Варечка судорожно разинула и снова закрыла огромную серую пасть.
      — Ну что? — негромко спросил Жилин.
      С потолка сорвалась крупная капля и — так! — упала на расколотый кожух комбайна. Жилин посмотрел на потолок. Там, внизу, большое давление, «Да, — подумал он, — там давление в десятки и сотни тысяч атмосфер. Смолопластовые пробки, конечно, выдавит».
      Варечка шевельнулась и снова разинула пасть. Жилин пошарил в кармане, нашел галету и бросил ее в разинутую пасть. Варечка медленно глотнула и уставилась на него стеклянными глазами. Жилин вздохнул.
      — Эх ты, бедолага, — сказал он тихо.

2. ПЛАНЕТОЛОГИ ВИНОВАТО МОЛЧАТ, А РАДИООПТИК ПОЕТ ПЕСЕНКУ ПРО ЛАСТОЧЕК

      Когда «Тахмасиб» перестал кувыркаться, Дауге отцепился от казенника и выволок бесчувственное тело Юрковского из-под обломков аппаратуры. Он не успел заметить, что разбито и что уцелело, заметил только, что разбито многое. Стеллаж с обоймами перекосило, и обоймы вывалились на приборную панель радиотелескопа. В обсерваторном отсеке было жарко и сильно пахло горелым.
      Дауге отделался сравнительно легко. Он сразу же мертвой хваткой ухватился за казенник, и у него только кровь выступила под ногтями и сильно болела голова. Юрковский был бледен, и веки у него были сиреневые. Дауге подул ему в лицо, потряс за плечи, похлопал по щекам. Голова Юрковского бессильно болталась, и в себя он не приходил. Тогда Дауге поволок его в медицинский отсек. В коридоре оказалось страшно холодно, на стенах искрился иней. Дауге положил голову Юрковского к себе на колени, наскреб со стены немного инея и приложил холодные мокрые пальцы к его вискам. В этот момент его застала перегрузка — когда Быков начал тормозить «Тахмасиб». Тогда Дауге лег на спину, но ему стало так плохо, что он перевернулся на живот и стал водить лицом по заиндевевшему полу. Когда перегрузка кончилась, Дауге полежал еще немного, затем поднялся и, взяв Юрковского под мышки, пятясь, поволок дальше. Но он сразу понял, что до медотсека ему не добраться, поэтому затащил Юрковского в кают-компанию, взвалил его на диван и сел рядом, сопя и отдуваясь. Юрковский страшно хрипел.
      Отдохнув, Дауге поднялся и подошел к буфету. Он взял графин с водой и стал пить прямо из горлышка. Вода побежала по подбородку, по горлу, потекла за воротник, и это было очень приятно. Он вернулся к Юрковскому и побрызгал из графина ему на лицо. Потом он поставил графин на пол и расстегнул на Юрковском куртку. Он увидел странный ветвистый рисунок на коже, бегущий через грудь от плеча до плеча. Рисунок был похож на силуэт каких-то диковинных водорослей — темно-багровый на смуглой коже. Некоторое время Дауге тупо разглядывал странный рисунок, а затем вдруг сообразил, что это след сильного электрического удара. Видимо, Юрковский упал на обнаженные контакты под высоким напряжением. Вся измерительная аппаратура планетологов работала под высоким напряжением. Дауге побежал в медицинский отсек.
      Он сделал четыре инъекции, и только тогда Юрковский открыл, наконец, глаза. Глаза были тусклые и смотрели довольно бессмысленно, но Дауге очень обрадовался.
      — Фу ты, черт, Владимир, — сказал он с облегчением, — я уж думал, что дело совсем плохо. Ну как ты, встать можешь?
      Юрковский пошевелил губами, открыл рот и захрипел. Глаза его приобрели осмысленное выражение, брови сдвинулись.
      — Ладно, ладно, лежи, — сказал Дауге. — Тебе надо немного полежать.
      Он оглянулся и увидел в дверях Шарля Моллара. Моллар стоял, держась за косяк, и слегка покачивался. Лицо у него было красное, распухшее, и он был весь мокрый и обвешан какими-то белыми сосульками. Дауге даже показалось, что от него идет пар. Несколько минут Моллар молчал, переводя печальный взгляд с Дауге на Юрковского, а планетологи озадаченно глядели на него. Юрковский перестал хрипеть. Потом Моллар сильно качнулся вперед, перешагнул через комингс и, быстро семеня ногами, подобрался к ближайшему креслу. У него был мокрый и несчастный вид, и, когда он сел, по каюте прошла волна вкусного запаха вареного мяса. Дауге пошевелил носом.
      — Это суп? — осведомился он.
      — Oui, monsieur, — печально сказал Моллар. — Въермишелль.
      — И как суп? — спросил Дауге. — Хороше-о?
      — Хороше-о, — сказал Моллар и стал собирать с себя вермишель.
      — Я очень люблю суп, — пояснил Дауге. — И всегда интересуюсь как.
      Моллар вздохнул и улыбнулся.
      — Больше нет суп, — сказал он. — Это биль очень горячий суп. Но это биль уже не кипьяток.
      — Боже мой! — сказал Дауге и все-таки захохотал.
      Моллар тоже засмеялся.
      — Да! — закричал он. — Это биль очень забавно, но очень неудобно, и суп пропал весь.
      Юрковский захрипел. Лицо его перекосилось и налилось кровью. Дауге встревоженно повернулся к нему.
      — Вольдемар сильно ушибся? — спросил Моллар. Вытянув шею, он с опасливым любопытством глядел на Юрковского.
      — Вольдемара ударило током, — сказал Дауге. Он больше не улыбался.
      — Но что произошло? — сказал Моллар. — Било так неудобно…
      Юрковский перестал хрипеть, сел и, страшно скалясь, стал копаться в нагрудном кармане куртки.
      — Что с тобой, Володька? — растерянно спросил Дауге.
      — Вольдемар не может говорить, — тихо сказал Моллар.
      Юрковский торопливо закивал, вытащил авторучку и блокнот и стал писать, дергая головой.
      — Ты успокойся, Володя, — пробормотал Дауге. — Это немедленно пройдет.
      — Это пройдет, — подтвердил Моллар. — Со мною тоже било так. Биль очень большой ток, и потом все прошло.
      Юрковский отдал блокнот Дауге, снова лег и прикрыл глаза.
      — «Говорить не могу», — с трудом разобрал Дауге. — Ты не волнуйся, Володя, это пройдет.
      Юрковский нетерпеливо дернулся.
      — Так. Сейчас. «Как Алексей и пилоты? Как корабль?» Не знаю, — растерянно сказал Дауге и поглядел на люк в рубку. — Фу, черт, я обо всем забыл.
      Юрковский мотнул головой и тоже посмотрел на люк в рубку.
      — Я узнаю, — сказал Моллар. — Я все сейчас буду познать.
      Он встал с кресла, но люк распахнулся, и в кают-компанию шагнул капитан Быков, огромный, взъерошенный, с ненормально лиловым носом и иссиня-черным синяком над правой бровью. Он оглядел всех свирепыми маленькими глазками, подошел к столу, уперся в стол кулаками и сказал:
      — Почему пассажиры не в амортизаторах?
      Это было сказано негромко, но так, что Шарль Моллар перестал радостно улыбаться. Наступила короткая тяжелая тишина, и Дауге неловко, кривовато усмехнулся и стал глядеть в сторону, а Юрковский снова прикрыл глаза. «А дела-то неважные», — подумал Юрковский. Он хорошо знал Быкова.
      — Когда на этом корабле будет дисциплина? — сказал Быков.
      Пассажиры молчали.
      — Мальчишки, — сказал Быков с отвращением и сел. — Бедлам. Что с вами, мсье Моллар? — спросил он устало.
      — Это суп, — с готовностью сказал Моллар. — Я немедленно пойду почиститься.
      — Подождите, мсье Моллар, — сказал Быков.
      — Кх… де мы? — прохрипел Юрковский.
      — Падаем, — коротко сказал Быков.
      Юрковский вздрогнул и поднялся.
      — Кх… уда? — спросил он. Он ждал этого, но все-таки вздрогнул.
      — В Юпитер, — сказал Быков. Он не смотрел на планетологов. Он смотрел на Моллара. Ему было очень жалко Моллара. Моллар был в первом своем настоящем космическом рейсе, и его очень ждали на Амальтее. Моллар был замечательным радиооптиком.
