А это, если ему не изменяет память, была, пожалуй, одна из самых южных точек захода. Он закрепил теодолит и записал угол склонения. На следующий вечер солнце зашло еще немного южнее. И когда казалось, что система наблюдений дает результаты, все развалилось в одну минуту. Задул с океана сильный ветер, принес с собой свинцовые облака, шторм; и они целую неделю не видели солнце. А когда, наконец, увидели — солнце пошло к северу.

— Ну и ладно, — сказал он. — Мы все равно были где-то рядом. И если к тому дню, когда мы в последний раз видели закат, добавить еще один, то мы окажемся очень близко ко времени солнцестояния, а если добавить еще десять дней, то получится начало Новых Лет.

— И разве это не глупо? — спросила она.

— Почему глупо?

— А почему мы должны считать началом Нового Года, когда солнце начинает уходить к северу? Почему ты думаешь, что люди, которые занимались этим, все не перепутали и не ошиблись дней на десять?

— Вполне возможно, я не спорю.

— И тогда почему нам сейчас не начать Новый Год без этого, как ты его называешь, солнцестояния? Это будет проще.

— Проще, конечно. Но мы не можем взять и наплевать на календарь. Он установлен много лет тому назад, нельзя взять и передвинуть его просто из прихоти.

— Хорошо, а ты не помнишь никого по имени Юлий Цезарь, который сделал это? И восстания и смуты из-за этого? Но ведь все равно изменили.

— И все равно изменили! Ты опять права, и, думаю, мы тоже можем это сделать, если нам так хочется. Это дает человеку ощущение могущества! А потом, во власти необузданной игры воображения, решили, что им ничего не нужно выдумывать, что сама природа уже позаботилась о них, и с места, где стоит их дом, можно видеть полную дугу солнца, и они не станут заниматься условностями, придумывая месяца, пока сами того не захотят. Когда солнце сядет посередине моста, будет одна дата, а когда достигнет первого высокого горба холмов на севере, будет другая, а когда достигнет приметных ориентиров — третья. Зачем им иметь какие-то месяца?

— Послушай! — неожиданно воскликнула она. — Так совсем скоро Рождество. А я об этом забыла. Как думаешь, я успею до закрытия магазинов выбрать тебе галстук? И он улыбнулся едва заметной, немного виноватой улыбкой.

— Мне казалось, что это Рождество мы будем встречать в печали, но знаешь, мне почему-то не хочется быть печальным.

— А на следующий год, — сказала она, — будет еще веселее. И мы устроим первую елку.

— Да, и он, наверное, будет что-то лепетать и смеяться. Ведь правда, будет?! И еще я думаю о тех днях, когда смогу подарить ему электрический поезд и буду запускать его. Нет, бедный он малыш, думаю, не будет у него электрического поезда. Возможно, лет через двадцать пять, когда у нас будут внуки, мы снова заставим электричество работать.

— Двадцать пять лет! Да я буду совсем старухой. Странное это состояние — думать о будущем, как, впрочем, и о прошлом. Я вот сейчас подумала о будущем и вспомнила еще одну вещь — годы. Мы должны сохранить счет годам. Разве люди на каких-нибудь далеких островах не делают зарубки на деревьях, или еще что-нибудь? Понимаешь, ему обязательно захочется узнать, какой сейчас год, когда ему нужно идти голосовать, получать паспорт, когда, может быть, его смогут назначить министром. Если ты, конечно, не собираешься устанавливать для моего народа такие же порядки, как и в ушедшей цивилизации. Так какой это будет год? И опять он подумал, что только женщина способна говорить о таких жизненно важных вещах, думая о своем еще не родившемся ребенке. И хотя он понимал, что ее внутренним мировосприятием руководят безошибочные инстинкты, было ужасно горько осознавать, что оборвется бег сменяющих друг друга времен. Несомненно, пройдут годы, и археологи по геологическим пластам или кольцам на деревьях восстановят хронологический порядок событий, но они могли бы сберечь им уйму времени и сил, если бы сохранили сейчас традицию.

