Их вот-вот должны были вызвать, и они сидели в коридоре на подоконнике перед дверью. Сережа Кондратьев болтал ногами, а Панин, вывернув короткую шею, глядел за окно в парк, где на волейбольной площадке прыгали у сетки девчонки с факультета Дистанционного Управления. Сережа Кондратьев, подсунув под себя ладони, смотрел на дверь, на блестящую черную пластинку с надписью «Большая Центрифуга». В Высшей школе космогации четыре факультета, и три из них имеют тренировочные залы, на дверях которых висит пластинка с такой же надписью. Всегда очень тревожно ждать, когда тебя вызовут на Большую Центрифугу. Вот Панин, например, глазеет на девчонок явно для того, чтобы не показать, как ему тревожно. А ведь у Панина сегодня самая обычная тренировка.
      — Хорошо играют, — сказал Панин басом.
      — Хорошо, — сказал Сережа, не оборачиваясь.
      — У «четверки» отличный пас.
      — Да, — сказал Сережа. Он передернул плечами. У него тоже был хороший пас, но он не обернулся.
      Панин посмотрел на Сережу, посмотрел на дверь и сказал:
      — Сегодня тебя отсюда понесут.
      Сережа промолчал.
      — Ногами вперед, — сказал Панин.
      — Да уж, — сказал Сережа, сдерживаясь. — Тебя-то уж не понесут.
      — Спокойно, спортсмен, — сказал Панин. — Спортсмену надлежит быть спокойну, выдержану и всегда готову.
      — А я спокоен, — сказал Сережа.
      — Ты спокоен? — сказал Панин, тыкая его в грудь негнущимся пальцем. — Ты вибрируешь. Ты трясешься, как малек на старте. Смотреть противно, как ты трясешься.
      — А ты не смотри, — посоветовал Сережа. — Смотри лучше на девочек. Хороший пас и все такое.
      — Ты непристоен, — сказал Панин и посмотрел в окно. — Прекрасные девушки! И замечательно играют.
      — Вот и смотри, — сказал Сережа. — И старайся не стучать зубами.
      — Это я стучу зубами? — изумился Панин. — Это ты стучишь зубами.
      Сережа промолчал.
      — Мне можно стучать зубами, — сказал Панин, подумав. — Я не спортсмен.
      — Он вздохнул, посмотрел на дверь и сказал: — Хоть бы скорее вызвали, что ли…
      Слева в конце коридора появился староста второго курса Гриша Быстров, Он был в рабочем комбинезоне, приближался медленно и вел пальцем по стене. Лицо у него было задумчивое. Он остановился перед Кондратьевым и Паниным и сказал:
      — Здравствуйте. — Голос у него был печальный.
      Сережа кивнул. Панин снисходительно сказал:
      — Здравствуй, Григорий. Вибрируешь ли ты перед Центрифугой, Григорий?
      — Да, — ответил Гриша Быстров. — Немножко.
      — Вот, — сказал Панин Сереже, — Григорий волнуется всего-навсего немножко. А между тем Григорий всего-навсего малек.
      Мальками в школе называли курсантов младших курсов.
      Гриша вздохнул и тоже сел на подоконник.
      — Сережа, — сказал он. — Правда, что ты делаешь сегодня первую попытку на восьмикратной?
      — Да, — сказал Сережа. Ему совсем не хотелось разговаривать, но он боялся обидеть Быстрова, — Если позволят, конечно, — добавил он.
      — Наверное, позволят, — сказал Гриша.
      — Подумаешь, попытка на восьмикратной! — сказал Панин легкомысленно.
      — А ты пробовал на восьмикратной? — с интересом спросил Гриша.
      — Нет, — сказал Панин. — Но зато я не спортсмен.
      — А может быть, попробуешь? — сказал Сережа. — Вот прямо сейчас, вместе со мной. А?
      — Я человек простой, простодушный, — ответил Панин. — Есть норма. Нормой считается пятикратная перегрузка. Мой простой, незамысловатый организм не выносит ничего, превышающего норму. Однажды он попробовал шестикратную, и его вынесли на седьмой минуте. Вместе со мной.
      — Кого вынесли? — не понял Гриша.
      — Мой организм, — пояснил Панин.
      — Да, — сказал Гриша со слабой улыбкой. — А я вот еще не дошел и до пятикратной.
      — На втором курсе и не надо пятикратной, — сказал Сережа. Он спрыгнул с подоконника и принялся приседать поочередно на левой и на правой ноге.
      — Ну я пошел, — сказал Гриша и тоже спрыгнул с подоконника.
      — Что случилось, староста? — спросил Панин. — Почему такая тоска?
      — Кто-то устроил штуку с Копыловым, — печально сказал Гриша.
      — Опять? — сказал Панин. — Какую штуку?
      Второкурсник Валя Копылов был известен на факультете своей привязанностью к вычислительной технике. Недавно на факультете установили новый, очень хороший волноводный вычислитель ЛИАНТО, и Валя проводил возле него все свободное время. Валя торчал бы возле него и ночью, но ночью на ЛИАНТО велись вычисления для дипломатов, и Валентина беспощадно выгоняли.
      — Кто-то из наших запрограммировал любовное послание, — сказал Гриша.
      — Теперь ЛИАНТО на последнем цикле выдает: «Без Копылова жизнь не та, люблю, привет от Лианта». В простом буквенном коде.
      — «Привет от Лианта…» — сказал Сережа, массируя себе плечи. — Поэты. Задавить из жалости.
      — Подумать только, — сказал Панин. — Какой нынче малек пошел веселый.
      — Что вы мне это говорите, — сказал Гриша Быстрое. — Вы этим дуракам скажите. Действительно, «привет от Лианта». Сегодня ночью Кан делал расчет, и вместо ответа — раз! — «привет от Лианта». Теперь он меня вызывает.
      Тодор Кан, железный Кан, был начальником Штурманского факультета.
      — О! — сказал Панин. — Тебе предстоят интересные полчаса, староста. Железный Кан очень живой собеседник.
      — Железный Кан большой эстет, — сказал Сережа Кондратьев. — Он не потерпит старосту, у которого курсанты двух строк связать не могут.
      — Я человек простой, простодушный, — начал Панин, но в это время дверь приоткрылась и высунулась голова дежурного.
      — Кондратьев, Панин, приготовиться, — сказал дежурный.
      Панин осекся и одернул куртку.
      — Пошли, — сказал он.
      Кондратьев кивнул Грише и пошел следом за Паниным в тренировочный зал. Зал был огромен, и посередине сверкало четырехметровое коромысло на толстой кубовой станине — Большая Центрифуга. Коромысло вращалось. Кабины на его концах, оттянутые центробежной силой, лежали почти горизонтально. Окошек в кабинах не было, и наблюдение за курсантами велось изнутри станины при помощи системы зеркал. Несколько курсантов отдыхали у стены на шведской скамейке. Задрав головы, они следили за проносящимися кабинами.
      — Четырехкратная, — сказал Панин, глядя на кабины.
      — Пятикратная, — сказал Кондратьев. — Кто там сейчас?
      — Нгуэн и Гургенидзе, — сказал дежурный.
      Он принес два костюма для перегрузок, помог Кондратьеву и Панину одеться и зашнуровал их. В костюме для перегрузок человек похож на кокон шелкопряда.
      — Ждите, — сказал дежурный и пошел к станине.
      Раз в неделю каждый курсант крутился на центробежной установке, приучаясь к перегрузкам. Раз в неделю по часу все пять лет. Надо было сидеть и терпеть, и слушать, как трещат кости, и чувствовать, как широкие ремни впиваются сквозь толстую ткань костюма в обрюзгшее тело, как обвисает лицо и как трудно мигать — тяжелеют веки. И при этом нужно было решать какие-то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя, и это было совсем нелегко, хотя и задачки, и подпрограммы были известны с первого курса. Некоторые курсанты выдерживали семикратные перегрузки, а другие не выдерживали даже тройных
      — они не могли справиться с черным выпадением зрения, и их переводили на факультет Дистанционного Управления.