Глава первая

Помню, в то утро я проснулась с тревожным ощущением надвигающегося несчастья, хотя в первую минуту или даже две, когда я, приподнявшись на локте, сонным взглядом обводила комнату, все казалось в полном порядке.

На постели у противоположной стены я увидела свернувшуюся калачиком фигуру спящего Коннора, слышала его ровное дыхание. И только когда мой взор упал на лежащую на стуле военную форму, я полностью осознала, какое это было утро, и меня вновь охватило беспокойство, Комок, который, как мне думалось, я уже давно проглотила, снова подступил к горлу и едва не задушил меня. Украшавшие форму две яркие орденские ленточки, значки и эмблема XIV армии будто поддразнивали меня, и я ненавидела их. В этот момент я даже ненавидела Коннора, потому что мне было так больно расставаться с ним.

Отбросив с раздражением одеяло, я встала с кровати и, прошлепав босыми ногами до окна, раздвинула гардины.

В комнату ворвалось солнце — ослепительное, жгучее солнце Австралии. С высоты своего окна я увидела сиднейскую гавань, мост и юркое суденышко, спешащее с партией ранних рабочих к круговому причалу. Открывшаяся панорама всегда волновала и возбуждала меня, только не в это утро, ведь знала, что расстаюсь с ней надолго; от этой мысли комок в горле вырос до таких размеров, что бесполезно было даже притворяться, будто я смогу его проглотить.

За моей спиной завозился Коннор и, не открывая глаз, произнес жалобным тоном:

— Дорогая, с какой стати ты поднялась среди ночи?

Несправедливость упрека показалась слишком обидной. Я распахнула гардины во всю ширь и со злорадством наблюдала, как яркий луч солнца, ударив ему в лицо, заставил разлепить веки и тихо выругаться.

Оставив его, я прошла на кухню и включила кофеварку. Ожидая, пока сварится кофе, я повернула ручку радио, и бодрый голос диктора информировал меня, что уже семь часов утра.

Расхаживая по квартире, я с грустью отметила хаос, царивший в нашей жилой комнате, и с каким-то мрачным удовлетворением подумала, что завтра Коннору придется уже самому наводить здесь порядок. И самому варить кофе...

Кофеварка стала выбрасывать облачка пара; я отключила ее, налила две чашки крепкого кофе, не скупясь, добавила сахару и взбитых сливок: уже завтра я буду избавлена от всяких забот относительно нормированного сахара, а приобретенные на черном рынке сливки все равно нельзя хранить долго.

Кофе распространял изумительный аромат, и я в припадке эгоизма стоя, на кухне, с наслаждением прихлебывала из своей чашки, затем, вновь наполнив ее до краев, вернулась с двумя чашками в спальню.

Коннор по-прежнему лежал в постели и с едва заметной щетиной на щеках и тенью под глазами выглядел очень молодым, худым и уязвимым. Растрепанные светлые волосы делали его совсем непривлекательным, но почему-то я больше не испытывала к нему неприязни. Ведь не его вина, что мы поженились во время войны и что я должна покинуть его. Наверное, я могла бы и остаться, если бы похлопотала. Только он меня об этом не попросил...

Почувствовав, что я смотрю на него, Коннор приоткрыл один глаз, потом, протянув руку, поймал меня своими тонкими артистическими пальцами за запястье и потянул на кровать рядом с собой.

Я попыталась лишь нежно коснуться его губ, но из этого ничего не вышло, и мы оба здорово запыхались, когда голос радиодиктора заставил нас очнуться и напомнил, что времени у меня в обрез, а дел было еще очень много.

— Вот твой кофе, милый, — сказала я; мой голос внезапно как-то нелепо осекся, я расплакалась.

Коннор рывком сел — сонливость как рукой сняло. По странному капризу природы его светлые волосы сочетались с необыкновенно темными глазами. Ни слова не говоря, он взял из моих рук чашку, в несколько глотков осушил ее и вернул мне посуду.

— Есть еще или ты все уже выпила? — спросил он слегка ворчливым тоном. Не отвечая на вопрос, я с его чашкой направилась на кухню, передвигаясь как слепая. — И сигарету, дорогая, — крикнул он вслед уже более доброжелательным голосом.

— Разве у тебя нет?

— Тебе хорошо известно, что у меня кончились. С удовольствием покурю твои.

Теперь он уже окончательно проснулся, и я знала, что он заметил военную форму и вспомнил также, какой это был день. Я услышала, как он стал насвистывать веселую мелодию. Ну что ж, если ему хотелось вести себя именно так... Но когда я вернулась, Коннор перестал свистеть и улыбнулся мне, как бы извиняясь.

— Ты знаешь, Вики, мне все это чертовски не по душе.

— Знаю, — ответила я вяло. Ничего другого я не могла сказать. Да, я знала. Только ведь он не просил меня остаться и не объяснил почему.

— Сейчас всего лишь десять минут восьмого. Могла бы сесть рядом со мной: мне было бы легче разговаривать с тобой, не смотря тебе в глаза.

— Хорошо, — ответила я. Его часы отставали на пять минут, но я не стала спорить. Он подвинулся, освобождая мне место. Так было действительно легче: положив голову на его плечо и чувствуя его руку, обнимавшую меня.

— Я до сих пор не говорил тебе, почему я, — начал он ласково, — почему я допустил, чтобы с нами случилось такое?

— Нет, не говорил.

— Хочешь послушать?

— Разумеется. Разве ты не понимаешь, что неизвестность заставляет еще сильнее переживать? Если бы я только знала...

— Возможно, — перебил он меня, — не стоило бы об этом и говорить. Чего доброго, разговор на эту тему — проявление своего рода мазохизма, хотя я так не думаю. Безусловно, мое мужское самолюбие сильно задевает тот факт, что ты в армии, на войне, а я — дома... Наверное, данное обстоятельство всегда причиняло мне страдания. Но сперва именно этим ты привлекла меня. Когда я увидел тебя в блестящей военной форме... во мне вспыхнуло желание владеть тобою. Мне страшно захотелось, чтобы ты полюбила меня, принадлежала мне и трепетала от одного моего прикосновения. Моя мечта осуществилась. Я в самом деле могу заставить тебя дрожать от с трудом сдерживаемого желания, даже сейчас; могу причинить тебе боль и заставить плакать. Прежде я часто это проделывал. Могу и теперь, не правда ли?

— О, Коннор, не надо... — отшатнулась я.

— Не бойся, не стану, — сказал он сердито и в то же время как-то обиженно. — Нет смысла: мне будет больнее, чем тебе. Боюсь, я полюбил тебя, Вики. Никогда не представлял себе, что дойдет до этого... Старался изо всех сил, чтобы ничего похожего не произошло, потому что меня всегда страшили последствия. Я вовсе не собирался полюбить тебя и не думал, что в этом отношении существует серьезная опасность... до последней недели. Именно тогда я решил позволить тебе уехать, ужасно испугавшись моей любви к тебе! — Коннор беспомощно развел руками. — Ты понимаешь, дорогая? Я женился на тебе с открытыми глазами, а теперь вполне сознательно отпускаю тебя из боязни, что иначе я полюблю тебя слишком сильно и больше не буду принадлежать самому себе. Это единственная причина. Я ничего не скрываю и говорю правду.

— Да, — ответила я едва слышно, — вероятно, это так.

Коннор поднял голову, пристально всматриваясь мне в лицо. Но я продолжала сидеть с закрытыми глазами. Я знала: если я их открою, он заметит слезы, а мне не хотелось, чтобы он увидел, как мне тяжело. По-видимому, однако, мои ресницы сделались влажными или что-то еще иное выдало мои чувства, потому что он внезапно начал целовать меня — неистово, жалея, — и это царапало душу сильнее, чем его признание. Через некоторое время отпустив меня, он зажег потухшую сигарету и скорчил гримасу, ощутив противный привкус. Затем он продолжал:

— Я высмеивал и поддразнивал тебя, подшучивал над военной формой и орденскими ленточками в присутствии моих приятелей, которые находили все это ужасно забавным и в результате перестали серьезно воспринимать тебя. Ведь они — мои друзья и тоже не на войне. По их мнению, ты служишь в какой-то опереточной армии. И я внушил им подобное представление — вполне сознательно! Вся беда в том: я сам думаю иначе, хотя мне очень хотелось бы, чтобы все было бы именно так.

— Ну что ж, быть может, отчасти ты прав.

— Прав? Какая ты все-таки типичная англичанка! Черт возьми, Вики, отчего в тебе столько английского?

— Не знаю. Мне казалось, что мое английское происхождение уже не заметно для окружающих. Ты ведь всегда утверждал, что радикально меня перекроил.

— Даже твое имя — Виктория! — упрекнул Коннор. — Что может быть нелепее этого английского имени, позволь тебя спросить?

Я промолчала. Из радиодинамика доносилась танцевальная музыка, потом она прекратилась и под ритмичные звуки гитары грустный голос запел: «У меня нет желания зажечь весь мир... Я лишь хочу воспламенить твое сердце...»

— Именно этого мне хотелось, — пробормотала я, уткнувшись лицом в широкое, скрытое под пижамой, плечо Коннора.

Сделав вид, что не слышал моих слов, он сказал:

— Послушай, пока ты принимаешь душ, я приготовлю завтрак. Ты не против?

Не ожидая ответа, он положил правую ногу мне на колени и подал ужасное искусственное приспособление, заменявшее ему ступню. Я всегда пристегивала ему эту вещь, с самого первого дня нашей женитьбы; когда я возилась с застежками, он обычно глядел куда-то в сторону. По иронии судьбы, Коннор лишился ступни в самом начале войны — грузовой автомобиль с новобранцами королевских военно-воздушных сил перевернулся на Пит-стрит и придавил ему ногу. Ему даже еще не успели выдать военную форму.

— Готово, дорогой, — сказала я, взглянув ему в лицо.

С неожиданной горячностью Коннор проговорил:

— Я не стану хранить тебе верность. Надеюсь, ты этого не ждешь от меня? Как только ты уйдешь... Будет слишком мучительно для меня, если я не изменю, понимаешь?

— Хочешь, чтобы я к тебе вернулась? — спросила я.

— Не знаю, — ответил он, серьезно взглянув на меня. — Боюсь, что мне хотелось бы, хотя, пожалуй, для нас обоих было бы лучше, если бы ты не возвращалась.

Прежнего певца по радио сменил Кении Бейкер с «Бумажной куколкой». Затем диктор с напористой весёлостью сообщил точное время и начал убеждать нас купить кому-нибудь в подарок часы, которые никогда не отстают.

— Пора завтракать. Сейчас принесу, — объявил Коннор и, прихрамывая, отправился на кухню. Я слышала, как он, переодеваясь, стучал искусственной ногой, потом, уронив чашку, выругался. Устало я поднялась с кровати и прошла в ванную. После душа мне стало легче. Когда Коннор вернулся с завтраком на подносе, я была уже одета. С мрачным видом он оглядел меня с ног до головы.

— К чему такая спешка? Я полагал, ты позавтракаешь в постели.

— Машина подъедет за мной в девять часов, — сказала я, оправдываясь.

Мы перешли в гостиную, и я отдернула занавеску, чтобы можно было смотреть на бухту Элизабет-бей. Стол стоял у самого окна: Коннор любил работать здесь. На столе лежала целая кипа рисунков. Я взяла у Коннора поднос, а он начал убирать свои рисунки. Среди них был и мой портрет, который он быстро прикрыл, сделав вид, будто не заметил, что я его уже увидела. Поставив поднос, я стала перебирать листки, пока не нашла тот, на котором была изображена я. С сердитым выражением он наблюдал за моими манипуляциями.

То был хороший рисунок, сделанный, очевидно, по памяти, так как с момента нашей встречи я лишь один раз надевала вечернее платье. Он верно воспроизвел каждую его деталь — даже довольно замысловатые складки юбки.

Пододвинув стулья, мы приступили к завтраку. Коннор приготовил необыкновенно вкусную яичницу с распустившимся желтком и хрустящую; ломтики поджаренного хлеба плавали в сливочном масле. Мне не хотелось есть, но я заставила себя справиться с огромной порцией, которую он положил мне на тарелку, понимая, что иначе я обижу его.

Коннор завтракал и одновременно водил карандашом по бумаге, молча, не смотря на меня. Он часто рисовал во время еды: весь день он проводил на службе в министерстве, и выполнять регулярные заказы газет на карикатуры, которые приносили изрядный доход, ему приходилось в свободное время, где и когда оно появлялось — предугадать было невозможно. Я научилась в такие моменты не мешать ему.

Скоро он закончил, с размахом подписал рисунок и протянул его мне, озорно улыбаясь, как мальчишка, который изготовился привязать к хвосту собаки пустую консервную банку.

— Это вы, лейтенант. Награды и все прочее. Прелесть, не правда ли?

— Думаю, ты должен попробовать продать его, — сказала я с раздражением.

— Гм, неплохая идея. С надписью: «Признаки нашего времени» или «Она не только может качать колыбель, но умеет кидать и гранату». — Сзади едва слышно, однако настойчиво радио напевало: «И вот... небольшое кафе... вот... прощание навсегда». — О Вики, — проговорил Коннор сердито, — нет времени для сентиментальной музыки! Выключи этот проклятый ящик.

Он кинул набросок к другим рисункам, но листок упал на пол. Я поднялась, но, выключив радиоприемник, не стала подбирать рисунок, и Коннор явно обиделся.

— Тебе он не нравится?

— А ты надеялся, что рисунок мне понравится?

Коннор подошел ко мне сзади, обнял и прижался щетинистым подбородком к моей щеке.

— Извини, Вики. Как бы мне хотелось ради тебя стать другим.

— Если бы ты был не таким, какой есть, я, по всей вероятности, тебя не полюбила бы.

То была ложь, или, по крайней мере, я думала, что солгала.

— Кого ты... с которой из них ты начнешь, когда я уеду? — спросила я.

Пожав плечами, Коннор взял пачку сигарет, оставленную мною на столе, и предложил мне, его лицо вновь осветилось улыбкой.

— Пока не знаю. К чему заранее ломать себе голову? Не имеет значения, кто это будет. Главное: изгнать из головы всякую мысль о тебе. Я не намерен всегда принадлежать тебе, Вики. Ты должна с этим примириться. Сигарету?

Когда я взяла сигарету и Коннор наклонился ко мне с зажженной спичкой, я схватила его за кисть руки, царапая ногтями кожу.

— Отчего ты не желаешь принадлежать мне? Ведь, в конце концов, ты все-таки женился на мне.

— Да, действительно, — проговорил он сухо, — но то была ошибка. Мне не следовало жениться на тебе. Все дело в том, что у меня не было другого способа заполучить тебя; ты оказалась чересчур настойчивой и вконец истерзала меня. Будь добра, отпусти мою руку, иначе я обожгу пальцы.

Оставив в покое его руку, я с жалким выражением на лице смотрела, как он прикуривал от слабого пламени почти догоревшей спички.

— Выходит, во всем виновата я? Ты это хочешь сказать?

— Разумеется! Вся эта невыносимая ситуация возникла по твоей вине. Ты сумела сделать так, что я полюбил тебя.

— Было совсем не трудно, — не удержалась я от соблазна уколоть.

— Ты права, — усмехнулся Коннор. — Я очень восприимчив к женским чарам, а ты, Вики, необыкновенно очаровательна. Ласковое, добродетельное и обольстительное создание. Глядя на тебя, никому и в голову не придет, что ты способна по своей воле носиться по диким лесам Бирмы, напялив на себя военную форму. И в брюках, — в голосе прозвучали презрительные нотки. — Боже мой, в брюках!

Я молчала. Мы спорили по поводу моих брюк и раньше — без всякой пользы. Они были удобны в дороге и практичны для той работы, которую нам приходилось выполнять. Мы все их носили, хотя нам выдали блузки и юбки военного покроя, но я давно где-то их растеряла.

— Я не вернусь к тебе, Коннор, если ты свяжешься с какой-нибудь другой женщиной, — сказала я, не угрожая, а скорее из самоуважения и гордости.

— Это почему же? — изумился он. — Ведь ты любишь меня, не правда ли?

— Недостаточно сильно, чтобы примириться с изменой.

— А какая тебе разница? Ты прекрасно знаешь, что я за птица. — Коннор преднамеренно вел себя агрессивно. — Ведь я не пытаюсь держать тебя в клетке. Ты вольна поступать так же, если желаешь.

— Я выходила за тебя замуж без всякой мысли о том, что наш брак... ну... временное развлечение. Я думала, что наш союз навсегда и...

— Не сомневаюсь. Но тебе придется пересмотреть свои представления на этот счет — и все. Подумай только о безграничных возможностях, которые откроются перед тобой в Бирме со всеми этими вояками, возвращающимися из гущи сражений и истосковавшимися по женщинам. Как насчет того парня, о ком ты без устали болтала, когда мы впервые встретились... того самого, из десантно-диверсионного отряда... Алана — не помню его фамилии? Не окажется ли он под рукою, когда ты вернешься туда, или, быть может, его уже убили?

— Алана объявили пропавшим без вести, возможно, он действительно убит. Я говорила тебе об этом, когда без устали болтала о нем. — Я встала и начала неловко собирать трясущимися руками тарелки и чашки. — Если бы он был жив...

— Ты бы вышла замуж за него, а не за меня, — закончил фразу Коннор. — Или, по крайней мере, постаралась бы меня убедить в наличии подобных намерений, не так ли?

— Нет, конечно. Во-первых, он не делал мне предложения, и, во-вторых, еще неизвестно: убит ли он? Многие из тех, кто числится пропавшим без вести, теперь возвращаются. Официального подтверждения, что Алан убит, не было. Он мог ведь попасть в плен.

— Будем надеяться, что он объявится, — заметил Коннор безразличным тоном. Коннор уже утратил всякий интерес к Алану Роуану. — Я отвратительно к тебе отношусь, Вики, не правда ли?

— Да, ужасно. О Коннор, — не удержалась я, — неужели тебе непременно нужно вести себя подобным образом сейчас, когда у нас осталось совсем мало времени и...

— «Он жил добротой благожелательной феи, пока ему не надоело постоянно пинать ее, и тогда он отправился обратно в армию», — с усмешкой процитировал Коннор. — Только к нам эти слова не очень подходят: в армию возвращаешься ты, а не я. Следовало все устроить по-другому, Оден не мог вообразить ситуации, похожей на нашу. Он… оставь мою чашку. Я еще выпью кофе, дорогая.

В строптивом молчании я налила ему кофе и принялась упаковывать вещевые мешки. Они — все три — стояли, выстроившись в линию, изготовленные из зеленого брезента с застежками-молниями. Сверху в один из мешков я положила свернутый плащ и стала распихивать по карманам шинели предметы, которые мне понадобятся в дороге: сигареты, губную помаду, пудреницу, расческу, зубную щетку. Затем я поставила кипятить воду, чтобы заварить чай для походной фляжки. Часто пользуясь транспортной авиацией, мы научились сами заботиться о собственном комфорте. Ухаживать за нами было просто некому.

Достав из холодильника окорок, я принялась готовить сандвичи.

— Но ведь вас же непременно покормят, — заметил Коннор.

— Не исключено. Но нужно иметь с собой кое-что, на всякий случай. Раньше я не раз попадала впросак.

— Но разве вы не делаете остановки, чтобы поесть? — удивился он.

— Думаю, мы остановимся на ужин. Не раньше. Это произойдет еще на территории Австралии.

— А где следующий пункт приземления?

— В Коломбо. Хотя, возможно, мы совершим промежуточную посадку на Кокосовых островах. Думаю, именно так и будет.

— Ты любишь летать? — с любопытством спросил Коннор.

— Нет, не очень. Уж очень неудобно. Военные самолеты в большинстве своем не приспособлены для пассажиров. Не на чем сидеть.

Не в состоянии успокоиться, он подошел к книжной полке. Позволив ему некоторое время порыться среди книг, я сказала:

— Не ищи. Я положила эту книгу в свой вещевой мешок.

— В самом деле, дорогая? — весело рассмеялся Коннор. — Как забавно!

— Что ты нашел в этом забавного? — спросила я с раздражением.

— Я специально купил для тебя экземпляр книги и спрятал потихоньку в одном из твоих мешков. Подумал, что, быть может, иногда она напомнит тебе обо мне.

Вытерев насухо руки, я поискала в карманах шинели.

— Вот твой экземпляр. Лучше возьми его назад. Возможно, тебе захочется когда-нибудь вспомнить и обо мне.

— Весьма вероятно, — согласился Коннор. Он раскрыл книгу и начал читать, потом, перейдя от окна к двери, ведущей в крошечную кухню, прислонился к косяку, не прерывая чтения. А читал он великолепно, потому что любил проникновенные слова, и с внезапной острой душевной болью мне припомнилось, что до встречи с ним меня никогда не интересовали поэты Елизаветинской эпохи. Теперь же все они и написанные ими стихотворения сделались неотъемлемой частью моей жизни. Они олицетворяли для меня Коннора; мы вместе наслаждались их поэзией, как другие любовники охотно вместе слушают музыку, танцуют или выпивают. Коннор читал:

— Не подумай, Вики, что мне не жаль, — прервал он декламацию и с вызовом посмотрел на меня. — Видит Бог, я искренне сожалею. Хотел бы довольствоваться тем, что ты можешь мне дать, честное слово.

Покончив с приготовлением сандвичей, я завернула их в пергаментную бумагу и запихнула маленький сверток в карман шинели. Затем я взяла у него из рук книгу и продолжила чтение сонета:

— Прежде ты никогда не читал мне этого стихотворения?

— Нет, — отрицательно покачал он головой. — Ты все равно не поверила бы, что такое возможно в реальной жизни. По-моему, ты и сейчас не веришь. И честное слово, дорогая, я открыл проклятую книгу наугад и совершенно случайно натолкнулся на это стихотворение. Однако согласись: оно как нельзя лучше подходит к нашей ситуации.

— Даже очень, — с горечью признала я. — Ну что ж, теперь и я попробую раскрыть сборник наугад.

Мои пальцы с трудом сгибались и сильно дрожали, мелкий шрифт расплывался перед глазами. Книга раскрылась на странице с сонетом Филиппа Сидни, который я начала читать:

Затем я запнулась и не смогла продолжать — мне не хватало воздуха. Коннор дочитал сонет. Голос его звучал иронически. Затем он сказал:

— Ты, Вики, хочешь, чтобы и между нами все было точно так же, чтобы я умолял тебя не уходить и говорил, что не могу жить без тебя. Хочешь как можно больнее задеть!

— Я хочу только одного: нормальной супружеской жизни, — — возразила я с несчастным видом. — Разве |это такое уж чрезмерное желание?

Коннор взял у меня книгу и поставил ее на полку, |а потом, стоя спиной ко мне, по памяти дочитал сонет:

Потом он сказал:

— Знаешь, Вики, давай прекратим спор. Простая истина сводится к тому, что я не стою тебя, никогда не стоил и не буду стоить. Тебе придется смириться с этим фактом, тут уж ничего не поделаешь. Коннор подошел и ласково обнял меня. Я попыталась оттолкнуть его, но как-то нерешительно, скорее для вида, совсем не желая, чтобы он отпустил меня, разумеется, у меня ничего и не получилось... Но, по крайней мере, я на этот раз не расплакалась. Опустив руки, он взглянул на часы.

— Мне нужно одеться: собираюсь тебя проводить вниз до двери.

— Нет необходимости. Тебе лучше побыть здесь наверху.

— Хорошо, если тебя так больше устраивает. Попрощаемся в этой комнате где все когда-то началось.

— И где все закончилось.

— Верно, — согласился Коннор совершенно спокойно. без всякой вражды. И я впервые по-настоящему поверила, что он именно так и думает, что его недавние язвительные замечания вовсе не были случайными. До этого момента я в глубине своего сердца не верила в бесповоротность нашего разрыва. Я пристально вглядывалась ему в лицо, больше не стыдясь слез, застилавших глаза.

— О, ради Бога, Вики, — проговорил Коннор сердито, — не смотри на меня так! Судя по твоему виду, всякий подумает, что я убил тебя. Но пойми же, попытайся хотя бы понять: в действительности я оказываю тебе огромную услугу. У нас с тобой все равно бы ничего не вышло на все времена. Признаюсь: у меня была слабая надежда в самом начале. Но она не оправдалась, и я предоставляю тебе возможность с достоинством удалиться. Так-то лучше. Разве ты не можешь вести себя соответственно?

— Нет, — ответила я откровенно, — не могу. Оставив его стоять, я направилась в ванную, где безуспешно попыталась привести в порядок свое заплаканное лицо. Когда я вышла, Коннор в халате уже выносил мои вещи к лифту.

Из окна поверхность бухты казалась синей и спокойной, в лучах яркого солнца светились и сверкали паруса небольших гоночных яхт. На улице внизу остановился грузовик воздушной армии, водитель, не торопясь, вышел и стал изучать номера домов. Я постучала по стеклу, он взглянул вверх, ухмыльнулся, поднес ладонь к фуражке, как бы отдавая по-военному честь, и вновь взобрался в водительскую кабину. Еле передвигая ноги, я пошла в спальню за шинелью. Берет я надела, даже не глядя в зеркало: моя внешность перестала меня интересовать.

Коннор ждал у лифта. Положив мне руки на плечи, он стоял и серьезно смотрел мне в глаза.

— Мне очень жаль, Вики. Как бы я желал, чтобы все было по-другому.

Молча, я прижалась к нему, даже теперь все еще надеясь на какое-то чудо. Но, конечно, оно не произошло. Коннор что-то невнятно пробормотал относительно писем, затем наклонился и слегка, почти равнодушно коснулся губами моих губ. Прощальный поцелуй никуда не годился и не пробудил никаких воспоминаний.

— Я положил тебе еще книгу «До поры до времени». Ты найдешь ее, когда распакуешь вещи.

Кто-то на верхнем этаже нетерпеливо вызывал лифт. Коннор втолкнул меня в кабину, с треском захлопнул дверь и пошел назад в квартиру. Помимо своей воли я вознеслась на пятый этаж, где должна была выслушать упреки толстого еврея беженца, которого, видите ли, заставила долго ждать. Пребывая в отчаянном душевном состоянии, я едва удержалась, чтобы не треснуть его по жирной самодовольной роже. В вестибюле он не предложил помочь мне вынести вещи, а бесцеремонно протиснулся мимо, продолжая ворчать себе под нос.

Заметив меня, водитель грузовика поспешил взять мои мешки и, с возмущением смотря вслед толстяку, проговорил:

— Паршивец, и мы должны сражаться в этой проклятой войне ради вот таких кретинов! Есть от чего лишиться всякого энтузиазма.

Опрятный военный мундир водителя — восемнадцатилетнего, светловолосого, чистенького юноши — пока не украшали ленточки наград. Безразлично пожав плечами, я вышла на улицу и невольно зажмурилась от яркого солнечного света.

Улица Кингс-кросс выглядела, как обычно, — широкой, красочной и немножко непристойной. Вокруг меня сновали, толкаясь, люди в пляжных одеждах. Невольно я взглянула наверх и увидела Коннора, махавшего рукой из окна. Но когда грузовик тронулся с места, его в окне уже не было.

Глава вторая

На следующий день, в половине восьмого вечера, мы совершили посадку в Лермуте, задержавшись перед этим на ночь в Перте из-за какой-то поломки в моторе нашего самолета.

В «Ланкастере» королевских военно-воздушных сил нас было девять человек, включая пилота, штурмана и двух воздушных стрелков, один из которых исполнял также обязанности радиста. Еще четверо — летный экипаж, возвращавшийся, как и я, в Бирму. До Перта с нами летели также два лейтенанта — веселые, общительные парни, — которые затеяли игру в покер, чтобы убить время. В игре я не участвовала, но с удовольствием слушала и наблюдала, поскольку это отвлекало меня от моих грустных мыслей.

Все они были очень внимательны ко мне, но я, оглушенная свалившимся на меня несчастьем, едва замечала их любезности. После того как мы вылетели из Перта, один из воздушных стрелков принес мне одеяло, и я, плотно завернувшись, проспала почти весь день, пока он же не разбудил меня, предложив кружку очень крепкого, сладкого чая из термоса. Местность под нами была крайне однообразной и унылой — миля за милей тянулась покрытая жалкой порослью плоская равнина, лишенная каких бы то ни было признаков присутствия человека и, как казалось, самой жизни.

По мере приближения к побережью территория внизу стала интереснее: чахлую поросль сменила оливковая зелень каучуковых деревьев, там и сям виднелись железные крыши зданий, от океана убегали в глубь материка белые змейки дорог.

Лермут — кодовое название военно-воздушной базы в Порт-Хедленде — представлял собой обыкновенный аэродром с командно-диспетчерским пунктом, метеорологической станцией и несколькими бараками для обслуживающего персонала. Здесь довольно часто совершали промежуточную посадку военные самолеты, но, как мне сказали, те, кому выпало тут нести службу, считали это место «довольно мрачной дырой». Им некуда было деться и нечем заняться в свободное время, и они редко встречали белую женщину.

В клубах удушливой пыли мы последовали за дежурным к офицерской столовой. Начальник аэродрома — в рубашке, без мундира — в знак приветствия вяло поднял руку, приглашая зайти на стаканчик чего-нибудь покрепче. Он явно пришел в замешательство, когда пилот сообщил ему обо мне. Я слышала, как он воскликнул:

— Черт побери! У нас нет специального помещения для женщин. Пожалуй, придется уступить ей собственную квартиру, а там ужасный кавардак. И где же она? — спросил наконец начальник, без всякого интереса скользнув взглядом по моему лицу.

— Вот она, — ухмыльнулся пилот, указывая на меня пальцем и затем представляя нас друг другу. Начальник посмотрел на мою измятую шинель, на брюки, на единственную звездочку на погонах и медленно поднялся все еще в растерянности.

— О, понимаю, — произнес он в конце концов, протягивая руку. — Ну... э-э... не желаете ли расположиться в моей квартире, мисс Ранделл? Боюсь, что там небольшой беспорядок, но, по крайней мере, вам никто не помешает. И мы, разумеется, приготовим вам что-нибудь поесть.

С благодарностью приняв предложение, я пошла через взлетное поле с дежурным по столовой, маленьким угрюмым и молчаливым человеком, который, однако, весьма умело и тактично позаботился о том, чтобы мне было как можно удобнее, и даже приготовил мне чай, пока нагревалась вода для ванной.

— Ужин в половине восьмого, мисс. Я приду за вами.

Когда я, помывшись и хорошо отдохнув, вернулась в столовую, ужин уже начался. Пробормотав извинения, я села за стол, чувствуя на себе любопытные взгляды, причем из вежливости присутствующие старались откровенно не пялиться, а смотрели исподтишка.

— Вы знаете, — проговорил начальник, — вы нас заинтриговали, мисс Ранделл. Где и кем вы служите? Ведь вы были в Бирме, не так ли? И что вы делали в Австралии, если можно спросить? Находились в отпуске?

Покачав головой, я попыталась как можно терпеливее растолковать, но было видно, что он продолжал недоумевать. Мои объяснения, вероятно, показались ему очень странными. Представление о вспомогательном отряде женщин, сидящих за рулем передвижных военных магазинов XIV армии, не укладывалось в австралийский порядок вещей. Приводила его в замешательство моя форма и тот факт, что у меня был чин офицера индийской армии.

Я рассказала ему, что первоначально отряд сформировали в Рангуне, сразу же после вторжения японцев в Бирму, а через шесть месяцев, перегруппировав, присвоили ему официальный статус. Затем я добавила:

— Наше официальное название: «Женская служба передвижных магазинов (Индия)». Слово «Индия» пишется в скобках. Мы вдвоем — капитан и я — приезжали в Австралию вербовать девушек для работы в нашем подразделении. Мы сильно недоукомплектованы.

— И много набрали? — поинтересовался он.

— От желающих не было отбоя, — заверила я, и в его глазах промелькнуло чувство гордости.

— Иначе и быть не могло... Ваше предложение должно было прийтись по душе нашим девушкам. Ведь дома многое им не позволяется делать. Сказываются, возможно, старомодные взгляды, но нам, по правде, не нравится, когда женщины грубеют на тяжелой работе, терпят лишения, что, по-видимому, на вашей службе неизбежно.

— Не совсем так. К обстановке постепенно привыкаешь. Кроме того, все наши женщины до войны жили в Бирме или в Индии и знали заранее, еще до начала службы, какие условия их ожидают.

— Вы занялись вербовкой немного поздновато, — заметил другой собеседник. — Война скоро кончится. Во всяком случае, мы так думаем.

— Нам предстоит работать среди возвращающихся военнопленных, — пояснила я. — У многих из тех, кто в отряде с самого начала, мужья или служат в XIV армии, или же находятся в плену, и эти женщины готовятся увольняться, рассчитывая, что их мужей скоро отпустят и они вернутся домой. А потому нам требуются пятьдесят девушек, чтобы довести отряд до штатной численности. Девушки, которых я отобрала, отплыли из Сиднея три дня тому назад, и первая партия из Западной Австралии прибудет в Бомбей на следующей неделе.

Они задали еще несколько вопросов, потом заговорили о своих делах, а я сидела молча, мысленно за многие мили отсюда. Мне очень хотелось бы знать, находится ли Коннор в данный момент в своей квартире и кого он привел к себе. Я пыталась убедить себя, что его слова не следует принимать всерьез, но в глубине души я знала, что он говорил вполне обдуманно. По-своему, размышляла я с грустью, Коннор любил меня. Но этого недостаточно. Он был моим мужем, однако мне не принадлежал...

В десять часов вечера нас угостили кофе, а в половине одиннадцатого мы вновь поднялись в воздух. Огни взлетно-посадочной полосы скоро исчезли вдали, и вот мы уже одни быстро внедряемся в темноту, оставляя позади Австралию.

Все старались поудобнее устроиться и уснуть. Но я не могла: внезапно наступила запоздалая реакция; я сидела, съежившись под одеялом, в полумраке салона, наполненного гулом авиационных моторов и трясущегося мелкой дрожью, и тихо плакала, чувствуя себя такой несчастной, как никогда в жизни. Я была замужем ровно шесть недель, однако семейная жизнь оказалась куда короче. Познакомилась я с Коннором всего семь недель назад, позднее мне пришлось провести еще две недели в Мельбурне, так что после регистрации брака по специальному разрешению мы фактически прожили вместе лишь полные три недели. Я даже не успела заручиться официальным согласием военного ведомства на наш брак и не оповестила свое начальство о состоявшейся церемонии. С точки зрения властей, я по-прежнему была вторым лейтенантом Викторией Маргрит Ранделл, а не миссис Коннор Дейли, хотя у меня в нагрудном кармане кителя хранилось брачное свидетельство...

Из темноты послышался хриплый шепот:

— Вы не спите, мисс? Хотите чего-нибудь горячего? Это был один из молодых воздушных стрелков, чье лицо белым пятном маячило передо мной. Он сунул мне в руку кружку, и я увидела, как смутно различимые черты расплылись в улыбке.

— Какао, — пояснил он, — и чуточку рома. Выпьете и сразу заснете.

С благодарностью я отхлебывала теплую, с сильным приятным запахом жидкость и, как предсказал воздушный стрелок, вскоре крепко уснула.

Давно наступил день, когда один из членов экипажа разбудил меня и попросил пристегнуть ремень. Я заметила, что мы кружим над крошечным островком, который, как мне показалось, принадлежал к группе Кокосовых островов. На нем можно было различить несколько пальм, песчаный пляж, пару военных бараков и взлетно-посадочную полосу, протянувшуюся почти через весь остров и забитую самолетами — в основном истребителями, но были среди них также и бомбардировщики «Москито» и «Боуфайтер». Посматривая сонными глазами из окошка, я подумала, что взлетно-посадочная полоса слишком мала для «Ланкастера», однако мою сонливость как рукой сняло, когда я увидела санитарную машину, мчавшуюся по ухабистой дороге по направлению к аэродрому. За ней вслед, как зловещее предзнаменование, неслась пожарная машина — команда в полной защитной одежде. В следующий момент мне стала ясна и причина: не выдвинулось, как положено, шасси. Одно колесо на противоположной стороне опустилось только наполовину, а другое — с моей стороны — вовсе не вышло наружу.

Один из попутчиков, с эмблемой военно-воздушных сил на мундире, улыбнулся мне и, желая приободрить, сказал:

— Не волнуйтесь, мисс Ранделл. Такое порой случается. Все обойдется.

Мне страшно хотелось надеяться, что он окажется прав, и я даже сумела дрожащими губами изобразить на лице какое-то подобие ответной улыбки, стремясь показать, что я ему верю.

Облака висели низко над землей, то и дело попадались воздушные ямы. После четвертого круга мне сделалось совсем плохо. И теперь мысль о том, что я могу оконфузиться из-за приступа воздушной болезни, страшила меня сильнее, чем перспектива аварийной посадки «на брюхо». В хвосте самолета я еще раньше приметила отгороженный занавеской укромный уголок. Рядом висел кусок картона, на котором кто-то карандашом печатными буквами написал с одной стороны «свободно», а с другой — «занято». Прикинув на глазок расстояние между занавеской и моим креслом, я осталась сидеть, решив, что при необходимости я смогу своевременно добежать до заветного местечка.

Прошло примерно десять минут, и со стороны моих попутчиков послышался громкий вздох облегчения. Я быстро посмотрела в окно и увидела, что оба колеса полностью выдвинулись.

Мы снизились и довольно спокойно сели, а потом покатили к тому месту, где стояли наготове санитарная и пожарная команды. Поглядев на нас с подозрением, к которому примешивалось чувство явного разочарования, они взобрались в свои машины и уехали. Будто одеревеневшая, чувствуя себя совершенно разбитой, я с трудом спустилась по трапу на грешную землю и осталась стоять, покачиваясь на нетвердых ногах, пока не подошел летчик, который перед этим ободряюще улыбался мне. Взяв меня за руку, худощавый темноволосый парень, примерно двадцати лет, отеческим тоном сказал:

— Когда поедите, вам сразу станет легче. Пойдемте. Неуверенно ступая, я последовала за ним по направлению к столовой. Мы шли все вместе по узкой песчаной дорожке, где нас бесцеремонно толкали, к большому деревянному бараку, стоявшему на отшибе среди поникших пальм. Мои спутники вежливо предоставили мне возможность первой воспользоваться умывальней. Ополоснувшись тепловатой водой с песком и закурив, я почувствовала себя — по крайней мере физически — бодрее, уже способной справиться с завтраком.

Неисправное шасси задержало нас почти на два часа, все это время мы сидели в столовой, беседуя и слушая великолепную игру туземных гитаристов.

Сидней — и Коннор — отодвинулся далеко на задний план, олицетворяя часть другого, возможно, не самого лучшего мира. Я опять окунулась в привычную атмосферу английской военной столовой, снова с удовольствием воспринимала британский армейский жаргон, ощущая знакомое еще по джунглям товарищество, свободное от скрытых побуждений, часто возникающих между представителями различных полов. Эти мужчины, отрезанные от цивилизации на маленьком пустынном островке, — подобно тем солдатам, которые с боями прокладывали себе путь в Бирму, — были слишком поглощены своими обязанностями, чтобы относиться ко мне исключительно как к женщине. Но они тем не менее с гордостью сказали мне, что я — первая белая женщина, ступившая на Кокосовые острова с начала войны.

— Для нас целое событие. Жаль, что вы не можете остаться. А почему бы вам в самом деле ненадолго не задержаться? На следующей неделе мы бы отправили вас прямо к месту назначения...

— Следовало бы кому-нибудь снова устроить диверсию с этим шасси, тогда бы вам пришлось волей-неволей побыть здесь некоторое время... — добавил кто-то.

Я рассмеялась и заметила, что ничего не имела бы против. На острове к нам присоединился направлявшийся в Коломбо капитан-лейтенант королевских военно-морских сил, который попытался договориться со мной о свидании, но когда мы приземлились, мне удалось от него улизнуть. На ночь меня приютил Христианский союз женской молодежи. Коломбо был слишком жарким, душным, многолюдным и чересчур культурным городом, чтобы при моем настроении показаться привлекательным.

На следующий день я вылетела в Калькутту на «Дакоте» транспортного командования — вместе с полудюжиной старших офицеров и их адъютантов. Позавтракав в Бангалоре, мы днем прибыли в конечный пункт нашего назначения.

В Барраклоре у нас были свои недавно организованные общежитие и столовая для транзитников, но я туда не пошла. Гостиница Христианского союза предоставляла больше удобств и находилась ближе к центру города. Кроме того, в ней остановились Элеонора и Джойс, возвращавшиеся в Шиллонг после десятидневного отпуска. Вместе мы отправились в управление воинских перевозок, где оформили нашу дальнейшую поездку, а затем до ужина прогуливались по Чоурингхи. Я очень устала и в эту ночь спала как убитая, несмотря на духоту и зной.

Путешествие по железной дороге оказалось малоприятным: было жарко, а в вагонах к тому же и очень тесно, особенно на отрезке пути, где хозяйничали американцы. Поездная бригада из негров, которую мы наблюдали на промежуточных станциях, своими черными, блестевшими от пота лицами и запачканными сажей и угольной пылью комбинезонами странно выделялась среди яркой, разноцветной толпы светлокожих стройных индийцев, собиравшейся у поезда на каждой остановке.

На следующее утро в восьмом часу мы прибыли в Панду и, со вздохом облегчения, покинули вагон. С трудом пробиваясь сквозь орду орущих кули, каждый из которых старался завладеть нашим багажом, мы прошли к ожидавшему нас у причала речному пароходу. По дороге мы с удовольствием вдыхали прохладный утренний воздух, и нам казалось, что мы уже чувствуем аромат далеких гор. Очевидно, просто разыгралось воображение.

В конце концов распределив багаж и расплатившись с носильщиками, мы прошли в салон на завтрак. Когда мы уселись, пароход отвалил от пристани и неторопливо поплыл по мутной Брамапутре, громко шлепая по воде старыми лопастями. Легкий ветерок приятно обдувал наши разгоряченные лица. После завтрака, облокотившись на бортовые перила, мы наблюдали, как медленно приближается Гаухати.

В конце пути нас задержали у противоположного берега: автобус не ожидался раньше, чем через два часа, но американцы, подъехавшие на штабном автомобиле с базы в Барапани, предложили нас подвезти, и мы с радостью согласились.

Ожидая, когда поднимут шлагбаум, мы обменивались последними новостями и слухами с девушками, работающими в здешней столовой. С гор в это время спустилась большая колонна санитарных машин, и пока мы стояли, пропуская ее, нас догнал служебный автобус, но потом на дороге наш штабной автомобиль быстро оставил позади все другие машины и стал бойко взбираться по узкой дороге, которая шла неуклонно на подъем. С каждой милей воздух становился чище и прохладнее.

В Барапани американцы нас накормили, а потом повезли в сторону Шиллонга, и мы прибыли в Маули как раз в тот момент, когда начался сильный ливень.

Мне часто казалось, что Маули — самое восхитительное место на земле. Когда-то здесь действовал монастырь, и тот факт, что в нем разместились тыловые службы войскового обеспечения, одно время служил темой множества острот, которые давно перестали вызывать смех. Это расположенное на высоком холме старинное здание, со спокойным достоинством взиравшее на крыши Шиллонга и на далекие горы, сохраняло терпкий запах хвои и обладало — во всяком случае для меня — неповторимым очарованием, все это в какой-то степени было связано с доброжелательным приемом, который всегда оказывали здесь любому, ну и, конечно, с возрастом строения, с его уединенностью.

Побросав свертки с постельным бельем на кровати, мы спустились в столовую, где нас угостили кофе и последними новостями относительно ожидавшейся со дня на день капитуляции Японии.

Пребывая в столь родной атмосфере Маули, я на два часа забыла о Конноре, мое застывшее сердце немного оттаяло, и я смогла нормально улыбаться, не прибегая к гримасе, которую до сих пор использовала в качестве заменителя улыбки, беседуя в пути с Элеонорой и Джойс.

Теперь я больше молчала. В нашей компании никого никогда не принуждали участвовать в беседе, если кому-то в определенный момент хотелось только слушать. Мы все уже давно были вместе и крепко сдружились. Кроме того, другим не терпелось многое рассказать: о своих мужьях, знакомых парнях, о развлечениях во время увольнений, а также о том, что наши передвижные лавки уже работают в Рангуне. Это известие всех обрадовало, особенно тех немногих из нас, кто был в команде с самого первого дня и кому пришлось бежать оттуда перед наступлением японцев в 1942 году. Даже я, пришедшая в отряд лишь в 1944 году и бывавшая в Рангуне только ребенком в мирное время, почувствовала сильное желание вернуться в этот город.

Но вслух своего желания я не высказала. Ведь я уже имела возможность провести семь недель в Австралии. А потому у других было больше прав на работу в Рангуне. Как сообщила мне Дороти Мордант — при этом в глазах у нее промелькнуло нескрываемое торжество, — ее назначили туда начальником участка.

Затем Анжела неожиданно для меня проговорила:

— Ты сегодня, Вики, какая-то необычно притихшая.

— Разве?

— Да, да. Совсем на себя не похожая. Расскажи нам об Австралии.

— О, там было весело, — ответила я односложно и уклончиво. Все с таким удивлением взглянули на меня, что я была вынуждена в целях самообороны пуститься в пространное и притворно восторженное описание мест, которые я посетила. Я описывала людей, с которыми встречалась, вечеринки, на которых побывала. И, разумеется, понимая, что моих подруг трудно обмануть, чтобы избежать дальнейших расспросов, принялась подробно рассказывать о девушках, которых я отобрала, и заодно о сотнях кандидатов, с которыми довелось беседовать. Отвлекающий маневр увенчался успехом, и я знала, что моей тайне ничто не угрожает до тех пор, пока через две недели из Аделаиды не вернется Леони, которая плыла на пароходе с последней группой новобранцев. Возможно, к тому времени Коннор напишет, что вовсе не собирался со мной расходиться. И тогда я, не стыдясь, смогу объявить всем, что вышла замуж за австралийского художника Коннора Дейли...

— Вики ничего не говорит о своих похождениях в Австралии, — вставила Элеонора. — Мы всю дорогу, от самой Калькутты, пытались выведать у нее, не правда ли, Джойс? Но она держала язык за зубами. Как хочешь, дорогая, но потом ты непременно расскажешь нам, когда у тебя появится желание, верно? — улыбнулась она доброжелательно, тем самым показывая, что вовсе не имела намерения как-то задеть или в чем-то упрекнуть меня.

Я утвердительно кивнула, чувствуя в то же время, к своему огорчению, как у меня пылают щеки. В этот момент к нам присоединилась Джиллиан, которая в любых условиях всегда выглядит так, будто только что вышла из косметического салона Элизабет Арден. Увидев меня, она воскликнула.

— Какими судьбами, Вики? Я слышала, что ты должна приехать, но ты явилась быстрее, чем ожидалось.

— Это правда, — ответила я. — Мне удалось посадить своих девушек на пароход «Арундель Каста».

— Знаю. Мне поручено встретить их в Бомбее, — сказала Джиллиан с унылым видом. — Какие они, Вики?

Я улыбнулась. Джиллиан было девятнадцать лет, и она служила в отряде с октября 1943 года; тогда это была небольшая группа, которая оставалась в Импхале до самого последнего момента и отошла лишь перед самым вступлением туда противника. Иногда мы забывали, какая она еще юная, и было трудно представить себе, что в час испытаний в Импхале, когда от людей требовалось исключительное мужество, ей было всего семнадцать лет и несколько месяцев. Она носила на блузке «пучок дубовых листьев», свидетельствовавших о том, что она уже отмечалась в донесениях и приказах, и я знала, поработав с ней, что она вполне заслуженно получила свою награду. Отличный руководитель, подумала я, для моих бойких новеньких девушек.

— Итак, — уселась она рядом со мной, — поведай мне самое наихудшее! Какие они все-таки?

— Мне думается, что они тебе придутся по душе, — ответила я.

— Дорогая, надеюсь, что ты окажешься права. Но меня все это приводит в смятение. До сих пор мы были небольшой независимой сплоченной группой. Одному Богу известно, как мы уживемся с пятьюдесятью совершенно незнакомыми нам женщинами. К тому же австралийками!

— Половина из них англичанки, — успокоила я. — Все девушки — беженки из стран Юго-Восточной Азии и многие служили в армии. Леони и я отбирали самых лучших. Могли себе это позволить: желающих было хоть отбавляй.

— Но какие они в деле, еще неизвестно, — скорчила гримасу Джилл. — Ну ладно, я знаю: вы обе старались изо всех сил... Послушай, разве не замечательно? Говорят, что после официального объявления Дня победы над Японией состоятся великолепные празднества.

— Неужели?

