— Я уже почти закончил, — заверил Алан, греша против истины; поковырявшись затем еще немного в своей тарелке, он вновь отодвинул поднос.

Показывая на аккуратно упакованный вещевой мешок рядом с кроватью, он сказал:

— Я уже собрался в дорогу, и у нас есть свободных полчаса. Пойдем-ка погуляем по парку. Там мы сможем поговорить, не мозоля глаза окружающей публике.

Я взяла поднос и, чувствуя на себе неодобрительный взгляд сестры, стоявшей у противоположной стены комнаты, помогла Алану подняться. Санитар подал ему чашку кофе, он выпил все в несколько глотков и, улыбнувшись мне, произнес:

— Прекрасно. Ну что ж, пошли?

Когда мы выходили, сестра строго предупредила Алана, чтобы он не задерживался более десяти минут, и у нас возникло ощущение, будто мы школьники, сбежавшие с уроков, а не взрослые люди, готовые навеки распрощаться друг с другом. За одним из зданий госпиталя мы нашли уединенное место; песчаная дорожка, по которой мы следовали, пролегала между глухой стеной строения и безлюдной верандой. Алан опирался на мою руку, но только ради собственной поддержки: он с трудом передвигал ноги и часто останавливался, чтобы справиться с одышкой, каждый раз смущенно извиняясь.

— Не бойся, я поправлюсь, — уверял он меня. — Нужно время. Возможно, уже к следующей встрече, Вики.

— Ты действительно хочешь встретиться со мной опять? — спросила я, глядя ему в лицо.

— Да, дорогая, — ответил он убежденно и затем, сжав мне руку и повернув лицом к себе, добавил: — Пойми же, что я люблю тебя. Я не принадлежу к тем парням, Вики, которые легкомысленно бегают за каждой юбкой, и я люблю тебя уже давно. — Я чувствовала, что он пристально всматривается мне в лицо. — Сегодня ты другая, непохожая на ту, какой была в тот вечер.

— Разве?

— Да, сегодня ты более близкая, совсем не чужая. Почему ты пришла ко мне? Не потому ли, что патер Николе сообщил тебе о моем отъезде?

— Отчасти. Конечно, его стараниями я сейчас с тобою здесь: он сказал мне, что ты сегодня покидаешь госпиталь. Но я, мне думается, пришла бы в любом случае. Завтра я улетаю в Рангун.

— Жаль, что завтра. Иначе мы смогли побыть вместе хотя бы часть пути.

Мы медленно прогуливались, и я чувствовала, что наши прежние отношения если и не в полной мере и не в былой форме, но все же восстановились. Как сказал Алан, мы стали ближе друг другу, вели себя непринужденно, как когда-то в прошлом. Я радовалась его дружбе и была ему благодарна за нее, а поскольку нам предстояла скорая разлука, нечего было опасаться, что эта дружба заведет нас слишком далеко. У нас не было будущего, а только несколько быстротечных минут для прощания. И сколько бы Коннор ни уверял меня, что я вовсе не нахожусь в его клетке, я все равно не чувствовала себя свободной от цепей, которыми он тоже опутал меня. И пришла я к Алану лишь для того, чтобы пожелать ему счастливого пути и распрощаться с ним навсегда. Именно это я попыталась как можно мягче растолковать ему, но он, выслушав меня, не перебивая, до конца, покачал головой.

— Нет, Вики, понимаешь, так не пойдет. Мы распрощаемся навсегда, только когда ты сможешь сказать мне абсолютно честно, что у тебя в семейной жизни все благополучно. Скажешь ли ты лично или напишешь в письме — мне все равно, но я хочу знать правду. Больше я ничего не прошу, и, кроме того, ты мне обещала, помнишь? Скажи мне...

Он замолчал и, прислонясь к стене, скрывающей нас от посторонних взоров, поманил меня, приглашая подойти и встать рядом с ним.