— Ты права, — вслух произнес он. — И пожалуй, нет ничего проще. Мы знаем, какой сейчас год, и, когда мы решим, что наступил новый год, мы выбьем его цифры на камне какой-нибудь хорошей скалы, а через год — еще одни цифры. Это будет трудная работа, и поэтому мы всегда будем помнить об этих годах.

— А глупо это не будет? Начинать новую дату из четырех цифр не будет глупо? Насколько я понимаю, — она на мгновение замолчала и спокойно огляделась кругом, настолько спокойно и уверенно, как могла делать только она. — Насколько я понимаю, этот новый год вполне можно назвать Годом Первым.

В тот вечер не было дождя. Низкие облака продолжали скользить по небу, но воздух под ними был чист и прозрачен. И если бы кто-нибудь зажег эти огни, можно было увидеть свет уличных фонарей Сан-Франциско. Он стоял на крыльце дома, вглядывался в темноту запада и вдыхал глубоко и часто сырой, холодный воздух. Он снова испытывал восторг. «Сегодня мы расстаемся с прошлым, — думал он. — Расставание длиной в несколько месяцев — несколько месяцев последнего года, который канет в небытие. Настала новая точка отсчета — Момент Зеро — и мы застыли на границе двух эпох. Отсюда начнется новая жизнь. И мы объявляем начало Первого Года. Год Первый!» Теперь уходит в прошлое великая драма существования и изменения мира без человека. Никогда больше проблема личной приспособляемости к этому миру не станет его самой главной и важной проблемой. Теперь на многие годы вперед он будет переживать другую драму — драму создания нового общества, изменения его, движения вперед, к будущему. Теперь он перестает быть одиноким зрителем, по крайней мере, только одиноким зрителем. Он умеет читать. Он вооружен основами многих знаний. Он, если это потребуется, применит их в психологии, технике, общественном устройстве нового мира. И еще он найдет других, и они придут к нему — хорошие люди, которые будут помогать ему создавать новый мир. Он снова начнет искать людей. Он будет очень разборчив, он будет держаться подальше от тех, кого сломило потрясение от гибели старого мира, чей разум и тела непригодны для того, чтобы строить новый. А где-то внутри гнездился глубокий страх, что Эм может умереть при родах, и вместе с ее смертью умрет надежда, и умрет все его будущее. Но он гнал прочь этот страх и не верил, что такое может случиться. Потому что ярче света дня было ее мужество. Она сама жизнь. Он не мог представить ее и смерть рядом. Она свет будущего — она и все, которым даст она жизнь. «Мать всех живущих! И святой назовут дети ее». И ему даст она мужество жить, когда все ближе, с каждым прожитым годом все ближе начнет подползать к нему смерть — тихо и крадучись, как тихо и крадучись ползли из углов дома темные тени, в день, когда умирал свет. Ее душа уже однажды победила смерть, а сейчас тело ее дает начало новой жизни. Он чувствовал, как мужество ее вливается в каждую жилку его тела. Неужели вопреки логике, вопреки страху возможно такое? Неужели еще не родившееся на этот свет дитя может все изменить вокруг. Но уже непреложным законом стали изменения эти. Он знал отчаяние, теперь он знает, что такое надежда. И верит он, что настанет, день, когда солнце застынет в самой южной точке своей вечной дуги, и они двое — или уже трое их будет — встанут у камня скалы и выбьют на нем число, которое возвестит миру, что прожит Год Первый. А пока, давая отсчет новой жизни, он еще только начинался. И мысли его обрели форму. «О бесконечный мир!» — подумал он. И когда, вдыхая холодный, сырой воздух, стоял и смотрел на запад, где во мраке замер мертвый город, слова эти торжественной музыкой переполняли его. «Бесконечный мир!»

