ГЛАВА 1

– А если будет мальчик, – радостно прощебетала Филлида, – назовем его Просперо.

Я засмеялась.

– Бедный малыш, за какие грехи? Ну да, разумеется... Кто-то успел сказать тебе, что Корфу – это шекспировский волшебный остров из «Бури»?

– Вообще-то да, как раз на днях, но, ради бога, не расспрашивай меня об этом сейчас. Не знаю, к чему ты там привыкла, а я накладываю вето на Шекспира за завтраком. – Сестра зевнула, вытянула ногу в пятно солнечного света на краю террасы и полюбовалась дорогой пляжной сандалией. – Все равно я не то имела в виду, просто хотела сказать, что у нас тут уже есть Миранда и Спиро, а Спиро, быть может, и не уменьшительное от Просперо, но звучит очень похоже.

– Правда? Как романтично. А кто они?

– Из местных. Брат и сестра, близнецы.

– Боже праведный. Должно быть, их папочка питал склонность к литературе?

Филлида улыбнулась.

– Можно сказать и так.

Выражение ее лица пробудило во мне любопытство, но что-то подсказало, что она на то и рассчитывала, поэтому – ведь я, если постараюсь, ничуть не уступлю Филлиде во вредности – я только и сказала:

– Что ж, может, лучше по-другому? Почему бы тебе не назвать своего будущего отпрыска Калибаном? Самое подходящее имечко.

– Почему? – возмущенно запротестовала она.

– «Колдунью синеглазую с ребенком здесь моряки оставили», – процитировала я. – А кофе еще остался?

– Само собой. Вот. Ах, боже ты мой, Люси, как же хорошо, что ты здесь! Наверное, мне не следует называть удачей то, что ты оказалась сейчас свободна и смогла приехать сюда, но до чего же я этому рада. После Рима тут просто рай.

– А после Лондона – седьмое небо. Я уже чувствую себя другим человеком. Как вспомнишь, где я была в это время вчера... а уж как вспомнишь про дождь...

Вздрогнув, я откинулась на спинку кресла и отпила кофе, глядя поверх золотистого пушка сосновых верхушек на сверкающее море и потихоньку погружаясь в ту беззаботную дрему, что всегда отмечает начало каникул в таком месте, как это, особенно когда ты устал и только что перенесся за одну ночь из апрельского холода Англии под солнце волшебного острова в Ионическом море.

Должно быть, следует объяснить (для тех, кому не так повезло, как мне), что Корфу – это остров близ западного побережья Греции, длинный полумесяц, уютно устроившийся вдоль изгиба берега. На севере, там, где остров ближе всего подходит к материку, всего лишь две мили до Албании, но от главного города, Корфу, лежащего примерно на полпути вниз по внутренней стороне полумесяца, до побережья Греции целых семь или восемь миль. Северная часть острова, широкая и покрытая горами, постепенно понижается, переходя чередой плодородных долин и все более пологих и низких холмов в длинный плоский хвост южной части, благодаря которой, как принято считать, остров и получил свое название Корфу или Керкира.

Дом моей сестры стоит примерно в двенадцати милях от города Корфу, там, где берег начинает изгибаться к материку, а подножие горы Пантократор обеспечивает заслон от ветров клочку плодородной земли, который вот уже много лет является собственностью семьи мужа Филлиды.

Моя сестра на три года старше меня. В двадцать лет она вышла замуж за римского банкира, Леонардо Форли. Его предки обосновались на Корфу во времена оккупации этого острова венецианцами и во время всех последующих «оккупаций» каким-то чудом, подобно пресловутому викарию из Брея[3]*, умудрились не только сохранить свое маленькое имение в целости и сохранности, но даже и процветать.

При Британском протекторате прадедушка Лео выстроил среди лесов над укромной бухтой, там, где поместье выходит к морю, пышный и романтический замок – Кастелло деи Фьори. Он разбил там виноградники и насадил апельсиновые деревья, включая и небольшую плантацию (если тут уместно употребить это слово) карликовых японских апельсинов, благодаря которым поместье Форли стало знаменитым. Он даже расчистил среди леса площадку для сада и построил – за мыском с южной оконечности бухты, вне видимости из Кастелло – пристань и огромный эллинг, где (если послушать Филлиду) вполне мог бы поместиться весь Шестой флот и где действительно размещалось некогда множество яхт, на которых к прадеду Форли приезжали гости. В его дни, сдается мне, жизнь в Кастелло представляла собой один нескончаемый праздник: летом ходили под парусом просто так и на рыбалку, а по осени устраивались охоты, когда более тридцати гостей наводняли греческое и албанское побережье, чтобы всласть пострелять птиц и горных козлов.