— Точно, — заверила Джилл с озорным огоньком в глазах. — Надеюсь, что, когда этот день наступит, я не окажусь в Бомбее с твоими разнесчастными австралийскими новобранцами. О, за всеми этими разговорами о пополнении я совсем забыла сообщить тебе самое главное, — она понизила голос, чтобы не услышали другие. — Здесь в госпитале твой хороший знакомый, который все время расспрашивал о тебе, когда я навещала его этим утром. Такой высокий, светловолосый десантник по имени Алан Роуан. По-моему, он сказал, что служит в семьдесят седьмой десантно-диверсионной бригаде и... Ради Бога, Вики, что случилось? Ты побелела как полотно.

— Я считала его убитым, — с трудом выговорила я. — Эта... эта новость свалилась на меня слишком неожиданно... только и всего.

Однако это было не совсем так. Я помнила слова Коннора и свой ответ, я не забыла Алана. Меня искренне радовало, что Алан оказался жив и в безопасности, но в то же время я не могла не досадовать на непредвиденное стечение обстоятельств, которое привело его в Шиллонг именно теперь, где — если я не переведусь в другое место — мне придется рано или поздно вновь встретиться с ним. Я любила Алана, очень любила, но это было давно. Все прошло; я замужем за Коннором и... По-видимому, внутренняя тревога отразилась на моем лице, потому что Джилл, явно огорченная, заметила:

— Ты, кажется, не особенно обрадовалась. А я думала сообщить тебе приятную новость. Он довольно славный парень, и после разговора с ним сегодня утром у меня сложилось впечатление, что ты и он...

— Ах, нет, — перебила я поспешно, — ничего подобного. Ничего серьезного, хотела я сказать.

— Вот как... Во всяком случае, я пообещала ему сообщить тебе, что он здесь.

Затем Джилл переменила тему разговора, и скоро мы легли спать.

Глава третья

Мне удалось избежать встречи с Аланом вплоть до Дня победы над Японией, который послужил оправданием для грандиозных празднеств во всех армейских клубах Шиллонга, как английских, так и американских.

К тому времени к нам уже прибыли австралийские девушки, и я была слишком занята, помогая их обучать, чтобы думать о других вещах. Вернее, я старалась убедить себя в этом. Писем от Коннора все не было, однако я находила оправдания его молчанию — почта работает скверно, или, возможно, ему слишком стыдно из-за того, как мы расстались, но из гордости и упрямства он не желает в этом признаться, а потому не пишет. С головой окунувшись в работу, я безуспешно пыталась заглушить растущую тревогу. По крайней мере, повседневные заботы утомляли меня физически, и я могла более или менее нормально спать.

Австралийские девушки оказались весьма приятной компанией — лучше, чем я ожидала, — и завоевали сердце даже такого скептика, как Джилл. Они быстро освоились, и их энтузиазм был словно глоток свежего воздуха, придавал нам дополнительные жизненные силы.

Почти ежедневно мы ожидали распоряжения передислоцироваться в Рангун. Несколько наших передвижных лавок уже находилось там с мая месяца, обеспечивая снабжение Мингаладонского аэродрома, госпиталя и также магазинов на территории яхт-клуба. Теперь предстояло организовать снабжение огромного перевалочного лагеря, подготовленного для приема репатриированных военнопленных, прибывающих на строительство Таиландской железной дороги, и наши новобранцы пришлись как нельзя кстати.

Вместе с тем я была страшно рада отпраздновать День победы над Японией именно в Шиллонге, где долечивались многие солдаты и офицеры XIV армии.

Торжество вылилось в великолепный танцевальный вечер, я явилась в клуб довольно поздно и поначалу не увидела Алана, а заметив его, в первый момент, по правде сказать, даже не узнала. Он очень похудел; исчез и здоровый бронзовый цвет лица, который был у него, когда я встретила его тогда в последний раз. Глаза сохранили прежнюю живость, но глубоко ввалились, и под ними пролегли густые тени, отчего он выглядел значительно старше своих лет. Алан шел ко мне через зал, шаркая ногами, ссутулившись, словно старик. Невозможно было поверить, что передо мной тот самый легкий на ногу атлет, которого я когда-то знала. Очевидно, жалость и крайнее удивление отразились на моем лице, потому что мучительная краска постепенно залила его сильно изможденное лицо и, опережая меня и как бы оправдываясь, он сказал:

— Я только что с больничной койки.

— О Алан! — проговорила я прерывающимся голосом. — Что с тобой произошло?

— Ах, ничего особенного, — ответил он безразличным тоном. — Долгая история. Провалялся в госпитале в Комилле, а потом меня переправили сюда для восстановления здоровья. Я здесь уже более двух недель. Когда ты вернулась?

— Две недели тому назад.

Не было смысла увиливать и прибегать к отговоркам, а потому я не стала даже и пытаться.

— Разве Джилл не сказала тебе, что я здесь? Ведь она обещала — как только ты приедешь...

— Да, она говорила, но...

— И ты не пришла проведать меня. Глаза смотрели с упреком.

— Нет... не пришла. Извини, Алан.

Заиграл оркестр, на нас налетела какая-то парочка, спешившая на танцплощадку. Алан угрюмо взглянул на них. Не зная, что еще сказать ему, я заметила:

— Приятная мелодия, правда? Вздохнув, он взял меня за руку.

— Боюсь, я не в состоянии танцевать. Посиди со мной, пока они танцуют. Теперь, когда я вновь нашел тебя, мне нужно с тобой о многом поговорить.

Мы вышли в сад и стали искать свободную скамейку. Алан шагал рядом со мной, прихрамывая и тяжело опираясь на мою руку. Мы сели, и он, не глядя на меня, спросил:

— Вики, почему ты не пришла?

— Была... очень занята. Навалилось много работы.

— Чепуха! Постарайся придумать что-нибудь поубедительней, дорогая. Ведь ты не забыла меня, не так ли?

— Нет, не забыла.

По крайней мере, это соответствовало истине.

— Джилл говорила, что ты была в Австралии.

— Да. Леони и я ездили набирать женщин для нашего отряда.

— А ты не собираешься увольняться из армии? Ведь война кончилась.

— Нет еще. В Бирме останется пока много воинских частей, и, кроме того, мы помогаем обслуживать бывших военнопленных, прибывающих с Таиландской железной дороги.

— Понимаю. — Наконец он взглянул мне прямо в лицо. — Вики, мне ужасно хотелось снова встретиться с тобою. Когда я услышал, что ты должна приехать сюда, я не поверил своим ушам. Подобное совпадение казалось просто невероятным. И вот ты уже две недели здесь, но так и не удосужилась прийти в госпиталь. Вероятно, мне самому следовало что-то предпринять, но я не сомневался, что Джилл сообщит тебе... не сомневался, что как только ты узнаешь, где я, то сразу прибежишь... Нет, постой. — Я попыталась остановить его, но он легонько приложил ладонь к моим губам. — Пожалуйста, дорогая, не отвечай мне сейчас. Позволь мне сперва высказаться. Бог свидетель, я достаточно долго ждал этого момента. Ты знала... должна была знать о моих чувствах к тебе, когда мы в последний раз были вместе.

— Алан, не надо... — проговорила я, отталкивая его руку. — Ты ничего не понимаешь. Ты...

— Вики, замолчи!

Танец закончился, и парочки, болтая и смеясь, высыпали на террасу.

— Черт бы их побрал! — выругался Алан, поворачиваясь к ним спиной, и, понизив голос, продолжал: — Не старайся доказывать мне, что ты встретила другого парня. Могу представить себе: ты встречала сотни парней, но...

Я не могла позволить ему продолжать разговор в том же духе.

— Алан, — перебила я его решительно, — находясь в Австралии, я вышла замуж. Официально. Это пока никому не известно. Еще не сообщала даже. Но я и в самом деле замужем.

Он долго молчал, сидя рядом со мной, и смотрел в сторону; при лунном свете резче обозначились суровые черты его лица. Наконец он взглянул на меня и улыбнулся.

— Понимаю. Но ты несчастлива, верно?

Положив ладони мне на плечи, он слегка встряхнул меня и повторил:

— Ведь так, да?

— Нет, я вполне счастлива.

— Врешь! Думаешь, меня легко обмануть? Ведь ты бы не уехала от него, если бы все было в порядке. Ты добилась бы увольнения из армии и осталась бы в Австралии... или же, в крайнем случае, постаралась бы как можно поскорее вернуться к нему. Но ты, по твоему собственному признанию, вовсе не торопишься возвращаться, а намереваешься остаться и помочь в работе с бывшими военнопленными.

Мне нечего было ответить, а потому я даже и не пыталась. А он, взяв мою ладонь в свои руки и нежно поглаживая ее, продолжал:

— Отчасти в этом и моя вина, как я полагаю. Я расстался с тобой, не сказав ничего о моих чувствах к тебе. Но пойми, я был уверен, что ты знаешь, и, кроме того, было не известно, вернусь ли я или нет. Я хотел сделать тебе предложение, но момент показался мне не совсем подходящим — предлагать руку и сердце непосредственно перед заброской в глубокий тыл противника на планере войск специального назначения для осуществления операции «Бродвей», это уж слишком, по-моему. Ведь ты не станешь отрицать, что тогда я не мог поступить иначе. Возможно, я чересчур самонадеян, но, честное слово, Вики, мне кажется, что наши отношения достаточно много значили для тебя и в твоем сердце сохранились хоть какие-то чувства ко мне, как это произошло со мной.

Не имело смысла говорить ему, что они сохранялись до тех пор, пока я не увидела его имя в списках потерь почти год тому назад. Это бы только причинило нам обоим лишние страдания. Я вышла замуж за Коннора и — пока мне Джилл не сказала — не знала, что Алан жив. Но он все смотрел на меня — в печальных глазах застыл немой вопрос.

— Я не имела от тебя никаких известий, — проговорила я как-то неуверенно. — Не знала, что с тобой случилось. Я... я думала, что ты убит.

— Я не мог послать весточку, — заметил резко Алан. — Был в плену у японцев. Но я писал тебе из Комиллы — дважды.

— Писем я не получала. — Упрек в его глазах причинял мне почти физическую боль. — Они, вероятно, затерялись в Австралии.

— Вероятно, — жестким тоном проговорил Алан. — Твой муж их в конце концов обнаружит, вне всякого сомнения. Будем надеяться, что он их не прочитает. Я был в своих письмах, пожалуй, чересчур откровенным.

Помолчав, он затем спросил:

— Как его звать, Вики?

— Коннор Дейли. Он художник. Рисует карикатуры для сиднейских газет. Политические карикатуры. Как... как Джайлс из «Дейли экспресс».

— Ты его любишь?

— Да, люблю, — кивнула я.

— Понимаю. Не стану притворяться, Вики, что я не сожалею. Но, быть может, я сожалел бы меньше, если бы знал, что ты счастлива.

— Я в самом деле счастлива, — заверила я его, но он не обратил внимания на мою реплику.

— Почему же он отпустил тебя, дорогая? Что произошло?

Поняв тщетность дальнейших попыток ввести Алана в заблуждение, я просто ответила:

— Не знаю. Самой хотелось бы знать.

— Ты собираешься разойтись? — продолжал сверлить меня расспросами Алан.

— Пока не решила. Но я не хочу окончательно расходиться.

Он помолчал, размышляя над моими словами, потом проговорил:

— Ну, ради твоего благополучия я этого не желал бы, однако не скрою: мне хотелось бы, чтобы эго все-таки произошло. Скоро я уезжаю домой, Вики, — через день или два, полагаю. Как только выпишут из госпиталя. Если я оставлю тебе свой домашний адрес, ты мне напишешь, как сложится твоя семейная жизнь в дальнейшем? Мне очень хотелось бы знать.

— Тебе это нисколько не поможет, в любом случае.

— Вот тут ты ошибаешься, моя дорогая, — возразил Алан. — Если у вас ничего не выйдет и вы навсегда расстанетесь, я приеду за тобой, где бы ты ни находилась. Не совершу дважды одну и ту же ошибку; был бы просто набитым дураком. Пожалуйста, обещай, что поставишь меня в известность.

Скрепя сердце я пообещала, а он наспех написал свой адрес на листочке, вырванном из записной книжки, и вручил его мне.

— Мой домашний адрес, — пояснил он. — Посланное по этому адресу письмо всегда меня найдет. Моя мама довольно аккуратная в пересылке писем. Если я окажусь где-то в другом месте, она позаботится о том, чтобы я своевременно получал почту.

— Чем ты собираешься заняться, Алан, когда приедешь домой? — спросила я.

— Ну, как тебе сказать, — пожал он плечами. — Когда-то у меня была мечта: подготовиться к экзаменам на адвоката, но это было в далеком прошлом. Возможно, я так и сделаю, еще не знаю. В настоящий момент, мне кажется, я бы с удовольствием устроился где-нибудь в сельской местности — купил бы ферму, если бы смог сколотить необходимый капитал.

— Ну, что ж, — проговорила я как-то неуверенно, — надеюсь, что все будет хорошо и ты найдешь деньги.

— А я надеюсь, что у тебя все уладится, дорогая, — заметил в свою очередь ласково Алан. — Поверь мне, я искренне этого желаю. На твоем месте я вернулся бы в Австралию и попытался урегулировать свои отношения так или иначе. Уж наверняка бы не стал отсиживаться здесь, в Бирме. Это ведь чистое капитулянтство.

Возможно, подумала я, сознавая, что он прав. Но Коннор сам хотел, чтобы я возвратилась в Бирму. Во всяком случае, он и пальцем не пошевелил, чтобы остановить меня. Было бы совсем не просто, учитывая его поведение, урегулировать с ним в Австралии отношения, что бы там Алан ни думал. Или, быть может, я просто боялась вернуться...

Некоторое время Алан и я сидели молча, затем он с трудом поднялся и сказал:

— Думаю, что мне лучше уйти. Нет смысла оставаться дольше при таких обстоятельствах. А ты, вероятно, охотно потанцуешь.

С ужасным чувством я смотрела, как он захромал прочь от меня, но я ничем не могла ему помочь. Я сидела одна на террасе, почти не воспринимая музыки и веселых голосов, доносившихся из клуба. Где-то вдали пускали фейерверки, и я смотрела в ночное небо, расцвеченное яркими разноцветными огнями, усеянное мириадами блестящих звездочек.

Не было смысла оставаться здесь дольше и мне, но, во-первых, Маули сейчас совершенно обезлюдел, а во-вторых, до него было сравнительно далеко добираться. Наш транспорт, однако, отправится туда не раньше, чем соберутся все обитатели бывшего монастыря. А они по-прежнему от души веселились. Таким образом, мне оставалось только пойти на танцы, но я не тронулась с места.

Не знаю, как долго сидела я одна в темноте, перебирая мысленно шаг за шагом все те события, которые предшествовали моему знакомству с Коннором. Я воскрешала в памяти нашу семейную жизнь в отчаянной попытке найти причину разлада, причем старательно анализировала события под углом зрения Коннора. И, хотя я пыталась быть абсолютно честной по отношению к себе самой, я так и не смогла обнаружить ничего существенного. Мы были счастливы — Коннор и я, — любили друг друга безумно, до самозабвения, подходили друг другу и духовно, и физически, как только могут подходить два человека, поженившиеся после столь короткого знакомства. С момента нашей встречи ни я, ни он не обращали внимания на других мужчин или женщин, и если не считать моей короткой поездки в Мельбурн, мы все время были вместе, не желая никакой иной компании, кроме нас самих.

Ухаживая, Коннор демонстрировал подлинную страсть, и я знала — подобные вещи женщины инстинктивно чувствуют, что не разочаровала и не обманула его ожиданий как любовница. Я слишком любила его, чтобы отказать ему в удовлетворении любых его желаний. А ведь он был уже не мальчик, наоборот, опытный мужчина, который точно знает, что ему нужно. С самого начала мы открыто, без утайки и стеснения говорили друг с другом. Он непременно указал бы мне — в этом я нисколько не сомневалась — на любой мой промах в обращении с ним точно так же, как он уже в первые часы нашего знакомства выразил надежду, что я не стану рассказывать о войне, поскольку данная тема больно задевает его мужское самолюбие.

Я верила, что чем интимнее становились наши отношения, тем лучше я понимала его. Я старалась щадить его гордость, хорошо понимая, что чрезмерная чувствительность связана с пережитыми душевными муками. Я научилась любить вещи, которые ему нравились, получать удовольствие от книг, которые он читал, и от музыки, которую он охотно слушал. Я даже приучилась по утрам пить не чай, а кофе, потому что именно его предпочитал Коннор.

Я чувствовала, как к горлу подступают слезы. Быть может, я слишком раболепствовала, чересчур старалась угодить и потому слишком скоро наскучила ему? Но, честно говоря, я так не думаю. Коннор не очень умел скрывать свои подлинные настроения. Если бы ему в моем обществе было скучно, я сразу бы это почувствовала.

За время нашей короткой совместной жизни мы ни разу не поссорились и редко расходились во мнениях по какому-либо вопросу. Если не считать непонятного — для меня — нежелания Коннора настоять на том, чтобы я подала прошение об увольнении из армии и осталась с ним, между нами никогда не возникало даже ни малейшего недоразумения. Только в последнюю неделю, когда мне стало ясно, что он не хочет удерживать меня, в наших отношениях появилась известная напряженность. Его позиция больно задела и удивила меня, и я обнаружила в себе боль и обиду, уязвленная если не словами, то его поведением. Мы не говорили об этом, кроме как в последнее утро, и его объяснение потрясло меня. По его признанию, он не удерживал меня потому, что боялся полюбить меня слишком сильно и, следовательно, больше не принадлежать целиком самому себе. Мне все это было непонятно, и, наблюдая, как последние ракеты рассыпаются высоко в небе на множество сверкающих звездочек, я подумала о том, смогу ли я когда-нибудь понять ход его мыслей.

Вероятно, никогда. Проверить справедливость его рассуждений просто невозможно. Особенно в данный момент. А пока я останусь здесь, делая то, что умею и что нужно людям, в надежде, что если я проявлю терпение и выдержку, не предъявляя к Коннору никаких претензий, то он в конце концов изменит свое мнение. Из Шиллонга я послала ему два — нет, три письма. Должен же он ответить на них? Ведь он обещал писать. Возможно, уже завтра я получу от него весточку. Он должен хотя бы немножко скучать по мне после всего того, что было между нами и что мы друг для друга значили. Или, быть может, письма Алана попали ему в руки, и, если он их прочитал, вместо того чтобы переслать нераспечатанными мне, они могли возбудить в нем чувство ревности — ведь я все-таки была его законной женой. Мне очень хотелось, чтобы Коннор меня ревновал; по крайней мере, это была бы нормальная реакция. Нынешняя позиция Коннора, судя по его объяснению, представлялась мне абсолютно неестественной.

Затем я стала думать об Алане, испытывая жалость и искреннее раскаяние. Я плохо отнеслась к нему, или, во всяком случае, так должно было показаться. Поверив в его смерть, я, не ожидая подтверждения, поспешила выйти замуж за другого. И, тем не менее, вернувшись из известного ему одному невообразимого ада, он не ожесточился и не упрекнул меня ни в чем, а попросил только об одном: сообщить ему, если я и Коннор окончательно и бесповоротно разойдемся. Затем он ушел, предоставив мне возможность без помех разбираться в собственных запутанных проблемах, при молчаливом между нами уговоре, что, если я буду нуждаться в нем, он всегда придет мне на помощь, где бы я ни находилась.

Внезапно подул холодный ветерок, и я зябко передернула плечами. На мне было только легкое вечернее платье, и я даже не накинула на плечи шали. Было глупо продолжать сидеть в парке в одиночестве, но, если бы я вернулась в клуб, где танцы еще в самом разгаре, мне пришлось бы тоже танцевать, принимая приглашение любого, кто пожелал бы выбрать меня. Уклониться не представлялось возможным: женщин в XIV армии явно не хватало, и поэтому помимо прочего в наши обязанности входило посещать танцевальные вечера и различные празднества, организуемые для личного состава. От нас требовалось поднимать моральный дух своим присутствием, быть дружелюбными и приветливыми в компании мужчин, во многих случаях уже в течение трех-четырех лет оторванных от родных очагов и семей. Обычно я находила подобную обязанность довольно приятной, но не сегодня. И хотя это был день, которого мы все с нетерпением ждали и о наступлении которого горячо молились, я знала, что не смогу притвориться беззаботной и веселой, так что не следовало даже и пробовать. После встречи с Аланом у меня заметно ухудшилось настроение. Мною овладело чувство подавленности и тоски, мучила вина перед ним; очевидно, я все еще любила его, и мне было нестерпимо больно видеть произошедшие с ним перемены и в то же время отчетливо сознавать, что я не в состоянии ничем ему помочь. Что бы Коннор там ни говорил относительно нежелания держать меня в клетке, я больше не была свободной. Мои чувства к Коннору являлись, по существу, своеобразной клеткой, из которой не было спасения, хотя он и держал дверцу открытой.

Я встала и медленно двинулась по направлению к ярко освещенному клубу. Возможно, к этому времени некоторые уже утомились от танцев, думала я, и готовы уехать. Всем нам пришлось перед этим много и тяжело работать, многие из нас шли вместе с наступавшими дивизиями, которые продвигались с ожесточенными боями, и мы часто в последнее время повторяли, что нам теперь приятнее пораньше забраться в постель, нежели посещать вечеринки.

Я дошла до лестницы, ведущей в клуб, когда передо мной на ступеньках мелькнула чья-то тень. Как оказалось, она принадлежала одетому в форму защитного цвета американцу с крылышками пилота на мундире и погонами лейтенанта. Прежде чем я смогла повернуться и уйти, он решительно загородил мне дорогу и, твердо взяв за руку, сказал:

— Привет, пожалуйста, не убегайте.

— Сожалею, — постаралась я вежливо улыбнуться, — но я как раз намеревалась...

— Танцевать, — закончил он за меня, ухмыльнувшись. — Я, впрочем, тоже. Так пошли же, чего мы ждем?

Обняв меня и тесно прижав к себе, он, танцуя, поднялся со мной на веранду; я ощущала его теплое дыхание, слегка отдававшее запахом виски. Это был темноволосый молодой человек с чистым, гладко выбритым лицом и ясными, умными глазами. Как я успела заметить, он находился в легком подпитии.

— Я намеревалась вернуться к себе в казарму, — сказала я. — Дело в том, что я очень устала, и...

— В такой вечер? — ужаснулся он. — Побойтесь Бога! Сегодня мы ведь празднуем победу над Японией. Но если вам надоела здешняя компания, я приглашаю вас в наш клуб, там тоже танцуют и веселятся. Быть может, вам у нас понравится больше.

— Предпочитаю остаться здесь, — проговорила я, смиряясь, и он проводил меня к танцевальной площадке. Оркестр играл «Бумажную куколку», и мой партнер, прильнув гладкой щекой к моей щеке и танцуя, тихо напевал мне в самое ухо слова этой грустной песенки.

Кружась по залу, я видела сквозь тонкую голубую завесу сигаретного дыма, что большинство наших девушек танцевали: Джилл с Питером Лейси — майором-артиллеристом, с которым она была помолвлена, Элеонора — с младшим офицером гуркских стрелков, Джойс и Анжела с адъютантами губернатора. Австралийские девушки, как видно, тоже веселились вовсю — их заливчатый непринужденный смех часто прорывался сквозь неясный гул толпы. Присутствовали в полном составе также врачи и медсестры из госпиталя, которые наперебой танцевали со своими пациентами. Я, по-видимому, была единственной, которая до этого момента пренебрегала своими обязанностями. Поэтому я в продолжение еще одного часа усердно наверстывала упущенное, то теряя своего американца, то снова оказываясь с ним и упорно отклоняя все попытки с его стороны затащить меня куда-то на другую, еще более веселую вечеринку. Когда же он сделался чересчур настойчивым, я сбежала под покровительство полкового священника, который, как оказалось, служил в 77-й десантно-диверсионной бригаде и знал Алана.

— Замечательный человек Алан Роуан, — заметил патер с задумчивым видом. Он принес мне чашку кофе, и мы уселись в сторонке. — Вы знали Алана? — спросил он осторожно.

— Довольно хорошо, — призналась я — Только что говорила с ним. Меня потрясло, когда я увидела, как он изменился. Он выглядит очень больным.

— Алан просто чудом остался жив, моя дорогая. Вам, должно быть, известно, что с ним произошло?

— Нет, — отрицательно покачала я головой. — Мне известно только, что он был в плену.

Вздохнув, священник начал:

— Его взяли в плен, когда мы возвращались с операции «Блэкпул» в мае прошлого года. Остатки бригады в конце концов пробились к озеру Айдоджий, откуда раненых вывезли самолетами «Сандерлэнд», эта эскадрилья дислоцировалась в Коломбо. Алан помогал прикрывать отход и оказался отрезанным от основных сил. Японцы взяли живыми в плен немногих десантников. Военнопленных, которых приходилось охранять и кормить, они считали в условиях джунглей серьезной помехой. Японцы попытались получить от Алана военную информацию, но он отказался сообщить им что — либо. После довольно жестокого физического воздействия его приговорили к смерти и вместе с кучкой таких же бедолаг вывели наружу, где всех перекололи штыками Вы, я полагаю, слышали о подобных случаях, — с тревогой взглянул он на меня.

— Да, слышала, — ответила я.

С суровым видом, избегая смотреть мне прямо в глаза, патер продолжал:

— Казнь свершилась, но Алан и еще один крепкий гуркский сержант остались живы — оба тяжелораненые. Их подобрал разведывательный патруль качинов, которые постарались по мере сил помочь пострадавшим, хотя, как вы можете себе представить, сами не располагали большими ресурсами. Через несколько дней все они напоролись на японскую засаду и понесли тяжелые потери; был убит и их английский офицер. После почти двухмесячного скитания без достаточной еды и почти без боеприпасов в джунглях, кишевших японцами, Алан и тот гурка вывели остальных — истощенных и большей частью израненных — к китайским частям Стилуэлла. Это был настоящий подвиг.

— Да, — согласилась я, чувствуя спазму в горле. — Действительно подвиг.

— Когда задумаешься, — сказал патер, — то просто поражаешься, как люди выжили в подобных условиях. По-моему, для этого требуются особое мужество и... вера.

Его кофе остывал, и патер, прервав свой рассказ и наморщив лоб, немного отхлебнул из чашки. Затем он продолжал:

— Мы беседовали с Аланом о вере, когда на днях в очередной раз я посетил госпиталь. Его нельзя... — Священник снисходительно улыбнулся. — Его нельзя назвать глубоко верующим человеком, но он верит в Бога и в нравственные принципы христианства. По его словам, в джунглях он молился, правда, не очень надеясь, что его молитвы будут услышаны, так как рассудок подсказывал ему, что у большинства солдат, чудом оставшихся в живых, из-за их физического состояния практически нет никаких реальных шансов на спасение. Но, как Алан сказал, он знал, на свете существует девушка, которую он любит и на которой хотел бы жениться. Как видно, о своих чувствах он ей еще не говорил, и эта мысль не давала ему покоя, заставляла держаться. Он был полон решимости во что бы то ни стало вернуться, чтобы сделать девушке предложение. Ну, что ж, — улыбнулся патер, — скоро Алан сможет осуществить свою мечту. Как я понял, через несколько дней он получит проездные документы. Хочу надеяться, что когда он приедет в Англию, то найдет свою девушку, а та, в свою очередь, ждет его. Многим, к сожалению, не хватило терпения.

— Да, — тихо отозвалась я, — не хватило.

— Быть может, я вас ненароком расстроил? — спросил священник, взглянув мне в лицо. — У вас очень бледный вид. Послушайте, возможно, я сказал что-то лишнее? Если я...

— О, вовсе нет, — солгала я. — Просто я немного переутомилась и...

— Если хотите, я отвезу вас домой, — предложил священник, поднимаясь. — У меня здесь поблизости джип.

Испытывая глубокую благодарность, я последовала за ним. В темноте, ожидая, пока он найдет свою машину, я не могла удержать слез. Они жгли мне глаза. Так вот какой удар я нанесла Алану. И обо всем мне стало известно совершенно случайно. Сам Алан не хотел, чтобы я узнала про все испытания. Да и священник, догадайся он, кто я, никогда бы даже и не заикнулся. Он почему-то заключил, что девушка Алана живет в Англии; ему просто в голову не пришло, что этой девушкой могу быть я. И трудно упрекнуть его за это. Моя короткая беседа с Аланом едва ли выглядела для стороннего наблюдателя как встреча двух влюбленных. Когда же священник впервые увидел меня, Алана уже не было: он ушел в госпиталь, а я танцевала с американским летчиком...

— А вот и мы, — раздался голос патера из темноты. Я уселась в джип рядом с ним, и изношенный мотор, громко затарахтев, ожил. Когда мы, развернувшись, выехали на главную аллею, я оглянулась. Клуб по-прежнему сиял огнями, и легкий ветерок донес до меня слабые звуки знакомой мелодии. Оркестр снова заиграл «Бумажную куколку».

Машинально я принялась про себя повторять слова.

— Гадкий мотивчик, — заметил священник. — Подрывает мораль, если проанализировать, какие он внушает мысли и чувства. Впрочем, я явно преувеличил, когда говорил вам о многих женщинах, якобы не желавших ждать своих суженых. На каждую не дождавшуюся девушку приходятся тысячи, которые продолжают ждать. Вероятно, с возрастом я все больше ожесточаюсь. Мне пока известно только об одной, которая не стала ждать, и должен признаться, что выслушивать подобные исповеди — это та часть моих обязанностей, которая мне особенно неприятна. Обычно мне нечем утешить человека, рассказавшего в припадке откровенности, что, пока он здесь терпел муки ада, его жена ушла к другому. Видит Бог, каждый солдат четырнадцатой армии с лихвой заслужил, чтобы его отпустили домой при первой же возможности. Длительная разлука с женой и семьей — тоже часть этого самого ада, быть может, даже его наихудшая часть. И вот тут многое зависит от девушек. — Священник коротко взглянул на меня и улыбнулся. — Вот вы все великолепно справляетесь со своими нелегкими обязанностями — вы и медсестры. Мужчины вновь обретают веру в прекрасные женские качества, когда встречают таких девушек, как вы, которые вместе с ними делят трудности, опасности и вынужденную разлуку с любимыми. Я знаю — пожалуй, лучше вас, — что означает для солдат на фронте приезд ваших передвижных магазинов. То же самое они будут означать и для бывших военнопленных в Рангуне.

— Вы так думаете? — сказала я, с трудом шевеля губами и еле выдавливая из себя слова.

— Безусловно, — твердо заявил священник и продолжал говорить, заставляя меня мучиться угрызениями совести, пока мы не подкатили к главному входу Маули.

В тот момент, когда я пожелала ему спокойной ночи, в небо взвились многочисленные ракеты и рассыпались ослепительным дождем ярких звездочек над крышами Шиллонга.

— День победы над Японией, — тихо проговорил патер. — Слава Богу.

Глава четвертая

Через три дня воздушной почтой пришло письмо от Коннора. По штемпелю на марке я определила, что оно проделало весь путь довольно быстро.

Анжела, которая обычно доставляла почту, отдавая письмо, взглянула на меня и, подшучивая, проговорила:

— Вики, дорогая, уж не влюбилась ли ты, чего доброго, в Австралии? Обыкновенное письмо, а у тебя такой вид, будто кто-то умер и оставил тебе огромное состояние!

Я рассмеялась, а она добавила:

— Мне кажется, ты еще не удосужилась посмотреть последние приказы. А я вот не поленилась специально сходить за ними, когда брала почту.

— Разве это так уж необходимо? Неужели ты не можешь просто передать на словах то, что мне непременно следует знать? — сказала я, желая как можно быстрее избавиться от нее.

— В них не содержится ничего особенного, идет лишь речь о твоем повышений, — ответила Анжела сухо, — и о твоем переводе в Рангун. Но если, дорогая, тебя это не интересует, то прошу извинить, что я совсем некстати упомянула об этом.

Я прочитала оба приказа, с трудом усваивая их смысл. В первом из них говорилось о производстве меня в лейтенанты, а во втором — о моем назначении на должность начальника специального магазина при транзитном лагере бывших военнопленных и интернированных в Инсайте, близ Рангуна.

— Ты должна выехать уже завтра, — поторопилась добавить Анжела, — вместе с группой австралийских девчат. Правда, их могут на несколько дней задержать в Калькутте, но ты полетишь прямо к месту работы на самолете. Все уже устроено, однако тебе по прибытии необходимо явиться в управление воинскими перевозками. Ты что, не рада? — уставилась она на меня. — Такие приятные новости, и в довершение еще и письмо. Что тебе еще надо?

— Ничего, — с трудом произнесла я и, чувствуя на своей спине пристальный взгляд Анжелы, вышла в сад в поисках укромного уголка, где можно было бы без помех прочесть долгожданное письмо. Обнаружив уединенное местечко в сосновом лесу недалеко от нашего здания, я села и дрожащими пальцами вскрыла конверт. В нем оказалось два послания: от Коннора и Алана. Письмо последнего с его обратным адресом находилось в неоднократно переадресованном конверте. Коннор его не распечатал; я тоже отложила весточку от Алана в сторону и начала читать письмо от мужа. И пока я читала, мне казалось, что какая-то часть меня медленно умирает. Во всяком случае, мое сердце совершенно определенно надолго остановилось, перестало биться. Письмо было сравнительно коротким, умеренно нежным и для меня абсолютно бесполезным и бессмысленным.

Он рассказывал в легкой, игривой манере о двух вечеринках, в которых он участвовал и где ему, как видно, было очень весело, упомянул — явно преисполненный самых радужных надежд — о том, что продал серию карикатур новому ежемесячному журналу, с которым рассчитывает на постоянное сотрудничество, и сообщил, не вдаваясь в подробности, что оставил службу в министерстве. Он не спрашивал меня, как я себя чувствую, и ни словечка не написал о моем возвращении к нему.

Такое письмо, с грустью подумала я, мог написать любой мужчина какой-нибудь своей случайной знакомой, с которой увидеться вновь особого желания не испытывает. Коннор мельком поблагодарил меня за мои письма, но не соизволил ответить ни на один затронутый в них вопрос. И с растущей горечью я спрашивала себя: а потрудился ли он вообще их прочитать? Судя по содержанию присланного им письма, на этот вопрос ответить утвердительно было трудно.

Горячие, жгучие слезы застлали мне глаза. Я перевернула листок, однако слова, написанные аккуратным мужским почерком Коннора, расплывались перед моим взором. Отерев кое-как глаза по-детски тыльной стороной ладони, я все-таки заставила себя продолжить чтение.

«Вложенный конверт пришел сюда после твоего отъезда , — сообщал Коннор, — по обратному адресу я заключил, что он от твоего десантника, значит, он жив, а не убит, как ты себе вообразила. Мне подумалось, что тебе будет приятно узнать об этом. Возможно, ты захочешь связаться с ним, если он не уехал домой. Сообщенный им адрес, видимо, давно устарел—его письмо проследовало за тобой по всей Бирме, побывало в Перте и Мельбурне и, наконец, пришло сюда. Я без задержки пересылаю его тебе на всякий случай. Как ты знаешь, ничто не заставляет тебя скучать в одиночестве, Вики. Веселись и не чувствуй себя заключенной из-за меня в клетку. Должен сказать справедливости ради, что я тоже стараюсь изо всех сил разорвать цепи, которыми ты опутала меня, и, по-моему, довольно успешно, однако время покажет. По крайней мере, надежда меня не оставляет...»

Внизу подпись: Коннор. Положив письмо на колени, я сидела и смотрела, как слепая, невидящими глазами на далекие горы, совершенно не воспринимая их красоты. Солнце ласково пригревало мою непокрытую голову, явственно ощущалось легкое дыхание хвои, с расположенной наверху террасы долетал смех невидимых мне девушек, читавших письма.

Как это ни глупо, но я чувствовала себя так, будто для меня уже наступил конец света, хотя и осознавала, что моя позиция абсурдна и воистину сродни капитулянтству. Если бы даже в письме Коннор попросил моего согласия на развод, то и тогда оно не могло бы свидетельствовать более явственно об окончательном характере нашего разрыва. Его недомолвки убедили меня сильнее всяких слов в том, что он осуществил свою угрозу и изменил мне. Больнее всего меня задевал тот факт, что он сам относился к супружеской неверности очень легкомысленно. Я бы скорее поняла и простила, если бы он по-настоящему полюбил другую женщину, однако в данном случае о любви не могло быть и речи. В основе измены Коннора — хладнокровной и равнодушной — лежала одна-единственная причина, о которой он говорил мне при расставании и которую повторил в своем письме — желание во что бы то ни стало разорвать цепи, которыми я якобы безрассудно опутала его.

Коннор не хотел обыкновенной, нормальной семейной жизни. Он предлагал мне унижение вместо счастья, предательство вместо взаимной сердечной преданности. Но даже если бы я согласилась вынести и унижение и обман, то и тогда я не могла рассчитывать получить от него хотя бы какое-то моральное оправдание для моего возвращения, в виде — пусть неискренне высказанного — желания вновь сойтись со мной. Он переслал письмо Алана нераспечатанным... так, на всякий случай.

Не знаю, как долго я просидела под соснами с письмом Коннора на коленях. Несколько часов или, быть может, всего десять минут. Сильное горе нельзя измерить часами или минутами. Оно приходит внезапно, и человек, оглушенный свалившимся на него несчастьем, не знает, сможет ли жить по-прежнему и найти в себе достаточно сил, чтобы снова улыбаться и спокойно разговаривать с друзьями. И все же каким-то странным образом, почти непроизвольно он справляется со всеми этими проблемами, так как у него нет другого выхода и так как этого ожидают от него окружающие, которые, как правило, не замечают произошедших в человеке внутренних перемен.

Когда Джилл уселась на скамейку рядом со мной, я поздоровалась с ней вполне нормально и, по-видимому, сумела довольно естественно улыбнуться, потому что она с обычной бодростью проговорила:

— Так вот ты где. В столовой сейчас священник по имени Николе. Спрашивал о тебе.

— Николе? — непонимающе посмотрела я на Джилл, и она кивнула.

— Это имя тебе ничего не говорит? Патер сказал, что оно тебе, по всей видимости, не знакомо. Ты познакомилась с ним вечером на танцах в День победы над Японией.

— Ах, да. Припоминаю.

Воспоминания о том танцевальном вечере отодвинулись далеко на задний план; казалось, что произошло все это много лет тому назад и вовсе не со мной.

— Ты знаешь, что ему нужно? — спросила я.

— Ни малейшего представления, дорогая. Он на этот счет ничего не сказал. Лишь заявил, что хотел бы увидеть тебя. Я полагаю, тебе следует сходить и выяснить.

— Да, я так и сделаю.

Я поднялась и пошла по направлению к столовой, но меня окликнула Джилл:

— Эй, Вики, твои письма! Разве ты не хочешь их сберечь?

Еще плохо соображая, я оглянулась. Джилл подобрала письма, которые я уронила, и подала их мне.

— Вики, с тобой все в порядке? — спросила она с беспокойством.

— Абсолютно, — ответила я, запихивая письма в карман мундира, — огромное спасибо. Как, ты сказала, зовут священника?

— Николе. Вики, родная, у тебя ужасно странный вид. Ты уверена, что ты не больна?

— Вполне.

— Ну, что ж... Если ты так считаешь. — Джилл встала и пошла рядом со мной. — Между прочим, я совсем забыла. Прими мои поздравления.

— Поздравления? В связи с чем?

— В связи с твоим повышением, — сказала Джилл с улыбкой, указывая пальцем на погон. — Разве ты не знаешь? Ты теперь полный лейтенант и завтра отправляешься в Рангун. Уже подписаны приказы.

— Знаю, Анжела мне рассказала.

— Разве ты не рада?

— Конечно, рада.

— Австралия как-то странно отразилась на тебе, Вики, — покачала головой Джилл — Одному Богу известно, в чем дело, но после поездки ты просто на себя не похожа.

Я промолчала, и у двери, ведущей в столовую, мы расстались. Священник беседовал с Элеонорой и Анжелой, а когда я приблизилась, он поднял глаза и улыбнулся. Мои подруги оставили нас вдвоем, и он без всяких предисловий сразу, перешел к делу:

— Сегодня утром, во время моего пребывания в госпитале, Алан Роуан попросил меня передать вам, что он получил билет на пароход и уезжает сегодня в полдень.

— Уезжает... Алан уезжает сегодня в полдень? Было бессмысленно испытывать сожаление из-за того, что Алан отправляется домой. Завтра меня тоже не будет. Но вопреки здравому смыслу я страшно сожалела и с несчастным видом смотрела на священника, стараясь обнаружить в его лице малейшие признаки сострадания или сочувствия, хотя не могла бы толком объяснить, почему я надеялась найти что-либо подобное. Но он все-таки проявил сочувствие. Взяв меня за руку, священник быстро предложил:

— Если хотите, я отвезу вас сейчас в госпиталь. Успеете попрощаться с ним. К пароходу его доставит после обеда санитарная машина.

Молча я последовала за ним и вскоре уже въезжала в Шиллонг. По дороге он даже не пытался заговорить со мной. У входа в палату он распрощался, коротко пожелав удачи, из чего можно было бы подумать, что он полностью в курсе дела, хотя, вероятнее всего, он ни о чем не догадывался. Я вошла в палату и столкнулась с незнакомой мне медсестрой, которая, нахмурившись, холодно проговорила:

— Мы сейчас начнем раздавать второй завтрак. Вы к кому?

— К капитану Роуану. Насколько мне известно, он в полдень уезжает.

— Ах, вот как, — улыбнулась сестра. — В таком случае, я думаю, можно поступиться правилами. Но постарайтесь, чтобы он все съел. Ему предстоит долгий путь, а он еще не совсем окреп. Пожалуйста, вон туда...

Она указала в дальний конец палаты, и я различила бледное, изможденное лицо Алана. Он сидел полностью одетый возле своей кровати. Поднос с едой как-то неловко примостился у него на коленях. При моем приближении он сделал движение, намереваясь подняться.

— Пожалуйста, не вставай, Алан, — поспешила сказать я, и он, оставшись сидеть, попытался улыбнуться.

— Очень любезно с твоей стороны, что ты пришла, — произнес он учтиво, отставляя поднос.

— Священник сообщил мне, что ты уезжаешь... будь добр, поешь, а то у меня будут с сестрой неприятности. Она убеждена, что я пришла с единственной целью: помешать тебе справиться с завтраком.

— Я уже почти закончил, — заверил Алан, греша против истины; поковырявшись затем еще немного в своей тарелке, он вновь отодвинул поднос.

Показывая на аккуратно упакованный вещевой мешок рядом с кроватью, он сказал:

— Я уже собрался в дорогу, и у нас есть свободных полчаса. Пойдем-ка погуляем по парку. Там мы сможем поговорить, не мозоля глаза окружающей публике.

Я взяла поднос и, чувствуя на себе неодобрительный взгляд сестры, стоявшей у противоположной стены комнаты, помогла Алану подняться. Санитар подал ему чашку кофе, он выпил все в несколько глотков и, улыбнувшись мне, произнес:

— Прекрасно. Ну что ж, пошли?

Когда мы выходили, сестра строго предупредила Алана, чтобы он не задерживался более десяти минут, и у нас возникло ощущение, будто мы школьники, сбежавшие с уроков, а не взрослые люди, готовые навеки распрощаться друг с другом. За одним из зданий госпиталя мы нашли уединенное место; песчаная дорожка, по которой мы следовали, пролегала между глухой стеной строения и безлюдной верандой. Алан опирался на мою руку, но только ради собственной поддержки: он с трудом передвигал ноги и часто останавливался, чтобы справиться с одышкой, каждый раз смущенно извиняясь.

— Не бойся, я поправлюсь, — уверял он меня. — Нужно время. Возможно, уже к следующей встрече, Вики.

— Ты действительно хочешь встретиться со мной опять? — спросила я, глядя ему в лицо.

— Да, дорогая, — ответил он убежденно и затем, сжав мне руку и повернув лицом к себе, добавил: — Пойми же, что я люблю тебя. Я не принадлежу к тем парням, Вики, которые легкомысленно бегают за каждой юбкой, и я люблю тебя уже давно. — Я чувствовала, что он пристально всматривается мне в лицо. — Сегодня ты другая, непохожая на ту, какой была в тот вечер.

— Разве?

— Да, сегодня ты более близкая, совсем не чужая. Почему ты пришла ко мне? Не потому ли, что патер Николе сообщил тебе о моем отъезде?

— Отчасти. Конечно, его стараниями я сейчас с тобою здесь: он сказал мне, что ты сегодня покидаешь госпиталь. Но я, мне думается, пришла бы в любом случае. Завтра я улетаю в Рангун.

— Жаль, что завтра. Иначе мы смогли побыть вместе хотя бы часть пути.

Мы медленно прогуливались, и я чувствовала, что наши прежние отношения если и не в полной мере и не в былой форме, но все же восстановились. Как сказал Алан, мы стали ближе друг другу, вели себя непринужденно, как когда-то в прошлом. Я радовалась его дружбе и была ему благодарна за нее, а поскольку нам предстояла скорая разлука, нечего было опасаться, что эта дружба заведет нас слишком далеко. У нас не было будущего, а только несколько быстротечных минут для прощания. И сколько бы Коннор ни уверял меня, что я вовсе не нахожусь в его клетке, я все равно не чувствовала себя свободной от цепей, которыми он тоже опутал меня. И пришла я к Алану лишь для того, чтобы пожелать ему счастливого пути и распрощаться с ним навсегда. Именно это я попыталась как можно мягче растолковать ему, но он, выслушав меня, не перебивая, до конца, покачал головой.

— Нет, Вики, понимаешь, так не пойдет. Мы распрощаемся навсегда, только когда ты сможешь сказать мне абсолютно честно, что у тебя в семейной жизни все благополучно. Скажешь ли ты лично или напишешь в письме — мне все равно, но я хочу знать правду. Больше я ничего не прошу, и, кроме того, ты мне обещала, помнишь? Скажи мне...

Он замолчал и, прислонясь к стене, скрывающей нас от посторонних взоров, поманил меня, приглашая подойти и встать рядом с ним.

— Скажи мне, что произошло между тем нашим вечерним разговором и нашей встречей сегодня? Что-то случилось, это заметно по твоему лицу. Ты пережила какое-то потрясение, не так ли?

Я попыталась отрицать, но неожиданно глаза у меня наполнились слезами, и я отвернулась. Алан крепко схватил меня за плечи.

— Вики, ради Бога, у нас мало времени, а мне нужно знать правду! Подумай только, разве я могу позволить тебе уйти, если ты не расскажешь, что произошло?

— Я не собиралась с тобой откровенничать. Пришла только для того, чтобы пожелать тебе доброго пути.

Алан пропустил мои слова мимо ушей.

— Послушай, дорогая, я хочу знать. Сегодня была почта, и ты, по-видимому, получила письмо. Не отсюда ли перемена? Тебе написал он... то есть твой муж?

— Да, но...

— До сих пор он не писал? И это первая весточка от него с момента твоего отъезда из Сиднея? Верно?

— Да... Нет... Он не писал, хотела я сказать. Это действительно первое письмо от него. Он... — Я как-то странно и резко хохотнула. — Коннор переслал мне одно из твоих писем. Он его не вскрывал... просто переслал, и все.

— А ты прочла? — спросил Алан, и у него на бледных щеках проступила легкая краска.

— Нет, — отрицательно качнула я головой. — Вот оно. Я... его еще не читала. Не было времени. Получила письмо сегодня утром и...

— Не извиняйся, Вики.

И хотя он произнес это спокойным ровным тоном, я знала, что своим признанием я больно задела его. Доставая из кармана оба письма, я сказала:

— Мне кажется, Алан, что ты не захочешь, чтобы я читала твое письмо... при сложившихся обстоятельствах. Возьмешь его обратно?

— Нет, — ответил он с внезапной горечью. — Почему я должен забрать его у тебя? Письмо содержит чистую правду. Мои... чувства не изменились, и я вовсе не намерен делать вид, будто мое отношение к тебе теперь другое.

Алан замолчал и печально посмотрел на меня. Через некоторое время он довольно ласково спросил:

— Письмо мужа... оно что, внесло ясность? С твоей точки зрения то есть?

Тупо уставившись на Алана, я размышляла над его словами. Внесло ли письмо Коннора в самом деле в мою жизнь ясность? Разум говорил мне, что оно должно было внести, что именно эту цель преследовал Коннор, посылая свое письмо, но где-то в глубине души я знала, что полной ясности по-прежнему нет. Хотя, быть может, как раз подчиняясь разуму, я была сейчас здесь, с Аланом. Мне нужно было окончательно и бесповоротно расстаться с ним ради его же собственного счастья. Он уже достаточно страдал и было бы несправедливо позволить ему и дальше надеяться и любить. Мне отчаянно хотелось видеть в нем только друга, и я многим бы пожертвовала, чтобы иметь возможность запросто, по-дружески показать ему письмо Коннора и спросить, как мне поступить. Но сделать этого я не могла, он был последним человеком на свете, которому я решилась бы показать письмо: просто не имела права взваливать на плечи Алана собственные сомнения и страхи.

