Аркадий СТРУГАЦКИЙ
      Борис СТРУГАЦКИЙ
      УЛИТКА НА СКЛОНЕ
      
      За поворотом, в глубине
      Лесного лога
      Готово будущее мне
      Верней залога.
      Его уже не втянешь в спор
      И не заластишь,
      Оно распахнуто, как бор,
      Все вглубь, все настежь.
      Б.Пастернак
      Тихо, тихо ползи,
      Улитка, по склону Фудзи,
      Вверх, до самых высот!
      Исса, сын крестьянина
      1. ПЕРЕЦ
      С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена; как огромная, на весь мир, рыхлая губка; как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и проросло грубым мохом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел.
      Перец сбросил сандалии и сел, свесив босые ноги в пропасть. Ему показалось, что пятки сразу стали влажными, словно он в самом деле погрузил их в теплый лиловый туман, скопившийся в тени под утесом. Он достал из кармана собранные камешки и аккуратно разложил их возле себя, а потом выбрал самый маленький и тихонько бросил его вниз, в живое и молчаливое, в спящее, в равнодушное, глотающее навсегда, и белая искра погасла, и ничего не произошло - не шевельнулись никакие ветки и никакие глаза не приоткрылись, чтобы взглянуть на него. Тогда он бросил второй камешек.
      Если бросать по камешку каждые полторы минуты; и если правда то, что рассказывала одноногая повариха, по прозвищу Казалунья, и предполагала мадам Бардо, начальница группы Помощи местному населению; и если неправда то, о чем шептались шофер Тузик с Неизвестным из группы инженерного проникновения; и если чего-нибудь стоит человеческая интуиция; и если исполняются хоть раз в жизни ожидания; тогда на седьмом камешке кусты позади с треском раздвинутся, и на полянку, на мятую траву, седую от росы, ступит директор, голый по пояс, в серых габардиновых брюках с лиловым кантом, шумно дышащий, лоснящийся, желто-розовый, мохнатый, и ни на что не глядя, ни на лес под собой, ни на небо над собой, пойдет сгибаться, погружая широкие ладони в траву, и разгибаться, поднимая ветер размахами широких ладоней, и каждый раз мощная складка на его животе будет накатывать сверху на брюки, а воздух, насыщенный углекислотой и никотином, будет со свистом и клокотаньем вырываться из разинутого рта. Как подводная лодка, продувающая цистерны. Как сернистый гейзер на Парамушире...
      Кусты позади с треском раздвинулись. Перец осторожно оглянулся, но это был не директор, это был знакомый человек Клавдий-Октавиан Домарощинер из группы Искоренения. Он медленно приблизился и остановился в двух шагах, глядя на Переца сверху вниз пристальными темными глазами. Он что-то знал или подозревал, что-то очень важное, и это знание или подозрение сковывало его длинное лицо, окаменевшее лицо человека, принесшего сюда, к обрыву странную тревожную новость; еще никто в мире не знал этой новости, но уже ясно было, что все решительно изменилось, что все прежнее отныне больше не имеет значения и от каждого, наконец, потребуется все, на что он способен.
      - А чьи же это туфли? - спросил он и огляделся.
      - Это не туфли, - сказал Перец. - Это сандалии.
      - Вот как? - Домарощинер усмехнулся и потянул из кармана большой блокнот. - Сандалии? Оч-чень хорошо. Но чьи это сандалии?
      Он придвинулся к обрыву, осторожно заглянул вниз и сейчас же отступил.
      - Человек сидит у обрыва, - сказал он, - и рядом с ним сандалии. Неизбежно возникает вопрос: чьи это сандалии и где их владелец?
      - Это мои сандалии, - сказал Перец.
      - Ваши? - Домарощинер с сомнением посмотрел на большой блокнот. Значит, вы сидите босиком? Почему? - Он решительно спрятал большой блокнот и извлек из заднего кармана малый блокнот.
      - Босиком - потому что иначе нельзя, - объяснил Перец. - Я вчера уронил туда правую туфлю и решил, что впредь всегда буду сидеть босиком. Он нагнулся и посмотрел через раздвинутые колени. - Вон она лежит. Сейчас я в нее камушком...
