Глава 1

Тихий, спокойный июньский день 1947 года. Поля вереска еще темны, хотя кое-где он уже расцвел, дав пчелам работу. Воскресный полуденный покой. Где-то кричит куропатка: еще несколько недель ее не потревожат выстрелы охотников.

Погода стояла чудесная, и склон холма высох. Чуть ниже по склону — заросли камышей и кустиков болотного мирта, между которыми белеет пушица. Ручей тонкой струйкой стекает в темно-бурое озерцо, где собирается болотная вода, чтобы незаметно просочиться к реке, вьющейся по дну дола.

Стратбег — так значится эта небольшая горная долина на картах Шотландии. Для немногочисленных обитателей — просто Долина, а Стратбег Лодж — большой дом, что виден чуть ниже сквозь затеняющие его деревья, — просто Дом. Он принадлежит Брэндонам, которые до войны приезжали сюда каждое лето с севера Англии. Издали Стратбег Лодж впечатляет — замковые башенки и ступенчатая крыша, высокие деревья парка и лужайки, спускающиеся к реке с ее омутами, где водится лосось. Но с близкого расстояния становятся заметны следы запустения, появившиеся за время войны: деревянные стены нуждаются в покраске, водостоки — в прочистке, а на общипанных лужайках пасутся овцы. Хотя война окончилась два года назад, все еще трудно найти рабочие руки и стройматериалы, чтобы привести все в порядок, но хозяева прилагают к этому значительные усилия, и результаты этих усилий весьма приятны для глаза. После бед и тягот военных лет Долина кажется просто тихой гаванью, а отсутствие проблем с молоком, яйцами, рыбой, бараниной и олениной искупает и вытертые ковры, и прохудившиеся стоки, и странности водопровода.

Семья, вернее то, что от нее осталось, поселилась здесь в 1940 году, когда их дом в Англии реквизировало командование Военно-Воздушных Сил. Леди Брэндон переехала сюда с замужней дочерью и ее двумя детьми. Сэр Джеймс всю войну жил в Лондоне, проводя на севере лишь короткие отпуска. Их неженатый сын, Гилберт, погиб при Эль-Аламейне. После окончания войны вернулся зять, майор Дрю, и распоряжается от имени своего маленького сына Вильяма, наследника. Сэр Джеймс тоже здесь, но уже начинает сказываться возраст — ведь ему сильно за шестьдесят, так что, судя по всему, семья хорошо прижилась в тихой Долине. Их дом в Англии, Тодхолл, послужив пристанищем лихим летчикам, положившим прожить весь оставшийся срок своих обреченных жизней на полную катушку, понес такой урон, что сэр Джеймс без особых сожалений затратил выплаченную компенсацию на превращение Холла в гостиницу, сам решив поселиться в тишине Стратбега. В тишине, которая, как казалось тогда, никогда не будет нарушена.

Слышны лишь гудения пчел да лепет ручейка. Но внезапно их заглушает зов кроншнепа, и воздух полнится восхитительным и долгим переливчатым свистом — чудеснейшей и самой трогательной из всех птичьих песен. «Серебряная цепь звуков», — сказал Джордж Мередит о пении жаворонка, и поэт за поэтом возносили хвалу соловью. Но понадобились бы все поэты, начиная с Вордсворта, чтобы отдать должное зову кроншнепа. Я, конечно, не смогу ничего сказать, кроме того, что каждый раз, когда льющееся золото струится и звенит в небе, по моей коже бегут мурашки, а к глазам подступают слезы.

Те же чувства испытывала и молодая женщина, сидевшая у гребня холма. Она опустилась на вереск явно лишь для того, чтобы послушать голос кроншнепа. Молодая женщина была высока, около 25 лет от роду, одета в дорогую твидовую юбку и шелковую блузку. Темные модно подстриженные волосы слегка взъерошил веющий с вершины холма ветер. Ее глаза — тоже темные — следили за кроншнепом, который, внезапно умолкнув, опустился в вереск где-то в двухстах ярдах от нее. Женщина знала: птица сядет недалеко от своей цели, чтобы после долгих маневров подобраться к гнезду, где прячутся почти невидимые птенцы. Конечно же, кроншнеп, изливая свою великолепную, пронзающую душу песню, не спускал с женщины своих глаз-бусинок и продолжал наблюдать за нею и сейчас.

