— Простите меня! — прошептала она дрогнувшим голосом. — Мне так жаль! Я никогда не думала… — Ее голос прервался, и она прикусила губу, пытаясь немного успокоиться.

О чем это она? Чего ей жаль? Он был так удивлен, что непременно спросил бы, но не мог себе этого позволить. Брат Бэрт мог быть неподалеку, слушая каждое слово. И не было никакой уверенности в том, что вокруг не шныряли другие шпионы.

На самом деле у него просто не было другого выхода, кроме как коснуться ее, пытаясь успокоить. Он совершенно не представлял себе, что могло так расстроить ее, но мог попытаться ее утешить, просто погладив по голове. На пути его пальцев попалось кольцо, на котором крепилось покрывало, и он снял его и бросил на кровать рядом с собой, а сам обхватил ее подбородок ладонью и приблизил к себе ее лицо.

По ее бледному лицу струились слезы, они разрывали ему сердце. Джулиана Монкриф никогда не плакала до этого, а теперь она плакала из-за него. — Это все моя вина, — сказала она. Он стер капли влаги с ее лица своими длинными пальцами, с трудом подавляя желание попробовать их на вкус. Он не мог припомнить ни одного случая, чтобы женщины плакали из-за него. О да, конечно, он легко мог довести их до слез, но до слез удовольствия в постели. Никогда ни одна женщина не рыдала по нему. Если не считать его старой няни. Она когда-то ему сказала: «Ты будешь доводить женщин до слез!» Видимо, она все же оказалась права. Но у него все равно не было ни малейшего представления о том, почему плачет Джулиана.

Ее глаза были закрыты, из-под длинных ресниц струились блестящие дорожки слез, а он не мог утешить ее словами. Он ждал, поглаживая ее мокрые щеки, пока она наконец не открыла свои огромные карие глаза и прямо не взглянула на него.

Он вопросительно посмотрел на нее с ласковой, чуть поддразнивающей улыбкой, и она вдруг горестно всхлипнула.

— Это я сделала с вами, — прошептала она сквозь рыдания. — Пожалуйста, простите меня! Я… я даже не представляла, что он имеет такую силу. Я просто хотела, чтобы вы перестали меня мучить, но я вовсе не хотела на самом деле, чтобы вы онемели. Я, конечно, просила об этом святую Евгелину, но я не ожидала, что все так произойдет. А теперь вы из-за меня потеряли дар речи. И даже если мой отчим не забьет вас до смерти, вы все равно окажетесь изгнанником, отверженным. Никому не нужен шут, который не может петь песенки и шутить и рифмовать, сколь бы это ни было ужасно. Если вы не заговорите, то умрете от голода!

Вот как, подумал Николас, продолжая нежно гладить ее по голове и по лицу, значит, бедная девочка думает, что виновата в этом его внезапном молчании! Что это она наслала на него проклятие, обратившись к Повелительнице драконов за помощью. Это было весьма забавно, и он едва не поддался искушению объяснить ей все, но вовремя подавил в себе это желание. Его леди совершенно очаровала его своими слезами, своим гневом, своим нежным ртом, который ему так хотелось поцеловать. Но при этом он ни на мгновение не мог довериться ей. Он решил, что по крайней мере три дня должен молчать, пока не найдет сосуд, и он будет молчать. Даже если бы, заговорив, он мог выманить у нее поцелуй.

Были и другие способы выманить поцелуй у женщины, которая этого не хочет, особенно если нежелание происходит от неискушенности. Он чуть приподнял ее лицо, так, чтобы заглянуть в ее полные слез глаза. Но она тут же зажмурила их, не оставив ему никакого другого способа успокоить ее, кроме как через прикосновения.

Поэтому он взял ее за плечи и притянул к себе ближе, целуя по очереди ее веки, пробуя на вкус слезы. Она отпрянула от него, громко всхлипнув, и он поцеловал ее в уголок губ.

— Я не хотела, — прошептала она. — Я не знала, что священный кубок может обладать такой силой.

На короткое мгновение Николас замер, прижавшись губами к другому уголку ее рта. Кубок у нее! Его застенчивая леди каким-то образом стащила сосуд и, очевидно, пожелала, чтобы святая Евгелина наказала надоедливого шута! И вот теперь она здесь, дрожащая и плачущая, умоляющая его о прощении. И все, что ему надо сделать, это сказать ей что-нибудь утешающее, убедить отказаться от неправедного пути и пойти с ней за кубком. Насколько он мог судить, в леди Джулиане нет ни на грош хитрости, а потому она едва ли могла хорошо спрятать сосуд, и его, скорее всего, очень скоро обнаружат. Может быть, она просто сунула его под кровать.

