5

Каких бы страхов у меня не было по поводу пасмурного воздействия меланхолического паломничества Саймона на мой первый визит в Дельфы, они рассеялись, когда я вышла на террасу отеля. Семь тридцать — очень рано для Греции, поэтому только один стол был занят, причем англичанами. Я села под платаном, на ветвях которого висели фонарики и крайне интеллигентно покачивались, и увидела Саймона в группе неимоверно веселых и шумных греков.

Они окружали грязного светловолосого мальчика-путешественника, с замученными до красноты глазами и очень маленького и спокойного ослика, почти спрятанного под неправдоподобно нагруженными корзинами. Там были ящики, маленький складной мольберт, грубо завернутые холсты, спальный мешок и довольно неаппетитного вида большая черная буханка хлеба. Половина молодежи Дельф, как насекомые на мой лимонад, собрались глазеть на мальчика, смеяться, говорить на плохом английском и хлопать его по спине — без последнего он явно с удовольствием бы обошелся. Он падал от усталости, но реагировал на встречу с белозубой улыбкой на небритом лице. Саймон тоже хохотал, тянул ослика за уши, но скоро увидел меня и поднялся на террасу.

— Извините, долго ждете?

— Нет, только что спустилась. А кто это, новый Стивенсон?

— Именно. Датский художник, он вместе с осликом долго шел по горам, там и спал. Он только что из Янины — это очень далеко и по диким местам. Греки любят странников. Здесь — конец его пути. Он переночует бесплатно в студии, продаст ослика и поедет на автобусе в Афины.

— Увидев мольберт, я подумала, что это ваш английский приятель из студии.

— Нигель? Нет, он на такое приключение никогда не пойдет, не хватит уверенности в себе.

— Но вы сказали, что он хороший художник?

— Думаю, хороший. — В это время он передал мне меню, оно оказалось на греческом, и я молча вернула его обратно. — Он убедил себя или поверил какому-то дураку, что его стиль никуда не годится. Он действительно вышел из моды, но мальчик рисует, как ангел — не слишком много цвета, но очень уверенно и нежно. — Он дал мне меню, я вернула. Он задумчиво посмотрел на написанные там колонками слова и цифры. — Хм. Да. Ему сказал какой-то придурок, что стиль у него женственный, и теперь он старается рисовать по-другому, но это не для него. К тому же он в Дельфах слишком долго и связался с недостаточно хорошей для него девушкой. Она уехала, а меланхолия осталась. Последние три дня я его утешал…

— Или воспитывал?

Он засмеялся:

— Если хотите. Он во многих смыслах очень молод, а привычки умирают трудно. Очевидно, что нужно как-то помочь, но я совершенно не уверен, что вообще можно помочь художнику даже в самое хорошее для него время. А в самое плохое они впадают в род дикости духа, так что слушатель даже с наилучшими намерениями, почти ничего не может понять.

— Так плохо?

— Да. Я говорил, что он хороший художник. Мучения, по-моему, пропорциональны таланту… Послушайте, что вы собираетесь есть? Почему вы ничего не выбираете?

И он дал мне меню. Я терпеливо отдала его обратно.

— Скоро умру с голоду. Но вы смотрели на это проклятое меню? Я узнаю здесь только картошку, помидоры и лимоны и категорически отказываюсь быть вегетарианцем в стране, где произрастают замечательные кусочки баранины на палочках с грибами между ними.

И мы наконец сделали заказ, поели и выпили, к счастью меня не раздражает оливковое масло и я обожаю греческую кухню.

Все время, пока мы ели, мой новый друг безостановочно говорил, ни словом ни касаясь своего брата. О собственных несчастьях я вспомнила, лишь когда проезжающий мимо грузовик замедлил ход, чтобы объехать тот самый автомобиль. Саймон заметил мой взгляд, спросил:

— Все еще мучает совесть?

— Да уже не так. Места нет. Спасибо за обед, было здорово.

— А что если… — произнес он задумчиво и примолк.

Я сказала также задумчиво:

— А далеко пешком в Арахову, да?

Саймон заулыбался:

— Вот именно. Ну и как? Это ваша машина.

— Ну знаете же, что нет. Не желаю к ней прикасаться. Отказываюсь.

— Очень жаль, потому что с вашего разрешения, которое я, по-моему получил, я сейчас поеду в Арахову и надеялся, что вы поедете тоже.

Я сказала с искренним изумлением:

— Я? Но вы не можете этого хотеть!

