Аркадий СТРУГАЦКИЙ
      Борис СТРУГАЦКИЙ
      СТАЖЕРЫ
      ПРОЛОГ
      Подкатил громадный красно-белый автобус. Отлетающих пригласили садиться.
      - Что ж, ступайте, - сказал Дауге.
      Быков проворчал:
      - Успеем. Пока они все усядутся...
      Он исподлобья смотрел, как пассажиры один за другим неторопливо поднимаются в автобус. Пассажиров было человек сто.
      - Это минут на пятнадцать, не меньше, - солидно заметил Гриша.
      Быков строго посмотрел на него.
      - Застегни рубашку, - сказал он.
      - Пап, жарко, - сказал Гриша.
      - Застегни рубашку, - повторил Быков. - Не ходи расхлюстанный.
      - Не бери пример с меня, - сказал Юрковский. - Мне можно, а тебе еще нельзя.
      Дауге взглянул на него и отвел глаза. Не хотелось смотреть на Юрковского - на его уверенное рыхловатое лицо с брюзгливо отвисшей нижней губой, на тяжелый портфель с монограммой, на роскошный костюм из редкостного стереосинтетика. Лучше уж было глядеть в высокое прозрачное небо, чистое, синее, без единого облачка, даже птиц - над аэродромом их разгоняли ультразвуковыми сиренами.
      Быков-младший под внимательным взглядом Быкова-старшего застегивал воротник. Юрковский томно сказал:
      - В стратоплане спрошу бутылочку ессентуков и выкушаю...
      Быков-старший с подозрением спросил:
      - Печенка?
      - Почему обязательно печенка? - сказал Юрковский. - Мне просто жарко. И пора бы тебе знать, что ессентуки от приступов не помогает.
      - Ты по крайней мере взял свои пилюли? - спросил Быков.
      - Что ты к нему пристал? - сказал Дауге.
      Все посмотрели на него. Дауге опустил глаза и сказал сквозь зубы:
      - Так ты не забудь, Владимир. Пакет Арнаутову нужно передать сразу же, как только вы прибудете на Сырт.
      - Если Арнаутов на Марсе, - сказал Юрковский.
      - Да, конечно. Я только прошу тебя не забыть.
      - Я ему напомню, - пообещал Быков.
      Они замолчали. Очередь у автобуса уменьшилась.
      - Знаете что, идите вы, пожалуйста, - сказал Дауге.
      - Да, пора идти, - вздохнул Быков. Он подошел к Дауге и обнял его. Не печалься, Иоганныч, - сказал он тихо. - До свидания. Не печалься.
      Он крепко сжал Дауге длинными костистыми руками. Дауге слабо оттолкнул его.
      - Спокойной плазмы, - проговорил он.
      Он пожал руку Юрковскому. Юрковский часто заморгал, он хотел что-то сказать, но только облизнул губы. Он нагнулся, поднял с травы свой великолепный портфель, повертел его в руках и снова положил на траву. Дауге не глядел на него. Юрковский снова поднял портфель.
      - Ах, да не кисни ты, Григорий, - страдающим голосом сказал он.
      - Постараюсь, - сухо ответил Дауге.
      В стороне Быков негромко наставлял сына.
      - Пока я в рейсе, будь поближе к маме. Никаких там подводных забав.
      - Ладно, пап.
      - Никаких рекордов.
      - Хорошо, пап. Ты не беспокойся.
      - Меньше думай о девицах, больше думай о маме.
      - Да ладно, пап.
      Дауге сказал тихо:
      - Я пойду.
      Он повернулся и побрел к зданию аэровокзала. Юрковский смотрел ему вслед. Дауге был маленький, сгорбленный, очень старый.
      - До свидания, дядя Володя, - сказал Гриша.
      - До свидания, малыш, - сказал Юрковский. Он все смотрел вслед Дауге. - Ты его навещай, что ли... Просто так, зайди, выпей чайку - и все. Он ведь тебя любит, я знаю...
      Гриша кивнул. Юрковский подставил ему щеку, похлопал по плечу и вслед за Быковым пошел к автобусу. Он тяжело поднялся по ступенькам, сел в кресло рядом с Быковым и сказал:
      - Хорошо было бы, если бы рейс отменили.
      Быков с изумлением воззрился на него.
      - Какой рейс? Наш?
      - Да, наш. Дауге было бы легче. Или чтобы нас всех забраковали медики.
      Быков засопел, но промолчал. Когда автобус тронулся, Юрковский сказал:
      - Он даже не захотел меня обнять. И правильно сделал. Незачем нам лететь без него. Нехорошо. Нечестно.
      - Перестань, - сказал Быков.
      Дауге поднялся по гранитным ступеням аэровокзала и оглянулся. Красное пятнышко автобуса ползло уже где-то возле самого горизонта. Там в розоватом мареве виднелись конические силуэты лайнеров вертикального взлета. Гриша спросил:
      - Куда вас отвезти, дядя Гриша? В институт?
      - Можно и в институт, - ответил Дауге.
      Никуда мне не хочется, подумал он. Совсем никуда мне не хочется. Тяжело как... Вот не думал, что будет так тяжело. Ведь не случилось ничего нового или неожиданного. Все давно известно и продумано. И заблаговременно пережито потихоньку, потому что кому хочется выглядеть слабым? И вообще все очень справедливо и честно. Пятьдесят два года от роду. Четыре лучевых удара. Поношенное сердце. Никуда не годные нервы. Кровь, и та не своя. Поэтому бракуют, никуда не берут. А Володьку Юрковского вот берут. А тебе, говорят, Григорий Иоганнович, довольно есть, что дают, и спать, где положат. Пора тебе, говорят, Григорий Иоганнович, молодых поучить. А чего их учить? Дауге покосился на Гришу. Вон он какой здоровенный и зубастый. Смелости его учить? Или здоровью? А больше ведь, по сути дела, ничего и не нужно. Вот и остаешься один. Да сотня статей, которые устарели. Да несколько книг, которые быстро стареют. Да слава, которая стареет еще быстрее.
      Он повернулся и вошел в гулкий прохладный вестибюль. Гриша Быков шагал рядом. Рубаха у него была расстегнута. Вестибюль был полон негромких разговоров и шуршания газет. На большом, в полстены, вогнутом экране демонстрировался какой-то фильм; несколько человек, утонув в креслах, смотрели на экран, придерживая возле уха блестящие коробочки фонодемонстраторов. Толстый иностранец восточного типа топтался возле буфета-автомата.
      У входа в бар Дауге вдруг остановился.
      - Зайдем выпьем, тезка, - сказал он.
      Гриша посмотрел на него с удивлением и жалостью.
      - Зачем, дядя Гриша? - просительно сказал он. - Зачем? Не надо.
      - Ты полагаешь, не надо? - задумчиво спросил Дауге.
      - Конечно, не надо. Ни к чему это, честное слово.
      Дауге, склонив голову набок, прищурившись, взглянул на него.
      - Уж не воображаешь ли ты, - ядовито произнес он, - что я раскис оттого, что меня вывели в тираж? Что я, жить не могу без этих самых таинственных бездн и пространств? Извини, голубчик! Плевать я хотел на эти бездны! А вот что я один остался... Понимаешь? Один! В первый раз в жизни один!
      Гриша неловко оглянулся. Толстый иностранец смотрел на них. Дауге говорил тихо, но Грише казалось, что его слышит весь зал.
      - Почему я остался один? За что? Почему именно меня... именно я должен быть один? Ведь я не самый старый, тезка. Михаил старше, и твой отец тоже...
      - Дядя Миша тоже идет в последний рейс, - робко напомнил Гриша.
      - Да, - согласился Дауге. - Миша наш состарился... Ну, пойдем выпьем.
      Они вошли в бар. В баре было пусто, только за столиком у окна сидела какая-то красивая женщина. Она сидела над пустым бокалом, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела в окно на бетонное поле аэродрома.
      Дауге остановился и тяжело оперся на ближайший столик. Он не видел ее лет двадцать, но сразу узнал. В горле у него стало сухо и горько.
      - Что с вами, дядя Гриша? - встревоженно спросил Быков-младший.
      Дауге выпрямился.
      - Это моя жена, - сказал он спокойно. - Пойдем.
      "Какая еще жена?" - подумал Гриша с испугом.
      - Может быть, мне пойти подождать в машине? - спросил он.
      - Чепуха, чепуха, - сказал Дауге. - Пойдем.
      Они подошли к столику.
      - Здравствуй, Маша, - произнес Дауге.
      Женщина подняла голову. Глаза ее расширились. Она медленно откинулась на спинку стула.
      - Ты... не улетел? - сказала она.
      - Нет.
      - Ты полетишь позже?
      - Нет. Я остаюсь.
      Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.
      - Что значит - остаешься? - недоверчиво спросила она.
      Он взялся за спинку стула.
      - Можно нам посидеть с тобой? - спросил он. - Это Гриша Быков. Сын Быкова.
      Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно-обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.
      - Очень рада, - сказала она. - Садитесь, мальчики.
      Гриша и Дауге сели.
      - Меня зовут Мария Сергеевна, - сказала она, разглядывая Гришу. - Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского.
      Гриша опустил глаза и слегка поклонился.
      - Я знаю вашего отца, - продолжала она. Она перестала улыбаться. - Я многим ему обязана, Григорий... Алексеевич.
      Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:
      - Что ты будешь пить, Маша?
      - Джеймо, - ответила она, ослепительно улыбаясь.
      - Это очень крепко? - спросил Дауге. - Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.
      Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.
      - Вот мы и встретились, - сказал он. - А ты почему здесь? Ты ждешь кого-нибудь?
      - Нет, - проговорила она. - Я никого не жду.
      Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.
      - Ты провожала, - тихо сказал он.
      Она кивнула.
      - Кого? Неужели нас?
      - Да.
      У него остановилось сердце.
      - Меня? - спросил он. Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.
      - Нет, - ответила она.
      - Володьку? - сказал он с горечью.
      - Да.
      Гриша тихонько ушел.
      - Какой милый мальчик, - сказала она. - Сколько ему лет?
      - Восемнадцать.
      - Неужели восемнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.
      - Да, время идет, - сказал Дауге. - Вот я уже и не летаю.
      - Почему? - равнодушно спросила она.
      - Здоровье.
      Она быстро взглянула на него.
      - Да, ты неважно выглядишь. Скажи... - она помолчала. - А Быков тоже скоро перестанет летать?
      - Что? - спросил он с удивлением.
      - Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, - сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала. - Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.
      - А причем здесь Быков? - спросил Дауге неприязненно.
      - С Быковым безопасно, - сказала она просто. - Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты - и вдруг не летаешь.
      - Буду работать в институте, - сказал Дауге.
      - Работать... - она покачала головой. - Работать... Посмотри, на что ты похож.
      Дауге криво усмехнулся.
      - Зато ты совсем не изменилась. Замужем?
      - С какой стати? - возразила она.
      - Я вот тоже так холостяком и остался.
      - Не удивительно.
      - Почему?
      - Ты не годишься в мужья.
      Дауге неловко засмеялся.
      - Не нужно нападать на меня, - сказал он. - Я просто хотел поговорить.
      - Раньше ты умел говорить интересно.
      - А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.
      - Нет, почему же? - вежливо сказала она. - Я с удовольствием слушаю тебя.
      Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.
      - А Володю я провожаю всегда, - сказала она. - У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю. - Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу. - Он единственный близкий мне человек. - Она подняла бокал и отпила несколько глотков. - Сумасшедший мир. Дурацкое время, - сказала она устало. - Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа... Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?
      - Понимаю, - сказал Дауге.
      - Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос - "зачем?" - Она снова отпила из бокала. - Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?
      Дауге хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:
      - Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного.
      Она резко возразила:
      - А что, если права я?
      - Нет, - сказал Дауге. - Правы они. Они не задают вопроса "зачем?".
      - А может быть, они просто не могут широко мыслить?
      Дауге усмехнулся. Что ты знаешь о широте мысли, подумал он.
      - Ты пьешь холодную воду в жаркий день, - сказал он терпеливо. - И ты не спрашиваешь - "зачем?". Ты просто пьешь, и тебе хорошо...
      Она прервала его:
      - Да, мне хорошо. Вот и дайте мне пить мою холодную воду, а они пусть пьют свою!
      - Пусть, - спокойно согласился Дауге. Он с удивлением и радостью чувствовал, как уходит куда-то противная гнетущая тоска. - Мы ведь не об этом говорим. Тебя интересует, кто прав. Так вот. Человек - это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть еще много людей на планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами.
      - Спасибо.
      - Я не хотел тебя обидеть, - сказал Дауге. - Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас. Широта взглядов... Какая у вас может быть широта взглядов?
      Она допила свой бокал.
      - Ты очень красиво говоришь сегодня, - заметила она, недобро усмехаясь, - все так мило объясняешь. Тогда будь добр, объясни мне, пожалуйста, еще одну вещь. Всю жизнь ты работал. Всю жизнь ты развивал свой разум, перешагивал через простые мирские удовольствия.
      - Я никогда не перешагивал через мирские удовольствия, - сказал Дауге. - Я даже был изрядным шалопаем.
      - Не будем спорить, - сказала она. - С моей точки зрения, ты перешагивал. А я всю жизнь гасила разум. Я всю жизнь занималась тем, что лелеяла свои низменные инстинкты. И кто же из нас счастливее т_е_п_е_р_ь?
      - Конечно, я, - сказал Дауге.
      Она откровенно оглядела его и засмеялась.
      - Нет, - сказала она. - Я! В худшем случае мы оба одинаково несчастны. Бездарная кукушка - так меня, кажется, называет Володя? - или трудолюбивый муравей - конец один: старость, одиночество, пустота. Я ничего не приобрела, а ты все потерял. В чем же разница?
      - Спроси у Гриши Быкова, - спокойно сказал Дауге.
      - О, _э_т_и! - Она пренебрежительно махнула рукой. - Я знаю, что скажут они. Нет, меня интересует, что скажешь ты! И не сейчас, когда солнце и люди вокруг, а ночью, когда бессонница, и твои осточертевшие талмуды, и ненужные камни с ненужных планет, и молчащий телефон, и ничего, ничего впереди.
      - Да, это бывает, - сказал Дауге. - Это бывает со всеми.
      Он вдруг представил себе все это - и молчащий телефон и ничего впереди, - но только не талмуды и камни, а флаконы с косметикой, мертвый блеск золотых украшений и беспощадное зеркало. Я свинья, с раскаянием подумал он. Самоуверенная и равнодушная свинья. Ведь она просит о помощи!
      - Ты разрешишь мне прийти к тебе сегодня? - сказал он.
      - Нет. - Она поднялась. - У меня сегодня гости.
      Дауге отодвинул нетронутый бокал и тоже поднялся. Она взяла его под руку, и они вышли в вестибюль. Дауге изо всех сил старался не хромать.
      - Куда ты сейчас? - спросил он.
      Она остановилась перед зеркалом и поправила волосы, которые совершенно не нужно было поправлять.
      - Куда? - спросила она. - Куда-нибудь. Ведь мне еще не пятьдесят и мой мир принадлежит пока мне.
      Они спустились по белой лестнице на залитую солнцем площадь.
      - Я мог бы тебя подвезти, - сказал Дауге.
      - Спасибо, у меня своя машина.
      Он неторопливо натянул шлем, проверил, не дует ли в уши, и застегнул плащ.
      - Прощай, старичок, - сказала она.
      - Прощай, - сказал он, ласково улыбаясь. - Извини, если я говорил жестоко... Ты мне очень помогла сегодня.
      Она непонимающе взглянула на него, пожала плечами, улыбнулась и пошла к своей машине. Дауге смотрел, как она идет, покачивая бедрами, удивительно стройная, гордая и жалкая. У нее была великолепная походка, и она была все-таки еще хороша, изумительно хороша. Ее провожали глазами. Дауге подумал с тоскливой злобой: "Вот. Вот и вся ее жизнь. Затянуть телеса в дорогое и красивое и привлекать взоры. И много их, и живучи же они."
      Когда он подошел к машине, Гриша Быков сидел, упершись коленями в рулевую дугу, и читал толстую книгу. Приемник в машине был включен на полную мощность: Гриша очень любил сильный звук.
      Дауге залез в машину, выключил приемник и некоторое время сидел молча. Гриша отложил книгу и завел мотор. Дауге сказал, глядя перед собой:
      - Жизнь дает человеку три радости, тезка. Друга, любовь и работу. Каждая из этих радостей отдельно уже стоит многого. Но как редко они собираются вместе!
      - Без любви, конечно, обойтись можно, - вдумчиво сказал Гриша.
      Дауге мельком взглянул на него.
      - Да, можно, - согласился он. - Но это значит, что одной радостью будет меньше, а их всего три.
      Гриша промолчал. Ему казалось нечестным ввязываться в спор, безнадежный для противника.
      - В институт, - сказал Дауге, - и постарайся успеть к часу. Не опоздаем?
      - Нет, я быстро.
      Машина выехала на шоссе.
      - Дядя Гриша, вам не дует? - спросил Гриша Быков.
      Дауге повел носом и сказал:
      - Да, брат. Давай-ка поднимем стекла.
      1. МИРЗА-ЧАРЛЕ. РУССКИЙ МАЛЬЧИК
      Дежурная по пассажирским перевозкам очень сочувствовала Юре Бородину. Она ничем не могла помочь. Регулярного пассажирского сообщения с системой Сатурна не существовало. Не существовало еще даже регулярного грузового сообщения. Грузовики-автоматы отправлялись туда два-три раза в год, а пилотируемые корабли и того реже. Дежурная дважды посылала запрос электронному диспетчеру, перелистала какой-то толстый справочник, несколько раз звонила кому-то, но все было напрасно. Наверное, у Юры был очень несчастный вид потому что напоследок она сказала с жалостью:
      - Не надо так огорчаться, голубчик. Очень уж далекая планета. И зачем вам надо так далеко?
      - Я от ребят отстал, - расстроенно сказал Юра. - Спасибо вам большое. Я пойду. Может быть, еще где-нибудь...
      Он повернулся и пошел к выходу, опустив голову, глядя на стертый пластмассовый пол под ногами.
      - Постойте, голубчик, - окликнула его дежурная. Юра сейчас же повернулся и пошел обратно. - Понимаете, голубчик, - сказала дежурная нерешительно, - случаются еще иногда специальные рейсы.
      - Правда? - с надеждой сказал Юра.
      - Да. Но сведения о них в наше управление не поступают.
      - А меня могут взять в специальный рейс? - спросил Юра.
      - Не знаю, голубчик. Я даже не знаю, где об этом можно узнать. Возможно, у начальника ракетодрома? - Она вопросительно посмотрела на Юру.
      - К начальнику, наверное, не пробиться, - уныло сказал Юра.
      - А вы попробуйте.
      - Спасибо, - сказал Юра. - До свидания. Я попробую.
      Он вышел из управления перевозок и огляделся. Справа, над зелеными куполами деревьев поднималось в жаркое белесое небо здание гостиницы. Слева нестерпимо блестел на солнце исполинский стеклянный купол. Этот купол Юра увидел еще с аэродрома. С аэродрома только и видно было, что этот купол и золотой шпиль гостиницы. Юра, конечно, спросил, что это такое, и ему коротко ответили: "СЭУК". Что такое "СЭУК", Юра не знал.
      Прямо перед зданием управления проходила широкая дорога, посыпанная крупным красным песком. На песке виднелись следы множества ног и рубчатые отпечатки протекторов. По обеим сторонам дороги тянулись бетонированные арыки, вдоль арыков густо росли акации. Шагах в двадцати от входа в управление, в тени акаций стоял маленький квадратный белый атомокар. Над блестящим ветровым стеклом неподвижно торчали большие голубые каски с белыми буквами "International Police. Mirza-Charle". <"Международная полиция. Мирза-Чарле">
      Минуты две Юра стоял в полной нерешительности. Сначала на дороге никого не было. Потом откуда-то справа появился, широко шагая, рослый, докрасна загорелый человек в белом костюме. Поравнявшись с Юрой, он остановился, стащил с головы огромный белый берет и обмахнул лицо. Юра с любопытством посмотрел на него.
      - Ш-жарко! - сказал человек в белом костюме. - А как ты? - Он говорил с сильным акцентом.
      - Очень жарко, - сказал Юра.
      Человек в белом костюме нахлобучил берет на выгоревшую шевелюру и извлек из кармана плоскую стеклянную флягу.
      - Ви-пьем? - сказал он, раздвигая рот до ушей.
      Юра помотал головой.
      - Не пью, - сказал он.
      - Я тош-же не пью, - объявил человек в белом костюме и сунул флягу обратно в карман. - Но я всегда имею виски на случай, если кто пьет.
      Юра засмеялся. Человек ему нравился.
      - Ш-жарко, - еще раз сказал человек в белом костюме. - Это наша беда. Меш-ждународни ракетодром в Гренландии - и я там мерзну. Меш-ждународни ракетодром в Мирза-Чарле - я мокрый, потный. А?
      - Ужасно жарко, - сказал Юра.
      - А куда летим? - осведомился человек в белом костюме.
      - Мне нужно на Сатурн.
      - О-о! - сказал человек в белом костюме. - Оч-шень молодой и уже на Сатурн! Знач-шит, нам встреч-шаться и встреч-шаться!
      Он похлопал Юру по плечу и вдруг заметил полицейскую машину.
      - Меш-ждународни полиция, - сказал он торжественно. - Они долш-жны иметь все поч-шести.
      Он важно кивнул Юре и пошел дальше. Поравнявшись с полицейским атомокаром, он подтянулся и приложил указательный палец к виску. Голубые каски над ветровым стеклом одновременно и медленно качнулись и снова застыли неподвижно.
      Юра вздохнул и неторопливо пошел к гостинице. Нужно было искать где-то начальника ракетодрома. На дороге было пусто, и спросить было не у кого. Можно было, конечно, спросить у полицейских, но Юре не хотелось обращаться к ним. Ему не нравилось, что они сидят так неподвижно. Юра мимолетно пожалел, что не спросил о начальнике у человека в белом костюме, а потом вдруг подумал, что ласковая дежурная наверняка должна знать все о Мирза-Чарле. Он даже остановился на секунду, но потом пошел дальше. В конце концов неудобно отнимать у людей так много времени. Ничего, узнаю где-нибудь, подумал он и пошел быстрее.
      Он шел по самому краю арыка, стараясь не выходить на солнце, мимо ярко раскрашенных автоматов с газированной водой и соками, мимо пустых скамеек и шезлонгов, мимо маленьких белых домиков, спрятанных в тени акаций, мимо обширных бетонированных площадок, уставленных пустыми атомокарами. Над одной из этих площадок почему-то не было тента, и от блестящих отполированных крыш машин поднимался дрожащий горячий воздух. Было очень жалко смотреть на эти машины, может быть уже не первый час стоявшие под беспощадным солнцем. Мимо гигантских рекламных щитов, на трех языках обещающих геркулесовское здоровье всем, кто пьет витаминизированное козье молоко "Голден Хорих", мимо каких-то очень странных потрепанных людей, спавших прямо в траве, подложив под головы узелки, рюкзаки и чемоданчики, мимо застывших у обочины машин-дворников, мимо загорелых ребятишек, плескавшихся в арыке. Несколько раз его обгоняли пустые автобусы. Он прошел под плакатом, протянутым над дорогой: "Мирза-Чарле приветствует дисциплинированного водителя". Надпись была сделана по-английски. Он миновал голубую будку регулировщика, свернул направо и вышел на проспект Дружбы - главную улицу Мирза-Чарле.
      Проспект был тоже пуст. Магазины, кинотеатры, бары, кафе были закрыты. Сьеста, подумал Юра. На проспекте было невыносимо жарко. Юра остановился у автомата и выпил стакан горячего апельсинового сока. Подняв брови, он подошел к следующему автомату и выпил стакан горячей газированной воды. Да, подумал он. Сьеста. Хорошо бы забраться в холодильник.
      Солнце жгло проспект - белое, словно затянутое туманом. Теней не было. В конце проспекта, в горячей дымке розовела и синела громада гостиницы. Юра двинулся в путь, ощущая сквозь туфли раскаленный тротуар. Сначала он шел быстро, но быстро идти было нельзя - перехватывало дыхание, и пот катился по лицу, оставляя щекотные дорожки.
      Длинная узкая машина с растопыренными надкрыльями подкатила к тротуару. Водитель в огромных черных очках открыл дверцу.
      - Слушай, друг, где здесь гостиница?
      - А вон прямо, в конце проспекта, - сказал Юра.
      Водитель посмотрел, кивнул и спросил:
      - А ты не туда?
      - Туда, - со вздохом ответил Юра.
      - Садись, - сказал водитель.
      Юра с радостью полез в машину.
      - Сразу видно, что ты приезжий, вроде меня, - сказал водитель. Он вел машину очень медленно. - Все местные сидят в тени. Меня предупреждали, что надо приезжать к вечеру, но такой уж я человек - неохота было ждать. И зря, видно, торопился. Сонное царство.
      В машине было много прохладного чистого воздуха.
      - А по-моему, - сказал Юра, - очень любопытный городок. Я никогда раньше не был в международных городах. Здесь все так забавно перепуталось. Кара-кумы и международная полиция. Видели - такие, в голубых касках?
      - Видел, - хмуро сказал водитель. - Там их сейчас на шоссе. - Он мотнул головой, - человек тридцать. Грузовики столкнулись.
      - А как так - столкнулись? - сказал Юра. - Какие грузовики? Автоматы?
      - Да нет, зачем же автоматы, - проворчал водитель. - Эти... Варяжские гости. Дорвались... Мерзавцы пьяные.
      Он остановил машину перед гостиницей и сказал:
      - Приехали. Мне в первый переулок направо.
      Юра вылез.
      - Большое спасибо, - сказал он.
      - Не за что, - сказал водитель. - До свидания.
      Юра поднялся в холл и  подошел к администратору. Администратор говорила по телефону, и Юра, присев в кресло, стал рассматривать картины на стенах. Здесь тоже все очень забавно перемешалось. Рядом с традиционными шишкинскими медведями красовалось большое полотно, покрытое флюоресцирующими красками и ничего особенного не изображавшее. Некоторое время Юра с тихой радостью сравнивал эти картины. Это было очень забавно.
      - Слушаю, вас, мсье, - сказала администратор, складывая руки на столе.
      Юра засмеялся.
      - Я, видите ли, не мсье, - сказал он. - Я простой советский товарищ.
      Администратор тоже засмеялась.
      - Откровенно говоря, я так и думала. Но я не хотела рисковать. У нас тут попадаются иностранцы, которые обижаются, когда их называешь товарищами.
      - Вот чудаки, - сказал Юра.
      - Да уж, - сказала администратор. - Так чем я могу быть вам полезна, товарищ?
      - Понимаете, - сказал Юра, - мне страшно нужно попасть к начальнику ракетодрома. Не можете ли вы посоветовать мне что-нибудь?
      - А что тут советовать? - удивилась администратор. Она сняла трубку и набрала номер. - Валя? - спросила она. - Ах, Зоя? Слушай, Зоечка, это Круглова говорит. Когда твой сегодня принимает? Ага?.. Понимаю... Нет, просто один молодой человек... Да... Ну хорошо, спасибо, извини, пожалуйста.
      Экран видеофона во время разговора оставался слепым, и Юра счел это за плохое предзнаменование. "Плохо дело" - подумал он.
      - Так вот, дело обстоит следующим образом, - сказала администратор. Начальник сильно занят, и попасть к нему можно будет только после шести. Я напишу вам адрес и телефон... - она торопливо писала на гостиничном бланке. - Вот. Часов в шесть позвоните туда или прямо зайдите. Это здесь рядом.
      Юра встал, взял листок и поблагодарил.
      - А где вы остановились? - спросила администратор.
      - Понимаете, - сказал Юра, - я еще пока нигде не остановился. Я и не хочу останавливаться. Мне нужно улететь сегодня.
      - А, - сказала администратор, - ну, счастливого пути. Спокойной плазмы, как говорят наши межпланетчики.
      Юра еще раз поблагодарил и пошел на улицу.
      В тенистом переулке неподалеку от гостиницы он нашел кафе, в котором сьеста уже кончилась или еще не началась. Под широким цветастым тентом прямо на траве были расставлены столики и пахло жареной свининой. Над тентом висела вывеска: "Your old Micky Mouse" <"Ваш старый Микки Маус"> с изображением знаменитого диснеевского мышонка. Юра несмело прошел под тент. Конечно, такие кафе бывают только в международном городе. За длинной металлической стойкой на фоне бутылок с пестрыми этикетками восседал лысый румяный бармен в белой куртке с засученными рукавами. Его большие волосатые кулаки лениво лежали среди серебряных колпаков, покрывающих блюда с бесплатными закусками. Слева от бармена возвышалась непонятная серебряная машина, от которой поднимались струйки пахучего пара. Справа под стеклянной крышкой красовались всевозможные сандвичи на картонных тарелочках. Над головой бармена были прибиты два плаката. Один, на английском языке, извещал, что "Первая выпивка даром, вторая - двадцать четыре цента, остальные - по восемнадцать центов каждая". Другой плакат, на русском языке, гласил: "Ваш старый Микки Маус борется за звание кафе отличного обслуживания".