— Скажи мне, что произошло между тем нашим вечерним разговором и нашей встречей сегодня? Что-то случилось, это заметно по твоему лицу. Ты пережила какое-то потрясение, не так ли?

Я попыталась отрицать, но неожиданно глаза у меня наполнились слезами, и я отвернулась. Алан крепко схватил меня за плечи.

— Вики, ради Бога, у нас мало времени, а мне нужно знать правду! Подумай только, разве я могу позволить тебе уйти, если ты не расскажешь, что произошло?

— Я не собиралась с тобой откровенничать. Пришла только для того, чтобы пожелать тебе доброго пути.

Алан пропустил мои слова мимо ушей.

— Послушай, дорогая, я хочу знать. Сегодня была почта, и ты, по-видимому, получила письмо. Не отсюда ли перемена? Тебе написал он... то есть твой муж?

— Да, но...

— До сих пор он не писал? И это первая весточка от него с момента твоего отъезда из Сиднея? Верно?

— Да... Нет... Он не писал, хотела я сказать. Это действительно первое письмо от него. Он... — Я как-то странно и резко хохотнула. — Коннор переслал мне одно из твоих писем. Он его не вскрывал... просто переслал, и все.

— А ты прочла? — спросил Алан, и у него на бледных щеках проступила легкая краска.

— Нет, — отрицательно качнула я головой. — Вот оно. Я... его еще не читала. Не было времени. Получила письмо сегодня утром и...

— Не извиняйся, Вики.

И хотя он произнес это спокойным ровным тоном, я знала, что своим признанием я больно задела его. Доставая из кармана оба письма, я сказала:

— Мне кажется, Алан, что ты не захочешь, чтобы я читала твое письмо... при сложившихся обстоятельствах. Возьмешь его обратно?

— Нет, — ответил он с внезапной горечью. — Почему я должен забрать его у тебя? Письмо содержит чистую правду. Мои... чувства не изменились, и я вовсе не намерен делать вид, будто мое отношение к тебе теперь другое.

Алан замолчал и печально посмотрел на меня. Через некоторое время он довольно ласково спросил:

— Письмо мужа... оно что, внесло ясность? С твоей точки зрения то есть?

Тупо уставившись на Алана, я размышляла над его словами. Внесло ли письмо Коннора в самом деле в мою жизнь ясность? Разум говорил мне, что оно должно было внести, что именно эту цель преследовал Коннор, посылая свое письмо, но где-то в глубине души я знала, что полной ясности по-прежнему нет. Хотя, быть может, как раз подчиняясь разуму, я была сейчас здесь, с Аланом. Мне нужно было окончательно и бесповоротно расстаться с ним ради его же собственного счастья. Он уже достаточно страдал и было бы несправедливо позволить ему и дальше надеяться и любить. Мне отчаянно хотелось видеть в нем только друга, и я многим бы пожертвовала, чтобы иметь возможность запросто, по-дружески показать ему письмо Коннора и спросить, как мне поступить. Но сделать этого я не могла, он был последним человеком на свете, которому я решилась бы показать письмо: просто не имела права взваливать на плечи Алана собственные сомнения и страхи.

— Итак, Вики?

Он по-прежнему не спускал с меня прищуренных глаз. Я никогда не умела скрывать от него свои чувства и в давние времена никогда не стремилась, теперь же я должна была солгать ему и заставить поверить в эту ложь — единственное доброе дело, которое я могла сделать в подобных условиях. Алан уезжал домой, и мы, возможно, никогда больше не встретимся. И мне хотелось, чтобы он чувствовал себя свободным, ничем не связанным со мной.

— Алан, я возвращаюсь в Австралию, — сказала я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно убедительнее.

— Возвращаешься к нему, к своему мужу? — нахмурился он.

— Да, к Коннору, — кивнула я, изображая на лице улыбку. — Он ждет меня, и я... тоже хочу вернуться.