— Пожалуйста, — сказал Саймон.

По какой-то причине мои щеки стали очень горячими.

— Но вы не можете. Это ваше собственное, личное дело, и вы не можете хотеть, чтобы неизвестно кто путался все время под ногами. Это, конечно, Греция, но нельзя же доводить гостеприимство до такой степени! В конце концов…

— Обещаю, что вас ничто не огорчит. Это было давно, и эта трагедия не относится к настоящему. Это просто… Можете называть это любопытством, если хотите.

— Да я не думала, что это меня огорчит. Я думала только… Да, черт побери, вы меня почти не знаете, и это правда частное дело. Вы сказали, что это паломничество, помните?

Он сказал медленно:

— Если бы я выдал то, что действительно думаю, вы бы подумали, что я чокнутый. Но разрешите сказать, и это правда, я буду очень благодарен, если сегодня вечером вы составите мне компанию.

Наступила пауза. Толпа греков рассосалась. Художник и ослик исчезли. Другие англичане ушли в отель. Над невидимым морем висела абрикосовая луна среди белых звезд. Ветер в деревьях пел дождем.

Я произнесла:

— Конечно, поеду, — и встала.

Когда он потушил сигарету и улыбнулся, я проявила легкую вредность:

— В конце концов, вы же сказали, что я вам должна.

Он ответил быстро:

— Послушайте, я не имел в виду, — но поймал мой взгляд и улыбнулся. — Хорошо мадам, вы победили. Больше не буду загонять вас в угол.

И он открыл мне дверь машины.

Вот что Саймон рассказал по дороге.

— Михаэль на десять лет старше меня. Мама умерла, когда мне было пятнадцать, брат был и мне, и отцу единственным светом в окошке. Когда немцы оккупировали Грецию, он улетел сюда и восемнадцать месяцев до самой смерти работал в горах с Сопротивлением. Конечно, новости доходили плохо, иногда письма с оказией… За все время всего три. В первых двух он сообщал только, что все хорошо и идет по плану — мы только понимали, что он был жив, когда отправлял их четыре месяца назад.

Самая крупная организация Сопротивления, ЭЛАС, больше старалась оснастить свое гнездышко, чем драться. В сорок четвертом, когда немцы покинули Грецию, она попыталась устроить переворот и начала убивать соплеменников оружием и на деньги, которые мы им переправляли контрабандой, а они благополучно спрятали в горах, чтобы использовать потом. Были и мелкие группы, Михаэль сводил их вместе. Но та, первая организация, била их еще и во время войны, иногда даже одновременно с немцами, но с другой стороны. Сопротивление в Греции — жуткая история. Деревню за деревней жгли и насиловали немцы, а потом свои, чтобы отобрать жалкие припасы.

— Другая сторона медали.

— Вы правы. Но если вам захочется думать плохо о коммунистах ЭЛАС, вспоминайте две вещи. Во-первых, греки — борцы. Если не с кем биться, они идут на соседа, это подтверждает вся история. А второе — бедность. У очень бедных людей любая вера, дающая надежду, находит быстрый путь к сердцу. Думаю, что нищим можно простить почти все.

Я молчала и вспоминала, как Филип однажды бросил нищему пятьсот франков и немедленно забыл о нем. А тут прямая жертва тихим легким голосом говорит о прошлом и выражает естественное, необыкновенное и упрямое сочувствие, какого я никогда не встречала — во плоти… Как шок, как стрела из ночи, ко мне пришло сознание, что — тайна или нет — мне очень нравится этот мужчина.

— Что случилось?

— Ничего, продолжайте.

— Причина моего приезда в Дельфы — третье письмо брата. Оно пришло уже после известия о его смерти и было спрятано отцом — он испугался, что единственный живой семнадцатилетний сын опять начнет сильно переживать. Когда отец умер, я стал разбирать его бумаги и увидел письмо. Не слишком много оно сообщало, но было необыкновенным — восхищенным. Даже почерк. Я знал Михаэля очень хорошо, несмотря на разницу в возрасте, и клянусь, что он был абсолютно не в себе, когда писал. Уверен, он нашел что-то в горах.

Я вспомнила старинные сказки, вечный сюжет: умирает человек, таинственная бумага — ключ, отправляющий в путешествие через горы на странную землю. Ночь стояла вокруг нас, полная звезд. Слева — тень горы, потерянного мира богов. Колеса шуршали в пыли, но от одного названия — Парнас — мурашки бежали по спине. Очень странным голосом я сказала:

— Да?

— Поймите, это письмо я читал, уже многое узнав, после войны. Мы с отцом расследовали, как Михаэль работал, встречались с некоторыми из тех, кто его знал. Больше года до своей смерти, с весны сорок третьего, он работал в этом районе в одной из групп ЭЛАС, руководителем которой был Ангелос Драгумис. Имя очень к нему не подходило. Его группа сделала кое-что — участвовала в разрушении Горгопотамского виадука прямо в зубах у немцев, в том деле на мосту у Лидорикон, но это не важно… Греки такими не гордятся. За ним тянется обычный хвост пожаров, изнасилований, пыток, разрушенных домов, людей — не убитых, а оставленных умирать с голода… Но при этом он родился здесь, трудно даже поверить… Говорят, он умер. Он исчез за югославской границей, когда провалился коммунистический путч в декабре сорок четвертого, с тех пор его больше никто не видел. Именно с ним работал мой брат, добивался боевых побед. Когда сюда прибыли новые силы немцев, группа Ангелоса рассеялась и спряталась в горах. Михаэль, по-моему, был один. Несколько недель он прятался на Парнасе. Однажды на него наткнулся патруль, он убежал, но одна пуля задела его. Не слишком плохая рана, но без внимания могла стать серьезной.

Один из его контактов, Стефанос, взял его к себе домой. Вместе с женой они нянчились с ним и, наверняка, вывезли бы из страны, но на Арахову напали немцы. Его не нашли, но знали, что он там, поэтому взяли хозяйского сына Кяколаоса и застрелили. Ничего особенного. Грек будет стоять и смотреть, как убивают его семью, но не предаст друга, который ел его соль. Немцы застрелили Николаоса, и Михаэль опять ушел в горы. Плечо его болело, но терпимо. Стефанос с женой просили его остаться, но Николаос оставил маленьких сына и дочь, и… В общем, он сказал, что не хочет рисковать чужими жизнями. Больше я ничего не знаю. Его поймали и убили где-то на Парнасе.

— И вы попросите Стефаноса показать его могилу?

— Я знаю, где она, и был там. Он похоронен в Дельфах на маленьком кладбище недалеко от студии. Я хочу узнать, где точно он умер. Стефанос нашел тело, отправил письмо и все остальное. Когда нам официально сообщили, что Михаэль лежит в Дельфах, мы с отцом написали священнику, тот прислал нам адрес Стефаноса, и все какое-то время было ясно… Пока я не увидел письма.

Мы повернули. Впереди каскадом стекали с горы огни Араховы. Машина остановилась у края дороги. Саймон заглушил мотор, достал из внутреннего кармана бумажник, вынул что-то и дал мне.

— Подождите, я достану зажигалку, хотите сигарету?

— Спасибо.

Мы закурили, он держал для меня маленький огонек, пока я читала. Письмо нацарапано на листке дешевой бумаги, покоробилось, как от дождя, немного грязное и рваное. Его края закрутились от перечитывания. У меня было странное чувство, что прикасаться к нему — кощунство.

«Дорогой папочка! Бог знает, когда ты получишь это, вряд ли скоро, но я должен писать. Была заварушка, но окончилась, все в порядке, не волнуйся. Не знаю, как ты относишься к словесным штампам, я бешусь, они мне очень мешают именно сегодня, когда есть что-то, что я действительно очень хочу сказать, зафиксировать как-то. Ничего общего с войной, работой или чем-нибудь вроде, но совершенно невозможно передать на бумаге, и как же я, к дьяволу, тебе это передам? Знаешь, что угодно может случиться, пока я встречу кого-нибудь, с кем можно передать личное письмо, если бы у меня память была лучше или я старательнее изучал классику (Господи, как давно!), я бы отослал тебя к Калимаху, да, кажется, это написал Калимах, но не помню где. Придется оставить на потом. Но завтра я увижу человека, которому доверяю, и скажу ему, и будь что будет. Если все хорошо, это когда-нибудь кончится, мы вернемся сюда вместе в сияющее убежище, и я смогу показать тебе и маленькому братику Саймону. Как он? Шлю ему свою любовь. До того дня — и что это будет за день!

Твой любящий сын Михаэль».

Я осторожно вернула бумагу.

— А он обычно писал не так?

— Совсем не так. Он всегда скрывал эмоции и предчувствия, знал, что такое риск и брал его на себя. Поговоришь с ним и кажется, что это самый спокойный и небрежный дьявол на свете. Требовалось время, чтобы понять его стойкость и уверенность в себе. (Как у маленького братика Саймона, подумала я.) Здесь все очень странно, торопливо, иносказательно. Почти истеричное, женское письмо.

— Я вас понимаю.

Он засмеялся:

— Извините. Он был в очень эмоционально возбужденном состоянии, и не от красот природы — он был в Дельфах до войны не раз. Я посмотрел Калимаха, но не нашел там ключа, а сияющее убежище — это из пророчества Дельфийского оракула про храм Аполлона. Тоже далеко не заводит.

— Вы употребили слово ключ? А что вы надеетесь найти?

— То, что нашел Михаэль.

— Понимаю. Вы имеете в виду кусок про сияющую цитадель…

— Да. Он нашел что-то, что его восхитило, и я думаю, что знаю, что это, но должен убедиться, и поэтому я должен выяснить, где он умер и как… Я уверен, что прав.

Мы оказались в Арахове, в знакомом запахе пыли, бензина, навоза и винограда, среди толпившихся стен и цветных ковров, которые нежно гладили бока машины. Несколько осликов, свободных от пут и седла, гуляли по улице. На стене сада стояла коза, она посмотрела на нас недобрым взглядом и, отпрыгнув, исчезла в тени. Саймон остановил машину на том же месте, заглушил мотор, мы вышли и отправились туда, откуда он снизошел днем.

Напротив — кафе с дюжиной столиков в чисто вымытой комнате, почти все были заняты. На нас смотрели мужчины. Вернее, на меня, нет, на Саймона. Он остановился у подножия лестницы и обнял меня за плечо.

— Сюда, и осторожнее. Ступеньки крутые и ослики понастроили тут капканов. Стефанос, конечно, живет на самом верху.

Я подняла голову. Дорожка была фута четыре в ширину. Ступеньки расположились слишком далеко друг от друга и выглядели не слишком обработанными обломками Парнаса. Ослики — толпы здоровых осликов — ходили по этому пути неоднократно. Где-то наверху светились окна. По какой-то причине я вдруг задумалась о том, куда меня занесло. ЭЛАС, Стефанос, Михаэль, поливающий кровью землю над Дельфами… А теперь вверх по дорожке под руку с Саймоном. А интересно, что нам скажет Стефанос? И неожиданно я поняла, что не хочу этого слышать.

— Аванти, — сказал мой спутник весело.

Я задавила в себе труса и пошла дальше.

6

Маленький двухэтажный дом Стефаноса стоял в самом конце дорожки. Нижний этаж, где обитали ослик, две козы и скопище костлявых кур, открывался прямо на нее. Белая каменная лестница вела на второй этаж, где жила семья, и заканчивалась белой бетонной платформой, служившей одновременно верандой и садом. На ее низком парапете стояли горшки с зеленью, крышу составляла опора для винограда. Саймону приходилось наклоняться, чтобы избежать тяжелых ветвей. К моей щеке прикоснулась тяжелая виноградная гроздь. Верхняя половина двери была открыта, воздух заполнял горячий запах семейного ужина, животных и герани, пылающей в цветочных горшках.

Нас услышали, открылась нижняя половина двери и появился большой старый человек. Белые волосы и борода завивались, как у великого Зевса в Афинском музее. Мой спутник вышел из тени с протянутой рукой и произнес какое-то приветствие на греческом. Рот старика приоткрылся, будто непроизвольное восклицание рвалось нам в лицо, но сказал он спокойно и довольно формально:

— Брат Михаэля, приветствуем тебя. Женщина дома сказала, что ты придешь сегодня.

Саймон убрал, казалось, незамеченную руку и ответил не менее формально:

— Рад видеть вас, кирие Стефанос. Меня зовут Саймон, это — кириа Хэвен, она подвезла меня на машине.

Взгляд старика скользнул по мне, не более. Он наклонил голову.

— Приветствую вас обоих. Пожалуйста, входите.

Повернулся и ушел в комнату. Почти все сейчас и потом говорилось по-гречески, я ничего не понимала, следила только за эмоциональным фоном беседы. Саймон потом все перевел. Я сразу поняла, что тут не особенно рады нас видеть, и так уже привыкла к греческому чудесному гостеприимству, что возмутилась. Понятно почему старик не говорил со мной, я — женщина, но отвергать протянутую руку… Я в сомнении посмотрела на Саймона. Он подмигнул и пропустил меня вперед.

Пол единственной в доме квадратной комнаты был сделан из струганых досок, на вымытых белых стенах висели картины со святыми. Свет шел из голой электрической лампочки. В углу стояла старомодная плита, над ней — полки, закрытые голубой занавеской, за которой явно скрывались еда и посуда. У одной стены — кровать, накрытая коричневым одеялом и явно днем используемая, как диван. Сверху — мадонна с младенцем, перед ними — красная лампочка. Комод, стол, кухонные стулья, скамейка, покрытая тканью. На полу один тканый коврик, красный и зеленый, как попугай. Великая бедность и страстная чистота.

У плиты сидела старая женщина, вся в черном и с покрытой головой. Она улыбнулась мне, показала на стул и замолчала, уронив руки на колени. Саймон сел около двери, старик — на скамейку. Они молча смотрели друг на друга, когда раздались быстрые шаги. Юноша вбежал с балкона и остановился — одна рука на дверях, другая заткнута за ремень. Очень театральная поза, но ему подходила — лет примерно восемнадцать, стройный, загорелый и красивый, с крупными коричневыми кудрями и живым возбужденным взглядом. На нем были старые фланелевые брюки и самая жутко-яркая на свете рубашка.

— Он пришел?

Тут он увидел Саймона. Яркую улыбку и поток слов прервал дедушка.

— Кто сказал тебе прийти?

— Я хотел увидеть его.

— Теперь увидел. Сиди и молчи, Нико, нам о многом нужно поговорить.

— Ты сказал ему?

— Ничего я ему не сказал, сиди и молчи.

Нико послушался, но уставился на англичанина со странным выражением — возбуждение, веселье и злоба.

Саймон сохранял знакомое мне безразличие. Когда стало ясно, что нарушить затянувшееся молчание никто не решается, Саймон сказал, что рад их видеть, поговорил о себе и отце, выразил благодарность.

— Я попробую не задавать вопросов, которые могут вас огорчить, но пришел сказать спасибо за отца и себя… и увидеть дом, где мой брат нашел друзей в последние дни жизни.

Он остановился и медленно огляделся. Опять тишина. Внизу чихнул какой-то зверь. Лицо Саймона ничего не выражало, но мальчик внимательно и нетерпеливо смотрел то на него, то на дедушку. Но Стефанос молчал.

Через века опять фраза:

— Значит, это было здесь?

— Здесь, кирие. Внизу за кормушкой есть дырка в стене. Он прятался там. Грязные немцы не додумались смотреть за соломой и дерьмом. Хочешь, покажу?

Саймон покачал головой.

— Нет. Не хочу напоминать о тех днях и много расспрашивать. Вы все рассказали в письме. Как он был ранен в плечо, нашел здесь убежище и потом… позже ушел опять в горы.

— Это было на рассвете, — сказал старик, — второго октября. Мы умоляли его остаться, он еще не выздоровел, а в горах рано становится сыро. Но он не согласился. Помог похоронить моего сына и ушел. — Он кивнул в сторону мальчика. — Был и этот, и его сестра Мария, которая сейчас замужем за Георгием, хозяином магазина в деревне. Когда пришли немцы, дети были с матерью в полях, иначе, кто знает? Их тоже могли убить… Кирие Михаэль не остался из-за них.

— Да. Через несколько дней его убили. Вы нашли тело и спустили с гор, чтобы похоронить. Я хочу, чтобы вы показали мне, где он убит.

Опять тишина.

Мальчик Нико смотрел не моргая и курил.

Старик сказал тяжело:

— Я, конечно, сделаю это. Завтра?

— Если это удобно.

— Для тебя всегда удобно.

— Вы очень добры.

— Ты — брат Михаэля.

Вдруг женщина рядом со мной ожила и сказала чистым мягким голосом почти с отчаянием:

— Он был мне сыном, — слезы появились на ее щеках, — он должен был остаться…

— Но как он мог остаться и подвергать вас опасности? Когда вернулись немцы…

— Они не вернулись, — сказал Нико с кровати.

— Нет. Потому что поймали его в горах. Но если бы не нашли, могли вернуться в деревню, и тогда…

— Они его не поймали, — сказал старик. Он сидел на скамье, наклонившись вперед, колени раздвинуты, руки сжаты в кулаки. Очень темные глаза сверкали из-под бровей. Мужчины смотрели друг на друга, время остановилось.

— Что вы пытаетесь мне сказать?