Стоило ей подумать об этом — и глупая длинноклювая голова возникла на фоне горизонта и быстро исчезла вновь: несомненно, суетливых детенышей уже увели в надежное место. Молодая женщина улыбнулась, и от улыбки ее лицо — вероятно, слишком серьезное, слишком напряженное от какого-то внутреннего усилия сохранить самообладание — засияло, как ей неоднократно твердили, некой прелестью.

Как ей твердили… Полагаю, не стоит так говорить о себе, поскольку молодая женщина (которая поднимается на ноги и стряхивает вересковый сор со своей юбки, намереваясь спуститься с холма) это я сама. Я сама — молодая, больше пятидесяти лет тому назад. Миссис Кэйт Херрик, обеспеченная вдова двадцати четырех лет, приехавшая в Стратбег навестить свою бабку, работавшую в Доме кухаркой.

Где-то в гуще вереска снова закричала куропатка: «Вернись! Вернись!». И вправду: миссис Кэйт Херрик, в девичестве Кэйти Велланд, помогавшая по кухне и иногда в садах дома, наконец вернулась назад — через четыре с лишним года.

Я взглянула на часы. Бабушка уже должна была проснуться, утренняя суета улеглась, и наступило наконец время для серьезного разговора. Прошлой ночью я приехала очень поздно и до сих пор не знала, почему бабушке понадобилось так срочно «потолковать» со мной. «Нет, не по телефону, пичужка, я все расскажу тебе, когда ты приедешь». И, словно вспомнив о чем-то: «Ты ведь помнишь Розовый коттедж, верно?».

Конечно, я помнила Розовый коттедж. Это был один из домиков в английском поместье Брэндонов, в паре миль от деревни Тодхолл. В юности мой дед поступил садовником в Холл, и однажды летом, когда Семья (как называли Брэндонов в округе) отправилась в свое недавно приобретенное шотландское поместье, он поехал с ними, чтобы помочь восстановить и заново разбить заброшенный сад. Там он встретил Мэри Кэмпбелл, судомойку, женился на ней и, закончив работу, увез с собой на юг. Через год у них родилась дочь. В чрезвычайно нехарактерный момент поэтического настроения они назвали ее Лилиас, позаимствовав имя с одного из висевших в Холле портретов давно покойных Брэндонов. Лилиас была моей матерью. Я едва помню ее, но эти воспоминания очаровывают. Восхитительно миловидная, всегда в хорошем настроении и неизменно добрая, она протанцевала весь путь от судомойки до высокого положения горничной в Холле с легким сердцем и, судя по моему появлению на свет, с тем, что ее тезка, жившая в восемнадцатом веке, назвала бы «легкой юбкой».

Мне не говорили, кто был мой отец. Мою мать, конечно, лишили места в Холле, когда обнаружилась ее беременность. Родители, презрев предрассудки своего времени, забрали ее домой и с любовью заботились о ней и, когда пришло время, о ребенке, а Брэндоны, не говоря ни слова, предоставили садовнику и кухарке улаживать свои дела так, как они считают нужным. Что обнаружило их здравый смысл, ибо даже в те времена трудно было найти такую же хорошую кухарку, как моя бабка.

Когда мне исполнилось пять лет, умер дед. Я очень плохо помню этого спокойного, пахнущего землей великана, который в отсутствие матери брал меня с собой в обнесенный стеной сад и оставлял играть за теплицами «в помогалки дедушке», как он выражался. Вскоре после его смерти из Шотландии приехала старшая сестра бабушки — «чтобы составить ей компанию». С тетей Бетси пришли перемены.

Тетя Бетси была религиозна. Ее вера, не дававшая ей сойти с пути праведного, также обязывала ее следить, дабы и все остальные шествовали той же тернистой тропой. То, о чем раньше не упоминалось, теперь говорилось вслух и часто (как мне позже рассказывала бабушка). Розовый коттедж превратился из приюта мира в обитель Благочестия — с большой буквы. Моя мать терпела год, потом однажды ночью, вскоре после моего шестого дня рождения, она ушла.

