Малянов, лунатически переступая, вышел на балкон, огляделся (никого на балконе, разумеется, не было), поднял глаза к небу.
      Начиналось затмение.
      Некоторое время Малянов следил равнодушно, как черный диск наползает на солнце, как бегают и прыгают ребятишки на улице, размахивая закопченными стеклами, как мечутся собаки… Потом вернулся на кухню, налил в стакан воды из-под крана, жадно вылил, залив себе грудь и живот. Резко повернулся: горбун сидел на прежнем месте, улыбался — почему-то грустно — и наливал чай из чашки в блюдце.
      — Сегодня я здесь, а завтра… А завтра меня здесь нет, — проговорил он. — И никакая милиция меня не найдет. Так что давайте уж лучше без милиции, Дмитрий Алексеевич…
      — Кто вы? — хрипло спросил Малянов.
      — Меня зовут Губарь Захар Захарович, — с готовностью представился горбун еще раз. — Но я понимаю, вы не об этом меня спрашиваете… Кто мы? Это трудный вопрос, вот в чем дело. Давайте не будем его обсуждать. Поверьте, это совершенно неважно, кто мы. Важно, что мы — сила, неодолимая сила, или, как говорят на флоте, форсмажорная сила. Преодолеть нас вы не сможете, вот что важно. Вы либо подчинитесь, либо погибнете — вот и весь ваш выбор, вот это, Дмитрий Алексеевич, вам действительно важно понять. А кто мы? В девятнадцатом веке мы назвали бы себя Союзом Девяти, в средние века я был бы Мефистофелем, а нынче… Ну, разумеется, вы считаете меня ловким иллюзионистом, гипнотизером, хотя и сами в это не верите… Нет-нет, я не умею читать мысли, успокойтесь, я только умею их вычислять… Поймите, я не жулик и не шпион, я не гипнотизер и не фокусник…
      — Пришелец с другой планеты… — хрипло сказал Малянов и откашлялся.
      Горбун вскинул на него глаза — веселые, с сумасшедшинкой.
      — Вы это сказали!
      — Чушь, вздор…
      — Не такая уж и чушь, голубчик! Не такой уж и вздор! Пришелец с другой планеты, представитель сверхмощной внеземной цивилизации — это такая же информационная реальность двадцатого века, как Мефистофель пятнадцатого или какие-нибудь туги-душители девятнадцатого… Не отмахивайтесь с пренебрежением! Подумайте! Ведь вам же легче станет, проще, понятнее… Сопоставьте факты. Ваша работа обещает в далеком будущем могучий рывок для всей земной цивилизации. А нашей цивилизации совсем не нужен соперник в Галактике, зачем нам соперник? И поэтому мы этот рывок уничтожаем самым безболезненным способом, еще в зародыше — работу вашу останавливаем и прекр…
      — Убирайтесь, — сказал Малянов негромко. — Убирайтесь вон!
      — Дмитрий Алексеевич! Подумайте хорошенько.
      — Пошел вон, сволочь! Работу тебе мою? Вот тебе — мою работу! — Малянов привстал на стуле и сделал малопристойный жест. — Я ее вам не отдам. Я ее доведу до конца. Понял? Она моя. Я эту идею двенадцать лет вынашиваю, она меня измучила. Пошел вон отсюда! Ничего не получишь, пришелец ты или жулик… Мне асе равно… Работу ему мою!..
      Он замолчал и принялся гулко глотать остывший чай. Молчал и горбун. А в кухне становилось все темнее, я выли за окном собаки.
      Потом зазвонили в дверь. Малянов поднялся было, но приостановился и поглядел на горбуна. Тот покивал.
      — Давайте-давайте. Это к вам.
      Малянов все смотрел на него. В дверь позвонили снова.
      — Открывайте-открывайте, — сказал горбун. — Не мытьем так катаньем, Дмитрий Алексеевич. У нас, знаете ли, тоже выхода нет. Приходится пользоваться самыми разными средствами…
      Тогда Малянов осторожно снял с гвоздя шипастый тяжелый молоток для отбивания мяса, демонстративно взвесил его в руке и неспешно двинулся через прихожую к входной двери.