Но те дни окончились с началом Первой мировой войны, и семейство переехало в Рим, хотя и не стало продавать Кастелло, которое в двадцатые и тридцатые годы служило им летней резиденцией. Финансовые крахи Второй мировой почти уничтожили поместье, но в послевоенном Риме Форли вновь всплыли на поверхность, чудесным образом восстановив утраченное состояние, и тогда Форли-старший, отец Лео, вновь обратил внимание на оставшуюся на Корфу собственность и начал работы по восстановлению имения. Однако три года назад он умер, а его сын решил, что потертая и выцветшая роскошь Кастелло не для него, и выстроил пару небольших современных вилл, в точности похожих друг на друга, на двух мысах, огораживающих бухту, к центру которой выходило Кастелло. Сами Лео с Филлидой поселились на вилле Форли, как называли домик на северном мысе; парная же вилла, вилла Рота, стояла с южной стороны, над узким заливчиком, где располагался эллинг. Виллу Рота снимал какой-то англичанин, мистер Мэннинг, который с прошлой осени работал тут над своей книгой. («Тебе знакомы книги такого рода, – сказала Филлида. – Сплошные фотографии и несколько строчек текста крупным шрифтом, но они по-настоящему хороши!») Все три дома были соединены с главной подъездной аллеей, выводившей на большую дорогу, и от каждого вдобавок отходили отдельные тропинки к лесу и вниз, в бухту.

В этом году весна в Риме выдалась жаркой, а лето обещали и того хуже, и Форли пришлось выехать на Корфу раньше обычного. Филлида была беременна и плохо переносила жару, поэтому ее уговорили оставить двух старших детей (у которых еще не кончились занятия в школе) с бабушкой, и Лео отвез ее сюда за несколько дней до моего приезда, однако сам был вынужден вернуться в Рим, пообещав, когда сможет, прилетать на выходные. Так что, услышав, что я временно осталась не у дел, сестра написала мне, предлагая составить ей компанию на Корфу.

Приглашение не могло бы прийти в более подходящее время. Пьеса, в которой я играла, как раз сошла со сцены всего после нескольких представлений, да и то данных лишь для того, чтобы спасти лицо, и я осталась без работы. А то, что эта работа была для меня первой большой ролью в Лондоне, так сказать великим шансом, немало способствовало моей нынешней депрессии. На руках больше не оставалось решительно никаких карт: театральные агентства разговаривали со мной вежливо, но уклончиво, а кроме того, зима была просто жуткой, и я до предела устала, пала духом и всерьез задумалась, в двадцать пять-то лет, не сваляла ли я дурака, вопреки всем мудрым советам настояв на том, чтобы избрать себе сценическую карьеру. Но, как известно всякому, кто с этим сталкивался, сцена – это не профессия, а вирус, и я его подцепила. Вот я и работала, пробивая себе дорогу сквозь обычные превратности судьбы начинающей актрисы, вплоть до прошлого года, когда окончательно решила после трех лет ангажемента ведущей молодой актрисы в провинциальной труппе, что пора попробовать удачи в Лондоне. И казалось, удача наконец-то мне улыбнулась. После десяти с небольшим месяцев телевизионных массовок и всяких рекламных пустячков я получила многообещающую роль – и все для того только, чтобы пьеса пала подо мной, точно издыхающий верблюд, не прожив и двух месяцев.

Но я, по крайней мере, могла считать себя счастливее остальных нескольких тысяч, все еще с боями прокладывающих себе дорогу к вершине: в то время как они задыхались в душных приемных различных агентств, я сидела на террасе виллы Форли с перспективой провести под слепящим солнцем Корфу столько недель, сколько захочу или смогу вынести.

Дальний конец широкой, выложенной плиткой террасы нависал над пропастью, где покрытые лесом утесы отвесно обрывались к морю. Под балюстрадой громоздились друг на друга расплывчатые облачка – кроны сосен, утреннее солнце уже успело наполнить воздух их теплым пряным ароматом. В другую сторону за домом уходил склон, поросший прохладным лесом, под сводами которого порхали и щебетали мелкие пташки. Бухту Кастелло скрывала завеса деревьев, но вид впереди был чудесен – безмятежный простор сияющего под солнцем пролива, что лежит в изгибе Корфу. А к северу, за полосой темно-синей воды, угрюмо маячили бесплотные, точно туман, призрачные снега Албании.