      — О, — сказал Моллар, — в Юпитер?
      — Да. — Быков помолчал, ощупывая синяк на лбу. — Отражатель разбит. Контроль отражателя разбит. В корабле восемнадцать пробоин.
      — Гореть будем? — быстро спросил Дауге.
      — Пока не знаю. Михаил считает. Может быть, не сгорим.
      Он замолчал. Моллар сказал:
      — Пойду почиститься.
      — Погодите, Шарль, — сказал Быков. — Товарищи, вы хорошо поняли, что я сказал? Мы падаем в Юпитер.
      — Поняли, — сказал Дауге.
      — Теперь мы будем падать в Юпитер всю нашу жизнь, — сказал Моллар.
      Быков искоса глядел на него, не отрываясь.
      — Х-хорошо ска-азано, — сказал Юрковский.
      — C'est le mot
      , — сказал Моллар. Он улыбался. — Можно… Можно я все-таки пойду чистить себя?
      — Да, идите, — медленно сказал Быков.
      Моллар повернулся и пошел из кают-компании. Все глядели ему вслед. Они услышали, как в коридоре он запел слабым, но приятным голосом.
      — Что он поет? — спросил Быков. Моллар никогда не пел раньше.
      Дауге прислушался и стал переводить:
      — «Две ласточки целуются за окном моего звездолета. В пустоте-те-те-те. И как их туда занесло. Они очень любили друг друга и сиганули туда полюбоваться на звезды. Тра-ля-ля. И какое вам дело до них». Что-то в этом роде.
      — Тра-ля-ля, — задумчиво сказал Быков. — Здорово.
      — Т-ты п-пе-ереводишь, к-как ЛИАНТО, — сказал Юрковский. — «С-сиганули» — ш-шедевр.
      Быков поглядел на него с изумлением.
      — Ты что это, Владимир? — спросил он. — Что с тобой?
      — З-заика н-на-а всю жизнь, — ответил Юрковский, усмехаясь.
      — Его ударило током, — сказал тихо Дауге.
      Быков пожевал губами.
      — Ничего, — сказал он. — Не мы первые. Бывало и похуже.
      Он знал, что хуже еще никогда не бывало. Ни с ним, ни с планетологами.
      Из полуоткрытого люка раздался голос Михаила Антоновича:
      — Алешенька, готово!
      — Поди сюда, — сказал Быков.
      Михаила Антонович, толстый и исцарапанный, ввалился в кают-компанию. Он был без рубашки и лоснился от пота.
      — Ух, как тут у вас холодно! — сказал он, обхватывая толстую грудь короткими пухлыми ручками. — А в рубке ужасно жарко.
      — Давай, Михаил, — нетерпеливо сказал Быков.
      — А что с Володенькой? — испуганно спросил штурман.
      — Давай, давай, — повторил Быков. — Током его ударило.
      — А где Шарль? — спросил штурман, усаживаясь.
      — Шарль жив и здоров, — ответил Быков, сдерживаясь. — Все живы и здоровы. Начинай.
      — Ну и слава богу, — сказал штурман. — Так вот, мальчики. Я здесь немножко посчитал, и получается вот какая картина. «Тахмасиб» падает, и горючего, чтобы вырваться, нам не хватит.
      — Ясно даже и ежу, — сказал Юрковский.
      — Не хватит. Вырваться можно только на фотореакторе, но у нас, кажется, разбит отражатель. А вот на торможение горючего хватит. Вот я рассчитал программу. Если общепринятая теория строения Юпитера верна, мы не сгорим.
      Дауге хотел сказать, что общепринятой теории строения Юпитера не существует и никогда не существовало, но промолчал.
      — Мы уже сейчас хорошо тормозимся, — продолжал Михаил Антонович. — Так что, по-моему, провалимся мы благополучно. А больше сделать ничего нельзя, мальчики. — Михаил Антонович виновато улыбнулся. — Если, конечно, мы не исправим отражатель.
      — На Юпитере нет ремонтных станций. Это следует из всех теорий Юпитера. — Быкову хотелось, чтобы они все-таки поняли. До конца поняли. Ему все еще казалось, что они не понимают.
      — Какую теорию строения ты считаешь общепринятой? — спросил Дауге.
      Михаил Антонович пожал плечиком.
