Глава двенадцатая

а следующий день наш корабль вошел в сиднейскую гавань. Как только стали видны красные кресты на бортах, он сразу же привлек к себе всеобщее сочувствие и внимание. Я отчетливо слышала хриплые гудки, которыми приветствовали нас другие пароходы.

В свой иллюминатор я мало видела из того, что происходило снаружи, но время от времени в поле моего зрения попадали различные суда, проходившие вблизи нашего судна. Однажды мимо проплыл даже большой морской паром. На палубах вдоль перил толпились пассажиры, они махали и криками приветствовали нас, до меня донеслись ответные радостные возгласы с нашей стороны. Чуть позже я увидела небольшую яхту, бесшумно и изящно скользящую по волнам, подобно маленькому крылатому насекомому, и смогла разглядеть команду — трех загорелых юношей.

Я пропустила тот момент, когда мы вошли в гавань, но по топоту многочисленных ног над головой и взволнованным восклицаниям догадалась, что путешествие наше закончилось. Однако прошло немало времени, прежде чем мы встали на якорь. Я поняла это, когда увидела, как два буксира, которые подтягивали нас к причалу, вдруг отвалили в сторону, выпуская густые клубы черного дыма из своих коротких прокопченных труб.

Медсестра, дежурившая у моей постели по ночам, — ее звали, как мне стало известно, Элизабет Даньелс — один или два раза заглянула в мою каюту спросить, не желаю ли я чего, но наверху было слишком много дел, чтобы часто уделять мне внимание. Приветливый стюард, который позаботился обо мне, когда я впервые взошла на борт корабля, принес завтрак и ловко пристроил поднос у меня на коленях.

— Этого недостаточно даже, чтобы накормить досыта воробья, — скорчил он гримасу. — Вы небось на диете?

Я высказала предположение, что, по-видимому, дело обстоит именно так. Я не помнила, чтобы мне пришлось есть с момента погрузки на корабль, а потому отварная рыба выглядела очень аппетитно. Но, проглотив несколько кусочков, я почувствовала, что желудок больше не принимает, и под укоризненным взглядом стюарда отставила в сторону поднос.

— Вам не понравилось? — спросил он. — Может быть, вам принести что-нибудь другое? Порцию цыпленка, например?

— Вы очень добры, — отрицательно покачала я головой, — но я не голодна. Вероятно, мне лучше воздержаться.

— Пожалуй, — кивнул он с видом знатока. — Выпейте, по крайней мере, ячменный отвар, он вам никак не повредит.

Я послушалась, и он забрал у меня поднос.

— Они сказали, когда понесут вас на берег, мисс?

— Нет, не говорили. Мы уже у причала?

— О да, стоим целых полчаса. Некоторые парни уже выгружаются. И как же их принимают! — ухмыльнулся он. — Так же, как и в Мельбурне, только еще громче. Здесь вы ничего не слышите. Играет оркестр, и толпа надрывается до хрипоты, никогда не видывал ничего подобного. А девушки — их несколько десятков — раздают сигареты и чай. И все такие хорошенькие. — Стюард с сожалением взглянул на меня. — Как жаль, что вы сейчас не там. Хорошо бы, чтобы вас в числе первых доставили на берег.

— Меня должны встретить, — сказала я, сама не веря собственным словам. — За мной приедет муж.

— Ах, вот как, — кивнул он с глубокомысленным видом. — На пристани стоят люди, ждут, когда можно будет взойти на корабль. Пока их не пускают, идет обычная таможенная проверка. Хотите, я попробую найти вашего мужа? Скажите только его имя и опишите внешность, а я разыщу его и сообщу, где он сможет вас найти. Те, кто впервые попадает на такой корабль, часто путаются среди кают. Ваш муж может пробродить не менее получаса, прежде чем наткнется на вас. И я подумала: поблагодарит ли меня Коннор за то, что я послала за ним стюарда? Вероятнее всего — нет. Но, с другой стороны, он человек нетерпеливый, и ему вряд ли понравится бродить по коридорам битый час или больше того, разыскивая меня. Я вспомнила собственные трудности после того, как села на судно в Рангуне и безуспешно пыталась обнаружить свою каюту.