— Итак, Вики?

Он по-прежнему не спускал с меня прищуренных глаз. Я никогда не умела скрывать от него свои чувства и в давние времена никогда не стремилась, теперь же я должна была солгать ему и заставить поверить в эту ложь — единственное доброе дело, которое я могла сделать в подобных условиях. Алан уезжал домой, и мы, возможно, никогда больше не встретимся. И мне хотелось, чтобы он чувствовал себя свободным, ничем не связанным со мной.

— Алан, я возвращаюсь в Австралию, — сказала я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно убедительнее.

— Возвращаешься к нему, к своему мужу? — нахмурился он.

— Да, к Коннору, — кивнула я, изображая на лице улыбку. — Он ждет меня, и я... тоже хочу вернуться.

— Причем так сильно, что даже не можешь удержать слез? — проговорил Алан с отчетливой иронией в голосе. — Ради всего святого, Вики, я же просил сказать мне правду! Зачем ты лжешь?

— Но плачут ведь не только от горя, — возразила я. — Порой плачут от радости и от чувства облегчения.

— Да, порой такое бывает, — согласился он, — но к данному случаю это не подходит, дорогая.

— Как нельзя лучше, Алан. Я действительно уезжаю в Австралию. А Коннор не писал потому, что между нами возникло недоразумение. Мы поссорились. Но теперь все позади, мы намерены наладить нашу жизнь. Даю честное слово.

Это «честное слово» чуть было не застряло у меня в горле, но ввиду очевидных сомнений Алана мне не оставалось ничего другого. Он вздохнул.

— Вероятно, вся беда в том, — проговорил он с грустью, — что мне не хочется расставаться с тобой и не хочется верить, что ты в состоянии любить кого-то еще. Но мне придется примириться с тем фактом, что ты замужем за другим, не так ли?

— Да.

— И что любишь его?

— Да, Алан, с этим фактом тоже. Потому что я в самом деле люблю его.

— Я всегда был против разрушения любого брака, — заметил Алан устало. — И уж, конечно, я не собираюсь разбивать вашу семейную жизнь, Вики, как бы я тебя ни любил и как бы ни желал, чтобы ты стала моею. Во всяком случае, пока она протекает нормально и пока ты счастлива. Но так ли это? Вечером, в День победы над Японией — Боже мой, Вики! — ты ходила точно в воду опущенная; никогда прежде не наблюдал ни в ком столь разительной перемены. Я был до глубины души потрясен.

— Неожиданная встреча с тобой просто выбила меня из колеи, — вяло защищалась я.

— Неудивительно, — пробормотал Алан, жалобно глядя на меня. И тут я почувствовала, что мы снова сделались чужими — ложь стояла между нами.

Посмотрев на часы, Алан напомнил:

— Мне нужно быть в палате. Иначе та анафемская сестра пошлет за мной поисковую команду. Мне кажется, ты действительно хочешь, чтобы мы навсегда распрощались друг с другом.

— Да, так нужно. Ради... ради всех нас. И особенно ради тебя.

— И почему же ты не советуешь мне найти добропорядочную красивую девушку и забыть тебя? Ведь к этому ты клонишь?

На мгновение у меня перехватило дыхание, затем я проговорила:

— Что ж, такое вполне возможно, Алан.

— На свете нет ничего невозможного, Вики. Хотя для меня расстаться с тобой — это почти что-то невозможное. И, ради Бога, не начинай убеждать меня в том, что время — превосходный лекарь, я не могу этого от тебя слышать.

— А я вовсе и не собиралась тебя ни в чем убеждать.

— Ограничимся рукопожатием, или ты позволишь поцеловать тебя?

— Не лучше ли нам просто сказать друг другу «прощай»?

Душевные силы постепенно покидали меня; как бы угадав мое состояние, Алан привлек меня к себе. Его губы нежно, но бесстрастно коснулись моих губ.

— Прощай, Вики. Не забывай своего обещания. Я хотел бы знать, если что-то произойдет, повернется в ту или иную сторону.

— Непременно сообщу, хотя, думаю, у нас все наладится. И... мне очень жаль, Алан, что... что наши отношения закончились вот так.

Он взял меня под руку, и мы пошли назад к больничному корпусу.

— Пожалуй, будет лучше, — сказал Алан после некоторой паузы, — если ты вернешь мое письмо. И ты можешь сжечь остальные, когда они придут.

— Хорошо, — согласилась я, отдавая ему письмо, которое он, не глядя, сунул в карман военной рубашки. Мы остановились у входа в больничное здание и повернулись лицом друг к другу.

— Когда ты уезжаешь в Австралию, Вики?

— Ну... как можно скорее, — ответила я уклончиво, в душе умоляя его побыстрее уйти, так как понимала, что долго не выдержу этой пытки.

— Он сейчас в Сиднее? По-моему, в тот вечер ты упоминала именно этот город. Или все-таки в Мельбурне?

— В Сиднее. Он... У нас квартира на Кингс-кросс.

— Понимаю, — тихо проговорил Алан, беря меня твердо за руку. — Обычно я с трудом мирюсь с поражением. И, если хочешь знать, я не верю ни одному твоему слову, дорогая. Ни единому слову, кроме того, что ты любишь не меня, а этого парня — Коннора. Вот почему я отступаю, предоставляя тебе самой уладить свои сердечные дела. Однако, — улыбнулся он, — если тебя постигнет неудача, помни, что я жду тебя... и у меня не будет «славной девушки», даже очень красивой. Во всяком случае, она появится очень не скоро.

— Алан, прошу тебя, перестань... — умоляла я, но он лишь упрямо тряхнул головой. Я увидела шедшую нам навстречу медсестру и двух бывших пациентов, тоже готовых к отъезду. В этих условиях было невозможно продолжать наш разговор, и, по правде говоря, я больше не желала ничего говорить. Как это ни эгоистично звучит, но мне было приятно выслушивать заверения Алана, что он, несмотря на все мои потуги предоставить ему полную свободу, станет меня ждать. Они поднимали мой моральный дух, укрепляли веру в себя, в собственные силы; с внезапным чувством облегчения я пожала ему руку. Теперь я уже была рада, что не поддалась искушению, не показала Алану письмо Коннора, а, наоборот, ради спасения Алана прибегла ко лжи. В результате я некоторым образом почувствовала себя менее виноватой. Мы с подчеркнутой официальностью пожали друг другу руки, и Алан сказал:

— До свидания, Вики. Храни тебя Господь.

Пожелав ему благополучного путешествия, я глазами проводила его и сестру и направилась к воротам госпиталя. Во дворе стояла военная санитарная машина серого цвета, с красными крестами на бортах. Водитель-индус прислонился к капоту и жевал неизменный бетель, методично двигая челюстями. Из своего джипа, стоявшего в конце квартала, меня окликнул патер Николе.

— Я отвезу вас обратно, — предложил он, — если, конечно, вы не хотите остаться и помахать ему рукой.

Опровергнув наличие у меня подобного желания, я с благодарностью взобралась на сиденье рядом со священником.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказала я чистосердечно, — но я вовсе не рассчитывала на то, что вы станете меня ждать.

Он завел мотор и, не глядя на меня, заметил:

— О, не беспокойтесь, мисс Ранделл. Алан Роуан мой друг, и, кроме того, наконец, сообразив, что к чему, я понял, что наговорил лишнего в тот вечер, мне бы хотелось перед вами извиниться. Я никогда бы так не разоткровенничался и не стал навязывать вам свои взгляды, знай я об этом.

— Пустяки. Мне следовало самой все объяснить.

— Ну, что ж, — улыбнулся он, — я, надеюсь, ничего не испортил?

— Нет, конечно. Вы и не могли ничего испортить.

Обогнав небольшую колонну из трехтонных грузовиков, мы начали взбираться на плато по направлению к Маули.

— Алан рассказывал вам что-нибудь обо мне? — решилась я спросить наконец.

— Очень немного. Только что вы замужем за каким-то парнем и что он, то есть Алан, по-прежнему любит вас. Его угнетала мысль, что вы, возможно, несчастливы, и он просил меня поговорить с вами — помочь вам, чем смогу. А еще он попросил меня постараться привезти вас в госпиталь, чтобы он перед отъездом мог бы с вами попрощаться.

— О, я... понимаю!

— Вы попрощались? — поинтересовался священник.

— Да.

— Не беспокойтесь за Алана. Я знаю, на его долю выпало много страданий; он в состоянии справиться и с этой трудностью.

— Очень хотела бы надеяться, — сказала я, вновь почувствовав себя виноватой.

— Непременно справится, моя дорогая, — произнес священник убежденно. — Возможно, для этого потребуется некоторое время, но не бойтесь — в конце концов, он, вернувшись домой, преодолеет все невзгоды. В настоящий момент я больше тревожусь за вас. Могу ли я как-то вам помочь — хотя бы чем-нибудь? Может быть, стоило откровенно поговорить со мной?

Мне самой хотелось бы знать: будет ли от этого хоть какая-то польза? Патер Николе — добрый человек, и я не сомневалась в его искреннем желании протянуть мне руку помощи. Кроме того, он был Алану другом. Но что он мог высказать нового, мне еще неизвестного, что посоветовать, когда мы с Аланом уже обо всем переговорили и все решили? В состоянии ли он, например, объяснить мотивы поведения Коннора, сделать его позицию более вразумительной? И я понимала, что при всем желании ему это не под силу. Священник никогда не встречался с Коннором, и все, чего от него можно было ожидать, — несколько избитых общих фраз относительно святости брачных уз. А в их святость я и без него верила — в отличие от Коннора, которому, по-видимому, на это совершенно наплевать.

Мы выехали из соснового бора, и перед нами открылся Маули, мирно дремлющий под лучами теплого, яркого солнца. На лужайке перед зданием я увидела австралийских девушек, которые под сдержанно-вежливым руководством мистера Брауна, бывшего гвардейского мастера-сержанта, учились маршировать строем.

Я нащупала в кармане мундира письмо Коннора. Если, подумала я, прочесть священнику отдельные выдержки из него, то, быть может, он помог бы мне отгадать эту загадку. Я потеребила конверт, но потом все же отказалась от этой идеи. Как сказал Алан, я должна сама уладить свои сердечные дела.

Поэтому я извиняющимся тоном ответила:

— Нет, не думаю. Однако спасибо за любезное предложение. Вы очень добры ко мне.

Патер Николе подъехал к небольшой лестнице с широкими каменными ступенями, ведущими к главному входу. Джип остановился, и священник помог мне выйти.

— Как вам известно, — заметил он мягко, — выслушивать исповедь людей — моя работа. Именно затем я здесь...

Он говорил проникновенно и доброжелательно, не навязывая своего мнения, а лишь напоминая мне, что я не одинока и что молитва, если она исходит из глубины сердца, может в несчастье служить великим утешением.

— Уповайте на Бога, моя дорогая, не теряйте веры в себя, в свои деяния.

Поблагодарив патера и пожелав ему всего хорошего, я стояла на ступеньках и смотрела вслед отъезжавшему джипу. Когда машина исчезла за поворотом, я поднялась к себе в комнату и принялась упаковывать вещи. Только покончив с этим делом, я снова вытащила письмо Коннора, намереваясь прочесть его еще раз.

Но конверт оказался пустым, и, досадуя на собственную небрежность, я стала размышлять: куда письмо могло запропаститься? Если я отдала Алану вместе с его письмом, когда мы расставались в госпитале, то уже было слишком поздно что-либо предпринять. Алан уже плыл на пароходе по Брамапутре, и любые попытки связаться с ним ни к чему не привели бы. Я перерыла всю комнату и даже распаковала вещи, но письма так и не обнаружила. Наконец в полном отчаянии я прошла на террасу и спустилась к уединенному месту под соснами, где я сидела утром. Первое, что я увидела при свете фонаря, было письмо Коннора, полузасыпанное сосновыми иголками. Радостная, я поспешно подняла листки и вновь спрятала в конверт.

Теперь мой обман не раскроется, промелькнуло у меня в голове, по крайней мере, до тех пор, пока многие, как и Алан, верят, что я все еще влюблена в Коннора...

Глава пятая

Нельзя сказать, чтобы путь до Калькутты изобиловал разнообразными событиями. Начиная от Панды установилась очень жаркая погода, и мы изнывали от зноя и духоты в наших пыльных, непроветриваемых вагонах, пока длинный, битком набитый состав полз, покачиваясь и громыхая на стыках рельсов, по Западной Бенгалии.

Со мной ехали шесть недавно поступивших к нам австралийских девушек, и они — обрадованные предстоящей службой в Рангуне — пребывали всю дорогу в приподнятом настроении, не обращая внимания на неудобства и жару, к которой были более привычны, чем я. Мне нравилось их общество, и я смеялась их шуткам, охотно отвечала на бесчисленные вопросы относительно условий работы и жизни в Бирме, а через определенные промежутки времени ела и спала.

В конце концов мы добрались до Калькутты, где нас ожидала Леони с джипом и грузовиком для нашего багажа и снаряжения Я не виделась с ней с момента нашей короткой встречи в Мельбурне, после которой, казалось, прошла целая вечность. Мы радостно приветствовали друг друга среди шумной толпы неизбежных носильщиков, громко препиравшихся между собой из-за нашего багажа.

— Вики, дорогая, как чудесно, что мы снова встретились!

— О, Леони, это просто великолепно! Как ты поживаешь?

— Прекрасно, дорогая... Улло ка вача, шале яо! !! Последние несколько слов предназначались старому грязному кули с бегающими глазками, который приготовился исчезнуть вместе со свертком, в котором находились мои постельные принадлежности. Леони бегло говорила на урду, хотя и допускала отдельные грамматические ошибки. Однако ее знаний оказалось вполне достаточно: будто обжегшись, старик бросил свою добычу, а носильщик, которого мы наняли, взвалил сверток себе на плечи, оттолкнув старика и осыпая визгливыми ругательствами его склоненную лысую голову.

Наконец мы выбрались из толпы и распределились по машинам: я села с Леони в джип, а мои девчата взобрались в кузов грузовика.

— Ты остановишься в гостинице Христианского союза, — заявила Леони, когда мы тронулись с места, — и отправишься дальше завтра рано утром самолетом. Твои проездные документы у меня. Вот возьми их ради Бога, пока я не потеряла. Комнату для тебя я тоже забронировала, так что все в полном ажуре. И тебя ждет в гостинице, — она быстро искоса взглянула на меня и как-то вымученно улыбнулась, — наша ненаглядная Рейн собственной персоной.

— Рейн? — повторила я в смятении. Никто из нас не любил Рейн Ламонт. Это была высокая, скрытная, довольно раздражительная молодая особа, чей муж во время войны находился в плену. Правда, данный факт нисколько не мешал ей вовсю развлекаться с мужчинами. И хотя никто не требовал, чтобы она изображала из себя монахиню, нам ее поведение представлялось до крайности бессердечным. Последний раз я встречалась с ней в Шиллонге почти год назад; тогда мы страшно поскандалили, причем без всякой видимой причины, если не считать взаимной естественной неприязни. — Она тоже направляется в Рангун?

— Вы полетите вместе, — кивнула Леони, — и заберете с собой все снаряжение, которое доставлено в Калькутту. Между прочим, мне придется еще уламывать администрацию гостиницы, чтобы она разрешила оставить багаж здесь на ночь. Нет смысла тащить его в Барракпор.

— Конечно, нет, — согласилась я машинально, так как в этот момент моя голова была занята Рейн Ламонт. — Она тоже остановилась в гостинице Христианского союза?

— Да, голубушка, боюсь, что так оно и есть. Но, по крайней мере, тебе не придется спать с ней в одной комнате — я поселила тебя с двумя очень милыми медсестрами. И прежде чем я отвезу твоих девчат в Барракпор, мы все вместе попьем чаю.

— Спасибо, — поблагодарила я с искренней признательностью.

Наш джип свернул на главную улицу, и я скользнула равнодушным взглядом по группе американских военнослужащих. Над их безупречно начищенными ботинками в поте лица трудились оборванные мальчишки — чистильщики сапог, занимавшие теневую сторону широкой улицы с рассвета до полуночи. Тут же крутились с сигаретами и сувенирами уличные торговцы, которых в Калькутте всегда пруд пруди.

— Деловая жизнь на улицах как будто процветает.

— Совершенно верно, особенно с прибытием большого числа янки, — подтвердила Леони, которая как-то вдруг замялась и нахмурилась. — Между прочим, Вики...

Меня удивил ее тон. Мы хорошо знали друг друга и дружили с первых дней нашего призыва на военную службу.

— Что такое?

— Возможно, я сую нос не в свое дело, — проговорила она неловко, краснея, — но скажи: ты уже сообщила о своем браке? Официально, я имею в виду.

— Нет еще, — отрицательно покачала я головой.

Моя начальница находилась в Рангуне вместе с нашим штабом, который перед этим переехал из Канди в расположение XII армии. Я рассчитывала по прибытии на место встретиться с ней и лично объяснить, почему я не запросила ее письменного согласия на брак.

— Но что случилось? — спросила я напрямик. — Ты что, кому-нибудь рассказала?

— Рейн Ламонт, — призналась Леони. — Я была уверена, что ей все известно, поскольку она заполняет личные формуляры служебного персонала, но она заявила, что для нее это новость и что этот факт не доставляет чрезмерной радости.

— Боже мой!

— Прости, Вики. Мне и в голову не пришло, что ты еще не поставила в известность кадры или, по крайней мере, начальницу. Почему ты этого не сделала? Ведь ты же не собираешься держать свой брак в тайне? А если ты хочешь уволиться...

— Вовсе нет, — отрезала я. — Во всяком случае, не сейчас. Но это не имеет значения. А если Рейну захотелось поважничать, то пусть тешится. Я объясню все подробно начальнице в Рангуне и извинюсь перед ней за то, что вышла замуж, не спросив предварительно ее разрешения. Мне казалось, так будет проще, чем пытаться объяснить ситуацию в письме. В конце концов, у меня есть вполне убедительное оправдание — не было времени ждать официального ответа.

— Верно, — согласилась Леони, но ее голос прозвучал как-то неуверенно. — Ты ведь знаешь, Рейн — странная женщина и имеет против тебя зуб. На твоем месте, Вики, я бы поостереглась.

— Я так и сделаю. Правда, я не вижу, где она может навредить — замужество не преступление.

— Если судить по тому, как она раскипятилась, — поморщилась Леони, — то можно подумать, что ты совершила какое-то злодейство. Мы вместе завтракали. Она меня пригласила, а не я ее. Предложила встретиться в кафе «Фирпо», и я пошла. Было бы немного невежливо отказаться. Не то чтоб я испытывала к ней особую симпатию, вовсе нет, — Леони вздохнула, — но известно ли тебе, что она получила официальное подтверждение о смерти мужа?

— Нет, этого я не знала, — ответила я, сразу же проникаясь сочувствием к Рейн. — Когда пришло извещение?

— Совсем недавно, как я поняла. Между нами говоря, — Леони повернулась и взглянула мне прямо в лицо, — я всегда думала, что ей наплевать на мужа, но теперь у меня возникли сомнения. Она, кажется, по-настоящему горюет о нем, будто... ах, я просто не знаю, что и думать. — Она пожала плечами. — Кто мы такие, чтобы осуждать? У нас ведь не было мужей в японском плену. Подобные вещи на разных женщин действуют по-разному. Метод Рейн забыться для меня неприемлем, но, очевидно, он помогал ей держаться на плаву, и это, по-моему, самое главное. Ей нужно было продержаться.

Мы свернули к гостинице Христианского союза и остановились у главного входа. Грузовик, отставший от нас в плотном транспортном потоке, подъехал через несколько минут. Утомленные и запыленные девушки спрыгнули на дорогу и тут же воспрянули духом, услышав о скором чаепитии. Все вместе мы вошли в вестибюль.

— Ты пойди закажи чай, — предложила мне Леони. — После того ужасного поезда у вас, наверное, пересохло в горле. Я же узнаю, что можно сделать в отношении вашего имущества. Твои вещевые мешки я уже пометила, теперь позабочусь о том, чтобы их разгрузили здесь, а не отправили в Барракпор с другими личными вещами.

Мы обе рассмеялись, припомнив один эпизод из прошлого, и я, поблагодарив ее, направилась вместе с девушками в помещение, где располагалось кафе. Там было довольно многолюдно, но я нигде не увидела Рейн, что меня весьма обрадовало. Для встречи с ней я была еще не готова. Возможно, я буду в лучшей форме, когда выпью чаю, приму душ и переоденусь.

Примерно через час Леони отправилась с австралийскими девушками в Барракпор, а я поднялась к себе в комнату, намереваясь поскорее избавиться от пыли и грязи длительного путешествия по железной дороге. Завтра мне предстояло лететь в Рангун, а перед этим, по всей вероятности, провести длительное время в ожидании на аэродроме в Калькутте — здесь находилась крупная военно-воздушная база, а мы не пользовались особыми привилегиями в смысле очередности отправки. Учитывая эти обстоятельства, я решила пораньше завалиться спать. После ужина, когда я сидела и разговаривала с армейскими медсестрами, собираясь вскоре уйти и лечь в постель, в ресторан неожиданно вошла Рейн в сопровождении американского полковника.

Он был довольно молод, с внушительным набором орденских ленточек на отлично сшитом мундире и довольно приятной улыбкой. Оба были абсолютно трезвые, но в приподнятом веселом настроении; они громко переговаривались и о чем-то шутливо спорили. Я увидела, как у медсестер поползли вверх брови.

Хотя Рейн была в гражданском платье, я поняла, что мои собеседницы узнали ее, а по выражению их лиц догадалась, что с подобным эскортом она появлялась здесь и раньше. Одна из девушек, не скрывая своего презрения, сказала:

— Эта, по-моему, тоже одна из ваших.

— Да, — призналась я холодно, — одна из наших, волею судьбы. — И вместо того чтобы подняться к себе в комнату, я вопреки первоначальным намерениям подошла к Рейн и проговорила: — Привет, Рейн, как поживаешь?

Она повернулась и, увидев меня, внезапно перестала улыбаться.

— Вот те раз, Вики собственной персоной... да еще и в погонах лейтенанта. По правде говоря, тебя-то я и ищу, подожди, не убегай.

Представив меня полковнику, Рейн с такой же непринужденностью, с какой перед этим встретила меня, предложила ему оставить нас одних. Полковник запротестовал, доказывая, что вечер еще только начался и что она обещала танцевать с ним. Но Рейн, не дослушав, остановила его и, проводив до двери, вернулась ко мне.

— Давай выпьем кофе, — предложила она, указывая на свободный столик.

— Послушай, я вовсе не собиралась портить вам обоим вечер. Я...

— Ты ничего не испортила. Кроме того, я очень устала, и мне порядком надоела эта вечная суета.

Выглядела Рейн действительно утомленной, подумала я, разглядывая ее исподтишка, когда она заказывала кофе юноше-официанту с сонными глазами, явившемуся на зов.

В уголках рта и возле глаз появились заметные морщины, и она сильно постарела с тех пор, когда я видела ее в последний раз. Она все еще выглядела красивой, но куда-то подевались прежняя кипучая энергия, живость и почти надменная самоуверенность. Теперь это была всего лишь высокая, привлекательная, очень стройная женщина, каким-то непонятным образом растратившая понапрасну молодость и потерпевшая от жизни сокрушительное поражение; не исключено, конечно, что все это было лишь плодом моей фантазии. Произошедшие с ней перемены так поразили меня, что неприязнь, которую я всегда к ней испытывала в прошлом, уступила место состраданию, и я с большей теплотой в голосе, чем хотела сперва, сказала:

— В самом деле? Мне очень жаль. Приходится в последнее время много работать?

— В отделе кадров? Господи, вовсе нет! У меня масса свободного времени, очень удобная кровать и каждый вечер танцы. Совсем не как у вас, героинь, прошедших с передовыми дивизиями через всю Бирму.

Говорила она насмешливым тоном, с кривой ехидной улыбкой, такой знакомой по прошлым встречам. Тем не менее меня сильно удивили ее нынешние суждения. Ведь до перевода в штаб, где, по ее признанию, у нее была «масса свободного времени», она вместе с Джилл находилась в Импхале и добросовестно выполняла свои нелегкие обязанности.

Нам принесли кофе. Рейн открыла небольшую дамскую сумочку, расплатилась с официантом и, будто только что вспомнив, вынула какое-то письмо и протянула его мне.

— Меня попросил передать это тебе наш... ну, назовем его наш «общий знакомый».

Ее голос звучал спокойно, но я почувствовала затаенную антипатию. Взяв письмо, я с изумлением узнала на конверте почерк Алана.

— Оно же от Алана Роуана!

— Знаю. Это он попросил передать.

— О! . . Ты виделась с ним? Вероятно, вчера?

— Ты очень проницательна, Вики, — кивнула Рейн. — Именно вчера. Я поехала на станцию, чтобы забрать кое-какие вещи, которые следовало отправить в Барракпор, и в это время туда прибыл поезд Алана. Он страшно обрадовался встрече со мной: это избавляло его от длительных хлопот по выяснению твоего местонахождения. Ах, не пугайся. — Она смотрела с нескрываемой насмешкой. — Сегодня утром он уже проследовал дальше, в Бомбей. Мне кажется, он хочет лишь нежно попрощаться или сообщить тебе свой адрес. Почему бы тебе не прочитать и не узнать?

Я развернула сложенные листки и сделала вид, что внимательно читаю. В них между прочим сообщалось название корабля, который должен был доставить Алана на родину, и перечислялись гавани, в которых предполагалось делать по пути остановки. Подняв глаза, я встретилась с пристальным взглядом Рейн, в котором светилась откровенная неприязнь, и лихорадочно старалась угадать, зачем она меня искала.

— Как я поняла, Алан все еще безнадежно влюблен в тебя? — спросила она довольно бесцеремонно. Я ничего не ответила, но Рейн не отступила: — Он сказал, что ты вышла замуж, и Леони подтвердила это сегодня за завтраком. Я едва поверила своим ушам, но, по-видимому, ты действительно замужем. Или они оба ошиблись?

— Нет, не ошиблись, — ответила я как-то вяло. — Я вышла замуж в Австралии.

— Но ты не доложила об этом, не так ли? Я всегда думала, что ты и Алан...

— Ничего подобного, — поспешно перебила я. — И я доложу о состоявшемся бракосочетании, когда увижу завтра начальницу.

— Через два месяца после события? — заметила Рейн с сарказмом. — А ты не очень торопишься.

Я поставила чашку и закурила, предложив предварительно сигарету Рейн.

Она отрицательно покачала головой.

— Спасибо. Предпочитаю свои. Привыкла вот к этой марке.

Она достала из сумочки американские «Честерфилд», привычно постучала пальцем по пачке и вытянула сигарету. Рейн была старше меня на пять лет, и, тем не менее, в ее поступках сквозил какой-то ребяческий вызов, нарочитое бахвальство своим положением. Она курила сигареты полковника, хотя он для нее так мало значил, что она услала его, едва удостоив ласкового слова. А ее муж умер в плену на строительстве Таиландской железной дороги.

Эти мысли, вероятно, отразились на моем лице, потому что я увидела, как Рейн вспыхнула. Она долго молчала, бесцельно вертя в руках кофейную чашку.

Медсестры, с которыми я перед этим разговаривала, поднялись из-за стола и, проходя мимо нас, холодно пожелали нам спокойной ночи. Рейн не ответила; когда же девушки вышли, она — визгливо и сердито — взорвалась:

— Сидишь такая довольная собой и уверенная в своей правоте! Ее посылают в Австралию с определенным заданием, а она там, видите ли, как бы между прочим выходит замуж. Вернувшись, не торопится, как положено, доложить, но через какие-то две недели успевает разбить сердце несчастного Алана Роуана. И у тебя еще однажды хватило нахальства заявить мне, что я не имею права развлекаться с другими мужчинами, так как у меня есть муж Родди. Если ты помнишь, мы тогда вдрызг разругались.

— Да, помню, — сказала я, — но это было давно. Нужно ли нам теперь снова ссориться? В конце концов, нам вместе лететь в Рангун завтра.

— Знаю, — ответила Рейн. — Именно поэтому... — Она замолчала, затягиваясь сигаретой. — Именно поэтому я собираюсь рассказать только тебе, и больше никому, кое о чем. Рассказать правду о Родди, но ты должна пообещать мне, что сохранишь услышанное в тайне.

— Ну, разумеется... — начала я в изумлении, с полуоткрытым ртом таращась на нее. — Все, что ты захочешь мне сообщить, естественно, останется при мне, но с какой стати ты должна со мной откровенничать? Ведь мы никогда... то есть...

Я замолчала, опасаясь сказать лишнее и тем самым вызвать ссору, которой старалась избежать.

— Мы никогда не были подругами, хочешь ты сказать? — заметила Рейн резким тоном. — Да, мы не особенно-то любили друг друга. — Плотно сжав губы, она не совсем твердой рукой налила себе кофе. — Однако у меня есть свои причины, почему я решила поделиться с тобой, и не все они — можешь верить или не верить — такие уж корыстные. Я не забыла твоих слов, которые ты мне бросила в лицо при нашей последней встрече. Они с тех пор постоянно терзали мою душу: я просто не могла примириться с тем, что ты осудила меня, не зная истинного положения вещей. А ты ведь не имела ни малейшего представления.

— Нет, не имела, — призналась я, ощущая некоторую неловкость. — Откуда я могла знать, Рейн; редко, кто знает всю правду. Но тогда я многое наговорила со зла, во время ссоры. Тебе хорошо известно, что в таких случаях часто говорят больше, чем нужно и чем хотелось бы.

— Например, — гнула Рейн свое, не слушая меня, — ты не знала, что в тот момент, когда ты отняла у меня Алана, я горячо любила его. Тебе ведь и в голову не пришло, что такое возможно?

Потрясенная, я подтвердила, что подобная мысль у меня даже не возникала. Правда, оглядываясь назад, я припомнила, как Алан однажды сказал, что встречался с Рейн и ее мужем в 1942 году в Сингапуре, незадолго до вступления в город японцев. Короткий период времени Алан служил там, но, к счастью, за несколько недель до последнего неспокойного Рождества в Сингапуре под владычеством англичан его перевели в другую часть, дислоцированную в Калькутте. Однако он никогда не утверждал, что они с Рейн что-то значили друг для друга или, если уж на то пошло, были просто хорошими друзьями. Выслушав меня, Рейн пожала плечами.

— Хорошо, верю тебе на слово. Не думаю, чтобы ты знала, потому что Алан тоже ни о чем не догадывался. Я от него скрывала. Была, понимаешь, замужем.

— Да, но...

— Взгляды Алана на интимную связь с замужней женщиной, возможно, теперь изменились, — добавила быстро с горечью Рейн. — Быть может, ты помогла ему их изменить. Кто знает. Мне известно только, что, когда ты впервые появилась, представления Алана на этот счет были весьма консервативными. Вот почему тебе удалось отбить его у меня, забрать ту небольшую частицу его сердца, которая принадлежала мне. Это, а также тот факт, что мой муж находился в плену, сделали меня в глазах Алана неприкасаемой. Самое смешное — то, что он познакомился с тобой через меня. Я пригласила его в нашу компанию в тот вечер, когда он встретил тебя, хотя, я думаю, тебе сегодня удобнее тот эпизод забыть.

— Да, — призналась я, — совсем забыла.

— Как это похоже на тебя, Вики. Но все случилось именно так. — Рейн вздохнула. — Алан и я отплыли из Сингапура на одном пароходе, и Родди попросил его позаботиться обо мне. Некоторое время — из доброты и зная, что я совершенно одна, — он возил меня с собой, а потом я вступила в наш отряд. Я не собираюсь делать вид, что между нами было что-то большее, чем дружба, но друзьями мы были очень близкими и поддерживали постоянную связь друг с другом, которая много значила для меня, хотя мы не могли часто встречаться. Алан знал все о Родди и был единственным человеком, с которым я могла откровенно говорить и которому — помимо нашей начальницы — я могла все рассказывать. Потом, — голос Рейн сделался жестким, — мы случайно снова встретились в Шиллонге, и я, как последняя дура, познакомила его с тобой.

— Послушай, — проговорила я в растерянности, — я всего этого не знала. Совершенно не представляла себе...

— А теперь ты знаешь и представляешь! — заметила Рейн насмешливо.

— Да, ты права, — ответила я, стараясь найти способ уйти от дальнейшего разговора, поскольку не желала ничего больше слушать. Но, будто почуяв мое стремление покончить с этой слишком интимной беседой, Рейн поспешно подозвала официанта:

— Принесите нам еще кофе, да побыстрее! Обслуживание здесь никуда не годится.

Лениво шаркая по паркету ногами, официант приблизился к нашему столику; на его сонном лице застыло укоризненное выражение, легкий тюрбан был в беспорядке, словно нахлобучивал он его второпях. Мы были одни в просторном, прохладном кафе, и он явно был недоволен нашим затянувшимся присутствием. Видимо, ему так же страстно, как и мне, хотелось, чтобы Рейн наконец отправилась спать и оставила его в покое.

— Рейн, тебе не кажется, что уже поздно? — сказала я, но она только отмахнулась.

— Ах, глупости, они обязаны обслуживать до полуночи, а до двенадцати еще далеко.

Заказывала она тоном, заранее исключающим всякие возражения. Официант поклонился и отправился выполнять заказ.

Я взглянула на часы. Еще не было и одиннадцати, то есть, по калькуттским меркам, довольно рано. Вероятно, добрая половина жителей гостиницы продолжала веселиться где-то на стороне. Как сказала Рейн, кафе должно оставаться открытым до полуночи, и, следовательно, при желании мы могли и дальше сидеть здесь. Вот только такого желания я не чувствовала.

Потушив сигарету в пепельнице, Рейн тут же закурила следующую. Взглянув на нее, я с удивлением увидела, что ее глаза полны слез, и почувствовала угрызения совести. Все эти годы — пока муж находился в плену — жизнь довольно немилосердно обходилась с ней, а я не понимала и не старалась понять ее чувства к Алану. И что у нее сейчас на душе.

Официант принес кофе и осторожно поставил на стол поднос. Я расплатилась, прибавив чаевые — более щедрые, чем обычно, — и, видя, что Рейн не шевелится, принялась разливать ароматный напиток.

— Леони говорила тебе, — спросила Рейн внезапно, — что я на прошлой неделе получила официальное извещение о смерти Родди? Теперь я вдова и свободна поступать, как мне заблагорассудится.

Холодный, безучастный тон ее поразил меня. Вероятно, в душе я принадлежу к тем старомодным людям, которые предпочитают упоминать мертвых с благопристойной сентиментальной сдержанностью.

— Да, говорила, — ответила я в замешательстве, слегка запинаясь. — Мне очень жаль, Рейн, невозможно высказать словами, как я сожалею. Понимаешь...

— О, ради Бога! — перебила меня Рейн. — Не разбрасывайся попусту своим сочувствием. Хорошо, что все так случилось. Родди не мог вернуться, и я не захотела бы его принять.

Крайнее изумление отчетливо отразилось на моем лице.

— Как ты можешь такое говорить? Он был в плену, на строительстве Таиландской железной дороги. Как бы ты к нему ни относилась, ты, конечно же, не могла желать ему смерти.

В глазах Рейн светилось презрение, но предназначалось она Родди или мне, трудно сказать.

— Я же говорила тебе, — сказала она с горечью, — что тебе неведомо истинное положение вещей. Все вы, даже не подозревая правды, осудили и вынесли мне приговор. Родди никогда не работал на Таиландской железной дороге, никогда не покидал Сингапур. Он оказался предателем, разве ты не понимаешь? Изменником! Всю войну он вещал по радио для японцев.

Со страхом и недоверием я смотрела на Рейн.

— Почему ты так уверена? — спросила я наконец, и она ответила коротким жестом, выражавшим одновременно и безнадежность и бесповоротность ее решения навсегда вырвать это воспоминание из сердца. Этот жест убедил меня сильнее любых слов.

— А знаю я, — добавила Рейн, — потому что сама слушала его — день за днем — до тех пор, пока не вступила в наш отряд, чтобы избавиться от его голоса. — Она зябко повела плечами, и я заметила, как судорога пробежала по ее лицу. — Однажды ты назвала меня бессердечной, вероятно, ты и теперь так думаешь. Но разве после всего этого сердце не обратится в камень? Зная, что делает мой муж, я не смела ни с кем поделиться. Никто из вас меня не понял бы; поэтому я всем говорила, что он в Таиланде, а меня в это время, когда я так ужасно страдала, обвиняли в бессердечности! Бросали упреки прямо в лицо или за моей спиной. По крайней мере, ты сделала это открыто, а я была не в состоянии оправдываться. Теперь я могу — Родди мертв. Если тебя интересует — он застрелился. Мне хотелось бы поверить, что он так поступил ради меня, желая избавить от позора, но, скорее всего, он предпочел самоубийство военному суду. Он был не один. По-моему, с ним работали на японцев еще несколько человек, которые арестованы и ожидают суда.

Я молчала; мне нечего было сказать. Рейн смотрела на меня саркастически, губы искривила такая знакомая усмешка, к которой я уже привыкла.

— Итак, Вики? Ты по-прежнему считаешь, что я должна убиваться и скорбеть по мужу, носить по нему траур? Или, быть может, ты теперь в состоянии понять, что он не заслуживает этого?

— Могу, конечно, — с трудом проговорила я. — Разумеется, понимаю. Жаль, что я не знала всего этого раньше, тебе следовало бы рассказать.

— Наша начальница знала, — ответила Рейн. — Я обязана была ей сообщить, когда вступала в отряд. Несмотря на это, она меня все-таки зачислила, но посоветовала никому больше не говорить. Единственный человек, которому я сказала, — это Алан. Кроме, конечно, — здесь в ее голосе опять появилась жесткая нотка, — наших спецслужб. Но там, насколько я поняла, все было уже известно. И если бы у меня еще сохранялись какие-то иллюзии относительно Родди, они все равно их полностью разрушили бы Возможно, мне повезло, что никаких иллюзий я не строила. Теперь же, когда он мертв, можно собственное недостойное прошлое официально похоронить. Мне будет дозволено обелить его память, хотя я никогда не смогу чтить ее. — У Рейн на виске подергивалась жилка. — Видимо, мне следует благодарить Бога за эти маленькие милости! Ну, есть еще? — спросила она, выпивая кофе залпом до донышка.

Налив новую порцию кофе, я пододвинула ей чашку.

— Рейн, — сказала я печально, — стоит ли продолжать этот разговор? Ты только растравляешь рану, ведь в случившемся нет твой вины.

— Ты так думаешь?

— Конечно, ты не виновата.

Рейн, молча смотря в сторону, маленькими глотками пила кофе.

— Тебе не кажется, что нам пора в постель? — наконец отважилась я напомнить. — Завтра — очень рано вставать. Я... я очень благодарна тебе за доверие...

Я вновь почувствовала угрызения совести. Я была к ней несправедлива, и мне следовало признаться в этом, но по какой-то непонятной причине и признание, и неизбежные последующие извинения застряли у меня в горле, я просто была не в силах их произнести.

— Ты думаешь, я нуждаюсь в твоей благодарности? — сказала Рейн, поворачиваясь ко мне лицом. — Ты серьезно полагаешь, что только ради этого я рассказала тебе о Родди? Я долго — чертовски долго — ждала возможности рассказать тебе. Я ненавидела тебя, Вики, сильнее, чем кого-либо в моей жизни.

Губы у нее внезапно побелели, глаза засветились каким-то странным, пугающим светом. Насколько я могла припомнить, никто еще не выражал свою ненависть ко мне столь неприкрыто, как в этот момент Рейн, и я была не в состоянии выдержать ее взгляд. Я видела, что она едва сдерживает себя, близка к истерике и может в таком состоянии сказать что угодно. Меня страшил скандал, но в то же время я понимала, что его вряд ли удастся избежать.

— Рейн, — проговорила я в отчаянии, — мне очень, очень жаль, что так... все так получилось. Пожалуйста, поверь мне, я хорошо понимаю: бесполезно оправдываться и уверять, будто если бы я знала, то вела бы себя по-другому. Но это сущая правда. По крайней мере, попытайся...

Но она полностью проигнорировала мои слова. Мне думается, она их даже не слышала.

— Возможно, кое-кому это покажется бессмыслицей, — произнесла она неожиданно утомленным, бесцветным голосом, — но я, наверное, меньше бы ненавидела тебя, если бы ты вышла замуж за Алана. Только ты вместо этого вступила в брак с каким-то австралийцем, с которым была знакома всего около недели. А потом ты вернулась. Одному Богу известно — зачем. Как я предполагаю, вероятно, потому, что твоя семейная жизнь оказалась не такой, какой ты себе ее представляла. Мне на это наплевать, но теперь у тебя есть муж, а у меня нет никого, то есть обстоятельства в корне изменились, не правда ли? При желании я могла бы швырнуть тебе в лицо твое же собственное обвинение, только это не даст большого удовлетворения и нисколько не поможет нам обеим. — Рейн поднялась и посмотрела на меня сверху вниз, нижняя губа у нее слегка дрожала, но лицо сохраняло каменное выражение. — Пойми, Вики, если бы ты оставила Алана мне, я бы не нуждалась в других мужчинах. Он единственный, кого я по-настоящему люблю. Разве тебе так трудно отпустить его? Тебе ведь он больше не нужен.

Я тоже встала. Было бесполезно объяснять ситуацию с Коннором: Рейн все равно не поверила бы. А потому я лишь сказала:

— Я старалась предоставить ему свободу. Ему известно, что я замужем.

— О, ради Бога, Вики, веди себя, как взрослая женщина.

— Что ты имеешь в виду? Рейн лишь пожала плечами.

— Вчера, — возобновила она разговор, — я провела с Аланом весь вечер. Я пришла в госпиталь навестить его, и ему позволили пригласить меня в ресторан на ужин. Там мы немного выпили, а когда вернулись, разоткровенничались. Боже мой, как мы разговаривали! И все только о тебе, Вики, и больше ни о чем. Алан тревожится за тебя, но, по-моему, тебе это хорошо известно. Он почему-то убежден, что ты несчастлива. — Рейн на секунду замолкла, чтобы перевести дух. — Даже когда он целовал меня, он думал о тебе, вспоминал тебя. Ведь он не умеет притворяться. И я люблю его, можешь ты это понять?

Голоса, смех, топот множества ног в вестибюле возвестили о возвращении с танцевального вечера большой группы жильцов гостиницы.

Рейн с досадой махнула рукой.

— Черт возьми! Они сейчас ввалятся сюда. Нам придется лечь спать, если мы хотим покоя.

Повернувшись ко мне спиной, она наклонилась, чтобы взять сумочку со стула. Не оборачиваясь, она ровным голосом спросила:

— Ну как, пойдешь со мной наверх?

— Да, конечно, — ответила я. — Только послушай, Рейн, я...

— Ах, пустяки! — перебила она меня. — Я наговорила гораздо больше, чем нужно. В самое ближайшее время оставляю военную службу и уезжаю домой. — Мне все здесь осточертело, скажу я тебе. От тебя мне ничего не нужно, кроме как чтобы ты навсегда порвала всякую связь с Аланом — как ради него самого, так и ради меня. Сделаешь ты это или нет?

— Да, конечно, сделаю. Я люблю моего... моего мужа, Рейн. То же самое я сказала и Алану, поверь мне.

Я очень надеялась, что мои слова прозвучали достаточно убедительно.

— Верю, он мне об этом говорил. Но могла бы и не напрягаться: пользы от твоих заверений никакой. Пришлось изрядно напоить его, прежде чем он начал меня целовать.

Резко повернувшись на каблуках, Рейн, не извиняясь, протиснулась сквозь толпу оживленно беседующих гостей и стала подниматься по лестнице. В чем-то она уже была совсем не похожа на знакомую мне Рейн. Чувствуя себя ужасно несчастной и вновь испытывая угрызения совести, я последовала за ней. В комнате было темно, тишину нарушало лишь ритмичное дыхание медсестер. Чтобы не разбудить их, я ощупью сориентировалась в темноте, разделась и с некоторыми трудностями нашла свою кровать и вещи.

Я долго лежала, не засыпая, в теплом душном мраке, пытаясь разобраться в том, что рассказала мне Рейн, стараясь определить степень моей собственной вины и наметить план своих дальнейших действий.

Прошел почти час, а сон все еще не смежил мне веки. Тогда я встала с кровати, нашла письменные принадлежности и, примостив под одеялом на коленях блокнот, начала при свете карманного фонарика писать ответ Алану. Рейн была права — до унизительности права. Я не отпустила Алана, боялась, цеплялась за него и за его чувства ко мне, стремясь поддержать иллюзию, что я не одинока. Я лгала ему, вовсе не желая, чтобы он поверил этой лжи, никогда по-настоящему не хотела вычеркнуть его из моей жизни из-за Коннора, как бы я ни обманывала себя на этот счет. И какие бы ни придумывала себе оправдания, мое поведение не было порядочным, честным по отношению ко всем нам и, прежде всего, к Алану, который после стольких страданий и невзгод заслужил право на счастье, а я уже ничего не могла дать ему при сложившихся обстоятельствах.

Письмо получилось несуразным; оно содержало множество ошибок, неудачных выражений и написано было плохим, трудно различимым почерком, но это было наше окончательное объяснение, и я не сомневалась, что Алан все поймет.

Я опустила письмо в почтовый ящик в седьмом часу, когда подъехала машина, которая должна была доставить нас в Дум-Дум. Рейн увидела адрес на конверте, но не сказала ничего, и только ее слегка поджавшиеся губы свидетельствовали о том, что она его прочла.

— Я выполнила твою просьбу, Рейн, — сказала я, стараясь придерживаться непринужденного тона. — Подумала, что тебе будет приятно это узнать.

Она пожала плечами, будто все это уже не имело абсолютно никакого значения, и больше не касалась данного вопроса. Мы просидели на аэродроме в угрюмом и недружелюбном молчании почти до полудня, а затем, к моему огромному облегчению, нас посадили на бомбардировщик «Ланкастер», который через двадцать минут взлетел и взял курс на Мингаладон.

Кроме нас в самолете находились летный экипаж в полном составе и два командира авиационных подразделений военно-воздушных сил. Я и Рейн оказались втиснутыми в угол салона, в непосредственной неуютной близости друг от друга.

Через некоторое время мы обе уснули, и я проснулась, когда самолет начал спускаться. Черноволосая голова Рейн покоилась на моем плече, и она не шевельнулась, пока я не растолкала ее.

— Уже прилетели? — спросила она, поводя вокруг сонными глазами, в которых в этот момент отсутствовала неприязнь. У нее был просто усталый и довольно грустный вид.

— Можно сказать — почти, — ответила я, посмотрев в окно.

Рейн выпрямилась и внезапно улыбнулась мне.

— Временами жизнь — дрянная штука, не так ли, Вики?

Я была склонна с нею согласиться. Сейчас я, вне всякого сомнения, переживала именно такой скверный период.

На территории аэродрома, однако, работал один из наших магазинов, и за радостными, бурными приветствиями мы обе забыли про наши невзгоды и раздоры. Было приятно вернуться в Бирму.

Глава шестая

Разговор мой с начальницей состоялся на следующее утро — довольно непродолжительный по существу. Она была очень доброжелательна и проявила больше сочувствия и понимания, чем я ожидала от нее, учитывая все обстоятельства дела. В конце концов, ведь я нарушила существующие правила — довольно серьезный проступок в условиях военного времени. Ни один член нашего отряда не имел права выходить замуж без письменного разрешения начальницы.

Но она не стала сосредоточиваться на этом. После короткого и вполне заслуженного выговора она улыбнулась.

Я была ей чрезвычайно благодарна за эту улыбку. Наша начальница редко улыбалась, но когда наступал такой момент, ее приятное спокойное лицо словно озарялось каким-то внутренним мягким светом, стиравшим с него военную суровость. Обаятельная, энергичная, всегда великолепно справляющаяся со своими обязанностями, она занимала среди нас уникальное положение и принадлежала к той особой категории людей, которые без всяких личных усилий невольно притягивают к себе окружающих, возбуждая в них чувство любви и привязанности. Как мне думается, это потому, что она — прирожденный лидер, обладающий ~ всеми качествами, необходимыми для настоящего руководителя. К нам она обращалась по именам, но сама для нас была неизменно — и вполне заслуженно — только «начальницей». Называя так, мы не просто отдавали дань уважения ее воинскому званию подполковника, но и выражали этим свою привязанность и любовь. В нашем отряде, организованном, кстати сказать, по инициативе и при самом активном ее участии, дисциплина не была такой строгой, как в других женских подразделениях, и формальности военной службы были сведены до минимума. Мы все имели разные офицерские звания, но это никак не влияло на наши приятельские взаимоотношения. Только начальница всегда оставалась... начальницей. Несмотря на густую седину в волосах, ей лишь недавно перевалило за сорок, и это была самая красивая из всех встречавшихся мне женщин.

