- Как же без света? - спросил Калашник.
      - Глубоководные растения обходятся голубыми коротковолновыми лучами. Эти лучи проникают сквозь толщу моря... Красный цвет Помогает поглощать эти лучи. Вот, смотрите.
      Ольга тронула рычаг на мраморной доске. Послышалось гудение. И сейчас же красный свет померк и сменился густым пурпурно-фиолетовым сиянием. Калашник увидел сеть тонких и прозрачных трубок, тесными рядами пронизывающих воду аквариума. От них исходили едва видимые трепетные, фиолетовые лучи.
      - По длине волны этилучи близки к ультрафиолетовым, - объяснила Ольга. - В малых дозах они способствуют росту растения. Большие дозы смертельны. Поэтому мы не даем большой интенсивности, чтобы не погубить культуру.
      - А как вы регулируете интенсивность света? - с неожиданной живостью заинтересовался Калашник.
      Ольга кивнула на мраморную доску, не спуская руки с рычага. Чуть заметно она продвинула рычаг вперед. Свет в трубках сгустился. Растения приняли пурпурно-черную окраску.
      На доске вспыхнула красная лампа. Сейчас же Ольга сдвинула рычаг назад.
      - Десять минут при такой интенсивности света, - сказала она, - и эти лучи убьют все живое.
      - Однако, - Калашник усмехнулся, - вы рискуете...
      Ольга подняла брови, но не ответила. Ей послышались какие-то звуки из коридора. Она приоткрыла дверь, просунула в нее голову, прислушалась. Было тихо. Она вышла в коридор, подбежала к лестнице, постояла, напряженно слушая, несколько минут, и снова вернулась к Калашнику, застывшему у стекла аквариума.
      - Ну, а... как с накоплением золота? - спросил Калашник.
      - Думаю, что рано или поздно Евгений Николаевич добьется того, что нам нужно. Пока еще накопление идет недостаточно интенсивно, но оно уже в двести раз превышает свойства исходной формы.
      - Алхимия!.. - пробормотал Калашник, отходя от стекла и оглядываясь по сторонам. Ну, так вот. Я полагаю, что любой из аквариумов можно приспособить для ваших опытов. В каждом концентрация живого вещества такая, что вода, очевидно, будет быстро насыщаться этим вашим... ферментом.
      - Да, да, - ответила Ольга машинально. Сердце ее забилось. Ей почудилось, что она слышит голос Смолина. Она уже не понимала, что говорил Калашник. Да, это его голос... Звуки шагов на лестнице. Дверь распахнулась.
      На пороге появился профессор Смолин. Он бросил быстрый взгляд на Ольгу, перевел глаза на Калашника. Лицо его стало каменным.
      - В чем дело, Ольга Федоровна? - спросил он резко. - Почему здесь посторонние?
      Ольга вспыхнула. Смолин никогда не говорил с ней таким тоном. Она посмотрела на него умоляющим взглядом. Но Калашник предупредил ее.
      - Ольга Федоровна показывала мне культуры по моей просьбе, - сказал он угрюмо.- Я не подозревал, что вы можете иметь что-либо против этого. Впрочем... это ваше дело.
      Он стремительно пошел к двери, так что Смолин невольно посторонился.
      - Это, конечно, мое дело, - с яростью повторил он слова Калашника. Но я не понимаю смысла таких посещений при вашем... отношении к моей работе. И имею право трактовать его определенным образом.
      Калашник остановился в дверях. Повернул посеревшее, искаженное лицо к Смолину.
      - Полагаю, что это посещение будет последним, - сказал он хрипло. Можете трактовать его, как хотите!
      Он оттолкнул стоящего на дороге Петрова и вышел, хлопнув дверью.
      Глава 14
      ГИБЕЛЬ ГИГАНТОВ
      Рабочий день Петрова неизменна начинался с посещения аквариальной. Он обходил все аквариумы, осматривал растения, брал несколько экземпляров из каждого бассейна, чтобы сделать анализы и измерения скорости роста, и фиксировал в дневниках все изменения, происшедшие за ночь. Драгоценные культуры гигантской водоросли Аркадий обычно рассматривал последними. Они были в четвертом самом крайнем помещении аквариальной.