      — Теорию Кангрена, — сказал он.
      Быков выжидающе уставился на планетологов.
      — Ну что ж, — сказал Дауге. — Можно и Кангрена.
      Юрковский молчал, глядя в потолок.
      — Слушайте, планетологи, — не выдержал Быков, — специалисты. Что будет там, внизу? Вы можете нам это сказать?
      — Да, конечно, — сказал Дауге. — Это мы тебе скоро скажем.
      — Когда? — Быков оживился.
      — Когда будем там, внизу, — сказал Дауге. Он засмеялся.
      — Планетологи, — сказал Быков. — Спе-ци-а-лист-ты.
      — Н-надо рассчитать, — сказал Юрковский, глядя в потолок. Он говорил медленно и почти не заикался. — Пусть М-михаил рассчитает, на какой глубине к-корабль перестанет проваливаться и повиснет.
      — Интересно, — сказал Михаил Антонович.
      — П-по Кангрену давление в Юпитере р-растет быстро. П-подсчитай, Михаил, и выясни г-глубину погружения, д-давление на этой глубине и силу т-тяжести.
      — Да, — сказал Дауге. — Какое будет давление? Может быть, нас просто раздавит.
      — Ну, не так это просто, — проворчал Быков. — Двести тысяч атмосфер мы выдержим. А фотонный реактор и корпуса ракет и того больше.
      Юрковский сел, согнув ноги.
      — Т-теория Кангрена не хуже других, — сказал он. — Она даст порядок величин. — Он посмотрел на штурмана. — М-мы могли бы п-подсчитать сами, но у тебя в-вычислитель.
      — Ну, конечно, — сказал Михаил Антонович. — Ну о чем говорить? Конечно, мальчики.
      Быков попросил:
      — Михаил, давай сюда программу, я прогляжу, и вводи ее в киберштурман.
      — Я уже ввел, Лешенька, — виновато ответил штурман.
      — Ага, — сказал Быков. — Ну что ж, хорошо. — Он поднялся. — Так. Теперь все ясно. Нас, конечно, не раздавит, но назад мы уже не вернемся — давайте говорить прямо. Ну, не мы первые. Честно жили, честно и умрем. Я с Жилиным попробую что-нибудь сделать с отражателем, но это… так… — Он сморщился и покрутил распухшим носом. — Что намерены делать вы?
      — Н-наблюдать, — жестко сказал Юрковский.
      Дауге кивнул.
      — Очень хорошо. — Быков поглядел на них исподлобья. — У меня к вам просьба. Присмотрите за Молларом.
      — Да-да, — подтвердил Михаил Антонович.
      — Он человек новый, и… бывают нехорошие вещи… вы знаете.
      — Ладно, Леша, — сказал Дауге, бодро улыбаясь. — Будь спокоен.
      — Вот так, — сказал Быков. — Ты, Миша, поди в рубку и сделай все расчеты, а я схожу в медчасть, помассирую бок. Что-то я здорово расшибся.
      Выходя, он услышал, как Дауге говорил Юрковскому:
      — В известном смысле нам повезло, Володька. Мы кое-что увидим, чего никто не видел. Пойдем чиниться.
      — П-пойдем, — сказал Юрковский.
      «Ну, меня вы не обманете, — подумал Быков. — Вы все-таки еще не поняли. Вы все-таки еще не верите. Вы думаете: Алексей вытащил нас из Черных Песков Голконды, Алексей вытащил нас из гнилых болот, он вытащит нас из водородной могилы. Дауге — тот наверняка так думает. А Алексей вытащит? А может быть, Алексей все-таки вытащит?»
      В медицинском отсеке Моллар, дыша носом от боли, мазался жирной таниновой мазью. У него было красное лоснящееся лицо и красные лоснящиеся руки. Увидев Быкова, он приветливо улыбнулся и громко запел про ласточек: он почти успокоился. Если бы он не запел про ласточек, Быков мог бы считать, что он успокоился по-настоящему. Но Моллар пел громко и старательно, время от времени шипя от боли.

3. БОРТИНЖЕНЕР ПРЕДАЕТСЯ ВОСПОМИНАНИЯМ, А ШТУРМАН СОВЕТУЕТ НЕ ВСПОМИНАТЬ

      Жилин ремонтировал комбайн контроля отражателя. В рубке было очень жарко и душно, по-видимому, система кондиционирования по кораблю была совершенно расстроена, но заниматься ею не было ни времени, ни, главное, желания. Сначала Жилин сбросил куртку, затем комбинезон и остался в трусах и сорочке. Варечка тут же устроилась в складках сброшенного комбинезона и вскоре исчезла — осталась только ее тень да иногда появлялись и сразу же исчезали большие выпуклые глаза.
      Жилин одну за другой вытаскивал из исковерканного корпуса комбайна пластметалловые пластины печатных схем, прозванивал уцелевшие, откладывал в сторону расколотые и заменял их запасными. Работал он методически, неторопливо, как на зачетной сборке, потому что спешить было некуда и потому что все это было, по-видимому, ни к чему. Он старался ни о чем не думать и только радовался, что очень хорошо помнит общую схему, что ему почти не приходится заглядывать в руководство, что расшибся он не так уж сильно и ссадины на голове подсохли и совсем не болят. За кожухом фотореактора жужжал вычислитель. Михаил Антонович шуршал бумагой и мурлыкал себе под нос что-то немузыкальное. Михаил Антонович всегда мурлыкал себе под нос, когда работал.
      «Интересно, над чем он работает сейчас? — подумал Жилин. — Может быть, просто старается отвлечься. Это очень хорошо — уметь отвлечься в такие минуты. Планетологи, наверное, тоже работают, сбрасывают бомбозонды. Так мне и не удалось увидеть, как взрывается очередь бомбозондов. И еще многого мне не удалось увидеть. Например, говорят, что очень хорош Юпитер с Амальтеи. И мне очень хотелось участвовать в межзвездной экспедиции или в какой-нибудь экспедиции Следопытов — ученых, которые ищут на других планетах следы пришельцев из других миров… Потом говорят, что на „Джей-станциях“ есть славные девушки, и хорошо было бы с ними познакомиться, а потом рассказать об этом Пере Хунту, который получил распределение на лунные трассы и был этому рад, чудак. Забавно, Михаил Антонович фальшивит, словно нарочно. У него жена и двое детей… Нет, трое, и старшей дочке уже шестнадцать лет, — он все обещал нас познакомить и каждый раз этак залихватски подмигивал, но познакомиться теперь уже не придется. Многое теперь уже не придется. Отец будет очень расстроен — ах, как нехорошо! Как это все нескладно получилось — в первом же самостоятельном рейсе! Хорошо, что я тогда поссорился с ней, — подумал вдруг Жилин. — Теперь все проще, а могло бы быть очень сложно. Вот Михаилу Антоновичу гораздо хуже, чем мне. И капитану хуже, чем мне. У капитана жена — очень красивая женщина, веселая и, кажется, умница. Она провожала его и ни о чем таком не думала, а может быть, и думала, но это было незаметно, но скорее всего, не думала, потому что уже привыкла. Человек ко всему может привыкнуть. Я, например, привык к перегрузкам, хотя сначала было очень плохо, и я думал даже, что меня переведут на факультет дистанционного управления. В Школе это называлось „отправиться к девочкам“: на факультете было много девушек, обыкновенных хороших девушек, с ними всегда было весело и интересно, но все-таки „отправиться к девочкам“ считалось зазорным. Совершенно непонятно почему. Девушки шли работать на разные Спу и на станции и базы на других планетах и работали не хуже ребят. Иногда даже лучше. Все равно, — подумал Жилин, — очень хорошо, что мы тогда поссорились. Каково бы ей сейчас было!» Он вдруг бессмысленно уставился на треснувшую пластину печатной схемы, которую держал в руках.
      «…Мы целовались в Большом Парке и потом на набережной под белыми статуями, и я провожал ее домой, и мы долго еще целовались в парадном6 и по лестнице все время почему-то ходили люди, хотя было уже поздно. И она очень боялась, что вдруг пройдет мимо ее мама и спросит: „А что ты здесь делаешь, Валя, и кто этот молодой человек?“ Это было летом, в белые ночи. И потом я приехал на зимние каникулы, и мы снова встретились, и все было, как раньше, только в парке лежал снег и голые сучья шевелились на низком сером небе. Поднимался ветер, нас заносило порошей, мы совершенно закоченели и побежали греться в кафе на улице Межпланетников. Мы очень обрадовались, что там совсем нет народу, сели у окна и смотрели, как по улице проносятся автомобили. Я поспорил, что знаю все марки автомобилей, и проспорил: подошла великолепная приземистая машина, и я не знал, что это такое. Я вышел узнать, и мне сказали, что это „Золотой Дракон“, новый японский атомокар. Мы спорили на три желания. Тогда казалось, что это самое главное, что это будет всегда — и зимой, и летом, и на набережной под белыми статуями, и в Большом Парке, и в театре, где она была очень красивая в черном платье с белым воротником и все время толкала меня в бок, чтобы я не хохотал слишком громко. Но однажды она не пришла, как мы договорились, и я по видеофону условился снова, и она опять не пришла и перестала писать мне письма, когда я вернулся в Школу. Я все не верил и писал длинные письма, очень глупые, но тогда я еще не знал, что они глупые. А через год я увидел ее в нашем клубе. Она была с какой-то девчонкой и не узнала меня. Мне показалось тогда, что все пропало, но это прошло к концу пятого курса, и непонятно даже, почему это мне сейчас все вспомнилось. Наверное, потому, что теперь все равно. Я мог бы и не думать об этом, но раз уж все равно…»
      Гулко хлопнул люк. Голос Быкова сказал:
      — Ну что, Михаил?
      — Заканчиваем первый виток, Алешенька. Упали на пятьсот километров.
      — Так… — Было слышно, как по полу пнули пластмассовыми осколками. — Так, значит. Связи с Амальтеей, конечно, нет.
      — Приемник молчит, — вздохнув, сказал Михаил Антонович. — Передатчик работает, но ведь здесь такие радиобури…
      — Что твои расчеты?
      — Я уже почти кончил, Алешенька. Получается так, что мы провалимся на шесть-семь мегаметров и там повиснем. Будем плавать, как говорит Володя. Давление огромное, но нас не раздавит, это ясно. Только будет очень тяжело
      — там сила тяжести два — два с половиной «же».
      — Угу, — сказал Быков. Он некоторое время молчал, затем сказал: — У тебя какая-нибудь идея есть?
      — Что?
      — Я говорю, у тебя какая-нибудь идея есть? Как отсюда выбраться?
      — Что ты, Алешенька! — Штурман говорил ласково, почти заискивающе. — Какие уж тут идеи! Это же Юпитер. Я как-то даже и не слыхал, чтобы отсюда… выбирались.
      Наступило долгое молчание. Жилин снова принялся работать, быстро и бесшумно. Потом Михаил Антонович вдруг сказал:
      — Ты не вспоминай о ней, Алешенька. Тут уж лучше не вспоминать, а то так гадко становится, право…
      — А я и не вспоминаю, — сказал Быков неприятным голосом. — И тебе, штурман, не советую. Иван! — заорал он.
      — Да? — откликнулся Жилин, заторопившись.
      — Ты все возишься?
      — Сейчас кончаю.
      Было слышно, как капитан идет к нему, пиная пластмассовые осколки.
      — Мусор, — бормотал он. — Кабак. Бедлам.
      Он вышел из-за кожуха и опустился рядом с Жилиным на корточки.
      — Сейчас кончаю, — повторил Жилин.
      — А ты не торопишься, бортинженер, — сказал Быков сердито.
      Он засопел и принялся вытаскивать из футляра запасные блоки. Жилин подвинулся немного, чтобы освободить ему место. Они оба были широкие и громадные, и им было немного тесно перед комбайном. Работали молча и быстро, и было слышно, как Михаил Антонович снова запустил вычислитель и замурлыкал.
      Когда сборка окончилась, Быков позвал:
      — Михаил, иди сюда.
      Он выпрямился и вытер пот со лба. Потом отодвинул ногой груду битых пластин и включил общий контроль. На экране комбайна вспыхнула трехмерная схема отражателя. Изображение медленно поворачивалось.
      — Ой-ей-ей, — сказал Михаил Антонович.
      Тик-тик-тик — поползла из вывода голубая лента записи.
      — А микропробоин мало, — негромко сказал Жилин.
      — Что микропробоины, — сказал Быков и нагнулся к самому экрану. — Вот где главная-то сволочь.
      Схема отражателя была окрашена в синий цвет. На синем белели рваные пятна. Это были места, где либо пробило слои мезовещества, либо разрушило систему контрольных ячеек. Белых пятен было много, а на краю отражателя они сливались в неровную белую кляксу, занимавшую не менее восьмой части поверхности параболоида.
      Михаил Антонович махнул рукой и вернулся к вычислителю.
      — Петарды пускать таким отражателем, — пробормотал Жилин.
      Он потянулся за комбинезоном, вытряхнул из него Варечку и принялся одеваться: в рубке снова стало холодно. Быков все еще стоял, глядел на экран и грыз ноготь. Потом он подобрал ленту записи и бегло просмотрел ее.
      — Жилин, — сказал вдруг он. — Бери два сигма-тестера, проверь питание и ступай в кессон. Я буду тебя там ждать. Михаил, бросай все и займись креплением пробоин. Все бросай, я сказал.
      — Куда ты собрался, Лешенька? — спросил Михаил Антонович с удивлением.
      — Наружу, — коротко ответил Быков и вышел.
      — Зачем? — спросил Михаил Антонович, повернувшись к Жилину.
      Жилин пожал плечами. Он не знал зачем. Починить зеркало в Пространстве, в рейсе, без специалистов-мезохимиков, без огромных кристаллизаторов, без реакторных печей просто немыслимо. Так же немыслимо, как, например, притянуть Луну к Земле голыми руками. А в таком виде, в таком состоянии, как сейчас, с отбитым краем, отражатель мог придать «Тахмасибу» только вращательное движение. Такое же, как в момент катастрофы.
      — Чепуха какая-то, — сказал Жилин нерешительно.
      Он посмотрел на Михаила Антоновича, а Михаил Антонович посмотрел на него. Они молчали, и вдруг оба страшно заторопились. Михаил Антонович суетливо собрал свои листки и поспешно сказал:
      — Ну, иди. Иди, Ванюша, ступай скорее.
      В кессоне Быков и Жилин влезли в пустолазные скафандры и с некоторым трудом втиснулись в лифт. Коробка лифта стремительно понеслась вниз вдоль гигантской трубы фотореактора, на которую нанизывались все узлы корабля — от жилой гондолы до параболического отражателя.
      — Хорошо, — сказал Быков.
      — Что хорошо? — спросил Жилин.
      Лифт остановился.
      — Хорошо, что лифт работает, — ответил Быков.
      — А, — разочарованно вздохнул Жилин.
      — Мог бы и не работать, — строго сказал Быков. — Лез бы ты тогда двести метров туда и обратно.
      Они вышли из шахты лифта и остановились на верхней площадке параболоида. Вниз покато уходил черный рубчатый купол отражателя. Отражатель был огромен — семьсот пятьдесят метров в длину и полкилометра в растворе. Края его не было видно отсюда. Над головой нависал громадный серебристый диск грузового отсека. По сторонам его, далеко вынесенные на кронштейнах, полыхали бесшумным голубым пламенем жерла водородных ракет. А вокруг странно мерцал необычайный и грозный мир.
      Слева тянулась стена рыжего тумана. Далеко внизу, невообразимо глубоко под ногами, туман расслаивался на жирные тугие ряды облаков с темными прогалинами между ними. Еще дальше и еще глубже эти облака сливались в плотную коричневатую гладь. Справа стояло сплошное розовое марево, и Жилин вдруг увидел Солнце — ослепительный ярко-розовый маленький диск.
      — Начали, — сказал Быков. Он сунул Жилину моток тонкого троса. — Закрепи в шахте, — сказал он.
      На другом конце троса он сделал петлю и затянул ее вокруг пояса. Затем он повесил себе на шею оба тестера и перекинул ногу через перила.
      — Вытравливай понемногу, — сказал он. — Я пошел.
      Жилин стоял возле самых перил, вцепившись в трос обеими руками, и смотрел, как толстая неуклюжая фигура в блестящем панцире медленно сползает за выпуклость купола. Панцирь отсвечивал розовым, и на черном рубчатом куполе тоже лежали неподвижные розовые блики.
      — Живее вытравливай, — сказал в шлемофоне сердитый голос Быкова.
      Фигура в панцире скрылась, и на рубчатой поверхности осталась только блестящая тугая нитка троса. Жилин стал смотреть на Солнце. Иногда розовый диск затягивала мгла, тогда он становился еще более резким и совсем красным. Жилин поглядел под ноги и увидел на площадке свою смутную розоватую тень.
      — Гляди, Иван, — сказал голос Быкова. — Вниз гляди, вниз!
      Жилин поглядел. Глубоко внизу из коричневой глади странным призраком выплыл исполинский белесый бугор, похожий на чудовищную поганку. Он медленно раздавался вширь, и можно было различить на его поверхности шевелящийся, словно клубок змей, струйчатый узор.
      — Экзосферный протуберанец, — сказал Быков. — Большая редкость, кажется. Вот черт, надо бы ребятам показать.
      Он имел в виду планетологов. Бугор вдруг засветился изнутри дрожащим сиреневым светом.
      — Ух ты!.. — невольно сказал Жилин.
      — Вытравливай, — сказал Быков.
      Жилин вытравил еще немного троса, не спуская глаз с протуберанца. Сначала ему показалось, что «Тахмасиб» летит прямо на протуберанец, но через минуту он понял, что корабль пройдет гораздо левее. Протуберанец оторвался от коричневой глади и поплыл в розовое марево, волоча за собой клейкий хвост желтых прозрачных нитей. В нитях опять вспыхнуло сиреневое зарево и быстро погасло. Протуберанец растаял в розовом свете.
      Быков работал долго. Несколько раз он поднимался на площадку, немного отдыхал и снова спускался, каждый раз выбирая новое направление. Когда он поднялся в третий раз, у него был только один тестер.
      — Уронил, — коротко сказал он.
      Жилин терпеливо вытравливал трос, упираясь ногой в перила. В таком положении он чувствовал себя очень устойчиво и мог озираться по сторонам. Но по сторонам ничего не менялось. Только когда капитан поднялся в шестой раз и буркнул: «Довольно. Пошли», Жилин вдруг подумал, что рыжая туманная стена слева — облачная поверхность Юпитера — стала заметно ближе.
      В рубке было чисто. Михаил Антонович вымел осколки и теперь сидел на своем обычном месте, нахохлившись, в меховой куртке поверх комбинезона. Изо рта у него шел пар — в рубке было холодно. Быков сел в кресло, упер руки в колени и пристально поглядел сначала на штурмана, потом на Жилина. Штурман и Жилин ждали.
      — Ты закрепил пробоины? — спросил Быков штурмана.
      Михаил Антонович несколько раз кивнул.
      — Есть шанс, — сказал Быков.
      Михаил Антонович выпрямился и шумно перевел дух. Жилин глотнул от волнения.
      — Есть шанс, — повторил Быков. — Но он очень маленький. И совершенно фантастический.
      — Говори, Алешенька, — тихо попросил штурман.
      — Сейчас скажу, — сказал Быков и прокашлялся. — Шестнадцать процентов отражателя вышли из строя. Вопрос такой: можем ли мы заставить работать остальные восемьдесят четыре? Даже меньше, чем восемьдесят четыре, потому что процентов десять еще не контролируется — разрушена система контрольных ячеек.
      Штурман и Жилин молчали, вытянув шеи.
      — Можем, — сказал Быков. — Во всяком случае, можем попробовать. Надо сместить точку сгорания плазмы так, чтобы скомпенсировать асимметрию поврежденного отражателя.
      — Ясно, — сказал Жилин дрожащим голосом.
      Быков поглядел на него.
      — Это наше единственный шанс. Мы с Иваном займемся переориентацией магнитных ловушек. Иван вполне может работать. Ты, Миша, рассчитаешь нам новое положение точки сгорания в соответствии со схемой повреждения. Схему ты сейчас получишь. Это сумасшедшая работа, но это наш единственный шанс.
      Он смотрел на штурмана, и Михаил Антонович поднял голову и встретился с ним глазами. Они отлично и сразу поняли друг друга. Что можно не успеть. Что там внизу, в условиях чудовищного давления, коррозия начнет разъедать корпус корабля — и корабль может растаять, как рафинад в кипятке, раньше, чем они закончат работу. Что нечего и думать скомпенсировать асимметрию полностью. Что никто и никогда не пытался водить корабли с такой компенсацией, на двигателе, ослабленном по меньшей мере в полтора раза…