реакции в послеверсальской Европе, и, замыкаясь в служении "религии гуманности", ратовал лишь за нравственное перевоспитание человека.
      В поисках высокого примера жизненной чистоты, способного подкрепить попранные современниками ценности гуманизма, Цвейг обращается к давно волновавшему его образу Марселины Деборд-Вальмор, незаурядной французской поэтессы первой половины прошлого века.
      Марселина Деборд-Вальмор, чья жизнь протекала среди невзгод и лишений, привлекла Цвейга не скорбностью своей судьбы, а глубокой любовью к человеку, пронизывавшей и лирику и гражданские стихи поэтессы. Хорошо знавшая, что такое нужда, Марселина Деборд-Вальмор искренне сочувствовала людям, истомленным и измученным бедностью. Ей принадлежат стихи - почти единственные во французской поэзии, написанные в защиту участников Лионского восстания, жестоко подавленного буржуазией. Подчеркивая близость Марселины Деборд-Вальмор к униженным и оскорбленным, Цвейг, верный собственным взглядам, желает видеть в ней не поэтессу сострадания, впрочем, никогда не поднимавшуюся до революционного протеста, а поэтессу страдания, стоически терпеливо и смиренно переносящую зло жизни.
      Философия стоического приятия жизни, прозвучавшая в очерке о Марселине Деборд-Вальмор, характерная для настроений Цвейга двадцатых годов, легла и в основу цикла биографий "Строителя мира". По замыслу Цвейга, цикл должен был представлять собой своеобразную "типологию духа" и иметь не только художественно-познавательную, но и научную ценность. Но искусство научного обобщения никогда не давалось Цвейгу. Нет никакой серьезной научной базы и под этими его очерками. Их достоинство в тонком проникновении Цвейга-художника в творческую лабораторию великих писателей, в умении создать впечатляющий и по-своему убедительный образ выдающегося человека, чья жизнь становится для него объектом художественного воспроизведения.
      Созданные им портреты весьма субъективны; освещение жизненных проблем, волновавших великих мастеров прошлого, подчинено не историко-социологической, а чисто психологической задаче - анализу связи этих проблем с внутренним миром выдающегося человека. Вместе с тем в очерках нашел отражение и богатый историко-культурный материал. Цвейг дает характеристику среды и времени, в какое жили прототипы его очерков. Но реальная действительность отступает на второй план перед анатомированием душ выдающихся личностей, которому Цвейг предается с излишней страстью, нередко впадая в крайности. Он не модернизирует историю; он ищет в образах прошлого те черты, которые роднят их с современностью, с его личными умонастроениями. Поэтому на многих очерках Цвейга лежит печать его идейных блужданий, тревоживших его сомнений. Субъективен и внутренне малообоснован отбор образов, вошедших в цикл "Строители мира": среди жизнеописаний тех, кто действительно созидал культуру человечества, можно найти очерк о международном авантюристе XVIII века, авторе скандалезных мемуаров Казанове и очерк о Фридрихе Ницше - самом яростном противнике прогресса. Произволен и принцип определения "типов духа": Цвейг относит Бальзака, Диккенса и Достоевского к числу эпиков, создавших в своих романах как бы "вторую действительность, наряду с существующей". Казанову, Стендаля и Толстого он считает писателями, в творчестве которых господствовал дух самовыражения, и, наконец, Гельдерлина, Клейста и Ницше он изображает демоническими "мятежниками и бунтовщиками".
      Условность этой классификации очевидна: прежде всего она неисторична. Частные особенности творчества великих писателей Цвейг выдавал за общие; враждебным культуре явлениям в интеллектуальной жизни прошлого он оказывался не в состоянии дать правильной оценки. Так произошло с его характеристикой Ницше. Хотя Цвейг и указывал, что "с Ницше впервые появляется на морях немецкого познания черный флаг разбойничьего брига", тем не менее он не смог раскрыть глубоко реакционного содержания ницшеанства, этой наиболее последовательной апологии капитализма. В данном случае Цвейг разделял заблуждение, свойственное многим буржуазным интеллигентам Запада, которые до той поры, пока идеи Ницше не начали реализоваться в идеологии и практике фашизма, воспринимали его чуть ли не как "революционера" мысли. Их сбивала с толку его демагогическая, полная яда и мрачного остроумия критика буржуазной демократии. То, что это была критика справа, не понималось ими и не принималось в расчет.
      Неверно оценил Цвейг и Клейста, консервативного немецкого романтика, преувеличив его бунтарские настроения; зато он недооценил революционность Гельдерлина, одного из крупнейших немецких поэтов, сформировавшегося под воздействием идей французской буржуазной революции и погибшего в душной атмосфере феодальной Германии. Крайне спорна характеристика, данная писателем Стендалю, где наряду с глубоким и тонким анализом художественных произведений великого французского реалиста содержится односторонняя оценка его личности, как законченного индивидуалиста и скептика. М.Горький ценил этот очерк Цвейга, но указывал ему в письме, что для более правильного понимания такого сложного явления, как творчество Стендаля, нужно шире осветить эпоху и связи Стендаля с передовой общественной мыслью его времени.
      В очерке о Бальзаке Цвейг сумел приблизиться к пониманию объективного значения творчества величайшего представителя классического реализма, глубоко раскрывшего главные противоречия капиталистического общества, умевшего, по словам Цвейга, "вскрывать первопричины" социальных явлений. Сила Бальзака, как справедливо указывает Цвейг, в его знании жизни. Как художник он обладал мощным даром обобщения и типизации. Цвейг хорошо понимает, что Бальзак, создавая "монические" характеры людей, охваченных и поглощенных единой страстью, как, например, Гобсек - скупостью, отец Горио - болезненной любовью к дочерям, не отступал от правды жизни, а отражал объективное положение человека в буржуазном обществе, власть эгоизма над личностью, сосредоточенность индивида только на собственном интересе. Но Цвейгу не удается раскрыть противоречия мировоззрения Бальзака, так как ему неясны их социальные истоки. Его характеристике бальзаковского реализма недостает глубины. Цвейг изображает Бальзака органическим художником, чей стихийный талант является как бы зеркалом бытия, отражающим свет и мрак жизни, постоянную и неизменную ее пульсацию. Такой взгляд на его творчество не позволял Цвейгу уловить главного в "Человеческой комедии" - осуждения Бальзаком неразумия капиталистической системы общественных отношений. Цвейг явно недооценил критическую направленность реализма Бальзака, как недооценил объективно-критический характер творчества Диккенса.
      Цвейг почувствовал, что оппозиция Диккенса капиталистическому обществу имела свои пределы, и пытался объяснить особенности его мировоззрения и художественной манеры связью писателя с английской традицией, то есть с устойчивым и далеким от общественных бурь, потрясавших континентальную Европу, укладом жизни. Но мир Диккенса был далеко не столь идилличен, как полагал Цвейг, и в творчестве этого великого гуманиста, с ласковой грустью смотревшего на игру человеческих страстей и судеб, содержался огромный взрывчатый материал, неотразимое и мужественное разоблачение бесчеловечности капитализма. Цвейг неправомерно устанавливает прямую связь между творчеством Диккенса и традиционным английским консерватизмом, обедняя тем самым социальное значение наследия великого английского романиста. К достоинствам очерков о Бальзаке и Диккенсе следует отнести денные наблюдения Цвейга над особенностями стиля этих представителей классического реализма, над их художественными приемами, над их искусством создания образов, переживших своих творцов.