Наша с нею комната была в передней части коттеджа, над кухней, которая служила гостиной. Меня разбудили громкие голоса. Настойчивый голос бабушки, полный то ли гнева, то ли отчаяния. В голосе матери, непривычно пронзительном, звенели слезы. И голос тети Бетси — громкий, твердый и самоуверенный. Я зарылась поглубже в постель и заткнула уши.

Хлопнула дверь. Я откинула одеяло и села. Легкие шаги на голых деревянных ступенях. Тихо отворилась дверь в спальню. Мама у кровати, ее руки крепко обнимают меня. Ладонь мягко сдерживает мои вопросы.

— Все хорошо, милая. Все хорошо. Мамочка ненадолго уедет, вот и все. Будь хорошей девочкой, ладно?

— Куда ты уезжаешь?

— Да никуда. Недалеко.

— А мне нельзя с тобой?

— Нет, малышка, нет. Но я скоро вернусь домой, обещаю тебе, и тогда старая ворчунья уберется, а мы снова будем счастливы.

Смешок, быстрый поцелуй — я чувствую, что ее щеки мокры от слез.

— Мне надо бежать. Учись хорошо, Кэйти. Ты ведь умница и далеко пойдешь. Лишь бы не по моему пути. Ложись теперь спать, милая, и не забывай свою мамочку.

Торопливые объятия и еще поцелуй.

— Спокойной ночи, малышка.

Я стояла у окна и смотрела, как она идет по дорожке, уводящей от дома. При ярком свете луны я видела, что в одной руке у нее старый потрепанный кожаный саквояж, оставшийся от дедушки, а в другой — набитая до отказа сетка, в которой носили пойманную рыбу и подстреленную дичь.

Больше я ее не видела. Бабушка сказала, что мама ушла с цыганами. Каждый год их табор останавливался на несколько дней в одном и том же месте возле нашего дома — так было и в ночь, когда исчезла мама. Но утром от табора не осталось и следа — как и возможности отыскать ее. Время от времени она писала, обычно на открытках, которые присылала на Рождество и на наши с бабушкой дни рождения. Два года спустя она известила нас, что собирается замуж («так и передайте старой перечнице») и уезжает в Ирландию, где ее «Джейми» нашел работу. Она обещала написать оттуда и рассказать обо всем. Но она так и не выполнила своего обещания. И мама, и ее Джейми погибли в автокатастрофе где-то на западе Ирландии. Это все, что сказала мне бабушка. И, несомненно, подробностями поделилась тетя Бетси. Они были единственными пассажирами маленького сельского автобуса, который в темноте врезался в заплутавшего вола, упал с насыпи и взорвался. Водитель — «хороший человек, хотя и католик, без сомнения» — не получил ни царапины, но сильно обгорел, пытаясь вытащить своих пассажиров. «И остается лишь надеяться, — добавила тетя Бетси, — что к тому времени они уже был мертвы».

Я не знаю, что сказала бы бабушка, если бы узнала обо всем этом, но я, ребенок, ничего не ответила, а мои боль и ужас стали причиной ночных кошмаров. Но когда чуть позже обнаружилось, что тетя Бетси вышивает крестиком надпись «Возмездие за грех — смерть», моя бабушка, обычно тишайшая из женщин, вырвала вышивку из рук сестры и швырнула ее в огонь.

И на этот раз тетя Бетси не промолвила ни слова.