— Причем так сильно, что даже не можешь удержать слез? — проговорил Алан с отчетливой иронией в голосе. — Ради всего святого, Вики, я же просил сказать мне правду! Зачем ты лжешь?

— Но плачут ведь не только от горя, — возразила я. — Порой плачут от радости и от чувства облегчения.

— Да, порой такое бывает, — согласился он, — но к данному случаю это не подходит, дорогая.

— Как нельзя лучше, Алан. Я действительно уезжаю в Австралию. А Коннор не писал потому, что между нами возникло недоразумение. Мы поссорились. Но теперь все позади, мы намерены наладить нашу жизнь. Даю честное слово.

Это «честное слово» чуть было не застряло у меня в горле, но ввиду очевидных сомнений Алана мне не оставалось ничего другого. Он вздохнул.

— Вероятно, вся беда в том, — проговорил он с грустью, — что мне не хочется расставаться с тобой и не хочется верить, что ты в состоянии любить кого-то еще. Но мне придется примириться с тем фактом, что ты замужем за другим, не так ли?

— Да.

— И что любишь его?

— Да, Алан, с этим фактом тоже. Потому что я в самом деле люблю его.

— Я всегда был против разрушения любого брака, — заметил Алан устало. — И уж, конечно, я не собираюсь разбивать вашу семейную жизнь, Вики, как бы я тебя ни любил и как бы ни желал, чтобы ты стала моею. Во всяком случае, пока она протекает нормально и пока ты счастлива. Но так ли это? Вечером, в День победы над Японией — Боже мой, Вики! — ты ходила точно в воду опущенная; никогда прежде не наблюдал ни в ком столь разительной перемены. Я был до глубины души потрясен.

— Неожиданная встреча с тобой просто выбила меня из колеи, — вяло защищалась я.

— Неудивительно, — пробормотал Алан, жалобно глядя на меня. И тут я почувствовала, что мы снова сделались чужими — ложь стояла между нами.

Посмотрев на часы, Алан напомнил:

— Мне нужно быть в палате. Иначе та анафемская сестра пошлет за мной поисковую команду. Мне кажется, ты действительно хочешь, чтобы мы навсегда распрощались друг с другом.

— Да, так нужно. Ради... ради всех нас. И особенно ради тебя.

— И почему же ты не советуешь мне найти добропорядочную красивую девушку и забыть тебя? Ведь к этому ты клонишь?

На мгновение у меня перехватило дыхание, затем я проговорила:

— Что ж, такое вполне возможно, Алан.

— На свете нет ничего невозможного, Вики. Хотя для меня расстаться с тобой — это почти что-то невозможное. И, ради Бога, не начинай убеждать меня в том, что время — превосходный лекарь, я не могу этого от тебя слышать.

— А я вовсе и не собиралась тебя ни в чем убеждать.

— Ограничимся рукопожатием, или ты позволишь поцеловать тебя?

— Не лучше ли нам просто сказать друг другу «прощай»?

Душевные силы постепенно покидали меня; как бы угадав мое состояние, Алан привлек меня к себе. Его губы нежно, но бесстрастно коснулись моих губ.

— Прощай, Вики. Не забывай своего обещания. Я хотел бы знать, если что-то произойдет, повернется в ту или иную сторону.

— Непременно сообщу, хотя, думаю, у нас все наладится. И... мне очень жаль, Алан, что... что наши отношения закончились вот так.

Он взял меня под руку, и мы пошли назад к больничному корпусу.

— Пожалуй, будет лучше, — сказал Алан после некоторой паузы, — если ты вернешь мое письмо. И ты можешь сжечь остальные, когда они придут.

— Хорошо, — согласилась я, отдавая ему письмо, которое он, не глядя, сунул в карман военной рубашки. Мы остановились у входа в больничное здание и повернулись лицом друг к другу.

— Когда ты уезжаешь в Австралию, Вики?

— Ну... как можно скорее, — ответила я уклончиво, в душе умоляя его побыстрее уйти, так как понимала, что долго не выдержу этой пытки.

— Он сейчас в Сиднее? По-моему, в тот вечер ты упоминала именно этот город. Или все-таки в Мельбурне?

— В Сиднее. Он... У нас квартира на Кингс-кросс.

— Понимаю, — тихо проговорил Алан, беря меня твердо за руку. — Обычно я с трудом мирюсь с поражением. И, если хочешь знать, я не верю ни одному твоему слову, дорогая. Ни единому слову, кроме того, что ты любишь не меня, а этого парня — Коннора. Вот почему я отступаю, предоставляя тебе самой уладить свои сердечные дела. Однако, — улыбнулся он, — если тебя постигнет неудача, помни, что я жду тебя... и у меня не будет «славной девушки», даже очень красивой. Во всяком случае, она появится очень не скоро.

— Алан, прошу тебя, перестань... — умоляла я, но он лишь упрямо тряхнул головой. Я увидела шедшую нам навстречу медсестру и двух бывших пациентов, тоже готовых к отъезду. В этих условиях было невозможно продолжать наш разговор, и, по правде говоря, я больше не желала ничего говорить. Как это ни эгоистично звучит, но мне было приятно выслушивать заверения Алана, что он, несмотря на все мои потуги предоставить ему полную свободу, станет меня ждать. Они поднимали мой моральный дух, укрепляли веру в себя, в собственные силы; с внезапным чувством облегчения я пожала ему руку. Теперь я уже была рада, что не поддалась искушению, не показала Алану письмо Коннора, а, наоборот, ради спасения Алана прибегла ко лжи. В результате я некоторым образом почувствовала себя менее виноватой. Мы с подчеркнутой официальностью пожали друг другу руки, и Алан сказал:

— До свидания, Вики. Храни тебя Господь.

Пожелав ему благополучного путешествия, я глазами проводила его и сестру и направилась к воротам госпиталя. Во дворе стояла военная санитарная машина серого цвета, с красными крестами на бортах. Водитель-индус прислонился к капоту и жевал неизменный бетель, методично двигая челюстями. Из своего джипа, стоявшего в конце квартала, меня окликнул патер Николе.

— Я отвезу вас обратно, — предложил он, — если, конечно, вы не хотите остаться и помахать ему рукой.

Опровергнув наличие у меня подобного желания, я с благодарностью взобралась на сиденье рядом со священником.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказала я чистосердечно, — но я вовсе не рассчитывала на то, что вы станете меня ждать.

Он завел мотор и, не глядя на меня, заметил:

— О, не беспокойтесь, мисс Ранделл. Алан Роуан мой друг, и, кроме того, наконец, сообразив, что к чему, я понял, что наговорил лишнего в тот вечер, мне бы хотелось перед вами извиниться. Я никогда бы так не разоткровенничался и не стал навязывать вам свои взгляды, знай я об этом.

— Пустяки. Мне следовало самой все объяснить.

— Ну, что ж, — улыбнулся он, — я, надеюсь, ничего не испортил?

— Нет, конечно. Вы и не могли ничего испортить.

Обогнав небольшую колонну из трехтонных грузовиков, мы начали взбираться на плато по направлению к Маули.

— Алан рассказывал вам что-нибудь обо мне? — решилась я спросить наконец.

— Очень немного. Только что вы замужем за каким-то парнем и что он, то есть Алан, по-прежнему любит вас. Его угнетала мысль, что вы, возможно, несчастливы, и он просил меня поговорить с вами — помочь вам, чем смогу. А еще он попросил меня постараться привезти вас в госпиталь, чтобы он перед отъездом мог бы с вами попрощаться.

— О, я... понимаю!

— Вы попрощались? — поинтересовался священник.

— Да.

— Не беспокойтесь за Алана. Я знаю, на его долю выпало много страданий; он в состоянии справиться и с этой трудностью.

— Очень хотела бы надеяться, — сказала я, вновь почувствовав себя виноватой.

— Непременно справится, моя дорогая, — произнес священник убежденно. — Возможно, для этого потребуется некоторое время, но не бойтесь — в конце концов, он, вернувшись домой, преодолеет все невзгоды. В настоящий момент я больше тревожусь за вас. Могу ли я как-то вам помочь — хотя бы чем-нибудь? Может быть, стоило откровенно поговорить со мной?

Мне самой хотелось бы знать: будет ли от этого хоть какая-то польза? Патер Николе — добрый человек, и я не сомневалась в его искреннем желании протянуть мне руку помощи. Кроме того, он был Алану другом. Но что он мог высказать нового, мне еще неизвестного, что посоветовать, когда мы с Аланом уже обо всем переговорили и все решили? В состоянии ли он, например, объяснить мотивы поведения Коннора, сделать его позицию более вразумительной? И я понимала, что при всем желании ему это не под силу. Священник никогда не встречался с Коннором, и все, чего от него можно было ожидать, — несколько избитых общих фраз относительно святости брачных уз. А в их святость я и без него верила — в отличие от Коннора, которому, по-видимому, на это совершенно наплевать.

Мы выехали из соснового бора, и перед нами открылся Маули, мирно дремлющий под лучами теплого, яркого солнца. На лужайке перед зданием я увидела австралийских девушек, которые под сдержанно-вежливым руководством мистера Брауна, бывшего гвардейского мастера-сержанта, учились маршировать строем.

Я нащупала в кармане мундира письмо Коннора. Если, подумала я, прочесть священнику отдельные выдержки из него, то, быть может, он помог бы мне отгадать эту загадку. Я потеребила конверт, но потом все же отказалась от этой идеи. Как сказал Алан, я должна сама уладить свои сердечные дела.

Поэтому я извиняющимся тоном ответила:

— Нет, не думаю. Однако спасибо за любезное предложение. Вы очень добры ко мне.

Патер Николе подъехал к небольшой лестнице с широкими каменными ступенями, ведущими к главному входу. Джип остановился, и священник помог мне выйти.

— Как вам известно, — заметил он мягко, — выслушивать исповедь людей — моя работа. Именно затем я здесь...

Он говорил проникновенно и доброжелательно, не навязывая своего мнения, а лишь напоминая мне, что я не одинока и что молитва, если она исходит из глубины сердца, может в несчастье служить великим утешением.

— Уповайте на Бога, моя дорогая, не теряйте веры в себя, в свои деяния.

Поблагодарив патера и пожелав ему всего хорошего, я стояла на ступеньках и смотрела вслед отъезжавшему джипу. Когда машина исчезла за поворотом, я поднялась к себе в комнату и принялась упаковывать вещи. Только покончив с этим делом, я снова вытащила письмо Коннора, намереваясь прочесть его еще раз.

Но конверт оказался пустым, и, досадуя на собственную небрежность, я стала размышлять: куда письмо могло запропаститься? Если я отдала Алану вместе с его письмом, когда мы расставались в госпитале, то уже было слишком поздно что-либо предпринять. Алан уже плыл на пароходе по Брамапутре, и любые попытки связаться с ним ни к чему не привели бы. Я перерыла всю комнату и даже распаковала вещи, но письма так и не обнаружила. Наконец в полном отчаянии я прошла на террасу и спустилась к уединенному месту под соснами, где я сидела утром. Первое, что я увидела при свете фонаря, было письмо Коннора, полузасыпанное сосновыми иголками. Радостная, я поспешно подняла листки и вновь спрятала в конверт.

Теперь мой обман не раскроется, промелькнуло у меня в голове, по крайней мере, до тех пор, пока многие, как и Алан, верят, что я все еще влюблена в Коннора...