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРВОЕ. БЫСТРЫЕ ГОДЫ

Совсем недалеко от дома на Сан-Лупо есть пустынное место, которое некогда было Маленьким городским парком. Высокие камни в живописном беспорядке застыли на его земле, и еще два обломка скалы наклонились друг к другу, так что получилась узкая пещера. Рядом гладкая каменная плита размером с небольшую комнату, плавно — слишком плавно, чтобы удобно сидеть на ее краю, уходящая по склону холма. Очень давно, гораздо раньше тех времен, что называют они сейчас Старые Времена, жило неподалеку племя первых людей, оставивших на гладкой поверхности камня маленькие лунки, в которых толкли люди каменными пестиками зерно и так делали муку. В тот день, когда непрерывной чередой, сменяя друг друга, прошли времена года, когда солнце во второй раз коснулось Золотых Ворот, Иш и Эм по пологому склону холма поднимались к скалам. Завернутый в мягкое одеяло, спал на руках Эм их ребенок. (Эм снова была беременна, но еще не потеряла живость походки.) Иш нес молоток и зубило. А Принцесса их бросила, по своему обыкновению с громким лаем убежав по следам своих невидимых зайцев. А когда пришли они к скале, то села Эм лицом к солнцу и стала кормить ребенка, а Иш работал молотком и зубилом, выбивая на гладкой плите первое число. Крепким оказался камень, но тяжел был молоток и остро заточено зубило, и скоро появилась на камне прямая линия. Но видно, хотелось человеку украсить работу свою и торжественным обрядом отметить завершение полного цикла, когда солнце, покинув самую южную точку небесной сферы, вновь вернулось к ней. И потому выбил Иш короткую черту в основании линии и маленький крючок в ее вершине, так что теперь законченная работа напоминала аккуратную единицу — какой она стала с тех пор, как человек научился печатать книги. И когда закончил работу, тоже сел рядом с Эм и подставил лицо солнцу. Дитя утолило голод и было счастливо, и они играли с ним.

— Вот так, — сказал Иш, — это и был Год Первый!

— Да, — сказала Эм. — Но, наверное, для меня он всегда будет Годом Ребенка. Имена лучше запоминаются, чем цифры. И с тех пор чаще называли они годы не по числам, а по имени того, что произошло в этот год значительного и запомнилось больше всего.

Весной Второго Года Иш посадил свой первый огород. Он никогда не питал особой любви к огородничеству и, может быть, поэтому, несмотря на благие намерения и две умеренно вялые попытки, ничего не вырастил в этот год. Одно утешение — когда вонзал в землю лопату и выворачивал влажный пласт черной земли, то испытывал наслаждение от сопричастности к этим первобытным трудам человеческим. Пожалуй, на этом и заканчивался счет его маленьких огородных радостей. Если начинать горькую повесть с самого начала, то семена (каких трудов, после опустошительного крысиного нашествия, стоило найти хоть какие-нибудь семена) оказались старыми и отказывались всходить. В отличие от редких всходов, полчище улиток и слизней оказалось не в пример многочисленней, но с помощью коробки «Улиточного киллера» он извел их всех и почувствовал себя торжествующим победителем. А когда дружно пошли в рост молодые листья салата, олень перепрыгнул через изгородь и натоптался от души. Пришлось набивать на забор еще один ряд досок. Потом зайцы сделали подкоп — новые разрушения и новые заботы! Однажды вечером он услышал треск и выскочил вовремя, чтобы отогнать разбойную корову, пробившую брешь в его заборе. Опять работа! Теперь он вскакивал среди ночи, потому что мерещилось ему, как прожорливые олени, зайцы и коровы подбираются к огороду и с тигриным блеском в глазах облизываются на его любимый латук. В июне прибыли насекомые. И он поливал огород всякой дрянью, пока не испугался, что, если и выживет хоть один листок, он все равно не осмелится его съесть. Воронье последними нашли огород, но когда появились в июле, количество их было таково, что оправдывало ленивое опоздание. Он сделался бессменным часовым и даже застрелил несколько; и подлые вороны отступили, но, видно, оставили дозорных, а человек не мог стоять живым пугалом целый день напролет, и только стоило показать воронам спину, как черной тучей пикировали они на драгоценные труды рук его. Настоящие пугала и зеркальца на веревках держали их на почтительном расстоянии ровно один день, а на следующий страх прошел, и, отдохнувшие, с новыми силами принялись они за разбой. Неравная борьба довела его до нервного расстройства, и тогда в отчаянии натянул он над несколькими грядками, которые еще можно было спасти, сетку от мух и в награду за труды собрал немного латука и совсем немного чахлых помидоров и огурцов. Но даже при таком нищенском урожае он сознательно оставил часть овощей перезревать на грядках, и теперь у него были свежие семена для будущих посадок. Пережитые муки настолько отбили всякую охоту заниматься огородом, как, наверное, не отбивали до этого никакому огороднику. Одно дело, если ты ради удовольствия, не сильно при этом утруждаясь, занимаешься грядками, а вокруг еще тысячи любителей занимаются тем же самым, и совсем иное, когда ты один, и огород твой единственный во всей округе, и на мили вокруг все любители свежих овощей: скот, птицы, слизняки, насекомые — все несутся, летят, ползут, да еще подают сигналы своим не менее прожорливым сородичам: «Жрать подано!» К концу лета появился на свет второй ребенок. Они назвали ее Мэри — назвали так по той же причине, почему первого назвали Джон. Теперь древние имена не должны забыться на этой земле. Когда новорожденной исполнилось всего несколько недель, случилось другое, не менее значительное событие. И происходило это так… В первые годы, хотя Эм и Иш почти не уходили далеко от дома, к ним время от времени, завидев поднимающийся над Сан-Лупо дым, забредали, кто на машине, а большей частью пешком, одинокие путники. За одним исключением, все они, испытывая нервное потрясение, до сей поры находились во власти прошлого. Пчелы, потерявшие свой рой; овцы, отбившиеся от стада. К тому времени Иш уже понял — те, кто приспособился и сумел найти себя в новой жизни, уже осели каждый на своем месте. (Кроме всего прочего, независимо от того, кем оказывался новый путник — мужчиной или женщиной, — на безмятежном горизонте хозяев начинала мрачно поднимать голову древняя проблема третьего лишнего.) И поэтому Иш и Эм бывали всегда рады, когда эти несчастные, не нашедшие себе места в жизни странники решали продолжить свои скитания по белому свету. А исключением стал Эзра. Иш никогда не забудет, как Эзра вышагивал по их улице тем жарким сентябрьским деньком. Не забудет его кирпично-красного лица, блестящей, еще краснее чем лицо, лысины, заостренного, выставленного вперед подбородка и черных зубов, которые он тут же, заметив Иша, продемонстрировал в широчайшей улыбке.

— Хей-ей, человек! — воскликнул он, и хотя так воскликнуть мог только американец, чувствовался какой-то неуловимый акцентик, словно легкий ветерок Северной Англии решил развеять жару Калифорнии. Он прожил у них до первых дождей. Он всегда был добродушен, даже когда у другого на его месте скрипели зубы от злости. И еще у него была удивительная способность дарить радость, и люди вокруг него всегда чувствовали себя легко и уютно. И дети улыбались Эзре. Иш с Эммой, наверное, могли уговорить его остаться, но уж больно опасались они — даже с таким замечательным и спокойным компаньоном — возникновения ситуации классического треугольника. И когда, не находя себе места, начал Эзра беспокойно метаться по дому, отпустили его и напутствовали шуточно найти симпатичную девушку и непременно вернуться вдвоем. Они грустили, когда Эзра ушел. И когда это случилось, солнце снова стало клониться к югу. И когда пришли они к плоскому камню и выбили цифру 2, Эзра все еще жил в их памяти, хотя ушел он, и никто не верил, что вернется. Они думали, что мог стать Эзра хорошим помощником и просто хорошим другом, кого радостно видеть рядом. И в память о нем назвали этот год — Годом Эзры.

А Год Третий стал Годом Пожарищ. В середине лета затянуло все, что видели они кругом, дымом, и держался тот дым — когда совсем густым и тяжелым, когда пореже — еще три месяца. Дети порой задыхались во сне и просыпались от кашля, и глаза их слезились. Иш хорошо представлял, что происходит. Леса запада давно уже перестали быть первобытными лесами могучих старых деревьев, сквозь которые мог прокатиться, не причинив особого вреда, шквал всепожирающего огня. Прошли века, и человек рубил леса и по собственной глупости или неосторожности поджигал леса; и теперь росла на месте вековых великанов густая, и от этого способная гореть, как сухие спички, молодая поросль; а если добавить сюда кустарниковые заросли и сложенные в высокие штабеля срубленные, да так и оставленные деревья, пожары были просто неизбежны. Человек создал такие леса, и теперь они зависели от него и продолжали жить лишь благодаря его нечеловеческим усилиям в борьбе с огнем. А теперь, аккуратно свернутыми покоились в пожарных депо водяные шланги, и мощные бульдозеры покрывались рыжей коростой ржавчины, и потому в это лето, слишком жаркое и сухое даже для Северной Калифорнии и, наверное, такое же жаркое и сухое в Орегоне и Вашингтоне, бушевали, не встречая никакого сопротивления, рожденные случайной молнией, пожирая деревья и взметая снопы искр над высокими, сухими, как порох, штабелями бревен, лесные пожарища. Они долго будут помнить ту страшную неделю, когда сверкали в ночи пожары над всей северной стороной залива, охватывая склоны горы от подножия до самой вершины и стихая, лишь когда все, что могло сгореть, сгорало до последней горстки серого пепла. Широкие рукава залива, на их счастье, сдерживали огонь на северной стороне, и не было сухих гроз в его южной части, и потому не добрались до них пожары. А когда все закончилось, Иш точно знал, что совсем мало лесов, не выжженных пожарами, сохранилось в Калифорнии, и годы пройдут, прежде чем вновь зазеленеет выжженная черная земля, и века, прежде чем снова поднимутся к небу вершины деревьев. И еще знаменит этот год был тем, что Иш по-настоящему принялся за книги — еще один добрый знак примирения с этим миром. Он брал книги из городской библиотеки и оставлял миллионы томов Университетской, как нетронутый резервуар — придет время, откроет он невидимый кран, и чистым потоком обрушатся на мир неисчерпаемые знания. И хотя он думал, что должен читать книги с пользой и стать специалистом в таких важных областях, как медицина, сельское хозяйство, механика, часто ловил себя на мысли — то, что он действительно хочет читать, называется историей человечества. Он перечитал бессчетное число томов по антропологии и истории и перешел к философии, вернее, к философским проблемам закономерностей истории развития общества. Он читал романы, стихи, пьесы — все, что было связано с историей человечества. Иногда, темными вечерами, когда он читал, Эм вязала, а дети спали наверху, а Принцесса лениво вытягивалась на полу у камина, — вот в такие вечера, бывало, поднимет Иш голову от книги, оглядится по сторонам и подумает, что отец и мать, вот так же, как и они сейчас, проводили свои безмятежные вечера. А потом взгляд его остановится на керосиновой лампе, и тогда посмотрит он на потолок, где в люстре, побежденные мраком, затихли электрические лампы.