— Ну что ж, — согласилась я, — если это вас не очень затруднит...

— Ни в малейшей степени, сударыня. Ваш муж — мистер Дейли, конечно? У него нет какого-нибудь титула или звания, хотел я сказать, например, капитана или майора?

— У него вообще нет воинского звания, — пояснила я. — Он высокого роста и... — Я закрыла глаза, стараясь припомнить в деталях внешний облик Коннора. Как это ни странно, но я оказалась не в состоянии. Я не забыла, как он выглядит, но его образ представлялся каким-то размытым, безжизненным, почти нереальным. — У него светлые волосы, — проговорила я наконец. — Высокий блондин и при ходьбе хромает.

— Не беспокойтесь, мисс, — бодро заверил стюард, — я найду его, если он здесь. Высокого роста, светлые волосы и хромает. Если он тут, я легко узнаю его и приведу прямо к вам.

Насвистывая, он ушел, а я опять осталась одна в тишине моей отдельной каюты.

Стюард пообещал отыскать Коннора, если он здесь. Но здесь ли он? До этого момента я была почти уверена, что Коннор на пристани и встречает меня, однако теперь у меня появились сомнения. В последнем письме, полученном в рангунском госпитале, он назвал наш брак фарсом, который следует закончить как можно скорее. Отчего же, спрашивала я с грустью, я вообразила, что телеграмма с сообщением о моей болезни, могла что-то изменить? Не мерила ли я Коннора на свой аршин, не ожидала ли я, что он поведет себя так же, как я повела бы себя в подобных обстоятельствах?

Было абсолютно бессмысленно оценивать Коннора по каким-то чужим меркам. Коннор есть Коннор. Раз он решил порвать со мной, моя болезнь вряд ли заставит его изменить принятое решение. И тем не менее... Лежа с закрытыми глазами, я старалась воспроизвести в памяти последнюю сцену перед нашим расставанием — старалась вспомнить, что он тогда говорил, как выглядел, что делал. Мне припомнился рисунок, на котором он изобразил меня в военной форме, и его шутливое предложение, касающееся подписи под ним. Существовал еще один рисунок, на котором я была не в военной форме, а в вечернем платье. Как я помнила, меня особенно тронул тот факт, что он воспроизвел по памяти каждую деталь моего туалета. От внезапно нахлынувших ярких воспоминаний — горьких и мучительных, невыносимо обидных и надрывающих душу — к горлу подступил знакомый плотный комок.

Коннор предстал перед моим мысленным взором как живой. Я ясно видела его улыбку — иронически приподнятые уголки губ, которые всегда принимали это положение, когда его что-то по-настоящему забавляло. Улыбка Коннора была для меня частью его обаяния. Она была неотразима, вместе с ней обычно загорались его глаза. Слегка насмешливая, по-мальчишечьи задорная и... счастливая. Он был счастлив до того самого утра, когда мы расстались, словно навсегда, когда я оставила его в квартире на Кингс-кросс и отправилась в долгий путь — назад в Бирму...

За крепко сжатыми веками копились жгучие слезы. И снова — будто это случилось только вчера — я слышала его голос, он спрашивал: «Я до сих пор не говорил тебе, почему я допустил, чтобы с нами случилось такое?» Он имел в виду причины, побудившие его позволить мне вернуться в армию. А когда я с горечью подтвердила, что причины мне неизвестны, тогда он, нахмурившись, немного нерешительно проговорил: «Возможно... проявление своего рода мазохизма, хотя я так не думаю». Голос его звучал вполне искренне, словно он в самом деле не знал, а затем он с хвастовством добавил, что всегда может причинить мне боль и заставить плакать. Я умоляла его не делать этого, и он ответил: «Не бойся, не стану. Нет смысла: мне будет больнее, чем тебе. Боюсь, я полюбил тебя, Вики... Старался изо всех сил, чтобы ничего похожего не произошло, потому что меня всегда страшили последствия». Коннор боялся, подумала я, слезы душили меня. А что он еще говорил? Что вовсе не собирался полюбить меня, а затем сердито, в глазах злое выражение, прибавил: я решил позволить тебе уехать, испугавшись моей любви к тебе.