      В то утро Аркадий также обошел все аквариумы и ему осталось обследовать только бассейн с гигантской филлофорой.
      В свете раннего утреннего солнца филлофора испускала нежно-розовое сияние. Уже первое впечатление от ее цвета слегка удивило Петрова. Это был не тот чистый тон, сохраняющий цветовую ясность при любой яркости - от густопурпурного до нежнорозового оттенка. К нему совершенно отчетливо примешивалась буроватая подцветка, какую можно заметить осенью на увядающем листе.
      Петров подошел к стеклу несколько озадаченный. До сих пор развитие пигмента у этой формы шло в сторону сгущения красного цвета, - побурение было новостью. Он поднялся по лесенке, заглянул в аквариум сверху и сразу заметил что-то неладное. Аркадий обладал исключительной зрительной памятью, натренированной в наблюдениях над изменчивостью живых организмов. Утренние впечатления у него накладывались на впечатления прошедшего дня, и глаз фиксировал мельчайшие отклонения. По утрам Петров без всяких измерений, сразу улавливал, насколько за ночь разрослось его детище, - гигантская форма филлофоры. В это утро он не заметил изменений в росте растений.
      Он спустил в бассейн огромные щипцы, сконструированные им для извлечения растений, отщипнул большую ветвь, поднял... Развернул на ладони мокрое, слизистое слоевище, расправил пластинки... По краю красной ткани шла бурая кайма омертвения.
      Всем существом Петров ощутил, что произошло непоправимое несчастье. Во рту у него пересохло. Он бросил извлеченную ветвь. Вытащил другую, посмотрел. Не спускаясь с лесенки, бросил, достал третью. Картина была все та же. Край, где шел рост водоросли, где делились гигантские клетки, где растительная ткань обычно сияла свежестью окраски, теперь был поражен смертью, уже переходившей в разложение.
      Петров растерянно оглянулся. Рванул воротник рубашки - влажная теплота комнаты вызвала у него обильную испарину - и судорожно вздохнул.
      - Культура погибла! - сказал он громко, и яростным, отчаянным шепотом выругался.
      Медленно спустился он с лестницы и остановился у стекла, тупо, без мыслей уставившись на погибающую филлофору. Им овладела странная вялость и даже безразличие. Он знал по опыту, что умирающее растение ничем нельзя вернуть к жизни.
      Как автомат, не чувствуя под собою ног, Петров поднялся наверх. Час был ранний, в лабораториях никого не было. Он свалился на стул у телефона, набрал номер. Смолин долго не отзывался. Наконец в трубке раздался хрипловатый после сна, преодолевающий зевоту голос:
      - Слушаю.
      - Евгений Николаевич,-торопливо сказал Петров, - культура погибла!
      Короткая пауза. Петров дрогнувшим сердцем почувствовал, как ошеломлен Смолин.
      - В большом аквариуме? - услышал Петров тревожный взволнованный вопрос.
      - Да, - ответил Аркадий.
      Опять напряженная тишина, прерываемая только шорохом в микрофоне.
      - Сейчас буду, - негромко произнес Смолин.
      Звук опустившегося рычага. Петров не отнимал трубки от уха, пока в ней не зазвучал равнодушный сигнал отказа. Тогда он поднялся, коротко вздохнул, повесил трубку и пошел вниз.
      ...Смолин резко распахнул дверь и стремительно вошел в комнату. Верхние шторы под потолком были уже задернуты, в аквариуме мерцал дрожащий, холодный синеватый свет, пронизывавший воду сквозь густой переплет тонких, черных плетей филлофоры.
      - Аркадий Петрович! - позвал Смолин, ничего не различая в голубом полумраке.
      Темная фигура отделилась от стены. Призрачно бледное, голубое лицо Петрова повернулось к Смолину.