Год Четвертый стал Годом Пришествия… В пору начала весны, когда день лишь слегка перевалил за полдень, безмятежно дремавшая Принцесса вдруг встрепенулась, с неистовым лаем выскочила за дверь, стремительно пронеслась по саду, и почти сразу услышали они хриплый, призывный гудок автомобильного клаксона. Больше года прошло, как ушел Эзра, и они уже перестали думать о нем. А в видавшем виды драндулете, наполненном людьми и доверху груженном домашним скарбом, был не кто иной, как Эзра. Глядя на все это великолепие, как было не вспомнить старые времена и Оуки — оклахомских переселенцев, отправившихся искать счастье на благодатных землях Калифорнии. Кроме Эзры, из машины выбралась женщина лет тридцати пяти, еще одна женщина помоложе, испуганная девчушка и совсем маленький мальчик. Эзра представил женщину постарше, как Молли, помоложе, как Джин, после каждого произнесенного имени добавляя спокойно и без тени смущения: «Моя жена». Факт откровенного двоеженства лишь слегка возмутил морально-нравственные устои Иша. Книги и опыт встреч с людьми, пережившими катастрофу, заставили его достаточно быстро понять, что если многоженство являлось общепринятой нормой многих великих цивилизаций прошлого, то с равным успехом сможет занять достойное место и в будущем. Тем более что в нынешней обстановке, когда на двух женщин приходится один мужчина (причем такой мужчина, как Эзра, способный ужиться со всеми и в любой ситуации), это становилось повсюду чуть ли не нормой. Ральф, так звали малыша, был родным сыном Молли, рожденным всего за несколько недель до начала Великой Драмы, а значит, либо получившим иммунитет по наследству, либо впитавшим его с молоком матери. Это стал первый известный им случай, когда выжили два члена одной семьи. Девчушку-подростка звали Иви, но никто не знал ее настоящего имени. Эзра случайно наткнулся на это убогое дитя — маленького звереныша, кормящегося из консервных банок и роющегося в земле в поисках червяков и улиток. Когда разразилась Великая Драма, было ей вряд ли больше пяти-шести лет. Убогая от рождения или сделало ее такой одиночество, или смерть близких — кто теперь узнает, — жил в ней такой страх, что достаточно было заговорить с ней, как она съеживалась, начинала жалобно хныкать, и даже Эзре редко удавалось вызвать на ее лице улыбку. Иви знала всего несколько слов, а после долгих лет заботы и участия выучила еще несколько, похоронив надежду на выздоровление. В этом же году мужчины в старом Эзрином пикапе отправились в короткое, на несколько дней, путешествие. Сама поездка оказалась не из приятных: сначала были проблемы с колесами, потом проблемы с мотором, и дороги оставляли желать много лучшего, но, несмотря на дорожные невзгоды, поставленная цель была достигнута. Они нашли Джорджа и Морин, с которыми Эзра познакомился во времена своих странствий. Джордж оказался большим, неуклюжим молчуном, с седеющими висками, спокойным характером, и если собеседник из него был никакой, то ремеслом своим, а был он плотником, владел Джордж в совершенстве. («Плохо как! — думал Иш. — Механик или фермер — вот что нам действительно нужно».) Морин оказалась точной копией Джорджа в женском обличье, и было ей лет на десять поменьше, где-то, наверное, около сорока. Она испытывала нежную любовь к домашнему хозяйству, а он к своему плотницкому ремеслу. Что касается мыслительных способностей, то если Джорджа можно было отнести к разряду тугодумов, то Морин была просто туповата. Между собой Иш и Эзра долго обсуждали и Джорджа, и Морин и решили, что они хорошие самостоятельные люди, скорее источники силы, нежели слабости и в общем было бы неплохо иметь таких рядом. (Криво усмехаясь, Иш думал, что ведут они себя так, словно обсуждают: вручать приглашение в студенческое братство или пока повременить и нельзя быть такими разборчивыми, когда и выбирать-то особо не из кого.) В общем, в обратный путь пустились они уже вчетвером. А по пути выяснилось, что Иш с Морин в некотором роде родственные души. Маленькой девочкой ее в Южной Дакоте тоже укусила гремучая змея. В конце года Эм родила Ишу второго сына, которого назвали Роджер. И к тому времени на Сан-Лупо обитало уже семеро взрослых, четверо малышей и еще Иви. Вот тогда, сначала в шутку, начали они говорить о себе, как о Племени.

Год Пятый оказался не богатым на выдающиеся события. И Молли и Джин родили по ребенку; и Эзра был доволен, как может быть доволен лишь двойной папаша. Когда год закончился, люди дали ему имя Год Быков. Потому что было нашествие скота, как в первые месяцы после катастрофы нашествие муравьев и крыс. С каждым днем скота становилось все больше и больше, зато лошадей они встречали редко и совсем никогда овец. А вот быкам и коровам здесь, видно, жилось привольно, и на Пятый Год количество их достигло чудовищных размеров, и стал скот раздражающим источником всевозможных беспорядков и бедствий. В бифштексах, правда, недостатка никто не испытывал, но мясо было жесткое, и надоели постоянные и не очень приятные, стоило лишь просто по делам отойти от дома, встречи с сердитыми быками. Конечно, можно было просто взять и пристрелить быка, но пристрелить быка вблизи от дома означало или закапывать тушу, или оттаскивать на приличное расстояние, или иметь удовольствие вдыхать ароматы гниющего мяса. Все они, без исключения, стали великими мастерами уворачиваться от летящих в атаку разъяренных быков, что превратилось в своего рода национальный спорт, получивший официальное название «Прыжки с быками». А вот Год Шестой выдался на события богатым. Все четыре женщины по очереди родили по ребенку — даже Морин, казавшаяся для таких дел несколько староватой. Теперь, когда Эм проложила дорогу, у всех появилось страстное желание иметь как можно больше детей. Каждый из взрослых долгое время прожил один и на собственном опыте знал, что это такое — Великое Одиночество, и какой страх несет оно с собой. Да и сейчас, собранные вместе, были они лишь зыбким язычком пламени маленькой свечи в окружающем море тьмы. И каждый рожденный ребенок, казалось, делал этот огонь сильнее, уничтожая тьму, заставляя ее пускай чуть-чуть, но все же отступить. Детей родилось десять, и стало их больше, чем взрослых. И еще была Иви, которая не подходила ни для одной, ни для другой группы. Но был этот год богатым на события еще и по другой причине. Летом случилась засуха и не стало травы, и многочисленный скот отощал и бродил повсюду в бесплодных поисках пищи. Однажды ночью, доведенный бескормицей до безумия, разметал скот высокую, крепкую изгородь общего огорода. Полураздетые мужчины в упор расстреливали обезумевшее, беспорядочно мечущееся стадо, и когда скот, наконец, удалось отогнать, огород перестал существовать. По иронии судьбы скот просто вытоптал все посевы и ни одному из животных не удалось что-нибудь съесть. А венцом всех несчастий стала саранча. Тучи саранчи опустились внезапно, накрыли собой землю и сожрали все, до чего не мог добраться скот. Они съели все листья с деревьев и еще только начавшие созревать персики, и теперь только голые персиковые косточки свисали с голых ветвей. Потом саранча подохла, и смрад от нее проникал повсюду. Немного времени спустя начал падать скот и лежал сотнями в высохших руслах ручьев и жидкой грязи источников; и смрад от разлагающихся туш соединился со смрадом от саранчи. И земля лежала выжженная, без единой травинки, как смертельно больная, без всякой надежды на выздоровление. И тогда ужас вселился в души людей. Иш пытался объяснить, что это борьба за власть в мире, оставленном без твердой руки человека. Такое должно было случиться, как случилось с саранчой, когда земля в местах их традиционного размножения вот уже который год подряд не перепахивалась человеком. Но из-за висевшего в воздухе смрада и вида мертвой, почерневшей земли, доводы его не казались никому убедительными. Джордж и Морин начали молиться, что дало Джин повод открыто издеваться над ними — и после того, что случилось, — над Божьей благодатью. У Молли начались истерики, и выла она протяжно, в голос. Даже Иш, со всем его рациональным восприятием действительности, стал понемногу терять веру в будущее. Из взрослых только у Эм и Эзры хватало мужества переносить все со стоическим терпением. Происходящее, кажется, мало волновало детей постарше, и они жадно высасывали свои порции консервированного молока, даже если воздух густел от смрада. Джон (все, естественно, звали малыша Джек), для большей уверенности в собственных силах и безопасности, держал отца за руку и без особого интереса, который следовало ожидать от малыша-шестилетки, смотрел, как на подгибающихся ногах бредет по середине улицы корова, а потом падает на землю, чтобы медленно умирать под палящими лучами солнца. Совершенно очевидно, что все виденное воспринималось ребенком, как неотъемлемая часть его мира. Но грудным детям, за исключением ребенка Эм, с молоком матерей передавалось ощущение надвигающейся беды. Они капризничали, беспрестанным плачем изводили матерей, те нервничали, и замыкался порочный круг, повторяясь с новой силой. Октябрь стал месяцем кошмаров. А потом свершилось чудо. Две недели прошло после первых дождей, и когда ранним утром выглянули люди, то увидели, как бледной зеленью первых ростков пробивающейся травы покрылись холмы. И все повеселели, а Молли и Морин рыдали от счастья. Даже Иш почувствовал облегчение, потому что за последние недели отчаяние других поколебало его уверенность в способностях земли оправиться, восстановить силы. И уже начал сомневаться Иш, что осталось в земле хоть одно, способное дать всходы, семя. И когда наступила пора зимнего солнцестояния, и собрались люди у скал, чтобы выбить новое число и дать имя прошедшему году, то не знали, как назвать его. В память о добром знамении Годом Четырех Малышей мог стать этот год, или Годом Мертвого Скота, или Годом Саранчи. А потому воспоминания о зле и бедах, что принес этот год, оказались в мыслях их весомее, и назвали год просто Плохим Годом.

И Год Седьмой выдался странным. Пумы были повсюду. Улицу перейти от дома к дому не решались без ружья и собаки, чтобы предупредила лаем об опасности. А собаки тоже боялись и все норовили к ногам человека поближе прижаться. Пумы пока в открытую не нападали, но уже задрали четырех собак, и не стало уверенности, что не прыгнет зверь с дерева прямо на плечи. Детей потому взаперти держали. То, что происходит, опять очевидным для Иша было. В годы, когда много скота расплодилось, и пумы размножались быстро. А когда вымер скот в засуху, остались пумы без пищи и, гонимые голодом, все ближе к человеческому жилью стали подбираться. А в самом конце года отвернулось счастье от Иша, и когда выстрелил Иш в пуму, то пуля лишь скользнула по лопатке зверя, и, прежде чем застрелил ее Эзра, подмяла и рвала пума Иша. После этого ходил он слегка прихрамывая и сильно уставал в одном положении сидеть, когда, например, приходилось машиной управлять. (Но к тому времени дороги совсем плохими стали, и машины часто ломались, и совсем мало осталось тех мест, где хотелось бы побывать человеку. И потому почти совсем перестали пользоваться машинами.) Понятно, почему назвали год — Годом Пумы.

Год Восьмой выдался по сравнению с предыдущими спокойным. Они назвали его — Год, Когда Мы Сходили в Церковь. (Название это забавляло Иша, так как грамматическое построение фразы подразумевало получение достоверных результатов, не требующих повторения эксперимента.) Происходило все приблизительно вот так… Их было семеро — семеро обыкновенных американцев, в прошлом представителей разнообразных религиозных сообществ, или вообще не являющихся представителями религиозных сообществ, и при всем этом видимом разнообразии не отличающихся фанатичной тягой к божественному. Иш, правда, ребенком ходил в воскресную школу, и когда Морин спросила, к какой церкви он принадлежит, не нашел ничего лучшего, как признаться, что вообще-то он скептик. Морин, не зная значения столь мудрого слова, пришла к не совсем верному умозаключению, после чего отзывалась об Ише, как о представителе Скептической Веры.