      Домарощинер проворно поймал его за руку и отобрал камешек.
      - Действительно, простой камень, - сказал он. - Но это пока ничего не меняет. Непонятно, Перец, почему это вы меня обманываете. Ведь туфлю отсюда увидеть нельзя - даже если она действительно там, а там ли она, это уже особый вопрос, которым мы займемся попозже, - а раз туфлю увидеть нельзя, значит, вы не можете рассчитывать попасть в нее камнем, даже если бы вы обладали соответствующей меткостью и действительно хотели бы этого и только этого: я имею в виду попадание... Но мы все это сейчас выясним.
      Он сунул малый блокнот в нагрудный карман и снова достал большой блокнот. Потом он поддернул брюки и присел на корточки.
      - Итак, вы вчера тоже были здесь, - сказал он. - Зачем? Почему вы вот уже вторично пришли на обрыв, куда остальные сотрудники Управления, не говоря уже о внештатных специалистах, ходят разве для того, чтобы справить нужду?
      Перец сжался. Это просто от невежества, подумал он. Нет, нет, это не вызов и не злоба, этому не надо придавать значения. Это просто невежество. Невежеству не надо придавать значения, никто не придает значения невежеству. Невежество испражняется на лес. Невежество всегда на что-нибудь испражняется, и как правило, этому не придают значения. Невежество никогда не придавало значения невежеству...
      - Вам, наверное, нравится здесь сидеть, - вкрадчиво продолжал Домарощинер. - Вы, наверное, очень любите лес. Вы его любите? Отвечайте!
      - А вы? - спросил Перец.
      Домарощинер шмыгнул носом.
      - А вы не забывайтесь, - сказал он обиженно и раскрыл блокнот. - Вы прекрасно знаете, где я состою, а я состою в группе Искоренения, и поэтому ваш вопрос, а вернее, контрвопрос абсолютно лишен смысла. Вы прекрасно понимаете, что мое отношение к лесу определяется моим служебным долгом, а вот чем определяется ваше отношение к лесу - мне не ясно. Это нехорошо, Перец, вы обязательно подумайте об этом, советую вам для вашей же пользы, не для своей. Нельзя быть таким непонятным. Сидит над обрывом, босиком, бросает камни... Зачем, спрашивается? На вашем месте я бы прямо рассказал мне все. И все расставил бы на свои места. Откуда вы знаете, может быть, есть смягчающие обстоятельства, и вам в конечном счете ничто не грозит. А, Перец? Вы же взрослый человек и должны понимать, что двусмысленность неприемлема. - Он закрыл блокнот и подумал. - Вот, например, камень. Пока он лежит неподвижно, он прост, он не внушает сомнений. Но вот его берет чья-то рука и бросает. Чувствуете?
      - Нет, - сказал Перец. - То есть, конечно, да.
      - Вот видите. Простота сразу исчезает, и ее больше нет. Чья рука? спрашиваем мы. Куда бросает? Или, может быть, кому? Или, может быть, в кого? И зачем?.. И как это вы можете сидеть на краю обрыва? От природы это у вас или вдруг вы специально тренировались? Я, например, на краю обрыва сидеть не могу. И мне страшно подумать, ради чего бы это я стал тренироваться. У меня голова кружится. И это естественно. Человеку вообще незачем сидеть на краю обрыва. Особенно, если он не имеет пропуска в лес. Покажите мне, пожалуйста, ваш пропуск, Перец.
      - У меня нет пропуска.
      - Так. Нет. А почему?
      - Не знаю... Не дают вот.
      - Правильно, не дают. Нам это известно. А вот почему не дают? Мне дали, ему дали, им дали и еще многим, а вам почему-то не дают.
      Перец осторожно покосился на него. Длинный тощий нос Домарощинера шмыгал, глаза часто мигали.
      - Наверное, потому что я посторонний, - предположил Перец. Наверное, поэтому.
      - И ведь не только я вами интересуюсь, - продолжал Домарощинер доверительно. - Если бы только я! Вами интересуются люди и поважнее... Слушайте, Перец, может быть, вы отсядете от обрыва, чтобы мы могли продолжать? У меня голова кружится смотреть на вас.