Я крепко сжала кулаки, ощущая холодный, липкий пот на ладонях. Коннор боялся слишком сильно полюбить меня. Так он и сказал и еще пояснил, что если бы полюбил меня слишком сильно, то в конце . концов больше не принадлежал бы самому себе. Именно этим он оправдывал свое поведение, свое решение позволить мне уехать. Но можно ли этим оправдать его письма? Разве это объясняло его отношение к Алану и тот жестокий «прелестный рисуночек», как его окрестил Генри О'Малли? Разве можно было все это чем-то оправдать?

Помню, мы сидели в то утро за завтраком друг против друга. Коннор рисовал меня, а я безуспешно делала вид, что с аппетитом ем. Он сказал, что «Геральд» купит у него рисунок с подписью: «Признаки нашего времени» или «Она не только может качать колыбель, но умеет кидать и гранату». И он зло посмеялся над моей военной формой, наградами и над тем, что отправляюсь на войну я, а он остается в Сиднее. Потом он взял сборник стихотворений и, будто выбрав наугад, прочитал сонет Майкла Дрейтона «Расставание».

Я видела страницу с печатными буквами: «Майкл Дрейтон, 1563 — 1631...» В ушах вновь звенел голос Коннора, читавшего вслух стихотворение:

Я, помню, тихо продекламировала второе четверостишие:

Неужели именно этого добивался Коннор, спрашивала я себя? А может, он опасается, что я поведу себя так, словно у меня не осталось к нему ни капельки любви? Меня сотрясали беззвучные рыдания. Если Коннор вообще явится, ничего другого он от меня не ждет, и я была бы круглой идиоткой, если бы надеялась еще на что-то между нами. Но почему? Ведь мы так любили друг друга! Услышав шаги в коридоре, я села и, судорожно комкая в руке носовой платок, пыталась вытереть покрасневшие от слез глаза. Когда Коннор войдет, он не должен застать меня плачущей. Ему следовало бы немного повременить, пока я осушу слезы.

В каюту энергично и бодро вошла сестра Даньелс. Она остановилась и, взглянув на мое лицо, перестала улыбаться.

— Так не пойдет, — проговорила она с упреком. — Мы не можем доставить вас на берег в столь жалком виде. Полковник Джемс скажет, что это для нас скверная реклама. Вот возьмите-ка...

Она села на мою кровать и, достав из тумбочки пудреницу и расческу, протянула их мне.

— Давайте я приведу в порядок ваши волосы, а вы пока займетесь своим лицом, хорошо?

— Спасибо, — пробормотала я, — большое спасибо, сестра. Я... ну, я...

— Вы еще слишком слабы, — ласково сказала она, словно слабость как-то оправдывала мои слезы. Накладывая пудру на щеки и под глазами, я с испугом увидела в крошечном зеркальце, какая я бледная и исхудавшая. Медсестра дала мне свою губную помаду, и пока я подкрашивала губы, она осторожно расчесывала мои свалявшиеся волосы. Благодаря совместным усилиям внешность моя стала более или менее приличной.

— По всей видимости, — заметила я, возвращая губную помаду, — за мной никто не приехал?

— Пока никого нет, — покачала она отрицательно головой. — Встречающим только-только позволили взойти на корабль, возможно, ваш муж скоро появится. Хотите еще побыть здесь? Мы доставим вас на берег, не беспокойтесь.

Я рассказала о стюарде, который отправился на поиски Коннора, и она понимающе улыбнулась.

— Значит, будете ждать?

— Ну, наверное, да... Если не нарушу ваш распорядок.

— Нисколько, — заверила она. — В вашем распоряжении около получаса. Если ваш муж по каким-либо причинам опоздает, ему сообщит интендантская служба, куда вас направили. А посему нет нужды беспокоиться. Хотите чашечку чаю, чтобы скрасить ожидание?

Чашечка чаю — универсальное средство от всех бед... Сколько лет я сама поила людей чаем в своем магазине.

— Большое спасибо, сестра, — кивнула я. — С удовольствием выпью.

— Сейчас распоряжусь, — она поднялась и посмотрела на часы. — Пойду скажу санитарам с носилками, что вы еще не готовы.

— Все-таки я вас обременяю, правда? — спросила я робко. — Вы уж извините, хочу повидаться с мужем, прежде чем меня отвезут в госпиталь.

— Разумеется, дорогая! Не переживайте. Вы нисколько нас не обременяете. У нас много лежачих больных, и санитарам хватит помимо вас работы еще на полчаса. Сейчас с ними переговорю, а потом принесу чай.

Чай принесли через десять минут. Мои руки тряслись так сильно, что пришлось держать чашку обеими руками, чтобы донести ее до рта, не расплескав.

Не знаю, в какой момент я перестала ждать Коннора. Вероятно, в глубине души я не верила, что он способен не прийти, а надежда — какой бы она ни была призрачной и напрасной, — как известно, умирает последней. Всякий раз при звуке шагов в коридоре я выпрямлялась, готовясь к встрече, и, прислушиваясь, убеждала себя вопреки рассудку, что это, должно быть, он. Но каждый раз шаги не останавливались перед моей дверью и, в конце концов, замирали вдали.

Мой доброжелательный стюард вернулся со многими извинениями около четырех часов пополудни:

— Меня задержали, мисс. Но я все время высматривал вашего мужа на пристани. Возможно, он направился прямо в госпиталь, думая найти вас там. Весьма вероятно. Многих лежачих больных уже погрузили в санитарные машины, они сейчас находятся по дороге в госпиталь Рандуика.

— Да, — с трудом произнесла я, — возможно, мой муж поехал в Рандуик.

Но я знала, что это не так, Коннор просто не встретил меня. Стюард ушел, а я поняла: это окончательный и бесповоротный разрыв. Не было смысла больше ждать и продолжать надеяться. Как только сестра Даньелс вернется, я скажу ей, что готова к отъезду.

— У меня для вас устное послание и письмо, — объявила сестра, появляясь немного погодя. — Маленький австралийский капрал пожелал вам всего хорошего и обещал навестить вас в госпитале, а письмо от капитана О'Малли.

Не читая, я сунула письмо в карман больничного халата. Сестра вздохнула:

— Я справлялась в канцелярии, не интересовался ли кто-нибудь вами. Вроде нет.

— Спасибо, — сказала я, стараясь держаться спокойно.

— Произошло, на мой взгляд, обычное недоразумение. В радиотелеграммах довольно часто искажается первоначальный текст.

— Да, вы правы, — согласилась я. Мои губы одеревенели и никак не складывались в улыбку.

— Если ваш муж явится после вашего отъезда, ему сообщат, где вас найти. Я попросила помощника интенданта записать вашу фамилию, воинское звание и некоторые другие сведения, на всякий случай.

— Вы очень добры, сестра. Благодарю вас от всей души.

Она с тревогой посмотрела на меня.

— Хотелось бы сделать для вас что-нибудь полезное.

— Больше вы ничем не в состоянии помочь, честное слово, благодарю вас еще раз. — Мне захотелось побыстрее избавиться от ее жалостливого, все понимающего взгляда. — Я готова к отъезду. Нет смысла дольше оставаться и ждать.

— Послушайте, — произнесла вдруг сестра, — мы отплываем только завтра к вечеру, меня на короткое время отпустят на берег. Может, стоит связаться с вашим мужем? Если вы дадите мне домашний адрес и номер телефона, я постараюсь встретиться или созвониться с ним. Вас это устроит?

— Вы очень любезны, сестра, — покачала я головой, — но лучше не надо. Позвоню ему сама из госпиталя.

— О, да, — согласилась она живо, хотя так же мало, как и я, верила в благополучный исход. — Конечно, вы можете позвонить оттуда. Не сомневаюсь, тут какая-то неувязка.

Я не ответила. Да и что я могла сказать. Подоткнув мое одеяло со всех сторон, медсестра принялась вынимать из тумбочки принадлежащую мне всякую мелочь.

— Остальные ваши вещи уже на берегу, — заметила она, — санитары знают, где они.

Я опять горячо поблагодарила ее, безуспешно пытаясь казаться спокойной.

— Не благодарите меня, — сказала она, крепко пожимая мне руку и краснея, — это моя обязанность. Мне приятно, что я вам хоть чем-то помогла. Прощайте и счастья вам. Не сомневаюсь, вы быстро поправитесь и выпишитесь из госпиталя уже через десять дней, а может, и раньше, кто знает? Худшее уже позади.

«Так ли?» — подумала я печально, когда сестра ушла за санитарами. А вдруг самое худшее еще впереди? Не пожелает ли Коннор, едва только я выпишусь из госпиталя, начать развод, призванный положить конец такому фарсу, как наш брак? Он не знает о ребенке, но, даже если и узнает, это обстоятельство никак не повлияет на его решение. Я не стану удерживать его против воли. Не желаю, чтобы он жил со мной лишь ради ребенка. О ребенке я позабочусь сама. В финансовом отношении у меня все обстояло вполне благополучно. Мне причитались: солидная сумма в виде не выплаченного ранее жалованья, деньги от индийского правительства, а также выходное пособие по демобилизации. Если не удастся получить работу в Сиднее до рождения ребенка, я смогу уехать в Англию на военном транспорте. Мои родители умерли, но у меня, как и у Генри, были на родине дяди, тетки и кузены, которые всегда дадут мне приют.

Жалость к себе постепенно уступила место гордости. Внезапно во мне пробудились материнские чувства. Ребенок будет мой, только мой, и Коннор никогда не узнает о нем. Коннор...

Но вот вернулась сестра Даньелс. Она выглядела озабоченной. На лбу у нее я заметила небольшую морщинку, которая вовсе не соответствовала ее обычно невозмутимому виду. Вошла она одна, оставив в коридоре санитаров с носилками.

— Лейтенант Дейли, из канцелярии интенданта сообщили, что кто-то просит свидания с вами. Нет, — вытянула она руку, как бы предупреждая невысказанный мною вопрос, — это не ваш муж, а какая-то молодая женщина. Говорит, что ее зовут Джульетта Лайл и вы с ней не знакомы. По ее словам, она пришла по поручению вашего мужа, чтобы объяснить, почему он не смог вас встретить сегодня утром. Хотите, — она взглянула на меня с едва уловимой тревогой, — с ней встретиться? Или, может, лучше я поговорю?

Ее вопрос предполагал, что я еще не в состоянии беседовать с незнакомой молодой женщиной, явившейся от моего мужа с посланием, которое может причинить мне страдания. Возможно, мелькнула у меня мысль, Джульетта Лайл — его нынешняя любовница. Ведь она, по ее собственному признанию, пришла от его имени, и причем с опозданием. Несомненно, она и Коннор выдумали вместе какую-то, с виду правдоподобную, историю, чтобы оправдать его отсутствие. Вероятно, сочиняя, они от души потешались. Внезапно я почувствовала ко всему ужасное отвращение, меня одолевала досада и полная безнадежность.

— Вы не возражаете поговорить с ней за меня? — спросила я, не узнавая собственного голоса, такого слабого, несчастного и безжизненного. — Мне что-то... не хочется, я... я устала и...

— Понимаю, — ответила медсестра доброжелательно, — и мне кажется, вам лучше ни с кем не встречаться, пока вы хорошенько не выспитесь. Я позову санитаров, и они отнесут вас к санитарной машине, а я тем временем потолкую с мисс Лайл. Потом найду вас и сообщу, что она мне скажет. И попрошу ее передать вашему мужу, чтобы навестил вас в госпитале в Рандуике. Вы согласны? Не против, чтобы он посетил вас там?

— Он может навестить меня в госпитале, если... захочет. Попросите передать это моему мужу.

— Обязательно скажу, моя дорогая, — кивнула она. — Можете на меня положиться.

Медсестра коснулась моей руки — легонько, успокаивающе. Я слышала, как она позвала санитаров, и теперь закрыла глаза, стараясь скрыть горькие слезы обиды. Санитары поставили носилки рядом с кроватью.

— Не волнуйтесь, мисс, — проговорил один из них весело. — Расслабьтесь и предоставьте все остальное нам. Мы моментально доставим вас на берег, сами убедитесь.

Потребовалось, правда, значительно больше времени, чем предсказывал санитар, но в конце концов меня все же медленно снесли по кормовому трапу в полутемный барак портовой таможни, возле которого замерла в ожидании единственная санитарная машина.

Суматоха и гвалт давно поутихли, толпа рассеялась, оркестр ушел. В бараке остались лишь два рослых военных полицейских да несколько служащих судоходной компании, они в дальнем углу наслаждались чаем из термоса. Мельком оглядели меня — с умеренным и сочувственным любопытством — и продолжали невозмутимо пить чай. Санитары, тяжело дыша от напряжения, ловко втолкнули носилки через заднюю дверцу санитарной машины и остановились рядом, ободряюще улыбаясь мне. Тот, что помоложе, доброжелательным тоном спросил:

— О'кей, мисс? Мы не очень трясли вас?

— Нет, — ответила я, — вообще ни разу не тряхнули. Спасибо вам.

— Отлично. Вам не придется долго ждать, — заметил он и добавил, обращаясь к одному из полицейских: — Пожалуй, это все, приятель, насколько мне известно.

Оба военных полицейских тихо переговаривались, изучая отпечатанный на машинке список, к ним присоединился и водитель санитарной машины. Я лежала на носилках и смотрела на корабль, который по-настоящему видела впервые. Он казался большим и величественным, с высокими палубными настройками и солидным белым бортом с гордо сияющим ярким символом Красного Креста.

На всех палубах сновали люди, я даже различила белую косынку медсестры Даньелс, подошедшей к носовому трапу. Она разговаривала с молодой женщиной в льняном платье салатового цвета; по всей видимости, с Джульеттой Лайл, подумалось мне. Она была изумительно красива — блондинка с восхитительным цветом лица. Именно такие женщины должны привлекать Коннора, решила я с горечью. Никогда прежде я с ней не встречалась, но в этом не было ничего удивительного. У Коннора ведь было много друзей. К тому же немало знакомых девушек, с которыми он как-то, смеясь, пообещал меня познакомить, но так и не удосужился. Вероятно, Джульетта Лайл принадлежала к этой категории, и мне припомнились слова Коннора о супружеской неверности, и глаза вновь наполнились слезами. Было невыносимо больно лежать тут и с беспомощным видом смотреть на девушку, которая, скорее всего, заняла мое место.

Водитель машины просунул голову внутрь машины и вежливо спросил:

— Вы готовы, мисс?

Я заколебалась. Попроси я, и он, конечно же, подождал бы, пока сестра Даньелс передаст мне послание Коннора, но сейчас у меня не было желания говорить с ней. Если Коннору нужно что-то мне сообщить, он должен сам прийти в Рандуик и лично все сказать. Нет необходимости выслушивать это от Джульетты. Лайл или кого-то там еще. Поэтому я коротко кивнула водителю.

— Я готова, если вы не против.

— Что ж, поехали, — ответил водитель, захлопывая дверцу. Я услышала, как он быстрым шагом направился к кабине. Мотор заработал, и мы тронулись.

Через затемненное заднее окошко я видела, как сестра Даньелс начала спускаться по трапу, но в это мгновение гора ящиков, сложенных на причале, скрыла ее от меня. Мы выехали из гавани и начали взбираться по дороге, ведущей в гору. Машину мерно покачивало, и я, утомленная переживаниями, задремала. Проснулась я, когда мы въехали в ворота рандуикского госпиталя и подкатили к крыльцу. Меня выгрузили и быстро понесли с привычной бесстрастной деловитостью по длинным, ярко освещенным коридорам до лифта, потом снова по коридорам в небольшую палату, где приятной наружности девушка в австралийской военной форме помогла мне лечь в постель.

Она принесла чай, сообщив, что дежурный врач осмотрит меня во время очередного обхода, и оставила меня одну.

За чаем я прочитала письмо Генри. Оно было довольно длинным. Генри благодарил меня за переданное через Дженис устное послание, которое он, по его словам, прекрасно понял, и извещал, что будет находиться в том же самом госпитале, что и я, по крайней мере вначале, и что если мне потребуется помощь, я всегда могу обратиться к нему. Отец Дженис, мол, пригласил его провести некоторое время после выздоровления в их семье, и он намерен принять приглашение. Далее он писал:

Я тоже задумалась над этим вопросом, опустив письмо на одеяло. Прямота Генри приводила, как всегда, в замешательство. Вновь взяв в руки письмо, я возобновила чтение.

Я долго сидела неподвижно с письмом в руках; голова казалась пустой, душа охладела, и я была совершенно не в состоянии связно мыслить. Я радовалась за Генри и Дженис, но и только: на большее я была не способна. Девушка, которая укладывала меня, заглянула в палату пару раз. Она извинилась за то, что дежурный доктор еще не добрался до меня, в главной палате, мол, его задержали неотложные дела. Она поинтересовалась, все ли у меня в порядке и что мне хотелось бы на ужин.

Поблагодарив, я сказала, что чувствую себя хорошо и на ужин ничего не желаю, но сестра все-таки уговорила меня выпить хотя бы чашку чаю. Когда его принесли, я не смогла пить. Встревоженная сиделка измерила мне пульс и температуру и, не удовлетворенная, попросила меня лечь, а сама вышла и через несколько минут вернулась с задерганным дежурным врачом.

Он прочитал историю болезни, бегло осмотрел меня и, предупредив, чтобы я немедленно звонила, если почувствую боль, сделал мне укол. Обращаясь к сиделке, коротко распорядился:

— Присматривайте за лейтенантом Дейли. Через каждые полчаса пульс и температуру...

Он понизил голос, чтобы я не могла разобрать его последние инструкции. Сиделка — военнослужащая в чине капрала — послушно произнесла: «Да, сэр», — но выглядела довольно испуганной. Когда доктор ушел, она, с беспокойством хмурясь, захлопотала вокруг меня. Вскоре укол подействовал, и я уснула.

Проснулась я внезапно, разбуженная странной, мучительной болью. Она накатывала волнами, то обрушиваясь на меня, то снова отпуская, в течение нескольких минут я совсем не ощущала боли и даже могла сидеть. Но боль неизменно возвращалась. Я протянула руку, стараясь нащупать кнопку звонка, и нажала из последних сил. Через несколько секунд дверь в палату распахнулась, я увидела в светлом квадрате голову сиделки.

— У вас горит свет, — проговорила она, приближаясь. — Вам что-нибудь нужно?

Я только смотрела на нее, не в силах произнести ни слова. Но вот боль прошла, и я смогла объяснить, в чем дело.

— Я позову медсестру, — пообещала она и удалилась, торопливо шаркая резиновыми подошвами по навощенному полу коридора. Казалось, она отсутствовала целую вечность. Когда же вошел дежурный врач в сопровождении медицинской сестры, у меня уже началась ужасная лихорадка.

Взглянув на меня, они не стали терять времени.

— Сестра, пожалуйста, одеяла, — приказал доктор, — и побольше грелок с горячей водой: бедную девушку сильно знобит. Сделаем укол, хотя не думаю, чтобы от него была большая польза.