Я быстро покачала головой. Лучше не показывать вида, что мы торопимся уединиться. «Не беспокойся, принесу тебе их, когда переоденусь. Вот остальные. Не думаю, что есть много важного, но было мало времени… Закажи для меня аперитив и барашка? Я присоединюсь к тебе до обеда, и давай помолимся, чтобы он был поскорее, умираю от голода».

Я побежала наверх в комнату, где на стенах все еще розово светились последние лучи солнца. Тени виногра­да стали расплывчатыми, приготовились поблекнуть и погрузиться в полную темень. Я сняла куртку и бросила на кровать, пинком отбросила пыльные ботинки. Толь­ко теперь я начала осознавать, как устала. У меня болели ноги, в них глубоко въелась пыль, которая просочилась сквозь парусиновые туфли. Тонкая соломен­ная дорожка очень приятно ласкала босые ступни. Я стянула платье и бросила вслед за курткой, подошла к окну, широко его раскрыла и облокотилась на холодный каменный подоконник, выглядывая наружу.

Вдали из золота вырастают угольно-черные скалы. Под ними лежит спокойной темно-синей тенью море, теплое там, где еще его касается солнечный свет, и мерцающее фиалковым цветом. Плоские скалы возле отеля цвета анемонов. Ледяные маргаритки закрылись, и ковры из листьев, которые покрывали горы, темны, как морские водоросли. К вечеру ветер переменился и дует теперь от берега, слегка рябит воду. По заливу плывут две чайки – тени, которые можно опознать только по их долгим печальным крикам. На ночную ловлю рыбы отправляется каяк, за ним следует ряд маленьких лодок, как утята за мамой-уткой – это лод­ки для ловли на свет переводят на буксире на богатые рыбой места. Там вдалеке рассеются и закачаются на воде их огоньки, словно звезды. Я попыталась увидеть другой каяк, незнакомый, скользящий без огней далеко в открытом море, но взяла себя в руки. Так не пойдет. Чтобы изображать невинность, я должна выбросить из головы все мысли о других. В любом случае, они вышли из кадра. Каяк Лэмбиса проскользнет в темноте в залив Дельфинов. Они втроем на борту, забыли обо мне и благодарно обратили свои лица и думы к Афинам и концу их приключений. А тем временем я устала, голо­дна и вся в пыли, и теряю зря время. Если в отеле Стратоса есть ванна с горячей водой…

Оказалось, что есть. Я быстро приняла ванну, верну­лась в комнату, торопливо одела свежее платье и с бешеной скоростью привела в порядок лицо и волосы. Звонок возвестил обед, когда я одевала сандалии. Я схватила сумочку и выбежала, почти столкнувшись с Софией на площадке.

Извинилась, улыбнулась и спросила, как ее дела, прежде чем меня поразила мысль, что совсем недавно я видела могилу ее мужа. От этой мысли у меня отнялась речь, и я забормотала невесть что, но она, казалось, не заметила ничего плохого. Разговаривала с прежней сте­пенной учтивостью, хотя теперь я тщательно рассмотре­ла ее лицо и увидела следы бессонного ужаса под глазами. Она смотрела мимо меня сквозь открытую дверь комнаты. «Простите, мне следовало прибраться, – ска­зала я поспешно, – но я только вошла, и сразу прозве­нел звонок… Я только убрала ванну».

«Не следовало беспокоиться. Это моя обязанность. – Она вошла в комнату и нагнулась, чтобы поднять мои ботинки. – Я возьму их вниз и почищу. Очень грязные. Сегодня вы далеко ходили после того, как я видела вас на мельнице?»

«Да, очень далеко, до старой церкви, о которой мне говорил ваш брат. Послушайте, не беспокойтесь об этих старых туфлях…»

«Да. Их нужно почистить. Это совсем не трудно. Вы встретили кого-либо… там, наверху?»

Интересно, она беспокоится о Джозефе или о Колине? Я покачала головой. «Совсем никого». София вертела туфли туда и сюда, словно изучала их. Они были из синей парусины, почти такого цвета, как и у Колина. Вдруг я вспомнила, как его нога ступила на эту ужас­ную могилу. Я сказала, почти грубо: «Не беспокойтесь о туфлях, правда».

«Я их почищу. Никакого беспокойства».

Улыбнулась. Мимика лицевых мускулов скорее под­черкивала, нежели прятала напряжение. Ее лицо слов­но было тонко намазано желтым воском над скулами, выделялись зубы и глазные впадины. Я вспомнила яр­кое сверкание счастья на лице Колина, явную перемену Марка, и как они с легким сердцем дурачились с Лэмбисом. И все это благодаря Софии. Если бы только оказалось правдой то, что Джозеф был скотиной, и о его смерти никто не будет скорбеть. Если бы только она его ненавидела… Но можно ли по-настоящему, честно нена­видеть человека, с которым делишь постель и от кото­рого рожаешь ребенка? Думаю, нет, но так думаешь в двадцать два…

Я помедлила еще какой-то момент, мучимая нелогич­ным чувством вины, затем, неуклюже поблагодарив, повернулась и заторопилась к Фрэнсис.