Глава 2

Мне было шестнадцать, когда началась война. Я тогда училась в местной средней школе. Кроме меня из деревни там занималась только дочь викария Присси Локвуд. Наш коттедж был в двух милях от деревни, по дороге на станцию, и каждый день мы вместе с Присси ездили в школу за две остановки. Присси — единственная в те дни — связывала меня с деревней. В Тодхолле мне было нечего делать, а наши отношения с Холлом были сугубо деловыми. Я подрабатывала там, когда могла, за шиллинг в час, помогая бабушке по кухне. Этого хватало мне на дорогу и карманные расходы. Дома я в основном сидела у себя в комнате, проводя все вечера за учебниками — подальше от тети Бетси. Моя двоюродная бабка оказалась хорошей хозяйкой, и, думаю, большой подмогой бабушке, которая целыми днями работала в Холле, но я знала, что тетя Бетси все еще видит во мне порождение — и, вероятно, наследницу — Греха, и мы никогда не были близки. Иногда я ловила ее взгляды, исполненные самой настоящей неприязни, но твердой уверенности у меня нет — ведь угрюмая замкнутость редко покидала ее лицо. Она умерла в 1945 году от рака, о чем мы никогда не подозревали и чему она сопротивлялась с той же непоколебимостью, с которой воевала против Греха. К тому времени я уже не жила дома почти пять лет.

В 1940 году, когда военные забрали Холл, Семья переехала на север и позвала с собой бабушку. Она покинула Розовый коттедж без особого сожаления, беспокоясь лишь о моем будущем. Тетя Бетси (которую никто и не звал) отказалась покинуть Тодхолл: бабушку должны были поселить «в Доме», в коттедже Кэмпбеллов обосновались новые жильцы — так что Розовому коттеджу суждено было и впредь оставаться пристанищем для тети Бетси. Мир для меня поблек. Но тут вмешались викарий и его жена, узнав, без сомнения, от Присси о моих обстоятельствах. Они предложили, чтобы свой последний школьный год я прожила у них, вместе с Присси готовясь к выпускным экзаменам. Так все и произошло. Мои оценки оказались много лучше оценок Присси, к чему та отнеслась с веселым безразличием: она не мечтала ни о чем, кроме мужа и детей. Окончив школу и лишь год проучившись вместе со мной в учительском колледже в Дареме, она вышла замуж за молодого офицера, с которым познакомилась на каникулах, безо всякого сожаления отказавшись от места в колледже. Я же закончила колледж, и мне, к восхищению и гордости моей бабушки, дали место учительницы начальной школы в небольшом йоркширском городке. Там же нашлось и жилье, и, поскольку я проводила каникулы в Шотландии, где рада была немного заработать, «помогая» в Доме, я не видела Тодхолл несколько лет.

О моем браке мало что можно сказать, за исключением того, что это была типичная для военного времени история, слишком обычная, чтобы назвать ее трагической. Я познакомилась с Джонатаном Херриком на концерте Иегуди Менухина. В те дни великие артисты ездили по всей стране, принося музыку Бог знает куда, и играли зачастую чуть ли не в деревенских пабах. Мы с Джоном сидели на соседних местах. И оба оказались в форме: он был летчик, а я отрабатывала воинскую повинность в наземной диспетчерской службе и только что сменилась с дежурства. В перерывах мы беседовали, после концерта ушли вместе и долго сидели в маленьком кафе-баре за чашечкой суррогатного кофе.

Мы встретились еще раз, поехали на автобусе за город, гуляли и разговаривали. Я не помню, о чем: он мало рассказывал о себе и своей семье, а о работе своей не упоминал ни словом. Я знала только то, что он летал бомбить Германию. Я стала наблюдать за «галифаксами» и прислушиваться к их шуму в ночи, когда бомбардировщики вылетали на задания, а во время дежурства напряженно пыталась следить за номерам улетавших и возвращавшихся самолетов, даже не зная, куда он сегодня летит.

Спустя короткое время — в те дни оно было дорого, — через несколько свиданий я поняла, что люблю его. Мы поженились: это была обычная для военного времени скоропалительная свадьба. На нее не смогла приехать даже бабушка, которая как раз тогда ненадолго вернулась в Тодхолл, чтобы ухаживать за тетей Бетси. Через пять недель, в последние месяцы войны Джонатана убили. Я узнала, к своему изумлению, что он был богат — единственный сын состоятельных родителей, погибших от прямого попадания бомбы в их дом в Сассексе. Дом, конечно, не уцелел, но мне остались квартира в Лондоне и большая сумма денег. Никакие разгневанные родственники не явились опротестовать это решение — никого не было, и, как деликатно объяснили мне его поверенные, Джон за несколько дней до свадьбы позаботился составить завещание. Потому я, Кэйт Херрик (Джон возненавидел имя «Кэйти» и никогда не называл так меня), богатая вдова, не без удовольствия оставила работу — как только закончилась война — и переехала в лондонскую квартиру. Со временем обнаружив, что ничеонеделание — равно как и учительство — мне претит, я пошла работать в большой питомник в Ричмонде под началом вдовы одного из друзей Джона, с которой я познакомилась за короткий срок моего замужества.

Потом позвонила бабушка.

Я работала за магазином, в помещении, где стояли горшки с растениями. К нам только что поступила партия цветов в горшках, и я их как раз распаковывала, когда вбежала одна из младших продавщиц.

— Кэйт, тебя к телефону. Междугородная, так что поторопись.

Я поставила горшки и поспешно вытерла руки обрывком оберточной бумаги:

— Ты не знаешь, кто это? Не тот ли голландец? Его луковицы должны были прибыть уже неделю назад.

— Не думаю. Мадам сказала, что это не по работе. Позвонили к ней в кабинет.

«Мадам» было имя, которым младший персонал называл Анджелу Платт-Хармен, владелицу «Платт'с Плант» и нашу хозяйку.

— О Боже! — сказала я. Считалось, что мы не вправе пользоваться рабочим телефоном для личных разговоров, но мой вздох был лишь знаком, лишь выражением солидарности с моими сослуживцами. На работе мы с Анджи всегда старались держаться как наниматель и служащий.

— Ничего страшного, она не рассердилась, — девушка замялась. — Я была в кабинете, когда она брала трубку, и она послала меня за тобой. Это из Шотландии. У тебя ведь там родственники? Я надеюсь, ничего…

Я не стала ждать, пока она скажет, на что надеется. Я бросилась в кабинет.

Анджи говорила по телефону.

— Нет, никакого беспокойства. Совершенно никакого, абсолютно. А вот и она. Минутку…

Она прикрыла трубку рукой:

— Кэйт, это твоя бабушка, но не волнуйся, она говорит, что все хорошо.

Она передала мне трубку и указала на стул за ее рабочим столом.

— Не торопись. Я пригляжу за горшками.

Анджи вышла из кабинета. Я опустилась на стул:

— Алло, бабушка, это ты? Ужасно рада тебя слышать. Как твои дела? Когда мне сказали, что звонят из Шотландии, я испугалась, подумала — что-то случилось. С тобой все хорошо?

— Более или менее, — но мне почудилась в ее старческом голосе дрожь, свидетельство слабости или сильного напряжения.

— Это все пустяки, просто я чуток простыла, да ведь ты знаешь, у меня сразу желудок болеть начинает, а доктор-дуралей говорит, чтоб я еще без работы посидела, но я-то выздоровела, и как месяц кончится, вернусь на кухню, в Дом. Эта Мораг пусть себе воображает, что сильна в клецках, перловом супе и прочей ерунде, но ей еще долго ходить в ученицах, чтоб научиться рыбу заправлять или готовить обед, когда в Доме гости.

— Не думай об этом, бабушка. В Доме все будет прекрасно. Просто выздоравливай, и все. Но погоди-ка: почему я не знала, что ты болеешь? Что такое? Ты сказала, что-то с желудком? Что врач говорит?

— Речь не о том сейчас. Дорого ведь говорить-то по телефону. Знаю, не стоило тебе на работу дозваниваться, но вечером мне позвонить неоткуда, а нам с тобой надо потолковать, и не по телефону. Вот что я хотела спросить: Кэйти, пичужка, когда у тебя отпуск?

— Когда пожелаю. Хоть сейчас. Бабушка, ты хочешь, чтобы я приехала? Я обязательно приеду! Пригляжу за тобой, если тебе надо отдохнуть. Я и правда не прочь приехать: Лондон в июне — это ужасно. Мне найдется место? В моей старой комнате?

«Моей комнатой» был маленький чердак в Доме, безо всяких удобств, но с потрясающим видом на всю Долину, вплоть до далекого морского залива.