      - Зажгите свет, - коротко приказал профессор и подошел к стеклу.
      Под потолком вспыхнули белые конусы ламп. Петров молча смотрел, как Смолин внимательно изучал через стекло пораженные смертью растения.
      - Так, - сказал Смолин сквозь усы, закончив осмотр. - Покажите, как они выглядят на воздухе.
      Он расправил пальцем на ладони несколько пластинок. Поднес к свету, посмотрел, прищурив глаза, сжал губы, бросил растение на пол и медленно вытер руки платком.
      - Все ясно... Это смерть.
      Сдвинув брови, наклонив голову, Смолин прошелся несколько раз из угла в угол.
      - И все же... - он остановился. - Как это могло случиться?
      Петров развел руками.
      - Ума не приложу. Евгений Николаевич. - Все делалось так, как мы с вами запланировали. Вчера еще растение было в порядке. Правда, рост несколько замедлился, но они вообще развиваются энергично только в первые дни, так что я не придал этому значения.
      - Формы с гигантскими клетками... - сказал с горечью Смолин. - Вот вам, Аркадий, результат воздействия колхицина и лучистой энергии. Недостаточная жизнеспособность. Если бы эти гиганты не погибли сейчас, они все равно не вынесли бы переход в естественные условия. Но почему эта филлофора погибла в аквариуме? Она не проявляла никаких признаков угнетения. Она казалась очень стойкой. В чем же дело, Аркадий Петрович?
      - Мне кажется, Евгений Николаевич, что здесь какие-то непредвиденные факторы...
      - Для нас это, конечно, значило бы, какую-то надежду на успех в следующей серии опытов. Ну, что ж, будем надеяться, что тут были случайные факторы. Но какие?!
      - Я думаю, Евгений Николаевич...
      - Ну?
      - И у меня сомнение...
      - Да?
      - Заметьте-поражены растущие части: края, где происходят деления клеток. Значит, действие этого губительного внешнего фактора было избирательным, - оно было направлено на размножающиеся клетки. Это могла быть только лучистая энергия... И я думаю, - не слишком ли интенсивно естественное освещение? Ведь утром и вечером мы снимаем затемнение, а день сейчас стал значительно длиннее, чем в мае, когда мы ставили первые опыты...
      Смолин сжал в раздумье подбородок и не отводил глаз от пораженного признаками смерти растения.
      - Надо проверить, - сказал он. - А как обстояло дело с температурой?
      - Ни разу не опускалась ниже двадцати...
      Смолин резко повернулся на каблуках.
      -Во всяком случае,-сказал он с горькой усмешкой, - мы констатировали факт несомненной гибели самой перспективной из выведенных нами форм. Предстоит новый, тяжелый, кропотливый труд... Идемте наверх, обсудим, что делать дальше.
      Смолин вышел из комнаты. Но когда Петров повернул выключатель и комната погрузилась в глубокий полумрак, профессор неожиданно вернулся и прикрыл за собой дверь.
      - Скажите, Петров, вы уверены, что в аквариальную никто, кроме вас, не заходил?
      - Кто же кроме меня?.. Я и Ольга Федоровна, - больше никто сюда не заходит...
      Не договорив, он замолчал, пораженный пришедшей в голову мыслью. Молчал и Смолин, остановив на нем неподвижный взгляд. Мерцал голубоватый свет, окрашивая их лица в мертвенные, неестественные тона.
      - Неужели... Калашник? - нарушил, наконец, молчание Петров.
      Лицо Смолина продолжало оставаться неподвижным. Он все смотрел на Петрова, уже не видя его, распаляемый вспыхнувшим чувством досады. Кулаки его сжались.
      - Ну, если.. - начал было он, раздувая ноздри, но сейчас же спохватился. - Да нет, легче всего свалить вину на противника, благо к этому есть какие-то основания.
      Он нахмурил брови и опять погрузился в раздумье.
      - Черт его знает! - сказал он, наконец, с досадой.-Принесла его нелегкая в такой момент!
      - А по-моему - это он! - убежденно заявил Петров.
      Смолин невесело засмеялся и покачал головой.
      - Не могу поверить этому. Нет не могу. - И закончил уже обычным своим тoном:-Ну, Петров, начнем все сначала!
      Глава 15
      ПРИЧИНЫ НЕУДАЧ
      Катастрофа с культурой гигантской филлофоры была каплей, переполнившей чашу. Тягостное ощущение упорной неудачи овладело Смолиным. Мрачный, подавленный, он заперся в своем кабинете. Да, положение стало совершенно ясным. Решение поставленной перед ним задачи снова отодвинулось в туманную, неопределенную даль. И, если его спросят, что делать дальше, - ему сказать нечего.
      "Во мне или вне меня причины этих неудач?" - спрашивал он себя, устремив неподвижный взгляд в бархатную черноту ночи за раскрытым окном.
      Перед ним одна за другой проходили эти неудачи. Бесплодные поиски золотой водоросли у берегов Крыма и Кавказа. Нелепая смерть сотрудника в момент, когда тому удалось, повидимому, сделать какое-то важное открытие. Необъяснимая гибель выведенной с таким огромным трудом золотоносной расы филлофоры.
      Да, причина каждой из неудач, отдельно взятая, была вне Смолина. Но все они вместе имели одно общее основание, и это основание он ощущал в себе самом. Это было увлечение Валерией Радецкой.
      Смолин знал, что ее отец, Павел Федорович Радецкий, был уроженцем Крыма, покинул родные края еще до первой мировой войны и почти всю творческую жизнь провел в Румынии. Репатриировался он после Великой Отечественной войны, когда Валерии было уже шестнадцать лет. Зарубежное воспитание наложило отпечаток на ее характер, вкусы и симпатии. В них было много странного, необъяснимого, раздражающего.
      Она с большим интересом относилась к его исследованиям. Повидимому, любила его слушать. И вместе с тем иногда совершенно неожиданным вопросом показывала, что в науке ее интересует совсем не то, что волнует самого Смолина.
      - Скажите, - спросила она его однажды, прерывая на полуфразе, - как вы относитесь к славе?
      - К славе?.. - переспросил недоуменно Смолин. - Очевидно, так же, как каждый советский ученый. Слава, то есть почет и уважение народа, конечно, приятная вещь..
      - Нет, я не об этом. - Она покачала головой и улыбнулась не то мечтательно, не то с сожалением о его недогадливости. - Я говорю не о такой славе... Представьте себе, что вас знают и любят все люди. Ваше появление приводит в возбуждение миллионы. Люди отталкивают друг друга, чтобы посмотреть на вас, побыть около вас, слышать ваш голос. Вы воплощаете в себе самое лучшее, самое дорогое для каждого из этих миллионов.
      - Ну, слава в нашей профессии в такой форме никогда не проявляется, ответил Смолин.
      - Такую славу приносит работа в кино, - сказала задумчиво Валерия.
      - Скажите, - спросила она его в другой раз. - Если бы вам предложили провести исследование в какой-нибудь другой стране,причем это исследование имело бы огромное значение для мировой науки и... и могло бы быть осуществимо только в той стране... вы не отказались бы?
      Смолин развел руками.
      - Не представляю себе исследования, которое нельзя было бы провести в нашей стране, но если бы и было такое, согласиться на работу за границей, в капиталистической стране,-для советского ученого равносильно измене родине.
      - Ну, а если бы была перспектива какого-то открытия, благодетельного для всего человечества?
      - В одних руках оно может быть благодетельным, в других окажется источником наживы и злоупотребления. В капиталистических государствах понятие о благе человечества имеет весьма условное значение.
      Валерия не возражала. Она думала о чем-то своем. Ее тонкие брови сдвинулись.
      - А если бы это касалось искусства? - спросила она тоном, в котором Смолину почудилось легкое возбуждение.
      - Вы говорите о показе достижений советского искусства за рубежом? Для этого, насколько я знаю, советским артистам препятствий нет, но если бы речь шла, например, о привлечении советских артистов к буржуазному искусству, то...
      - Это тоже измена родине? - иронически спросила Валерия.
      - Да, - твердо ответил Смолин.
      Но больше всего Смолина раздражало отношение Валерии к ее неизменному спутнику - Васильеву. Этот высокий, плечистый, светловолосый молодой человек с первой встречи не понравился Смолину.
      - Знакомьтесь, Васильев, - представила Валерия Смолину своего спутника. - Мой товарищ по профессии.
      - Всего лишь скромный сценарист, - улыбнулся Васильев, показывая белые, ровные зубы.
      Он почтительно пожал руку Смолину, сказал что-то о своем интересе к биологии, о каких-то задуманных им научно-популярных фильмах, посвященных биогеохимии. Смолин слушал рассеянно, ответил что-то невпопад, волнуемый мыслью об отношении Валерии к этому человеку. Чутье говорило Смолину, что Васильева связывают с Валерией не только профессиональные интересы. И Смолина бесило, что это вызывает в нем ничем не оправданную неприязнь к незнакомому человеку.
      При последующих встречах он пытался переломить в себе это чувство, сам вступал с Васильевым в разговоры, вежливо слушал его беседы с Валерией, но неприязнь росла, превращалась в отвращение, сдерживать которое стоило Смолину больших усилий.
      Что за человек был Васильев? Из разговоров при встречах выяснилось, что он "выполняет поручения" какой-то кинофабрики хроникально-документальных фильмов. В Крыму Васильев "собирал материалы" для киносценария на тему "Новый Крым" или что-то в этом роде.
      Смолин долго пытался и не мог понять, что привлекало Валерию в этом человеке. Красота? Статная фигура? Приятное лицо? Он не верил, что такую женщину, как Радецкая, могли пленить только внешние данные, которыми, впрочем, Васильев от природы был наделен довольно щедро. Ум? Ясность мысли? Талант? Ну, уж этих качеств Смолин никак не мог признать за своим соперником. Суждения Васильева отличались поразительной банальностью, граничащей даже с пошлостью. Все яйления жизни он рассматривал только с точки зрения успеха. Он вспоминал о новой книге, - и она оказывалась блестящим произведением, если книгу читали, если о ней много говорили, если она, по его мнению, имела успех. Он называл новый фильм, - и как бы его не расценивали знатоки киноискусства, фильм становился, по оценке Васильева, неудачным, если он не собирал зрителей, если о нем не было восторженных отзывов, если он, по мнению Васильева, не имел успеха. Нет, эти суждения не обнаруживали глубокого ума у Васильева. Тогда что же, что привлекало в нем Валерию Радецкую?!
      Много позднее, размышляя о судьбе киноактрисы и о той роли, которую сыграл в ее жизни Васильев, Смолин понял, что сила влияния этого человека на Валерию заключалась в искусной игре на главной и неисправимой слабости этой женщины - на ее болезненной жажде славы.
      Искусство его игры не отличалось ни тонкостью, ни глубиной, хотя она отнюдь не была грубой или чересчур откровенной. Главным в этой игре было спокойное и как бы безгранично убежденное восхищение прекрасной артисткой, отражающее в себе ту любовь, о которой Валерия спрашивала Смолина,-любовь миллионов, их страстную благодарность артистке за наслаждение, доставляемое ее талантом. Какая бы тема ни обсуждалась Радецкой и Васильевым, Смолин не мог не видеть, что даже в самых обычных словах Васильева Валерия воспринимает одной ей понятный смысл, и этот смысл пьянит и дурманит ее, как яд, как хмельной напиток.
      - Ваш фильм дублирован на испанский язык, - говорил Васильев, - вас увидит теперь вся Латинская Америка.
      - В "Парижском кинообозрении" пишут, что ваш портрет разошелся тиражом в миллион экземпляров, - сообщал он в другой раз.
      - Говорят, что московские школьники в сочинениях о Пушкине стали теперь уделять больше внимания Наталии Пушкиной, чем самому Александру Сергеевичу, - услышал однажды Смолин.
      - Ваш романс "За пяльцами" знают теперь даже в Африке, - сказал как-то Васильев, развертывая газету.
      Оказалось, действительно, в газете "Трансвааль-Пост" помещены были текст и ноты романса, спетого Радецкой в кинофильме "Александр Пушкин".
      Поведение этого беззаботного, улыбающегося человека вызывало у Смолина тяжелую, неприятную для него самого, ничем неоправданную злость.
      - Как вы можете выносить этого субъекта? - не выдержал однажды Смолин, когда Васильев, только что сказав очередную банальность, вышел из комнаты.
      - А почему я должна его не выносить? - удивилась Валерия.
      - Неглубокий человек. Когда он говорит, мне кажется, что у него нет ни одной собственной мысли.
      - Неверное впечатление, - возразила спокойно Валерия. - Он много думает о новых формах в киноискусстве. И в этой области он очень оригинален.
      - Если то, что он говорит об искусстве, оригинальность, то что же тогда пошлость? - сердито спросил Смолин.
      У Валерии задрожали губы. Но голос ее прозвучал так же спокойно, как и раньше:
      - Вот уж никогда не думала, Евгений Николаевич, что вы, пользуясь моим отношением к вам, можете так отзываться о моих друзьях.
      Смолин поднялся.
      - Я слишком ценю свое отношение к вам, - сказал он глухо, - чтобы подвергать его дальнейшим испытаниям.
      - Я не понимаю вас, - нахмурилась она.
      - Если вы этого не понимаете, - с трудом заставил себя выговорить Смолин, - то нам с вами не о чем больше разговаривать.
      Он встал и вышел из комнаты, не прощаясь.
      На другой день Смолин получил от Валерии записку. Артистка приглашала его к себе вечером, как будто ничего не случилось. Но Смолину уже нельзя было задерживаться в Феодосии. Петров ежедневно звонил из Севастополя, информируя о ходе работ, и деликатно намекал, что присутствие руководителя необходимо. Смолин ответил Валерии коротким письмом, в котором просил извинить его за горячность и выражал надежду, что их дружеские отношения не изменятся.
      Но ссора повторилась... и неоднократно.
      Для самолюбия Смолина выезды в Феодосию были мучительны. Прошедшей осенью, когда основные работы проводились в районе Карадага, его встречи с Радецкой совершались как бы сами собой, и их сближение казалось вполне естественным. Это было постепенное развитие дружеских отношений двух заинтересовавших друг друга людей, живущих в маленьком городе. Но теперь работа лаборатории сосредоточилась в Севастополе, и в Феодосии ему, собственно, нечего было и делать.
      Да и встречи с Радецкой стали теперь случайными, так как в Ялте шла съемка нового кинофильма, и киноактриса появлялась в Феодосии редко, приезжая туда отдохнуть два-три раза в месяц.
      У Смолина было два повода для выездов в Феодосию. Во-первых, там работал профессор Калашник - официальный консультант группы Смолина по вопросам физикохимии рассеянного золота. Во-вторых, в Феодосии жил Павел Федорович Радецкий - выдающийся минералог и геохимик и, следовательно, близкий Смолину по профессиональным интересам человек. Валерия жила в Феодосии на даче своего отца. Дача эта принадлежала Радецкому еще до революции и была возвращена ему после репатриации. Павел Федорович вел замкнутую, уединенную жизнь, протекавшую либо в кабинете, либо в одиноких прогулках на моторной лодке у берегов Карадага. При встречах он величественно приветствовал Смолина, приглашал заходить, но продолжительных разговоров избегал, старомодно раскланивался, приподнимал черную широкополую шляпу высоко над головой и продолжал свой путь - все время оставаясь спокойным, по-стариковски важным, углубленным в себя. И дома он только выходил навстречу гостю, чтобы приветствовать его, и через минуту-другую удалялся к себе, сославшись на усталость и нездоровье. И так как-то само собой получалось, что профессор Смолин, ответив на приглашение профессора Радецкого, оказывался гостем киноактрисы Валерии Радецкой в числе ее шумных поклонников. Он сидел, угрюмый, злой, слушал без улыбки веселую болтовню, прерываемую взрывами сдержанного хохота - боялись потревожить старика,-и с непонятной для себя сдержанной яростью выделял из шума голосов ставший ему ненавистным мягкий баритон Васильева. Уже после первого такого вечера Смолин понял, что почва для дальнейшего развития отношений с Радецкой- уходит у него из-под ног. Он поднялся после очередной реплики Васильева, и, не прощаясь, вышел. Валерия нагнала его в передней.