«Ой, как хорошо. – Я откинулась в кресле и дала напитку течь тонкой струйкой в горло. Подняла бокал к Фрэнсис и наконец позволила торжеству дня выразиться в выражении губ и глаз. – Это прекрасный день, великолепный день. За… нас и наших отсутствующих друзей».

Мы выпили. Фрэнсис с улыбкой рассматривала меня. «Я тебе еще что-то скажу, невежественная зануда. В это сборище сорняков ты положила, я уверена, чисто случайно, цветок, который поистине интересен».

«О, всемогущий Зевс! Браво! Ты имеешь в виду воло­сатого Лэнгли?»

«Нет. Вот этот. – Несколько растений стояли в ста­кане воды у ее руки. Она нежно вынула одно и вручила мне. – Очень разумно было выдернуть их с корнями. Осторожно».

Круглые листья, с белым ворсом внизу, и ярко-крас­ные свисающие стебли, смутно напоминающие что-то. «Что это?»

«Душица обыкновенная диктская origanum dictamnus».

«О?»

«Можешь смотреть бессмысленно. Ясенец, что-то вро­де майорана. Возможно, ты и видела это растение в Англии, не замечая, но его можно увидеть только в садах».

«Оно редкое или что-то в этом роде?»

«Нет, но просто интересно, что ты его нашла здесь. Это критское растение, отсюда и название dictamnus. Оно впервые было найдено именно здесь, в Дикте».

«В Дикте? В месте рождения Зевса! Фрэнсис, это волнует!»

«A origanum означает „радость гор“. Не потому, что так уж интересно на нее смотреть, но из-за ее свойств. Греки и римляне использовали ее как лекарственную траву, как краску и для запаха. Они также называли ее 'трава счастья' и короновали ею новобрачных. Мило, не правда ли?»

«Да, мило. Ты только сейчас выискала все это в справочнике, чтобы произвести на меня впечатление?»

«Конечно. – Она засмеялась и взяла книгу, которая лежала возле нее на столе. – Это книга о диких цветах Греции, и она цитирует некоторые довольно милые вещи. Здесь много о душице. Материал взят из меди­цинской книги Греции первого столетия, написанной Диоскоридом. Это восхитительный перевод семнадцато­го века. Послушай. – Она перевернула страницу и нашла это место. – „Dictamnus, который некоторые назы­вают Pulegium Silvestre, а некоторые Embactron, неко­торые Beluocas, некоторые Artemidion, некоторые Emphemeron, некоторые Eldian, некоторые Belotocos, некоторые Dorcidium, некоторые Elbunium – это крит­ская трава, грубая, ровная, похожая на Pulegium. Но у нее листья больше, пушистые, и похожи на шерсть, она не цветет и не плодоносит, а все, что дает Sative Pulegium, но намного сильнее, ибо не только опьяняет, но и, будучи приложена и принята внутрь, исторгает мертвых эмбрионов. И говорят также, что на Крите убивают козлов стрелами, отравленными этой травой… Вырывайте ее свежей… Она также вызывает преждевре­менные роды, и ее сок пьют с вином, чтобы помочь от ожогов и укусов змей… Но если капнуть ее соком на рану, она немедленно заживает“. Что с тобой?»

«Ничего. Я только думала, используют ли все еще критяне эту траву для лечения. Я имею в виду, как лекарство для всех случаев жизни от абортов до укусов змей».

«Очень даже вероятно. У них есть знания, переходя­щие в веках, время тут ни при чем. А, да, итак, это – „радость гор“. – Она взяла цветок у меня и снова поставила в воду. – Я полагаю, ничего особенного, но было бы интересно увидеть, как он действительно рас­тет. Ты помнишь, где ты его сорвала?»

«О, Боже, не уверена. – Мы с Лэмбисом, так сказать, паслись на ходу, как олени. – Могу определить это место с точностью до двух квадратных миль. Очень крутой склон, – добавила я очень добрым голосом, – примерно поднимаешься на метр за три шага, а время от времени перпендикулярно. Не желала бы ты… я имею в виду, ты действительно хочешь посмотреть?» План Марка о нашем отъезде жужжал у меня в голове, как дурное предзнаменование. Бедная Фрэнсис. Трудно ее будет увезти. И какая опасность, какая явная опасность может быть?

«Я бы очень хотела». – Фрэнсис смотрела слегка озадаченно.

«Я… постараюсь вспомнить, где это», – сказала я.

Она задержала на мне взгляд и быстро встала. «Ну, пойдем есть. Ты выглядишь усталой, как собака. Тони обещал осьминога, что, как он говорит, является деликатесом, неизвестным даже в лучших ресторанах Лон­дона».

«Что вполне естественно».

«О? Дорогая. Ну, любой опыт ценен. Дай мне поли­этиленовые пакеты, а? Другие растения не жаль, но я хочу сохранить душицу. Посмотрю потом на нее».

«О Боже, забыла. Я же взяла их из твоей комнаты, но положила в карман куртки, а затем спустилась без нее. Сейчас принесу».

«Не беспокойся. Ты сегодня достаточно потрудилась. Это подождет».

«Нет, действительно на это уйдет только секунда». Когда мы пересекали холл, в дверях кабинета Стратоса мелькнула София с моими туфлями в руках. Должно быть, она закончила свои дела наверху, поэтому я не наткнусь на нее снова, и очень хорошо. Несмотря на возражения Фрэнсис, я оставила ее у двери ресторана и побежала наверх в свою комнату. София убрала ее очень чисто. Моя куртка висела за дверью, сброшенное платье – на спинке стула, полотенца сложены и покры­вало снято с постели. Пакетов в первом кармане не оказалось, но я нашла их в другом и побежала вниз.

Обед был великолепен, и даже осьминог выдержал испытание, когда мы ели его под явно тревожным над­зором Тони. Молодая баранина, которая последовала за ним, тоже была великолепна, хотя я никогда не мири­лась с тем, чтобы есть нежные суставы детеныша, кото­рый еще сосал мать. «Им нельзя пастись, – сказала я, когда увидела, что Фрэнсис опечалилась. – Здесь нет пастбищ, чтобы дать им вырасти. И если останешься в Греции на Пасху, боюсь, тебе придется привыкнуть к зрелищу, когда пасхального ягненка везет вся семья, чтобы съесть его. Дети обращаются с ним, как с любим­цем, играют с ним и любят его. Затем ему перерезают горло, семья плачет и весело пирует».

«Но это же ужасно! Это как предательство!»

«Ну, в конце концов это то, что этот ягненок симво­лизирует».

«Пожалуй. Но разве нельзя использовать наши сим­волы, хлеб и вино?»

«Они используют. Но жертва на Пасху в их собствен­ном доме… ну, обдумай. Я всегда думала, как ты, и все еще ненавижу смотреть на то, как едут домой ягнята и телята на свою смерть в Страстную Пятницу. Но разве это не лучше в миллион раз того, как мы это делаем дома, как бы гуманны мы ни старались быть? Вот, ягненка пестуют, он не подозревает и счастлив, скачет с детьми, как маленькая собачка. До тех пор, пока у его горла не появляется нож, он даже не подозревает, что умрет. Разве это не лучше, чем грязные грузовики, набитые животными, которых беспорядочно сваливают на бойню в понедельник и четверг. Там они чувствуют запах крови и страха, и должны ждать своей очереди на месте, которое просто источает смерть?»

«Да. Конечно, да. – Она вздохнула. – Ну, я не так уж плохо чувствую себя, и получила от этой еды удоволь­ствие. Вино довольно хорошее. Как, ты сказала, оно называется?»

«Король Миноса».

«Тогда выпьем за траву счастья».

«За нее и за волосатого Лэнгли… Ой!»

«А что теперь?»

«Только что вспомнила, где нашла ее, твою душицу».

«О? Хорошо. Надеюсь, это такое место, куда я могу добраться».

Я медленно сказала: «Думаю, да. Она фактически росла у старой церкви. Даже на ней. И я уверена, что есть место, где ее больше, и откуда ее занесло».

«Хорошо. Я бы очень хотела увидеть, как она растет. Ты сказала, что там приличная тропа?»

«Туда есть тропа, но я бы не назвала ее приличной. Местами она очень неровная. Но если смотреть под ноги, то все будет в порядке. Все равно… – Я улыбнулась, мое нелогичное чувство вины затихало, – будет намного легче и веселее поплыть туда на лодке. Недале­ко от церкви есть старая пристань. На днях возьмем каяк, поплывем вдоль берега и оттуда пойдем прямо в горы». – Я благодарно думала, что сейчас не нужно чувствовать перед Фрэнсис вину за то, что утащу ее отсюда утром. Мы можем взять машину из Ираглиона в Агиа Галлини и оттуда нанять каяк, и я покажу ей точное место, где Колин сорвал душицу со стены старой церквушки.

«Устроим это, – сказала Фрэнсис, – но через день или два. Думаю, ты не захочешь пойти в то же самое место завтра. О, Тони, пожалуйста, можно нам попить кофе на террасе? Если ты готова, Никола?..»

«Думаю, возьму куртку. – Сказала я поднявшись. – Дай свое сокровище, я поставлю его в безопасное место».

Я очень осторожно положила на стол полиэтиленовый пакет с бесценным растением и сняла куртку за дверью. Что-то тяжелое в одном из карманов ударилось об угол стола и издало глухой звук. Я засунула руку и нащупа­ла твердый металл. Тонкое, острое лезвие ножа. Холод­ное очертание встретило мою ладонь, как легкий электрический шок. Вспомнила. Вынула из кармана и по­смотрела. Конечно, нож Лэмбиса. Тот, который я отняла у него во время трагикомической стычки в разрушенной церкви. Надо было вернуть. Ну, это еще можно сделать, когда осуществится мое веселое «до встречи в Афинах». Я повернулась, чтобы спрятать нож в чемодан, когда то, что пришло мне в голову, заставило меня застыть на месте с неопределенным страхом, кото­рый заполз под кожу, словно ледяная вода. Когда я брала для Фрэнсис полиэтиленовые пакеты, ведь я обы­скала оба кармана? Правда же? Я нахмурилась, обдумы­вая все, как было. Затем я точно припомнила. Я обыска­ла оба кармана. Не могла не заметить нож. Его там не было.

София. Единственное объяснение. Должно быть, Со­фия нашла нож, когда вешала куртку. Она его взяла. Но зачем? Чтобы показать Стратосу и Тони? Неужели она взяла его с собой, в то время как я увидела, что она исчезла в кабинете Стратоса, только, чтобы вернуть его тихо, когда я обедала? Но зачем? Я резко села на краю кровати; я была в неистовстве от волны паники, которая пронеслась по телу, и старалась думать связно.

Нож Лэмбиса. Это неважно. Я должна это помнить. Это неважно. Никто здесь его не опознает. Никто здесь раньше не видел Лэмбиса и не знает о его существова­нии. Нож не может связать меня с делом, нет. Тогда почему София поступила так? Просто потому, что она и ее сообщники, как и все преступники, раздражаются по поводу всякой ерунды. Ненормально, что обычная не­винная туристка носит вынутый из ножен деловой нож. Она подумала, что его стоит показать брату. Но это наверняка так? А почему мне было не купить его, как сувенир? Хотя нож и деловой, он довольно красивый, с медной рукояткой, отделанной белой эмалью, и филиг­ранной резной работой у основания лезвия. Я повертела его в руке, изучая. Да, такая будет версия. Если кто спросит, скажу, что купила нож в Хании, частично как игрушку, а частично потому, что знала, что захочу выкапывать растения для Фрэнсис. Вот почему я взяла его сегодня с собой… Да, эта версия подойдет… Я сегодня им пользовалась… это объяснит подержанный вид ножа и пару царапин и зазубрин на эмали ручки.

Я встала уже без страха. Эта история подойдет, а тем временем отложу этот нож, и должна определенно не забыть вернуть его Лэмбису. Ему будет не хватать этого ножа…

Нож выскользнул у меня из рук и упал. Вонзился в пол и задрожал. Я снова села на кровать, зажала лицо руками, закрыла глаза и тщетно пыталась вычеркнуть из памяти картину, к которой память то и дело возвра­щалась… Лэмбис отдыхает на солнце возле Колина и строгает маленькую деревянную ящерицу. После того, как я ушла из церкви. После того, как я взяла у него из кармана нож. Он о нем совсем не жалел. У его собствен­ного ножа, у того, к которому он привык, деревянная ручка. Теперь я это вспомнила. Футляр из тисненой кожи, в котором он носит нож, был у него на поясе, а пояс лежал возле него, когда он строгал…

А этот нож? Эта медная поделка, которую я взяла у него из кармана и забыла вернуть? Эта прекрасная смертоносная турецкая вещь, отделанная эмалью? «Он вытащил нож, – сказал Марк, – и полетел вниз, голо­ва его билась о скалы, и это было… мы забрали все, что у него было, и закопали ботинки».

Джозеф. Оружие Джозефа, отмеченное и исцарапан­ное так, что нельзя ошибиться. Его нашла жена Джозе­фа у меня в кармане. Показала Тони, показала Стратосу. Затем тихо проскользнула обратно туда, где обнару­жила его.

Я тогда не подумала, какие они сделают выводы, и смогу ли я придумать рассказ о том, как нашла нож в горах. Я просто сидела и отгоняла приступы бессмысленной паники, которые советовали мне убежать, мне и Фрэнсис, убежать, прямо сейчас, в эту именно ночь, к друзьям и огням и нормальным местам и людям, и к здравомыслию.

К Марку.

Спустя какое-то время я положила нож в чемодан, взяла себя в руки и пошла вниз по лестнице.