      За порогом, на площадке, стоял мальчик лет семи. На мальчике были трогательные короткие штанишки с двумя лямочками через плечи и с поперечной лямочкой на груди — так одевали обеспеченных мальчиков в тридцатые — сороковые годы, и вообще он производил впечатление ребенка из тех времен, а короткая стрижка с челочкой еще и усиливала это впечатление.
      Больше на лестничной площадке никого не быль. Мальчик стоял один — хмурый, насупленный, руки за спиной.
      — Тебе кого надо? — спросил Малянов, не зная, куда теперь девать шипастый молоток.
      — Я к тебе, — ясным голосом ответил мальчик. — Я теперь буду у тебя жить.
      — Что еще за глупости, — сказал Малянов сурово. — Кто это тебя, интересно, подучил?
      — Ай! — вскрикнул вдруг мальчик, отступая на шаг и заслоняясь ладонями и локтями. Он глядел мимо Малянова, за спину ему, в коридор, и Малянов сейчас же обернулся, заранее отводя молоток для удара.
      Но в коридоре никого не оказалось, а мальчишка, довольно гадко хихикнул, прошмыгнул мимо Малянова и по-хозяйски пошел по квартире, отворяя все двери и заглядывая во все комнаты. Ошеломленный Малянов следовал за ним как привязанный.
      — Это детская, ясно… — говорил мальчик, подшмыгивая носом. — Твоего Петьки комната? Ничего себе комнатка — светлая, квадратная… Ага. Это у тебя санузел. А почему ванна грязная? Ванну надо мыть — и до, и после… И полотенца небось месяц не стираны… Кухня. Ясненько… — в кухне мальчик чуть задержался, искоса поглядел на стол (пустое блюдце, обсосанный кусочек сахара, чашка, а горбуна, разумеется, и в помине нет), но ничего не сказал, проследовал на балкон. — Здесь что? Ага, здесь затмение… Хорошо. И балкон у тебя хороший, только бутылки надо вовремя сдавать… — он вернулся в кухню и снова задержался у стола. — А этот… Ушел, что ли? Давно?
      Малянов обрел наконец дар речи:
      — Послушай-ка, — сказал он. — Кто тебя подослал?
      — А в общем-то, ушел — и слава богу, — сказал мальчик, не обращая внимания на вопрос. — Главное, что его тут нет. И воздух чище. Ты знаешь, ты с ним лучше не связывайся Ты вообще с ними не связывайся…
      — С нем?!
      — Тебе-то, может, и ничего не будет, а вот меня они не пожалеют…
      Тут Малянов поймал его за плечи и, усевшись, поставил у себя между колен.
      — А ну, давай рассказывай все, что знаешь!
      Но мальчик вывернулся. Он не хотел стоять (по-сыновьи) между маляновских колен.
      — А я еще меньше твоего знаю, — сказал он небрежно. — Да тут и знать-то нечего. Сказано тебе: прекрати, вот и прекращай. А то грамотные все очень стали, рассуждают все: что да как… А тут, знаешь, рассуждать нечего. Тут — закон джунглей. Или ты ложись на спинку и лапки кверху, или… это… не жалуйся.
      Малянов поднялся.
      — Пойдешь со мной, — объявил он.
      — Куда это?
      — Пошли, — сказал Малянов, беря мальчика за плечо.
      Мальчик послушно позволил вывести себя в прихожую, подождал, пока Малянов отворит наружную дверь, и тут вдруг словно взорвался.
      Он мигом вскарабкался по Малянову, как кот по столбу, и принялся лупить его коленками, кулаками, локтями, драл его ногтями и все норовил прихватить зубами щеку или ухо. При этом он орал. Он ужасно орал, выл и верещал, как истязуемый:
      — Ой, дяденька, не надо! Ой, больно! Ой, я больше не буду! Дяденька! Не надо! Это не я! Это не я! Не бей меня, я больше не буду!..
      Малянов шарахнулся, пытаясь отодрать от себя этого маленького дьявола, но тщетно. Мальчишка дрался и орал как оглашенный, а по всей лестнице уже захлопали двери, зашаркали шаги.
      — Что там такое?.. — раздавались голоса. — Что случилось? У кого это? Кажется, ребенок…
      Малянов ввалился обратно в квартиру, и мальчишка тут же очень ловко ногой захлопнул входную дверь. Потом он отпустил Малянова, легко соскользнул на пол, шмыгнул носом.
      — Вот так-то лучше, — сказал он как ни в чем не бывало. — А то выдумал — милицию в это дело впутывать. Это же дело деликатное, неужели до сих пор не ясно? Посадят тебя в психушку — и все дела. Не балуй, дядя!
      И он не спеша, руки в карманы, проследовал в маляновский кабинет. Огляделся там. Подошел к столу, вскарабкался в маляновское рабочее кресло, небрежно перебросил несколько листков.
      — Все истину ищешь… — пробормотал он осуждающе. — Гармонию!.. Не подпирай стенку, сядь. Придется мне вогнать тебе ума в задние ворота… Это кто? — он выкопал из бумаг фотографию мальчика под стеклом на подставочке. — А, Петька… Сын, стало быть. Вот ты гармонию ищешь, — обратился он к Малянову проникновенно, — а понимаешь ли ты, что вот сына твоего не тронут, это, видите ли, дешевый прием, запрещенный, видите ли… Тебя самого, скорее всего, тоже не станут уничтожать, хотя это вопрос более сложный… А вот со мной церемониться не будут!
      — Почему? — спросил очень маленький и очень тихий Малянов, сидящий на краешке тахты у двери.
      — А чего со мной церемониться? Кто я такой, чтобы со мной церемониться? Нет, со мной церемониться не будут, не надейся! Ты будешь искать здесь вечную гармонию, весь такой погруженный в мир познания, а меня тем временем… — он не закончил, сполз с кресла и пошел наискосок через комнату к книжным полкам. — А меня тем временем за это, то есть за искания твои, истины… Вот! — он перелистнул том Достоевского: — «Да не стоит она (то есть твоя гармония, дяденька) слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка!» Помнишь, откуда? «Братья Карамазовы». Это Иван говорит Алеше. «И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены». Вот сказал так сказал! На сто лет вперед сказал! А может, и на двести? Ведь слова-то никогда и ничего не решали… — он захлопнул книгу и вдруг попросил: — Кушать хочу! Кушинькать!..
 
      Он сидел на кухне на толстом справочнике, подложенном под него на табуретку, уплетал ложкой яичницу из сковородки и продолжал уговаривать Малянова:
      — А ты брось, в самом деле. Брось, и все. Не ты первый, не ты последний… Главное, было бы из-за чего спорить! Я ведь посмотрел, что там у тебя, — закорючки какие-то, циферки, ну кому это надо, сам посуди! Кому от них легче станет, чья слеза высохнет, чья улыбка расцветет?..
      — Нет, старик, ты не понимаешь… — проникновенно втолковывал в ответ Малянов. Он основательно хватил из фигурной бутылки с ликером, и настроение его теперь менялось в очень широком диапазоне. — Во-первых, глупости, что это никому не надо. Тогда и Галилеевы упражнения с маятниками, они тоже никому были не нужны? Или там про вращение Земли — кому какое дело, вертится она или не вертится? Да и не в этом же дело! Не могу! Не могу я это бросить, паря! Это же моя жизнь, без этого я ничто… Ну откажусь я, ну забуду — и чем же я тогда стану заниматься? Жить для чего? И вообще — что делать? Марки собирать? Подчиненных на ковре распекать? Ты способен понять, какая это тоска, вундеркинд ты с лямочкамн? И потом — никакая сволочь не имеет права вмешиваться в мою работу!..
      — Галилей ты задрипанный! — убеждал мальчик. — Ну что ты строишь из себя Джордано Бруно? Не тебе же гореть на костре — мне! Как ты после этого жить будешь со своими макроскопическими неустойчивостями? Ты об этом подумал? Без работы он, видите ля, жить не сможет…
      — Да вранье все это. Запугали они тебя, паря! Ты мне только скажи, кто они такие…
      — Дурак! Ой, дурак какой!
      — Не смей взрослого называть…
      — Да поди ты! Сейчас не до церемоний! Вот подожди… — мальчик снова раскрыл том Достоевского и прочитал с выражением: — «Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка… м-м-м… и на его слезках основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях…» А? Согласился бы?
      Малянов слушал его, полуоткрыв рот. Мальчишка читал плохо, по-детски, но смысловые ударения ставил правильно. Он понимал все, что читает. И когда мальчик кончил, Малянов замотал щеками, словно силясь прийти в себя, и пробормотал:
      — Бред, бред… Ну и ну!
      — Ты не нунукай! — наступал мальчик. — Ты отвечай, согласился бы или нет?
      — Как тебя зовут, странное дитя?
      — Не отвлекайся! Да или нет?
      — Ну нет! Нет, нет, конечно.
      — О! Все говорят нет, а посмотри, что кругом творится! Крохотные созданьица мрут, как подопытные мухи, как дрозофилы какие-нибудь, а вокруг все твердят: нет! ни в коем случае! лети — цветы жизни!.. — он вдруг широко зевнул. — Спатиньки хочу. А ты думай. И не будь равнодушным ослом. Я ведь знаю, ты детей любишь. А начнешь себя убеждать да накачивать: дело прежде всего! потомки нас не простят!.. Ты же понимаешь, что ты не Галилей. В историю тебя все равно не включат. Ты — человек средненький. Просто повезло тебе с этими полостями устойчивости — додумался раньше прочих… Но ведь ты человек вполне честный? Зачем тебе совесть-то марать, ради чего?.. — он снова зевнул. — Ой, спатиньки хочу. Спатки!
      Он протянул к Малянову руки, вскарабкался ему на колени и положил голову на грудь. Глаза у него тут же закрылись, а рот приоткрылся. Он уже спал.
      Некоторое время Малянов тихо сидел, держа его на руках. Он и в самом деле любил детишек и ужасно скучал по сыну. Потом все-таки поднялся, осторожно уложил мальчика на тахту в кабинете, а сам взялся за телефон.
      — Вечеровский? Фил, я зайду к тебе. Можно?
      — Когда? — спросил Вечеровский, помолчав.
      — Немедленно.
      — Я не один.
      — Женщина?
      — Нет… один знакомый.
      У Малянова вдруг широко раскрылись глаза.
      — Горбун? — спросил он понизив голос. — Рыжий?
      Вечеровский хмыкнул.
      — Да нет. Он скорее лысый, чем рыжий. Это Глухов. Ты его знаешь.
      — Ах, Глухов? Прелестно! Не отпускай его! Пусть-ка он нам кое-что расскажет. Я иду! Не отпускай его. Жди.
 
      Малянов подкатил на своем старинном велосипеде к высокому антисейсмическому дому, окруженному зеленым палисадником, соскочил у подъезда и принялся привычным движением заводить велосипед в щель между стеной и роскошной белой «тридцать второй» «Волгой» (с белыми «мишленовскими» шинами на магниевых литых дисках).
 
      Пока он этим занимался, дверь подъезда растворилась и из дома вышел давешний лопоухий шофер, который возил только вчера Снегового. Выйдя, он оглянулся по сторонам как бы небрежно, но небрежность эта была явно показной. Шофер чувствовал себя не в своей тарелке к сильно вздрогнул, даже как-то дернулся, словно собирался броситься наутек, когда из-за угла вывернула и протарахтела мимо какая-то безобидная малолитражка. Малянова и появление шофера, и поведение его несколько удивили, но ему было не до того, и когда шофер, торопливо усевшись в кабину своего газика, уехал, Малянов тут же забыл о нем.
      Он вошел в подъезд и нажал кнопку квартиры 22.
      — Да? — отозвался хрипловатый радиоголос.
      — Это я, — сказал Малянов, и дверь перед ним распахнулась.
      Он медленно пошел по лестнице на четвертый этаж. Он ступал тяжело, тяжело сопел, и лицо его стало тяжелым и мрачным. Лестница была пуста и чиста — до блеска, до невозможности. Сверкали хромированные перила, сверкали ряды металлических заклепок на обитых коричневой кожей дверях — Вечеровский жил в каком-то образцово-показательном доме, где все было «по классу „А“.
      У Вечеровского и квартира образцово-показательная, где все было «по классу „А“. Изящная люстра мелкого хрусталя, строгая финская стенка, блеклый вьетнамский ковер, несомненно, ручной работы, круглый подсвеченный аквариум с величественно неподвижными скаляриями, ультрасовременная Хай-фай-аппаратура, тугие пачки пластинок, блоки компакт-кассет… В углу гостиной — черный журнальный столик, в центре его — деревянная чаша с множеством курительных трубок самой разной величины и формы.
      Хозяин в безукоризненном замшевом домашнем костюме (белая сорочка с галстуком! дома!!!) помещался в глубоком ушастом кресле. В зубах — хорошо уравновешенный «бриар», в руках — блюдечко и чашечка с дымящимся кофе. Все дьявольски элегантно. Антикварный кофейник на лакированном подносе. И по чашечке кофе (чашечки — тончайшего фарфора) — перед каждым из гостей.
      По левую руку от Вечеровского прилепился в роскошном кресле Глухов, совсем не роскошный маленький человечек, лысоватый, очкастенький, в рубашечке-безрукавочке, в подтяжках, с брюшком. Бледные волосатые ручки сложены и засунуты между колен. Все внимание направлено на Малянова.
      Малянов — особенно крупный, потный и взлохмаченный сейчас, среди всей этой невообразимой элегантности, — закончил свой рассказ словами:
      — …Я лично считаю, что все это — ловкое жульничество. Но не понимаю, зачем и кому это нужно. Потому что на самом деле… на самом деле! Ну что с меня взять? Ну кандидат, ну старший научный сотрудник… Ну и что? Сто рублей на сберкнижке, восемьсот рублей долгу…
      Он энергически пожал плечами и, помотав щеками, откинулся в кресле. При атом задел ногой столик, чашечка его подпрыгнула в блюдце и опрокинулась.
      — Пардон… — проворчал Малянов рассеянно.
      — Еще кофе? — сейчас же осведомился Вечеровский.
      — Нет. А впрочем, налей…
      Вечеровский принялся осторожно, словно божественную амброзию, разливать кофе по чашечкам, а Глухов глубоко вздохнул и забормотал как бы про себя:
      — Да-да-да… Удивительно, удивительно… И ведь в самом деле, не пожалуешься, не обратишься… никто не поверит. Да и как тут поверить?
      — Ты полагаешь, — сказал Вечеровский Малянову, — что твоя работа действительно тянет на Нобелевскую премию?
      — А черт его знает, на самом деле. Как я могу судить? Что я тебе — Нобелевский комитет? Классная работа. Экстра-класс. Люкс. Это я гарантирую. Но мне же ее еще надо докончить! Они ведь мне ее докончить не дают!..
      — Да-да-да… — снова заторопился Глухов. — Да! Но ведь с другой-то сторона… Вы только вдумайтесь, друзья мои, представьте это себе отчетливо… Дмитрий Алексеевич! Кофе какой — прелесть! Сигаретка, дымок голубоватый, вечер за окном — прозрачность, зелень, небо… Аж, Дмитрий Алексеевич, ну что вам эти макроскопические неустойчивости, все эти диффузные газы, сингулярности… Неужели это настолько уж важно, что из-за этого следует… Ну, вот, например, возьмем звезды. Право же, есть что-то в этой вашей астрономии… что-то такое… непристойное, что ли, подглядывание какое-то… А зачем?? Звезды ведь не для того, чтобы подглядывать за ними, за их жизнью… Звезды ведь для того, чтобы ими любоваться, согласитесь…
      Он не спорил, не настаивал, этот маленький тихий Глухов, он, скорее уж, уговаривал, просил, умолял даже каждой черточкой своего невыразительного серого личика. Но на Малянова эта его речь подействовала почему-то раздражающе, и он, не думая, брякнул:
      — А ведь он и вас упоминал, Владлен Семенович!
      — Кто?
      — Горбун. Рыжий этот, бандит-пришелец.
      — Меня?
      — Вот именно, вас. «Вспомните, — говорит, — что случилось с Глуховым!..» — тут Малянов осекся, потому что Глухов побелел, даже позеленел как-то и совсем задвинулся в глубину огромного кресла. Никогда еще Малянов не видел до такой степени испуганного человека.
      — А что со мной случилось? — пробормотал Глухов затравленно. — Со мной все в порядке. Ничего со мной не случилось.. и не случалось…
      Вечеровский, не глядя, протянул руку вправо, извлек из скрытого холодильника сифон и высокий стакан. Зашипела струя, стакан очутился перед Глуховым, но тот пить не стал, даже в руки его не взял и посмотрел на него, как будто это отрава какая-то. Он только облизнул сухие губы сухим языком и еще глубже засунул слабые свои папки между колен.
      — Это все вздор.. Это вздор какой-то, Алексей Дмитр… Дмитрий Алексеевич, — шелестел он. — Вы не верьте. Как можно верить?.. Явные жулики…
      Малянов смотрел на него пристально.
      — Если это жулики, надо их вывести на чистую воду, так? — спросил он свирепо.
      — Конечно, конечно Но как?
      — Для начала каждый должен рассказать все, что знает про них.
      — Безусловно, разумеется… — Глухов снова облизнулся. — Но ведь я… Вы, кажется, решили, будто я что-то знаю про них. Но ведь я ничего не знаю, уверяю вас.
      — Ничего?
      — Право же, ничего… Тут какая-то ошибка…
      — Так-таки и ничего? — продолжал наседать Малянов, значительно прищуриваясь.
      — Ни-че-го! — неожиданно твердо отчеканил Глухов. Словно точку поставил на этой теме.
      Глухов выпростал руки из колен, проглотил свой кофе и сейчас же запил водой из стакана. На лице его вновь обозначился румянец. Он улыбнулся и, неумело изображая развязность, вольготно расположился в кресле, засунув большие пальцы рук под подтяжки.
      Малянов ел его глазами, но Глухова все эти взгляды вроде бы и не волновали вовсе — он, казалось, совершенно оправился от своего неодолимого страха и держал теперь себя как ни в чем не бывало.
      — Но сами-то вы верите, что это жулики? — спросил наконец Малянов.
      — А представления не имею, — ответил Глухов все с той же судорожной развязностью. — Откуда же мне это знать, посудите сами, Дмитрий Алексеевич?
      — Ну а все-таки?..
      — Отстань от человека, — негромко сказал Вечеровский. — Ты прекрасно понимаешь, что это не жулики.
      — То есть? Откуда это следует?
      — Если бы ты считал их обыкновенными жуликами, ты бы уже был в милиции, а не здесь.
      — Как это, интересно, я попрусь в милицию? А факты?
      — Вот именно, — сказал Вечеровский. — Факты. Факты, дорогой мой! Так что не тешь себя иллюзиями, это не жулики. Какое дело жуликам до твоих полостей устойчивости?
      — А какое до них дело инопланетным пришельцам?
      — Тебе же объяснили, какое. И объяснили весьма логично Твоя работа в перспективе выводит человечество в ряды сверхцивилизаций, делает нас их соперниками во Вселенной. Естественно, они предпочитают расправиться с соперником, пока тот еще в колыбели. Как это сделать? Высаживать десанты? Взрывать арсеналы? Зачем? Надо именно так: тихо, бесшумно, почти безболезненно скальпелем по самому ценному, что есть у человечества, — по перспективным исследованиям…
      — Бог ты мой, Фил! Ты же сам говоришь — это сверхцивилизация, а значит, сверхразум, сверхгуманность, сверхдоброта!..
      Вечеровский кривовато усмехнулся.
      — Милый мой, откуда тебе знать, как ведет себя сверхдоброта? Не доброта, заметь себе, пожалуйста, а сверхдоброта.
      — Все равно, все равно… — Малянов замотал щеками. — Методы… Методы, Фил! Ты пойми, это сверхмощная организация. Он же способен исчезать и появляться мгновенно… это же как волшебство! Если сверхцивилизация, то они, с нашей точки зрения, почти всемогущи. И вдруг такая дешевка — доведение до самоубийства, шантаж, подкуп.
      — Что ты знаешь о сверхцивилизациях?
      — Нет-нет. Все равно. Нецелесообразно.
      — Какова целесообразность моста — с точки зрения рыбы? — провозгласил Вечеровский. — Когда тебе на щеку садится комар, ты бьешь по нему с такой силой, что мог бы уничтожить всех комаров в округе. