Забавное маленькое создание была моя сестра Петра. Она казалась такой нормальной. Мы даже не подозревали, что она одна из нас. Петра была хорошеньким ребенком, милой девочкой с золотистыми локонами. Я до сих пор вижу ее в ярком платье, бегающую туда и сюда, всюду таскающую покорную куклу, которую она страстно любила. Она и сама была похожа на куклу, но склонную, как все остальные дети, часто падать, плакать и хихикать, а иногда надолго задумчиво умолкать. Я любил ее, впрочем, ее любили и баловали все, даже отец. Ничто в ней не казалось мне необычным, пока не произошло это…
      Мы работали в поле. На двенадцати акрах шестеро мужчин, вытянувшись в цепочку. Я только что передал косу другому, и устроил себе передышку, помогая ставить копны, как вдруг меня словно чем-то ударило… Ничего подобного я раньше не испытывал. Только что неторопливо и довольно спокойно я обвязывал и укладывал снопы, и тут, будто что-то взорвалось у меня в голове. Видимо, я даже пошатнулся. Затем началась боль, ужасная боль, будто мне в мозг впился рыболовный крючок. Несмотря на удивление, вызванное внезапным ощущением, я почувствовал, что не могу контролировать собственные поступки. Я отбросил серп, который держал в руках, и бросился бежать вниз по полю, к реке. На бегу, превозмогая боль, я попробовал связаться с кем-нибудь, но оглушительный шум в моей голове не позволил этого сделать. Подбегая к небольшому мостику, построенному через реку, я увидел, что навстречу мне, со стороны усадьбы Энгуса Мортена, бежала Розалинда.
      Я перебежал через мостик, побежал вниз по течению, к краю омута, и прыгнул. Я оказался рядом с Петрой. Она тонула, запутавшись в подводных стеблях. В несколько взмахов я добрался до нее и схватил под руки.
      Принуждение к действию внезапно ослабело, а потом совсем исчезло. Я подтянул ее к берегу, где было удобно выбираться. Нащупав дно, я увидел Розалинду, беспокойно глядящую на меня сквозь ветви кустарника.
      - Кто это? - Спросила она дрожащим голосом. Она взяла меня за руку. - Кто способен сделать это?
      Я сказал ей.
      - Петра? - Повторила она недоверчиво.
      Я вынес маленькую сестру на берег и положил ее на траву. Она была сильно утомлена и не совсем пришла в себя, но оказалось, что никакого серьезного вреда для себя она не получила.
      Подошла Розалинда и опустилась на колени с другой стороны. Мы удивленно смотрели на вымокшее платье и ее потемневшие кудри. Потом удивленно посмотрели друг на друга.
      - Я не знал, - сказал я. - У меня даже мысли не было, что она одна из нас.
      Розалинда обхватила руками голову, кончиками пальцев протирая виски.
      - Она не одна из нас, - сказал она. - И похоже на то, что она, как и мы, не такая, как все остальные. Но она что-то большее, чем мы. Никто из нас не смог бы так приказать.
      Сбежались люди, некоторые вслед за мной с поля, другие с противоположного берега, удивившись, почему Розалинда побежала из дома, будто он был охвачен огнем. Я поднял Петру, чтобы отнести ее домой. Один из рабочих с поля спросил:
      - Но как ты узнал? Я ничего не слышал.
      Розалинда с недоумением повернулась к нему:
      - Что? Но ведь она кричала! Я думаю, что даже глухой на полпути к Кентаку услышал бы крики.
      Спрашивающий с сомнением покачал головой, но так как мы с Розалиндой прибежали вдвоем, то это делало наше объяснение более убедительным.
      Я ничего не сказал. Я старался отбиться от недоуменных вопросов, пока мы с Розалиндой не получим возможность остаться одни и, поговорив, подготовиться к ответу.

* * *

      Этой ночью, впервые за много лет, я вновь увидел знакомый сон, но на этот раз, когда нож сверкал в руке отца, отклонение, которое он держал в левой руке, было не теленок, и даже не Софи, это была Петра. Я проснулся в холодном поту…
      На следующий день я постарался послать мысленные образы Петре. Мне казалось важным быстрее предупредить ее, чтобы она себя не выдала. Я очень старался, но не смог установить с ней контакта. Остальные тоже пытались, но безуспешно. Я уже подумал, не предупредить ли ее обычными слова-ми, но Розалинда была против.
      - Возможно, страх пробудил в ней это свойство, - сказала она. - А в обычном состоянии она даже не знает, что это такое, поэтому рассказывать ей об этом опасно. Вспомни, ей всего шесть лет. Не думаю, чтобы было разумно наваливать на нее такую тяжесть без необходимости.
      Все согласились с Розалиндой. Все мы знали, как трудно следить за каждым своим словом, даже если тренируешься несколько лет. Мы решили отложить разговор с Петрой, пока не возникнет в нем необходимость, или пока она не станет достаточно взрослой, чтобы наше предупреждение было ей правильно понято, тем же временем мы будем пытаться осторожно установить с ней контакт, и пусть все останется как прежде.
      Мы не видели причины, почему все не должно идти, как прежде. Точнее, мы не видели другого пути. Если мы не будем продолжать пользоваться своей способностью, то мы погибли.
      За последние несколько лет мы много узнали об окружающих и об их недостатках. То, что пять или шесть лет назад казалось игрой, теперь стало жизненной необходимостью, когда мы разобрались в жизни. Естественно, мы ничего не меняли. Для того, чтобы выжить, мы должны были тщательно скрывать наши подлинные лица: ходить, говорить, жить неотличимо от других. У нас была способность, которая, как с горечью выразился Майкл, могла бы стать благословением, а стала проклятием. Глупая норма была счастлива, ей принадлежал весь мир. Мы - нет. И поэтому мы не жили полностью, мы скрывались: не говорили, когда хотелось, не использовали того, что мы знали. Мы жили жизнью лжи, обмана, укрывательства. Наши возможности не были нужны существовавшему обществу. Ему были нужны серые, оболваненные люди, не стремящиеся к высоким полям. Все это раздражало Майкла больше, чем других. Его воображение заводило его дальше всех, но и он не мог предложить никакого выхода. А ощущение опасности увеличивалось по мере того, как мы росли. Особенно ясно это стало мне в один из летних полдней, примерно за год до того, как мы обнаружили способность Петры.
      Это был плохой год. Мы потеряли три поля. Столько же Энгус Мортен. Всего в районе сожгли не менее тридцати пяти полей. А весенние рождения принесли невиданные количества отклонений среди домашнего скота, особенно у крупного рогатого. Такого уже мы не знали больше двадцати лет. К тому же в лесу появилось множество диких кошек различного вида. Каждую неделю кого-нибудь судили за попытку скрыть отклонения в урожае, или за убой и использование без объявления отклонившегося от нормы скота. Ко всему прочему добавились три набега на район со стороны людей окраины. Вскоре после отражения последнего, я столкнулся со старым Джекобом. Старик бормотал что-то под нос, ковыряя вилами навоз во дворе.
      - Что это? - Спросил я, остановившись с ним рядом.
      Он воткнул вилы в навоз, оставив одну руку на рукоятке. Это был старик, всю свою жизнь, насколько я помню, копающий навоз. Я даже представить себе не мог, что он может быть чем-то иным. Он повернул ко мне свое худое лицо, обрамленное белыми волосами и бакенбардами, всегда напоминавшее мне библейского Илью.
      - Бобы, - ответил он. - Теперь эти проклятые бобы выросли неправильно. Вначале картофель, потом помидоры, потом салат, а теперь эти проклятые бобы. Никогда не было такого года. Многое случалось раньше, но кто слышал об отклонившихся бобах?
      - Вы уверены? - Спросил я.
      - Конечно, конечно я уверен. Думаешь, я не знаю, какие должны быть бобы?
      Он глядел на меня сквозь белый пух.
      - Да, это плохой год, - согласился я.
      - Плохой, - сказал он. - Это разорение. Недели работы кончаются ничем, свиньи, овцы и коровы поедают добрый корм и производят мерзость. Люди больше думают не о работе, а об отклонениях. Даже мой маленький огород наполнен отклонениями, как ад! Плохой. Ты прав. А худшее еще впереди. - Он покачал головой. - Да, худшее еще наступит, - повторил он с угрюмым удовлетворением.
      - Почему?
      - Это справедливо, - сказал он мне. - Они этого заслуживают. Ни морали, ни принципов. Взгляни на молодого Тэда Норберта - спрятал десять отклонившихся поросят и поедал их, а когда обнаружили это, то их осталось только два. Достаточно, чтобы его отец перевернулся в гробу. Если он поступает так - что же остальные? - Яростно продолжал он. - В мое время никто не занимался такими делами, но сейчас! - Он с отвращением плюнул в навозную кучу. - И вокруг все то же самое. Слабость, явная вялость, все только о себе думают. Ты можешь это видеть везде и ежедневно. Но бог не терпит насмешки. Они навлекают на Землю новое Наказание, и этот год является началом. Я рад, что я старик и, к счастью, не увижу этого. Но когда это придет, вспомни мои слова.
      - Правительственные распоряжения отдаются кучкой хныкающих слабосердечных болтунов на востоке. Их ничего не тревожит. Несколько тамошних политиков и церковников, которые никогда не жили в нестабильных землях, ничего не понимают в отклонениях, вероятно, ни разу в жизни не видели мутантов. Они год за годом сводят на нет законы бога, думая, что они знают лучше. И ничего удивительного, что пришел такой год. Бог шлет предупреждение, но сумеют ли они его понять? - Он опять сплюнул. - Как, по их мнению, земли на юге стали безопасны и пригодны для жизни цивилизованных людей? Как, по их мнению, исчезли мутанты, и восторжествовали законы чистоты? Не потому, что налагались штрафы, которые человек может выплатить за неделю и не заметить. Мы уважали законы и наказывали тех, кто нарушал их, и наказывали так, что они чувствовали, что они наказаны.
      Когда был молод мой отец, женщину, родившую ребенка с неправильным обликом, стегали кнутом. А если она трижды рожала таких детей, ее лишали удостоверения нормальности, объявляли вне закона и ссылали. Это заставляло их больше заботиться о чистоте. Отец говорил, что тогда с мутантами не возились, а когда их обнаруживали, то просто сжигали, как и все остальные отклонения.
      - Сжигали! - Воскликнул я.
      Он посмотрел на меня.
      - Разве это не лучший способ очистки от отклонений? -
      Яростно спросил он.
      - Да, - согласился я, - что касается растений и животных, но…
      - А остальные еще хуже, - выкрикнул он. - Это насмешка над правильным обликом со стороны дьявола. Тогда существовали специальные органы, вылавливающие мутантов. Забирали даже подозреваемых в отклонениях. Таких помещали в специальные лагеря, где они исполняли самую тяжелую работу. А явных мутантов государственное управление сжигало. Конечно, их следовало сжигать, а что произошло? К власти пришли малограмотные господа, осудили прежнюю практику, резко ограничили права государственного управления. Эти господа в Риго, которые сами никогда не сталкивались с мутантами, сказали: «Даже если они не люди, то выглядят почти как люди, поэтому истребление их похоже на убийство, и это тревожит умы людей, ведь из-за излишнего рвения репрессиям подвергались и вполне чистые люди». И вот, благодаря нескольким слабым головам, лишенным решительности и веры, у нас нет теперь законов об отклонениях от человеческого рода. Их не уничтожают, им разрешают жить и умирать своей смертью. Их только объявляют вне закона и высылают за пределы цивилизованных земель, в окраины. А если это дети, то просто держат в заключении - и это считается милосердием. Слава богу, у правительства хватило толку не разрешить им производить потомство и следить, чтобы это соблюдалось, хотя готов держать пари, что кое-кто выступает против этого закона. И что же произошло? Увеличилось население окраин, а это означает увеличение набегов и трату денег и времени на их отражение. И все из-за политиканов. Что толку твердить «проклятые мутанты» и относиться к ним как к двоюродным братьям.
      - Но мутант ведь не отвечает за… - Начал я.
      - Не отвечает, - передразнил старик. - А тигровый кот отвечает за то, что он тигровый кот? Но ты отвергаешь это и убиваешь его. Его нельзя остановить другим способом. В «Покаяниях» же говорится, что отклонения следует очищать огнем, но это не нравится проклятому правительству. Верни мне старые времена, когда человеку разрешали выполнять его долг и содержать свою землю в чистоте и порядке. Мы идем прямой дорогой к новому Наказанию, - он продолжал бормотать с видом гневного библейского пророка. - Все эти правительства, они не останутся безнаказанными. Женщины, произведшие на свет богохульство, отправляются в церковь и говорят, что им очень жаль, и что они постараются этого больше не делать. Бродят гигантские лошади Энгуса Мортена, охраняемые официальным одобрением - этакая насмешка над законом чистоты, а проклятый инспектор цепляется за свою должность и угождает тем, из Риго, и после всего этого люди удивляются, почему такой плохой год, - и злобный, фанатичный старик продолжал копать навоз.
      Я спросил у дяди Акселя, многие ли согласны со старым Джекобом. Он задумчиво почесал подбородок.
      - Несколько стариков. Они все еще считают охрану чистоты своей личной ответственностью, как это было до появления инспекторов. Из людей среднего возраста с ним согласны немногие, а большинство считает, что новые законы лучше. Но еще несколько таких сезонов, и, я уверен, они изменят свое мнение.
      - Почему в этом году так много отклонений? - Спросил я.
      - Не знаю. Говорят, что это зависит от погоды. После зимы с юго-западными ветрами наступает такой год - не сразу, а в следующий сезон. Говорят, что ветер приносит что-то с дурных земель. Никто не знает, верно, ли это, но, похоже, что верно. Старики видят в этом предупреждение, напоминание о Наказании, которое будет послано за отход от правильного пути. Следующие годы тоже будут плохими, тогда люди станут прислушиваться к старикам. Они будут искать козла отпущения - и он многозначительно посмотрел мне в глаза.
      Я понял намек и передал все остальным. Этот год, несомненно, был хуже предыдущих, и поиски козла отпущения начались. Общественное мнение было настроено против укрывательства, и наше беспокойство усилилось, особенно после случая с Петрой.
      Однако никто ничего не подозревал. Все были уверены, что мы с Розалиндой с разных сторон слышали крики, но очень слабые на таком расстоянии. Мы почувствовали облегчение, но не недолго…
      Через месяц Энн объявила, что выходит замуж…

      Энн объявила нам об этом с вызовом.
      Вначале мы не приняли это серьезно. Нам трудно было поверить, да мы и не хотели верить тому, что это серьезно. Тем более, что речь шла об Алане Эрвине, том самом Алане, с которым я дрался на берегу ручья, и который сообщил о Софи. У родителей Энн была хорошая ферма, но намного меньше, чем Вакнук. Алан же был сыном кузнеца, и в будущем он, в свою очередь, должен был стать кузнецом. У него для этого были отличные физические данные, он был высок, силен, но это было все, чем он располагал. Определенно, родители Энн хотели для нее другого жениха, поэтому мы думали, что из этого вряд ли что получится.
      Мы ошиблись. Ей как-то удалось переубедить своих родителей, и помолвка была официально объявлена. Тут уже мы встревожились. Мы, конечно, знали, что такое увлечение, так как были молоды, и некоторые соображения из-за этого заставляли нас беспокоиться. Первым заговорил об этом с Энн Майкл.
      - Ты не можешь, Энн. Из-за собственной безопасности не можешь, - начал он. - Это все равно, что привязать себя на всю жизнь к калеке. Подумай, Энн, хорошенько подумай, что это значит.
      Пришедший ответ был очень сердитым:
      - Я не дура. Конечно, я думала. Я думала больше, чем ты и все вы. Я женщина, я имею право выйти замуж и иметь детей. Среди нас трое мужчин и пять женщин. Не хотите ли вы сказать, что двое из нас никогда не выйдут замуж? Никогда не будут иметь своего дома и своей жизни? Если же нет, то две должны выйти замуж за нормальных. Я люблю Алана и намерена выйти за него замуж. Вы должны быть довольны. Я облегчаю положение остальных.
      - Но это не так, - возразил Майкл. - Мы не можем быть одни. Есть и другие, подобные нам, может, если не в нашем районе, то где-нибудь дальше. Если мы немного подождем…
      - Почему я должна ждать? Может быть, ждать придется долго. Может, всю жизнь. У меня есть Алан, а вы хотите, чтобы я тратила годы на ожидание того, кто может быть никогда не придет, или кого я буду ненавидеть. Вы хотите, чтобы я отказалась от Алана и лишилась всего. Но я не намерена. Я не спрашиваю, что будете делать вы, но у меня столько же прав распоряжаться своей жизнью, сколько и у вас. Конечно, это будет нелегко, но вы думаете, что легче ждать год за годом? Это нелегко для нас всех, но разве легче лишать двоих из нас всякой надежды на любовь и привязанность? Три из нас смогут выйти за муж за троих. А что будет с остальными двумя? Думаете, их можно лишить всего?
      - Ты сам не подумал, Майкл, и все остальные тоже. Я знаю, чего хочу, а вы не знаете, потому что вы не знаете любви, кроме Дэвида и Розалинды - поэтому никто из вас не стоит перед этой проблемой.
      Частично она была права, но если мы не стояли лицом к лицу с этой проблемой раньше, то только потому, что тогда ее не было. Но все же мы опасались чего-нибудь похожего уже давно. Наши опасения оставались всегда с нами, ведь приходилось вести скрытую жизнь, все время думая о том, чтобы никто не выдал себя, особенно в своей семье. Мы надеялись, что когда-нибудь в будущем облегчим эту тяжесть, но пока не знали, как. Но мы все отлично понимали, что брак с нормальным человеком абсолютно неприемлем для нас. Наше положение в семье и так было плохим, но жить рядом с человеком, не понимающим мысленных образов, было совсем невозможно. Мы были друг к другу ближе, чем к своим родственникам, тем более, чем к нормальному человеку с которым мог бы быть заключен брак. Это был бы не брак, а притворство, когда двоих разделяет нечто большее, чем разные языки. Один всегда должен таиться от другого. Это было бы постоянное отсутствие уверенности, постоянная опасность, вся жизнь в ожидании ошибки, а мы знали, что случайные промахи и ошибки были неизбежны.
      Другие люди казались такими тупыми, лишенными ощущений по сравнению с теми, чьи мысленные образы можно было воспринимать. Никакой нормальный человек неспособен был понять, насколько мы составляли часть друг друга. Мы не должны были барахтаться в недостатке слов, для нас трудно и даже невозможно скрыть мысли или солгать, даже если бы мы хотели этого; с другой стороны для нас невозможно было не понять или неверно понять друг друга. Как почувствовал бы себя человек, привязанный к глухому «нормальному» человеку, для которого ваша мысль была бы лишь смутным неопределенным жестом? Ничего, кроме несчастья и разочарования, которое рано или поздно привело бы к роковой ошибке или ряду незначительных ошибок, усиливающих подозрение…
      Энн понимала все это так же хорошо, как и мы, но сейчас она решила не обращать на это внимания. Она начала отказываться от своего отличия, она отказывалась отвечать нам, как будто она закрыла свой мозг от нас или продолжала слушать, не посылая нам своих мыслей. Зная ее характер, мы решили, что справедливее первое. Но, будучи неуверенными, мы даже не смели обсуждать друг с другом этот вопрос. Существовал ли способ активных действий? Я считал, что нет. Розалинда была согласна со мной.
      Розалинда теперь была высокой стройной молодой женщиной. Она была красива, лицо у нее было из тех, что не могут не быть замеченными. Ее движения и манеры также были привлекательны. Это почувствовали и несколько молодых людей, потянувшихся к ней. Она была вежлива с ними, но не более. Она была умна, решительна, самоуверенна, и, возможно, она отпугнула их, так как позднее они переключились на других. Она не стала связываться ни с кем из них. Возможно, поэтому она была больше, чем все мы шокирована словами Энн.
      Мы встречались осторожно и не слишком часто. Никто кроме нашей восьмерки не подозревал, что между нами что-то есть. Мы любили друг друга урывками, в редкие встречи, и гадали о том, наступит ли когда-нибудь время, которое позволит нам быть вместе, не скрываясь. И именно случай с Энн сделал нас еще более несчастными. Брак с «нормальным», даже с самым лучшим и добрым, человеком, был совершенно немыслим для нас обоих.
      Единственный человек, с кем я мог посоветоваться, был дядя Аксель. Он знал, как и все остальные, о предстоящем браке, но для него было новостью, что Энн одна из нас, и он воспринял это мрачно. Обдумав мое сообщение, он сказал:
      - Нет, этого нельзя допустить, Дэви. Вы правы. Последние пять или шесть лет я все время ждал чего-то подобного и все же надеялся, что оно никогда не придет. Ведь вы убеждали ее, не правда ли?
      Я кивнул.
      - Она не слушает нас. Теперь она пошла еще дальше. Она вообще не отвечает. Она сказала, что все кончено. Она никогда не хотела отличаться от обычных людей, а теперь она хочет быть подобной им, как сможет. Это наша первая серьезная ссора. Она закончила тем, что сказала, что ненавидит всех нас, и что сама мысль о нас… Впрочем, все это сейчас абсолютно неважно. Она стремиться к Алану столь сильно, что отмахивается от всего, мешающего ей. Я… Я никогда не знал, что можно так сильно любить. Она так ослеплена, что не думает о последствиях. Я не знаю, что нам делать.
      - Как ты думаешь, сможет ли она жить, как обычный человек? Или это уже слишком трудно? - Спросил дядя Аксель.
      - Мы думали об этом, конечно, - сказал я в ответ. - Она может отказаться отвечать. Она так и делает сейчас, ну, как кто-нибудь может отказаться говорить… Но продолжать так?.. Это все равно, что дать обет молчания на всю жизнь. Я думаю, что она не сможет стать обычной и забыть все. Мы все не верим в такую возможность. Майкл говорил ей, что все равно это то же самое, как идти замуж за однорукого. И это просто невозможно, это нельзя сдержать в себе.
      Дядя Аксель погрузился в раздумье.
      - Вы убеждены, что она сильно увлечена этим Аланом? - Спросил он.
      - Она вне себя. Она ни о чем больше не думает, - ответил я. - Прежде, чем она прекратила отвечать, все ее мысли были полны этим Аланом.
      Дядя Аксель вновь неодобрительно покачал головой:
      - Женщины склонны считать, что они любят, когда им просто хочется замуж. Они чувствуют, что такое оправдание поддерживает их самолюбие. В этом нет ничего плохого, большинство из них всю жизнь сохраняют эту иллюзию, но женщина, которая действительно любит, это совсем другое дело. Она живет в мире, где все старые представления изменяются. Она слепа, у нее только одна боль, все остальные вопросы ее не интересуют. Она пожертвует всем, включая и саму себя, ради своей любви. Для нее это вполне логично, для других это выглядит безумством, а для общества это опасно. А когда у нее возникает чувство вины, и она хочет искупить эту вину, тогда это особенно опасно… - Он вновь замолчал и потом добавил. - Это слишком опасно, Дэви. Угрызения совести… Самоотречение… Самопожертвование… Стремление к очищению - все давит на нее. Сознание тяжести, желание получить помощь, стремление, чтобы кто-то разделил с ней ношу… Раньше или позже… Я опасаюсь, Дэви… Рань… - Он замолчал на полуслове.
      Я тоже так считал.
      - Но что же мы можем сделать? - Беспомощно спросил я.
      Он серьезно посмотрел на меня:
      - Готовы ли вы действовать? Один из вас ступил на путь, который угрожает жизни всех восьми. Возможно, не осознавая этого, что не уменьшает серьезности ситуации. Даже если она захочет сохранить верность вам, она рискует всеми вами - достаточно лишь нескольких слов во сне. Имеет ли она право создавать постоянную угрозу вашим жизням только потому, что хочет жить с этим человеком?
      Я колебался.
      - Если подходить с этой точки зрения… - Начал я.
      - Только так и нужно подходить. Имеет ли она на это право?
      - Мы пытались отговорить ее, - я пробовал уклониться от ответа.
      - И неудачно. Что же теперь? Вы так и будете сидеть, сложа руки, и ждать дня, когда она вас предаст, когда она проговорится и погубит всех вас?
      - Не знаю, - все, что я мог сказать ему.
      - Послушай, - сказал дядя Аксель, - я знаю человека, который спасся в лодке с несколькими моряками после кораблекрушения. У них было немного пищи и очень мало воды. Один из них пил морскую воду и сошел с ума. Он пытался перевернуть лодку, тогда бы они все утонули. Он был угрозой для всех. В конце концов, они выбросили его за борт, и в результате всем троим стало достаточно пищи и воды до берега. Если бы они этого не сделали, то погибли бы все.
      Я покачал головой.
      - Нет, - решительно сказал я, - мы не можем этого сделать.
      Он продолжал настойчиво глядеть на меня.
      - Это не слишком уютный мир для всех, в особенности для тех, кто отличается от других, - сказал он. - Я помню описание дурных земель, сделанное Мортеном. Он писал: «Земля, снизу синяя, в диких разрывинах, будто удары ножей, вылезающих из потрескавшихся камневоротов - в центре неба; мир зазубрин над страшным натиском свисающих глыб, где нет линий без бешенства! В таком мире нельзя выжить, в нем нет места слабому». Может, вы не хотите выжить?
      - Не поэтому, - сказал я. - Если бы речь шла об Алане, мы бы говорили иначе. Если бы нужно было выбросить его за борт, мы бы сделали это. Но ты имеешь в виду Энн, и мы не можем сделать этого - не потому, что она девушка, то же самое было бы верно для любого из нас. Мы для этого слишком близки к ней. Я гораздо ближе к ней и остальным нашим, чем к собственным сестрам. Это трудно объяснить, - я прервал себя, стараясь понять, как объяснить ему, чем мы являемся друг для друга. Это невозможно было выразить словами. И я только смог не очень убедительно сказать:
      - Это было бы не просто убийство, дядя Аксель. Это было бы гораздо хуже, все равно, что отрубить часть себя… Мы не можем…
      - Значит, над вашими головами повиснет меч, - сказал он. - Вспомни, что писал Банев в той книжке: «Новому человечеству, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ним насилие».
      - Я знаю, - с несчастным видом согласился я, - но все же выхода нет. Меч внутри нас еще хуже.

* * *

      Я даже не смог обсудить это предложение с остальными, опасаясь, что Энн сможет уловить наши мысли, но я твердо знал, каким бы было их решение. Я знал, что дядя Аксель предложил единственно возможное решение, но я знал также, что выполнить его невозможно.
      Энн больше ничего не передавала, мы не улавливали даже тени ее мыслей, но не могла ли она передавать, или просто не хотела, этого мы не знали. От Рэчел, ее сестры, мы знали, что Энн отзывается только на слова и во всех отношениях ведет себя как нормальный человек, но это все же не давало нам возможности свободно обмениваться мыслями. В последующие недели Энн продолжала молчать, так что можно было поверить, что она отбросила свое отличие и стала «нормальной». Вскоре она и Алан переселились в дом, который построил для них отец на краю своих владений. Раздавались намеки, что она могла бы найти жениха и получше, но вообще свадьба вызвала мало комментариев.
      В следующие несколько месяцев мы редко слышали о ней. Она не одобряла посещений своей сестры, как будто хотела оборвать и эту последнюю связь с нами. Мы только надеялись, что она будет более счастлива, чем мы ожидали.
      Одним из последствий этого эпизода для нас с Розалиндой было то, что мы более тщательно занялись собственными заботами. Сколько мы помнили себя, мы знали, что поженимся. Это казалось предопределенным в соответствии с законами природы и нашими собственными желаниями. Что касается меня, то я даже не задумывался никогда, может ли быть по-другому. Когда два человека вырастают вместе и мыслями объединяются так же тесно, как мы, к тому же их дополнительно объединяет сознание враждебности окружающего мира, то ничего удивительного, что они начинают нуждаться друг в друге, и постепенно это переходит в любовь.
      Но когда они осознали, что любят друг друга, то выясняется, что существуют обстоятельства, которые обусловлены их отличием от нормальных… Они встречают те же препятствия, которые свойственны и нормальным людям в подобной ситуации.
      Вражда между нашими семьями, впервые ярко вспыхнувшая из-за гигантских лошадей, с годами только усилилась. Мой отец и сводный дядя Энгус, отец Розалинды, вели друг с другом настоящую священную войну. Мой отец выступил с проповедью, где специально развил мысль, что грех - это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Всех нас, почти каждый день он заставлял произносить основную молитву:
      «…Верую безраздельной верой, что праведно поклоняться творцу, да будет благословенно его имя, и неправедно поклоняться, кому бы то ни было другому. Верую безраздельной верой, что откровения учителя нашего Домарощинера, да будет мир с ним, есть непреложная истина, и что он отец всех пророков, бывших до него и грядущих за ним…» В ответ Энгус приводил слова из библии: «…Никогда не давать просящему всего, чего он домогается…», Наполняя их ядовитым смыслом.
      В своих попытках причинить друг другу вред они ястребиным взором следили за отклонениями и проступками на соседней ферме, они оба согласились бы платить тем людям, которые принесут сведения о каких-либо неправильностях на вражеской территории.
      Мой отец стремился показать себя человеком более высокой нравственности, чем Энгус, и поэтому пошел на значительные жертвы. Так, например, несмотря на свою любовь к помидорам, он уничтожил все плантации, и мы теперь покупали помидоры так же, как и картофель… Пришлось перестать разводить и некоторые другие растения, чаще дававшие отклонения. Так же поступил и Энгус, и это, конечно, не способствовало установлению добрососедских отношений.