Это было само воплощение глубочайшего и зачарованного покоя. Ни звука, кроме пения птиц, а кругом ничего, кроме деревьев, неба и залитого солнцем моря.

Я вздохнула.

– Ну, если это и не волшебный остров Просперо, то должен им быть... Так кто там эти твои романтические двойняшки?

– Спиро и Миранда? О, это дети Марии, женщины, которая у нас работает. Она живет в том домике возле главных ворот Кастелло – да ты его видела вчера вечером по дороге из аэропорта.

– Помню, там горел свет... Крохотный уголок, верно? Так значит, они жители Корфу – как это сказать? Корфусианцы?

Филлида засмеялась.

– Балда. Корфиоты. Да, они крестьяне-корфиоты. Брат работает у Годфри Мэннинга на вилле Рота. А Миранда помогает матери здесь, по дому.

– Крестьяне? – Слегка заинтересовавшись, я пошла у нее на поводу и перестала изображать равнодушие. – Странновато слышать тут подобные имена. Кем тогда был этот их начитанный отец? Лео?

– Лео, насколько мне известно, – отозвалась любящая жена, – последние восемь лет не читал ничего, кроме римских «Финансовых новостей». Он бы решил, что «Просперо и Миранда» – название какого-нибудь инвестиционного фонда. Нет, все еще необычней, чем ты думаешь, любовь моя...

Она удостоила меня довольной улыбки кошки перед канарейкой, – улыбки, которую я расценила как прелюдию к какой-нибудь очередной, притянутой за уши сплетне из разряда «занятных фактиков, которые наверняка тебя заинтересуют».

– Строго говоря, на самом деле Спиро назван по имени святого покровителя этого острова – на Корфу каждого второго мальчика зовут Спиридионом, – но поскольку за крещение, ну, само собой, и за близнецов тоже, был ответствен наш выдающийся арендатор, то готова ручаться, в приходском свидетельстве мальчик записан как Просперо.

– Ваш «выдающийся арендатор»?

Очевидно, это и был bonne bouche[4], который Филлида приберегала для меня, но я взглянула на нее с некоторым удивлением, припоминая яркие краски, которыми она как-то описывала мне Кастелло деи Фьори: «отсыревшее и обветшавшее так, что словами и не скажешь, вроде вагнеровской готики, что-то наподобие музыкальной версии "Дракулы"». Интересно, кого смогли убедить выложить денежки за эти оперные чудеса?

– Так значит, кто-то арендовал Вальгаллу? Вам здорово повезло. А кто именно?

– Джулиан Гейл.

– Джулиан Гейл?! – Я резко выпрямилась и уставилась на сестру. – Ты ведь не имеешь в виду... неужели ты говоришь о Джулиане Гейле? Актере?

– О нем самом.

Сестра сидела с довольным видом. Похоже, моя реакция ей польстила. Я же полностью очнулась от полудремы, в коей пребывала все время обсуждения наших семейных дел. Сэр Джулиан Гейл был не просто актером – вот уже столько лет, что я и пересчитать не могла, он являлся одним из наиболее блистательных светочей английского театра. А совсем недавно стал и одной из непостижимейших загадок театрального мира.

– Вот оно как! – воскликнула я. – Значит, вот куда он уехал.

– Так и думала, что тебя это заинтересует, – заметила Филлида с ноткой самодовольства в голосе.

– Еще как! Все кругом до сих пор только и гадают, почему он вдруг покинул сцену два года назад. Ну конечно, я знаю про этот ужасный несчастный случай, но вот так все бросить и тихо исчезнуть... Да ты, должно быть, слышала.

– Нетрудно представить. У нас тут есть свои источники информации. Только напрасно ты так сверкаешь глазами. Не воображай, будто сумеешь хотя бы приблизиться к нему, дитя мое. Он здесь ради уединения, и под этим словом я имею в виду именно уединение. Он вообще никуда не выходит – в социальном смысле, разве что навещает пару друзей, и у них там все залеплено плакатами: «В нарушителей будут стрелять без предупреждения», развешанными с интервалами не больше одного ярда, а садовник скидывает незваных гостей с утеса в море.

– Я не стану его беспокоить. Я его слишком почитаю. Но ты-то, думаю, с ним встречалась. Как он?

– Ну, я... На вид с ним все в порядке. Просто никуда не выходит, вот и все. Я и сама виделась с ним каких-то пару раз. Собственно говоря, это именно он рассказал мне, что Корфу считается местом действия «Бури». – Она искоса глянула на меня. – Полагаю, ты можешь с полным правом сказать, что он «питает склонность к литературе», а?

На сей раз я пропустила намек мимо ушей.

– «Буря» была его лебединой песней. Я видела ее в Стратфорде и все глаза выплакала над отрывком «От грозных этих чар я отрекаюсь». Поэтому он и выбрал Корфу, когда ушел со сцены?

Филлида засмеялась.

– Сомневаюсь. Ты не знала, что он почти уроженец острова? Жил здесь во время войны и, по-видимому, какое-то время и после, а потом, как мне говорили, привозил сюда свою семью почти каждый год на каникулы, пока дети не подросли. До самого последнего времени у них был дом под Ипсосом, но его продали после гибели жены и дочери Гейла. Тем не менее, полагаю, у него еще оставались тут, гм, связи, так что, решив покинуть сцену, он вспомнил о Кастелло. Мы не собирались сдавать усадьбу, уж слишком там все было в запущенном состоянии, но Гейл так стремился найти себе что-нибудь совсем тихое и уединенное, а тут такой подарок судьбы – Кастелло пустует, а Мария и ее семья живут совсем рядом, вот Лео и согласился. Мария с близнецами привели там в порядок несколько комнат, а за апельсиновым садом живет еще пара, они приглядывают за усадьбой, а их внук ухаживает за садом Кастелло и вообще всячески помогает, так что, сдается мне, для человека, ищущего покоя и уединения, это и в самом деле не такая уж плохая сделка... Ну, вот тебе и вся наша маленькая колония. Не скажу, что очень уж похоже на Сен-Тропез в разгар сезона, но если тебе хочется всего лишь тишины, солнца и возможности покупаться, то тут этого добра в преизбытке.

– Мне подходит, – мечтательно пробормотала я. – Ох, до чего же мне все это подходит.

– Собираешься спуститься вниз сегодня утром?

– Я бы с удовольствием. А куда?

– Да в бухту, разумеется. Это вниз, вон туда.

Она махнула рукой куда-то за деревья.

– Ты ведь, кажется, говорила, что там всякие объявления про нарушителей?

– О боже ты мой, не в буквальном смысле и уж, во всяком случае, не на пляже, только вокруг дома. Мы никогда не пускаем в бухту чужих, а иначе зачем сюда приезжать? Собственно говоря, прямо под виллой, с северной стороны мыса, у нас есть пирс, но в бухте песчаный пляж и там чудесно загорать и никого нет. Словом, поступай, как тебе больше нравится. Может быть, я и спущусь попозже, но, если хочешь поплавать уже утром, я пошлю Миранду показать тебе дорогу.

– Так значит, она сейчас здесь?

– Дорогая, – с достоинством ответствовала сестра, – ты попала в объятия вульгарной роскоши, не забыла? Уж не думаешь ли ты, будто я сама готовила кофе?

– Понятно, графиня, – грубо отозвалась я. – Помню я времена...

Тут я осеклась: на террасу с подносом в руках вышла девушка и принялась убирать после завтрака. Она поглядела на меня с тем неприкрытым греческим любопытством, к которому приходится просто привыкнуть, так как отвечать таким же взглядом абсолютно невозможно, и улыбнулась мне. Улыбка эта переросла в ухмылку, когда я попробовала выговорить по-гречески «Доброе утро» – фразу, которой и посейчас исчерпывается весь мой запас греческих слов. Девушка была невысокой и коренастой, с толстой шеей, круглым лицом и густыми, почти срастающимися над переносицей бровями. Яркие темные глаза и теплая кожа обладали простой животной привлекательностью юности и здоровья. Выцветшее красное платье очень ей шло и придавало какое-то темное, нежное сияние, разительно отличавшееся от электрического искрения городских греков-экспатриантов, которых мне приходилось встречать до сих пор. На вид девушке было около семнадцати.

Моя попытка поздороваться вызвала у нее целый поток радостного греческого щебетания, которое сестра сквозь смех, наконец умудрилась пресечь.

– Она не понимает, Миранда, она знает только два слова. Говори по-английски. Не могла бы ты, когда закончишь с уборкой, показать ей дорогу вниз на пляж, хорошо?

– Ну конечно! С удовольствием!

На лице девушки отразилось не обычное удовольствие, а такой восторг, что я улыбнулась про себя, цинично предположив, что неожиданная возможность ненадолго, отлучиться в самый разгар трудового утра и в самом деле удовольствие. Но я ошибалась. Так недавно вырвавшись из серого лондонского уныния и закулисных интриг и неудач, я просто еще не готова была понять простодушную радость греков оказать кому-нибудь услугу.

Миранда принялась рьяно громыхать тарелками, составляя их на поднос.

– Я недолго. Минуточку, только минуточку...

– Что на деле означает полчаса, – безмятежно заметила сестра, когда девушка выпорхнула из комнаты. – Но все равно, куда спешить? Все время мира к твоим услугам.

– Верно, – с чувством глубокого удовлетворения согласилась я.

Дорога на пляж представляла собой тенистую тропинку, устланную сосновыми иглами. Она вилась меж деревьев и внезапно выводила на маленькую прогалинку, где бежавший к морю ручеек разливался солнечным прудиком под поросшим жимолостью берегом.

Там дорога разветвлялась. Одна тропинка шла вверх по холму, в глубь леса, а другая резко сворачивала вниз к морю между сосен и золотых дубов.

Миранда остановилась и показала вниз по склону.

– Вам сюда. А другой путь в Кастелло, там частное владение. По этой тропе никто не ходит, она ведет только к дому, вы понимаете.

– А где вторая вилла, мистера Мэннинга?

– С другой стороны бухты, на вершине утеса. С пляжа вы ее не увидите, потому что деревья все загораживают, но там есть вот такая тропинка, – и она изобразила резкий зигзаг, – от эллинга вверх по склону. Там работает мой брат Спиро. Это чудесный дом, очень красивый, совсем как у синьоры, но, конечно, не такой замечательный, как Кастелло. Вот он – ну точь-в-точь дворец.

– Охотно верю. Ваш отец тоже работает в поместье?

Я задала этот вопрос без всякой задней мысли, просто так, начисто забыв все эти Филлидины глупости да и не поверив им, но, к моему несказанному смущению, девушка замялась, и на одну ужасную секунду мне подумалось, а вдруг Филлида права. Тогда я еще не знала, что греки неизменно воспринимают самые личные вопросы как нечто само собой разумеющееся, точно так же, как сами их задают, и я начала, запинаясь, что-то бормотать, но Миранда уже отвечала:

– Мой отец бросил нас много лет назад. Он уехал туда.

«Туда» в данном случае было всего лишь стеной деревьев, обрамленных понизу миртовыми кустами, но я знала, что лежало за ними – угрюмая, закрытая земля коммунистической Албании.

– Ты имеешь в виду, он там в плену? – ужаснулась я.

Девушка покачала головой.

– Нет. Он был коммунистом. В то время мы жили в Аргирате, на юге Корфу, а в той части острова таких много. – Она чуть поколебалась. – Не знаю уж почему. На севере, откуда родом моя мать, совсем иначе.

Она говорила так, словно остров был не сорок миль в длину, а все четыреста, но я ей верила. Там, где собираются два грека, насчитывается по крайней мере три политические партии, а может, и больше.

– И вы о нем ничего не слышали?

– Ничего. Раньше моя мать еще надеялась, но теперь, разумеется, границы совсем закрыты и никто не может ни войти, ни выйти. Если он еще жив, то волей-неволей должен оставаться там. Но мы и этого не знаем.

– Ты хочешь сказать, что никто не может попасть в Албанию?

– Никто. – Черные глаза внезапно вспыхнули живым огнем, как будто за их безмятежными зрачками что-то зажглось. – Кроме тех, кто нарушает закон.

– Ну, я не собираюсь нарушать никаких законов. – Эти враждебные снега казались такими высокими, холодными и жестокими. – Мне очень жаль, Миранда, – неловко добавила я. – Наверное, для вашей матери все это было просто ужасно.

Она пожала плечами.