Было так ясно, что именно ему надлежит сейчас сделать. Джулиана могла что-нибудь заподозрить. Но он вполне мог скормить ей ту же сказочку, сказав, что ее искреннее раскаяние освободило ему язык, а затем уехать, прежде чем она могла бы остановить его, вместе со священной чашей в сумке Бого.

Именно так он и поступит после того, как поцелует ее последний раз. У него больше не остается на это времени — раз он добудет кубок, то ему здесь уже нечего будет делать, и их дорожки уже больше никогда не пересекутся.

Но и спешить особенно было некуда. Нет никаких причин, по которым он не мог бы задержаться на несколько мгновений, чтобы не вкусить поцелуев ее нежного неумелого рта. Брат Бэрт несет стражу снаружи, и на короткое мгновение Николас может позволить себе роскошь поверить в то, что Джулиана значит для него гораздо больше, чем то будущее, которое обещал ему король. Больше, чем титул его отца и положение, когда он не зависел бы ни от кого, кроме самого себя.

Она открыла глаза и посмотрела на него чуть затуманенным взглядом.

— Пожалуйста, — прошептала она, но Николас сомневался, понимает ли она сама, о чем его просит.

Он понимал. И молча поцеловал ее.

Он целовал ее медленно, позволяя ей привыкнуть к прикосновению его языка. Она дрожала, и он провел ладонями вниз по ее рукам, а затем завел их себе за спину, прижимая Джулиану к себе и заставляя ее обнять себя. Ему смертельно хотелось почувствовать прикосновение ее груди к своему телу, даже сквозь несколько слоев ее одежд.

Она быстро училась. Прошлой ночью она была застывшей, неловкой, а всего день спустя вдруг легко расслабилась в его жарких объятиях. Его горячий рот проложил дорожку по ее шее к вырезу на груди, и Джулиана позволила ему это.

Быть может, она принимала его поцелуй как справедливую муку? Было ли это епитимьей, которую она наложила на себя за то, что прокляла его? Казалось, его должно было это беспокоить, но на самом деле ему было все равно, по какой причине она позволяет себя целовать, раз ее щеки пылали от возбуждения, соски проступили сквозь ткань и уперлись острыми кончиками в его голую грудь, а в глазах появилось изумленное, мечтательное выражение. Причины были неважны, важен был только результат.

Он потянул ее на кровать и уложил рядом с собой. На ее лице появилось встревоженное выражение, но она не сопротивлялась, не отталкивала его руки, не отворачивалась. Ее рука была прижата к его груди, чуть препятствуя, чуть предупреждая… Он взял ее руку и поцеловал ладонь и положил ее себе на живот. Джулиана не отняла руки.

Кубок! Тихий настойчивый голос прозвучал где-то в самой глубине его сознания, очень похожий на голос короля Генриха в момент наивысочайшего раздражения его величества. Кубок, дурак!

Но он не желал слушать сейчас короля Генриха. Он хотел услышать только тихий, удивленный вздох Джулианы.

И он его услышал.

Она лежала на кровати рядом с мужчиной. Лежала по своей собственной воле, подумала Джулиана ошеломленно. Хотя осталась ли у нее еще своя воля, вот в чем вопрос. Она лежала на кровати рядом с шутом, пусть и королевским, с человеком, явно неспособным вести себя разумно и пристойно. С человеком, которого ее проклятие лишило дара речи. И при этом ее рука покоилась на его голом животе, а он нежно целовал ее в губы.

Так почему же она не бежит от него?

Она понятия не имела. Казалось, все ее тело, каждая косточка плавится на этом ложе. Возможно, ее проклятие вернулось к ней и наказывает сейчас ее саму. Что ж, она ничего другого и не заслуживает, только это совсем не похоже на проклятие, скорее уж на благословение.

Его кожа была так приятна на ощупь, а еще Джулиана видела россыпь золотистых волосков на его груди. Ее муж был покрыт темными волосами, как медведь. У Николаса волосков было совсем немного. Она провела рукой вверх, по этим волоскам, ожидая, что ее охватит знакомое отвращение.

Но золотистые волоски оказались такими шелковистыми, совсем непохожими на тот грубый волосяной покров, который она так ненавидела у Виктора. И они покрывали гладкую загорелую мускулистую плоть, а не мягкую, дряблую белую кожу. Удивительно, но все в Николасе, что она видела или чего касалась, ей безумно нравилось.

— Мне надо идти, — прошептала она, не двигаясь.

Он не ответил. В конце концов, он же не мог. Ведь она сама наложила на него проклятие. Он просто взял ее руку и прижал к груди, так чтобы она слышала, как под ее ладонью глухо бьется его сердце. Уверенно, сильно, повелительно.

Ее же собственное сердце трепетало, как птичка в клетке. Она ничего не могла поделать, и он знал это.

Он положил свою ладонь между ее грудей, и ее сердце начало колотиться еще сильнее.

— Вы не должны этого делать, — прошептала она. Но, возможно, он не только онемел, но и оглох. Ее платье каким-то образом оказалось полностью расстегнуто, и ему ничего не стоило просто спустить его вниз, открывая нижнюю рубашку. Его длинные проворные пальцы казались темными на фоне белой ткани, и она подняла вверх голову, отказываясь смотреть на то, как он освобождает ее от одежды.

Он стянул вниз по плечам тонкую ткань. Джулиана закрыла глаза, почувствовав, как холодный воздух коснулся ее обнаженной груди, и услышала что-то между вздохом и смешком. Тогда она совершила непростительную ошибку, посмотрев на Николаса.

Она лежала, распростершись на кровати, ее волосы разметались вокруг головы, одежда была спущена до талии. Шут склонился над ней, его длинные шелковистые локоны затеняли его лицо, но она увидела восторженно-восхищенное выражение в его глазах.

Никогда и никто в жизни так не смотрел на нее, словно она была луной и звездами, сияющими в вышине. И ей вновь захотелось зарыдать от чувства вины и отчаяния.

— Я ведь прокляла вас! — воскликнула она, но он прижал ладонь к ее губам, заставив замолчать. И потом он положил руку ей на груди и прижался губами к ее рту.

Он уже целовал ее раньше, и она позволяла ему, находя неожиданное удовольствие в этом. Но сейчас это был совсем другой поцелуй, в нем было что-то темное и властное. Это околдовывало ее, завораживало, звало куда-то. Она вдруг испугалась, что закружится и провалится в какую-то бездонную пропасть, если не ухватится за что-нибудь, и она схватилась за его плечи.

На этот раз в его поцелуе не было нежности, ласкового поддразнивания, увлекающего соблазна. Были только его рот, его зубы, его язык, полностью овладевшие ею. Она вдруг стиснула его лицо в ладонях и, притянув его к себе, пылко поцеловала в ответ.

Не было слов, уговаривающих ее, не было обещаний любви или хотя бы удовольствия. Он медленно поднимал ее юбки вверх, снова и снова целовал ее, а она думала, когда же он остановится. Если он остановится. Если она хочет, чтобы он остановился.

Но она не хотела.

Прикосновение его ладоней к ее обнаженным бедрам потрясло ее. Холодные пальцы на разгоряченной коже. Она попыталась увернуться от его дерзких рук, но он навис над ней сверху и прижал своим телом к кровати.

Она хотела слов, хотела уговоров, но он ничего не мог сказать. И солгать он тоже не мог, слава богу! Он лишь властно целовал ее и трогал ее там, где никто не ласкал ее, даже муж.

Она застыла, потом попыталась вырваться, но он делал с ней что хотел, не допуская мысли, что она не хочет того же самого. А она изумлялась себе, хотела, чтобы он целовал ее, и гладил, и ласкал. Ее сжигал огонь страсти, ранее ей незнакомый, и тело ее сладостно изнемогало. Джулиана застонала, но был ли это протест или мольба продолжать, она и сама не знала. Неведомое упоительное чувство охватило ее. Его грешные прикосновения заставляли Джулиану желать большего. Может быть, он был прав и ласки шута действительно благословенны Богом?

Внезапно Николас прервал поцелуй и опрокинулся навзничь, глядя в потолок. Его грудь бурно вздымалась и опадала от частого тяжелого дыхания, как будто он пытался изо всех сил вновь взять под контроль свои чувства и разум.

Но у шутов нет разума. И у самой Джулианы, кажется, тоже. Что ж, по крайней мере, у нее появилась возможность сбежать прежде, чем она погрузится слишком глубоко в его соблазнительное безумие.

Она сделала попытку сползти с кровати, но он двигался гораздо быстрее. Он рванулся за ней, схватил за руку и прижал Джулиану к себе. Она замерла, упершись рукой ему в грудь и глядя на него долгим, пристальным взглядом.