— Нет, разве я тебе не говорила? У меня теперь собственное жилье. Дом Дункана Стюарта, вниз по ручью. Помнишь его? Это тот, который с малым садиком на месте огорода.

— Да, припоминаю. Это замечательно! Нет, ты мне раньше не говорила.

— Верно, ну да ты знаешь, что я не сильна в письме, до почты с телефоном путь неблизок, а ноги у меня уже не те, что раньше.

— Ты звонишь с почты?

— Нет, из больницы. Ты не беспокойся, меня завтра выписывают, а Кирсти Макдоналд — ты должна ее помнить, она по соседству живет — пообещала за мной присмотреть. Но, Кэйти, милая, нам надо с тобой кое о чем потолковать: я хочу, чтобы ты сделала для меня одну вещь. Это важно и не терпит отлагательств. Нет, я не могу сказать тебе по телефону: тут девушки за столом все слышат, так что приезжай поскорее. У тебя в самом деле получится приехать?

— Конечно. Я сейчас пойду и поговорю с начальством, а на выходных объявлюсь. Береги себя, бабушка, хорошо? А пока до свидания, целую тебя.

Я положила трубку, потом подняла ее снова и набрала номер Стратбег Лодж. Телефон звонил довольно долго, прежде чем в трубке раздался запыхавшийся женский голос:

— Алло? Стратбег Лодж слушает.

— Здравствуйте. Это миссис Дрю?

— Да-да. Извините, что заставила ждать: была в саду с детьми. С кем я говорю, простите?

— Это Кэйт Херрик. Кэйти Велланд. Извините за звонок, но я беспокоюсь за мою бабушку. Она только что звонила мне из больницы. Я так поняла, что это какое-то желудочное недомогание, но я хотела узнать, как она себя чувствует? Вам что-нибудь известно?

— Рада тебя слышать, Кэйти. Да, твоей бабушке пришлось на прошлой неделе лечь в больницу. Она как-то плохо выглядела последнее время, но ни за что не соглашалась передохнуть, так что доктор Мак-Леод отправил ее в больницу, в основном — отлежаться. Еще он сказал, что пока она там, в больнице сделают кое-какие анализы.

— Анализы? — за этим словом будто тянулся шлейф самых скверных предположений.

— Да, из-за ее недавних желудочный болей. Она тебе не говорила? Мне кажется, у нее подозревали язву. Вильям, убери отсюда щенка немедленно, немедленно! Ох, ну теперь посмотри на это! Поди принеси тряпку. Не знаю где, спроси у Мораг. Нет, не проси Мораг сделать это, а убери все сам! Извини, Кэйти. О чем я говорила? Твоя бабушка уже завтра будет дома, и я думаю, что через неделю или чуть позже мы узнаем точно насчет язвы. Но она просто устала, переутомилась и подхватила где-то простуду, это доктор решил, что ей надо провериться. По правде говоря, я больше ничего не знаю, но если тебя надо держать в курсе дела… Ты приезжаешь? О, великолепно, это для нее полезнее всего. Господи, опять тут это животное… Вильям! Вильям! Когда ты приедешь, Кэйти? В субботу вечером? Я попрошу Ангуса встретить поезд, если ты не против.

— Вы очень добры, мадам. Как здоровье ее милости?

— Хорошо. У нас все в порядке. Я передам ей, что ты звонила. Заходи нас навестить, мама будет очень довольна.

Так все решилось. Анджи оказалась сама любезность, поезд прибыл вовремя, Ангус встретил меня с запряженной пони двуколкой, я обнаружила бдительную Кирсти на страже в бабушкином доме, саму бабушку в постели: увидев меня, она от радости и облегчения почти сразу заснула. Утром заходила медицинская сестра, заглянули по дороге из церкви домой двое соседей, деловито суетилась Кирсти, и потому времени для серьезного разговора с бабушкой не нашлось. Медсестра, которую я расспрашивала, отвечала столь профессионально сдержанно, и мне ничего не оставалось, кроме как утвердиться во мнении, что та ничего не знает. Днем Кирсти ушла к себе, я принесла бабушке суп и тосты, но она выглядела утомленной, и, поднявшись забрать посуду, я поправила на ней плед, задернула занавески и оставила ее вздремнуть.

Потом я поднялась на холм погреться на солнышке и послушать песню кроншнепа.

Глава 3

Бабушка сидела, опираясь на подушки, когда я поднялась наверх, помыв посуду и попрощавшись с Кирсти, которая ужинала с нами.

— Хорошо ли погуляла?

— Чудесно. Как ты себя чувствуешь, бабушка?

— Превосходно. Пододвинь стул, хочу рассмотреть тебя толком. Хм. Вид у тебя модный, как я погляжу. Где ты купила эту юбку, в Лондоне? Там что ли и шотландку теперь продают?

— Англия превратилась в культурную страну. Но ты меня заставила поволноваться. Что все это значит? Раз ты говоришь, что это не из-за болезни?

— Не из-за болезни. Я оклемаюсь чуток погодя, но не буду уверять, что не рада маленько отдохнуть. Все время на ногах, когда готовишь, а ноги мои уже не те, что прежде. Если желудок утихомирился, то я буду как новенькая, только поясница еще ноет в непогоду.

Я заметила, что к ней вернулся отзвук произношения времен ее девичества, совершенно естественно примешавшись к знакомому северному говору.

— Ты хочешь вернуться на работу? В самом деле? Ты же знаешь, что это не обязательно.

— И куда я себя дену без дела-то? Нет, девка, об этом сто раз говорено, так что не начинай сызнова. Мне тут хорошо, я всех здесь знаю, ты приезжаешь в отпуск, Семья туда-сюда через дверь бегает. Все мне по нраву, и не хватает только Тодхолла и тамошнего народа. А теперь расскажи про себя и про свою шикарную лондонскую работу, а то думается мне, ты достойна чего-нибудь получше, чем цветами торговать в магазине.

Что бы она там ни собиралась мне рассказать, было ясно, что она поведает мне все лишь тогда, когда посчитает нужным. Так что я обуздала свое любопытство и поделилась с ней теми лондонскими новостями, которые могли ей быть, по моему мнению, любопытны. После своей свадьбы я видела бабушку всего лишь раз, во время недолгого визита летом 1945 года, как раз после окончания школьных занятий. Тогда я рассказала про Джона и что я собираюсь уйти из школы и пожить в Лондоне — пока, во всяком случае, не устроятся наши дела. Я тогда предложила остаться с ней в Стратбеге, но, как нетрудно было предсказать, она не желала и слышать об этом. Мне следовало начать новую жизнь, с новыми друзьями (она подразумевала, но не сказала — «получше, чем я»), чтобы время могло залечить раны войны. Она не высказалась прямо, но я снова поняла, что она имеет в виду: «если ты останешься там, то рано или поздно, когда все отболит, встретишь кого-нибудь».

Бабушка, я знаю, надеялась, что это и есть мои новости, однако она терпеливо выслушала рассказ о каждодневных делах «Платт'с Плантс», и в свою очередь поведала мне обо всем, случившемся в Долине, и о том, как поживает в Доме Семья.

— Я звонила им, — сказала я бабушке, — и миссис Дрю пригласила меня навестить их.

— Конечно, зайди. Ее милость всегда про тебя спрашивает. Она сама тебе все и расскажет.

Говоря это, она смотрела не на меня, а в окно спальни. Но не на освещенные летним вечерним солнцем синие вершины холмов, а куда-то гораздо дальше.

Наконец-то мы добрались до сути дела. Я мягко сказала:

— Что она мне расскажет?

Шершавые руки на пледе шевельнулись:

— Я слышала об этом намедни. О том, что Семья собирается сделать с Холлом.

— Они хотят превратить его в гостиницу? Я тоже слышала об этом. И даже думаю, что работы уже начались.

— Да, начались. Энни Паскоу мне написала. Там работают Джим и Дэйви.

Дэйви был сыном Джима, плотника из Тодхолла. Жена Джима, «тетя Энни» моего детства, приходилась мне крестной матерью.

— Бабушка, тебя это беспокоит?

— А какой смысл? — отрывисто сказала она, возвращаясь к своей прежней манере. — Славный был дом, и тамошняя кухня нравилась мне гораздо больше здешней, но раз так получилось, то я рада, что вернулась к себе в Долину и что у меня теперь свой дом. Но дело не в Холле, а в нашем доме, в Розовом коттедже.

— Что с ним такое? Хочешь сказать, что и его хотят перестроить? Или продать?

— Не продать, еще нет. Разговор зашел о том, чтобы сделать из него такую часть гостиницы, где постояльцы сами о себе заботятся. Я забыла, как это называется.

— Флигель? Коттедж на самообеспечении?

— Похоже на то. Как гостиница, только ты сам готовишь. Так что если наш коттедж отведут под это дело, так его надо будет переделывать.

— Полагаю, что да… Да, конечно. Нужна ванная получше и, я думаю, электроплита и еще много чего, холодильник и посудомоечная машина, к примеру? Но дедушка всегда говорил, что постройка солидная, и они не будут сносить коттедж, верно?

— Да и одной плиты будет довольно. Чтобы ее поставить, придется убирать камин, а если они захотят превратить заднюю комнатку в крохотную кухню, как они говорят — «кухоньку», — это слово она произнесла с презрением, — то, конечно, им надо будет разобрать мою старую плиту и перенести камин из гостиной в переднюю комнату.

— Я тоже так думаю. Бабушка, тебе это очень не нравится? Мне кажется, что да. Мне это тоже не слишком-то по душе. Ведь вы столько лет жили там с дедушкой. Ты не собиралась вернуться туда, нет?

Она не слушала. Ее рука легко коснулась моего колена:

— Так вот, Кэйти, почему я просила тебя приехать.

— Но я не…

— Послушай. Ты об этом никогда не знала, да твоя тетя Бетси, благодарение Господу, тоже, но сбоку от камина, слева от каминной полки в стену встроен тайник.

— В самом деле? Я никогда его не видела.

— И не увидишь, если не будешь знать, куда смотреть. И даже не смотреть, а искать на ощупь. Он маленький, не больше консервной банки, вделан в стену и сверху заклеен обоями. Его не видно, но можно нащупать край дверки, если прижать ладонь к обоям. Помнишь, как мы последний раз клеили обои в кухне?

— Не совсем. Это ведь было… вскоре после дедушкиной смерти, перед тем, как к нам переехала тетя Бетси? Ты и… Ты сама этим занималась, так?

— Верно. Этим занимались мы с Лилиас.

Наступило молчание, которое я боялась нарушить. Через некоторое время она тяжело промолвила:

— Хорошее было время, когда жив был твой дедушка.

Я молчала. Она заговорила, отвечая на незаданный вопрос:

— Потом приехала Бетси. Она была хорошая женщина, твоя двоюродная бабка, это вне всякого сомнения, но не из тех, с кем легко ужиться. Тем более — не из тех, с кем делятся секретами. Поэтому она так и не узнала про тайник.

— Бабушка, ты сказала — слева от камина? За картиной?

— Да. За надписью из Священного Писания. Твоя тетка немало думала над этой надписью, — она подмигнула. — Очень аккуратная была хозяйка твоя тетя Бетси и готовила неплохо, но со шваброй и тряпкой особенно не дружила. Можно сказать, что она вытирала пыль благоговейно, не сдвигая вещей не поднимая их, потому и ничего не заметила. Но даже если бы она подняла картинку, то едва ли что-нибудь разглядела бы кроме небольшой выпуклости на узоре, в середке одной из роз. Достаточно безопасное место. Потому-то твой дедушка и называл его «сейфом».

Я медленно выговорила:

— Мне надо туда поехать, я думаю. Там, в «сейфе», что-то осталось?

— Верно. В предотъездной суете, пока я помогала Семье со сборами, я так и не вспомнила про него. И когда скончалась тетя Бетси — тоже. Медсестра приходила почти каждый день, Энни Паскоу помогала, когда надо было… то одно, то другое — так что про сейф я напрочь забыла. Я, наверное, тогда думала, что однажды мы вернемся туда, — она вздохнула и снова взглянула в окно, словно далеко в прошлое. И опять повернулась ко мне: