Было еще темно и холодно. Сеялся мелкий утренний дождь, остаток большого ночного. Город просыпался, и нужно было идти.
      — Пока, — сказал я.
      Майка наконец посмотрела на меня, и я вдруг задохнулся.
      — Они и тебя убьют, — сказала она. — Я знаю, они убьют и тебя. Они всех готовы убить.
      — Меня бесполезно убивать, — сказал я. — Убьют здесь, и я снова появлюсь там. И вернусь к тебе…
      — Не вернешься ты. Никто никогда не возвращается. Это легенды, что кто-то когда-то вернулся. Все уходят и исчезают.
      Мы вместе сходили с ума…
      Но в нашем безумии была система.
      Мы так и не дали друг другу уснуть в эту ночь, и я боялся, что сорвусь, разнесу всю электронику в ближайших кварталах, а потом у Майки будет инсайт, и тогда…
      Не представляю, что будет тогда. Что-то страшное. Оказаться между двух зеркал…
      Теперь у меня была вода, пища, нормальная одежда. Мне не о чем было заботиться, кроме как о главном.
      — Если ты не вернешься к полуночи, я… я не знаю, что сделаю. Нет, знаю. Знаю. Ты им скажи: если они тебя не отпустят, я отдам детонаторы… тем. Я знаю, кто из них где…
      — Они уже не боятся этого.
      — Боятся. Ты не знаешь, а они боятся.
      — Хорошо…
      Я поцеловал ей руку и шагнул в кабину.
      В подземелье было еще прохладно. Я повернулся к пульту видеофона. Вызвал БВИ. Через полчаса довольно хитрых поисков нужный номер был у меня в голове. Я почему-то помедлил, прежде чем набрал его. Замигал вызов. Ждать пришлось довольно долго.
      Человек, появившийся на экране, напоминал старую черепаху. Он был абсолютно лыс, морщинист и пятнист. Огромные безобразные мешки висели под глазами, и сами глаза были водянистые и невероятно спокойные. Тонкие губы кривились как бы презрительно…
      — Здравствуйте, — сказал я. — Меня зовут Стас Попов. Я из «детей дюн».
      — Попов?.. — Он наморщил лоб. — А, так вы с Пандоры…
      — Нет. Я на Земле.
      — Зачем?
      — Хочу вас увидеть.
      — Меня? Как странно… Ну, вот он я, смотрите. Кстати, кто вам сказал мой номер?
      — Я его вычислил. Это не так сложно. Особенно…
      — Вы ведь должны быть под наблюдением, не так ли? Причем, как я понимаю, добровольно.
      — Это очень относительная добровольность… Значит, вам еще не сообщили, что произошло на Пандоре?
      — Нет. Что там могло произойти?
      — Очень многое. Простите, но мне было бы… приятнее… говорить с вами непосредственно.
      — Что — действительно что-то серьезное?
      — Да.
      — Хорошо, приходите… — и он назвал адрес.

      Первым говорил Максим.
      — Должен отметить, что операция нами блистательно провалена. Погибли люди, погибли андроиды — боюсь, специально для этого оставленные здесь: чтобы погибнуть… а к разгадке феномена мы не приблизились ни на шаг. Больше того, мне почему-то кажется, что мы отдаляемся от нее, что кто-то умнее нас подбрасывает нам квазиважные проблемы, на разрешение которых мы расходуем все свое время и силы. Не исключено, что «дело Пирса», которое всплыло таким необычным образом, тоже является предметом отвлечения…
      — Вы считаете, что вам сказали правду? — спросил кто-то незнакомый, при бороде и загорелой блестящей лысине; их было несколько человек, появившихся недавно и пока Але не представленных; она сидела в уголке, слушала, но молчала; так велел Горбовский: слушать и молчать. — Или же это была заведомая дезинформация?
      — Боюсь, что в нашем случае одно от другого отличить нельзя в принципе, — странно сказал Максим. — Поскольку именно эти понятия являются объектом деятельности сторон.
      — Послушайте, Каммерер, — сказал другой, смуглый, узколицый и смутно знакомый; но где она видела этого человека, Аля вспомнить не могла; возможно, его видела не она сама, а Стас, пришло вдруг в голову… — Про девиацию информационных потоков мы знаем. И знаем условия, в которых она происходит. Объясните лучше, какова цель всех этих мероприятий? Мы что, опять защищаемся от вторжения?
      — Да, — кивнул Максим.
      — Но это же смешно!
      — Вы думаете?
      — Конечно. Судя по результатам…
      — Знаете такого зверя — чарли-хохотунчик? С Яйлы?
      — Не знаю. А при чем здесь какой-то зверь?
      — Он очень смешной и неуклюжий, и будто бы и сам себя высмеивает, и передразнивает вас, и все здорово, пока он не приблизится метра на три. Но даже зная, что он опасен, вы все равно попадаете под его обаяние и до последней секунды не можете поверить, что вас просто хотят съесть.
      — Максим, здесь взрослые люди, а вы пытаетесь рассказывать притчи. Говорите нормально.
      — Это не притча. Это грубый зоологический факт. Жертва, хихикая, сама лезет в глотку к зверю. Ей кажется, что это такая шутка. Мы почему-то совершенно неадекватно оцениваем степень опасности, и это никому не кажется странным. Больше того, мы готовы всяческими способами инактивировать тех, кто указывает нам на это. И больше того: я сам чувствую внутреннюю потребность не думать ни о какой опасности, а если думать, то иронически…
      — Послушайте, — опять сказал тот, смутно знакомый. — Тема просачивания и вторжения инопланетян на Землю настолько затаскана, что об этом всерьез даже говорить как-то неловко. Тем более, что и в данном конкретном случае нет ни малейших доказательств того, что все это имеет неземное происхождение.
      — Разумеется, нет, — пожал плечами Максим. — Как и у обитателей Саулы нет ни малейших доказательств прогрессорской деятельности землян.
      — Мы спорим обо всем этом уже сорок лет, — сказал Горбовский. — И давно уже пришли к мысли, что требовать друг от друга доказательства — неэтично и даже недопустимо. Поскольку, как верно заметил Максим, именно информация, информационные массивы, являются основным объектом воздействия. Кроме того, в ряде случаев мы имеем дело с явлениями единичными, уникальными. А следовательно…
      — Тогда мы имеем моральное право оперировать понятиями черной магии, алхимии, начинать вертеть столы… что там еще делали?..
      — Оживляли мертвецов.
      — Вот я и… — и вдруг узколицый замолчал. Огляделся беспомощно…
      — Ничего, Фил, — сказал Максим. — Все нормально. Привыкай. Добро пожаловать в страну Оз.
      Тут Аля вспомнила, почему этот человек казался ей знакомым. Филипп Шеллер, контактер с негуманоидами. Лет десять назад про него много писали. Удивительная адаптивность, четкость и цельность интеллекта…
      — Я понимаю Максима, который не хочет разбивать задачу на более простые элементы и решать ее именно поэлементно, — сказал тот, с бородой. — Это внесет, скорее всего, очень существенные искажения… Но, в свою очередь, я хотел бы, чтобы уважаемый Максим понял меня. Нас. Нам предложена смесь из ксенологии официальной и апокрифической, логических загадок, странных явлений психики, возможно, даже патологических, и природного феномена, механизм которого абсолютно не прояснен, хотя феномен наблюдается уже сколько? Лет десять?
      — Немного меньше.
      — Неважно. За это время можно было бы исследовать все до субвакуумного уровня…
      — Исследовали, Питер. Никаких загадок. Все ясно. Неясна мелочь: откуда что берется и зачем?
      — И — кто это затеял, — тихонько подсказал Горбовский.
      — Именно так.
      Але вдруг показалось, что здесь есть что-то неправильное. Так описывают «дежа вю». Будто бы она уже в пятый раз смотрит любимый спектакль, и вдруг актеры начали путать реплики. Даже не путать — упрощать. Выпускать что-то. И будто бы бородатый Питер должен сидеть не там, где сидит, а справа, и говорить торопливо и непонятно, а вон там, между Филом и девушкой-квазибиологиней, не хватало кого-то пожилого, белоголового, с эспаньолкой… Ощущение было настолько острым, что она приподнялась со своего места. Хотелось подойти и потрогать, чтобы убедиться.
      И вышло так, что она стоит, а все смотрят на нее и ждут, что она скажет.
      Она еще раз посмотрела вокруг себя. Невозможно было отделаться от ощущения странной нарочитости происходящего.
      — Знаете, — сказала она, — я ведь в какой-то степени Попов. Слепок с него. Ментальный снимок. Говорят, это пройдет, но пока что — держится. Так вот, этот внутренний Попов говорит, что ответ на заданный вами вопрос был получен, ответ четкий, однозначный, достоверный. И был получен не один раз, а — множество… Но каждый раз этот ответ будто забывался, и все начиналось снова.
      — Так, — сказал Максим. — И каков же этот ответ?
      — Не знаю… — Аля вдруг растерялась. — Не могу это… открыть. Там как бы дверь… А кто такой Ященко?
      Она заметила, как переглянулись Максим и Шеллер. Горбовский почесал подбородок.
      — Не расстраивайтесь, Сашенька, — сказал он. — Тут дело, получается, непростое. Ященко — это Камилл. Фамилия у него такая. Камилл Ященко. Ее почему-то мало кто помнит…

      Мы сидели на веранде и пили какой-то травяной настой. Сикорски утверждал, что трава эта проясняет мысль. Остров был каменист и мал. Сосны, скрученные ветрами, держались за край террасы, дальше начинался океан. Черные скалы поднимались за нами четырьмя быками. Небо было низким и серым. Внизу глухо бил прибой. Ветер с юга доносил льдистый антарктический запах.
      Святая Елена, маленький остров…
      Это была не Святая Елена, но что-то похожее присутствовало во всем.
      — Я восхищен вашими способностями, Попов, — сказал Сикорски, отставляя свою кружку, огромную и коричневую, с изображением всадника с копьем. — Жаль, что вас не было с нами тогда. Может быть, со мной не случилась бы… неприятность… Абалкин бы остался жить, а служба продолжала бы — служить… — он вздохнул. — Знаю, что не смешно. Старческое слабоостроумие. Извините. Так вот, о главном… Все, что рассказал вам Суворов, — правда. Но это такая невинная часть правды, что даже… нежность пробирает. Нежность. На самом же деле…
      Он медленно встал, обошел вокруг стола, остановился передо мной. Движения его были медленны и осторожны.
      — Я вам расскажу. Потому что вы все равно все узнаете. Но вдруг вы узнаете потом, когда будет поздно? Как я, например…
      Он помолчал, глядя, как вдали летит, почти касаясь воды и оставляя белый прерывистый след пены, маленький оранжевый глайдер.
      — До поры все было так, как он рассказал. До недоброй памяти двадцать девятого.
      — Нашего века? — зачем-то уточнил я.
      — Что? Ну да, конечно, нашего. Кому-то из гипногенистов пришла мысль передоверить некоторые управляющие функции машине. Сделать ее арбитром, поскольку противоречия между владельцами ключей зашли далеко. И что бы вы думали — сделали машину…
      — Массачусетскую?
      — Совершенно верно. Именно ее, родную. Собрали, запрограммировали, запустили. Функции: сбор всей формализованной информации. С целью: всем сделать хорошо. Ну, а по мелочам — управление погодой, транспортом, и так далее… Вы спросите: почему не сеть, не что-то попроще? Зачем такого монстра отгрохали? Ответ: чтобы полностью исключить возможность перехвата управления. Мотивы понятны.
      — И что же помешало возложить на ее плечи это бремя?
      — Ничто. — Сикорски посмотрел на меня как-то по-птичьи, боком. — Машина работает. Уже больше пятидесяти лет.
      — Как — работает? Ведь известно же… — я осекся. Я все понял.
      — Машина работает. Более того, она создана так, что перехватить у нее управление могут только все шестнадцать гипногенистов одновременно, если соберутся за пультом. Этого не происходило никогда.
      — Значит, машина работает… и вторгнуться в ее работу нельзя? И — проконтролировать нельзя?
      — В общем, да. Только косвенными способами.
      — Например?
      — Ну, самое главное… Стас, сколько сейчас на Земле людей?
      — С Системой?
      — Ну да. С Системой, с Периферией… Сколько насчитывает наше племя?
      — По последним данным — пятнадцать и тридцать шесть сотых миллиарда.
      — Да. И это все знают. И люди должны умирать время от времени, да? Их кремируют, пепел ссыпают в такие урночки… Я собрал данные по производству этих урночек. Так вот, судя по этим данным, на Земле и в Системе сейчас живет около одного миллиарда человек.
      — Что?
      — Один миллиард. Один, а не пятнадцать. Но мы знаем, что пятнадцать. И живем так, как будто бы — пятнадцать… — он закашлялся. — Ошибки нет, Стас. Данные проверены перекрестно. Расхождение на порядок как минимум.
      — И это значит…
      Порыв ледяного ветра налетел, ударил в лицо. Мелкая водяная пыль…
      — Это значит только одно: машина поняла задачу по-своему, по-машинному. И по-своему ее исполнила. Получив результат. Человечество похудело, совершенно этого не заметив. Вписалось наконец в экосферу. И — без катастроф, без горя…
      — То есть — как? Ведь получается — уничтожено четырнадцать миллиардов?..
      — Может быть, и уничтожено. А может быть, и нет. Про планету Надежда вы знаете? Пример грубой, провальной работы. В нашем случае — работа тонкая, мастерская…
      — То есть — вы… как бы сказать… — одобряете все это?
      — Разве важно, как я к чему-то отношусь? По большому счету, это не интересует даже меня самого.
      — А вам не кажется, что это имело бы смысл прекратить?
      — спросил я.
      — Не знаю. Ведь идет постоянное облучение. Снимите его — и наступит глобальный шок. У вас, как я знаю, психическая резистентность очень высокая. Но и вам, наверное, будет не по себе, когда вы сможете смотреть на мир новыми глазами…
      — Он что — слишком отличается?
      — Формально — нет. Но впечатление от него совсем другое.
      — И все-таки: не решит ли машина, что нас может быть еще меньше? Или что мы должны стать пониже ростом? Отпустить хвосты? Жить под водой?
      — Вполне возможно. И тогда мы будем жить под водой. Боюсь, что сейчас гораздо опаснее — с точки зрения сохранения того, что мы имеем… что от нас осталось… — это менять способ существования. Древние говорили: «Не навреди».
      — Но ведь машина не вечна. Рано или поздно она придет в негодность, разрушится…
      — Попробуйте поговорить об этом с Бромбергом. В конце концов, он — один из…
      — Бромберг?!
      — Да. Старый Айзек Бромберг. Жизнь положивший на…
      И тут раздался сигнал вызова. Сикорски недовольно махнул в сторону экрана, но тот уже осветился.
      — Экселенц! — почти крикнул появившийся человек. — Мы раскопали, что произошло с Абалкиным! Раскопали до конца…
      — Тут он увидел меня. Глаза его распахнулись. Светлые холодные глаза.
      — Очень хорошо, Максим, — сказал Сикорски. — Я доволен. Но стоит ли врываться без предупреждения?
      — Да, Экселенц. Не стоит. Стас, вы?..
      — Со мной пока все в порядке, — сказал я. — Мы беседуем о жизни.

      Все самое главное приходило к ней в полудреме.
      …она знала откуда-то, что просто глазами увидит это иначе, не так, как сейчас: изумрудный песок, черные волны, иссиня-серый айсберг вдали. Волны ворошили сероватые льдинки, шугу, прибитую к берегу. Это значит — лето. Она стояла, широко расставив ноги, и смотрела вдаль. Громадная оранжевая туша лежала, полузарывшись в песок. Торчала вверх очень человеческая, но чересчур огромная рука. По белому, с лиловатыми и желтоватыми пятнами небу ползла цепочка багровых огоньков. Стоило мне захотеть, и черные воды расступятся передо мной, открывая дорогу в таинственную бездну. Там мой дом, мой истинный дом. И в горах. И за болотами, в глубоких расселинах, откуда восходят дымы, пахнущие целебно. Я никого никогда сюда не пущу, я сделаю так, что пришедшие забудут дорогу. Но мне тоскливо без них, и я творю их перед собой из остатков воображения. Темный город возникает на пляже, и волны обтекают его, не смывая. Тонкий звук поднимается кверху, к небу, зажигая концентрические кольца…
      Аля очнулась и, вскочив, осмотрелась. Все было слишком просто, чтобы казаться ужасным.
      Пустые стулья стояли неровным полукружием, как бы беседуя. В открытые окна влетали голоса. Доносились удары мяча, невнятные механические звуки и электрические потрескивания.
      Вошел Горбовский, по-прежнему озабоченный. Сел на стул верхом, посмотрел на Алю, вздохнул и покачал головой.
      — Нашелся наш Стас, — сказал он. — Только не знаю, хорошо ли это…
      — Где он? — быстро спросила Аля.
      — На Земле. У Сикорски.
      — А кто такой Сикорски?
      — Неужели не знаете? Это была громкая история.
      — Первый раз… — она замолчала. Внутри лопнул пузырек.
      — Знаю. Да. Все знаю. Но — зачем он Стасу?
      Горбовский пожал плечами.
      — Мы безнадежно опаздываем… главным образом — вот здесь, — он дотронулся до лба. — А кроме того — некий паралич воли…
      — Паралич воли, — повторила Аля. — Жалко.
      — Как вы себя чувствуете? — спросил Горбовский. — В такой переделке побывали.
      — Не знаю. Никак не чувствую. Еще не прожгло.
      — Да, это я понимаю. Ну, что — оставим работу профессионалам?
      — Нет, — сказала Аля. — Я так не могу. Должен же кто-то, кто понимает…
      — Через полчаса Максим улетает на Землю. Туда, к Сикорски. Я пока остаюсь. Вы — как намерены?
      — Я полечу, — твердо сказала Аля.
      — Стас для вас… что-то значит?
      Аля посмотрела на Горбовского. Неясно было, он действительно не понимает — или спрашивает о чем-то другом?
      — Он у меня вот здесь, — повторяя жест Горбовского, она дотронулась до лба. — И я уже почти не могу это выносить…

      — Вы ничего не понимаете, Попов, — хрипло сказал Бромберг. — Допускаю, что вы все знаете, но не понимаете вы ни черта.
      — Ну, почему же? — вежливо ответствовал я. — Древний способ отучения от наркотиков: медленно и постепенно уменьшать дозу. Девятнадцатый век.
      — А от пищи вы так никого не пытались отучать? От воздуха? Нет? Ну, так попытайтесь, попытайтесь…
      — Бросьте, Бромберг. Это не я, это вы не понимаете, что предприятию вашему все равно пришел конец. Остановлюсь я — не остановятся другие. Это же выстрел дробью. За нас взялись всерьез.
      — Кто? Кто взялся? Что вы несете, идиот?!
      — Некий весьма сведущий разум, который мы ассоциируем с Малышом. Им, видите ли, не нравится наше поведение…
      — Я же сказал: идиот! Повторить? Я повторю: идиот! Какой Малыш? Какой разум? Это все выдумки нашей разлюбезной! Она пичкает нас байками, чтобы мы…
      Я подождал, когда он прокричится, и спросил:
      — Скажите, а вы сами-то подвержены этому внушению?
      — Я? Конечно, нет. Я знаю, что оно существует, что оно направлено на модификацию моего поведения, и веду себя с поправкой на оное.
      — Вы давно снимали спектр этого излучения?
      — Регулярно. А что?
      — Вам не бросилось в глаза ничего необычного?
      — Нет. И не могло броситься. Потому что ничего необычного там нет.
      — Понятно. Так вот, слушайте меня внимательно. Я жил на планете, где гипноизлучения нет. На Земле я около суток. Даже на обычного человека излучение еще не окажет влияния за такой срок… эффект его накапливается, не так ли?
      — Ну, в некотором роде — да.
      — Отлично. Вам, когда вы возвращаетесь, не бросаются в глаза простор и пустота на Земле?
      — Вы были у Сикорски? Может быть, вы и сейчас у него?
      — Нет, — ответил я только на последний вопрос.
      — Сикорски — сумасшедший старик. У него идефикс…
      — Перед прилетом сюда я ознакомился со спектром гипноизлучения, которое орошает Землю. Золотым дождем. Лишь четыре процента спектра — это модификаторы поведения. Девяносто шесть — модификаторы восприятия.
      — Бросьте нести чушь, Попов. Я сам писал эти спектры, сам, понимаете? И что же, я не знал, что пишу?
      — Излучатели на спутниках «Атлас» не работают, — продолжал я. — Зато там установлен вероятностный вариатор, который, как вам должно быть известно, к использованию запрещен категорически… Тагора, по-вашему, — тоже изобретение машины?
      — Да. То есть не машины. Тагору придумал в сорок седьмом году Майкл Хиггинс. Машина воплотила его мысль.
      — Понятно. Его можно поздравить: изобретение оказалось столь емким, что обрело самостоятельную жизнь.
      — Род иллюзии. Надеюсь, это-то вы понимаете?
      — Конечно. Но тогда откуда взялся вариатор?
      — А при чем тут?..
      — Вариатор доставлен с Тагоры. Якобы образец техники Странников.
      — Все смешалось. Впрочем, так и должно быть. На определенном этапе накачки уже не удается проследить, откуда приходит та или иная иллюзия.
      — Скажите, Бромберг, а с Пирсом вы сотрудничали когда-нибудь?
      — Что значит — сотрудничал? Он ноолог, а я — историк науки. Конечно, я изучал его работы, его самого… Когда случилось несчастье в лаборатории, я как раз направлялся к нему.
      — Несчастье какого рода произошло там?
      — Взрывной импульс Тиффани. Вы знаете, что такое импульс Тиффани? Хотя что это я…
      — У меня другие сведения.
      — Ваши сведения неверны!
      — Возможно… Вам не закрадывалась такая интересная мысль: все ложные объяснения всегда по касательной проходят рядом с истиной? Как бы дразня ее. Когда-то говорили, что вора тянет на место преступления…
      — Это вы обо мне?
      — Пока нет. Но вспомните: запрет на Машину объяснялся тем, что в недрах ее зародился новый нечеловеческий разум, новая цивилизация. Так?
      — Да. Я сам придумал это объяснение. До сих пор горжусь им.
      — А вам не кажется, что нечто подобное случилось на самом деле?
      — Болезненный бред. В стиле Сикорски.
      — Разум, получивший возможность расселяться по сознаниям тысяч миллионов людей, которые ни сном ни духом…
      — Перестаньте!
      — Пирс работал как раз над этим, не так ли? Может быть, машинный разум почувствовал в нем опасного противника, конкурента?..
      — Да прекратите же!!! — Голос Бромберга взметнулся до визга, сорвался… Сам он, багровый, качнулся к экрану, лицо его вывалилось за пределы, остались только глаза и лоснящийся нос. Безумные, чуть косящие глаза. Потом они медленно мигнули… — Вы правы, Попов, — сказал Бромберг совсем иначе. — Я не сомневался, что вы догадаетесь обо всем. Владея таким объемом информации, мудрено не догадаться…
      — Вы — Бромберг? — спросил я.
      — Да. В определенной мере.

      Они сели на каком-то крошечном островке посреди пустого океана. Дом приземистый, вжатый в скалы… Наверное, зимой здесь штормы.
      — Рудольф Сикорски, — представил Максим хозяина. — Александра Постышева, носитель ноограммы Стаса Попова.
      — Вы это ощущаете? — спросил Сикорски, пожимая ей руку.
      — Иногда.
      — Крепитесь, девочка. Это бывает очень тяжело, особенно когда она начинает распадаться. Вот Максим побывал в таком положении…
      — Он говорил. Но без подробностей.
      — Те подробности такие, что лучше, о них не говорить. Главное, не позволяйте наезднику управлять вами. И знайте, что боль — ненадолго. День, два.
      — Он будет исчезать…
      — Да. Умирать в полном сознании. Цепляться за вас.
      — Какой ужас…
      — Ужас. Он симпатичный человек, он мне понравился. Что ты думаешь обо всем этом, Максим?
      — Что он намерен делать, Экселенц?
      — Он? Намерен? Это не те слова…
      — Возможно, не те…
      — Просто не те, Максим. Я не знаю, чего ты хочешь от меня. Разве не видишь: я сдался? Я вдруг оказался человеком, который желал отстоять крепость — решительнее, чем другие, — но сам в рвении своем разрушил стены… И вот — все. Последний шаг противника. Он просто входит… он даже приходит ко мне. На чашку чая. Ко мне. Какая ирония.
      — Он не противник, — сказала Аля.
      — Не он. Не Попов. Противник — в Нем.
      — Нет. Вы ошибаетесь. Вы ошибаетесь в чем-то главном.
      — Нет, Александра. Не ошибаемся. Может быть, мы просто говорим о разных вещах…
      — Где он? Вы знаете, где он? Догадываетесь?
      — В сотне мест одновременно. Он прошел через вариатор… Вы знаете, что это такое?
      — Да.
      Аля повернулась и стала смотреть на океан.
      Она никогда прежде не видела океана…
      — Когда я все это узнал, я пытался почувствовать себя в шкуре Машины, — сказал за спиной Сикорски. — Не думаю, что можно вынести это сколько-нибудь долго. Я бы застрелился сразу.
      — Ей пришлось очень долго выращивать руки, — сказал Максим. — И потом — может быть, для нее полвека — это сразу?

      Я летел в маленьком пестром флаере-жучке на север. Человек на экране — Бромберг, который не совсем Бромберг, а так… представитель… — говорил что-то, иногда убедительно, иногда просто умоляюще…
      Кажется, я иногда даже отвечал ему.
      Территория, занятая комплексом Машины, резко выделялась в ландшафте. Увядающе-осенние цвета вдруг сменились черно-зелеными: по каким-то давним причинам здесь все засеяно было марсианской травой-камнежоркой. Три ряда кольев с проволокой, разумеется, были чисто символической преградой… зато преградой реальной можно было считать вон те тарелочки гипноизлучателей. Человек, попавший на территорию, просто не сможет пройти за них, туда, в квадрат пятьсот на пятьсот примерно, где не видно с земли серо-песчаное, очень низкое, едва ли выше моего роста, П-образное строение.