«Беги», — требовал разум.

«Останься», — шептало сердце.

— Ты сводишь меня с ума, — произнесла она. — Это твой дар, да? Доводить людей до безумия. Если ты не можешь сделать это одним способом, ты делаешь это по-другому. Чего ты хочешь от меня?

Он ничего не сказал, ведь святая Евгелина не позволила ему говорить. Он взял руку Джулианы и прижал ладонью к своей мускулистой голой груди. Провел вниз по плоскому животу, положил на твердую часть своего тела, так сильно пугающую ее.

Она попыталась выдернуть руку, но он оказался много сильнее, чем она думала. Его взгляд не отрывался от ее глаз. Ему не нужны были слова.

«Возьми меня, — говорили его глаза. — Освободи меня. Люби меня».

Сначала ее рука от страха была зажата в кулак, но затем она медленно расслабила пальцы, открыла ладонь и коснулась этой твердой как сталь части его тела.

Страх в ее глазах уступил место удивлению, затем беспокойству.

— Ты болен! — прошептала она. — С тобой что-то не так. Ты это пытался мне сказать? У тебя опухоль, которая мучает тебя?

Он издал какой-то странный звук, и ей показалось, что сейчас он заговорит. Но ни слова не слетало с его губ. Она тоже молча смотрела в его потрясенное лицо…

— Шут, с меня довольно! — прогремел за закрытой дверью голос лорда Хью.

Мгновением позже Джулиану бесцеремонным образом стащили и засунули под кровать как раз в тот миг, когда дверь с шумом распахнулась. Она лежала внизу, скорчившись от страха, когда ноги, обутые в тяжелые сапоги, прошагали к кровати и остановились прямо перед ее носом.

— Ты заговоришь, шут, или же я вырву твой язык, и тогда никто уже не будет удивляться тому, что ты молчишь!

Джулиана едва сдержала крик протеста, но в этот момент Николас громко завозился на кровати, заглушая ее возглас.

Лорд Хью между тем не скрывал своего гнева.

— Фамильная реликвия украдена, и теперь я думаю, что ты не зря притворился немым, шут! Либо ты сам стащил кубок святой Евгелины, Покорительницы драконов, либо ты знаешь, кто это сделал. Я великодушный человек, когда дело касается многих вещей, но только не тогда, когда речь идет о фамильной чести и святых реликвиях. Я буду пытать тебя до тех пор, пока ты не заговоришь!

Этого Джулиана уже не могла вытерпеть. Она решила броситься к ногам своего разъяренного отчима, но в этот миг Николас поспешно спрыгнул с кровати, преградив ей путь. Она замерла, осознав вдруг, как недостойно будет выглядеть ее появление. Ее платье было все еще спущено, и она начала поспешно и неумело поправлять его и завязывать тесемки, пока сэр Хью не вытащил ее на свет божий.

Привести себя в порядок оказалось трудновато.

— Либо ты к полуночи заговоришь, мастер Николас, — зловещим тоном предупредил граф, — либо утром я найду на тебя управу.

Он не хлопнул дверью, когда выходил, но Джулиана поняла, что его уже нет в комнате. Николас нагнулся и помог ей выбраться из-под кровати, при этом на его лице было очень странное выражение, когда он смотрел на нее.

Она все еще пыталась завязать дрожащими пальцами ленточки на своем платье, он отвел в стороны ее руки и завязал их сам, очень терпеливо, как любящий отец.

Она сидела перед ним и смотрела снизу вверх, понимая, что надо встать и идти.

— Я все исправлю, — сказала она после долгого молчания. — Я верну вам ваш голос, и, возможно, я виновата также и в том, что случилось с… той частью вашего тела. Мы должны пойти в мою комнату.

Он приподнял бровь в немом вопросе. Дверь была по-прежнему открыта, коридор пуст, и брата Бэрта нигде не было видно.

— Я спрятала кубок в своей комнате, — пояснила она. — Мы можем оба попросить святую, чтобы она сняла проклятие. Я уверена, святая Евгелина поможет нам. Но только вы должны идти очень-очень тихо.

«Какие глупости я говорю», — подумала Джулиана, поднимаясь на ноги. Ведь у него нет голоса, чтобы шуметь. И бубенчиков на свободной льняной рубахе и на мягких кожаных туфлях тоже нет.

— Я обо всем позабочусь, — сказала она серьезно. — Я обещаю вам. Все будет хорошо.

Но его чуть насмешливая улыбка говорила ей, что это весьма сомнительно.