— Едва ли эту ночь можно так назвать, моя дорогая. Аббат велел нам жить как брату и сестре. Несмотря на все мои усилия, у тебя, к сожалению, нет брата, но уверяю тебя, что братья и сестры обычно не занимаются развратом.

— Кажется, вы находитесь в хорошем настроении сегодня.

— А почему бы и нет? — улыбнулась Изабелла. — Сейчас солнечный, прекрасный день, я снова замужем, причем за хорошим человеком, который заботится обо мне, и у меня есть дочь, которая ко мне вернулась, пусть даже она этого и не хотела. По правде говоря, у меня и в самом деле хорошее настроение, и я думаю, что обязана этим святой Евгелине. Поэтому сегодня я решила заняться уборкой в часовне Святой Девы, которая является хранилищем священного кубка.

— Какого кубка? — спросила Джулиана испуганно.

— Священная реликвия, принадлежащая семье Фортэм уже сотни лет. Они ведь ведут свой род от святой Евгелины, как ты знаешь. Мой муж показал мне эту реликвию, когда я только приехала сюда, и могу сказать, что это удивительная вещь. Если ты захочешь помочь мне, я расскажу тебе эту историю, пока мы будем работать.

— Так он хранится в часовне Святой Девы? В этом пыльном, заброшенном месте, которое находится во дворе?

Она должна была бы восхититься своим естественным тоном. Ей никогда не приходилось практиковаться в подобной лжи, но у нее явно имелся талант к этому делу.

— Кажется странным, да? — спросила Изабелла и тут же объяснила: — Дело в том, что бабушка лорда Хью поместила эту реликвию в часовню и запретила кому бы то ни было чистить и убирать там, кроме хозяйки замка. Я догадываюсь, что предыдущие жены Хью не слишком интересовались святыми реликвиями.

Это объясняло плачевное состояние, в котором находилась часовня, подумала Джулиана. Под ее кроватью тоже грязно и темно, так что священный кубок должен себя чувствовать там как дома.

— А она, то есть реликвия, может творить чудеса? — спросила Джулиана.

Если кубок действительно обладает магической силой, то первое, что попросит Джулиана, — это отправить мастера Николаса за сотни миль отсюда, и немедленно.

— Вещи не могут творить чудеса, доченька, только Бог, — тихо сказала Изабелла. — Ты не продолжала свое религиозное образование в то время, как жила в Монкрифе?

— Виктор мало интересовался религией, — ответила Джулиана. В действительности это еще было мягко сказано. Однажды Виктор избил священника за то, что тот осмелился упрекнуть его в распутной жизни.

Что касается Джулианы, то она не ссорилась с Виктором из-за его распутства, поскольку тогда он редко тревожил ее. Сама же Джулиана видела в выполнении супружеских обязанностей только боль и стыд, а потому была счастлива уступить брачное ложе любой другой женщине.

— По правилам, мне следовало бы поговорить с аббатом о твоем образовании, но в данном случае, думаю, будет лучше встречаться с ним как можно реже. Возможно, брат Бэрт согласится помочь тебе. В любом случае, святая работа по уборке часовни должна помочь тебе укрепить твой дух и очистить душу.

Джулиана весьма в этом сомневалась. Она стащила священную реликвию с ее законного места, где та хранилась долгие годы. Никакие хозяйственные работы, убери она хоть весь замок, не помогут ей очиститься от греха. На какое-то короткое мгновение ей даже захотелось рассказать матери о том, что она совершила, но, подумав, она не решилась. Обладание этой реликвией было ее единственной силой, и она совсем не хотела так просто с ней расстаться. Более того, пусть это покажется странным, но она чувствовала, что сама святая Евгелина одобряла ее поступок.

Возможно, Джулиана обманывала сама себя в попытке успокоить свою совесть; кража святой реликвии была преступлением против церкви и государства, и что еще хуже — преступлением против Бога. Наказание должно быть таким ужасным, что об этом даже страшно подумать.

Джулиана могла бы отнести его на место. Это было особенно легко сделать, пока еще никто не обнаружил пропажи. Можно засунуть кубок в рукав, снова незаметно проскользнуть в заброшенную часовню и положить его на место. Это было бы самым разумным.

Но только она не чувствовала себя особенно разумной. Если эта святая реликвия не могла совершать никаких чудес, то, по крайней мере, она могла бы стать просто очень дорогим подарком.

Джулиана решила, что лучше пока сменить тему.

— Вам и в самом деле очень повезло, что аббат настоял на воздержании, — сказала она.

— Почему же? Ведь физическая любовь между мужем и женой — это выражение любви к Богу и просто великолепная вещь. Я буду несчастлива, если аббат так и не снимет свой запрет.

— Несчастлива? Несчастлива от того, что вас избавили от стыда и мук супружеской постели? — воскликнула Джулиана, не веря своим ушам.

В тот момент, когда слова только еще сорвались с ее уст, она поняла, что сказала лишнее. На прелестном лице ее матери появилось выражение сострадания и боли.

— Моя бедная девочка, — тихо сказала Изабелла, невольно шагнув в ее сторону, словно желая заключить ее в объятия. — Что же этот человек сделал с тобой?

— Всего лишь выполнял свои супружеские обязанности, — пожала плечами Джулиана, жалея, что затеяла это разговор. — Неважно, все уже в прошлом. Если мне повезет, я никогда больше не выйду замуж и проживу остаток своих дней в благословенном целомудрии.

На лице Изабеллы появилось странное выражение.

— А как же дети? Ведь тогда ты не будешь иметь детей. А я так надеялась на внуков.

Рано или поздно, когда пройдет достаточно времени, возможно, боль уже не будет такой острой. Во всяком случае, Джулиана очень на это надеялась.

— Никаких внуков, — сказала она чуть дрогнувшим голосом. — Виктор наплодил бастардов чуть ли не от каждой женщины в Монкрифе, но мне так и не дал ребенка. Я сожалею, что огорчаю вас, однако на самом деле меня это не слишком тревожит.

— Ты очень плохая лгунья, дочка.

«Но становлюсь все лучше и лучше», — подумала про себя Джулиана. Ее мать не заметила, что гордость семьи Фортэм, кубок святой Евгелины, лежит у нее под кроватью.

Изабелла покачала головой.

— Ты еще обязательно узнаешь — во всяком случае, я молюсь об этом, — что дети — самый прекрасный дар божий, даже когда они тебя ненавидят за что-нибудь, что ты никак не могла изменить. И еще ты узнаешь, что есть и другие радости в браке — супружеская постель, например.

— Я не хочу об этом ничего слышать.

— Слова тебе и не помогут. Тебе нужен муж — нежный, любящий муж, который мог бы убедить тебя в этом.

— Нет уж, спасибо, — сказала Джулиана. — Мне и так хорошо.

— Боюсь, у тебя нет выбора, девочка.

Эти слова прозвучали словно смертный приговор. Джулиана почувствовала, как белеет ее лицо, от которого отхлынула кровь.

— Что вы имеете в виду? — прошептала она непослушными, вмиг пересохшими губами.

— Сэр Ричард покинул нас этим утром, но перед отъездом он передал лорду Хью послание от короля. Тебе это не понравится, любовь моя, — с несчастным видом произнесла Изабелла.

Она не должна плакать, она не будет плакать, пообещала себе Джулиана.

— Меня снова выдают замуж? Но не слишком ли рано? Мой муж едва остыл в своей могиле.

— Это случится не раньше Пасхи. Достаточно времени для того, чтобы удостовериться, что ты не носишь под сердцем ребенка твоего мужа.

— Говорю же вам, что это невозможно.

— Неважно, так повелел король. На Пасху тебя выдадут замуж за одного из баронов с севера, и я не уверена, что мы можем это как-то предотвратить. Скорее всего, он неплохой человек. Видимо, в окружении короля его любят, а потому Генрих хочет удалить его от двора, предварительно женив на тебе.

— Я скорее умру! — мрачно сказала Джулиана.

— Нет! Я тоже не хочу так скоро расставаться с тобой. Я попрошу мужа сказать королю, что я не вынесу новой разлуки с тобой.

— И вы думаете, король прислушается к его просьбе? — скептически покачала головой Джулиана.

— Я думаю, мы можем попытаться.

— Я обречена, — уныло прошептала Джулиана. — Нет спасения.

Изабелла коснулась ее лица, и на этот раз Джулиана не отстранилась. Ощущение мягкой, нежной руки матери на ее коже вызвало мгновенную вспышку памяти о счастливых днях детства, и никакая боль прошлых обид не могла заглушить этого.

— Я так хочу, чтобы ты была счастлива, — сказала Изабелла тихо. — Я хочу этого больше всего на свете. Я бы сразилась с драконами за тебя.

Джулиана криво усмехнулась.

— Святая Евгелина расправилась с последним из них, мама.

— Возможно. Но еще осталось множество чудовищ, выдающих себя за людей. Я не позволю, чтобы ты снова попала в лапы к одному из них.

— Но как ты сумеешь их различить?

Изабелла не могла вынести выражения боли, появившегося на лице дочери. Горечь воспоминаний угнетала ее дочь.

— Нет таких чудовищ, которых нельзя было бы победить, моя девочка. Обещаю, что с тобой еще очень долго ничего не случится. — Она снова ласково погладила щеку Джулианы и уже другим тоном сказала: — Но ты, наверное, умираешь от голода. Ты спала так долго, что пропустила обед, но я могу принести тебе еду сюда.

— Я бы не хотела причинять беспокойство.

На самом деле одна только мысль о еде вызвала у Джулианы тошноту.

— При сложившихся обстоятельствах лучше избегать суеты, которая происходит внизу. Мой муж пребывает в отвратительном состоянии духа, и если аббат не придержит свой язык, то Хью просто скоро вышвырнет отца Паулуса отсюда. Одно хорошо — мы избавлены от назойливого общества этого шута.

— Почему? — спросила Джулиана, а сама в душе взмолилась, чтобы Николас уехал.

— Его изгнали из главного зала. Он, конечно, весьма забавный, но в последнее время зашел слишком далеко. Его стишки были достаточно неприятны, но последняя его выходка оказалась уже настолько вопиющей, что мой муж не смог этого вынести.

— А что же он сделал?

— Вопрос скорее в том, что он отказался делать. Этот невозможный человек решил стать глухонемым. Он отказывается говорить и издавать какие бы то ни было звуки. Возможно, его внезапно поразила глухота и немота, а возможно, это один из его приступов безумия, кто знает? Он за весь день не сказал ни единого слова, и лорд Хью велел запереть его, пока он не опомнится.

— О боже! — прошептала Джулиана.

— Не стоит о нем так беспокоиться, моя дорогая. Никто не виноват, что упрямец отказывается говорить. Мой муж — справедливый и добрый человек. Несмотря на угрозы, я уверена, он не собирается мучить мастера Николаса. Скорее всего, он просто подержит его немного взаперти, пока тот не одумается.

— Но почему шут отказался говорить?

— Ну, поскольку он не говорит, мы не можем этого узнать. Я думала, что нет ничего более раздражающего, чем его рифмоплетство, но оказалось, что молчание тревожит еще более. Я лишь надеюсь, что он образумится раньше, чем мой муж окончательно потеряет терпение. Хотя какой здравый смысл может быть у шута?

— А что, если это не его вина? Если что-то еще заставило его замолчать? Ведь нельзя же винить человека за то, что он не может сделать!

Изабелла внимательно наблюдала за ней с весьма странным выражением в спокойных карих глазах.

— Мне кажется, ты слишком беспокоишься об этом шуте, детка. Я думала, ты находишь его таким же надоедливым, как и все мы. Хотя он, без сомнения, очень красив, если не обращать внимания на его глупые рифмы и нелепую одежду. Только я не думала, что ты замечаешь такие вещи.

— Но он ведь тоже создание божье, а потому заслуживает нашего милосердия, — возразила Джулиана.

Ее мать улыбнулась.

— У тебя очень нежная душа, девочка.

«У меня грешная, злая, недостойная душа воровки», — с горечью подумала Джулиана.

Она, пожалуй, заслуживала той ужасной судьбы, которая ожидала ее будущей весной. Единственное, что она могла бы сделать прямо сейчас, это поправить зло прежде, чем лорд Хью потеряет остатки своего и так далеко не ангельского терпения. Мастер Николас пережил жестокую порку с удивительным мужеством, однако после еще одной такой же ему попросту не выжить. Конечно, Джулиана хотела, чтобы он замолчал, она даже просила святую Евгелину об этом; и она хотела, чтобы он уехал. Но она вовсе не хотела, чтобы он страдал от боли.

— Я должна кое-кого увидеть, — сказала она поспешно, отворачиваясь от матери и направляясь к двери.

— Но ты ведь еще не поела. И потом, ты собиралась помочь мне прибрать часовню Святой Девы.

Джулиана почувствовала еще один укол вины.

— Мы можем сделать это позже, мама.

Она уже была почти у двери, когда голос матери остановил ее.

— Может быть, тебе стоит прежде одеться? Не пойдешь же ты гулять по замку в одной ночной рубашке? Я позову служанок, они помогут тебе…

— Не надо!

Джулиана поспешно натянула через голову платье и сунула ноги в кожаные туфли. Затем подобрала волосы, свободно рассыпанные по плечам, и скрутила на затылке в пучок, прежде чем накинуть на голову покрывало. Джулиана не стала тратить время на более тщательный туалет — она не могла терять ни минуты — и мгновением позже так поспешно выходила в дверь, что покрывало и полы платья летели за ней, словно крылья.

Изабелла осталась одна в своих бывших покоях, с задумчивым, несколько озадаченным выражением на обычно спокойном, нежном лице.

Итак, ее дочь испытывает чувства к шуту. Как похоже на ее упрямого ребенка — влюбиться в абсолютно не подходящего ей человека, так же далекого от нее, как крестьянин или король, когда ее собираются выдать замуж пусть за незнакомца, но из ее же сословия.

Конечно, девочка даже не подозревает о том, что делается в ее сердце. Ее дочь почти так же эмоционально нетронута, как в тот день, когда ее вырвали у матери из рук. Тогда у Изабеллы не было никакой надежды остановить своего мужа, уговорить его не отнимать у нее единственное выжившее дитя. Но если бы она только знала, что Виктор Монкриф оставит ее девочку с незаживающими ранами в душе и с непробужденными чувствами, она, может быть…

Но Изабелла знала, что все равно ничего не смогла бы сделать. Она помнила, как просила, молила, спорила, доказывала… муж был непоколебим, ничто не могло его тронуть. Он убедил себя, что жена не сможет родить здорового ребенка, пока рядом с ней находится ее первенец, к тому же Виктор Монкриф очень хорошо заплатил за свою юную невесту.

И вот теперь Джулиана стала взрослой женщиной, которая знала о богатстве чувств и радостях любви не больше, чем суровый аббат ордена Святой Евгелины. И что еще хуже — она, кажется, влюбилась в королевского шута! А это делало ситуацию просто непредсказуемой.

Разумеется, она никогда не признается в этом даже самой себе. Если Изабелла заговорит об этом, Джулиана все будет отрицать, причем полностью уверенная в своей правоте. Но Изабелла знала людей, и ей было знакомо это потерянное, тоскливое выражение, которое появилось на лице ее дочери. Она опять оказалась в ловушке, влюбившись в самого неподходящего человека на свете, и снова все выглядело так, как будто Изабелла ничем не могла помочь ей.

Но она не собиралась сдаваться, не попытавшись спасти свою дочь. В этом шуте было что-то очень странное, что-то не вполне правильное. Глупо, конечно, говорить о странностях шута, когда в этом и заключается его сущность — быть не похожим на других. Однако что-то в мастере Николасе, в его стишках, шутках и песенках не укладывалось в обычный ряд. Как и большинство шутов, он говорил грубые, откровенные вещи, не сдерживая языка, но Изабелла чувствовала, что в отличие от других Николас знал совершенно точно, что он говорит, зачем и с какой целью.

По правде говоря, она не слишком часто встречалась с людьми его сорта, и большинство тех, кого она видела, были весьма странными созданиями с явными физическими или психическими уродствами. При этом они обладали либо излишне острым умом, либо вообще никаким. Николас Стрэнджфеллоу явно относился к первой категории. К тому же и лицом и фигурой он был очень привлекателен — если бы хоть на мгновение перестал двигаться и позволил себя рассмотреть.

Он был высоким, пластичным, за его почти кошачьей грацией явно чувствовалась сила, хотя он, видимо, старался это скрыть. У него были необыкновенные глаза: глубокие, умные, загадочные, даже когда в них появлялся оттенок безумия или злости. Если бы Изабелла была лет на десять моложе и не вышла замуж за такого достойного человека, как лорд Хью, она вполне могла бы сама увлечься этим притягательным и таким непредсказуемым человеком.

И все же, несмотря на свои, несомненно, привлекательные черты, он совершенно не подходил ее единственной дочери и был крайне опасен для мира и спокойствия ее нового дома.

Она могла бы довольно легко от него избавиться. Одно только слово мужу, и этого шута в тот же миг отправят обратно к королю. Хью едва терпел Генриха и был весьма подозрителен во всем, что имело к нему хоть какое-то отношение. Поэтому все, что ей надо сделать, — это слегка намекнуть на неблаговидное поведение мастера Николаса, чтобы никогда больше его не увидеть.

Однако с таким королем, как Генрих, надо было вести себя очень осторожно. Ее новый муж был мудрым человеком, в этом она уже успела убедиться, но он был в то же время солдатом — прямым и честным в словах и делах. А Генрих до мозга костей человек власти, то есть коварный, лживый и лицемерный — и очень опасный. Хью даже не пытался скрыть своего прохладного отношения к монарху, значит, его жена должна была следить за тем, чтобы он не сжигал за собой все мосты. От этого зависело благополучие ее нового дома, всех близлежащих владений и, что не менее важно, возможность спасти дочь от нового нежеланного брака.

А потому в настоящее время маленькая, грязная, заброшенная часовня Святой Евгелины могла немного подождать. Она так долго была лишена заботы и внимания, что еще несколько дней ничего не изменят. Если у Изабеллы будет время, она сможет пойти и помолиться этой могущественной святой о благополучии ее дочери. У святой Евгелины не было детей, но она была весьма заботливой и умной молодой женщиной, и если бы какая-нибудь святая могла бы присмотреть за Джулианой, то пусть уж это была бы сама Повелительница драконов.

Опыт подсказывал Изабелле, что Джулиана сейчас нуждается в любой помощи, как от сил этого мира, так и того.

Никто не обратил внимания на Джулиану, когда та бежала по коридорам замка Фортэм. В эти дневные часы все были заняты своими заботами, и падчерица хозяина не могла вызвать слишком уж сильного интереса. Никто не взглянул на нее дважды, никто не заметил ее растрепанных волос, помятого платья, тем более что Джулиана быстро шла, потупив глаза и изо всех сил стараясь быть незаметной.

Но вот беда, она совершенно не помнила, где находится комната Николаса. В прошлый раз она легко нашла ее, потому что ей подсказал Бого. Но, к сожалению, она очень плохо ориентировалась в пространстве. В замке Фортэм было ни много ни мало целых пять башен, и Джулиана понятия не имела, в какой именно заперли несчастного шута.

В то же время она прекрасно понимала, что не может ни у кого спросить о нем. К тому времени, когда она обошла почти всю третью башню, она едва не рыдала от отчаяния. Ей казалось, что все самое плохое уже случилось.

Но она ошибалась. Открыв последнюю дверь в третьей башне без всякой надежды на то, что эта темная комната обитаема, Джулиана вдруг оказалась лицом к лицу с самим настоятелем аббатства Святой Евгелины. Святой отец стоял полуобнаженный. Его белая кожа была исполосована красными рубцами — явными следами жестокого избиения.

Джулиана застыла в ужасе как раз на то время, за которое плеть, управляемая чьей-то рукой, успела вновь опуститься на спину священника.

— Я раскаиваюсь в своих грехах, о мой возлюбленный Иисус! — воскликнул аббат возвышенным, но несколько неуверенным тоном, и Джулиана поняла, к своему облегчению, что его глаза закрыты, а сам он пребывает в некоем священном экстазе и просто не может ее видеть. — Еще!

Плеть снова хлестнула по его спине, и на месте удара проступила свежая кровь. Джулиана почувствовала, как сжался ее желудок, как дрожь прошла по всему телу. Она вдруг с изумлением поняла, что аббат на самом деле получает удовольствие от этого мучения.

Она попятилась, истово благодаря всех святых за то, что священник ее не заметил, когда вдруг увидела, что плетку держит в руках мальчик. Это был юный Гилберт, новый оруженосец лорда Хью, именно он резко, наотмашь хлестал священника. Он отнюдь не пребывал в экстазе, как его жертва, и хорошо ее видел. Он поймал изумленный взгляд Джулианы и просто пожал плечами, как бы объясняя, что всего лишь выполняет просьбу святого отца.

Джулиана не подумала даже закрыть дверь за собой, боясь, что этим движением или скрипом двери привлечет внимание аббата. Она просто пятилась и пятилась, подобрав юбки, пока не уперлась спиной во что-то твердое.

Поспешно обернувшись, она едва смогла сдержать возглас удивления, оказавшись лицом к лицу с братом Бэртом. Он приложил палец к губам, призывая ее к молчанию, а затем обошел ее и осторожно прикрыл дверь в комнату, где находились мальчик и священник.

— Пойдемте со мной, — прошептал он едва слышно. Джулиана кивнула и последовала за монахом вниз по винтовой лестнице. Монах заговорил только тогда, когда они спустились во двор и вышли на благословенный солнечный свет.

— Отец Паулус верит в благотворное влияние телесных наказаний на душу, — произнес он едва ли не извиняющимся тоном. — Он чувствует, что таким путем — через боль и умерщвление плоти — он становится ближе к Богу. Вы не должны осуждать его, он один из немногих, кто верит, что путь к Богу лежит через боль и страдания, и это вполне возможно.

— Я не смею судить святого отца, — сказала Джулиана, внутренне содрогнувшись от своей очередной лжи.

Она уже давно для себя решила, что аббат жестокий, бесчеловечный монстр, и то, что он наслаждается болью, просто подтвердило правоту ее суждения.

Монах благодушно кивнул.

— Разумеется, нет, вы хорошая девочка, леди Джулиана. Но что вы искали здесь, в башне, когда наткнулись на отца Паулуса? Может быть, я могу вам быть чем-нибудь полезен?

Джулиана неуверенно посмотрела на него. Брат Бэрт был полной противоположностью аббату, и все же — можно ли довериться ему? Сказать ему о священном сосуде? Но что, если он просто заберет кубок и уедет, оставив ее без всякой надежды обрести свободу и покой? И не останется ли онемевший мастер Николас без помощи, во власти своего короля и хозяина?

Но все же часть правды лучше, чем явная ложь.

— Я искала мастера Николаса.

— На что вам этот шут? Он заперт в своей комнате за упрямство, и я сомневаюсь, что вашему отчиму понравится, если к нему будут ходить гости.

— Это вовсе не упрямство, брат Бэрт! — взволнованно воскликнула Джулиана. — Это не его вина, что он не может говорить! На него наложили проклятие.

— Но чья же это вина? — терпеливо спросил брат Бэрт. — Скажите же мне, дитя мое. Мы не сможем ему помочь, пока вы мне не скажете. Кто сделал это с ним? Кто наложил на него такое проклятие?

У Джулианы не было другого выхода, как только сказать правду.

— Это я, — призналась она, — и святая Евгелина, Повелительница драконов.

Брат Бэрт некоторое время стоял, задумчиво глядя на Джулиану, затем решительно сказал:

— Идемте со мной. — И взял ее за руку. Джулиана вдруг испугалась и заупрямилась.

— Куда вы тащите меня? — воскликнула она, стараясь выдернуть руку.

— Да к вашему шуту. Чтобы вы убедились, что всего лишь упрямство и своеволие мешают ему говорить, и ничего больше. Нам бы всем стоило радоваться этому. В своем молчащем состоянии он гораздо более приятная компания, чем обычно.

— Но это не его вина! — снова повторила Джулиана с каким-то безнадежным отчаянием.

— Посмотрим. Только вы должны обещать, что никому не скажете о том, что я отвел вас к нему. По правде говоря, я сомневаюсь, стоит ли мне так поступать.

— Он не сделает мне ничего плохого, брат Бэрт, — сказала Джулиана, сама удивляясь, откуда у нее взялась такая уверенность.

— Есть множество способов причинить вред человеку, дитя мое, — сказал монах. — Запомните это. Многие люди не всегда то, чем кажутся.

Как аббат, со своим извращенным пристрастием к боли. Или ее мать, которая, оказывается, всегда любила ее.

Как шут, который и не шут вовсе.

— Я запомню, брат Бэрт, — тихо сказала Джулиана и пошла за монахом, стараясь подстроиться под его быстрые шаги.