      - Куда вы, Смолин? - окликнула она его негромко, когда он уже яростно надавил на ручку двери. Смолин, сдерживая себя, медленно повернулся.
      - Извините, Валерия Павловна, - сказал он примирительно, - не хотел прощанием помешать вам веселиться. Встретимся как-нибудь в другой раз, в другой обстановке.
      Валерия, опустив длинные ресницы, теребила пальцами кружевной платочек.
      - Вам не нравится наша компания? - спросила она, не поднимая глаз.
      - Нет, почему же? - ответил Смолин с усилием. - Мне кажется, скорее я мало подхожу для этого веселого общества.
      Валерия отрицательно покачала головой.
      - Нет, нет, Евгений Николаевич. Я же видела, как вы уходили. Слова Васильева о власти таланта над людьми вызвали у вас прямо-таки содрогание... Я внимательно наблюдала за вами. И мне это очень грустно.
      Смолин пристально посмотрел ей в глаза, пытаясь понять скрытый смысл ее слов.
      - А почему именно вам грустно?
      - Потому что... Ну, потому что Васильев мой хороший друг. И вы мой хороший друг. И мне, Евгений Николаевич, грустно, что вы не хотите понять: мои друзья это и ваши друзья.
      Смолин отвел глаза в сторону, не желая показывать своего раздражения.
      - Разрешите, Валерия Павловна, не стaвить мое отношение к вам в связь с вашими отношениями к вашим друзьям. Если вы условием своего расположения ко мне ставите мое отношение к... этому человеку, то предупреждаю вас, что из этого ровно ничего не выйдет. До свидания.
      Он затворил за собой дверь с таким напряжением, словно это была тысячепудовая тяжесть - так хотелось ему хлопнуть дверью, чтобы стряхнуть с себя наваждение - мучительную и непонятную для него власть женщины... неповторимой, изумительной, единственной.
      Эти поездки мешали ему работать. Он выслушивал отчеты сотрудников, машинально принимал или отвергал их предложения о дальнейшей работе, автоматически, без напряжения, без волнения обсуждал пути решения новых задач. И чувствовал, с досадой и злостью на себя, что по-настоящему, он и его группа даже не приступили к разработке поставленной перед ними проблемы.
      Переход от поисков уже существующего в природе золотоносного растения к его созданию был оправдан всем предшествующим опытом работ Смолина. Кому же, как не ему, была по плечу эта задача - заставить живое вещество работать в нужном направлении? Все зависело от методов выведения такого растения.
      Смолин отлично понимал, что на пути, выбранном Петровым, шансы на удачу ничтожны. Колхицин и другие яды, задерживающие деление клеток и вызывающие гигантизм растений, были хорошо известны Смолину и ученым его поколения. Когда-то на эти яды возлагали большие надежды, как на могучие средства преобразования растительных форм. И сколько планов, сколько замыслов погибло в бесчисленных попытках создать устойчивые гигантские расы культурных растений - зерновых, технических, декоративных, растений-богатырей, с огромными клетками, увеличенными вдвое, вчетверо, вдесятеро против нормы. Сколько таких попыток видел Смолин: огромные колосья ржи, гигантские метелки гречихи и проса, непомерной величины ягоды малины и земляники. Действие яда на возникающие в недрах цветка зародышевые клетки, действительно, приводило к волшебному их превращению. Но это было только действие яда, не больше! Отравление начинало сказываться иногда в первом, чаще всего во втором, реже в последующих поколениях растений-гигантов. В результате действия яда появлялось все возрастающее бесплодие и постепенная дегенерация. Вот почему, практика решительно отвергла метод воздействия на растения колхицином для выведения новых форм.
      Никогда, ни при каких других обстоятельствах, не согласился бы Смолин ограничить поиски средств создания золотоносных растений опытами с колхицином, даже при дополнительном воздействии лучистой энергией. И вот согласился. Принял случайно возникший проект. Впрочем, не совсем случайный: Смолин отлично помнил, что возник он у Петрова после того, как тот услышал о планах Симпсона - вывести полиплоидные расы морских водорослей. Ну, допустим, не случайный - это дела не меняет. Смолин принял план Петрова - и на этом успокоился. Он, по существу, устранился от руководства и занялся, флиртом с киноактрисой. Ужасно!
      Ужасным было и то, что в глубине души Смолин чувствовал безнадежность своего увлечения, но не находил в себе силы разом с ним покончить. Поездки в Феодосию продолжались. Предлоги находились: побеседовать с профессором Радецким, проконсультировать некоторые вопросы с профессором Калашником. И беседы, и консультации заканчивались очередной, тягостной и мучительной для Смолина встречей с Валерией.
      Самой тягостной и самой мучительной для самолюбия Смолина оказалась встреча в присутствии Григория Харитоновича Калашника.
      Смолин зашел в лабораторию Калашника поздно вечером, зная, что тот долго засиживается за приборами. Григория Харитоновича в лаборатории не оказалось. С чувством облегчения, вызвавшим усмешку у него самого, Смолин направился на дачу Радецкой. Уже в передней он с удивлением услышал хрипловатый, грохочущий бас Калашника и опять усмехнулся возникшей у него мысли - повернуться и уйти. Но отступать было поздно. Белое платье Валерии вспыхнуло в раме двери, отворившейся в ярко освещенную гостиную.
      - Рада вас видеть, - сказала она, протягивая ему обе руки. Проходите, у меня приятный для вас гость.
      Калашник неуклюже поднялся из глубокого кресла, по-медвежьи протянул широкую руку, пробормотал что-то вроде приветствия и добавил:
      - Собираюсь побывать у вас, посмотреть ваши достижения.
      - Очень буду рад, - машинально ответил Смолин.
      Неловкость рассеял Васильев, который завладел беседой, принявшись рассказывать очередные новости мира искусств.
      Смолин вышел на веранду, курил, смотрел сквозь стеклянную дверь на лицо Калашника, обращенное к Валерии, разливавшей чай, и думал: "Неужели и у меня такое же потерянное лицо, когда я смотрю на эту женщину?"
      Больше он с ней не встречался. Он не мог себе простить мысли, которая мелькнула у него, когда была получена телеграмма от Крушинского: "Вот повод для остановки в Феодосии по дороге в Батуми". И подумать только! Он действительно мог задержаться там, если бы не пришло известие о смерти Крушинского.
      Смолину начинало казаться, что он действительно мог выехать раньше, и, - кто знает? - сумел бы предотвратить трагическое происшествие. Но это была уже чистейшая фантазия.
      Смолин судорожно вздохнул, растирая рукой раскрытую грудь. Ему было душно. Итак, с этим - кончено. Предаваться бесплодному самобичеванию бессмысленно. Выкинуть из головы этот нелепый роман и сосредоточить внимание на деле - вот все, что ему нужно. Даром растрачиваемое, бесплодное чувство не может быть и не должно быть сильнее воли...
      Задача остается прежней - искать средства изменения свойств живых организмов, заставляя их накапливать золото. Первая попытка оказалась неудачной. Будем продолжать поиски. И какой бы могучей ни представлялась нам косность природы, в чем бы эта, косность ни проявлялась, рано или поздно материя будет вынуждена уступить высшей форме своего развития всемогущей мысли и воле человека.