— Ну что ж, Вики, — проговорила она довольно спокойно, — ты теперь замужем. Твой муж в Австралии?

— Да, — ответила я тихо, избегая ее взгляда, уставившись на ее безукоризненную прическу, — совершенно верно.

Она протянула руку и твердо пожала мою ладонь. Мне почему-то сразу стало спокойнее на душе.

— Вы хотели бы, я полагаю, побыстрее уволиться из армии.

Эта фраза прозвучала скорее как утверждение, а не как вопрос, и я почувствовала, что краснею.

— Ну... нет, я…, пока у меня нет такого желания. Не прочь остаться еще на некоторое время. Я...

Даже не глядя на нее, можно было догадаться, что ее строгие голубые глаза выражали молчаливый укор.

— Почему же, моя дорогая? Или ваш Коннор в армии?

— Нет, нет. Он не на военной службе. Он гражданский человек и живет в Сиднее.

— Лучше расскажите обо всем подробнее, Вики, если вы не против. Что-то не в порядке? Да?

— Да, — призналась я. — Боюсь, что так, сударыня. Я не в состоянии объяснить, почему и что произошло. Просто все пошло кувырком. Правда, со временем... ну, я надеюсь, что, возможно, все образуется. А до тех пор мне хотелось бы оставаться в нашем отряде.

— Для вас всегда найдется дело, — ответила начальница решительно.

— Я очень на это рассчитываю.

— Мне кажется... — начала она как-то неуверенно, и я почувствовала на себе ее пристальный взгляд. — Вики, не связано ли это каким-то образом с Аланом Роуаном? От Дороти Мордант я слышала, что он лежал в госпитале в Шиллонге.

Я подняла глаза. Конечно, о присутствии Алана в Шиллонге уже доложили начальнице, и мне следовало это предвидеть.

— Нет, — отрицательно покачала я головой. — Алан здесь никак не замешан. Кроме того, он уже на пути к родному дому. Покинул Шиллонг за день до моего отъезда.

— Дороти сказала мне, что вы заметно изменились… По ее мнению, вы из-за чего-то переживаете, но избегаете говорить об этом.

Дороти, подумала я с грустью, находилась в Шиллонге всего два дня после моего возвращения. Я едва обменялась с ней парой слов, и затем она уехала, чтобы руководить участком в Рангуне. И, тем не менее, она успела увидеть и доложила о своих впечатлениях начальнице... Я с трудом проглотила подступивший к горлу комок, чувствуя себя виноватой и униженной.

— Вики, дорогая, доверьтесь мне, возможно, я сумею помочь. Я с радостью сделаю все, что в моих силах. Мне тяжело видеть, как вы страдаете. Ведь вы и замужем-то всего ничего.

— Да, — подтвердила я, — наша совместная жизнь продолжалась шесть недель.

— Вам известно, почему она не удалась?

— Самой хотелось бы знать. Коннор не возражал против моего возвращения сюда, не просил меня остаться — даже не заикнулся о том, чтобы я подала прошение об увольнении из армии и вернулась к нему. И все-таки мы были счастливы вдвоем — оба. Коннор, безусловно, был счастлив.

Длинные холодные пальцы начальницы стиснули мою ладонь. Она спокойным тоном задала мне несколько коротких вопросов, на которые я постаралась правдиво ответить, а затем, слегка сдвинув брови, спросила:

— Вики, он вам пишет?

— Написал один раз, — ответила я, доставая письмо и протягивая ей. — Вот оно.

— Не возражаете, если я прочту?

— Его можно читать любому, — проговорила я с горечью. — Письмо не содержит ничего интимного. Я могла бы, не стесняясь, зачитать его вслух в переполненной столовой.

По мере того как она читала, углублялась сердитая складка между бровей.

— Понятно, — сказала она, дочитав до конца, аккуратно складывая письмо и возвращая его мне. — В нем немного нужной информации, но, тем не менее, я начинаю понимать ход ваших мыслей. Он довольно странный молодой человек, этот Коннор. Вы любите его?

— Да, — созналась я с жалким видом.

Она спросила меня еще кое о чем, и я ответила, как сумела. Затем начальница прочла мне краткое наставление, свободное от каких бы то ни было упреков. Она не говорила, что я действовала необдуманно или чересчур импульсивно, когда вышла замуж за чужеземца в чужой стране, не спрашивая официального разрешения, но я знала, что именно об этом она думала в тот момент. Начальница дала мне множество дельных и полезных советов. Кроме того, я имела возможность высказать, по крайней мере, некоторые из моих сомнений и страхов. Очевидно, все вместе очень помогло мне. Сразу сделалось легче, и я как-то приободрилась от сознания, что начальница, как и я, сочла поведение Коннора непонятным. Она говорила со мной, как старший друг, и я знала, что если она когда-нибудь найдет подходящее решение моих проблем, то поделится со мной своими соображениями. После нашей беседы я уже не чувствовала себя совершенно одинокой, и когда начальница поднялась, чтобы попрощаться со мной, я искренне и сердечно поблагодарила ее.

— Вики, милая, я давно знаю вас и люблю, быть может, сильнее, чем вы подозреваете. — Она вновь улыбнулась, и тепло ее улыбки согрело мое сердце. — Вы прекрасно зарекомендовали себя в отряде, и мне было бы очень жаль потерять вас. — Улыбка исчезла, и лицо сделалось серьезным. — Если когда-нибудь в будущем вы захотите отправиться в Австралию, то скажите мне. Я постараюсь устроить ваше увольнение из армии по семейным обстоятельствам без длительных проволочек и отправить вас в Сидней с первым же пароходом, если по каким-либо причинам будет невозможно посадить вас на самолет. Так что не стесняйтесь, сразу же приходите, хорошо?

— Хорошо, — ответила я. — Не стану стесняться.

Благодарю вас, сударыня.

Поднявшись, я по-военному отдала честь. Она проводила меня до дверей кабинета.

— Я поручаю вам трудную работу, но, пожалуй, как мне думается, это как раз то, что вам сейчас нужно. Когда вы станете трудиться по двадцать четыре часа в сутки среди репатриантов и военнопленных, возвращающихся с Таиландской железной дороги, у вас не будет времени предаваться мрачным мыслям и бесплодным сожалениям. Вам еще не приходилось встречаться с бывшими военнопленными?

Я отрицательно покачала головой. Начальница остановилась у выхода, и я заметила, как по ее лицу скользнула тень.

— А мне уже пришлось, — проговорила она тихо и затем в своей обычной энергичной манере приказала явиться к Дороти Мордант за дальнейшими инструкциями. — Лагерь в Инсайне подготовлен для одновременного приема пяти тысяч транзитников. Большинство задержатся не более недели, от силы три-четыре дня. Их будут отправлять на родину по мере получения транспортных средств. Но задержки неизбежны — это обычное явление. Лагерь пришлось разбивать в очень сжатые сроки, а потому условия жизни в нем пока не очень подходящие. Вам нужно так спланировать работу, чтобы развернуть магазин до прибытия основной массы военнопленных. В данный момент в лагере находятся менее тысячи человек, но мы рассчитываем, что в течение ближайших двадцати четырех часов он заполнится до отказа. Вы будете здесь за старшую, я смогу выделить вам в помощь только двух опытных девушек. В вашем распоряжении шесть новичков из Австралии и Рейн, которая будет выполнять обязанность вашего заместителя до тех пор, пока не придет приказ о ее увольнении из армии.

— Рейн? — повторила я в смятении.

— Да, Рейн, — ответила начальница твердо. Спорить я не могла. Снова отдав честь, я отправилась на поиски Дороти Мордант.

Как и предсказывала начальница, последующие двадцать четыре часа полностью вытеснили у меня из головы всякие мысли о себе и о своем неудачном замужестве. Быстро организовать специальный магазин для пяти тысяч покупателей было совсем не простым делом даже в самых идеальных условиях, а здесь, как я вскоре убедилась, они были далеко не идеальны. Когда я во второй половине дня впервые посетила лагерь, там царила невообразимая сумятица. Никто не ожидал столь скорого наплыва в Рангун большого количества бывших военнопленных; и хотя в помощь людям, уже трудившимся над благоустройством лагеря, прислали много гражданских лиц, половина палаток все еще не была установлена, шатер для магазина — обещанный утром — еще не поступил, и никто не знал, куда он запропастился. Пришлось обращаться к коменданту лагеря.

Мой первый разговор с ним был весьма коротким и содержательным. По его словам, мы ему совершенно не нужны. У него, мол, достаточно проблем с приемкой тысяч и тысяч репатриированных военнопленных и нет желания брать на себя дополнительную ответственность за безопасность девяти молодых женщин. А потому, заявил он, военнопленным будет строго-настрого запрещено входить в наши палатки; те, кто нарушит запрет, предстанут перед военным судом. Я должна была позаботиться о недопущении подобных «инцидентов». В противном случае «нашу лавочку» он прикроет.

После столь проникновенной беседы я вернулась на то место, где предполагалось открыть магазин. В мое отсутствие Рейн удалось разыскать наш шатер, и группа веселых бирманских рабочих уже трудилась, устанавливая его на отведенном участке.

С Рейн мы вполне уживались, ладили, во всяком случае, лучше, чем когда-либо прежде. В первые суматошные дни она служила мне надежной опорой. Она не только знала, что нужно делать в каждый данный момент, но и заботилась о том, чтобы все было в точности исполнено, предоставляя мне тем самым возможность собирать имущество, хлопотать о транспорте и устраивать наше жилье. Две палатки, разбитые на противоположном от магазина конце лагеря, не были пределом моих мечтаний, но в существующих условиях на большее рассчитывать не приходилось до тех пор, пока все не уляжется, не утрясется. Зато у нас была крыша над головой, хотя и приходилось на первых порах довольствоваться отхожими местами, отведенными для администрации лагеря. Разместив личные вещи, включая и старенький патефон Рейн, я заявила права на водопроводный кран в пятидесяти ярдах от наших палаток.

В полдень прибыли австралийские девушки — как всегда, полные энтузиазма — и, побросав вещевые мешки и свертки с постельными принадлежностями, сразу же принялись помогать. Лишь далеко за полночь мы прервали работу и сели в тускло освещенном шатре поужинать тем, что удалось приготовить на скорую руку. До сей поры мне не доводилось разговаривать с бывшими военнопленными, мы ограничивались короткими приветствиями, хотя, конечно, я видела, как они бродили вокруг. Теперь же около дюжины обитателей лагеря, явно привлеченные запахом пищи, присоединились к нашей ночной трапезе. Они тихо и как-то заискивающе заговаривали с нами, входили робко, будто опасались, что их могут прогнать, вновь и вновь уверяя, что они вовсе и не помышляют отнять у нас еду. Мы сказали, что ее достаточно, хватит на всех, и тогда один из них — маленького роста и совсем седой — начал со слезами на глазах горячо нас благодарить.

Они расселись и стали ждать с таким покорным терпением, что у меня защемило сердце. В их сознании все еще не укладывалось, что еды может быть в избытке. Четыре года полуголодного существования наложили свой отпечаток не только на образ мыслей, но заметно отразились и на их физическом состоянии. Все они страшно исхудали, выданная им новая военная форма болталась на них, как на вешалке, почти у всех ноги и руки были в гноящихся болячках, струпьях. Но даже на коже тех, у кого их не было, бросались в глаза многочисленные рубцы, резко выделявшиеся на загорелом теле. Лица этих людей, недавно сбривших отпущенные в плену бороды, напротив, выглядели неестественно белыми и болезненными. Но они были счастливы и радостно улыбались нам, наслаждаясь чаем и толстыми ломтями хлеба. Причем их восторг никак не соответствовал скромному гостеприимству, который мы смогли им оказать.

— Вы не представляете себе, — сказал мне седой мужчина сдавленным голосом, — что значит для нас сидеть за одним столом с такими английскими девушками, как вы, беседовать с вами, смотреть, как вы разливаете чай, чувствовать себя чистыми и в цивилизованном обществе, есть белый хлеб... ах... — У него перехватило горло.

— Здесь не так уж и много английских девушек, — поправила его одна из новеньких. — К вашему сведению, мы из Австралии.

— Я знаю, — признался он тихо и взглянул на говорившую с такой нежностью, что та, густо покраснев, примолкла.

Поужинав, мужчины выразили желание помочь нам, а когда мы начали из вежливости возражать, они стали подшучивать над нами.

— Послушайте! — воскликнул один молодой веселый лондонец, махая своим приятелям. — Когда узнают, чем мы здесь занимались, весь лагерь умрет от зависти. Многие ребята даже не подозревают, что здесь столько красивых девушек. Если они пронюхают, то, поверьте мне, сюда сбежится целая толпа!

И он оказался прав. В течение ночи возле нашего шатра появлялись многие обитатели лагеря. Одни, посмотрев на нас как-то боязливо, вновь исчезали в темноте, другие оставались и вместе с первоначальной дюжиной добровольцев помогали нам оборудовать прилавки. Их усилия не пропали даром, и в семь часов утра я, посоветовавшись предварительно с Рейн, решила открыть магазин.

— Хотя бы на пару часов, — предложила я, и она в знак согласия кивнула головой.

— Думаю, что можно, — добавила она. — Очень хотела бы надеяться, что нам хватит запасов продовольствия, чтобы продержаться два часа. Я уж не говорю о бритвенных принадлежностях.

Торговали мы всего полтора часа и в половине девятого утра были вынуждены закрыться, распродав подчистую все, что было у нас съедобного. Люди шли нескончаемой вереницей, терпеливо ожидая своей очереди. Они покупали любой товар, который лежал у нас на полках, — от колбасы до письменных принадлежностей. Некоторые требовали продукты питания в невероятных количествах — шесть дюжин пирожков с мясом или две дюжины кексов. Я поначалу полагала, что они покупают для друзей, которые по каким-то причинам не в состоянии сами прийти в магазин, и поэтому не возражала, не старалась нормировать продажу. Но потом, выйдя наружу в ожидании грузовика с товаром, я увидела одного из этих покупателей, сидящего на корточках у входа в палатку. Перед собой он сложил причудливой грудой купленные пирожки и шепотом без конца пересчитывал их; по его впалым щекам катились крупные, с горошину слезы.

— Разве вы не собираетесь их есть? — спросила я, останавливаясь возле него.

— Я не в состоянии, мисс, — ответил он, взглянув на меня полными слез глазами. — Видит Бог — не могу. Но я впервые за четыре года имею больше пищи, чем могу съесть, а я мечтал об этом с того самого момента, когда меня взяли в плен желтомордые ублюдки.

Уткнувшись лицом в ладони, он беззвучно зарыдал. Я смотрела на него и чувствовала, как у меня сжимается горло.

— Это не должно вас особенно волновать, — проговорил у меня за спиной чей-то ласковый голос. — Совершенно естественная реакция.

Обернувшись, я встретила устремленные на меня ясные, доброжелательные голубые глаза, которые сияли на покрытом густым загаром лице. Они принадлежали мужчине небольшого роста — пожалуй, всего на один дюйм выше меня, — но очень могучего телосложения, мышцы отчетливо проступали под загорелой кожей обнаженных по локоть рук. С необычайно широкими плечами, он, судя по внешнему виду, находился в отличной физической форме, и мне трудно было поверить, что он тоже бывший военнопленный — тем более из тех, кто провел четыре года на каторжных работах, строя Таиландскую железную дорогу. Для этого он выглядел слишком здоровым и веселым. Но тут я разглядела у него на коже рубцы и повязку на одной из щиколоток, а также заметила, что военная форма на нем была совершенно новой. Она топорщилась и сохраняла даже первоначальные складки. Он продолжал приветливо улыбаться, пребывая, как видно, в отличном настроении.

— Да, да, из тех, — подтвердил он, отвечая на мой немой вопрос. — Генри О'Малли... капитан армейской медицинской службы. — Он схватил мою ладонь, и его рукопожатие было на удивление мягким. Улыбнувшись еще шире, он с сильным ирландским акцентом добавил: — Из Баллишина, графства Керри, первоначально, затем из трижды проклятого Королевства Таиланд. Вы первая белая женщина, с которой мне посчастливилось поговорить за четыре долгих года, а потому позвольте узнать, кто вы.

Я объяснила, очарованная его ирландским акцентом и веселой улыбкой, я не сомневалась, что передо мной человек исключительного мужества и твердого характера. Мое первое впечатление многократно подтвердилось в последующие дни, когда мне довелось услышать рассказы о нем людей, бывших вместе с ним в плену. Между собой они называли его ласково «карманный Геркулес», а в глаза почтительно величали «доктором». Любовь к нему граничила с идолопоклонством. Генри О'Малли, говорили они, спас жизнь множеству военнопленных, осуществляя невероятно сложные операции в невозможных условиях: без подходящих инструментов, без лекарств и обезболивающих средств и зачастую без всякой надежды на благополучный исход. Он смело бросал вызов японским охранникам, добиваясь небольших послаблений для своих пациентов ценой жестоких побоев и пыток, которые переносил с подлинным стоицизмом. Кроме того, он вместе со всеми трудился как обыкновенный кули, выполняя часть тяжелейшей работаГза тех, кто был слишком слаб или болен. Порой казалось, что не хватит даже его огромных физических сил, но он ни разу не пал духом — несгибаемая воля помогала ему держаться.

При первой встрече я всего этого еще не знала, но чутье подсказывало мне, что этот человек обладает массой достоинств. Я сразу же почувствовала себя с ним на дружеской ноге и, к моему удивлению, повела себя так, будто была знакома с ним всю жизнь.

По его просьбе я привела его в магазин, познакомила с моими коллегами, угостила чаем и последним, чудом уцелевшим, пирожком с мясом, а потом мне пришлось на время забыть о нем: прибыл наконец грузовик с товаром. Проследив за разгрузкой, я поехала с автомашиной на базу, выбивать дополнительные поставки. Когда я вернулась, О'Малли — голый по пояс — уже работал, навешивая полки, а одна австралийская девушка, капрал Дженис Скотт, стояла рядом и держала в руках коробку с гвоздями. Увидев меня, он дружески кивнул.

— Так устроит вас, сударыня? — спросил он, указывая на результаты своей работы.

— Господи, да стоит ли вам этим заниматься, капитан О'Малли? — спросила я, предварительно заверив его, что все сделано очень хорошо.

— Ну, разумеется, хотя я отлично понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он, выразительно подмигивая Дженис. — Я, мол, офицер, к тому же благородного происхождения, и мне, дескать, не следует об этом забывать. — Генри нарочно особенно нажимал на свой ирландский говор. — Но ей-ей, у меня масса свободного времени, и я ищу, чем бы занять свои праздные руки. И кроме того, — добавил он, переходя снова на нормальную английскую речь, — вам нужны эти полки или нет?

Мы действительно остро нуждались в них, и я слишком устала, чтобы спорить с ним. Во всяком случае, он отлично справился с этим делом.

Покончив с полками, О'Малли остался помогать нам, где только возможно, и продолжал слегка ухаживать за Дженис. Распределив девушек по сменам, я отправила половину на столь необходимый отдых и открыла магазин. Торговали мы до полуночи, осаждаемые, казалось, нескончаемым потоком изголодавшихся людей, большинство из которых прибыли в лагерь всего несколько часов назад. Их доставляли на самолетах из разных бывших японских лагерей. После выгрузки тут же на аэродроме сортировали. Здоровых отправляли на грузовиках в Инсайн, больных помещали в госпиталь. Когда госпиталь переполнился, к нам стали направлять и больных тоже. Здесь всем вновь прибывшим выдавали военное обмундирование, прочие необходимые вещи, вручали денежный аванс и определяли на жительство в палатках. Лагерные столовые — с самого начала организованные из рук вон плохо — оказались не в состоянии удовлетворить потребности такого количества людей. В результате возле них, у кухонь и около нашего магазина образовались огромные очереди. К полудню следующего дня в лагере скопилось вдвое больше народу, чем сперва ожидалось, а люди все прибывали и прибывали. Истощенные, похожие в своих лохмотьях на огородные пугала, они пытались любезно улыбаться, когда мы с ними заговаривали. Мы старались изо всех сил справиться со своими обязанностями, но постепенно делать это становилось все труднее. Когда я захотела помочь измученному руководителю одной столовой, который просил чая для заварки, то обнаружила, что у нас не осталось ни одной пачки — все было распродано.

Вскоре к нам приехала начальница — как всегда хладнокровная, бодрая и невозмутимая. Она быстро оценила ситуацию, сказала, чтобы я не тревожилась, и, строго взглянув на меня, приказала отправляться в постель, немного поспать.

— Как долго вы уже на ногах? — спросила она.

Я беспомощно пожала плечами, утратив всякое представление о времени.

— Она вообще еще не уходила отсюда, — ответила за меня Рейн.

— Вы что, с ума сошли, Вики? — Я еще никогда не видела начальницу такой сердитой. — Вы хотите заболеть? Почему не отдыхаете?

— Но я здесь за старшую и должна следить, чтобы... Я хотела сказать: у нас кончился чай и...

— Не считайте себя незаменимой, — резко перебила меня начальница. — Рейн в не меньшей степени, чем вы, способна управлять магазином. И она останется за главного до закрытия в полночь. Вы слышали, Рейн? Теперь о снабжении. Дайте мне список нужных вам товаров, и я позабочусь о том, чтобы их немедленно привезли. Есть распоряжение: обеспечивать лагерь в первую очередь, так что вы будете получать все необходимое без каких бы то ни было проволочек — Составьте список, Вики, и ступайте немедленно спать. Ни под каким видом вы не должны покидать свою палатку до завтрашнего утра. Вам ясно?

Получив от меня заверение, что я уяснила суть приказа, она уже заметно мягче продолжала:

— Вы все великолепно справились со своими обязанностями. Комендант лагеря очень хвалит вас, и я горжусь вами, искренне горжусь. Здесь было много неразберихи, но самое худшее уже позади. Завтра, я думаю, все утрясется и дела пойдут на лад. Руководство рассчитывает получить морской транспорт для двух тысяч человек. Завтра утром или, в крайнем случае, к вечеру.

Подождав, пока я закончу составлять список требуемых товаров, начальница прошла со мной по дощатому настилу до палатки, по дороге читая мне суровую лекцию об ответственности руководителя.

— Безусловно, — говорила она, — начальник должен подавать пример подчиненным. Но это не значит, что ему следует работать до полного изнеможения, как это делаете вы, Вики. Ведь вы впервые командуете людьми, не так ли? Запомните мои слова. Вам нужен сон в такой же мере, как и остальным, — тот факт, что вы нацепили на погоны дополнительную звездочку, не превратил вас мгновенно в сверхчеловека, способного обходиться без регулярного отдыха. Эту истину вы должны хорошенько усвоить, чтобы иметь возможность как следует выполнять свои обязанности. Во всяком случае, — улыбнулась она, — столь бурная деятельность помогла вам отвлечься от других забот и мрачных мыслей, верно?

С трудом улыбнулась я в ответ. Конечно, верно. Я не вспоминала о Конноре с момента прибытия в лагерь. У меня не было времени думать о чем-нибудь другом, кроме непосредственных и безотлагательных проблем, касающихся магазина и наших покупателей.

— Да, — согласилась я, — это сущая правда, сударыня.

— Прекрасно, — сказала она, коснувшись ладонью моей руки. Затем, открыв сумочку, она достала письмо. — Пришло сегодня утром. На конверте австралийская почтовая марка. Надеюсь, что это именно то письмо, которое вы ждете. Но если хотите последовать моему совету, — хотя я сомневаюсь, чтобы вы меня послушались, — отложите чтение и сперва как следует выспитесь. А пока до свидания, Вики. Увидимся завтра.

Я стояла у входа в палатку и смотрела ей вслед, сжимая в руке письмо. Оно было от Коннора. Я сразу же узнала по почерку и заметила, что его переслали из Шиллонга. Значит, Коннор отправил второе письмо вскоре после первого. Игнорируя мудрый и добрый совет начальницы, я трясущимися пальцами разорвала конверт. На довольно заляпанном листке рисовальной бумаги Коннор кое-как нацарапал:

«Это поступило для тебя, и я подумал, что будет лучше, если я перешлю послание тебе. Настойчивый парень—твой десантник, тебе не кажется? И весьма приятно знать, что он очень даже живой. Надеюсь, тебе удастся наладить с ним связь—его упорство должно быть вознаграждено...»

Ниже своей подписи Коннор весьма искусно нарисовал тушью небольшую клетку, железные прутья которой с одной стороны взламывала мускулистая волосатая рука изображенного в карикатурном виде солдата XIV армии, обвешанного гранатами и вооруженного огромным охотничьим ножом гурков Для пущей уверенности в том, что смысл рисунка не ускользнет от меня, он на стреле, пронзившей символическое сердце, написал: «Твой десантник». К листку сзади было прикреплено запечатанное письмо с адресом на конверте, выписанным четким почерком Алана...

Мучительное отчаяние овладело мною, сразу сдавило горло, перехватило дыхание. Из глаз полились горячие слезы. Сказывалось крайнее утомление, хотя до этого момента я чувствовала себя довольно сносно. Моя нервная система настолько расшаталась за последнее время, что я стояла у палатки и плакала открыто, не стесняясь, как плакал бывший военнопленный над своей грудой пирожков, так же, как и он, почти не чувствуя собственных слез. Какие же напрасные, просто идиотские, обманчивые надежды пробудились во мне, когда начальница вручила мне письмо с австралийской почтовой маркой. Теперь от них не осталось и следа. Меня удивляла собственная глупость, позволявшая все еще на что-то надеяться. Мой брак с Коннором потерпел крушение, под ним следовало подвести черту. Для него самого этот союз уже ничего не значил, да и для меня постепенно утрачивал то значение, которое я вначале придавала. Коннор позволил себе превратить нашу недолгую семейную жизнь в объект злых шуток, насмехался над Аланом, над собой, надо мной, а также над моими безуспешными попытками привязать его к себе. Иронический рисунок ранил сильнее любых слов, потому что от него веяло откровенной издевкой. Никакие слова, которые он мог высказать, не могли быть более жестокими, не могли убедительнее свидетельствовать о полном взаимном непонимании и о бесповоротности разрыва. Так ведь это я желала окончательного ответа, промелькнуло у меня в голове, хотела знать наверняка, что Коннор меня не любит.

Ну вот, теперь мне предоставлены все доказательства. Невозможно себе представить, чтобы у него сохранилась хоть искра любви ко мне, когда он посылал... это. Я пристально всматривалась в отвратительный рисунок и чувствовала себя ужасно опороченной.

Послышались шаги на импровизированном тротуаре из деревянных досок — быстрые, целеустремленные, решительные, — и я сразу догадалась, что это Генри О'Малли. Я не пошевельнулась, и он подошел ближе. В одной руке у него была бутылка виски, а в другой — эмалированная кружка с эмблемой Красного Креста.

— Я видел вас, — заявил он, без всяких предисловий переходя к сути дела — Моя палатка напротив, не мог не видеть. Вам нужен, полагаю, хороший глоток.

— Возможно, вы правы, — рассеянно взглянула я на него, слишком занятая горестными мыслями, чтобы осознать некоторую несообразность ситуации: стою тут с мокрыми от слез щеками, рыдаю средь бела дня у всех на виду. Внезапно я почувствовала, что силы мои окончательно иссякли, я дошла, как говорится, до точки.

Генри откинул полог, прикрывавший вход в палатку.

— А ну-ка заходите, — приказал он резко, я не тронулась с места. И тогда Генри взял меня за руку и, нагнувшись, заглянул в палатку. Я делила ее с Рейн и еще двумя австралийскими девушками, которые в тот момент находились в магазине. Убедившись, что внутри никого нет, он поставил бутылку и кружку на землю и, быстро наклонившись, подхватил меня на руки.

— Которая постель ваша? — спросил он, внося меня в палатку.

Я попыталась освободиться из его рук и встать на ноги.

— Вам нельзя входить сюда, вы...

— Милое дитя, не забывайте, что я доктор. Ни один волосок не упадет с вашей головы, даю вам слово. И если мое профессиональное чутье меня не подводит, вам нужен доктор и еще добрый глоток виски. Я наблюдал за вами, Вики Ранделл, если кому и предстоит свихнуться, то вы первая в этом ряду... Можно сюда? — спросил он возле одной из постелей, и, не дожидаясь ответа, положил меня. Мы все разостлали наши матрацы прямо на песке: походных кроватей не было и в помине. Я заметила, как гневно у него сдвинулись брови. — Боже мой, и в подобных условиях живут наши женщины! Ничего особенного, когда мы, мужчины, спим на земле — мы к этому привыкли, — но мне кажется, вам следовало бы устроиться немножко поудобнее.

Я порывалась рассказать о том, с какой поспешностью создавался наш лагерь, но он жестом остановил меня:

— Не разговаривайте до тех пор, пока не выпьете виски. Я сейчас принесу, а вы лежите спокойно.

Вернувшись с кружкой, он опустился рядом со мной на колени, обхватил сзади и приподнял — очень ловко и бережно. На губах я ощутила твердый холодный край эмалированной кружки.

— Выпейте, — сказал он тоном, не допускающим возражений. — Давайте... Все до дна. К сожалению, у меня нет для вас снотворного, но этот напиток тоже сойдет. Я мог бы пригласить какого-нибудь лагерного врача, только они все очень заняты, и, кроме того, я думаю, вы предпочитаете лечиться в частном порядке, без излишней огласки.

Я кивнула в знак согласия. Виски приободрило меня, по рукам и ногам разлилась приятная теплота, и тогда я поняла, что перед этим сильно озябла.

Генри накрыл меня одеялом и проворными, до странности бесстрастными пальцами расстегнул воротник моей гимнастерки.

— Можете не раздеваться. Хорошенько выспаться — это все, что вам нужно. Восемь полновесных часов сна... А там посмотрим. Но у меня такое предчувствие, что вы сделаетесь любимым пациентом доктора О'Малли; согласны? — улыбнулся он — в голубых глазах промелькнуло сочувствие и понимание.

— Не буду я ничьим пациентом, — возразила я. Виски уже оказывало свое воздействие, и лицо Генри превратилось в тусклое белое пятно, которое маячило перед глазами — то удаляясь, то опять приближаясь, — пока не застыло в нескольких дюймах от моего лица. — Вы не должны... не должны... находиться... здесь. Это строго... запрещено, — пробормотала я заплетающимся языком. Мои слова звучали невнятно, но я больше не чувствовала ни боли, ни горечи раздражения. — Вас... ожидает военный суд. Комендант лагеря сказал мне... это... ради нашей безопасности.

— Я не останусь, — успокоил он меня, затем взял письмо и рисунок, коротко взглянув на них, и запихнул мне под подушку. — Они полежат здесь, пока вы не проснетесь, если они вам все еще будут нужны, — проговорил Генри ласково.

— Благодарю вас, — с трудом произнесла я.

— А может, вы хотите, чтобы я их сжег? — спросил он, слегка дотрагиваясь до моих волос.

— Не надо.

Я не могла объяснить причину моего отказа, но была ему благодарна за понимание. Отдернув руку, Генри поднялся. Стоя надо мной, он казался выше ростом, и я опять четко и ясно видела его лицо, такое доброе и жалостливое.

— Когда проснетесь, Вики, вы расскажете мне все как есть, если, конечно, пожелаете. Откровенный разговор иногда помогает: снимает с души камень, облегчает душу. Как я убедился, разделенные боль и печаль теряют половину своей остроты. Можете мне верить. — Он снова улыбнулся. — Спите спокойно! И выкиньте из головы всякие мысли о военном суде. Я выскользну незаметно, и ни одна душа не узнает. Я это прекрасно умею, имел возможность попрактиковаться у япошек.

И он ушел, двигаясь беззвучно и неприметно, точно тень, а я почти мгновенно крепко уснула, убаюканная его успокоительными словами и крепким виски. Сердечная боль вернется, в этом я не сомневалась, но на какой-то момент я смогла ее унять, была в состоянии спать и не думать о Конноре. И если я не могла еще его забыть, то, по крайней мере, мне не нужно было немедленно принимать какие-то окончательные и бесповоротные решения. Мирное забытье спасало меня от собственных горьких мыслей, хоть временно уводило от грусти и отчаяния и, если уж на то пошло, от реальной действительности.

Призрак Коннора был здесь, со мной, но он уже не обладал ни живой плотью, ни энергией, ни силой и больше не мог причинять мне страдания — он не существовал в реальности. Только палатка, земля, на которой я лежала, и одеяло, которым Генри накрыл меня, были реальными... Мои пальцы наугад пошарили в изголовье и, нащупав рисунок Коннора, смяли его. Проснувшись много времени спустя в кромешной темноте и слыша тихое равномерное дыхание Рейн, я вытащила рисунок из-под подушки, разорвала на мелкие клочки и разбросала их по песку, чтобы утром растоптать ногами.

Глава седьмая

На следующее утро я приступила к работе — отдохнувшей и бодрой, — а с момента открытия магазина на нас навалилось столько дел, что у меня совершенно не было времени предаваться грустным воспоминаниям. Подчас я вообще забывала о Конноре. У меня работала лишь та часть мозга, которой приходилось заниматься проблемами, связанными с нашей торговлей, а их было предостаточно. Не успевали мы преодолеть или обойти одно препятствие, как перед нами возникал уже следующий барьер.

Только-только удалось создать нужный запас продуктов питания, как оказалось, что не хватает посуды. А когда начальница прислала нам дополнительную партию тарелок и кружек, то обнаружилось, что кончилось масло для ламп. В довершение наш грузовик завяз на все утро в канаве с водой и упорно сопротивлялся всем попыткам водителя вытащить его на дорогу. Я была вынуждена отправиться к коменданту лагеря, чтобы попросить другую машину.

Меня принял до крайности утомленный майор. Его письменный стол был завален различными бумагами, телефон не переставал трезвонить. Из-за постоянных помех наша беседа протекала рывками, но майор проявил полное понимание и пообещал предоставить в наше распоряжение во второй половине дня трехтонку с водителем-англичанином.

— Как у вас обстоит дело с добровольцами? — поинтересовался он.

— Очень хорошо, — ответила я. — Можно в любую минуту набрать столько людей, сколько нужно. Бывшие военнопленные всегда рады помочь нам.

— Будьте осторожны и смотрите, кого берете, — предупредил он, хмуря брови. — Эти люди прошли сквозь ад и... — майор слегка порозовел, явно чувствуя себя неловко, — притом они не видели таких девушек, как вы, очень долгое время.

— Знаю, — заверила я его, но он продолжал хмуриться.

— Комендант не желает никаких инцидентов. Если говорить откровенно, мисс Ранделл, то он вообще против пребывания вашей группы в лагере, но ваша начальница — ну... она сумела, видимо, как всегда, отстоять свою позицию. Тем не менее, комендант весьма доволен вашей работой и удовлетворен тем воздействием, которое оказывает ваше присутствие на моральное состояние обитателей лагеря.

Вспомнив мой короткий разговор с комендантом, я кивнула головой в знак того, что понимаю, о чем идет речь. Майор поднялся, протягивая руку.

— Поведение членов вашей группы — выше всяких похвал, с чем вас и поздравляю. Но будьте осмотрительны. По указанию коменданта, я издал приказ, в котором говорится, что каждый, кто будет приставать к любой из вас или войдет к вам в палатку, предстанет перед военным судом. Это все, что я могу для вас сделать в таких условиях. Остальное зависит от вас самих. И непременно приходите, когда у вас появятся какие-то проблемы.

Я пообещала и вернулась в магазин. Снаружи у входа уже выстраивалась очередь. Бывшие военнопленные были очень терпеливы. Они стояли часами, не жалуясь и уверяя нас, что привыкли ждать. Больше всего, по-моему, их привлекала возможность во время длительного ожидания поговорить с нами. Австралийские девушки были просто великолепны. Приветливые и общительные, они представляли собой именно таких собеседников, в которых эти люди нуждались. Девушки смеялись, шутили и вели себя при этом так естественно, что мужчины, которые сперва держались робко, переставали стесняться и начинали тоже улыбаться.

Лондонские балагуры упражнялись в остроумии до тех пор, пока их не сменила группа суррейцев, которые — по мере продвижения очереди — уступили место аргайллцам, храбро сражавшимся с японцами после падения Сингапура. В живых этих людей осталось слишком мало, но их басовитые голоса и мрачный юмор звучали музыкой в моих ушах. От одного из них я узнала историю Генри. Он был с ними на Таиландской железной дороге.

С самим Генри мне почти не довелось беседовать, хотя время от времени я виделась с ним. Дженис, выполнявшая обязанности кладовщика, выбрала его себе в помощники, и почти все утро они проработали в складской палатке, примыкавшей сзади к магазину. Потом Рейн передала мне его просьбу: разрешить вместе с Дженис отправиться за товаром на грузовике, поскольку водитель-индус уже неоднократно выказывал свою полную беспомощность в простейших ситуациях. Дав свое согласие, я больше не вспоминала о нем, пока он через пару часов не вернулся с грузом.

Как и намечалось, в полдень две тысячи человек направились в порт, откуда им предстояло отплыть на родину. Примерно половину этих людей нам удалось напоить чаем, а затем мы вышли попрощаться с отъезжающими и махали до боли в руках вслед длинной колонне грузовиков с репатриантами, постепенно исчезающей за воротами лагеря. После этого нам пришлось немало потрудиться, чтобы приободрить и утешить оставшихся.

В лагере понемногу устанавливался порядок, все потихоньку устраивалось, заметно сократились очереди в столовых. Но хвост у нашего магазина нисколько не убавился. Прослышав о том, что в лагере существует магазин, в котором работают британские девушки, многие приходили к нам, не только желая утолить голод и попробовать наш «чай с пирожком», но и удовлетворить свое любопытство. Некоторые отказывались верить в наше существование, пока не удостоверятся собственными глазами. И вот уже изможденное лицо какого-нибудь бывшего военнопленного медленно расплывается в счастливой улыбке. Кто-то, глядя на нас, от избытка чувств не мог сдержать слез. Некоторые, прождав длительное время, чтобы представилась возможность поговорить с нами, когда наступал их черед, не могли вымолвить ни слова. Все это чрезвычайно трогало, и наши сердца сжимались от жалости, но их было так много, что мы едва могли уделить каждому всего несколько минут.

Погода стояла жаркая, вдали погромыхивал гром, и воздух в шатре был очень тяжелым, насыщенным табачным дымом, едким запахом множества стиснутых вместе потных человеческих тел. Я организовала наш труд таким образом, чтобы дать возможность каждому отдыхать полчаса после двух часов работы. Но, несмотря на это, я видела, что мои девушки очень страдали от вынужденного пребывания в спертой, душной атмосфере шатра.

Нужно было как-то ускорить обслуживание людей, и я безуспешно ломала голову, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Теснота не позволяла поставить к прилавку еще людей, если бы даже у нас имелось дополнительное оборудование, которого у нас, кстати сказать, просто не было.

Вечером ко мне подошла Рейн. Она только что вернулась с получасового перерыва, но все равно выглядела очень утомленной: губы сжаты, щеки запали и побелели, на лбу блестели капельки пота.

— Это ужасно, Вики, — проговорила она с напряжением и заметным раздражением.

— Да, — согласилась я, — но ничего не поделаешь. Мы должны торговать, пока существует очередь.

— Она растянулась не меньше чем на полмили, — сообщила Рейн. — Я проверила, когда шла сюда. И там на дальнем конце царит нездоровое возбуждение.

— Неужели?

— Да, да. Некоторые проворные молодцы, — добавила она мрачно, — хлещут виски без всякой меры. А они ведь не пробовали алкоголя целых четыре года.

Мы взглянули друг другу в глаза. Я понимала, что она имеет в виду, могла представить себе грозящую опасность. Уже одного доброго глотка может хватить человеку, лишенному алкоголя столь длительное время, чтобы превратить его из дисциплинированного солдата в дикого зверя.

— Есть пьяные? — спросила я со страхом.

— Боюсь, что уже есть. Когда я шла мимо, они вели себя довольно дружелюбно, но начнись драка и... — Рейн развела руками. — Мне думается, лучше закрыть магазин, Вики.

Мне не хотелось этого делать. В конце концов, не все же пьяные, а многие военнопленные часами ждали своей очереди, чтобы войти в шатер.

— На всякий случай, — продолжала Рейн, — ты должна попросить у коменданта охрану. Если здесь начнутся беспорядки, одним нам не справиться.

— Пойду-ка взгляну на очередь, — сказала я, понимая, что Рейн права. — Если они там действительно расходились вовсю, я попрошу охрану.

— Лучше попроси ее в любом случае, — посоветовала Рейн, пожимая плечами.

Выходя сзади из шатра, я столкнулась с О'Малли.

— Решили подышать свежим воздухом? — спросил он, шагая рядом.

Я объяснила, в чем дело, и он сдвинул брови.

— Тогда вам лучше не ходить одной. Подождите меня здесь, я только рубашку накину.

По обыкновению, он работал, раздевшись по пояс. Вскоре он снова присоединился ко мне и сказал:

— Этот ребенок, Дженис, совсем выбилась из сил. Час назад она чуть не потеряла сознание, поэтому я отвел ее в палатку и уложил в постель. Надеюсь, что вы не станете возражать. В тот момент не мог найти вас, чтобы попросить разрешения.

— Вам, как я вижу, приходится много трудиться, выступая в роли доброго самаритянина, — заметила я. — Сперва я, а теперь вот Дженис.

— С Дженис проще, — улыбнулся он. — Она страдает всего лишь от жары и духоты. Через несколько часов будет в полном порядке. Вы же несколько в ином положении, не так ли?

— Разве? — Голос у меня слегка дрогнул, хотя я изо всех сил старалась говорить равнодушным тоном. — Ваше виски вылечило меня той же ночью.

— Шоковая терапия, моя дорогая. Временно подействовала и поставила вас на ноги. — Он взял меня твердо под руку и повел вокруг шатра. — Ну вот и они. На мой взгляд, они ведут себя довольно мирно.

Я посмотрела туда, куда указывал его палец, и увидела при свете луны длинный ряд застывших неподвижно, терпеливо ожидающих людей, которые выглядели совершенно безобидно. Они тихо переговаривались между собой, некоторые стояли, но большинство сидели, по-турецки сложив ноги, на пыльной земле. Они улыбались и здоровались с нами, когда мы медленно проходили мимо. Примерно в середине очереди небольшая группа шотландских солдат распивала бутылку виски. Генри заговорил с ними, и они весело откликнулись.

— На вашем месте, ребята, я бы не очень налегал, — миролюбиво сказал Генри. — Ведь вы отвыкли от алкоголя и...

— Ах, доктор, не беспокойтесь. Мы только пробуем, — ответил рыжеволосый юноша, лицо которого было мне знакомо Он раскраснелся, однако казался совершенно трезвым. — У нас одна бутылка на восьмерых. От этого не захмелеешь!

Другой рассмеялся и добавил:

— Как бы там ни было, Санди, но сегодня мне хочется танцевать. Эх, музыку бы сюда! Хорошо бы какого-нибудь музыканта, а то и двоих.

— Знаете, — заметил Генри, когда мы миновали шотландцев с их бутылкой, — а ведь он высказал дельную мысль. Музыка, пожалуй, поможет. Если кто-то из парней и хлебнул лишнего, они, усердно танцуя и распевая песни, протрезвеют до того, как войдут в магазин. Мне кажется, я видел патефон в вашей палатке, когда укладывал вас в постель вчера вечером.

Я почувствовала, как в душной темноте у меня запылали щеки.

— Ваши слова звучат довольно двусмысленно и бросают тень на мою репутацию. Да, вы не ошиблись, то был патефон, правда, изрядно разбитый. Пластинки тоже не в лучшем состоянии. Они принадлежат Рейн, музыка большей частью классическая.

— Пойдемте за ними. Любая музыка поможет развеять скуку ожидания. С вами в качестве хранителя нравственности я заодно взгляну на малышку Дженис.

Мы медленно брели между белеющими в потемках палатками, наши шаги гулко отдавались на деревянном настиле. Недавно вывешенный указатель извещал нас, что мы находимся на бульваре «Билл-слим» и что «Сапремо-стрит» ведет к канцелярии коменданта.

— Неукротимый дух британского солдата! — воскликнул Генри, прочитав вслух надпись. Названия других «улиц» были менее приличными, и мы не могли удержаться от смеха. Сильные пальцы Генри сжали мне руку. — Мне нравится ваш смех, Вики. Знаете, слышу его впервые.

— Разве? — сказала я, чувствуя себя неловко. Говорить о моих личных делах мне не хотелось, даже с Генри. Было лишь одно желание: поскорей вернуться в магазин с патефоном. В одной из ближайших палаток с десяток пьяных голосов внезапно затянули непристойную песню. И я подумала, возможно, Рейн права, и мне следует попросить нескольких военных полицейских для охраны. Шотландские стрелки не вызывали тревоги, но другие, вероятно, могли причинить неприятности.

— Не волнуйтесь, Вики, — сказал Генри, угадав мои мысли. — Для беспокойства нет оснований.

— Ну, хорошо. Однако Рейн полагает, что нам следует попросить у коменданта охрану. Каково ваше мнение?

— Я бы не стал, — ответил он. — Если здесь окажутся представители военной полиции, то при любых беспорядках участников ожидает военный суд. Помимо этого, полицейские могут линчевать. Если хотите, я буду вас охранять. Отберу в помощники надежных парней, на которых, уверен, можно положиться.

— О, это было бы здорово! Не хотелось бы закрывать магазин, но мы не имеем права и рисковать, а тут еще пресловутое распоряжение о предании военному суду всякого, кто осмелится приставать к нам или... или...

— Или войдет к вам в палатку, — подсказал с усмешкой Генри.

— Да. Идея принадлежала фактически коменданту. Он настаивал на этом.

— А вы возражали?

— Да. Такой необходимости никогда прежде не возникало. Но он считает, что в нынешней ситуации эта мера необходима, а мне пришлось с его решением согласиться. Он, по правде сказать, вообще против пребывания женщин в лагере, опасается неприятностей, но наша начальница сумела убедить его: дать нам шанс попробовать. Понимаете, нам так хотелось помочь.

— И вы помогли, — заявил Генри очень серьезно. — Говорю как бывший военнопленный, не встречавший белой женщины в течение четырех долгих лет. Боже мой! Вы даже не представляете себе, как вы помогли.

— Думаю, что представляю, — сказала я вполне искренне.

Расспросив немного о нашем отряде и его деятельности во время бирманской военной кампании, он неожиданно отрывисто спросил:

— Вики, вы как будто замужем?

— Да, — ответила я, сожалея, что он задал подобный вопрос.

— Рейн сказала мне об этом, — пояснил Генри. — И вы счастливы? — добавил он после некоторого колебания.

Я промолчала, а он продолжал:

— Письмо, которое вы читали вчера, из-за которого вы плакали, оно было от того самого парня... вашего мужа?

— Да, от него, — коротко ответила я и с облегчением увидела невдалеке наши палатки. — Я принесу патефон, а вам лучше оставаться снаружи... ввиду угрозы военного суда.

— А как же быть с Дженис? — поинтересовался он.

— Я позабочусь о ней, — пообещала я.

В обеих наших палатках было тихо. Дженис мирно спала, на красивых детских губах застыла улыбка. Трое девушек, спавших вместе с ней в одной палатке, даже не пошевелились, когда я проползла между ними; все они очень устали. Я забрала патефон и пластинки из палатки, передала их Генри.

— Прекрасно. А девочка спит?

— Да, спит, — кивнула я. — Вы ей тоже дали виски?

— Нет. У меня не осталось ни капли. Я прикончил его прошлой ночью, коли вас это так интересует.

— Один всю бутылку?

— Ну, если помните, — ухмыльнулся он, — вы сами изрядно хватили из нее. Но я поступил по-честному: разделил содержимое бутылки с десятью ребятами из моей палатки. И уверяю вас: каждому из нас досталось меньше, чем тем шотландским стрелкам. Правда, я мог бы и один справиться с бутылкой, учитывая мое настроение той ночью.

Я повернулась и взглянула на него. Говорил он веселым тоном, но выражение лица было достаточно серьезное.

— Вас вывело что-то из себя прошлой ночью, Генри?

— Да, вы выводите меня из себя, лишаете душевного покоя с того самого момента, как я увидел вас, Вики.

Я не могла сделать вид, будто не понимаю, о чем идет речь. У меня упало сердце.

— Ах, Генри, мне очень жаль. Я не хотела...

— Разумеется, вы тут ни при чем, — заявил он резко. — Вы так же, как и вон та луна в небе, не можете не быть тем, что вы есть. Вы прелестное, манящее видение, созданное для того, чтобы разбивать сердца мужчин — мне и тысячам другим несчастным. Не ваша вина, что я полюбил вас, Вики, и, к сожалению, я тоже ничего не могу с собой поделать.