      Перец поднялся.
      - Это потому, что вы нервный, - сказал он. - Не будем мы продолжать. В столовую пора, опоздаем.
      Домарощинер поглядел на часы.
      - Действительно, пора, - сказал он. - Что-то я увлекся сегодня. Всегда вы меня, Перец, как-то... не знаю даже, что сказать.
      Перец запрыгал на одной ноге, натягивая сандалию.
      - Ох, да отойдите же вы от края! - страдальчески закричал Домарощинер, махая на Переца блокнотом. - Вы меня убьете когда-нибудь своими выходками!
      - Уже все, - сказал Перец, притопывая. - Больше не буду. Пошли?
      - Пошли, - сказал Домарощинер. - Но я констатирую, что вы не ответили ни на один мой вопрос. Вы меня очень огорчаете, Перец. Разве так можно? Он посмотрел на большой блокнот и, пожав плечами, сунул его под мышку. Странно даже. Решительно никаких впечатлений, я уже не говорю об информации. Сплошная неясность.
      - Так, а что отвечать? - сказал Перец. - Просто мне нужно было здесь поговорить с директором.
      Домарощинер замер, словно застряв в кустах.
      - Ах, вот как это у вас делается, - сказал он изменившимся голосом.
      - Что делается? Ничего не делается...
      - Нет-нет, - шепотом сказал Домарощинер, озираясь. - Молчите и молчите. Не надо никаких слов. Я уже понял. Вы были правы.
      - Что вы поняли? В чем это я прав?
      - Нет-нет, я ничего не понял. Не понял и все. Вы можете быть совершенно спокойны. Не понял и не понял. И вообще я здесь не был и вас не видел. Я, если хотите знать, все утро просидел на этой вот скамеечке. Очень многие могут подтвердить. Я поговорю, я попрошу.
      Они миновали скамеечку, поднялись по выщербленным ступеням, свернули в аллею, посыпанную мелким красным песком, и через ворота вступили на территорию Управления.
      - Полная ясность может существовать лишь на определенном уровне, говорил Домарощинер. - И каждый должен знать, на что он может претендовать. Я претендовал на ясность на своем уровне, это мое право, и я исчерпал его. А там, где кончаются права, там начинаются обязанности, и смею вас уверить, что свои обязанности я знаю так же хорошо, как и права...
      Они прошли мимо десятиквартирных коттеджей с тюлевыми занавесками на окнах, миновали гараж, крытый гофрированным железом, пересекли спортивную площадку, где на столбах одиноко висела дырявая волейбольная сетка, и пошли мимо складов, возле которых такелажники стаскивали с грузовика громадный красный контейнер, мимо гостиницы, в дверях которой стоял с портфелем болезненно-бледный комендант с неподвижными выпученными глазами, вдоль длинного забора, за которым скрежетали двигатели, они шли все быстрее, потому что времени оставалось мало, и Домарощинер уже ничего не говорил, а только задыхался и сипел, потом они побежали, и все-таки, когда они ворвались в столовую, было уже поздно, и все места были заняты, только за дежурным столиком в дальнем углу оставалось еще два места, а третье занимал шофер Тузик, и шофер Тузик, заметив, что они в нерешительности топчутся у порога, помахал им вилкой, приглашая к себе.
      Все пили кефир, и Перец тоже взял себе кефира, так что у них на столе на заскорузлой скатерти выстроилось шесть бутылок, а когда Перец задвигал под столом ногами, устраиваясь поудобнее на стуле без сиденья, звякнуло стекло, и в проход между столиками выкатилась бутылка из-под бренди. Шофер Тузик ловко подхватил ее и засунул обратно под стол, и там снова звякнуло стекло.
      - Вы поосторожнее ногами, - сказал он.
      - Я нечаянно, - сказал Перец. - Я же не знал.
      - А я знал? - возразил шофер Тузик. - Их там четыре штуки, доказывай потом, что ты не домкрат.
      - Ну я, например, вообще не пью, - с достоинством сказал Домарощинер. - Так что ко мне все это вообще не относится.