– Это случилось уже так давно. Четырнадцать лет назад. Не уверена даже, что хорошо помню его. А у нас остался Спиро, он о нас заботился. – Глаза ее вновь засверкали. – Он работает на мистера Мэннинга, я вам уже говорила, – с яхтой и с машиной, чудесной машиной, страшно дорогой, и еще с фотографиями, которые мистер Мэннинг делает для книги. Мистер Мэннинг сказал, как закончит книгу – настоящую книгу, какие продают в магазинах, – то напечатает на ней и имя Спиро. Только представьте! О, Спиро может все на свете! Он мой близнец, ну понимаете.

– Он на тебя похож?

На лице ее отразилось удивление.

– Похож на меня? Ну как это, нет, он ведь мужчина, и разве я не говорила вам только что, какой он умный? Я-то нет, я не умная, но я ведь женщина, мне и не нужно. С мужчинами все иначе. Да?

– Так говорят мужчины, – засмеялась я. – Что ж, большое спасибо, что показала мне дорогу. Не могла бы передать моей сестре, что я вернусь к ленчу?

Я повернулась и зашагала по тропе вниз под сень сосен, но у первого поворота что-то заставило меня обернуться и поглядеть на прогалинку.

Миранда скрылась. Но на миг мне показалось, будто я различаю мелькающий среди деревьев краешек выцветшего красного платья, только не по направлению к вилле Форли, а выше по склону, среди леса, на запретной тропе к Кастелло.

ГЛАВА 2

Бухточка оказалась небольшой и укромной – узкий серп белого песка, отграничивающий аквамариновое море и огражденный, в свою очередь, высокими кулисами утеса, сосен и зелено-золотых деревьев. Крутая тропинка вывела меня мимо рощицы молодых дубков прямо на пляж. Я быстро переоделась в уголке и вышла под белое слепящее солнце.

Кругом было пустынно и очень тихо. По обеим сторонам бухточки в спокойную блестящую воду вдавались покрытые лесом мысы. За ними цвет моря менялся от переливчатого павлинье-голубого близ берега до глубокого темно-синего на самом горизонте, где плыли горы Эпира, менее вещественные, чем туман. Далекие снега Албании словно бы дрейфовали по небу, точно облака.

После раскаленного песка море казалось прохладным и шелковистым. Я опустилась в молочно-спокойную воду и лениво поплыла вдоль берега к южной стороне залива. С суши веял слабый ветерок, пьянящая смесь аромата апельсиновых цветов и сосновой смолы, свежая и пряная, теплыми дуновениями вплетающаяся в соленый запах моря. Вскоре я приблизилась к оконечности мыса, где из воды торчали белые скалы, а с них, отбрасывая на тихую заводь темно-зеленые тени, свисали корявые сосенки. Я осталась на солнце, лениво перевернулась на спину и закрыла глаза, чтобы их не слепил блеск неба.

Сосны вздыхали и перешептывались, недвижная вода молчала...

И вдруг на меня набежала невесть откуда взявшаяся волна. Я едва не перевернулась от неожиданности и забарахталась, стараясь обрести утраченное равновесие, но за первой волной уже катилась новая, как будто мимо проплывала лодка, однако ни шума мотора, ни ударов весел о воду слышно не было – ничего, кроме слабого плеска затихающей ряби о камни.

Подняв голову, я огляделась по сторонам, растерянная и немного испуганная. Ничего. Вокруг, до самого бирюзового горизонта, блестело пустынное безмятежное море. Я попробовала встать и обнаружила, что меня отнесло чуть дальше от берега, чем я думала, – еле-еле удалось нащупать дно кончиками пальцев. Я повернула обратно к отмели.

На этот раз струя сбила меня с ног, а когда я, неловко барахтаясь, рванулась вперед, вторая опрокинула меня назад, так что я с минуту беспомощно бултыхалась и вовсю наглоталась воды, пока наконец не устремилась к берегу, теперь уже испугавшись не на шутку.

Внезапно поверхность моря рядом со мной забурлила и зашипела. Что-то коснулось ноги – холодное, мимолетное прикосновение к бедру, словно под водой мимо меня кто-то проплыл...

Я задохнулась от внезапного резкого ужаса и если не завопила, то лишь оттого, что хлебнула воды и едва не пошла ко дну. В панике вынырнув на поверхность, я стерла соль с глаз и ошалело огляделась кругом: бухточка была пуста, как и прежде, но сине-зеленую гладь прочертила белая полоса, похожая на стрелу, – след того самого морского существа, которое только что задело меня. Острие стрелы удалялось, оставляя за собой на гладкой воде залива отчетливый след, точно от моторки. Оно неслось вперед, вдаль от берега, а потом повернуло, описало широкую дугу и помчалось обратно...

Я не стала ждать, чтобы посмотреть, кто это. Невежественный рассудок в полной панике завопил: «Акулы!», и я как безумная бросилась к прибрежным скалам.

Существо стремительно приближалось. В тридцати ярдах от меня поверхность воды забурлила, раздалась, и из нее вырвалась огромная, изогнутая серебристо-черная спина. Вода стекала с боков, точно жидкое стекло. Послышался резкий выдох, я мельком разглядела блеск темного и яркого глаза и изогнутый в форме полумесяца спинной плавник, а затем существо вновь нырнуло, и толчок воды отшвырнул меня на пару ярдов ближе к скале. Я уцепилась за какой-то выступ, подтянулась и вылезла на берег, задыхаясь и умирая со страха.

Это точно была не акула. Сотни приключенческих романов в один голос твердили, что узнать акулу легче легкого по огромному треугольному плавнику, к тому же я не раз видела на картинках смертоносные челюсти и крохотные свирепые глазки. А это существо дышало воздухом, глаз у него был большой и темный, как у собаки – может, как у тюленя? Но ведь в этих теплых водах тюленей не водится, а потом, у тюленей не бывает спинных плавников. Морская свинья? Слишком уж большая...

И тут на меня вдруг снизошло озарение, а вместе с ним прилив радости и облегчения. Это был любимец Эгея, «малыш, обгоняющий ветер», возлюбленный Аполлона, «радость моря», дельфин – в памяти мгновенно всплыло множество ласковых имен и названий. Я села повыше, обвила колени руками и приготовилась наблюдать.

Вот он показался вновь, одним широким прыжком, гладкий и блестящий, с черной спиной и светлым брюхом, грациозный, точно мчащаяся по ветру яхта. На этот раз он не стал уныривать вниз, а лег на поверхности, с любопытством уставившись на меня и слегка покачиваясь, – большой, как все дельфины, наверное, чуть длиннее восьми футов, могучая спина чуть изогнута, чтобы в любой момент уйти под воду, а хвост полулунной формы, так непохожий на вздернутый вверх рыбий плавник, пошевеливал воду, поддерживая тело на плаву. Карий кружочек глаза неотрывно смотрел на меня, и я готова была поклясться, что во взгляде этом светился огонек дружелюбия и интереса. На гладкой морде застыла неизменная дельфинья улыбка.

Восторг и восхищение ударили мне в голову.

– Ах ты, милый! – глупо сказала я, протягивая к нему руку, словно к голубю на Трафальгар-сквер.

Дельфин, естественно, проигнорировал ее и все так же покачивался на волнах, безмятежно улыбаясь, чуть-чуть приблизившись и без тени испуга следя за мной.

Так значит, все эти истории были чистейшей правдой... Конечно, я читала легенды – древняя литература так и кишела рассказами о дельфинах, которые вступали в дружбу с людьми, а если кто не мог до конца поверить в существование волшебных дельфинов из преданий, то на помощь приходило множество не столь давних событий, клятвенно подтвержденных всеми возможными современными доказательствами. Пятьдесят лет назад в Новой Зеландии один дельфин по имени Джек Пелорус двадцать лет подряд провожал корабли из пролива Кука; а Опонони, дельфин пятидесятых годов, развлекал в заливе отдыхающих; и еще позже одна дельфиниха в Италии любила играть с детишками возле берега – посмотреть на нее собирались такие толпы народа, что в результате несколько дельцов из расположенного неподалеку курорта, страшась растерять всех завсегдатаев, устроили на нее засаду и застрелили, когда она, как обычно, приплыла поиграть. Эти и прочие истории придавали древним легендам большую достоверность.

Но самое весомое – живое – доказательство находилось сейчас предо мной. Вот сидела я, Люси Уоринг, а дельфин приглашал меня в воду поплавать с ним. Он не мог бы выразиться яснее, даже если бы повесил себе плакат на прелестный полулунный плавник. Он покачивался на поверхности, лукаво поглядывая на меня, а потом слегка повернулся, кувыркнулся в воде и снова выскочил, еще ближе ко мне...

Вершины сосен колыхал легкий бриз, мимо моей щеки, точно пуля, просвистела пчела. Дельфин вдруг изогнулся дугой, подпрыгнул и скрылся под водой. Море плеснуло, забурлило и постепенно успокоилось вновь.