— Да, но...

— Пожалуйста, — вздохнул он, — избавьте меня от общих избитых мест — от фраз вроде той, что вы, мол, первая белая женщина, которую я встретил за последние четыре года, а потому... и тому подобное. Это мне известно и без вас. Вы могли стать десятитысячной, а результат был бы тот же самый: я все равно полюбил бы вас, Вики.

— Нет, не полюбили бы, — слабо защищалась я, отчетливо сознавая, что он говорил правду. С самого начала мы оба испытывали какое-то странное взаимное влечение, проистекающее, возможно, из некоего родства душ. И если я до сих пор не думала о нем как о мужчине, то лишь потому, что была слишком утомленной, слишком поглощенной своими обязанностями и слишком несчастной. Я передвигалась подобно автомату, оглушенная своей сердечной болью и своими переживаниями, которые сделали меня если не совсем равнодушной, то, во всяком случае, невосприимчивой к чужим страданиям. Я искренне жалела бывших военнопленных, но всех вместе, не стараясь видеть в них отдельных личностей. По имени я называла только Генри, но даже и он — если я не находилась в его обществе — до поры до времени был для меня обычным членом огромной безликой людской массы. Лишь теперь он перестал быть одним из многих и стал вполне конкретным Генри О'Малли, поскольку признался мне в любви, и в моем представлении он никогда больше не сольется с безликой толпой. — А как же Дженис Скотт? — спросила я, хватаясь за соломинку. — Я думала, что она...

— Она — очаровательный ребенок, — согласился он и улыбнулся. — Однако не в моем вкусе, к сожалению. Я не знал, Вики, что вы замужем... до сегодняшнего утра, пока мне не сказала Рейн. Вы ведь не носите кольца.

— Нет, не ношу, — призналась я сокрушенно. Кольцо Коннора лежало у меня в кармане. Я не могла его надеть, не сообщив предварительно начальнице о браке, но теперь не было причин его скрывать.

— Если хотите, я могу кольцо надеть, — добавила я безразличным тоном.

Генри поднял лицо к ночному небу, и я заметила, как оно мгновенно исказилось, словно от боли.

— Ради Бога, не носите его из-за меня, — произнес он с горечью. Затем, взвалив патефон на плечо, он зашагал так быстро, что мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы поспеть за ним. — Как долго вы уже замужем, Вики? — бросил он, не оборачиваясь, через плечо.

Я задумалась, но так и не смогла прийти к какому-то результату, а потому просто назвала дату бракосочетания.

— Мы поженились в Сиднее. Новый Южный Уэльс.

— И он сейчас там?

— Да.

— Ваша фамилия Ранделл по мужу?

— Нет, по мужу я — Дейли.

— Чем он занимается?

— Мой муж художник. Рисует политические карикатуры. Потерял в автомобильной катастрофе левую ступню и поэтому не воевал.

— А вот почему вы так судорожно сжимали в руке вчера рисунок, когда я... — Генри на мгновение запнулся, но потом закончил с усмешкой: — Когда я укладывал вас в постель. Рисунок был выполнен довольно профессионально.

— Да. Он настоящий художник. Профессионал.

— Меня вовсе не восхищает его поведение. Боже милостивый! Он ваш муж и не стыдится прислать вам подобную вещь! Мне кажется, я понимаю, что он хотел выразить, во всяком случае, его главную мысль. Именно поэтому вы так горько плакали?

— Да. Пожалуйста, Генри, неужели так необходимо ворошить все это? Я предпочитаю не касаться этой темы, — проговорила я резче, чем мне хотелось, и он вздрогнул, точно от пощечины.

— Разумеется. Раз не желаете, то и не нужно. Никто вас не принуждает. Просто пытался выяснить, есть ли у меня хоть какие-то шансы.

— Никаких, Генри. Мне очень жаль, но... их в самом деле у вас нет.

— Они, возможно, и были бы, если бы вы не вышли замуж за этого малого Дейли.

— Да, вполне возможно. Но я ведь замужем, и, следовательно, всякие надежды напрасны. Прошу мне верить.

— О, не сомневаюсь, — сказал Генри с кривой усмешкой. — Несмотря на мерзкий рисуночек, вы продолжаете любить его? Или все-таки любите своего десантника?

Выслушивать что-либо подобное даже от Генри я не собиралась и, отодвинув руку, сквозь стиснутые зубы произнесла.

— Не знаю, кого я люблю и вообще люблю ли кого-нибудь. Мне только известно, что я замужем за Коннором и что тот мерзкий рисуночек нисколько не меняет моего отношения к нашему браку. Я не виновата, если Коннор не воспринимает его так же, как и я, но данное обстоятельство никоим образом не влияет на мои чувства. Здесь у меня работа: я отвечаю за магазин. И если в нем произойдет какая-нибудь неприятность, пока мы тут стоим и разговариваем, то виноватой буду я. Вся ответственность за случившееся ляжет на меня.

— О Вики! — воскликнул Генри, внезапно рассмеявшись и сияя яркими голубыми глазами. — Совсем забыл, что вы — начальник, обремененный всевозможными заботами. Когда я поступил на военную службу, в армии не было женщин. Во всяком случае, я не встречал ни одной. Возможно, и к лучшему. А теперь — вперед, к вашему великолепному магазину! Я же займусь музыкой и стану развлекать очередь. Пока все спокойно, и на вашем месте я бы не тревожился.

Расставшись с ним, я вернулась в шатер, где все протекало довольно гладко. Рейн, которая как будто забыла прежние страхи, даже не спросила меня об охране. Я сказала ей насчет патефона, и она одобрительно кивнула.

— Мне кажется, это очень хорошая мысль, — проговорила она. — У нас уже побывали два или три не совсем трезвых человека, но они вели себя вполне прилично. И все же позволять им употреблять алкоголь — чистое безрассудство. Еще куда ни шло — пиво.

Я сменила ее, и она выразила желание помочь Генри с патефоном. Через несколько минут до меня донеслись слабые звуки какой-то музыки. Мужчины в очереди подняли головы, заулыбались. Немного спустя многочисленные голоса подхватили мелодию. Это была любимая пластинка Рейн с записью музыкальных фрагментов из оперы «Богема», хотя то, что долетало до нашего прилавка, уже мало напоминало творение великого композитора. Но музыка была веселой и непринужденной, люди подпевали с явным удовольствием. Когда патефон умолк, послышались одобрительные выкрики, и со следующей пластинки — несомненно, идея Генри — зазвучал голос Джона Маккормика, исполнявшего «Когда ирландские глаза улыбаются». Эта песня вызвала бурные аплодисменты и сопровождалась столь мощным хором мужских голосов, что я стала уже опасаться, как бы к нам не явился сам комендант для выяснения причин необычного шума.

Но он так и не пришел, а в магазине, где по-прежнему было жарко и душно, словно повеяло свежим ветерком. Люди в очереди повеселели, оживились, стали продвигаться быстрее, задерживались у прилавка лишь на несколько секунд, а затем, зажав в одной руке кружку с чаем, а в другой пирожок с мясом, спешили наружу, поближе к источнику согревающей музыки.

Когда наконец в полночь наступила пора закрыть магазин, я тоже вышла наружу. Сперва, после яркого света, я могла различить лишь огоньки сотен сигарет, которые подобно крошечным фонарикам мерцали во тьме. Потом, когда мои глаза освоились с темнотой, я увидела лица стоявших возле меня людей — сосредоточенных, увлеченных и умиротворенных. А из видавшего виды патефона Рейн лилось сопровождаемое легким потрескиванием шубертовское бессмертное трио, по неизъяснимой для меня причине музыка звучала в этой обстановке особенно чарующе. Прелестная мелодия начиналась с «аллегро модерато», а во второй части проникновенно раскрывали тему скрипка и виолончель. Уверена, что среди собравшихся здесь людей, с таким упоением слушавших Шуберта, едва ли хотя бы один из каждых десяти человек когда-нибудь побывал на концерте классической музыки. И предложи им кто-нибудь в те далекие дни, когда они были обыкновенными штатскими, пойти на такой концерт, большинство, вероятно, наотрез отказались бы. Камерная музыка, полагали они, — это только для высшего общества, слишком уж она утонченная.

Но сегодня ночью они слушали с трогательным вниманием, как завороженные. Пластинка такая же старая, как и патефон, была настолько заиграна, испорчена тупыми иголками, что воспроизводимые звуки сильно отличались от первоначальной записи, тем не менее у мужчин наворачивались слезы на глазах, а душу обволакивали мир и покой, вообще их состояние трудно описать словами. Все сидели молча, музыка говорила с ними и за них — я отчетливо это ощущала. Они столько страдали, пережили ужасы, пытки и унижения от рук жестоких варваров — тюремщиков, поэтому их переживания требовали слишком сложных эпитетов. Стоя здесь и всматриваясь в лица бывших военнопленных, я начала понемногу понимать, какие чувства испытывали они, слушая заключительную часть «аллегро виваче». Но вот патефон умолк, а многочисленная публика дружно и глубоко вздохнула. Кто-то проговорил на настоящем лондонском диалекте:

— Давайте еще, мисс, не останавливайтесь. Это так трогает душу.

Рейн кивнула и поставила новую пластинку. Я узнала увертюру к пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» Мендельсона. Сама ли она выбрала или подсказал Генри, но это была великолепная мысль. Под желтой бирманской луной гениальное произведение звучало особенно Проникновенно, перенося каждого из нас в давно забытый мир домовых и волшебников, гномов и одетых во все зеленое проказников эльфов — в фантастический, воображаемый мир. То была музыка сказочной страны, которая ласково шелестела опавшими листьями, поднималась на крыльях бабочек высоко в ночное небо, затем возвращалась на землю, радостная, изящная, светлая, как осенняя паутинка, на мгновение расцвеченная радугой. Она возвращала нас в детство. Перед моим мысленным взором возникали лесные карлики, сидевшие на грибах, которых, как я тогда верила, можно увидеть, стоит только добраться до того места, где радуга упирается своими концами в землю.

Я забыла про все свои проблемы, не дававшие мне покоя, перестала тревожиться относительно возможных инцидентов в магазине; эти люди были не способны на дурные поступки. Я опустилась на песок, и чья-то рука протянула мне пачку сигарет.

— Пожалуйста, мисс.

Я поблагодарила неизвестного, едва различимого в темноте доброжелателя и, прикурив от услужливо предложенного огонька, сидела в уютном содружестве до тех пор, пока Рейн не объявила, что у нее вышли все иголки и импровизированный концерт закончен. Мужчины поднялись и постепенно растворились в окружающей темноте, безмолвные и таинственные, как призраки. В сопровождении Рейн и Генри я прошествовала к своей палатке, у входа он весьма любезным тоном пожелал нам спокойной ночи. Внешне он держался ровно, ничем не проявляя своей обиды, но старательно избегал смотреть мне в глаза. Мне хотелось думать, что я вовсе не задела его самолюбия, но в глубине души знала, что он сильно уязвлен, хотя, возможно, лишь на короткое время. Чувства возникают быстро в столь напряженной атмосфере, но им недостает устойчивости и глубины. Когда Генри сядет на пароход и отплывет в Англию, он, вероятно, забудет меня. Что бы он ни говорил, но я ведь в самом деле была первой белой женщиной, с которой ему пришлось близко столкнуться после освобождения из плена. Я не хотела иметь на своей совести страдания двух людей — его и Алана. Раздеваясь, я старалась убедить себя, что нет нужды беспокоиться, что я вовсе не ранила Генри, ничем не уязвила его мужское достоинство. В случае с Аланом было много такого, за что я могла укорять себя; однако были ли у меня основания винить себя за те чувства, которые неожиданно обнаружил передо мной Генри О'Малли? Ведь если говорить честно, я старалась относиться к нему просто, по-дружески, хотя, возможно... Я пошарила в кармане и нашла кольцо Коннора.

Когда я надевала его на палец, Рейн с ехидцей заметила:

— Итак, ты все-таки решила его носить. Л я все удивлялась, когда же ты его наденешь.

Я не ответила. Другие девушки в нашей палатке уже спали, и это служило оправданием моему молчанию. Рейн пожала плечами. У нее на пальце все еще блестело обручальное кольцо, и мне было непонятно, почему она проявляла такой повышенный интерес к моему кольцу.

— Возможно, было бы лучше, если бы мы все носили кольца, — сказала она.

— Быть может, ты права, — ответила я кротко, натягивая пижаму и вопросительно глядя на нее. — Ты уже готова?

— Нет, — покачала она головой. — Хочу еще хорошенько расчесать волосы. Пока ехала на этом ужасном грузовике, столько набилось песку. Обо мне не беспокойся, ложись спать. Когда закончу, сама потушу лампу.

Она долго занималась своими волосами. Я легла в постель и накрылась с головой простыней. Под ней было душно и жарко, но ничего не поделаешь — сеток от москитов не было, и поэтому, спасаясь от назойливых насекомых, приходилось залезать под простыню. Прищурив глаза, Рейн наблюдала за мной, рука со щеткой быстрыми нервными движениями разглаживала черные волнистые волосы.

— Ты очень странная женщина, Вики, — наконец проговорила она тихим сердитым голосом, и меня поразила прозвучавшая в нем неприязнь.

С того самого вечера в гостинице Христианского союза в Калькутте, когда мы говорили об Алане, Рейн ничем не проявляла своей антипатии ко мне. И если ее отношение не отличалось большой теплотой, оно было, по крайней мере, вежливым и вполне сносным. Что же касается совместной работы, то здесь у меня к ней не было ни малейших претензий. Она находилась в отряде дольше, чем я, и знала все, что касается работы армейских магазинов. Мы обе не сомневались: не подай она прошение об увольнении из армии, ее непременно повысили бы в звании. Тот факт, что я формально являлась ее начальницей, нисколько не смущал нас. По крайней мере, мне так казалось. Слишком хорошо ее зная, я никогда не пыталась ей приказывать, да в этом и не было необходимости. Она и без указаний всегда четко понимала, что нужно делать в данный момент, и отлично справлялась со своими обязанностями. На первых порах, когда мы в страшной спешке оборудовали магазин, ей довольно часто приходилось единолично принимать решения, которые всегда оказывались разумными и не вызывали у меня возражений.

И, глядя на нее теперь, я старалась отгадать причину внезапно возникшего озлобления. Едва ли это как-то было связано с Генри. Я провела с ним меньше времени, чем она, и не могла себе представить, чтобы Генри признался Рейн в чувствах, о которых он совсем недавно говорил мне. Он не принадлежал к типу людей, которые охотно распахивают душу перед посторонними; сдержанность во всем являлась отличительной чертой его характера, и еще он был слишком жизнерадостным человеком, чтобы хандрить, кукситься, всенародно посыпать голову пеплом, давая тем самым Рейн повод что-то заподозрить.

— Уже слишком поздно, Рейн, — сказала я примирительно. — И если ты не очень устала, то я — как выжатый лимон. Кроме того, мы разбудим наших девочек, если начнем доискиваться до причин моих странностей. Причин более чем достаточно, но у меня нет желания обсуждать их сейчас.

— Нет, мы должны это сделать теперь же... или никогда, — возразила Рейн. — Завтра я уезжаю.

— Уезжаешь? Послушай... — Я рывком села в постели и с удивлением уставилась на нее. — Уезжаешь из лагеря — хочешь ты сказать?

— Покидаю отряд и Бирму. Возвращаюсь домой, разве ты забыла? Пришел приказ о моем увольнении из армии, и я должна отправиться на ближайшем пароходе.

— Я не знала. Начальница ни словом не обмолвилась, когда была у нас утром.

— Приказ поступил сегодня вечером. Дороти сообщила мне запиской.

— Что же ты мне раньше не сказала?

— С какой стати? — зевнула Рейн.

— Но это ставит меня в довольно сложное положение, — заявила я, раздраженная ее тоном. — Я остаюсь без заместителя.

— Ты получишь Джоан Кросбу. Ведь вы, кажется, большие приятельницы. Думаю, ты обрадуешься.

Известие в самом деле обрадовало меня. Кругленькая, добродушная Джоан принадлежала к узкому кругу моих закадычных подруг. Мы вместе обслуживали магазин V индийской дивизии и расстались, только когда меня послали в Австралию. Как я знала, Джоан заведовала армейским магазином на аэродроме Мингала-дон, но мы еще не встречались с тех пор, как прибыли в Рангун два... нет, три дня тому назад.

— Ну что? — спросила Рейн. — Ты довольна?

— Да, конечно, очень довольна. Но жаль расставаться с тобой, — сказала я вполне искренне. Рейн была прекрасным работником, и ее уход — заметная потеря для отряда.

— Мне трудно в это поверить, Вики, — проговорила она, скривив губы в горькой усмешке.

— И все-таки это сущая правда, — сказала я, вздыхая и доставая пачку сигарет. — Хочешь?

— Спасибо, — ответила Рейн и подошла к моей постели с зажигалкой. Мы прикурили, и она, к моему удивлению, села рядом со мной. Одна из девушек беспокойно заворочалась во сне, я понизила голос.

— Надеюсь, у тебя все будет в порядке, когда ты вернешься домой...

— Ах, — резко перебила она, — ты говоришь просто так, из вежливости.

— Верь мне: я говорю от чистого сердца, — сказала я. — Если мы повздорили когда-то очень давно, то это не значит, что я не могу пожелать тебе от всей души благополучия в жизни. Разве так уж необходимо нам вечно быть на ножах? Я лично этого совсем не желаю.

— Есть еще Алан, — заметила она, вспыхивая. — Я еду к нему, Вики. Он дал мне свой домашний адрес и просил проведать его, когда я вернусь в Англию.

— Понимаю. Ну что ж... я не намерена предъявлять какие-то права на Алана. По правде говоря, у меня их никогда и не было. И перед отъездом из Калькутты я послала ему письмо, решительно последнее. Он не может рассчитывать на встречу со мной.

— Я видела то письмо, — ответила Рейн. — Вероятно, мне следовало бы поблагодарить тебя, но как бы там ни было, у тебя есть муж, верно? Несмотря на то, ты болтаешься здесь, — по причинам, известным только тебе, — вместо того чтобы лететь на крыльях в Австралию, ты все-таки замужем.

— Да, — подтвердила я с горечью, — я действительно все-таки замужем.

— Отчего ты не возвращаешься к нему, Вики? — спросила Рейн, коротко взглянув на мое кольцо, тускло блестевшее на безымянном пальце левой руки.

— Я вернусь. Когда... кое-что выясню для себя.

— Ты странная женщина, — повторила она, и в ее голосе прозвучало недоумение. — Ты, вне всякого сомнения, любишь этого австралийца, и поскольку ты пожелала мне счастья, я отвечу тебе тем же. Желаю, чтобы у тебя все уладилось, чтобы твоя семейная жизнь сделалась благополучной и счастливой.

— Спасибо, Рейн, — сказала я и, немного поколебавшись, протянула ей руку, которую она с улыбкой пожала.

— Могу ли я что-нибудь сделать для тебя, когда приеду в Англию? — спросила Рейн. — Быть может, передать что-то на словах Алану?

— Попробуй убедить его, что я вполне довольна своим замужеством.

— Непременно постараюсь, — заверила она с кислой миной. — Вики, ты в самом деле не имеешь ничего против меня из-за Алана? Ты правда не любишь его?

— Да, — ответила я твердо, — я действительно не имею ничего против тебя и, право же, не люблю его. Даю тебе слово, Рейн. Но мне хотелось бы знать, как ты устроишься. Может, напишешь мне?

— Если ты дашь мне адрес, куда писать. Вероятно, надежнее всего тот, в Австралии.

Записав адрес, она поднялась и, потушив сигарету, проговорила:

— А теперь, я полагаю, нам пора спать. Начальница пришлет машину ранним утром, а перед отъездом мне нужно еще многое сделать. Патефон и пластинки я оставляю тебе — они произвели фурор сегодня. Мне они не нужны. Хочу надеяться, что в магазине и дальше пойдет все гладко, не случится никаких инцидентов.

— Будем надеяться, — сказала я.

Рейн привернула фитиль лампы, и он, вспыхнув пару раз и затрепетав, погас. Откуда-то издалека донеслись чьи-то крики, топот бегущих ног, затем последовала сердитая перебранка. Всякие недоразумения неизбежны в подобных лагерях, мелькнуло у меня в голове. По крайней мере, они не должны возникать из-за нас, а тем более происходить у нас на глазах.

Рейн пожелала мне спокойной ночи. Потом наступила тишина, и я уснула.

Глава восьмая

Рейн покинула лагерь с рассветом. Мы распрощались сухо, без всяких эмоций, высказав друг другу все до конца еще ночью. Но меня обрадовала неожиданная теплота ее рукопожатия. Садясь в присланный за нею джип, она сказала:

— До свидания, Вики. Когда-нибудь мы, возможно, встретимся снова. Будешь в Англии — извести меня, хорошо?

Я пообещала непременно сообщить, не особенно рассчитывая на встречу. Она подняла руку, шутливо отдавая по-военному честь, и уехала. Ее джип исчез в густых облаках пыли.

А я направилась в наш магазин, печально передвигая ноги по деревянному настилу. Никогда бы не подумала, что мне будет так не хватать Рейн, время шло, и я все больше жалела, что ее нет рядом. С ее заменой тоже вышла заминка: Джоан пришлось срочно отправиться в магазин, расположенный в лагере Хмоби, надо было помочь с приемкой новой большой партии бывших военнопленных, многие из которых — как объяснила по телефону Дороти Мордант — больны и требовали особого внимания.

В нашем отряде было несколько бирманских девушек, мы работали вместе во время всей военной кампании, и Дороти пообещала, что одна из них временно займет место Рейн. Она прислала сержанта Мин Тхин Тхе, пожалуй, самую опытную, которая, однако, почему-то сразу же не поладила с Дженис. Меня это тем более удивило, что мы всегда прекрасно уживались с бирманскими девушками, любили их, а Дженис — милый человек и великолепный работник, находилась обычно со всеми в хороших отношениях. Когда я прервала горячий спор между ними на складе, то заметила, что Дженис плачет. Пришлось снять ее с дежурства.

— Мне очень жаль, Вики, — проговорила Мин Тхин, озабоченно сморщив свое добродушное и довольно интеллигентное лицо. — Не знаю, что я такого сказала или сделала, отчего она рассердилась. Может, ей не нравится работать под началом бирманской женщины?

Я категорически отвергла подобное подозрение. Всякий, кто знаком с Мин Тхин, не станет возражать против работы под ее руководством. Она была исключительно деликатной, мягкой, скромной, не способной вызвать раздражение. Ну, а Дженис явно не страдала расовыми предубеждениями. Она встречалась и дружила с бирманскими девушками и, как я вспоминаю, рассказывала мне, что с удовольствием проводит время в их компании. Очевидно, существовали более глубинные причины.

Оставив за себя в магазине Мин Тхин, я отправилась на поиски Дженис. Ее не оказалось ни в палатке, ни в столовой, где мы ели, и капрал, заведовавший столовой, на мой вопрос лишь отрицательно помотал головой. Никто из нашей группы не появлялся у него после завтрака, заверил он меня.

Загадку исчезновения Дженис разрешил в конце концов Генри. Он подошел ко мне, когда я вторично осматривала наши палатки.

— Вы ищете Дженис? — спросил он отрывисто и резко, и я уставилась на него в изумлении: не в его обычае было разговаривать так бесцеремонно.

— Ну да, — призналась я. — Говоря по правде, я действительно разыскиваю ее Вы знаете, где она?

— Она в моей палатке, Вики.

— В вашей палатке?! О, ради Бога…

Жестом он остановил меня.

— Нужно ли напоминать вам, что я — доктор? В палатке, кроме нее, никого нет. Она в полной безопасности.

— Да, но...

— А вам известно, — спросил он, — что ее отец как военнопленный работал на Таиландской железной дороге?

Ошеломленная, я только покачала головой. Дженис никогда не говорила об отце, даже намеком. Интересно знать, сообщила ли она начальнице. Пожалуй, нет. Иначе мне как руководителю группы стало бы известно. Кроме того, зная об этом, начальница вряд ли включила бы Дженис в нашу команду.

— Да, он был в плену, — с горячностью воскликнул Генри. — Она встретила одного парня, который находился вместе с ним. Кажется, сегодня утром. И тот рассказал, что ее отец мертв.

— О, бедняжка! — прошептала я, потрясенная до глубины души. Сознавать, что отец не пережил плена, уже достаточно печально, но узнать о его смерти от очевидцев было во много раз хуже. И она ни словом не обмолвилась, когда пришла на работу. Лишь поскандалила с Мин Тхин.

— Сейчас она спит, — пояснил Генри и вздохнул. — Я дал ей лекарство, чтобы она забылась. Побуду с ней, пока она не проснется. Но было бы неплохо, если бы вы проверили достоверность сведений по официальным каналам. Ее отца зовут Рассел Скотт, он служил в воздушной разведке в чине майора. Вот здесь у меня все его данные. Весьма возможно, что тот малый, с которым разговаривала Дженис, все-таки ошибся, спутал его с кем-то другим. Обычное дело.

— Вы правы, — согласилась я и взяла у него старый обтрепанный конверт, на котором Генри записал полученные от Дженис сведения о ее отце, при этом Генри как-то неловко похлопал меня по руке.

— Извините меня, Вики, дорогая, что поначалу накинулся на вас. Это потому... Ах, я не знаю. Дженис — прелестный ребенок, и все показалось таким несправедливым. И я подумал, что вам, разумеется, все доподлинно известно.

— Я ничего не знала. Дженис никогда не касалась этой темы. Ее отец, я полагаю, был в Сингапуре?

— Так утверждает она, — кивнул Генри. — Дженис, по ее словам, вступила в ваш отряд, надеясь отыскать отца. И ее поискам было суждено завершиться здесь, в лагере. Да еще столь печальным образом. Ну что ж, — вновь вздохнул он. — Мне лучше вернуться к ней. Как только она проснется, я отведу ее в вашу палатку. Вам не нужно беспокоиться, я присмотрю за ней.

Поблагодарив его, я с конвертом направилась в администрацию лагеря, чтобы проверить майора Рассела Скотта по имеющейся там картотеке. И здесь, когда я перебирала карточки, случилось совершенно непредвиденное, такое можно встретить разве что в книгах — в канцелярию вошел отец Дженис.

Он назвал себя дежурному офицеру, и я, слушая его, не сразу осознала значение произнесенных им слов. Тут офицер взглянул на меня, и лицо у него расплылось в удивленно-радостной улыбке.

— Не об этом ли офицере вы спрашивали меня, сударыня? О майоре Расселе Скотте из пятой австралийской дивизии?

— Да, — ответила я, запинаясь, — спрашивала.

Затем я подошла к Расселу и протянула ему руку. Майор пожал ее, смущенно разглядывая незнакомую молодую женщину. Он был так похож на свою дочь, что я нисколько не сомневалась: передо мной именно тот человек, за кого он себя выдает, хотя, конечно, Дженис обнаружит в его облике определенные перемены, незаметные для меня. Как все военнопленные, отец Дженис был худой как щепка, страдал от тропических язв на руках и ногах и от хронического недоедания. Но он стоял передо мной живой, а бедняжка Дженис, начавшая розыски несколько недель тому назад еще в Сиднее, считала его мертвым. Я сумела кое-как, с пятого на десятое, объяснить ему, кто я такая и почему старалась обнаружить его следы, но когда я упомянула имя Дженис, выражение смущения на его лице сменилось крайним изумлением.

— Дженис здесь? Здесь, в лагере? Вы что-то путаете, это просто невозможно!

Я взяла его за руку, опасаясь, что, потрясенный моим сообщением, он упадет в обморок. Дежурный офицер пододвинул стул, и майор, поблагодарив, сел.

— Объясните, пожалуйста, ради Бога: каким образом моя дочь попала сюда и чем она здесь занимается.

Я постаралась выполнить его просьбу, и, пока я рассказывала, он крепко сжимал мою руку. Его пальцы, несмотря на зной снаружи и духоту в палатке, были холодны как лед.

— Когда я покинул Сидней, — произнес он глухим голосом, — Дженис была ребенком, ходила еще в школу. А теперь вы говорите мне, что она служит в вашем отряде. Трудно поверить.

— Как хотите, сэр, но это правда, — заверила я.

— А она сможет добиться увольнения из армии? — спросил он с тревогой. — Меня, наверное, скоро отправят на родину, и мне, разумеется, хотелось бы, чтобы она уехала со мной. Не понимаю, о чем думала мать, отпуская ее на военную службу, — какое-то сумасбродство. Но, — улыбнулся майор, — по правде сказать, я очень горжусь своей дочерью.

Расчувствовавшись, он не смог продолжать и отвернулся.

Я ждала, не зная, что сказать. Кто-то принес горячего чая, и майор, обрадовавшись, стал пить. А в это время в палатку входили другие люди и, называя себя, интересовались у дежурного офицера и его помощников письмами от родственников и знакомых.

Через некоторое время майор поставил пустую чашку на стол.

— Не проведете ли вы меня к дочери? — попросил он меня несколько неуверенно. — Хотелось бы повидаться с ней, по-моему, я уже достаточно пришел в себя и в состоянии встретиться с ней.

Я рассказала, что произошло с Дженис, и он понимающе кивнул.

— Быть может, лучше, если вы предварительно подготовите ее к моему приходу. Вероятно, для нее будет таким же потрясением весть о том, что я жив, каким явилось для меня ваше сообщение о ее пребывании здесь.

Он несколько неуверенно поднялся, собрался с силами и, опираясь на мою руку, вышел из палатки.

По дороге он расспрашивал меня о магазине, о нашей деятельности в лагере. Я, как смогла, удовлетворила его любопытство, и он, глубоко вздохнув, заметил:

— И вам позволили приехать сюда?

— Да. Правда, комендант лагеря был против нашего появления здесь: он опасался возможных неприятностей из-за женского персонала. Но пока все обошлось. У меня сложилось впечатление, что бывшие военнопленные рады просто поговорить с нами.

— Я, например, даже очень рад, — произнес майор проникновенно. — Думаю, что смог бы беседовать так, как с вами, только с английской женщиной. Слава Богу, что вы сюда приехали, и, слава Богу, что с вами вместе приехала моя маленькая Дженис. Я, не моргнув глазом, застрелю любого, кто вздумает причинить вам неприятности.

— Очень надеюсь, — рассмеялась я, — что у вас, сэр, не будет повода выполнить свою угрозу. А теперь я пойду и сообщу Дженис о вас. Подождите, пожалуйста, здесь: я вынесу вам что-нибудь, и вы сможете посидеть.

— Вот она, цивилизация, — произнес он, посмеиваясь, когда я вынесла ему старый ящик, который мы использовали вместо табуретки. — Весьма удобное кресло, в котором я могу уютно расположиться.

Оставив его, я направилась к палатке Генри. Дженис по-прежнему спала, но тут же проснулась, когда я ее слегка потормошила. Генри преподнес ей новость деликатнее любой женщины, а Дженис только непонимающе переводила глаза с одного на другого, не в силах сразу, спросонья, уяснить смысл его слов.

— Вы хотите сказать, что он жив? Значит, он... он не умер? Мой отец сейчас здесь?

Мы в один голос подтвердили это. С глаз Дженис медленно сползла пелена сна, и в них отразилось крайнее изумление.

— О Вики, — прошептала она, прижимаясь ко мне, — скажи Мин Тхин, что я очень виновата. Сама не знаю, что я там наговорила сегодня утром, когда я... когда мы...

— Она поймет, Дженис, когда я расскажу ей про твоего отца.

— Ах, это было бы прекрасно, — сказала она, волнуясь, и затем тихо добавила: — Можно мне теперь пойти к нему?

— Я позову его, — предложил Генри. — Вам здесь никто не помешает.

Мы оставили их вдвоем в палатке.

— Знаете, — заметил Генри по дороге к магазину, — это просто какое-то чудо, Вики. Другого слова не подберешь. Когда совершаются подобные невероятные вещи, начинаешь опять верить в Бога и в человечество, а то я уже стал понемногу терять веру в мудрость Всевышнего.

— Правда?

— Да, в самом деле, — ответил он, обхватывая крепкими пальцами мою руку.

Остаток пути мы проделали молча. У входа в магазин он отвел меня за шатер, подальше от стоявших в очереди людей.

— Вики, — сказал он, — через несколько дней в Австралию отплывает госпитальное судно. Как вам, по-видимому, известно, после падения Сингапура японцы держали почти всех австралийских пехотинцев на острове Чанг. Теперь их отправляют в Австралию. Основную часть, насколько мне известно, посылают самолетами, остальных — морем. В настоящее время в лагере мало австралийцев, и на пароходе достаточно свободных мест. Лагерная администрация предлагает желающим, кто вовсе не является австралийцем, ехать на этом пароходе и до возвращения на родину подлечиться несколько недель в госпиталях Австралии. В частности, с таким предложением обратились ко мне.

— Вот как? — произнесла я, захваченная врасплох неожиданным сообщением. — И вы согласились?

— Я, пожалуй, не прочь, — признался Генри. — У меня нет особых причин торопиться домой.

— Разве у вас нет семьи?

— Родителей нет в живых, — покачал он головой. — Лишь несколько дядей, теток да кузенов. Они не очень огорчатся, если я отложу свое возвращение на пару месяцев.

— Тогда, быть может, это хорошая мысль, Генри. — Я не знала, что еще ему сказать, хотя он явно ожидал от меня еще чего-то. — Вам понравятся австралийцы, это чрезвычайно добросердечный народ. Уверена, что они постараются, чтобы вы чувствовали себя как дома.

Генри вздохнул, и на лице у него проступило странное выражение: одновременно и сердитое, и просительное.

— А вы, Вики, собираетесь вернуться в Австралию? — спросил он напрямик.

— Собираюсь... конечно, — ответила я после секундного колебания. — Только не знаю — когда. Я...

— Вам было бы легче вернуться, зная, что у вас там есть надежный друг, на которого вы можете целиком и полностью положиться? Да?

Вопрос был таким же неожиданным, как и первоначальное сообщение. Но доброта Генри глубоко тронула меня. В его чисто альтруистических помыслах я нисколько не сомневалась. Слегка покраснев, он продолжал:

— Я спрашиваю вас не потому, что преследую какие-то личные, корыстные цели или питаю надежды в отношении вас, Вики. Вчера вечером вы дали довольно ясно понять, что у меня не должно быть никаких иллюзий. Но факт остается фактом: я вас люблю и хочу быть поблизости на тот случай, если вам понадобится моя помощь.

— Вы не можете ехать в Австралию только ради этого, — возразила я.

— У меня еще никогда не было лучшего мотива для моих поступков. — Он говорил серьезно, а в глазах светилась улыбка. — Вероятно, моя помощь вам и не потребуется, возможно, мы даже не увидимся, когда вы окажетесь в Сиднее. Вам, разумеется, нет необходимости встречаться со мной против желания. Но я, по крайней мере, буду где-то рядом, а верный друг порой бывает весьма кстати.

— Знаю. И тем не менее...

— Вы можете всецело мне доверять, — продолжал он так же серьезно. — Клянусь вам, Вики. Если у вас на этот счет есть хоть какие-то сомнения, можете просто не давать мне своего домашнего адреса в Австралии. Я сообщу вам свой, и вы всегда найдете меня, если по какой-либо причине у вас появится такое желание. Итак? — взглянул он на меня вопросительно. — Что скажете?

— Я не стала вас перебивать, — ответила я с несчастным видом, — но...

— Вам бы хотелось, чтобы я вообще не затрагивал данную тему? — заметил он с кривой усмешкой.

— Нет, я совсем не то хотела сказать.

Я не могла солгать ему, ибо понимала, что уже из одних эгоистических соображений было бы чудесно иметь рядом такого друга, как Генри, к которому в случае нужды можно обратиться за помощью. Но ему явно лучше вернуться в Англию или в свой ирландский городок Баллишин, расположенный в графстве Керри, к дядьям, теткам и кузенам, которые, конечно же, охотно примут его. Именно это я попыталась ему втолковать, когда говорила «нет». Перед моим мысленным взором вставала последняя сцена с Аланом. Мне было тогда больно отсылать его и так же больно было теперь расставаться с Генри. Но другого выхода не было. Я ничего не могла дать ему и не имела никакого права на то, что он пытался дать мне. Генри молча выслушал меня. Когда я закончила, он улыбнулся.

— И это все? Я не нахожу ваши доводы чересчур убедительными, — проговорил он, отходя от меня.

Почти в панике я поспешила за ним.

— Подождите, Генри! Пожалуйста, подождите.

— Да, моя дорогая? — послушно остановился он.

— Что же вы решили?

— Запишусь на корабль, отплывающий в Австралию, разумеется. Думаю, что вы не усомнились в моих намерениях.

— Мне кажется, вам не следует этого делать, и дело вовсе не во мне. Честное слово, Генри.

— Вы, — сказал мне Генри горячо, — не имеете ни малейшего представления о настоящей дружбе. Другом называется тот, на кого вы можете рассчитывать в беде, понимаете? Мне небезразлично, как сложится ваша дальнейшая жизнь, Вики.

— Да, но...

— Дорогая, если у вас нет против моего переезда в Австралию более веских доводов, чем те, которые вы только что изложили, то не тратьте попусту время. Клянусь всем святым, что я никогда не появлюсь вблизи вас, если вы сами не позовете меня. Вам этого достаточно? Разве я вам помешаю, если буду жить в Австралии? Это огромная страна, и в ней всегда найдется место для нас двоих.

Я должна была признать его правоту, при этом у меня, несмотря ни на что, стало помимо моей воли как-то легче на душе.

— Когда приходит беда, — заметил Генри, — друзья — великолепная штука. Тогда можно преодолевать трудности в полной уверенности, что ты не одинок, что есть на кого опереться. Не знаю, верите ли вы в судьбу, Вики, или в предопределение — называйте как хотите. А я верю и не думаю, что наша встреча — чистая случайность, а не перст судьбы.

Все это он произнес торжественным тоном, который меня тронул, однако, заглянув ему в глаза, я заметила в них какой-то суровый стальной блеск.

— Генри, — сказала я, внезапно заподозрив неладное, — вы, случаем, не думаете... не собираетесь встретиться с Коннором?

— Ну что ж, — ответил он, избегая моего взгляда, — должен признаться, Вики, что у меня есть известная предубежденность против него. И, честно говоря, желание — свернуть ему шею. Тот отвратительный рисуночек гвоздем засел у меня в мозгу. Но нет, я вовсе не намереваюсь увидеться с ним до вашего возвращения. Во всяком случае, преднамеренно я не буду к этому стремиться, даю вам слово. Хотя, если я столкнусь с ним невзначай... — вздохнул Генри.

— Очень прошу вас, Генри, проявить благоразумие.

— Помилуйте, дорогая, — криво усмехнулся он, — разве можно ожидать разумного поведения от бывшего военнопленного? Я не благородный странствующий рыцарь средневековья, а скорее всего — Дон Кихот. Так позвольте мне находиться где-то поблизости и сражаться с ветряными мельницами. Я из племени кельтов, а все кельты немножко ясновидцы. И я предчувствую, что беда подстерегает вас, мчится вам навстречу и что рано или поздно вам понадобится моя помощь, а потому перестаньте уговаривать меня.

Его решимость сделала все дальнейшие возражения с моей стороны бесполезными. Да у меня и не было особого желания возражать, я понимала, что он прав относительно друзей в несчастье, а такой друг, как он, — большая редкость. Это знала я по собственному опыту. И когда мы расстались у входа в магазин, никто из нас обоих не подозревал, что его слова окажутся пророческими и что беда уже надвигалась на меня с бешеной скоростью. Она настигла меня этой же ночью.

Днем я отправилась с докладом к начальнице в наш армейский штаб на Пром-роуд и, конечно же, рассказала ей о Дженис. Известие ее очень обрадовало.

— Она не говорила мне, что ее отец был в плену именно на строительстве Таиландской железной дороги. Если бы она сказала, я не послала бы ее в Инсайн из этих соображений. Но нет худа без добра. Теперь, как я полагаю, она захочет уволиться из армии и уехать домой вместе с отцом?

— Да, — ответила я, — думаю, что так. По крайней мере, этого хочет ее отец.

— Посмотрю, что можно сделать, — пообещала начальница. — Мне кажется, скоро в Австралию отплывает пароход. Если отцу удастся получить на нем место, мы попытаемся достать билет и для Дженис. Дайте мне знать, хорошо? Если смогу выкроить время, то приду вечером к вам в лагерь — мне все равно нужно увидеться с комендантом. Он все еще беспокоится за вас и постоянно твердит мне, что магазину необходима охрана. Как вы думаете, Вики, нужна она вам?

— Нет, — ответила я сразу, — я против. Уверена, что эта мера принесет больше вреда, чем пользы, и разрушит все то, что мы пытаемся сделать для этих людей. До сих пор они не причиняли нам ни малейшего беспокойства, и я не вижу причин, которые заставили бы их изменить отношение к нам.

— Пьет кто-нибудь из них? — спросила она.

— Лишь немногие. Но в магазине не было никаких столкновений. Они ведут себя безукоризненно, обращаются с нами почти подобострастно, они внимательны и уважительны.

— Я передам коменданту ваше мнение. Он еще плохо знает нас. Никак не возьмет в толк, что большинство из вас прошло с боевыми дивизиями через всю Бирму.

— Вы правы, сударыня, — улыбнулась я. — В его представлении мы всего лишь слабый женский пол.

Начальница тоже улыбнулась. Она прекрасно поняла мои мысли, так как сама находилась в боевой дивизии с самого начала войны, с которой и отступала из Рангуна. Не имея никакого опыта в уходе за ранеными, она с горсткой английских и бирманских девушек работала под непрерывными бомбежками в военном госпитале, пока приближающиеся японские войска не вынудили их уйти. Но она сумела вывести всех раненых, и медаль Британской империи на груди свидетельствовала о ее подвигах.

Вернувшись в лагерь, я отпустила джип у главных ворот. Старшей в магазине оставалась Мин Тхин, и, заглянув в шатер, я увидела, что там все спокойно. Опасения коменданта показались мне совершенно беспочвенными. Обменявшись с Мин Тхин новостями, я вновь приняла на себя руководство магазином. Мин Тхин также сообщила, что отпустила Дженис, и с улыбкой добавила:

— Наши разногласия полностью улажены и забыты. Я выразила ей свое удовлетворение, а когда она ушла, принялась проверять запасы, оставив у прилавка двух австралийских девушек. Дождливый сезон подходил к концу, в этот день внезапно на лагерь обрушился тропический ливень, который быстро превратил окрестности в огромное болото, заполненное водой и чавкающей под ногами грязью. В нескольких местах протекла крыша нашего шатра. Очередь снаружи немного поуменыпилась, но большинство людей продолжали стоять, а войдя в магазин, по понятным причинам не спешили его покидать.

Не подумав, я завела патефон и тем самым совершила ошибку, поскольку появился удобный предлог задержаться внутри. Скоро шатер был битком набит людьми в промокших плащах, которые загородили все выходы, не позволяя никому ни войти, ни выйти. Скоро они запели, а наш посменный график полностью нарушился, однако, несмотря на это обстоятельство, нам всем было очень весело. К несчастью, комендант лагеря решил нанести нам официальный визит именно в тот момент, когда импровизированный концерт был в самом разгаре. Я увидела его стоящим у входа, а также пришедших с ним Дженис и ее отца. Я начала пробиваться к нему сквозь плотную толпу, причем мне изрядно мешали те, кто из благородных побуждений неумело пытался освободить дорогу. Я заметила, как недовольно нахмурился комендант. Когда же я достигла того места, где он перед этим стоял, то его уже не было. Он исчез.

— Мне очень жаль, Вики, — проговорила печально Дженис, — но он не стал ждать. И отец ушел вместе с ним. Боюсь, обстановка обоим показалась несколько шумной, полная анархия.

— О Боже! — простонала я в сильнейшем раздражении. — Что он себе вообразил? Что здесь воскресная школа?

— Ну, дождь как будто утих, — заметила Дженис. — Толпа скоро рассеется. Я пришла сменить тебя. Было очень любезно с твоей стороны — сказать Мин Тхин, чтобы она освободила меня на сегодня, но я хотела бы все-таки поработать. Правда, правда! У нас с отцом состоялся обстоятельный разговор, он собирается поговорить с начальницей относительно моего увольнения из армии, чтобы я могла вместе с ним уехать домой. Пожалуйста, позволь мне выполнять свои обычные обязанности, пока я здесь. Это в какой-то мере облегчит, мне разлуку с вами. Мне ужасно не хочется уезжать, но отец настаивает. — Дженис вздохнула. — Я так рада его воскрешению из мертвых, что не в состоянии отказать ему в просьбе.

— Конечно, а как иначе, — заметила я. — Но если он считает магазин злачным местом, то как же он воспримет твою работу здесь сегодня вечером?

— Он ничего не имеет против, — проговорила она спокойно. — Сперва он сильно волновался, но когда комендант уверил его, что у нас будет охрана, он уже не возражал.

— Охрана? — повторила я испуганно. — Но именно этого я все время старалась избежать, Дженис. Нам не нужна охрана.

— А папочка думает, что она необходима, — неуверенно проговорила Дженис — Комендант заявил, что пытается добиться твоего согласия с самого открытия магазина, дескать, остается встретиться с нашей начальницей, где и будет настаивать на том, чтобы у нас была, охрана. Извини, Вики, что я сую свой нос в это дело — мне известно твое мнение на этот счет, — но какое все это имеет значение? Пускай коменданту спится спокойнее, зная, что здесь у нас стоят два военных полицейских, почему бы не доставить ему это небольшое удовольствие?

— Ты ничего не понимаешь, — сказала я, стараясь скрыть свое огорчение.

И я подумала уныло: ведь отчасти и моя вина в том, что у коменданта сложилось столь превратное представление. Он чувствовал себя ответственным за нашу безопасность, и, несомненно, вид скопившейся в магазине разношерстной публики укрепил его во мнении, что ситуация может легко выйти из-под контроля, если не принять мер. Но я также знала, что делиться с Дженис своими мыслями на этот счет совершенно бесполезно: она просто не поймет. Ведь она в отряде всего несколько недель.

Я всегда с большим уважением относилась к представителям военной полиции. Это был прекрасный коллектив, все как на подбор дисциплинированные, мужественные люди. Но, поработав во фронтовых частях, я знала, как обычно солдаты реагируют на их присутствие в тех местах, где солдаты предпочитают отдыхать и расслабляться. Обнаружив охрану в нашем магазине, большинство обитателей лагеря воспримут это как пощечину, как преднамеренное оскорбление, рассчитанное на то, чтобы возбудить всеобщее недовольство, как явную несправедливость. Эта мера была бы равносильна прикомандированию полицейского к деревенской таверне в Англии для защиты хозяина от постоянных клиентов, которые до тех пор считали его своим приятелем... Наши покупатели справедливо почувствуют себя обиженными и подумают, что это мы попросили защиты.

Встревоженная, я оставила Дженис за себя руководить новой сменой и поспешила в канцелярию коменданта лагеря, намереваясь уговорить его дать нам еще одну возможность самим справиться со своими проблемами. Шагая под еще довольно сильным дождем, я в уме подбирала доводы, которые следовало изложить коменданту, в глубине души я была уверена, что смогу отстоять нашу точку зрения и переубедить его. Но в канцелярии находился только его помощник, который, как всегда, перегруженный бумажной работой, сочувственно выслушал меня и пообещал передать мои слова коменданту.

— Известно ли вам, мисс Ранделл, что сегодня с ним встречается ваша начальница? Возможно, она как раз... — Его прервал телефонный звонок, и, протягивая руку к трубке, он пожал плечами. — Думаю, они должны обсудить данную проблему, я просто в этом уверен.

Конечно, начальница обсудит, подумала я и, извинившись, оставила майора наедине с его телефоном. Я сделала все, что могла, вопрос с охраной теперь решался помимо меня.

Глава девятая

Усталая и удрученная, я направилась к себе в палатку, чтобы немного перевести дух. Я вовсе не собиралась спать. Напротив, я легла в постель, намереваясь с полчасика почитать, а перед тем как вернуться в магазин, сходить в столовую. Но шрифт медленно расплылся перед глазами, и книга выскользнула из рук... Очнулась я в кромешной тьме и услышала дрожащий голос Дженис, которая трясла меня за плечи и звала по имени.

Все еще окончательно не проснувшись, я села, стараясь понять, о чем говорит девушка. Наконец до меня дошло, что в шатре произошел инцидент и ситуация ухудшается с каждой минутой. Мин Тхин полагала, что магазин следует временно закрыть, однако, не желая этого делать, не посоветовавшись, она послала Дженис за мной.

— Скорее, Вики, — умоляла Дженис.

— Что случилось? — спросила я, застегивая форменную блузу, хотя уже догадалась, в чем дело.

— Все из-за охраны... Ты была права, Вики. Из-за нее поднялась буча. К нам явились двое военных полицейских — довольно молодые парни — и встали возле прилавка, и сразу остальным их присутствие пришлось не по вкусу, хотя они промолчали.

Дженис потянула меня за рукав к выходу, и когда мы скорым шагом спешили по дороге к магазину, она, с трудом переводя дыхание, рассказывала:

— Но вот в магазин вошли пять или шесть бывших военнопленных. Они слегка выпили и находились в приподнятом настроении: пели песни, немножко проказничали и отпускали безобидные шутки. Не думаю, чтобы они причинили какое-то беспокойство, но полицейский попросил их выйти, а когда они отказались, попытался вытолкать. Началась свалка, и кто-то ударил полицейского. Я не видела, кто именно: вокруг сгрудился народ, ничего нельзя было разглядеть. Мне кажется, они просто прикрывали бегство драчуна. Охранники вроде вызвали подкрепление, Мин Тхин опасается, как бы не началась настоящая потасовка.

Я молчала. Случилось то, чего я все время боялась, 1но не было никакого смысла толковать об этом с Дженис, хотя, быть может, она теперь наконец поняла, почему я всегда возражала против выставления постов у нашего магазина. В душной, жаркой атмосфере дождливого сезона люди легко возбуждались, становились чересчур вспыльчивыми, раздражительными, ссоры возникали, казалось, без всякой видимой причины и нередко заканчивались дракой. Для нас было сейчас важно не допустить драки в магазине. Бившие военнопленные достаточно намучились в японских лагерях, и следовало избавить их от дополнительных страданий, связанных с арестом, военным судом и вероятной утратой привилегии первоочередной отправки на родину. Все это грозило им в случае возникновения беспорядков в окрестностях лагеря.

— Что ты думаешь делать, Вики? — с тревогой спросила Дженис, когда мы миновали последний поворот и увидели огни нашего шатра.

— Закрыть, если понадобится, — ответила я, не колеблясь. — Ты не знаешь, Генри О'Малли здесь?

То была инстинктивная реакция — вспомнить о Генри в момент опасности. Но Дженис отрицательно замотала головой.

— Я не видела его. По-моему, он вообще не приходил к нам сегодня вечером. Хочешь, чтобы я отыскала его?

После короткого размышления я решила сперва посмотреть, что происходит, и уж тогда, в зависимости от обстоятельств, послать за Генри.

— Подожди снаружи, как увидишь, что ситуация ухудшается, сразу беги за ним, поняла?

Я прошла в шатер через задний ход. Мин Тхин с тремя девушками стояли за прилавком, рядом заняли позицию военные полицейские — оба младшие капралы, — настроенные явно агрессивно. Один из них — с синяком под глазом, в измятой и заляпанной грязью форме — что-то сердито выговаривал напарнику. Вокруг мертвая тишина, хотя в шатре и собралось много народа. Несколько человек пили чай, подавляющее большинство молчали и выжидали с пустыми руками.

Увидев меня г Мин Тхин поспешила мне навстречу.

— Вики, извини, пожалуйста, что тебя побеспокоила, видишь, какая здесь обстановка.

Да, я все увидела Молчание было более угрожающим, чем гневные выкрики. Я понимала, необходимо закрыть магазин, и побыстрее, прежде чем произойдет взрыв, однако уход из помещения девушек, которые, несомненно, являлись сдерживающим фактором, может иметь роковые последствия, если не удастся уговорить полицейских покинуть вместе с ними шатер. Я шепотом приказала Мин Тхин начать убирать прилавок и предупредила ее, чтобы девушки приготовились и в случае необходимости моментально исчезли.

— Я тебе махну рукой, а ты бросай все и уходи через задний ход. Поняла?

— Поняла, — кивнула та головой. — Вики, вон того капрала избили. Он хочет вызвать подкрепление и арестовать всех, кто участвовал в драке. Даже и не знаю...

— Я тоже не знаю, — ответила я раздраженно, — только через мои труп он тут арестует кого-нибудь!

Игнорируя избитого капрала, пытавшегося привлечь мое внимание, я подошла к его товарищу.

— Мы собираемся закрыть магазин, — произнесла я решительно. — Буду вам очень благодарна, если вы оба проводите девушек до палаток.

— Мы не можем, мисс, — ответил капрал. Он был очень молод, почти мальчик, и чувствовал себя явно неуютно. — Нам приказано охранять магазин, мы должны стоять здесь.

— Вас послали сюда оберегать нас, — поправила я, очень надеясь, что мои слова звучат достаточно убедительно. — Нет смысла сторожить магазин после закрытия. Сейчас закрою его и отошлю девушек домой. Но вы должны проводить их до места.

Он пробормотал что-то невразумительное, зато я почувствовала, ему самому очень хочется уйти отсюда. Он так же хорошо, как и я, понимал, какую угрозу таило в себе зловещее молчание застывшей перед ними толпы. Вместе с тем он стремился выполнить свой служебный долг, а мне пока не удалось убедить его, что этот долг включает в себя и сопровождение девушек к месту их обитания. Тогда я проговорила как можно тверже:

— Я приказываю вам, капрал.

Взглянув на мои лейтенантские погоны, он, вздохнув, спросил:

— А вы можете, мисс? Имеете право приказывать мне, я хотел сказать?

В иных обстоятельствах я бы расхохоталась над комичностью ситуации, но только не сейчас. В этот момент я была неспособна даже улыбнуться. Все, ради чего мы работали не покладая рук, буквально висело на волоске.

— Безусловно, имею, — ответила я энергичным тоном. — Я руковожу этим магазином и являюсь офицером британской армии. Неподчинение моему приказу может обернуться для вас крупными неприятностями.

— У нас их уже предостаточно, — пробормотал капрал угрюмо, пододвигаясь поближе к прилавку, чтобы в случае опасности успеть укрыться за ним. — Ну если вы утверждаете...

Я победила, и тут же он жестом подозвал своего товарища. Интересно, как бы я поступила, откажись капрал признать мое верховенство? Ответить на этот вопрос было трудно.

Два военных полицейских шепотом совещались. Взглянув на Мин Тхин, я увидела, что она готова уйти. Обращаясь к стоявшим перед прилавком обитателям лагеря, я сказала:

— К сожалению, магазин закрывается. Откроем утром, как обычно.

Я надеялась, что меня услышали все, но для верности попросила передать мои слова тем, кто находился в задних рядах.

Они смотрели на меня серьезно, без обычной приветливой улыбки. Откуда-то сзади задиристый голос спросил:

— Почему вы закрываете, мисс? Ведь еще рано. Но люди уже двинулись к выходу, и я перевела дух. Думаю, все бы обошлось, если бы в этот самый момент не подоспели новые полицейские менять нашу охрану. Не имея представления о том, что происходит, они подошли к главному входу, громко стуча армейскими ботинками по деревянному настилу. Избитый полицейский, затаивший обиду, двинулся навстречу новоприбывшим, зычно выкрикивая:

— Арестуйте этого человека!

При этом он указывал пальцем на одного шотландца, который в нескольких ярдах от него мирно пил чай. Шотландец даже рот разинул от удивления, когда до его сознания медленно дошло, что его обвиняют в чем-то, к чему он совершенно непричастен.

— Кого? Меня?! — проговорил он с возмущением. — Ах, да отстань ты! Видать, у тебя с головой не все в порядке, раз вообразил, будто это я расквасил тебе рожу.

Начальник караула после некоторого колебания направился к шотландцу. В это мгновение кто-то кинул чайную чашку, причем так быстро и точно, что я заметила ее, только когда она поразила цель. Чашка попала молодому капралу в голову, и он — уже достаточно взвинченный — окончательно рассвирепел. С яростным криком он бросился в толпу, и тут началось что-то невообразимое. Град всевозможной посуды обрушился на головы сменных полицейских и того юноши, с которым я разговаривала. Тот хотел кинуться на помощь товарищу, которого уже поглотила толпа, но я удержала его за руку.

— Капрал, вы должны проводить девушек до палаток!

— Не могу, мисс, — проговорил он в отчаянии, — теперь я уже никак не могу.

Я потеряла его из виду в начавшейся всеобщей свалке, Мин Тхин — слава Богу — не стала дожидаться моего сигнала, а исчезла вместе с девушками в складском помещении, откуда, как я знала, они легко выберутся наружу. Я уже хотела последовать за ними, но тут ко мне, шатаясь, приблизился капрал с разбитым в кровь лицом.

— Желаете, чтобы я проводил вас, сударыня? — едва выговорил он и свалился у моих ног. С трудом я затащила его за прилавок. В это время стоявшие в первом ряду военнопленные, взявшись за руки, старались сдержать наседавшую толпу. В течение нескольких минут им это удавалось, но постепенно натиск усилился, и в конце концов их прижали к самому прилавку. Мне кричали, чтобы я поскорее уходила, но я не могла бросить потерявшего сознание капрала, а тащить такую тяжесть было не под силу. Какой-то человек нагнулся, чтобы помочь мне, но прежде чем он успел что-то сделать, плотная масса дерущихся навалилась на деревянный прилавок, который я считала прочным и надежным, и опрокинула его. Внезапно я почувствовала острую боль, но еще не сообразила, что на мою руку вылилось почти все содержимое нашего электрического титана, когда я попыталась удержать несчастный прилавок. Кто-то, не потерявший присутствия духа, успел выключить освещение.

В темноте чей-то голос настойчиво спрашивал, все ли у меня в порядке. Я что-то пробормотала, и тот же голос заверил, что мне не нужно беспокоиться о капрале: он приходит в себя. Откуда-то издалека до меня донеслись его стоны. Потом все исчезло из моего сознания, осталась только боль, сделавшаяся такой невыносимой, что я заплакала. Слезы душили меня; я лежала, не двигаясь, рядом с титаном, и остатки горячей воды медленно лились мне на ноги.

Драка, по-видимому, закончилась так же быстро и внезапно, как и началась, потому что в шатре стало заметно тише. Резкий голос — похожий на голос Генри — выкрикивал приказания, встреченные недовольным гулом толпы. Кто-то с шотландским акцентом произнес над самым моим ухом:

— Я уношу ноги!

Вслед за этим послышался топот ног, обутых в грубые армейские ботинки, спешивших по деревянному настилу восвояси. В темноте было трудно разобраться в происходящем, но я почувствовала, что шатер опустел, в нем остались лишь военные полицейские да добровольные помощники, безуспешно пытавшиеся уберечь прилавок от постигшей его катастрофы. Я слышала мужскую брань на дальнем конце большой палатки, кто-то, видимо, сильно пострадал и теперь громко призывал на помощь, перемежая крики всхлипываниями, которые почему-то долго оставались без ответа. Доведенная до крайности этими рыданиями, я с трудом поднялась на ноги и увидела мужчину с фонарем.

— Вики, ради Бога... вы ранены? Почему вы не ушли, когда все началось?

Это был Генри, вконец рассерженный. Я лишь молча покачала головой и двинулась по направлению к складской палатке, через которую убежали мои девушки.

Генри догнал меня у самого выхода.

— Подождите, Вики! — проговорил он тоном, не допускающим возражений, и я, остановившись, моргала, когда он при свете фонаря вглядывался в мое лицо. — С вами все в порядке? — спросил он уже мягче. По счастью, он ограничился осмотром лишь моей физиономии, а когда я сравнительно бодро кивнула, отвел фонарь в сторону. — Не расстраивайтесь, Вики, в случившемся вашей вины нет. Послушайте, здесь где-то поблизости Дженис, я попрошу ее проводить вас до палатки. А то вон там лежит парень с разбитой головой, нужно позаботиться о нем. — Он замолчал, и, несмотря на темноту, я чувствовала его пытливый взгляд. — Вы действительно не ушиблись?

— Немного кипятку вылилось мне на руку — и только, — ответила я, стараясь говорить нормальным тоном. — У меня все в полном порядке.

Я действительно чувствовала себя в тот момент вполне сносно. Рука перестала болеть, и, следовательно, я не обманывала его.

— Генри, что теперь будет? Большие неприятности, верно?

— Да, — подтвердил он мрачно, — непременно. Но мы постараемся замять дело. Я поговорю с полицейскими, может, и удастся избежать серьезных неприятностей. А что все-таки произошло?

Я рассказала ему все, и он плотно сомкнул губы.

— Ну, что ж, этого следовало ожидать. Попытаюсь договориться с полицейскими. И куда только запропастился этот несносный ребенок? Я велел ей ждать здесь. Эй, Дженис, где ты?

К палатке подъехала санитарная машина; выглянув наружу, Генри сказал:

— Должен покинуть вас, Вики. Не хочу, чтоб они тормошили парня, пока я не осмотрел его еще раз. Не исключено, что у него тяжелые повреждения. Ах, подоспел патруль от ворот! Черт бы взял... Нельзя, чтобы они потолковали с полицейскими раньше меня. Сумеете добраться одна? Давайте, давайте...

Тут я увидела бежавшую к нам Мин Тхин и указала на нее. Коротко улыбнувшись, Генри оставил нас вдвоем. На тревожный вопрос девушки я успокаивающе покачала головой, решив не распространяться о своих болячках. Совершенно неожиданно она уцепилась за мою поврежденную руку, и я почувствовала такую невыносимую боль, что невольно громко вскрикнула.

— Отпусти, — простонала я, не узнавая собственного голоса, — не держи за руку, Мин. Мне... больно...

— Ты ранена, — прошептала Мин Тхин с укоризной. — Вики, у тебя весь рукав мокрый. Это... это... — Она уставилась на меня расширенными от страха глазами. — Это кровь?

— Конечно, нет, — ответила я с раздражением. — Это горячая вода. Титан опрокинулся, когда повалили прилавок. Я в полном порядке. Перестань волноваться.

— Но в самоваре же был кипяток, — настаивала Мин Тхин со свойственным ей упорством, которое и прежде порой выводило меня из себя. — Позволь капитану О'Малли взглянуть на твою руку. Вдруг ты ее сильно обварила, он — доктор и перевяжет тебя.

И не успела я ей помешать, как она уже окликнула Генри, тот остановился на полдороге.

— Послушай, — принялась убеждать я, — у Генри О'Малли достаточно неотложных дел: здесь тяжелораненый, его необходимо осмотреть, прежде чем погрузят в санитарную машину. Потом еще нужно потолковать с полицейскими. Если они выдвинут официальные обвинения, нас ждут серьезные неприятности. Ради Бога, Мин, не задерживай его. Рука в полном порядке.

Мин Тхин заколебалась, в черных выразительных глазах отразилось сомнение, ведь я ее начальник, и она привыкла беспрекословно выполнять мои распоряжения. Генри жестом попросил нас подождать, а сам прошел в шатер, вслед за ним — санитары с носилками.

— Ну что ж, — проговорила Мин Тхин, вздохнув, — если ты так считаешь... У меня в палатке есть санитарная сумка. Если ты не против, сама перевяжу тебе руку, если, конечно, ожог не слишком сильный. Пошли, Вики, оставаться здесь дольше не имеет смысла. Сегодня уже ничего нельзя сделать. Утром мы все уберем. Может, все не так и ужасно.

— Хуже некуда, — возразила я с мрачным видом, позволив ей взять меня за здоровую руку. — Как чувствуют себя остальные девушки? — спросила я по дороге. — С ними все в порядке, правда?

— Да, Вики. Я благополучно довела их до палаток.

— Ты просто молодец, — похвалила я и почувствовала в темноте, как она, довольная, улыбнулась.

— Неужели? Я рада, что ты так думаешь. Несмотря на мои сержантские погоны, не всегда так просто заставить австралийских девушек выполнять мои указания... Хотя, возможно, это моя мнительность. Сегодня вечером они проявили себя с лучшей стороны, и я горжусь ими. Ты ведь упомянешь об этом в своем докладе начальнице? Пусть она узнает, как мужественно они себя вели. Несправедливо, если станут думать, что и они в какой-то мере виноваты в случившемся.

Я почувствовала, как у меня похолодело внутри. Пока я еще не думала о том, что я скажу начальнице о вечерних событиях, но слова Мин Тхин напомнили мне о необходимости представить подробный отчет. Начальница обязательно потребует его независимо от того, сумеет Генри или нет убедить полицейских, чтобы они помалкивали о своем участии в беспорядках. Нет, все-таки мне нужно предварительно переговорить с Генри; вероятно, с точки зрения чиновников, было бы лучше, если бы неприятные события не получили огласки.

У первой же палатки, отведенной нам под жилье, нас окружили остальные девчата, которые, очевидно, совсем не собирались ложиться спать. Я постаралась, как могла, ответить на их вопросы. При этом меня все время не покидало чувство нереальности происходящего, я испытывала легкое головокружение.

Встревоженная Мин Тхин попросила девчат оставить меня в покое и прошла со мной в палатку. Дже-нис молча последовала за нами и, невзирая на мои протесты, помогла раздеться. Не знаю, кто из нас был сильнее потрясен, когда я сняла военную форму и обнажила правую руку. Не ощущая боли, я вообразила, что лишь слегка ошпарилась, но одного взгляда на багровую, вздувшуюся кожу было достаточно, чтобы избавиться от всяких иллюзий. И тут, как обычно бывает в таких случаях, я сразу же почувствовала нестерпимую боль.

— О Вики, дела плохи! — проговорила испуганно Мин Тхин. — Почему ты не сказала мне правду? Ты, наверное, очень страдаешь?

— Нисколько, — ответила я, — честное слово, я не знала, что рука так повреждена, иначе бы сказала.

— Нужно перевязать, — заявила Мин Тхин, растерянно роясь в своей санитарной сумке. Дженис стала ей помогать все так же молча. Она казалась ужасно утомленной, лицо сильно побледнело. Глядя на нее, я вспомнила, насколько она еще молода, хотя ей пришлось многое пережить с тех пор, как она в лагере.

— Мин и я, мы вдвоем вполне управимся, Дженис, — сказала я, — тебе нет необходимости...

— А я хочу тоже, — проговорила она упрямо. Взглянув через силу на мою руку, Дженис тут же отвернулась и побледнела еще больше Мне показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Однако девушка с заметным усилием овладела собой и спросила:

— Не позвать ли Генри О'Малли? Тебе, Вики, нужно в госпиталь или, по крайней мере, показаться лагерному врачу, там наложат по всем правилам повязку.

Я понимала, что она права, но мне почему-то не хотелось просить об этом Генри О'Малли.

— Я схожу в медицинский пункт, — решила я и, отвечая на невысказанный вопрос, светившийся в глазах Мин Тхин, добавила: — Врачу не обязательно знать, как это случилось. В конце концов, невелика хитрость — обвариться кипятком.

Дженис подала мне форменную блузу, а когда я ее надела, откинула и держала полог, закрывавший вход в палатку.

— Хочешь, чтобы я пошла с тобой? — спросила она.

— Не нужно, — отрицательно качнула я головой. — Ложись-ка лучше спать, Дженис.

Дженис не стала спорить, но потом, видимо, не послушала моего совета и отправилась на поиски Генри, потому что он появился в медицинском пункте через несколько минут после моего прихода с Мин Тхин. Молодому индийскому врачу в чине лейтенанта он велел тоном, не терпящим возражений.

— Дайте-ка я осмотрю.

Не обращая внимание на недовольство возмущенного доктора, Генри склонился над моей рукой. Он не произнес ни слова, пока не закончил обследование. Затем, обращаясь к врачу и избегая моего взгляда, он тем же тоном спросил:

— Вы направляете ее в госпиталь?

Вопрос больше походил на утверждение, и лейтенант ощетинился:

— Я еще не принял окончательного решения по данному вопросу, сэр. Знаете ли...

— Тогда самое время его принять, — заявил Генри и начал что-то горячо объяснять доктору, обильно пересыпая речь медицинскими терминами. Я напряженно прислушивалась, но мало что понимала, однако страх мой увеличивался, так как Генри, по-видимому, считал мое состояние более серьезным, чем я думала. Лицо лейтенанта выражало происходившую в нем внутреннюю борьбу. Прежде всего оскорбило вмешательство чужака в его сферу деятельности, но он не мог скрыть уважения к воинскому званию Генри и к его превосходному знанию предмета. Оба вели себя так, будто меня вовсе не было. Наконец, после вялой попытки отстоять свой официальный статус, индийский медик согласился с предложением Генри и послал помощника за санитарной машиной. Пока мы ждали ее прибытия, он перевязал мне руку. За операцией пристально, с мрачным видом следил Генри. Когда мы остались с ним вдвоем, он сердито проговорил:

— Господи, Вики, какая же вы глупая! Почему ничего не сказали мне? Зачем вам понадобилось убеждать меня, что с вами все в порядке?

— Я была в этом уверена. Рука вроде совсем не болела.

— Так уж и не болела! — раздраженно фыркнул он.

— Правда, правда! Кроме того, я подумала, у вас и без меня хватает хлопот. Ну, удалось поговорить с полицейскими? Можно замять дело?

— Пожалуй. Точно не знаю. Постараюсь. А что вы сказали нашему юному другу? — он кивнул в сторону индийского лейтенанта, тот как раз сидел за столом, заполняя медицинскую карту, и не мог слышать наш тихий разговор.

— Ничего лишнего. Сказала только, что случайно опрокинулся титан. Он особенно не расспрашивал.

— Ну что ж, уже неплохо, Вики. Только понимаете, они могут продержать вас там довольно долго.

— В госпитале, вы хотите сказать? — уставилась я на него в тревоге. — Но это невозможно. Мне нужно быть здесь, Генри. Одна Мин Тхин не справится и...

— Мин Тхин придется справляться, независимо от того, оставят вас в госпитале или нет. С такой рукой работать все равно нельзя. Думаю, проваляетесь там с недельку. За это время...

Я увидела, как возле рта у него пролегла жесткая складка, и старалась угадать, что он пытается мне внушить.

— Что за это время? — переспросила я. — Генри, на что вы намекаете?

— Через неделю меня здесь уже не будет, — ответил Генри с унылым видом.

— Разве?

— Да. Во всяком случае, так заверил меня комендант сегодня утром. Хотелось бы иметь ваш адрес в Сиднее, где бы я мог найти вас, Вики. А вас прошу записать мой, конечно, временный. Но я позабочусь о том, чтобы письма мне исправно пересылались, если будет хоть какой-нибудь шанс и вы напишете мне.

Когда я записывала адрес Коннора в записную книжку Генри, на столе у доктора зазвонил телефон.

— Разумеется, я не знаю, когда там появлюсь, — заметила я, возвращая ему записную книжку.

— Понимаю, дорогая, — кивнул Генри. Затем он записал свой адрес — армейского госпиталя в Рандуике, — вырвал листок и передал мне. Я рассеянно сложила его и сунула в карман форменной блузы.

— Вы долго собираетесь пробыть в Сиднее? — спросила я.

— Не имею ни малейшего представления, Вики, — пожал он плечами. — Очевидно, не менее двух месяцев. Надеюсь, вы вернетесь в Австралию до того, как я уеду?

Я никак не отреагировала на вопрос. Он коротко, с мрачным видом посмотрел на меня. Сзади молодой индийский доктор, понизив голос, говорил по телефону. Когда он клал трубку, я заметила, как в его глазах на мгновение мелькнул злобно-торжествующий огонек, который мгновенно исчез, едва только наши взгляды встретились. Он поднялся и, улыбаясь, подошел ко мне.

— Санитарная машина ждет вас, мисс Ранделл. Надеюсь, вам станет лучше в госпитале, под надлежащим присмотром.

Поблагодарив, я встала, но индийский доктор проговорил с упреком:

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Санитары сейчас придут с носилками и отнесут вас в машину. Вам нет надобности утруждать себя. Но прежде чем вы уедете, мне нужно для статистики уточнить обстоятельства несчастного случая. Вы сказали, насколько помню, что в магазине опрокинулся титан. Так почему же он все-таки вдруг перевернулся, мисс Ранделл?

Я выпрямилась, слишком возмущенная его словами о необходимости лечь на носилки, хотя я была вполне способна передвигаться самостоятельно, и пропустила мимо ушей вопрос о причинах падения титана. Я просто от него отмахнулась.

— Послушайте, я в состоянии передвигаться. Носилки не нужны. Сумею добраться до машины без посторонней помощи и...

— Пожалуйста, мисс Ранделл, — очень учтиво прервал меня индиец, но в его взгляде, брошенном в сторону Генри, вновь сверкнуло злорадство. — Капитан О'Малли порекомендовал поместить вас в госпиталь. А больным, которых мы отправляем в госпиталь, положены носилки... Но вернемся к тому титану. Его опрокинули случайно?

— Да, конечно.

— И каким же образом?

— О, ради Бога! — проговорил раздраженно Генри. — Мисс Ранделл ясным языком сказала вам, это был несчастный случай.

— Да, сэр, именно так она утверждает. Но мне необходимо знать, как произошел этот несчастный случай. Вы долго находились в плену и давно не имели дела с канцелярскими чиновниками, тут требуются подробнейшие отчеты. Будьте добры, мисс Ранделл, расскажите поподробнее, отчего титан вдруг упал.

— Его повалили, и все, — ответила я неуверенно.

— Неужели кто-то из ваших девушек?

Я помедлила, чувствуя его пристальный взгляд, в котором отражалось откровенное недоверие.

— Вовсе нет, — сказала я наконец. — Мне неизвестно, кто его опрокинул. В магазине был выключен свет, мы закрывались, и я не видела, как это случилось. Могу предположить, что кто-то просто налетел на прилавок.

— Не во время ли драки? — внезапно спросил доктор, наклоняясь вперед и полностью игнорируя Генри. — В вашем магазине сегодня вечером произошли беспорядки. Не так ли, мисс Ранделл? Подрались пьяные, а вы пытаетесь скрыть данный факт, делаете вид, будто ничего особенного не случилось. Разве не так?

— Послушайте, — заговорил Генри с угрозой в голосе, но индийский лейтенант поднял тонкую смуглую руку, останавливая его:

— Извините, капитан О'Малли, однако в этом лагере вы не являетесь официально офицером медицинской службы. Вы, как и остальные, всего лишь бывший военнопленный, у вас нет права лечить, разве не так?

— Ну и что же из этого следует? — спросил Генри.

— Сегодня вечером вы, капитан О'Малли, оказывали помощь пострадавшему, не имея на то никаких прав — человеку с ранениями головы, вы вызвали санитарную машину. Он был ранен во время драки в магазине, где начальником эта молодая дама. Это установленный факт, не так ли?

— Ну и что? — вновь спросил Генри, спокойно, но по глазам было видно, что он основательно рассержен.

— Л вот что, капитан О'Малли, — проговорил лейтенант. — Как мне только что сообщил дежурный офицер госпиталя в Рангуне, этот человек, доставленный к ним час назад, к сожалению, умер. Помимо других ранений у него обнаружена трещина в черепе. Скончался, не приходя в сознание. Разумеется, будет проведено дознание, поэтому я не думаю, что есть смысл вам или мисс Ранделл и дальше пытаться скрыть события, которые имели место в магазине сегодня вечером. Вы согласны со мной?

От его слов у меня буквально мороз пробежал по коже. Все оказалось хуже — значительно хуже, — чем я предполагала. Генри, как бы угадав мое состояние, слегка коснулся моего плеча.

— Предоставьте мне разбираться, Вики, — успокоил он, — и постарайтесь как можно меньше тревожиться обо всем... Вы сказали, что санитарная машина ждет, — продолжил Генри, обращаясь к молодому врачу. — Предлагаю отправить мисс Ранделл без промедления в госпиталь. Я сам сообщу все подробности, необходимые для отчета. Зачем зря держать здесь человека, причиняя ему дополнительные страдания непонятными вопросами? Вы так не считаете?

— Я с вами абсолютно согласен, капитан О'Малли. Такой необходимости нет. Сейчас позову санитаров...

Индийский доктор, улыбаясь, поднялся. Он добился своей цели, меня пробирала дрожь, когда санитары заворачивали меня в толстое серое одеяло. Я нисколько не сомневалась в катастрофических и далеко идущих последствиях инцидента. В моем магазине убили человека, и мне придется отвечать. Генри просил не тревожиться, но, несмотря на его заверения, что он сумеет справиться с проблемой, я ужасно переживала.

Мин Тхин поехала вместе со мной, и, пока машина, громыхая и покачиваясь, медленно продвигалась по импровизированной лагерной дороге, я пересказала ей, что произошло. Она почти ничего не ответила, а только схватила тонкими холодными пальцами мою здоровую руку, выражая сочувствие, в ее глазах я заметила слезы. В приемном покое она попрощалась со мной.

К моему облегчению, вскоре после того, как меня поместили в двухместную палату, дежурная медсестра сделала мне укол, который помог скоро уснуть и избавил — пусть временно — от страхов и волнений.

Проснулась я только на следующее утро, смутно припоминая, что случилось недавно. Я чувствовала страшную усталость и апатию, к счастью, меня никто не беспокоил, и я снова уснула. Сквозь сон я время от времени замечала, как вокруг моей кровати двигались какие-то люди. Однажды мне показалось, что я слышу голос Коннора, но когда его окликнула, он не отозвался. Значит, мне померещилось.

Глава десятая

Через три дня меня навестила начальница. До нее из лагеря ко мне в госпиталь приходили только Мин Тхин и Дженис, которые практически ничего не могли сообщить, кроме того, что магазин продолжает работать.

Хорошо знакомая мне Джоан Кросби приняла руководство группой и через Мин Тхин приносила извинения за то, что из-за занятости не в состоянии лично проведать меня, однако по смущенному виду Мин, когда та передавала устное послание, я догадалась, что Джоан воздержалась от посещения вполне сознательно, а вовсе не в силу каких-то объективных причин. Как мне сказали, я не должна беспокоиться и пускаться в бесплодные обсуждения событий в магазине, пока лечащий врач не признает меня совершенно здоровой. А он — неразговорчивый майор со множеством боевых медалей и орденов на безукоризненном военном мундире — как-то странно медлил с разрешением свободно допускать ко мне посетителей. Он лично занимался моей рукой. Всякий раз, меняя повязку, майор неодобрительно качал головой и постоянно советовал мне как можно больше спать.

Мои ноги — особенно правая — тоже пострадали от горячей воды, правда, несколько меньше, чем рука. Накладывая на них повязки, доктор точно так же укоризненно тряс головой и, бормоча, не скупился на упреки.

Он был очень занятым человеком. Госпиталь — единственное лечебное учреждение для британских военнослужащих в Рангуне — был переполнен тяжелобольными бывшими военнопленными, и мне не хотелось понапрасну отнимать у доктора время. Поэтому только из случайной фразы, оброненной мимоходом одной из медсестер, я узнала, что доктор считает мое состояние достаточно серьезным, вызывающим определенную тревогу. Это меня удивило, так как рука причиняла мне лишь незначительные неудобства, а боль в ногах я ощущала лишь при перевязках.

Когда начальницу провели в мою палату — вторая кровать пока оставалась незанятой, а потому я привыкла считать палату своей, — я быстро села и после взаимных приветствий с легким сердцем ответила на все ее вопросы, полагая, что она пришла просто навестить меня.

— Я в полном порядке, сударыня, честное слово. Посмотрите, я свободно двигаю рукой и уверена, что смогу без труда ходить, если мне позволят.

Ответ начальницы буквально ошеломил меня.

— Вики, дорогая, — в ее голосе слышалась и ласка, и жалость, — в конце этой недели вы увольняетесь из армии. Я отправлю вас в Австралию на госпитальном судне, которое отплывает в скором времени. Вы поедете как больная, но с вами на том же корабле будут Дженис Скотт и ее отец, а также некоторые бывшие военнопленные из нашего лагеря, которых вы знаете. Так что вы не останетесь без помощи и присмотра, а я позабочусь, чтобы приказ об увольнении с военной службы был подписан еще до вашего отъезда.

— Приказ об увольнении? — уставилась я на нее широко раскрытыми от изумления глазами, чувствуя, что у меня от растерянности трясутся губы. — Но почему? Скажите: в чем причина? Я не просила об увольнении и не хочу возвращаться в Австралию. Я...

Некоторое время она молча смотрела на меня.

— Разве вам ничего не говорили? — спросила она наконец.

— Мне никто ничего не говорит, — отрицательно замотала я головой. — Существует своего рода заговор, имеющий целью не допустить, чтобы я что-то узнала, это ужасно...

Я остановилась, заметив, что начальница сжала губы, точно слова, которые она собиралась произнести, могли причинить ей или мне боль. Внезапно мне все стало ясно, и я, наклонившись вперед и стараясь сохранять спокойствие, спросила:

— Это из-за тех событий в магазине? Поэтому меня отсылают в Австралию? Мне известно, что погиб человек, и я страшно сожалею об этом, но я не считаю — честное слово, не считаю — себя виновной в случившемся. Знаю: формально я отвечаю за порядок, но, понимаете, у меня не было никакой возможности предотвратить или остановить драку и...

Черты лица начальницы заметно смягчились, и она прервала меня:

— О, мое бедное дитя, так вот что вас тревожило все это время? Конечно, в случившемся нет вашей вины. Вы сделали все, что могли... Вы, Мин Тхин и остальные девушки. Все вы вели себя просто героически. Проводилось расследование — это обычная процедура, ведь погиб человек. Но он умер вовсе не от ран, полученных во время потасовки в магазине, и никто не считает вас виноватой. Его сбил грузовик, и водитель занес его в шатер, видимо, надеясь получить помощь, но как раз в тот момент началась свалка. Стоявшие поблизости постарались уберечь несчастного — положили его в свободный угол, и, по-моему, кто-то сбегал за Генри О'Малли. Раненому оказали всяческую помощь, возможную в сложившейся обстановке. Беднягу не затоптали, а последующее вскрытие показало, что у него было повреждено основание черепа. Таким образом, у него почти не было шансов выжить. Как заключила следственная комиссия, смерть наступила в результате несчастного случая и никоим образом не связана с тем, что произошло в магазине. — Услышав мой вздох облегчения, начальница ласково похлопала меня. — Комендант лагеря не только разрешил держать и дальше магазин открытым, но прислал мне поздравления в связи с мужественным поведением нашей команды в сложной и опасной ситуации. Его поздравления я передаю вам, Вики, потому что вы заслужили их больше, чем кто-либо. Я бы сделала это раньше, если бы знала, как вы волнуетесь из-за той истории, но майор Ли настаивал на абсолютном покое. Поэтому я просила Мин Тхин и Дженис Скотт сообщать вам только самое необходимое и не докучать слишком посещениями. Другим же желающим вход в вашу палату был строго-настрого заказан.

— Ах, вот как, — проговорила я довольно вяло, не особенно вникая в ее слова.

Было, конечно, приятно узнать, что следственная комиссия установила истину, сняв с моей души тяжелый камень. Но оставался еще вопрос, касающийся решения начальницы уволить меня из армии, который требовал разъяснений.

— Сударыня, — взглянула я ей в лицо, — почему меня увольняют? С какой стати вы посылаете меня в Австралию? Это из-за моей руки?. . С ней обстоит дело хуже, чем я себе представляла?

Начальница медленно покачала головой, и снова я увидела промелькнувшую в ее глазах жалость.

— Вовсе нет, ваша рука скоро будет в полном порядке. Майор Ли очень доволен и уверяет, что ожог заживает довольно быстро.

— Тогда — почему? — вспылила я. — Почему вы отказываетесь от меня?

— Вики, дорогая, — ее длинные тонкие пальцы крепче сжали мне руку. — У вас будет ребенок. Разве вы не знаете? Вы должны были почувствовать.

— Ре... ребенок? — едва выговорила я. Даже если бы она ударила меня, это не потрясло бы меня сильнее. — Вы не ошиблись? — все еще не веря, произнесла я, запинаясь. — Я, право же, не знала. Не имела... ни малейшего представления. Даю вам слово. Такое... просто не приходило мне в голову.

Мне было все еще трудно поверить. Ребенок... Коннора. Но Коннор никогда не примирится с рождением ребенка, подумала я в отчаянии. Тем более, когда он отвергает меня и наш брак, когда ему ненавистна сама мысль быть привязанным ко мне и когда он обвинил меня в стремлении запереть его в клетке...

Как в тумане — не в полной мере воспринимая собственную речь — я сумела ответить на некоторые вопросы начальницы. Но не могла сказать ей всей правды, не могла сообщить больше того, в чем призналась, когда впервые прибыла в Рангун. Тогда я показала ей письмо Коннора и...

— Вики, необходимо известить вашего мужа.

К своему удивлению, я заметила на ее лице ласковую, материнскую улыбку. Я постаралась тоже улыбнуться и заверить, что непременно извещу Коннора. Начальница прочла его письмо и тем не менее считала, что ему следует рассказать о ребенке. О ребенке, которого он совсем не желает и о котором я ничего не знала... Причем, несмотря на то, что она так же, как и я, нашла поведение Коннора непонятным, начальница почему-то все-таки вообразила, что ребенок вновь соединит нас! Она продолжала говорить — и, видимо, вполне разумно — о том, что мне необходимо сделать, чтобы хотя бы ради ребенка вновь наладить нашу семейную жизнь. Я слушала и молчала; да и что было говорить, когда начальница явно не понимала истинного положения вещей.

Во мне нарастало отчаяние, ведь я теряла единственного друга, которому могла доверить свои самые сокровенные мысли. Начальница была единственным человеком, которому я пыталась объяснить поведение Коннора, и она меня, увы, не поняла. Возможно ли, чтобы кто-нибудь его вообще понял?

— Итак, Вики, дорогая, мне пора.

Сквозь слезы я видела, как начальница поднялась и стояла рядом с кроватью, улыбаясь и протягивая руку, которую я машинально и вяло пожала.

— Не переживайте, — сказала она, — и постарайтесь не волноваться.

Кое-как я изобразила на лице нечто похожее на улыбку.

— Не стану, — заверила я ее, греша против истины. — Больше не буду.

— Если вы любите мужа, то для вас, Вики, наступил момент величайшего счастья. И для него, когда он узнает. Возможно, именно этого ему и не хватало.

Неужели она забыла, спрашивала я себя, впервые за все время знакомства и совместной работы возмущаясь выражением спокойной безмятежности на ее лице, неужели она забыла обстоятельства нашей женитьбы и все, что я рассказывала ей о нашей семейной жизни с Коннором?

Слушая самоуверенные и безапелляционные суждения начальницы, я поняла, что, оценивая ее достоинства, я порядком ошибалась.

— Знаете ли, некоторые мужчины взрослеют слишком долго. Мне кажется, ваш Коннор принадлежит к такому типу людей. Он женился на вас, а потом испугался ответственности. Не падайте духом, Вики, постарайтесь быть великодушной и дайте ему еще один шанс. Теперь вы просто обязаны это сделать. Ребенок ведь и его, и ваш, не забывайте этого. Напишите ему уже сегодня — сразу же после моего ухода — и сообщите эту новость. Напишите, что возвращаетесь к нему. Сделайте это, как бы вам ни было горько, ради меня хотя бы, если не ради него, я прошу вас. Хорошо, Вики?

Я пробормотала что-то похожее на согласие. Она наклонилась, и я почувствовала, как ее губы слегка коснулись моей щеки.

— Мы еще увидимся до вашего отплытия, — пообещала она. — Спокойной ночи, Вики.

Она ушла, а я, оставшись одна, долго лежала с закрытыми глазами. Мысли мои путались, я никак не могла сосредоточиться на чем-то конкретном и была рада, что мне никто не мешает. Я не имела ни малейшего желания следовать совету начальницы и писать Коннору, а отсутствие у меня бумаги и других письменных принадлежностей служило мне удобным оправданием. Разумеется, можно было бы без особого труда нажать на кнопку звонка в изголовье и попросить принести все необходимое, но я и пальцем не шевельнула. Единственное узкое окно палаты выходило на мощеный двор, и я наблюдала за тем, как угасает день и надвигается вечер. На Востоке это происходит очень быстро: внезапно исчезает свет и становится совсем темно. Сумерек там не бывает. Через некоторое время я, скорее по привычке, включила настольную лампу, стоявшую на тумбочке возле кровати. Но что-то случилось с электроснабжением, так как, вспыхнув тускло несколько раз, лампочка потухла. Я лежала в темноте, без мыслей и желаний, пока санитар не внес масляную лампу и ужин на подносе.

Он пристроил поднос у меня на коленях, и я поблагодарила его, но как только он ушел, я переставила поднос на тумбочку и забыла о нем.

Немного погодя в палату вошел в сопровождении медсестры майор Ли. Он молча сменил повязку. Сестра в это время держала ножницы, хирургические щипцы и другие необходимые предметы и весело щебетала, будто стараясь возместить неразговорчивость майора. Из вежливости я изредка отвечала на ее реплики, но с облегчением вздохнула, когда она ушла. Майор же, против обыкновения, уселся на стул около кровати и предложил сигарету.

— Как я вижу, — проговорил он, указывая на поднос, — вы не прикоснулись к ужину. Он вам не понравился?

— Нет, — призналась я, отказываясь от сигареты. — Боюсь, что так.

— Жаль. Вы даже не отведали напитка, который я специально приготовил для вас. Это шотландское виски из личных, тщательно оберегаемых запасов.

— Просто не заметила, — созналась я. Майор взял стакан и втиснул его мне в руку.

— Вы даже не потрудились взглянуть, мое дитя. Выпейте, оно вам полезно.

Подождав, пока я сделаю глоток виски, так заботливо приготовленного им, он затем нарочито безразличным тоном осведомился, известила ли начальница меня о моем состоянии. Я подтвердила, избегая его пристального взгляда, и он хмыкнул.

— Что вы думаете на этот счет? А? Не боитесь?

— Нисколько, сэр, — ответила я, стараясь придерживаться такого же равнодушного тона, но не совсем удачно, потому что отчетливо чувствовала его взгляд, устремленный на мою склоненную голову.

— У вас нет причин бояться, — заметил он с известной суровостью. — У сильной, здоровой женщины нет причин тревожиться из-за предстоящих родов. Ребенок всегда в радость. Для вас и вашего мужа. Эти браки военного времени, связанные с разлукой, довольно необычная вещь. Всякий брак предполагает преданность и взаимную любовь. Надеюсь, что ваш будет именно таким.

— Я постараюсь, — пообещала я без особой уверенности.

— Вы уезжаете в Австралию, не так ли?

— Да, сэр. По крайней мере, мне сообщила об этом моя начальница, по ее словам, это она устроила мой отъезд на госпитальном судне, отплывающем в конце недели.

— Она сделала это по моему совету, — кивнул майор. — По-моему, сейчас это для вас самое разумное. Здесь вы оставаться не можете, моя дорогая, учитывая ваше положение.

— Да, сэр, конечно, не могу.

Я понемножку отхлебывала виски, в душе желая, чтобы он поскорее ушел и оставил меня наедине с моими невеселыми думами. Но он как будто никуда не спешил; сидел, курил, разглядывая меня прищуренными глазами сквозь голубоватые облачка табачного дыма.

— Судя по тону вашего голоса, не скажешь, что вы чрезмерно рады возможности вернуться к мужу.

— Извините, сэр, — проговорила я, слегка уязвленная его замечанием. — Меня эта новость выбила немножко из колеи. Понимаете? Я совсем не знала о ребенке.

— Разумеется, — сказал он задумчиво. — Это я обнаружил при обследовании. Потому-то я и попросил вашу начальницу сообщить вам — подумал, так лучше. Но у вас было достаточно времени оправиться от потрясения, и вы должны уже радоваться. Как бы я хотел, чтобы кто-нибудь отправил меня домой к жене и детям. У меня трехлетний сын, и я его еще никогда не видел.

— Как жаль, сэр.

Я искренне удивилась, и меня тронуло, что он упомянул о сыне. Достав бумажник, он извлек из него несколько любительских фотоснимков и подал мне. С фотографии на меня смотрел этакий крепыш в джинсовых штанишках, с аккуратно причесанными светлыми волосами и добродушной улыбкой, которая делала его невероятно похожим на доктора. На другом снимке мальчик сидел на плечах необычайно красивой молодой женщины примерно моего возраста. Она весело смеялась, откинув назад голову и сияя живыми глазами.

— Моя жена, — вздохнул майор. — Мы поженились, как и вы, в разгар войны. Прожили вместе около двух месяцев, а потом меня направили сюда. Узнал о ребенке только за несколько недель до его рождения. Меня все время перебрасывали с места на место, и ее письма не поспевали за мной. Затем пришла телеграмма, извещавшая о рождении сына и о том, что я стал отцом. Я почувствовал себя даже каким-то образом обойденным, потому что в решающий момент я не был там, ничего не знал, не разделил с ней страдания и ничем не помог.

С силой он потушил в пепельнице сигарету, и; наблюдая за ним, я подумала, что начальница, должно быть, посвятила его во многое из того, что я рассказала ей о своей семейной жизни с Коннором. Словно угадав мои мысли, доктор вновь тяжело вздохнул.

— Вы много говорили, когда вас привезли к нам, Вики. И я понял: что-то угнетает вас.

— Говорила? — очень удивилась я. — Я вообще не разговаривала, если, конечно...

— О, да еще как, во сне. После поступления в госпиталь вы около двенадцати часов спали. Ваша рука сильно болела, и мне пришлось дать вам хорошую дозу снотворного. Ваша начальница по моей просьбе лишь восполнила пробелы. Все, что она сообщила, останется между нами, даю вам слово. Врачу необходимо кое-что знать о своих пациентах, чтобы он смог успешно лечить, но существует так называемая врачебная тайна, в силу которой полученные сведения он держит в секрете.

— Да, — сказала я тихо. — Мне это известно.

Майор поднялся.

— Не упускайте своего шанса, он и сейчас у вас есть. Поезжайте домой, у вас будет ребенок. Ваш и мужа. Пусть он разделит с вами радость ожидания, Вики. Что бы ни случилось между вами, что бы ни заставило вас вернуться в армию, а его — остаться в Австралии, все это в конечном счете не суть важно. Если вы по-настоящему любите вашего молодца, то постарайтесь его простить. Теперь он, я уверен, захочет, чтобы вы ему все простили.

Слезы обиды жгли мне глаза. Я чувствовала себя униженной. Только потому, что я вернулась в Бирму, каждый сразу же делал поспешный вывод, будто именно я стремилась расторгнуть брак с Коннором. Объяснять, как все сложилось на самом деле, было бесполезно.

— Итак, — глаза майора буквально сверлили меня, — что вы на это скажете?

— Попробую, — ответила я устало и, проглотив остаток виски, вернула ему стакан. — Спасибо вам, сэр.

— Вам придется приложить немало усилий, а не просто попробовать, — проговорил он строго. — Без надлежащего энтузиазма у вас ничего не получится, вы лишь впустую потратите время. Из того, что вы говорили во сне, у меня сложилось впечатление, что вы дорожите своим браком. Простите, если я ошибся.

— Вы не ошиблись, — призналась я с горечью. — Я действительно хотела бы сохранить его. Всегда к этому стремилась. Отвергает же нашу совместную жизнь он, поэтому я могу только попробовать. Разве не так?

Некоторое время он угрюмо смотрел на меня, а затем, легко и доброжелательно сжав мне плечо, сказал:

— Мужчины — странные создания, Вики. Порой их очень трудно понять. Должна же существовать какая-то причина, заставившая вашего мужа поступить таким образом, хотя, возможно, она просто скрыта от вас. По крайней мере, дайте ему возможность объясниться и все уладить. Если не ради него самого, то хотя бы ради ребенка. Моя жена не получала ответа на письма, которые писала, целых шесть месяцев, но она не поставила мне это а вину и не утратила веры в меня. А я не отвечал, так как думал, что она мне не хочет писать. Я переживал, страшно мучился, воображая самые ужасные и невероятные вещи, которые в моем представлении могли бы объяснить ее молчание. Я был в десантно-диверсионной бригаде, слов нет, но мои товарищи получали письма, которые сбрасывали с самолетов вместе с продовольствием и боеприпасами, и только я один ничего не получал. — Он пожал плечами. — В подобной ситуации нетрудно додуматься до чего угодно, не так ли?

— Да, — согласилась я, — видимо, вы правы.

— Мне, конечно, и в голову не пришло, что у меня оказался тезка — тоже майор и тоже в десантных частях, — который получал и свои и мои письма... и который не имел ни малейшего представления о моем местонахождении. Ах, да что говорить... — Майор направился к двери, устало передвигая ноги, как человек, который продолжает работать, потому что считает это своим долгом. — Служба, знаете ли, зовет; мне нужно осмотреть еще не меньше дюжины пациентов, прежде чем я смогу распечатать письмо от жены, которое пришло сегодня утром. А вы, случайно, не получили письма с утренней почтой?

Я отрицательно покачала головой, чувствуя себя приниженной и неблагодарной, но тем не менее сочла необходимым в свое оправдание добавить:

— Мой муж пишет мне. И я ничего не воображаю, майор Ли. Я...

— Вам только кажется, что вы не воображаете, — заметил он мудро и, повернувшись у двери, полушутливо и полусочувственно отдал по-военному честь. — До свидания, Вики. Несколько ваших друзей из лагеря в Инсайне рвутся навестить вас. Пожалуй, мы их пустим вечером, если вы пожелаете принять их. Как вы? Хотите с ними повидаться?

— Нет, спасибо, — ответила я и отвернулась. — Хочу только одного: чтобы меня оставили в покое, если вы не против.

— Я не против, — заметил он добродушно. — Но для сведения: меня зовут Хью. Я изливаю перед вами душу, а вы обращаетесь ко мне чертовски официально. Когда я слышу ваше «сэр», мне кажется, будто мне не меньше сотни лет. — Доктор ухмыльнулся. — Скажу вашим друзьям, чтобы приходили завтра вечером. Полагаю, что они поймут. Не возражаете?

Прежде чем я успела поблагодарить его, он уже исчез.

Дженис и Генри пришли проведать меня на следующий день к вечеру, электричества опять не было, и я делала вид, что читаю книгу при све, те масляной лампы. Дженис принесла пачку писем для меня, которую она достала из сумки и положила на тумбочку. Сверху лежал конверт с адресом, выведенным почерком Кон-нора, но выглядел он очень тощим, и я даже не попыталась сразу вскрыть его.

Я заметила, как Генри, взглянув на австралийские почтовую марку и штемпель, слегка приподнял брови. Но он промолчал, и я тоже. В течение получаса, которые они провели со мной, я и Генри чувствовали себя довольно неловко. Только Дженис, пребывавшая в отличном настроении, вела себя естественно и раскованно. Она с нетерпением ожидала своего возвращения вместе с отцом в Австралию и, захлебываясь, с восторгом говорила о Сиднее и доме, который ее родители начали строить на Пальм-бич перед войной. Увы, я не могла разделить с ней эти восторги.

— Ты должна, Вики, приехать и погостить у нас, когда дом будет готов, — пригласила она. — Ты и твой муж. Хотя мы, конечно же, встретимся много раньше. У мамы квартира на Роуз-бей. Она немного тесновата, но у нас там бывали веселые вечеринки до того, как папа отправился воевать. Однако самый большой праздник будет, когда мы вернемся домой. И Генри примет в нем участие, правда ведь? Как будет чудесно, когда мы снова соберемся все вместе. Знаешь: я в отряде лишь несколько месяцев, а мне кажется, будто я уже давно всех вас знаю, многие годы. А тебя и Генри — всю мою жизнь.

Во время ее монолога я исподтишка наблюдала за Генри и увидела, как при этих словах у него порозовели щеки. Но он ничего не сказал, а Дженис продолжала непринужденно болтать, не обращая внимания на молчание Генри и на мой угрюмый вид. Она несколько раз упомянула моего мужа, нисколько не сомневаясь, что я так же рада предстоящему возвращению в Сидней, как и она. А один раз она — смотря на меня сияющими и простодушными глазами ребенка — прямо заявила, что это, должно быть, прекрасно, когда у меня нежданно-негаданно появилась возможность возобновить мою семейную жизнь так скоро.

— Я хотела сказать, что война закончилась быстрее, чем кто-либо из нас мог предположить в самых смелых мечтах. Для тебя, Вики, это будет второй медовый месяц.

Дженис, очевидно, не имела никакого представления о причинах моего внезапного увольнения из армии, и Генри — какие бы ни строил предположения — не расспрашивал меня, за что я была ему очень благодарна. В присутствии Генри я чувствовала некоторую застенчивость и неловкость, вероятно, потому, что наши роли переменились. Теперь я была больной, а Генри — навещал меня, в то время как раньше — если не считать того вечера, когда он угостил меня виски — он, в известном смысле, нуждался в моем утешении и поддержке. И эта его потребность в помощи окрашивала и обуславливала мои чувства к нему. Сперва я удивилась: с какой стати он' захватил с собой Дженис, но в следующий момент я уже радовалась тому, что он так поступил, поскольку наедине со мной он непременно задал бы мне множество вопросов, на которые мне было бы нелегко ответить.

А в данной обстановке Генри при всем желании мог немногое сказать, поскольку Дженис трещала, как сорока, не переставая. Но даже в тот редкий момент, когда Дженис переводила дыхание, после того как сообщила мне, что две девушки из нашей команды переводятся на Суматру и на Андаманские острова, Генри успел лишь добавить, что на Суматру уезжает Мин Тхин.

— О, да, — возбужденно подхватила Дженис, отдышавшись, — Мин вне себя от радости. С ней уезжают Лейладж и Бетти Вайнер. А Джоан Кросби назначена начальником участка на Суматре. Все говорят, что если бы ты осталась, то выбрали бы тебя. Назначение связано с повышением в чине, а ты ведь служишь дольше Джоан. Жалеешь, что не осталась?

Я сделала вид, что не расслышала вопроса, однако в действительности я очень сожалела. Если говорить честно, известие задело меня сильнее, чем я могла предположить. Было больно думать, что мои друзья отправятся на новые места без меня. До этого момента я ничего не имела против ребенка. Теперь же я с горечью обнаружила, что ненавижу его и все, связанное с ним, ненавижу Коннора, который — быть может, сам того не желая — посадил меня в клетку, из которой нет спасения. Если бы наш брак был нормальным, хотя бы таким, каким его обрисовал майор Ли, и разлука бы произошла не по его или ее воле, возможно, мне было бы легче примириться с ребенком. Но наша семейная жизнь с Коннором нисколько не походила на нормальную, мы расстались потому, что Коннор вполне сознательно и преднамеренно отказался удержать меня возле себя, и ребенок — его ребенок — представлял собою одно из тех случайных явлений, которого он, вероятно, вовсе не предвидел.

Невольно я взглянула на лежащее сверху письмо Коннора. Оно дразнило и манило, и мне захотелось — правда, без всякой реальной надежды, что мое желание осуществится, — чтобы оно сильно отличалось от прежних писем. Подняв глаза, я встретилась с пристальным взглядом Генри, в котором отражались и гнев, и боль. Он улыбнулся, стараясь скрыть свою озабоченность, и, вставая, прервал Дженис на полуслове:

— Думаю, мы уже порядком тут надоели, пошли, Дженис.

Я не пыталась их удержать, а возражения Дженис, заявившей, что она еще не рассказала и половины запасенных ею новостей, не возымели действия. Генри не обратил внимания на ее протесты, а я заверила ее довольно равнодушно, что меня вполне устраивает и половина. Не успела закрыться за ними дверь, как санитар внес мое вечернее какао и сообщил, что электроснабжение восстановлено. В подтверждение он включил настольную лампочку и унес масляную лампу. В унылом настроении я при непрерывно мерцающем свете выпила какао и взяла конверт с письмом Коннора, принуждая себя наконец прочитать его. В верхней строчке стояло только мое имя, без всяких префиксов или ласковых эпитетов. Затем в трех или четырех абзацах он перечислял различные празднества и вечеринки, на которых он присутствовал, людей, с которыми встречался, а также красочно описывал разные удовольствия, выпавшие на его долю. К горлу снова подкатил большой твердый комок. Перевернув листок, я прочитала следующие строчки:

«Не думаю, Вики, что есть смысл затягивать этот фарс. Наша женитьба была ошибкой. Давай смотреть правде в глаза. Если ты пожелаешь прекратить ломать комедию, я сделаю все, что в моих силах, чтобы посодействовать тебе... Ты, несомненно, знаешь, что я имею в виду...»

Да, подумала я безрадостно, мне хорошо известно, что он имеет в виду. Хотелось бы только знать, что сказал бы исполненный самых благих намерений Хью Ли, если бы прочитал это письмо, меня так и подмывало нажать на кнопку моего звонка, пригласить его и показать ему послание Коннора. Любовь, напомнила я себе, должна быть взаимной, только тогда она что-то значит. Свет, вспыхнув в последний раз, погас. Вполголоса выругавшись, я сунула письмо Коннора под подушку. Я его не дочитала, но концовка, вероятно, ничем не отличалась от остального текста, кроме того, в подобном состоянии духа я не чувствовала большой охоты к дальнейшему чтению. Другие письма могли вполне подождать. К ним у меня тоже не лежало сердце.

В дверь тихо постучали, потом она приоткрылась, и показалось тусклое белое пятно человеческого лица.

— Вики, — услышала я голос Генри, — я вернулся. Не мог оставить вас один на один с тем письмом.

Он ощупью добрался до кровати, и я почувствовала, как его рука шарила по одеялу, ища мою руку.

— А где Дженис? — спросила я придушенным шепотом.

Наконец он отыскал мою руку и сжал ее.

— Дженис? — переспросил он таким тоном, будто слышит это имя впервые. — О, я отправил ее обратно в лагерь. Мы приехали сюда на джипе, и она на нем уехала.

— А как же вы доберетесь до лагеря? — спросила я. До лагеря от Рангуна было целых пятнадцать миль.

— Не волнуйтесь, — нетерпеливо затряс головой Генри, — доеду на попутных... или дойду. Дорогая, три с половиной года я провел, работая, как кули, и привык преодолевать пешком большие расстояния. Вас не должно это беспокоить.

Мы оба молчали и неуверенно смотрели друг на друга в полумраке. Я едва различала лицо Генри, но ясно видела его блестевшие глаза и губы, которые улыбались, выражая бесконечную нежность и любовь. Он дотронулся до моей щеки и сказал:

— Вы плакали, Вики. Прочитали письмо, да?

— Да, прочитала. Пока не вырубилось это чертово электричество.

С лица Генри медленно сползла улыбка.

— Письмо, как и все предыдущие, я полагаю? Какой-нибудь прелестный рисуночек на этот раз?

— Никаких рисунков.

Комок застрял в горле, и я безуспешно пыталась его проглотить. Жалость и доброта Генри сделались для меня совершенно невыносимыми.

— Генри, пожалуйста, уйдите. Вы ничем не в состоянии помочь.

Его сильные пальцы больно сдавили мою руку.

— В самом деле ничем? Вики, вы должны дать мне возможность вам помочь. Я этого хочу, разве не понимаете? Ведь я люблю вас. Вы это знаете, дорогая.

— Бесполезно говорить о любви. У вас нет никаких шансов, Генри. Я должна вернуться. Меня отправляют в Австралию.

— Я в курсе. Дженис рассказала мне, что вы уезжаете на госпитальном судне. — Он выпустил мою руку. — Я ведь тоже там буду. Мы, Вики, поплывем вместе.

Я ждала, что он скажет дальше; хотелось знать: известно ли ему о ребенке. Если нет, то мне следовало просветить его, так как факт моей беременности коренным образом мог изменить ситуацию для меня, правда, это, по-видимому, мало касалось Коннора.

— Вики, — ласково произнес Генри, — вам вовсе не нужно возвращаться к нему, если вы не желаете. Я уже говорил вам о своих чувствах, дорогая. Я люблю вас, и мне хотелось бы, чтобы вы мне поверили.

— Вы даже не имеете представления, просто не понимаете, почему меня отсылают из армии, — наконец решилась открыться я. — Генри, мне сказали, что у меня будет ребенок. Коннор...

Неожиданно вспыхнул свет, и Генри резко выпрямился. Мы смотрели друг на друга, моргая от яркого света, и я всматривалась в его лицо, словно видела его впервые. Он глядел серьезно, без тени удивления или возмущения, хотя я уловила мелькнувшую в глазах боль, которая сразу Напомнила мне об Алане. Такая же боль была и в глазах у Алана много недель назад — или это было только вчера? — когда я прощалась с ним.

— Дорогой мой Генри, добрый мой Генри, — сказала я, наклоняя голову, чтобы не видеть, как он страдает, — вот почему у вашей любви нет будущего. Я замужем за Коннором, он мой муж, и у меня родится от него ребенок.

— А вы написали ему? — спросил Генри глухим голосом.

— Нет, я... еще не писала. Я...

— Вы решили вернуться к нему?

Фактически я еще ничего не решила. Я только выслушала начальницу и майора Ли, советовавших ради ребенка возвратиться к Коннору. Теперь же поставленная перед необходимостью ответить на прямой вопрос, я кивнула головой.

— Да, решила.

— Из-за ребенка? — настаивал Генри.

— Да, — призналась я.

— То есть если бы не ребенок, вы бы не вернулись, верно?

— Нет, не вернулась бы... по крайней мере, до тех пор, пока Коннор сам не позвал бы меня.

— А он просил вас приехать? — Генри презрительным жестом указал на пачку писем, лежащую на тумбочке. — Написал об этом в письме, которое вы только что получили?

Перед моим мысленным взором вновь возникли строчки последней страницы письма Коннора. «Наша женитьба была ошибкой. Давай смотреть правде в глаза. Если ты пожелаешь прекратить ломать комедию, я сделаю все, что в моих силах... Ты, несомненно, знаешь, что я имею в виду...» Нет, он не позвал меня, а, наоборот, предложил покончить с нелепым, ошибочным браком. Хотя на этот раз не прислал миленького рисуночка... Я заглянула в глаза Генри. Этот человек был ласков, добр, благороден и обладал силой, которой не было у Алана. Я отвергла Алана; неужели мне суждено отвергнуть и Генри?

Я почувствовала, как он взял меня за плечи и заставил приподняться, пока я не приняла сидячего положения. Затем ласково, но настойчиво приподнял двумя пальцами мой подбородок, заставив посмотреть ему прямо в лицо.

— Вики, — сказал он, — когда я говорил вам о своей любви, я не кривил душой, и вы это хорошо знаете. То, что вы ожидаете ребенка, ничего не меняет. Ничуть не влияет на мои чувства и ни на йоту не убавляет моей любви к вам. Все изменить способно только одно: если вы заявите, что любите Коннора, а не меня. Но сейчас я не хочу, чтобы вы даже задумывались над этим вопросом. Ведь я в непосредственной близости, а он далеко, к тому же вы совершенно выбиты из колеи и пребываете в полной растерянности, у вас столько проблем. Тем не менее я хочу, чтобы вы знали и помнили о моих чувствах. Обещайте мне.

— Я... я обещаю, — проговорила я, проникаясь к нему искренним состраданием и благодарностью за его непоколебимую преданность. Губы Генри прильнули к моим. Его поцелуй, как и улыбка, был насквозь пронизан состраданием и добротой.

— Если, дорогая, — заметил он тихо, — вам когда-нибудь понадобится плечо, чтобы выплакаться, то я к вашим услугам, и у меня всегда достаточный запас носовых платочков, И я поцеловал вас именно так. Просто подумалось, в такой обстановке вы захотите, чтобы я поцеловал вас только так. Я не ошибся?

Я молча наклонила голову. Одна из медсестер заглянула в палату и, увидев Генри, мягко заметила, что, хотя часы для посещения больных строго не регламентированы, ей кажется, ему, если он ничего не имеет против, лучше позволить мне приготовиться ко сну.

Генри немедленно поднялся.

— Я уже собрался уходить, сестра. Но я буду вам очень благодарен, если разрешите побыть вместе еще пять минут.

— Хорошо, доктор, — ответила сестра, улыбнувшись. — Но не дольше. Уже почти десять часов, у нас скоро обход с дежурным врачом.

Генри заверил сестру, что не задержится. Прощание было коротким. Я уже преодолела свое малодушное желание поплакать на плече, которое он милостиво предложил, и он это, видимо, почувствовал.

Сестра вернулась и, обращаясь к Генри, сообщила:

— Там кто-то ждет вас.

Когда Генри выходил, я заметила в дверном проеме стоявшую в коридоре девушку и узнала в ней Дженис. Она хмурила брови и поджимала губы, но при виде Генри черты ее лица сразу расправились и просветлели.

— Боже мой, Дженис, вам не следовало ждать, — упрекнул он ее.

— О, я решила, что мне лучше подождать. Правда, я не думала, что вы задержитесь так долго, — ответила она ласково.

Тут Генри прикрыл дверьми продолжения разговора я не слышала.

Пока сестра хлопотала возле меня, я размышляла: уж не влюбилась ли малышка Дженис в Генри? Ведь любила же Рейн Алана, а я ничего не подозревала, пока она сама не рассказала мне.

— Перевернитесь, пожалуйста, — попросила сестра. Я послушно повернулась на другой бок, думая при этом, что жизнь — это, в сущности, фантастическое переплетение противоречий и сложностей. Я вспомнила одно из стихотворений Одена, которое мне часто читал Коннор и которое я полюбила. Оно вошло в сборник сочинений поэта, даже в госпитале я не расставалась с ним. Вместе с другими моими книгами сюда его принесла из лагеря Мин Тхин. Когда сестра закончила готовить меня ко сну, я попросила ее не выключать настольную лампу. После ее ухода я достала из тумбочки томик стихов Одена и дрожащими пальцами открыла нужную страницу. А вот и «Рождественская оратория»:

Я отложила книгу и взяла письмо Коннора. Когда я перечитала последние строки, тоска сжала мне сердце и захотелось умереть...

Глава одиннадцатая

Женщины организовали прямо в больничной палате прощальный ужин для меня и Дженис накануне нашего отплытия в Австралию.

Из-за тесноты в помещении на нем присутствовали только самые близкие; кроме того, невзирая на мои горячие протесты, я официально все еще значилась больной с постельным режимом. Тем не менее, было очень весело, мы, как обычно, много смеялись старым, хорошо знакомым шуткам и остротам.

И хотя повод для вечеринки вовсе не радовал меня и прощаться со всеми было мучительно больно, друзья быстро заставили отвлечься от мрачных мыслей. Всякий раз, когда мой смех замирал и с лица исчезала улыбка, я обнаруживала в руках эмалированную кружку с сильно разбавленным индийским джином.

Начальница заглянула на короткое время, чтобы выпить за мое здоровье и пожелать мне всего хорошего. Она пожала руки мне и Дженис и, улыбаясь и не оглядываясь, удалилась, как всегда подтянутая и элегантная. Мне не хотелось ее отпускать, но в этот момент Мин Тхин, пристроившись вместе с Джоан на моей измятой постели, начала вспоминать о своей первой беседе с начальницей, причем так комично, что мы все покатывались со смеху.

После этого — и, несомненно, под влиянием индийского джина — я заметно повеселела, а когда через час пришла медсестра, чтобы предупредить, что, дескать, пора завершать нашу вечеринку, я уже была в состоянии без чрезмерного напряжения сказать всем «до свидания». Мы обменялись адресами и пообещали писать друг другу, а Джоан, с гордостью щеголявшая своим новым капитанским званием, сказала, что когда-нибудь в будущем попытается собрать всех нас в Лондоне.

Заключительная часть вечера прошла несколько вяло. Моя служба в армии закончилась, я снова стану гражданским лицом, и подобная перспектива меня совсем не радовала. И санитар, который принес поднос с моим ужином, и сестра, которая пришла позже помочь мне уложить вещи, и даже Хью Ли — все завидовали моей вновь обретенной свободе, а меня она, признаться, страшила.

И хотя я сказала Генри о намерении вернуться к Коннору, я до сих пор не собралась с духом написать ему о своем возвращении, тем более о ребенке. Лежа на кровати, унылая и несчастная, я попивала из кружки остатки джина и старалась убедить себя, что, возможно, разумнее отложить все решения до прибытия в Сидней. Прежде чем армейские медики меня окончательно выпишут, им в любом случае придется соблюсти некоторые бюрократические формальности. Значит, у меня будут время и возможность по приезде в Сидней написать Коннору. И получить от него ответ...

Я провела беспокойную ночь, мне снились сны, в которых Коннор присутствовал как призрачное, постоянно исчезающее видение, настойчиво стремящееся ускользнуть от меня. В половине шестого утра меня разбудил санитар, который принес чай и сообщил, что машина уходит в порт через полчаса.

Его предсказание оказалось чересчур оптимистичным; лишь около половины восьмого я, измученная долгим ожиданием, с трудом взобралась в переполненную санитарную машину, которая, немилосердно громыхая и подпрыгивая на ухабах, черепашьим шагом повезла нас в гавань, где предстояло погрузиться на госпитальное судно. После часового муторного ожидания мы наконец взошли на борт, и санитар сказал мне, что я должна явиться к дежурному врачу. Однако, к кому бы я ни обращалась, никто не знал, где он находится. И я уже начала жалеть, что моя просьба — не доставлять меня на корабль на носилках — возымела действие. Я провела в постели более недели и совершенно не представляла себе, насколько за это время ослабли и сделались ненадежными мои ног». В довершение я ощущала приступы головокружения и тошноты.

А к трапу непрестанно подкатывали набитые людьми автобусы и грузовики, и новые толпы отъезжающих карабкались на корабль. Долгое время на пароходе царил настоящий хаос. В проходах скапливалось все больше и больше пассажиров, таких, кто, подобно мне, искал выделенные им каюты. Члены команды, медсестры и санитары буквально сбились с ног, пытаясь навести порядок, но их усилия были малоэффективными из-за огромного наплыва людей. В первую очередь занимались больными, доставленными на носилках, способных самостоятельно передвигаться направляли на нижние палубы, однако никто, казалось, не знал, как поступить со мной — единственной женщиной, в отношении которой не имелось никаких распоряжений.

В конце концов один из стюардов привел меня в четырехместную каюту, пообещав принести чаю, а заодно отыскать мои вещи и привести сюда дежурного врача. По его совету я легла на одну из нижних коек, давая наконец отдых моим слабым ногам. Стюард вернулся с кружкой очень крепкого сладкого чая, который здорово помог преодолеть подавленное настроение, затем вскоре он доставил и мои вещи.

— Пробиться к дежурному врачу не удалось, мисс, — проговорил он извиняющимся тоном. — Около его кабинета толпится народ. По моим прикидкам, он освободится примерно через час. Так что, на мой взгляд, вам выгоднее всего оставаться в этой каюте — теплой и уютной, пока кто-нибудь не начнет спрашивать о вас. Чувствуете себя небось уже лучше?

Я, поблагодарив от всей души за чай, заверила его, что мне уже значительно лучше.

— Вам чай пришелся по вкусу, правда? — улыбнулся стюард, довольный. — При первой же возможности принесу еще. И если мне удастся разыскать медсестру, способную уделить вам хотя бы пять минут, то и ее тоже прихвачу с собой. Пусть вас посмотрит и вообще позаботится. А вы теперь выглядите намного бодрее!

Он ушел, а я погрузилась в легкую дремоту. Очнулась я, как мне показалось, много часов спустя, когда в каюту вошли военно-морской врач в форме и две медсестры. Они внимательно посмотрели на меня, а одна из медсестер достала из кармана халата листок с отпечатанным на машинке текстом.

— Вы лейтенант Дейли из Женской службы передвижных магазинов? — спросила она.

— Да, это так, — подтвердила я.

— Ну, вы не должны находиться здесь, — коротко проинформировала она меня и повернулась к морскому врачу. — Лейтенант Дейли числится лежачей больной, ее место в больничной секции «В» — одному Богу известно, как она попала сюда, хотя сегодня меня ничто не удивляет. — Она вздохнула и заглянула в листок. — Лейтенант Дейли...

Понизив голос так, что я не могла разобрать ее слов, она в сжатой форме изложила врачу историю моей болезни. Тот кивнул и вынул из кармана стетоскоп.

— Ну что ж, — проговорил он, — давайте посмотрим, как у нас обстоят дела. И чья же это все-таки каюта? Я полагал, что на корабле нет ни одного свободного места, а тут одна женщина занимает целых четыре койки! Не сомневаюсь, придет время, и разгадка будет у нас в руках. — Его ловкие, быстрые пальцы нащупали мой пульс, и я заметила, как у него расширились глаза. — У вас температура. Как вы себя чувствуете?

А чувствовала я себя несколько странно: слегка кружилась голова и было жарко. Я так и сказала, запинаясь. В рот мне сунули термометр, а врач начал прикладывать стетоскоп к моей груди и спине. Затем, повернувшись к старшей медсестре, сказал:

— Переведите ее немедленно в изолятор. Нет, нет, — остановил он меня, когда я сделала попытку встать, — лежите спокойно, мы пришлем за вами санитаров с носилками. Вам нельзя подниматься, сударыня, и вы не должны даже и пытаться. Боже мой, в чем дело... — Внезапно его голос почти пропал, лицо превратилось в туманное пятно. Я вновь безуспешно попыталась приподняться, но на мои глаза опустилась черная пелена.

В себя я пришла уже на узкой больничной койке рядом с иллюминатором; далеко внизу мерно колыхалась зеленоватая водяная масса. Корабль здорово качало, и он громко поскрипывал всеми швами, как обычно бывает на судах при сильном волнении на море. Меня мутило, во рту все пересохло, и я попросила воды дрожащим слабым голосом — без всякой надежды на успех. Однако кто-то приблизился к койке, и ласковый голос произнес:

— Вот, пейте.

И я почувствовала, как к моим губам поднесли чашку.

Я жадно выпила прохладную сладкую жидкость и снова уснула.

Когда я проснулась в следующий раз, за иллюминатором было темно, а в нескольких шагах от меня мерцал слабый огонек. Корабль больше не качало. Проведя кончиком языка по пересохшим губам, я старалась угадать, как долго я спала. Сперва мне показалось, что я одна, но когда попыталась сесть, чьи-то руки удержали меня.

— Лежите спокойно, — проговорил строгий женский голос.

— Можно мне попить? Пожалуйста!

Мой собственный голос прозвучал так резко и неестественно, что я едва узнала его.

— Конечно, можно.

И опять возле губ я ощутила край чашки.

— Почему я здесь? — спросила я, когда чашка исчезла.

— Потому что вы больны. Не разговаривайте, постарайтесь уснуть. Я побуду возле вас, если вам что-нибудь потребуется.

Должно быть, я серьезно больна, промелькнуло в голове, раз ко мне на ночь приставили дежурную медсестру, причем на госпитальном корабле, переполненном пассажирами, не отличавшимися особым здоровьем. Прищурив глаза, я пристально вглядывалась и, в конце концов, смогла разглядеть, кто же мой ночной компаньон — оказалось, это очень хорошенькая светловолосая, голубоглазая девушка. Она сидела на стуле посреди каюты, склонив красивую головку над формуляром, в котором старательно делала какие-то пометки.

В течение нескольких минут я наблюдала за ней, туман перед глазами постепенно рассеивался, голова прояснялась. Она, видимо, не замечала моего любопытного взгляда, но примерно через полчаса встала и подошла к моей койке.

— Так вы не спите, — сказала она с упреком.

— Боюсь, что нет, — призналась я.

— Вы должны постараться уснуть. Вам нужно спать как можно больше.

— Разве?

— Да. Погодите минутку. Я дам вам снотворное.

Я стала послушно ждать. Скоро она вернулась с двумя таблетками на ложечке и стаканом воды, который поставила на столик рядом с моей койкой. Затем она помогла мне приподняться, и я, к своему удивлению, обнаружила, что самостоятельно, без посторонней помощи, я не села бы. Сестра протянула мне таблетки и воду.

— Сможете выпить прямо из стакана или принести вам специальную чашку с носиком?

— Думаю, что обойдусь стаканом, — ответила я, запивая таблетки. Сестра забрала стакан и ловко снова уложила меня на подушки.

— Сестра, — попросила я, — пожалуйста, скажите, что со мной?

Посмотрев на меня оценивающим взглядом, вероятно, решая, достаточно ли я крепка, чтобы выслушать информацию о собственном здоровье, она коротко сказала:

— У вас был приступ малярии, но уже прошел, и вам нечего беспокоиться.

— Малярии? — повторила я, не веря ушам своим. — Но, сестра, я не могу заболеть малярией.

— Вы хотите сказать, что регулярно принимали мепакрин и соблюдали другие меры предосторожности?

— Да.

— Ну что ж, — улыбнулась она, — иногда, знаете ли, подобное случается, даже если вы принимали лекарство и тщательно следовали рекомендациям. И у вас в самом деле была малярия. Но благодаря мепакрину вы, по всей видимости, можете не опасаться второго приступа. Вы удовлетворены? Может, все-таки поспите?

Я пообещала. Таблетки начали действовать, и я почувствовала приятную сонливость. И, уже засыпая, я внезапно вспомнила о ребенке. Огромным усилием воли, преодолевая вялость и апатию, я приподнялась на локте.

— Сестра...

— Что такое?

— У меня... Я хотела сказать, что у меня должен родиться ребенок. С ним все в порядке?

Медсестра подошла к кровати, прохладной ладонью убрала у меня со лба взлохмаченные волосы и улыбнулась.

— Я же говорила вам, чтобы вы не беспокоились. Ваш ребенок в полном порядке. Но вы были очень больны, и полковник Джемс — наш главный врач — счел целесообразным известить вашего мужа по радио о вашем состоянии. Уверена, что он с нетерпением будет ждать вас у причала, когда мы послезавтра прибудем в Сидней.

Наверное, на моем лице ясно отразилось крайнее изумление, так как сестра ласково добавила:

— Пожалуйста, не возбуждайтесь. Возможно, мне не следовало с вами так много говорить.

— Я вовсе не возбуждена, — ответила я. Возбуждение — вовсе не то состояние, в котором я теперь пребывала. Уныние, страх, сомнение, замешательство — все что угодно, но только не возбуждение. Коннора, значит, известили. Он знает дату моего прибытия в Сидней и будет ждать меня на пристани послезавтра. Неужели послезавтра? Но это невозможно. Мы ведь совсем недавно покинули Рангун?

— Послезавтра? — проговорила я, не сознавая, что в моем голосе явственно прозвучало недоверие, и сестра терпеливо объяснила, что я все это время лежала с высокой температурой.

— Вы, вероятно, ничего не помните, но мы отплыли из Рангуна больше недели назад — точнее, девять дней тому назад, и по пути останавливались в Коломбо и Фримантле. Через несколько часов мы будем в Мельбурне.

— В Мельбурне? — тихо повторила я. — Через несколько часов?

— Да, — кивнула, подтверждая, сестра. — Мы должны, насколько я знаю, причалить в семь часов, а сейчас пятый час. Долго мы не задержимся. Только выгрузим около восьмидесяти больных. На берег никого не отпустят. Но разве вас это интересует?

— Конечно, не интересует, — ответила я не совсем уверенно, и сестра рассмеялась. Смех у нее был чрезвычайно приятным: веселым, сердечным и непринужденным.

— Могу ручаться, уж вам-то не позволят сойти на берег, дорогая. Во всяком случае, до самого Сиднея, да и там, боюсь, вам придется спускаться по трапу на носилках. Вы еще не сможете передвигаться на собственных ногах.

— А в Сиднее вы поместите меня в госпиталь?

— Непременно, — заявила сестра очень уверенно, и мне стало легче на душе. Пребывание в госпитале — по всей вероятности, в Рандуике — даст мне время не спеша все хорошенько обдумать и составить планы на будущее. Даже если Коннор встретит корабль, ему не нужно будет заботиться обо мне, везти меня на квартиру, что, безусловно, подумала я с горечью, обрадует его. Оттолкнуть здоровую, работоспособную женщину можно без особых угрызений совести, однако бросить на произвол судьбы больную, о которой сочли необходимым заранее известить по радио, — совсем другое дело. А у Коннора, я знала, есть совесть. И тут еще ребенок. . Я почувствовала, как мне сделалось вновь тоскливо.

— Сестра, — опять позвала я. — Сестра...

— Вы, право, должны постараться уснуть, лейтенант Дейли, — проговорила медсестра — Таблетки словно не возымели действия, — добавила она, посмотрев на часы, а потом на мое лицо.

— Сейчас засну, — заверила я, — только ответьте на один вопрос. У меня в голове все немного перепуталось. Будет легче уснуть, если я узнаю.

— Ну, и что же не дает вам покоя?

— Вам известно содержание радиотелеграммы, которую полковник Джемс послал Коннору... моему мужу?

Медсестра колебалась, мой вопрос явно застал ее врасплох и поставил в затруднительное положение.

— Я, конечно, не знаю точно, думается, в ней говорилось о том, что вы серьезно больны малярией. Обычно мы не берем на борт тяжелобольных. Если бы болезнь обнаружили до отплытия, вас оставили бы на берегу. Понимаете?

Я не особенно разобралась, но предположила, что она знает, о чем говорит, а потому кивнула.

— Значит, в ней говорилось лишь о том, что у меня малярия? — спросила я с надеждой.

— Ваша беременность не упоминалась, если именно это вас тревожит, — сказала она, очевидно, угадав мои мысли. — Вашему мужу уже известно, не правда ли? Ведь вы сами ему уже сообщили?

Пробормотав нечто невразумительное, я, чтобы отвлечь ее внимание' от данной темы, попросила попить. Удовлетворив мое желание, сестра вновь настойчиво посоветовала мне поскорее заснуть.

— Возможно, сегодня вечером к вам допустит посетителей, — добавила она в качестве приманки. — Если у вас упадет температура и врач найдет, что вы хорошо отдохнули. На корабле у вас ведь есть друзья?

— Да, есть, — ответила я, наблюдая, как она взбивала мои подушки и поправляла простыню. — Девушка из моего отряда и несколько бывших военнопленных из транзитного лагеря в Инсайне.

— Вы имеете в виду австралийскую малышку капрала с огромными глазами? Она и ее отец все время справлялись о вас. А еще капитан О'Малли... — Сестра улыбнулась. — Прекрасный человек, не так ли? Товарищи его прямо-таки боготворят. Между прочим, как звать маленькую австралийку?

— Дженис, — ответила я. — Дженис Скотт. Ее отец попал в плен в Сингапуре. Он майор военно-воздушных сил.

Взяв у меня пустую чашку и, посмеиваясь одними глазами, медсестра заметила:

— Эту девочку здорово забрало. У нас в столовой многие держат пари, что она будет помолвлена еще до окончания плавания.

— Дженис? — вытаращила я глаза, всю сонливость, которая уже начала обволакивать меня, как рукой сняло. — Помолвлена? С кем же? Она с кем-то познакомилась на корабле?

— Боже милостивый, нет, конечно! С капитаном О'Малли, разумеется. Они просто неразлучны. — Сестра поправила мне одеяло. — А теперь вы должны непременно уснуть, иначе мне здорово попадет от полковника Джемса за то, что я позволила вам слишком много разговаривать.

Она вернулась к столу и к своему отчету, передвинув настольную лампу так, чтобы загородить свет.

Я лежала на спине с закрытыми глазами. Дженис и... Генри. Ну что ж, было бы просто замечательно для обоих. Если, конечно, сестра не заблуждается. Для Генри — лучшего и не придумаешь. Он — прекрасный человек, она — милая, прелестная девушка, живая и веселая. Именно такая жена нужна Генри. Я удивилась, обнаружив, что новость о возможной женитьбе Генри на Дженис задела меня не больше, чем признание Рейн о любви к Алану. Оба мужчины мне нравились, но мое сердце — на радость или на горе — принадлежало Коннору. Я не могла отдать его никому другому, хотя, быть может, Коннор в моем сердце совсем не нуждался.

Затем, забот о Генри, Дженис, Рейн и Алане, я стала размышлять о том, что скажу Коннору, когда увижу его послезавтра. Необходимость встречать пароход явно ему не по душе, но я нисколько не сомневалась, что он придет — та несчастная телеграмма заставит его. Он должен явиться на пристань, потому что я — его жена, а он — мой официальный «ближайший родственник».

Внезапно я почувствовала себя очень одинокой, и мне сделалось страшно. Корабль мерно резал морские волны, неумолимо приближая меня к роковой черте — к Сиднею и к Коннору, а я еще не придумала ни одного слова, чтобы сказать человеку, за которого вышла замуж и для которого олицетворяла клетку...

Наконец таблетки, которые дала мне медсестра, подействовали. Я крепко заснула и проснулась, лишь когда наш пароход уже покинул Мельбурн.

Вскоре меня осмотрел полковник Джемс и предупредил, что мне придется провести в больнице Сиднея по меньшей мере две недели. Он подтвердил слова сестры относительно содержания телеграммы и сообщил, что я могу, если желаю, этим вечером в течение получаса принимать посетителей.

Это был угрюмый, прямолинейный человек, который, кажется, воспринимал мою болезнь как личное оскорбление. Тот факт, что мне, присланной на вверенный ему корабль в качестве выздоравливающей после несчастного случая, вдруг ни с того ни с сего вздумалось заболеть малярией, как видно, выводил его из себя. Прочитав мне короткую желчную нотацию, он, к моему несказанному облегчению, отправился осматривать других больных, которые, подобно мне, поступили на корабль с неточным диагнозом. Лишь позднее я узнала, что, когда температура достигла критической отметки и я находилась между жизнью и смертью, полковник Джемс просидел у моей кровати почти всю ночь, не позволяя мне умереть. Я простила ему и угрюмость, и желчность, понимая, что из-за меня ему пришлось пережить.

Однако мне так и не удалось лично поблагодарить его, так как я его больше не встречала.

Этим вечером меня навестила Дженис. Она робко, на цыпочках вошла в каюту, на лице застыла растерянная улыбка, в глазах — странная, немного конфузливая настороженность, которой я прежде у нее не видела. У меня сразу же возникло опасение, что Генри, чего доброго, рассказал ей о своих былых чувствах ко мне, и мне захотелось, насколько в моих силах, рассеять ее подозрения на этот счет. Но она не дала мне и рта раскрыть. Поздоровавшись и заботливо осведомившись о моем здоровье, она с места в карьер принялась описывать различные сцены, которые происходили на пристани при выгрузке первой партии военнопленных.

— Родственники и друзья ожидали у трапа, а сзади собралась огромная толпа. Почти все женщины плакали, некоторые мужчины тоже, хотя и пытались скрыть слезы. Сперва все держались довольно спокойно, а когда стали спускать людей на носилках, их стали громко приветствовать. Ты ничего не слышала? Я знаю, ты лежишь у противоположного борта, но они подняли такой гвалт, должно быть, слышно было в Сиднее.

Я сказала, что крепко спала, потому ничего не слышала, и она удивленно вскинула брови.

— Боже мой, просто поразительно! Они так громко пели «Вперед, Австралия», «Танцуй, Матильда» и другие песни, даже «Будь верным мне». Ты должна была проснуться! Пели все: и на пристани, и мы — на корабле. Буду помнить всю жизнь, и, уж конечно, этого не забудут бывшие военнопленные Мельбурна. Встреча получилась теплой, непринужденной, они должны были почувствовать — им действительно рады. Генри сказал...

Дженис внезапно замолчала и зарделась от смущения, словно имя Генри нечаянно сорвалось с ее губ и ей было стыдно, что это случилось в моем присутствии. Я попыталась заговорить, но она почти невежливо перебила меня и заторопилась продолжить рассказ, захлебываясь словами.

Говорила она, перескакивая без разбора с одной темы на другую, и я, наблюдая за быстроменяющимся выражением ее лица, подумала, что она быстро, почти за одну ночь, повзрослела и приобрела черты почти зрелой женщины. До сих пор она была ребенком, непосредственным и ласковым котеночком, вся, как на ладони, теперь же между нами вырос барьер, которого не существовало раньше. У Дженис появился секрет, и он мог быть связан только с Генри. Когда она собралась уходить, пробыв у меня положенные полчаса, мне страстно захотелось, чтобы она своим секретом поделилась со мной, вместе с тем я чувствовала, пожимая ей на прощание руку, что она не склонна вверять мне свои сокровенные мысли. Она пришла только потому, что я больна и мы служили в одной команде, однако время истекло, и можно с легким сердцем уйти. Вероятно, Дженис с удовольствием бы распрощалась навсегда, просто у нее язык не повернулся.

Я удержала ее за руку.

— Дженис, — сказала я, — пожалуйста, подожди, не уходи. Мне нужно тебе кое-что сказать.

В ее глазах мелькнуло что-то, похожее на панику.

— Но, Вики, я... я не могу оставаться дольше. Сестра предупредила, что ради твоего здоровья тебя не следует слишком утомлять и позволять тебе много говорить. Вики, мне жаль, но, право же, я должна уйти.

Она попыталась высвободить руку, и я отпустила ее.

— Хорошо, Дженис, как хочешь, — произнесла я устало. — Извини, что задержала тебя.

— Если бы могла, Вики, я бы осталась, честное слово, — заверила она вполне серьезно, хотя глаза изобличали ее во лжи.

Внезапно мне все опротивело, и я была слишком измочаленной — духовно и физически, — чтобы спорить.

— Давай отчаливай. Спокойной ночи и спасибо, что навестила.

— Спокойной ночи, — прошептала она с несчастным видом и остановилась в нерешительности. — О чем ты собиралась мне сказать?

— Не суть важно. Только о том, что они известили моего мужа телеграммой. Он, вероятно, встретит меня, когда мы причалим в Сиднее. Подумала, может, тебе будет интересно узнать.

Дженис уставилась на меня своими большими карими глазами, в которых изумление смешивалось с явным облегчением. Она с трудом сглотнула.

— Почему ты так подумала?

— О, мне просто показалось. Я нисколько не претендую на Генри О'Малли, абсолютно ни капельки.

Дженис густо покраснела.

— Разве? А он думает, что у тебя в отношении его определенные планы. Он... — Девушка запнулась и прикусила нижнюю губу. — Прости, Вики, я вовсе не хотела заводить разговор об этом... расстраивать тебя и вообще упоминать имя Генри. Он страшно рассердится, если узнает, что я не удержалась.

— И почему же?

— Да потому... — Она оборвала фразу, с силой снова прикусив крепкими зубами нижнюю губу.

— Дженис, — проговорила я, — скажи мне правду. Я хочу знать.

— Разумеется, — охотно согласилась она, — я всегда говорила тебе только правду. Постараюсь и сейчас, если смогу.

— Думаю, что сможешь... если захочешь.

— Ну, ты... — Дженис изо всех сил старалась унять дрожавшую нижнюю губу, и мне было ее ужасно жаль. Ведь она, по существу, была все еще ребенком и не знала, как реагировать на мои слова. — Что ты хочешь знать? — в конце концов с трудом произнесла она.

— Ты любишь Генри? Любишь по-настоящему? На этот раз она ни секунды не колебалась, только вся кровь отлила от лица.

— Да, — сказала она просто и в подтверждение кивнула головой, — люблю его, Вики.

— А Генри? — продолжала я. — Он любит тебя?

— Не знаю, — призналась Дженис с грустью. — Честное слово, не знаю. Иногда мне кажется, что любит, а иногда — нет. Он очень привязан к тебе, Вики. Если бы я не знала, что ты замужем, то непременно предположила бы, что он по уши влюблен в тебя. Прости, — добавила она смущенно, — если я задела тебя чем-то. Но ведь Генри ничто не мешает любить и замужнюю женщину. Даже без повода и без надежды.

— Я никогда не давала ему ни малейшего повода, — напомнила я.

— Это правда, — быстро согласилась она. — Я знаю: ты на такое не способна, Вики. Только... — она судорожно вздохнула. — Все время, пока ты болела, Генри не находил себе места, тревожась за тебя. Именно поэтому я проводила много времени в его обществе. Понимаешь, он все время хотел говорить о тебе, а я единственный человек, с кем можно разговаривать на эту тему, ведь только я была достаточно близка с тобой. А потому, полагаю, он... ну, выбрал меня в собеседники. Его не пускали к тебе, и это его сильно огорчало… То есть он ведь доктор, а они обращались с ним, как с рядовым военнопленным. Ну и он... ну, в какой-то мере стал нуждаться во мне. А однажды... — Дженис недоговорила.

— Ну-ка, так что однажды? — подсказала я.

— Ничего особенного не произошло, — продолжала она. — Просто поцеловал меня — и все. На прощание, перед сном, когда сообщили, что кризис у тебя миновал. Тут нас и увидела медсестра, такая голубоглазая, которая дежурила у тебя по ночам. Она еще подшучивала надо мной из-за Генри.

— Понимаю, — сказала я.

— Вики, — наклонилась ко мне Дженис, — ты счастлива замужем, правда? И верно, что у тебя будет ребенок?

— Да, — ответила я, считая в данной ситуации полуправду вполне оправданной.

Карие глаза Дженис сияли.

— А можно сказать об этом Генри? — спросила она наивно. — Конечно, это ничего не изменит, хотя, с другой стороны, чем черт не шутит. Мне показалось, что целовать меня ему было приятно. — Дженис потупилась. — И еще мне показалось, он этому удивился, ну, что испытал такое удовольствие, понимаешь?

— Я понимаю, о чем ты, — заверила я. — Во всяком случае, так думаю.

— Я очень рада, — искренне проговорила она. — А еще я рада, что мы откровенно друг с другом поговорили, Вики. Надеюсь, я ничем не расстроила тебя...

— Нисколько, даю слово, — улыбнулась я и с облегчением увидела ответную улыбку на ее лице. — Мне значительно лучше.

— Ты выглядишь еще больной, — сказала Дженис. — Возможно, отчасти виновата беременность. Сестра сказала, температуры у тебя нет.

— О ребенке тоже сообщила она? — поинтересовалась я.

— Да, она, — призналась Дженис. — Вики, можно я расскажу Генри о ребенке и о том, что твой муж придет тебя встречать в Сиднее? Ты не против?

— Нет, — ответила я, — ничего не имею против, если ты, моя дорогая, сообщишь ему об этом. Более того, можешь сказать, что я попросила тебя передать ему эти новости, а также попрощаться с ним от моего имени. Он, я уверена, поймет.

— Ты хочешь сказать, что не собираешься снова встречаться с ним, — подняла удивленно брови Дженис. В голосе прозвучал легкий испуг, сама мысль, что кто-то может отказаться от встречи с Генри и от возможности лично попрощаться с ним, была для нее невыносима.

— Я не намерена встречаться с Генри, — покачала я головой. — Насколько это зависит от меня. А теперь, мне кажется, тебе лучше уйти. Я немножко устала и постараюсь уснуть.

Дженис пожелала мне спокойной ночи. Я смотрела ей вслед, когда она легкой походкой направлялась к двери. На пороге она оглянулась и, улыбаясь, помахала рукой. Она выглядела такой юной и очень, очень счастливой.

Глава двенадцатая

а следующий день наш корабль вошел в сиднейскую гавань. Как только стали видны красные кресты на бортах, он сразу же привлек к себе всеобщее сочувствие и внимание. Я отчетливо слышала хриплые гудки, которыми приветствовали нас другие пароходы.

В свой иллюминатор я мало видела из того, что происходило снаружи, но время от времени в поле моего зрения попадали различные суда, проходившие вблизи нашего судна. Однажды мимо проплыл даже большой морской паром. На палубах вдоль перил толпились пассажиры, они махали и криками приветствовали нас, до меня донеслись ответные радостные возгласы с нашей стороны. Чуть позже я увидела небольшую яхту, бесшумно и изящно скользящую по волнам, подобно маленькому крылатому насекомому, и смогла разглядеть команду — трех загорелых юношей.

Я пропустила тот момент, когда мы вошли в гавань, но по топоту многочисленных ног над головой и взволнованным восклицаниям догадалась, что путешествие наше закончилось. Однако прошло немало времени, прежде чем мы встали на якорь. Я поняла это, когда увидела, как два буксира, которые подтягивали нас к причалу, вдруг отвалили в сторону, выпуская густые клубы черного дыма из своих коротких прокопченных труб.

Медсестра, дежурившая у моей постели по ночам, — ее звали, как мне стало известно, Элизабет Даньелс — один или два раза заглянула в мою каюту спросить, не желаю ли я чего, но наверху было слишком много дел, чтобы часто уделять мне внимание. Приветливый стюард, который позаботился обо мне, когда я впервые взошла на борт корабля, принес завтрак и ловко пристроил поднос у меня на коленях.

— Этого недостаточно даже, чтобы накормить досыта воробья, — скорчил он гримасу. — Вы небось на диете?

Я высказала предположение, что, по-видимому, дело обстоит именно так. Я не помнила, чтобы мне пришлось есть с момента погрузки на корабль, а потому отварная рыба выглядела очень аппетитно. Но, проглотив несколько кусочков, я почувствовала, что желудок больше не принимает, и под укоризненным взглядом стюарда отставила в сторону поднос.

— Вам не понравилось? — спросил он. — Может быть, вам принести что-нибудь другое? Порцию цыпленка, например?

— Вы очень добры, — отрицательно покачала я головой, — но я не голодна. Вероятно, мне лучше воздержаться.

— Пожалуй, — кивнул он с видом знатока. — Выпейте, по крайней мере, ячменный отвар, он вам никак не повредит.

Я послушалась, и он забрал у меня поднос.

— Они сказали, когда понесут вас на берег, мисс?

— Нет, не говорили. Мы уже у причала?

— О да, стоим целых полчаса. Некоторые парни уже выгружаются. И как же их принимают! — ухмыльнулся он. — Так же, как и в Мельбурне, только еще громче. Здесь вы ничего не слышите. Играет оркестр, и толпа надрывается до хрипоты, никогда не видывал ничего подобного. А девушки — их несколько десятков — раздают сигареты и чай. И все такие хорошенькие. — Стюард с сожалением взглянул на меня. — Как жаль, что вы сейчас не там. Хорошо бы, чтобы вас в числе первых доставили на берег.

— Меня должны встретить, — сказала я, сама не веря собственным словам. — За мной приедет муж.

— Ах, вот как, — кивнул он с глубокомысленным видом. — На пристани стоят люди, ждут, когда можно будет взойти на корабль. Пока их не пускают, идет обычная таможенная проверка. Хотите, я попробую найти вашего мужа? Скажите только его имя и опишите внешность, а я разыщу его и сообщу, где он сможет вас найти. Те, кто впервые попадает на такой корабль, часто путаются среди кают. Ваш муж может пробродить не менее получаса, прежде чем наткнется на вас. И я подумала: поблагодарит ли меня Коннор за то, что я послала за ним стюарда? Вероятнее всего — нет. Но, с другой стороны, он человек нетерпеливый, и ему вряд ли понравится бродить по коридорам битый час или больше того, разыскивая меня. Я вспомнила собственные трудности после того, как села на судно в Рангуне и безуспешно пыталась обнаружить свою каюту.

— Ну что ж, — согласилась я, — если это вас не очень затруднит...

— Ни в малейшей степени, сударыня. Ваш муж — мистер Дейли, конечно? У него нет какого-нибудь титула или звания, хотел я сказать, например, капитана или майора?

— У него вообще нет воинского звания, — пояснила я. — Он высокого роста и... — Я закрыла глаза, стараясь припомнить в деталях внешний облик Коннора. Как это ни странно, но я оказалась не в состоянии. Я не забыла, как он выглядит, но его образ представлялся каким-то размытым, безжизненным, почти нереальным. — У него светлые волосы, — проговорила я наконец. — Высокий блондин и при ходьбе хромает.

— Не беспокойтесь, мисс, — бодро заверил стюард, — я найду его, если он здесь. Высокого роста, светлые волосы и хромает. Если он тут, я легко узнаю его и приведу прямо к вам.

Насвистывая, он ушел, а я опять осталась одна в тишине моей отдельной каюты.

Стюард пообещал отыскать Коннора, если он здесь. Но здесь ли он? До этого момента я была почти уверена, что Коннор на пристани и встречает меня, однако теперь у меня появились сомнения. В последнем письме, полученном в рангунском госпитале, он назвал наш брак фарсом, который следует закончить как можно скорее. Отчего же, спрашивала я с грустью, я вообразила, что телеграмма с сообщением о моей болезни, могла что-то изменить? Не мерила ли я Коннора на свой аршин, не ожидала ли я, что он поведет себя так же, как я повела бы себя в подобных обстоятельствах?

Было абсолютно бессмысленно оценивать Коннора по каким-то чужим меркам. Коннор есть Коннор. Раз он решил порвать со мной, моя болезнь вряд ли заставит его изменить принятое решение. И тем не менее... Лежа с закрытыми глазами, я старалась воспроизвести в памяти последнюю сцену перед нашим расставанием — старалась вспомнить, что он тогда говорил, как выглядел, что делал. Мне припомнился рисунок, на котором он изобразил меня в военной форме, и его шутливое предложение, касающееся подписи под ним. Существовал еще один рисунок, на котором я была не в военной форме, а в вечернем платье. Как я помнила, меня особенно тронул тот факт, что он воспроизвел по памяти каждую деталь моего туалета. От внезапно нахлынувших ярких воспоминаний — горьких и мучительных, невыносимо обидных и надрывающих душу — к горлу подступил знакомый плотный комок.

Коннор предстал перед моим мысленным взором как живой. Я ясно видела его улыбку — иронически приподнятые уголки губ, которые всегда принимали это положение, когда его что-то по-настоящему забавляло. Улыбка Коннора была для меня частью его обаяния. Она была неотразима, вместе с ней обычно загорались его глаза. Слегка насмешливая, по-мальчишечьи задорная и... счастливая. Он был счастлив до того самого утра, когда мы расстались, словно навсегда, когда я оставила его в квартире на Кингс-кросс и отправилась в долгий путь — назад в Бирму...

За крепко сжатыми веками копились жгучие слезы. И снова — будто это случилось только вчера — я слышала его голос, он спрашивал: «Я до сих пор не говорил тебе, почему я допустил, чтобы с нами случилось такое?» Он имел в виду причины, побудившие его позволить мне вернуться в армию. А когда я с горечью подтвердила, что причины мне неизвестны, тогда он, нахмурившись, немного нерешительно проговорил: «Возможно... проявление своего рода мазохизма, хотя я так не думаю». Голос его звучал вполне искренне, словно он в самом деле не знал, а затем он с хвастовством добавил, что всегда может причинить мне боль и заставить плакать. Я умоляла его не делать этого, и он ответил: «Не бойся, не стану. Нет смысла: мне будет больнее, чем тебе. Боюсь, я полюбил тебя, Вики... Старался изо всех сил, чтобы ничего похожего не произошло, потому что меня всегда страшили последствия». Коннор боялся, подумала я, слезы душили меня. А что он еще говорил? Что вовсе не собирался полюбить меня, а затем сердито, в глазах злое выражение, прибавил: я решил позволить тебе уехать, испугавшись моей любви к тебе.

Я крепко сжала кулаки, ощущая холодный, липкий пот на ладонях. Коннор боялся слишком сильно полюбить меня. Так он и сказал и еще пояснил, что если бы полюбил меня слишком сильно, то в конце . концов больше не принадлежал бы самому себе. Именно этим он оправдывал свое поведение, свое решение позволить мне уехать. Но можно ли этим оправдать его письма? Разве это объясняло его отношение к Алану и тот жестокий «прелестный рисуночек», как его окрестил Генри О'Малли? Разве можно было все это чем-то оправдать?

Помню, мы сидели в то утро за завтраком друг против друга. Коннор рисовал меня, а я безуспешно делала вид, что с аппетитом ем. Он сказал, что «Геральд» купит у него рисунок с подписью: «Признаки нашего времени» или «Она не только может качать колыбель, но умеет кидать и гранату». И он зло посмеялся над моей военной формой, наградами и над тем, что отправляюсь на войну я, а он остается в Сиднее. Потом он взял сборник стихотворений и, будто выбрав наугад, прочитал сонет Майкла Дрейтона «Расставание».

Я видела страницу с печатными буквами: «Майкл Дрейтон, 1563 — 1631...» В ушах вновь звенел голос Коннора, читавшего вслух стихотворение:

Я, помню, тихо продекламировала второе четверостишие:

Неужели именно этого добивался Коннор, спрашивала я себя? А может, он опасается, что я поведу себя так, словно у меня не осталось к нему ни капельки любви? Меня сотрясали беззвучные рыдания. Если Коннор вообще явится, ничего другого он от меня не ждет, и я была бы круглой идиоткой, если бы надеялась еще на что-то между нами. Но почему? Ведь мы так любили друг друга! Услышав шаги в коридоре, я села и, судорожно комкая в руке носовой платок, пыталась вытереть покрасневшие от слез глаза. Когда Коннор войдет, он не должен застать меня плачущей. Ему следовало бы немного повременить, пока я осушу слезы.

В каюту энергично и бодро вошла сестра Даньелс. Она остановилась и, взглянув на мое лицо, перестала улыбаться.

— Так не пойдет, — проговорила она с упреком. — Мы не можем доставить вас на берег в столь жалком виде. Полковник Джемс скажет, что это для нас скверная реклама. Вот возьмите-ка...

Она села на мою кровать и, достав из тумбочки пудреницу и расческу, протянула их мне.

— Давайте я приведу в порядок ваши волосы, а вы пока займетесь своим лицом, хорошо?

— Спасибо, — пробормотала я, — большое спасибо, сестра. Я... ну, я...

— Вы еще слишком слабы, — ласково сказала она, словно слабость как-то оправдывала мои слезы. Накладывая пудру на щеки и под глазами, я с испугом увидела в крошечном зеркальце, какая я бледная и исхудавшая. Медсестра дала мне свою губную помаду, и пока я подкрашивала губы, она осторожно расчесывала мои свалявшиеся волосы. Благодаря совместным усилиям внешность моя стала более или менее приличной.

— По всей видимости, — заметила я, возвращая губную помаду, — за мной никто не приехал?

— Пока никого нет, — покачала она отрицательно головой. — Встречающим только-только позволили взойти на корабль, возможно, ваш муж скоро появится. Хотите еще побыть здесь? Мы доставим вас на берег, не беспокойтесь.

Я рассказала о стюарде, который отправился на поиски Коннора, и она понимающе улыбнулась.

— Значит, будете ждать?

— Ну, наверное, да... Если не нарушу ваш распорядок.

— Нисколько, — заверила она. — В вашем распоряжении около получаса. Если ваш муж по каким-либо причинам опоздает, ему сообщит интендантская служба, куда вас направили. А посему нет нужды беспокоиться. Хотите чашечку чаю, чтобы скрасить ожидание?

Чашечка чаю — универсальное средство от всех бед... Сколько лет я сама поила людей чаем в своем магазине.

— Большое спасибо, сестра, — кивнула я. — С удовольствием выпью.

— Сейчас распоряжусь, — она поднялась и посмотрела на часы. — Пойду скажу санитарам с носилками, что вы еще не готовы.

— Все-таки я вас обременяю, правда? — спросила я робко. — Вы уж извините, хочу повидаться с мужем, прежде чем меня отвезут в госпиталь.

— Разумеется, дорогая! Не переживайте. Вы нисколько нас не обременяете. У нас много лежачих больных, и санитарам хватит помимо вас работы еще на полчаса. Сейчас с ними переговорю, а потом принесу чай.

Чай принесли через десять минут. Мои руки тряслись так сильно, что пришлось держать чашку обеими руками, чтобы донести ее до рта, не расплескав.

Не знаю, в какой момент я перестала ждать Коннора. Вероятно, в глубине души я не верила, что он способен не прийти, а надежда — какой бы она ни была призрачной и напрасной, — как известно, умирает последней. Всякий раз при звуке шагов в коридоре я выпрямлялась, готовясь к встрече, и, прислушиваясь, убеждала себя вопреки рассудку, что это, должно быть, он. Но каждый раз шаги не останавливались перед моей дверью и, в конце концов, замирали вдали.

Мой доброжелательный стюард вернулся со многими извинениями около четырех часов пополудни:

— Меня задержали, мисс. Но я все время высматривал вашего мужа на пристани. Возможно, он направился прямо в госпиталь, думая найти вас там. Весьма вероятно. Многих лежачих больных уже погрузили в санитарные машины, они сейчас находятся по дороге в госпиталь Рандуика.

— Да, — с трудом произнесла я, — возможно, мой муж поехал в Рандуик.

Но я знала, что это не так, Коннор просто не встретил меня. Стюард ушел, а я поняла: это окончательный и бесповоротный разрыв. Не было смысла больше ждать и продолжать надеяться. Как только сестра Даньелс вернется, я скажу ей, что готова к отъезду.

— У меня для вас устное послание и письмо, — объявила сестра, появляясь немного погодя. — Маленький австралийский капрал пожелал вам всего хорошего и обещал навестить вас в госпитале, а письмо от капитана О'Малли.

Не читая, я сунула письмо в карман больничного халата. Сестра вздохнула:

— Я справлялась в канцелярии, не интересовался ли кто-нибудь вами. Вроде нет.

— Спасибо, — сказала я, стараясь держаться спокойно.

— Произошло, на мой взгляд, обычное недоразумение. В радиотелеграммах довольно часто искажается первоначальный текст.

— Да, вы правы, — согласилась я. Мои губы одеревенели и никак не складывались в улыбку.

— Если ваш муж явится после вашего отъезда, ему сообщат, где вас найти. Я попросила помощника интенданта записать вашу фамилию, воинское звание и некоторые другие сведения, на всякий случай.

— Вы очень добры, сестра. Благодарю вас от всей души.

Она с тревогой посмотрела на меня.

— Хотелось бы сделать для вас что-нибудь полезное.

— Больше вы ничем не в состоянии помочь, честное слово, благодарю вас еще раз. — Мне захотелось побыстрее избавиться от ее жалостливого, все понимающего взгляда. — Я готова к отъезду. Нет смысла дольше оставаться и ждать.

— Послушайте, — произнесла вдруг сестра, — мы отплываем только завтра к вечеру, меня на короткое время отпустят на берег. Может, стоит связаться с вашим мужем? Если вы дадите мне домашний адрес и номер телефона, я постараюсь встретиться или созвониться с ним. Вас это устроит?

— Вы очень любезны, сестра, — покачала я головой, — но лучше не надо. Позвоню ему сама из госпиталя.

— О, да, — согласилась она живо, хотя так же мало, как и я, верила в благополучный исход. — Конечно, вы можете позвонить оттуда. Не сомневаюсь, тут какая-то неувязка.

Я не ответила. Да и что я могла сказать. Подоткнув мое одеяло со всех сторон, медсестра принялась вынимать из тумбочки принадлежащую мне всякую мелочь.

— Остальные ваши вещи уже на берегу, — заметила она, — санитары знают, где они.

Я опять горячо поблагодарила ее, безуспешно пытаясь казаться спокойной.

— Не благодарите меня, — сказала она, крепко пожимая мне руку и краснея, — это моя обязанность. Мне приятно, что я вам хоть чем-то помогла. Прощайте и счастья вам. Не сомневаюсь, вы быстро поправитесь и выпишитесь из госпиталя уже через десять дней, а может, и раньше, кто знает? Худшее уже позади.

«Так ли?» — подумала я печально, когда сестра ушла за санитарами. А вдруг самое худшее еще впереди? Не пожелает ли Коннор, едва только я выпишусь из госпиталя, начать развод, призванный положить конец такому фарсу, как наш брак? Он не знает о ребенке, но, даже если и узнает, это обстоятельство никак не повлияет на его решение. Я не стану удерживать его против воли. Не желаю, чтобы он жил со мной лишь ради ребенка. О ребенке я позабочусь сама. В финансовом отношении у меня все обстояло вполне благополучно. Мне причитались: солидная сумма в виде не выплаченного ранее жалованья, деньги от индийского правительства, а также выходное пособие по демобилизации. Если не удастся получить работу в Сиднее до рождения ребенка, я смогу уехать в Англию на военном транспорте. Мои родители умерли, но у меня, как и у Генри, были на родине дяди, тетки и кузены, которые всегда дадут мне приют.

Жалость к себе постепенно уступила место гордости. Внезапно во мне пробудились материнские чувства. Ребенок будет мой, только мой, и Коннор никогда не узнает о нем. Коннор...

Но вот вернулась сестра Даньелс. Она выглядела озабоченной. На лбу у нее я заметила небольшую морщинку, которая вовсе не соответствовала ее обычно невозмутимому виду. Вошла она одна, оставив в коридоре санитаров с носилками.

— Лейтенант Дейли, из канцелярии интенданта сообщили, что кто-то просит свидания с вами. Нет, — вытянула она руку, как бы предупреждая невысказанный мною вопрос, — это не ваш муж, а какая-то молодая женщина. Говорит, что ее зовут Джульетта Лайл и вы с ней не знакомы. По ее словам, она пришла по поручению вашего мужа, чтобы объяснить, почему он не смог вас встретить сегодня утром. Хотите, — она взглянула на меня с едва уловимой тревогой, — с ней встретиться? Или, может, лучше я поговорю?

Ее вопрос предполагал, что я еще не в состоянии беседовать с незнакомой молодой женщиной, явившейся от моего мужа с посланием, которое может причинить мне страдания. Возможно, мелькнула у меня мысль, Джульетта Лайл — его нынешняя любовница. Ведь она, по ее собственному признанию, пришла от его имени, и причем с опозданием. Несомненно, она и Коннор выдумали вместе какую-то, с виду правдоподобную, историю, чтобы оправдать его отсутствие. Вероятно, сочиняя, они от души потешались. Внезапно я почувствовала ко всему ужасное отвращение, меня одолевала досада и полная безнадежность.

— Вы не возражаете поговорить с ней за меня? — спросила я, не узнавая собственного голоса, такого слабого, несчастного и безжизненного. — Мне что-то... не хочется, я... я устала и...

— Понимаю, — ответила медсестра доброжелательно, — и мне кажется, вам лучше ни с кем не встречаться, пока вы хорошенько не выспитесь. Я позову санитаров, и они отнесут вас к санитарной машине, а я тем временем потолкую с мисс Лайл. Потом найду вас и сообщу, что она мне скажет. И попрошу ее передать вашему мужу, чтобы навестил вас в госпитале в Рандуике. Вы согласны? Не против, чтобы он посетил вас там?

— Он может навестить меня в госпитале, если... захочет. Попросите передать это моему мужу.

— Обязательно скажу, моя дорогая, — кивнула она. — Можете на меня положиться.

Медсестра коснулась моей руки — легонько, успокаивающе. Я слышала, как она позвала санитаров, и теперь закрыла глаза, стараясь скрыть горькие слезы обиды. Санитары поставили носилки рядом с кроватью.

— Не волнуйтесь, мисс, — проговорил один из них весело. — Расслабьтесь и предоставьте все остальное нам. Мы моментально доставим вас на берег, сами убедитесь.

Потребовалось, правда, значительно больше времени, чем предсказывал санитар, но в конце концов меня все же медленно снесли по кормовому трапу в полутемный барак портовой таможни, возле которого замерла в ожидании единственная санитарная машина.

Суматоха и гвалт давно поутихли, толпа рассеялась, оркестр ушел. В бараке остались лишь два рослых военных полицейских да несколько служащих судоходной компании, они в дальнем углу наслаждались чаем из термоса. Мельком оглядели меня — с умеренным и сочувственным любопытством — и продолжали невозмутимо пить чай. Санитары, тяжело дыша от напряжения, ловко втолкнули носилки через заднюю дверцу санитарной машины и остановились рядом, ободряюще улыбаясь мне. Тот, что помоложе, доброжелательным тоном спросил:

— О'кей, мисс? Мы не очень трясли вас?

— Нет, — ответила я, — вообще ни разу не тряхнули. Спасибо вам.

— Отлично. Вам не придется долго ждать, — заметил он и добавил, обращаясь к одному из полицейских: — Пожалуй, это все, приятель, насколько мне известно.

Оба военных полицейских тихо переговаривались, изучая отпечатанный на машинке список, к ним присоединился и водитель санитарной машины. Я лежала на носилках и смотрела на корабль, который по-настоящему видела впервые. Он казался большим и величественным, с высокими палубными настройками и солидным белым бортом с гордо сияющим ярким символом Красного Креста.

На всех палубах сновали люди, я даже различила белую косынку медсестры Даньелс, подошедшей к носовому трапу. Она разговаривала с молодой женщиной в льняном платье салатового цвета; по всей видимости, с Джульеттой Лайл, подумалось мне. Она была изумительно красива — блондинка с восхитительным цветом лица. Именно такие женщины должны привлекать Коннора, решила я с горечью. Никогда прежде я с ней не встречалась, но в этом не было ничего удивительного. У Коннора ведь было много друзей. К тому же немало знакомых девушек, с которыми он как-то, смеясь, пообещал меня познакомить, но так и не удосужился. Вероятно, Джульетта Лайл принадлежала к этой категории, и мне припомнились слова Коннора о супружеской неверности, и глаза вновь наполнились слезами. Было невыносимо больно лежать тут и с беспомощным видом смотреть на девушку, которая, скорее всего, заняла мое место.

Водитель машины просунул голову внутрь машины и вежливо спросил:

— Вы готовы, мисс?

Я заколебалась. Попроси я, и он, конечно же, подождал бы, пока сестра Даньелс передаст мне послание Коннора, но сейчас у меня не было желания говорить с ней. Если Коннору нужно что-то мне сообщить, он должен сам прийти в Рандуик и лично все сказать. Нет необходимости выслушивать это от Джульетты. Лайл или кого-то там еще. Поэтому я коротко кивнула водителю.

— Я готова, если вы не против.

— Что ж, поехали, — ответил водитель, захлопывая дверцу. Я услышала, как он быстрым шагом направился к кабине. Мотор заработал, и мы тронулись.

Через затемненное заднее окошко я видела, как сестра Даньелс начала спускаться по трапу, но в это мгновение гора ящиков, сложенных на причале, скрыла ее от меня. Мы выехали из гавани и начали взбираться по дороге, ведущей в гору. Машину мерно покачивало, и я, утомленная переживаниями, задремала. Проснулась я, когда мы въехали в ворота рандуикского госпиталя и подкатили к крыльцу. Меня выгрузили и быстро понесли с привычной бесстрастной деловитостью по длинным, ярко освещенным коридорам до лифта, потом снова по коридорам в небольшую палату, где приятной наружности девушка в австралийской военной форме помогла мне лечь в постель.

Она принесла чай, сообщив, что дежурный врач осмотрит меня во время очередного обхода, и оставила меня одну.

За чаем я прочитала письмо Генри. Оно было довольно длинным. Генри благодарил меня за переданное через Дженис устное послание, которое он, по его словам, прекрасно понял, и извещал, что будет находиться в том же самом госпитале, что и я, по крайней мере вначале, и что если мне потребуется помощь, я всегда могу обратиться к нему. Отец Дженис, мол, пригласил его провести некоторое время после выздоровления в их семье, и он намерен принять приглашение. Далее он писал:

Я тоже задумалась над этим вопросом, опустив письмо на одеяло. Прямота Генри приводила, как всегда, в замешательство. Вновь взяв в руки письмо, я возобновила чтение.

Я долго сидела неподвижно с письмом в руках; голова казалась пустой, душа охладела, и я была совершенно не в состоянии связно мыслить. Я радовалась за Генри и Дженис, но и только: на большее я была не способна. Девушка, которая укладывала меня, заглянула в палату пару раз. Она извинилась за то, что дежурный доктор еще не добрался до меня, в главной палате, мол, его задержали неотложные дела. Она поинтересовалась, все ли у меня в порядке и что мне хотелось бы на ужин.

Поблагодарив, я сказала, что чувствую себя хорошо и на ужин ничего не желаю, но сестра все-таки уговорила меня выпить хотя бы чашку чаю. Когда его принесли, я не смогла пить. Встревоженная сиделка измерила мне пульс и температуру и, не удовлетворенная, попросила меня лечь, а сама вышла и через несколько минут вернулась с задерганным дежурным врачом.

Он прочитал историю болезни, бегло осмотрел меня и, предупредив, чтобы я немедленно звонила, если почувствую боль, сделал мне укол. Обращаясь к сиделке, коротко распорядился:

— Присматривайте за лейтенантом Дейли. Через каждые полчаса пульс и температуру...

Он понизил голос, чтобы я не могла разобрать его последние инструкции. Сиделка — военнослужащая в чине капрала — послушно произнесла: «Да, сэр», — но выглядела довольно испуганной. Когда доктор ушел, она, с беспокойством хмурясь, захлопотала вокруг меня. Вскоре укол подействовал, и я уснула.

Проснулась я внезапно, разбуженная странной, мучительной болью. Она накатывала волнами, то обрушиваясь на меня, то снова отпуская, в течение нескольких минут я совсем не ощущала боли и даже могла сидеть. Но боль неизменно возвращалась. Я протянула руку, стараясь нащупать кнопку звонка, и нажала из последних сил. Через несколько секунд дверь в палату распахнулась, я увидела в светлом квадрате голову сиделки.

— У вас горит свет, — проговорила она, приближаясь. — Вам что-нибудь нужно?

Я только смотрела на нее, не в силах произнести ни слова. Но вот боль прошла, и я смогла объяснить, в чем дело.

— Я позову медсестру, — пообещала она и удалилась, торопливо шаркая резиновыми подошвами по навощенному полу коридора. Казалось, она отсутствовала целую вечность. Когда же вошел дежурный врач в сопровождении медицинской сестры, у меня уже началась ужасная лихорадка.

Взглянув на меня, они не стали терять времени.

— Сестра, пожалуйста, одеяла, — приказал доктор, — и побольше грелок с горячей водой: бедную девушку сильно знобит. Сделаем укол, хотя не думаю, чтобы от него была большая польза.

Мои зубы безостановочно выбивали дробь. Сиделка принесла еще одеял, а сестра плотно завернула меня в них. Мне было настолько холодно, что даже полдюжины грелок оказались не в состоянии согреть мои окоченевшие руки и ноги. Доктор сделал второй укол, который, по-видимому, так же мало помог, как и первый. Взяв меня за руку, он сказал:

— У вас все хорошо. Не волнуйтесь.

— Что... с-со... мной? — с трудом выговорила я, вглядываясь ему в лицо. — Опять... м-малярия? Мне так х-холодно, я...

Доктор успокаивающе похлопал меня по руке.

— Это не малярия. Боюсь, что вы можете потерять ребенка, но мы попытаемся его спасти. Сделаем все, что в наших силах.

Доктор действительно старался, но когда я услышала, как он попросил предупредить хирурга, то поняла, что борьба закончилась. После этого я потеряла всякое представление о времени, поскольку боль стала невыносимой. И не успела я сообразить, что означает появившаяся рядом с моей кроватью тележка, как уже была на пути в операционную. К тому моменту боль немного утихла, и мне уже было совершенно безразлично, что со мной произойдет.

Много, много времени спустя меня разбудил голос, приказавший.

— Выпейте вот это.

Я послушно выпила и спросила, что с ребенком. Тот же голос с сожалением ответил, что ребенок мертв, и торопливо добавил:

— Не огорчайтесь слишком, голубушка. Хирург сказал, что нет причин не родить другого ребенка, когда окрепнете.

— Хирург... так и сказал?

— Да, милая. А теперь спите. У вас все в порядке, утром вы почувствуете себя значительно лучше.

По голосу я узнала медсестру и попыталась улыбнуться. Она прохладной ладонью коснулась моей щеки.

— Постарайтесь уснуть, — посоветовала она.

Я закрыла глаза, веки казались свинцовыми, тело налилось безмерной усталостью. Несмотря на это, я все не засыпала. Ребенка нет, Коннора тоже нет, сверлило у меня в мозгу, и я осталась одна — совсем одна-одинешенька. Жизнь не могла преподнести мне более горьких минут, я достигла предела, больше я не в состоянии выдержать хотя бы одно еще несчастье.

Я громко позвала Коннора, всматриваясь в темноту. Никто, конечно, не отозвался, но я и не ожидала ответа.

Вошедшая сестра начала меня успокаивать и вновь посоветовала поскорее уснуть.

— Сестра, — сказала я, — даже если он теперь придет, я не желаю его видеть, не желаю никого видеть.

— Не волнуйтесь, — заявила решительно она, — у вас не будет посетителей, которых вы не хотите видеть, миссис Дейли.

Впервые меня назвали «миссис Дейли». Странно, что это обращение не вызвало никаких болезненных эмоций, странно, что я не могла уже плакать. Глаза были сухими. Я закрыла их и уснула. Во сне я видела себя снова на корабле, чувствовала легкое покачивание и слышала характерное поскрипывание, а голос сестры Даньелс цитировал наизусть строки из стихотворения Одена, и я повторяла за ней:

— «... Жизнь — тот удел, что можешь ты не принимать, пока не сдашься смерти».

Я громко и отчетливо дала свое согласие и услышала, как Коннор отчаянно крикнул: «Нет!» После этого все исчезло.

Глава тринадцатая

Процесс моего выздоровления протекал нормально и, с точки зрения докторов, без всяких видимых осложнений.

За две недели, которые я провела в госпитале в Рандуике, меня навещали только Дженис, ее отец и Генри О'Малли. На первых порах ко мне вообще никого не пускали, потом я наотрез отказалась видеть кого бы то ни было, кроме этих троих. Женщина, назвавшаяся Джульеттой Лайл, трижды пыталась встретиться со мной, но под разными предлогами я уклонялась от встречи. В третий раз она оставила записку, в которой просила непременно связаться с ней после выхода из госпиталя. Причем в качестве обратного адреса указала квартиру Коннора на Кингс-кросс. Я восприняла этот факт со смешанными чувствами.

С какой стати, размышляла я, она так настойчиво добивается встречи со мной, если отношения между ней и Коннором столь близкие, как я себе вообразила? Почему она предложила увидеться с ней на его квартире, если у меня появится подобное желание? Я вовсе не считала, что понимаю мотивы ее поступков, и на какое-то время мне удалось выбросить из головы всякие мысли об этом. Я приобрела вредную привычку — из боязни последствий закрывать глаза на возникающие проблемы. И больше не думала о Джульетте Лайл, потому что боялась до чего-то додуматься, и даже старалась по той же причине не думать о Конноре, хотя это удавалось мне намного труднее.

Дженис — ив меньшей степени Генри — отвлекала меня от горьких, проникнутых жалостью к себе самой раздумий. Они обручились сразу же после того, как Генри признали вполне здоровым, их счастье и радость во многом помогли мне восстановить веру в человека. Оба были со мной очень ласковы, и я часто виделась с ними.

Генри покинул госпиталь раньше меня на два дня; он планировал провести две недели с отцом Дженис, который уже находился в Блу-Маунтинс. Они пригласили и меня, но по какой-то неизвестной мне самой причине я отказалась, неопределенно пообещав, что если я передумаю, то поставлю их в известность.

В день выписки Дженис приехала за своим женихом в роскошном «Додже», и я смотрела им вслед с застрявшим комком в горле. Они уходили из моей жизни, но я не жалела об этом. Ведь они были счастливы, прекрасно подходили друг другу, а я ничего не могла дать ни одному из них. Очевидно, вполне справедливо, что они оставили меня одну и вдвоем пошли дальше по жизненному пути.

По странному совпадению я в этот же день получила письмо от Рейн, переправленное воздушной почтой из Рангуна. Мне принесли его спустя десять минут после отъезда Генри и Дженис, читая его, я поняла, что колесо фортуны сделало полный оборот.

Рейн вновь нашла Алана. Письмо было коротким и не содержало сколько-нибудь определенных сведений, но, читая между строчек, я поняла, что Рейн также приближалась к личному счастью. Возможно, для его осуществления потребуется некоторое время — так, по крайней мере, считала сама Рейн, — но вероятность счастья была реальной. Алан вновь взялся за изучение юридических наук, а Рейн поступила на работу в адвокатскую контору, они регулярно встречаются. Но самым знаменательным, пожалуй, было то обстоятельство, что Алан попросил Рейн «передать мне привет», сам же не написал ни строчки. Я была этому рада. Алан больше не обременял мою совесть, и воскрешать прошлое не имело смысла.

Таким образом, остался один Коннор. Я была связана с ним законными узами, прочность которых напрямую зависела от того, признает ли он их или нет. Но, ослабленная физически и духовно, я не решалась подвергнуть себя испытанию, которое и в нормальных-то условиях потребовало бы напряжения сил. У меня не было конкретных доказательств, подтверждающих мое предположение, что Джульетта Лайл заняла в сердце Коннора мое место, но интуиция подсказывала мне, что это именно так. Она очень красива. Даже беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы увидеть и оценить ее прелести. Цветущая, юная, она принадлежала к тому типу женщин, которые особенно привлекали Коннора. Он часто говорил мне, что, как художник и мужчина, обожает красивых женщин. В то время меня это не беспокоило, потому что он считал меня красивой, причем не имело значения, была ли его оценка справедлива или нет. Но теперь... Я внимательно принялась разглядывать в зеркальце свое бледное, осунувшееся лицо и тяжело вздохнула. Болезнь здорово меня подкосила. В зеркальце я увидела пожелтевшую, исхудавшую физиономию, морщинистую и усталую, со следами горьких разочарований. Никакого сравнения с красотой Джульетты. Такое лицо могло вызвать у Коннора жалость, не больше.

Доброжелательная молодая сиделка, принимавшая меня в день прибытия в палату, подошла сзади как раз в тот момент, когда я убирала зеркальце в сумочку. Заметив мою недовольную гримасу, она робко проговорила:

— Вы не против, если я сделаю вам массаж лица и макияж? До поступления на военную службу я работала в салоне красоты Элизабет Арден и кое-чему научилась. Была бы рада, если бы вы позволили, мисс. Могла бы заняться вами в свободное время, уверена, вы сразу почувствуете себя по-другому. — Она коснулась моей щеки проворными пальцами. — У вас хорошая кожа, но ей недостает настоящего ухода. Не сомневаюсь, после одного-двух сеансов вы будете довольны результатом.

Поблагодарив, я предоставила ей полную свободу действий, не очень-то веря в то, что она способна многое изменить в столь короткий срок. Но она совершила буквально чудо. К моменту выписки из госпиталя моя кожа заметно посвежела. Это вынуждена была признать даже я сама. Мой искусный макияж произвел сильное впечатление на главного врача, осматривавшего меня перед выпиской. Если раньше он советовал мне после госпиталя непременно несколько недель провести в пансионате или в санатории, то теперь, когда я снова отказалась, он уже не настаивал.

— Вы выглядите на удивление хорошо, принимая во внимание все обстоятельства, — заметил он, и я спрятала улыбку, когда он добавил — Наконец-то у вас на щеках появился румянец. Вам осталось только прибавить немного в весе. Ну что ж, думаю, раз вы готовы, можем с вами расстаться. Вы получите оплаченный отпуск по демобилизации, не так ли? Вопросы выплаты жалованья и пособия уже урегулированы?

После моего утвердительного ответа он подписал необходимые документы, собрал их вместе и протянул мне руку.

— Все эти бумаги будут отправлены в Мельбурн, в британскую штабную группу связи, которая, насколько мне известно, занимается вашим делом. Поэтому документы оставьте у меня, я позабочусь, чтобы их своевременно переслали по назначению. Теперь мне осталось только попрощаться и пожелать вам счастья, миссис Дейли. Очень советую вам некоторое время пожить в горах, если есть такая возможность. Но пусть этим вопросом займется муж. Ведь отсюда вы поедете прямо к нему, не правда ли?

Я пробормотала что-то нечленораздельное, старательно избегая его взгляда. Мы торжественно пожали друг другу руки, и я вышла из его кабинета. С этого момента я вновь стала гражданским лицом, свободным от армии, свободным от военного госпиталя. Могла делать что угодно и идти куда угодно, за исключением того места, куда я рвалась всей душой.

В канцелярии чиновник вручил мне целый ворох бумаг, объяснил подробно значение каждой из них. Как оказалось, мне полагались талоны на одежду и бензин, железнодорожный билет и солидная денежная сумма. Кроме того, я получала право бесплатно ездить в Сиднее на всех городских автобусах и трамваях, а также на пригородных поездах.

— А теперь по магазинам, мадам? — весело заметил чиновник. — Думаю, вы с радостью сбросите военную форму и наденете красивое платье и шляпку.

Дельная мысль, решила я, оглядывая свою потрепанную военную блузу. У меня было достаточно промтоварных талонов и куча денег, чтобы по-настоящему разгуляться. На это уйдет несколько часов. За это время я смогу обстоятельно обдумать свою проблему с Коннором и окончательно решить, как мне поступить с ним и с нашим браком.

Я уже направлялась к вызванному для меня такси, когда меня догнала знакомая сиделка из моей палаты и передала мне еще одно устное послание от Джульетты Лайл. Она настоятельно просила непременно прийти на квартиру Коннора. С неподвижным лицом и крепко сомкнутыми губами я выслушала сиделку, поблагодарила ее и пообещала разобраться с этим делом. Она, нахмурившись, смотрела, как я садилась в такси, на юном лице застыло выражение удивления и тревоги. Мои вещи уже находились в багажнике, и ей можно было уйти, но она почему-то все стояла и стояла.

— Прощайте и всего хорошего, миссис Дейли, — крикнула она и, будто спохватившись, добавила: — Вы чудесно выглядите, словно никогда и не болели.

Я знала, что это неправда, тем не менее от ее слов сделалось теплее на душе; и именно под их воздействием часом позже — примеряя очень красивое платье в одном из лучших магазинов Сиднея — я решила, несмотря ни на что, сходить на квартиру Коннора.

— Я сразу надену вот это платье, — заявила я продавщице, — если вы потрудитесь завернуть мою военную форму. Мне нужны также подходящие туфли, шляпка и сумочка.

— Разумеется, сударыня, — улыбнулась она. — Уверена, у нас есть все, что вам нужно.

Продавщица не обманула. Из магазина я вышла совершенно преобразившейся; старая военная форма была аккуратно упакована в коричневую бумагу, а изрядно похудевшая пачка талонов покоилась в новой элегантной сумочке из искусственной крокодиловой кожи. Водитель такси выгрузил мои вещи у небольшой гостиницы, которую он мне порекомендовал. Сняв комнату, я собралась с духом, вновь села в такси и назвала адрес Коннора. Решение было принято, дальнейшее находилось в руках судьбы. Внезапно я перестала испытывать страх...

На мой звонок дверь открыла Джульетта Лайл, казавшаяся усталой и немного смущенной. Она проводила меня в знакомую жилую комнату и предложила кресло. Вблизи она выглядела старше, чем я себе представляла, но все же была очень хороша собой — высокая, стройная, с великолепной прической и несомненными признаками прекрасного воспитания, которых я почему-то вовсе не ожидала в ней обнаружить.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, а затем, судорожно вздохнув, она сказала:

— Так вы — жена Коннора?

— Да, я его жена, мисс Лайл, — проговорила я холодно.

— Миссис, — поправила она меня, — миссис Лайл. Я замужем.

— Ах, вот как! — Я постаралась не показывать своего удивления, очевидно, мне это не удалось, так как легкая улыбка тронула уголки ее губ. И мне бросилось в глаза, что она улыбалась точно так же, как и Коннор, что у нее улыбка такая же обаятельная, как у него.

— Почему вы отказывались повидаться со мной в госпитале? — спросила она укоризненно. — Я уже давно пытаюсь встретиться с вами.

— Да, мне об этом известно, миссис Лайл, — призналась я. — Сожалею, но у меня не было желания видеть вас. Я... то есть...

Я замолчала и, чувствуя себя неловко, покраснела. Теперь было трудно объяснить, почему я отказывалась от встречи с ней. Она вовсе не принадлежала к тому типу людей, к которому я ее причислила, вопреки всякой логике и рассудку она даже начала мне нравиться.

— Вы больше не любите Коннора? — спросила она. — Вас не интересует, что случилось с ним?

Я почувствовала, как у меня екнуло и тревожно забилось сердце.

— Разве он не здесь? Миссис Лайл, что с ним произошло? Ради Бога, говорите! Он болен? Да скажите же скорее, что с ним, я...

К моему облегчению, я увидела, что она немного расслабилась.

— Значит, все еще любите?

— Конечно, люблю. Разве вы не понимаете...

— Возможно, уже кое-что начинаю понимать, хотя полностью не уверена. Коннора здесь нет, но я надеюсь, что он скоро вернется. Вы болели... — Она коснулась тонкими пальцами моей руки — доброжелательно, ласково, и, как ни странно, этот жест не был мне неприятен. — Вы не должны волноваться. Ведь вы серьезно болели...

— Я уже в полном порядке, — отмахнулась я. — А вы... пожалуйста, расскажите мне о Конноре. — Внезапно меня охватила тревога за него. — Вы должны мне рассказать.

— Сейчас вы все узнаете, — заверила она. — Рассказывать придется много. Он оставил для вас письмо, которое я должна была передать вам при определенных условиях... Думаю, оно объяснит вам все лучше, чем я. — Джульетта вздохнула. — Я просто не знала, как мне поступить. Сперва я собиралась отдать его вам, но потом, когда мне сообщили в госпитале, насколько серьезно вы больны, я не решилась, опасаясь, что оно вас очень расстроит. Вики, — продолжала она, обращаясь ко мне просто по имени, и ее голос был таким же доброжелательным и ласковым, как и прикосновение ее пальцев, — вы потеряли ребенка, и мне очень жаль. Жаль вас и Коннора.

Меня так поразили ее слова, что я в замешательстве резко проговорила:

— Но какое вам дело до ребенка? Почему вас трогает его потеря... Он ведь не ваш, а Коннора.

— Знаю. Вот потому-то мне это небезразлично. Ему будет очень больно, когда он узнает.

— Но вы, — уставилась я на нее в недоумении. — Но вы-то кем ему приходитесь, миссис Лайл?

— Вики! — вскинула она брови в изумлении. — Я его сестра. Он, конечно, рассказывал вам обо мне? Как же иначе?

— Он ничего мне о вас не говорил, — покачала я головой. — Я не имела ни малейшего представления.

Коннор действительно никогда не упоминал про сестру. И тем не менее, глядя на Джульетту Лайл, я не сомневалась, что она не лжет, меня просто повергла в смятение собственная слепота. Разумеется, она сестра Коннора — те же черты лица, та же улыбка, те же глаза, руки.

— Мы поженились незадолго до того, как я вернулась в Бирму, — пояснила я смущенно. — Вероятно, Коннор просто не успел рассказать мне о вас. У нас было так мало времени.

— Конечно, — улыбнулась она. — Времени у вас было действительно немного. Коннор из-за недостатка времени даже не пригласил меня на свадьбу, все свершилось так быстро, не правда ли? А я живу в Перте, это в Западной Австралии. В Сидней я приехала, чтобы присмотреть за Коннором, побыть возле него. Он нуждался в помощи, а вы были в Бирме.

— Но почему? — спросила я тихо. — Миссис Лайл... Джульетта... почему Коннор нуждался в уходе... почему надо было присматривать за ним? Он болел?

И я опять увидела, как тонкие, искусно подведенные брови Джульетты удивленно поползли вверх.

— Вы хотите сказать, что ничего не знаете? Он ничего вам об этом не говорил?

— Нет, — ответила я с несчастным видом. — Он мне никогда ни о чем не говорил, кроме того, что хочет расторгнуть наш брак, который стал для него своеобразной клеткой. Он отослал меня назад в Бирму... то есть сделал так, что я вынуждена была уехать. Я думала... думала... — Рыдания сдавили мне горло, и я не могла продолжать.

Джульетта опустилась на колени перед моим креслом и взяла мои ладони в свои руки.

— Могу себе представить, что вы подумали! — воскликнула она. — Какой же он все-таки дурак! Донкихотствующий идиот!

Я поняла, что она имеет в виду Коннора, и резко выпрямилась. Мое сердце неистово колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди.

— Пожалуйста, расскажите мне, Джульетта. Пожалуйста, расскажите все, чего я не знаю. Что случилось с Коннором?

Не выпуская моих рук, Джульетта опустилась на пятки, в глазах у нее сверкали слезы. Руки были холодные.

— Я через минуту отдам вам, Вики, его письмо, — пообещала она. — Коннор велел вручить это письмо вам в случае... его смерти. Подождите, — остановила она меня, подняв руку, — он живой и даже здоров. Но ему пришлось ампутировать правую ногу, в ней развился туберкулез кости, и врачи боялись, что он умрет.

— Когда ему... ампутировали? — спросила я, начиная понимать взаимосвязь отдельных событий. А когда Джульетта назвала дату, все стало абсолютно ясным. Операция состоялась менее чем через неделю после того, как я уехала от него, чтобы вернуться в Бирму. Значит, он знал — должен был знать — еще до нашего расставания. Врачи, несомненно, предупредили его. Коннор, конечно, настоял, и ему сказали правду о его положении. Я не очень знакома с симптомами этой болезни, но того, что я знала, было достаточно, чтобы осознать всю опасность и вероятность рокового исхода. Коннор, по существу, считал себя приговоренным к смерти, когда позволил мне уехать. Именно поэтому он и отсылал меня от себя. Такое поведение вполне соответствовало его характеру, было для него типичным. Он не хотел, чтобы я осталась и страдала, наблюдая, как он медленно угасает — день за днем, минута за минутой. Он, будучи самим собой, предпочел встретить свой смертный час в одиночку. И опять же — в стиле Коннора — он предпочел сделать вид, что разлюбил меня, нежели сказать правду.

Запоздалое понимание случившегося причиняло боль и обиду, но теперь я, по крайней мере, понимала, почему он поступил так, как поступил. Ведь он — Коннор. Этого достаточно для объяснения и даже оправдания его поведения.

Джульетта продолжала говорить. Она была хорошо осведомлена о том, что произошло, и, по-видимому, неплохо разбиралась в медицине. Я многого не поняла из того, что она пыталась мне объяснить, поскольку она употребляла медицинские термины, а я не знала их значения. Но я не прерывала ее. Она рассказывала мне историю длительной, мучительной борьбы Коннора за жизнь, и слезы, застилая глаза, текли по моим впалым щекам. То было удивительное повествование о мужестве и самоотверженности, и, рассказывая, сестра Коннора тоже плакала.

Коннор провел в санатории почти все время, пока я находилась в Рангуне. В письмах, которые он мне посылал, не было ни крупицы правды. Вечеринки, описанные им с такими циничными подробностями, являлись плодом его воображения, женщины, которыми он дразнил меня, вовсе не существовали...

Последнюю операцию он перенес в тот самый день, когда я на госпитальном судне покинула Рангун. Только тогда врачи обрели уверенность, что он избавился от болезни, что ему не суждено умереть или провести остаток дней беспомощным калекой. Совпадение по времени, подумала я, роняя голову на вытянутые руки, просто невероятное. Он все еще пребывал в полубессознательном состоянии, когда поступила телеграмма о моем приезде. Джульетта прочитала ее, но не показала Коннору, потому что он был тогда слишком слаб и его не следовало волновать. Поэтому она сама отправилась встречать корабль.

— А я отказалась видеть вас и разговаривать с вами, — закончила я за нее.

— Нетрудно вас понять, дорогая Вики, — улыбнулась она сквозь слезы. — Особенно когда я узнала, что вам ничего не было известно о болезни Коннора. Однако, должна признаться, в то время я подумала, что вы вели себя так потому, что разлюбили его и равнодушно относились к его страданиям. А еще я думала, что именно из-за болезни вы оставили его.

Некоторое время мы сидели молча, потом Джульетта поднялась и сказала:

— Он скоро придет. Я приготовлю тем временем чай и принесу его письмо. Можете прочитать его, пока ждете.

— Хорошо, — проговорила я неуверенно, — но где же он сейчас, Джульетта?

— Коннор вышел из больницы вчера и должен посещать различные процедуры. Они обучают его пользоваться протезом. Ежедневно за ним присылают санитарную машину, которая отвозит его в клинику. Ходит он уже довольно сносно, но нуждается в специальных упражнениях для укрепления мускулов. Вот увидите, как он переменился. Сильно переменился.

— Он заметит перемены и во мне, — сказала я. Не ответив, Джульетта прошла в меньшую из двух спален и вернулась с запечатанным конвертом в руке.

— Вот это письмо, Вики.

Взглянув на письмо, я, возвращая его Джульетте, заметила:

— Мне оно не нужно, я все поняла, не читая его. Кроме того, должна была получить письмо только в случае... смерти Коннора, не так ли? Едва ли он захочет, чтобы я его теперь читала. Ведь он не собирается умирать. А я здесь, с ним.

Обняв за плечи, Джульетта прижала меня к себе, прильнув мокрой от слез щекой к моей щеке.

— Слава Богу, — проговорила она, — смерть больше не подстерегает Коннора. И вы, дорогая Вики, вернулись к нему, милостью Божьей, в целости и сохранности. Вы оба будете жить, и мне кажется, мы можем теперь сжечь письмо. Пожалуй, это будет самым разумным.

Мы вместе сожгли письмо. Оно превратилось в тончайший серый пепел как раз в тот момент, когда мы услышали, как щелкнул замок входной двери.

— Это он, — прошептала Джульетта, поднимаясь. — Пойду позабочусь о чае и оставлю вас пока вдвоем.

Внезапно мне сделалось страшно.

— Но он не знает, что я здесь. Не будет ли для него потрясением вдруг увидеть меня в комнате? Быть может, вам стоит предупредить его?

Она отрицательно покачала головой и подтолкнула меня к двери.

— Я не стану портить счастливейший момент в его жизни, дорогая. Он не лгал мне, рассказывая о своих чувствах к вам... Не было в этом надобности. Я знаю, что он любит вас, Вики. Вот почему я не отступила, когда вы упорно отказывались встретиться со мной, вот почему я передала вам сегодня утром настойчивое устное послание. Я знаю, он нуждается в вас больше, чем в ком бы то ни было в своей жизни. Идите к нему, Вики.

И когда дверь открылась и я увидела Коннора, я поняла, что Джульетта права. Его глаза сказали мне все, что я так страстно хотела знать, еще до того, как он выразил это словами. Его глаза убедили меня в его беспредельной любви, и я шагнула навстречу его объятиям. Я не заметила в нем никаких перемен. Он был прежним Коннором, моим мужем и всем-всем на свете, чего я себе желала.

— О Вики, — сказал он очень спокойно, и я почувствовала, как его губы прижались к моим.

Наконец-то для нас обоих одиночество кончилось.

1

Стихотворения даны в переводе А. Кудрявицкого.