      - Знаем мы как вы не пьете, - сказал Тузик. - Так то и мы не пьем.
      - Но у меня печень больна! - забеспокоился Домарощинер. - Как вы можете? Вот справка, прошу...
      Он выхватил откуда-то и сунул под нос Перецу мятый тетрадный листок с треугольной печатью. Это, действительно, была справка, написанная неразборчивым медицинским почерком. Перец различил только одно слово: "антабус", а когда, заинтересовавшись, попытался взять бумагу, Домарощинер не дал и подсунул ее под нос шоферу Тузику.
      - Это самая последняя, - сказал он. - А есть еще за прошлый год и за позапрошлый, только они у меня в сейфе.
      Шофер Тузик справку смотреть не стал. Он выцедил полный стакан кефиру, понюхал сустав указательного пальца и, прослезившись, сказал севшим голосом:
      - Вот, например, что еще бывает в лесу? Деревья. - Он вытер рукавом глаза. - Но на месте они не стоят: прыгают. Понял?
      - Ну-ну? - жадно спросил Перец. - Как так - прыгают?
      - А вот так. Стоит оно неподвижно. Дерево, одним словом. Потом начинает корчиться, корячиться и ка-ак даст! Шум, треск, неразбери-поймешь. Метров на десять. Кабину мне помяло. И опять стоит.
      - Почему? - спросил Перец.
      Он очень ясно представлял это себе. Но оно, конечно же, не корчилось и не корячилось, оно начинало дрожать, когда к нему приближались, и старалось уйти. Может быть, ему было противно. Может быть, страшно.
      - Почему оно прыгает? - спросил он.
      - Потому что называется: прыгающее дерево, - объяснил Тузик, наливая себе кефиру.
      - Вчера прибыла партия новых электропил, - сообщил Домарощинер, облизывая губы. - Феноменальная производительность. Я бы даже сказал, что это не пилы, это пилящие комбайны. Наши пилящие комбайны искоренения.
      А вокруг все пили кефир - из граненых стаканов, из жестяных кружек, из кофейных чашечек, из свернутых бумажных кульков, прямо из бутылок. Ноги у всех были засунуты под стулья. И все, наверное, могли предъявить справки о болезнях печени, желудка, двенадцатиперстной кишки. И за этот год, и за прошлые годы.
      - А потом меня вызывает менеджер, - продолжал Тузик в повышенном тоне, - и спрашивает, почему у меня кабина помята. Опять, говорит, стервец, налево ездил? Вы вот, пан Перец, играете с ним в шахматы, замолвили бы за меня словечко, он вас уважает, часто о вас говорит... Перец, говорит, это, говорит, фигура! Я, говорит, для Переца машины не дам, и не просите. Нельзя такого человека отпускать. Поймите же, говорит, дураки, нам же без него тошно будет! Замолвите, а?
      - Х-хорошо, - упавшим голосом произнес Перец. - Я попробую. - Только как же это он... машину?
      - С менеджером могу поговорить я, - сказал Домарощинер. - Мы вместе служили, я был капитаном, а он был у меня лейтенантом. Он до сих пор приветствует меня прикладыванием руки к головному убору.
      - Потом еще есть русалки, - сказал Тузик, держа на весу стакан с кефиром. - В больших чистых озерах. Они там лежат, понял? Голые.
      - Это вам, Туз, померещилось от вашего кефира, - сказал Домарощинер.
      - А я их сам и не видел, - возразил Тузик, поднося стакан к губам. Но воду из этих озер пить нельзя.
      - Вы их не видели, потому что их нет, - сказал Домарощинер. - Русалки - это мистика.
      - Сам ты мистика, - сказал Тузик, вытирая глаза рукавом.
      - Подождите, - сказал Перец. - Подождите. Тузик, вы говорите, они лежат... А еще что? Не может быть, чтобы они просто лежали, и все....
      Возможно, они живут под водой и выплывают на поверхность, как мы выходим на балкон из прокуренных комнат в лунную ночь и, закрыв глаза, подставляем лицо прохладе, и тогда они могут просто лежать. Просто лежать и все. Отдыхать. И лениво переговариваться и улыбаться друг другу...
      - Ты со мной не спорь, - сказал Тузик, рассматривая Домарощинера в упор. - Ты в лесу-то когда-нибудь был? Не был ведь в лесу-то ни разу, а туда же.
      - И глупо, - сказал Домарощинер. - Что мне в вашем лесу делать? У меня пропуск есть в ваш лес. А вот у вас, Туз, никакого пропуска нет. Покажите-ка мне, пожалуйста, ваш пропуск, Туз.
      - Я сам этих русалок не видел, - повторил Тузик, обращаясь к Перецу. - Но я в них вполне верю. Потому что ребята рассказывают. И даже Кандид вот рассказывал. А уж Кандид про лес знал все. Он в этот лес как к своей бабе ходил, все там знал наощупь. Он и погиб там, в этом своем лесу.
      - Если бы погиб, - сказал Домарощинер значительно.
      - Чего там "если бы". Улетел человек на вертолете, и три года о нем ни слуху, ни духу. В газете траурное извещение было, поминки были, чего тебе еще? Разбился Кандид, конечно.
      - Мы слишком мало знаем, - сказал Домарощинер, - чтобы утверждать что-либо со всей категоричностью.
      Тузик плюнул и пошел к стойке взять еще бутылку кефиру. Тогда Домарощинер нагнулся к уху Переца и, бегая глазами, прошептал:
      - Имейте в виду, что относительно Кандида было закрытое распоряжение... Я считаю себя вправе информировать вас, потому что вы человек посторонний...
      - Какое распоряжение?
      - Считать его живым, - гулко прошептал Домарощинер и отодвинулся. Хороший, свежий кефир сегодня, - произнес он громко.
      В столовой поднялся шум. Те, кто уже позавтракал, вставали, двигая стульями, и шли к выходу, громко разговаривая, закуривали и бросали спички на пол. Домарощинер злобно озирался и всем, кто проходил мимо, говорил: "Как-то странно, господа, вы же видите, мы беседуем..."
      Когда Тузик вернулся с бутылкой, Перец сказал ему:
      - Неужели менеджер серьезно говорил, что не даст мне машину? Наверное, он просто шутил?
      - Почему шутил? Он же вас, пан Перец, очень любит, ему без вас тошно, и отпускать вас отсюда ему просто-таки невыгодно... Ну, отпустит он вас, ну и что ему от этого? Какие уж тут шутки.
      Перец закусил губу.
      - Как же мне уехать? Мне здесь делать больше нечего. И виза кончается. И потом я просто хочу уже уехать.
      - Вообще, - сказал Тузик, - если вы получите три строгача, вас отсюда выпрут в два счета. Специальный автобус дадут, шофера среди ночи подымут, вещичек собрать не успеете... Ребята у нас как делают? Первый строгач - и понижают его в должности. Второй строгач - посылают в лес, грехи замаливать. А третий строгач - с приветом, до свидания. Если, скажем, я захочу уволиться, выпью я пол-банки и дам вот этому по морде. - Он показал на Домарощинера. - Сразу мне снимают наградные и переводят меня на дерьмовоз. Тогда я что? - выпиваю еще пол-банки и даю ему по морде второй раз, понял? Тут меня снимают с дерьмовоза и отсылают на биостанцию ловить всяких там микробов. Но я на биостанцию не еду, выпиваю еще пол-банки и даю ему по морде в третий раз. Вот тогда уже все. Уволен за хулиганские действия и выслан в двадцать четыре часа.
      Домарощинер погрозил Тузику пальцем.
      - Дезинформируете, дезинформируете, Туз. Во-первых, между действиями должно пройти не менее месяца, иначе все поступки будут рассматриваться как один, и нарушителя просто поместят в карцер, не давая никакого хода его делу внутри самого Управления. Во-вторых, после второго проступка виновного отправляют в лес немедленно в сопровождении охранника, так что он будет лишен возможности произвести третий проступок по своему усмотрению. Вы его не слушайте, Перец, он в этих проблемах не разбирается.
      Тузик отхлебнул кефиру, сморщился и крякнул:
      - Это верно, - признался он. - Тут я, пожалуй, действительно... того. Вы уж извините, пан Перец.
      - Да нет, что уж... - грустно сказал Перец. - Все равно я не могу ни с того ни с сего бить человека по физиономии.
      - Так ведь не обязательно же по этой... по морде, - сказал Тузик. Можно, например и по этой... по заднице. Или просто костюм на нем порвать.
      - Нет, я так не умею, - сказал Перец.
      - Тогда плохо, - сказал Тузик. - Тогда вам беда, пан Перец. Тогда мы вот как сделаем. Вы завтра утром часикам к семи приходите в гараж, садитесь там в мою машину и ждите. Я вас отвезу.
      - Правда? - обрадовался Перец.
      - Ну. Мне завтра на Материк ехать, железный лом везти. Вместе и поедем.
      В углу кто-то вдруг страшно закричал: "Ты что наделал? Ты суп мой пролил!"
      - Человек должен быть простым и ясным, - сказал Домарощинер. - Не понимаю я, Перец, почему это вы хотите отсюда уехать. Никто не хочет уехать, а вы хотите.
      - У меня всегда так, - сказал Перец. - Я всегда делаю наоборот. И потом почему это обязательно человек должен быть простым и ясным?
      - Человек должен быть непьющим, - заявил Тузик, нюхая сустав указательного пальца. - Скажешь, нет?
      - Я не пью, - сказал Домарощинер. - И я не пью по очень простой и каждому ясной причине: у меня больна печень. Так что вы меня, Туз, не поймаете.
      - Что меня в лесу удивляет, - сказал Тузик, - так это болота. Они горячие, понял? Я этого не выношу. Никак я привыкнуть не могу. Врюхаешься где-нибудь, снесет с гати, и вот сижу я в кабине и вылезти не могу. Как щи горячие. Пар идет, и пахнет щами, я даже хлебать пробовал, только невкусно, соли там не хватает, что ли... Не-ет, лес это не для человека. И чего они там не видели? И гонят, и гонят технику, как в прорубь, она там тонет, а они еще выписывают, она тонет, а они еще......
      Зеленое пахучее изобилие. Изобилие красок, изобилие запахов. Изобилие жизни. И все чужое. Чем-то знакомое, кое в чем похожее, но по-настоящему чужое. Наверное, труднее всего примириться с тем, что оно и чужое, и знакомое одновременно. С тем, что оно - производное от нашего мира, плоть от плоти нашей, но порвавшее с нами и не желающее нас знать. Наверное, так мог бы думать питекантроп о нас, о своих потомках - с горечью и со страхом...
      - Когда выйдет приказ, - провозгласил Домарощинер, - мы двинем туда не ваши паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там все в... э-э... В бетонированную площадку, сухую и ровную.
      - Ты превратишь, - сказал Тузик. - Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности.
      Густо загудел гудок. В окнах задребезжали стекла, и сейчас же над дверью грянул мощный звонок, замигали огни на стенах, а над стойкой вспыхнула крупная надпись: "ВСТАВАЙ, ВЫХОДИ!" Домарощинер торопливо поднялся, перевел стрелку на ручных часах и, не говоря ни слова, бросился бежать.
      - Ну, я пойду, сказал Перец. - Работать пора.
      - Пора, - согласился Тузик. - Самое время.
      Он скинул стеганку, аккуратно скатал ее и, сдвинув стулья, улегся, подложив стеганку под голову.
      - Значит, завтра в семь? - сказал Перец.
      - Что? - спросил Тузик сонным голосом.
      - Завтра в семь я приду.
      - Куда это? - спросил Тузик, ворочаясь на стульях. - Разъезжаются, подлые, - пробормотал он. - Сколько раз я им говорил: поставьте диван...
      - В гараж, - сказал Перец. - К вашей машине.
      - А-а... Ну, приходите, приходите, там посмотрим. Трудное это дело.
      Он поджал ноги, сунул ладони под мышки и засопел. Руки у него были волосатые, а под волосами виднелась татуировка. Там было написано: "что нас губит" и "только вперед". Перец пошел к выходу.
      Он переправился по дощечке через огромную лужу на заднем дворе, обогнул курган пустых консервных банок, пролез сквозь щель в дощатом заборе и через служебный подъезд вошел в здание Управления. В коридорах было холодно и темно, пахло табачным перегаром, пылью, лежалыми бумагами. Никого нигде не было, из-за обитых дермантином дверей ничего не было слышно. По узкой лестничке без перил, придерживаясь за обшарпанную стену, Перец поднялся на второй этаж и подошел к двери, над которой вспыхивала и гасла надпись: "ПОМОЙ РУКИ ПЕРЕД РАБОТОЙ." На двери красовалась большая черная буква "М". Перец толкнул дверь и испытал некоторое потрясение, обнаружив, что попал в свой кабинет. То есть, конечно, это был не его кабинет, это был кабинет Кима, начальника группы Научной охраны, но в этом кабинете Перецу поставили стол, и теперь этот стол стоял сбоку от двери у кафельной стены, и пол-стола занимал, как всегда, зачехленный "мерседес", а у большого отмытого окна стоял стол Кима, а сам Ким уже работал: сидел, согнувшись, и смотрел на логарифмическую линейку.
      - Я хотел руки помыть... - сказал растерянно Перец.
      - Помой, помой, - сказал Ким, мотнув головой. - Вот тебе умывальник. Теперь будет очень удобно. Теперь все к нам ходить будут.
      Перец подошел к умывальнику и стал мыть руки. Он мыл руки холодной и горячей водой, двумя сортами мыла и специальной жиропоглощающей пастой, тер их мочалкой и несколькими щеточками различной степени жесткости. Затем, он включил электросушилку и некоторое время держал розовые влажные руки в завывающем потоке теплого воздуха.
      - В четыре утра всем объявляли, что нас переведут на второй этаж, сказал Ким. - А ты где был? У Алевтины?
      - Нет, я был на обрыве, - сказал Перец, усаживаясь на свой стол.
      Дверь распахнулась, в помещение стремительно вошел Проконсул, помахал приветственно портфелем и скрылся за кулисой. Было слышно, как скрипнула дверца кабинки и щелкнула задвижка. Перец снял чехол с "мерседеса", посидел неподвижно, а потом подошел к окну и распахнул его.
      Лес отсюда не был виден, но лес был. Он был всегда, хотя увидеть его можно было только с обрыва. В любом другом месте Управления его всегда что-нибудь заслоняло. Его заслоняли кремовые здания механических мастерских и четырехэтажный гараж для личных автомобилей сотрудников. Его заслоняли скотные дворы подсобного хозяйства и белье, развешенное возле прачечной, где постоянно была сломана сушильная центрифуга. Его заслонял парк с клумбами и павильонами, с чертовым колесом и гипсовыми купальщицами, покрытыми карандашными надписями. Его заслоняли коттеджи с верандами, увитыми плющом, и с крестами телевизионных антенн. А отсюда, из окна второго этажа, лес не был виден из-за высокой кирпичной ограды, пока еще недостроенной, но уже очень высокой, которая возводилась вокруг плоского одноэтажного здания группы Инженерного проникновения. Лес можно было видеть только с обрыва, но и испражняться на лес можно было только с обрыва.
      Но даже человек, который никогда в жизни не видел леса, ничего не слышал о лесе, не думал о нем, не боялся леса и не мечтал о лесе, даже такой человек мог легко догадаться о существовании его уже просто потому, что существовало Управление. Вот я очень давно думал о лесе, спорил о лесе, видел его в моих снах, но я даже не подозревал, что он существует в действительности. И я уверился в его существовании не тогда, когда впервые вышел на обрыв, а когда прочел надпись на вывеске возле подъезда: "УПРАВЛЕНИЕ ПО ДЕЛАМ ЛЕСА". Я стоял перед этой вывеской с чемоданом в руке, пыльный и высохший после длинной дороги, читал и перечитывал ее и чувствовал слабость в коленях, потому что знал теперь, что лес существует, а значит все, что я думал о нем до сих пор, - игра слабого воображения, бледная немощная ложь. Лес есть, и это огромное мрачноватое здание занимается его судьбой...
      - Ким, - сказал Перец, - неужели я так и не попаду в лес? Ведь я завтра уезжаю.
      - А ты действительно хочешь туда попасть? - спросил Ким рассеянно....
      Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие на воде под луной от своей таинственной деятельности в глубинах, осторожные непонятные аборигены, пустые деревни...
      - Не знаю, - сказал Перец.
      - Тебе туда нельзя, Перчик, - сказал Ким. - Туда можно только людям, которые никогда о лесе не думали. Которым на лес всегда было наплевать. А ты слишком близко принимаешь его к сердцу. Лес для тебя опасен, потому что он тебя обманет.
      - Наверное, - сказал Перец. - Но ведь я приехал сюда только для того, чтобы повидать его.
      - Зачем тебе горькие истины? - сказал Ким. - Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы все было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?
      - А зачем же я сюда приезжал?
      - Чтобы убедиться. Неужели ты не понимаешь, как это важно: убедиться. Другие приезжают для другого. Чтобы обнаружить в лесу кубометры дров. Или найти бактерию жизни. Или написать диссертацию. Или получить пропуск, но не для того чтобы ходить в лес, а просто на всякий случай: когда-нибудь пригодится, да и не у всех есть. А предел поползновений - извлечь из леса роскошный парк, как скульптор извлекает статую из глыбы мрамора. Чтобы потом этот парк стричь. Из года в год. Не давать ему снова стать лесом.
      - Уехать бы мне отсюда, - сказал Перец. - Нечего мне здесь делать. Кому-то надо уехать, либо мне, либо вам всем.
      - Давай умножать, - сказал Ким, и Перец сел за свой стол, нашел наспех сделанную розетку и включил "мерседес".
      - Семьсот девяносто три пятьсот двадцать два на двести шестьдесят шесть ноль одиннадцать...
      "Мерседес" застучал и задергался. Перец подождал, пока он успокоится, и запинаясь, прочитал ответ.
      - Так. Погаси, - сказал Ким. - Теперь шестьсот девяносто восемь триста двенадцать подели мне на десять пятнадцать...
      Ким диктовал цифры, а Перец набирал их, нажимал на клавиши умножения и деления, складывал, вычитал, извлекал корни, и все шло, как обычно.
      - Двенадцать на десять, - сказал Ким. - Умножить. - Один ноль ноль семь, - механически продиктовал Перец, а потом спохватился и сказал: Слушай, он ведь врет. Должно быть сто двадцать.
      - Знаю, знаю, - нетерпеливо сказал Ким. - Один ноль ноль семь, повторил он. - А теперь извлеки мне корень из десять ноль семь...
      - Сейчас, - сказал Перец.
      Снова щелкнула задвижка за кулисой, и появился Проконсул, розовый, свежий и удовлетворенный. Он стал мыть руки, напевая при этом приятным голосом "Аве Мария". Потом он провозгласил:
      - Какое же это все-таки чудо - лес, господа мои! И как преступно мало мы говорим и пишем о нем! А между тем он достоин того, чтобы о нем писать. Он облагораживает, он будит высшие чувства. Он способствует прогрессу. Он сам подобен символу прогресса. А мы никак не можем пресечь распространение неквалифицированных слухов, побасенок, анекдотов. Пропаганда леса по существу не ведется. О лесе говорят и думают черт-те что...
      - Семьсот восемьдесят пять умножь на четыреста тридцать два, - сказал Ким.
      Проконсул повысил голос. Голос у него был сильный и хорошо поставленный - "мерседеса" не стало слышно.
      - "Живем как в лесу"... "Лесные люди"... "Из-за деревьев не видно леса"... "Кто в лес, кто по дрова"... Вот с чем мы должны бороться! Вот что мы должны искоренять. Скажем, вы, мосье Перец, почему вы не боретесь? Ведь вы могли бы сделать в клубе обстоятельный целенаправленный доклад о лесе, а вы его не делаете. Я давно за вами наблюдаю и все жду, и все напрасно. В чем дело?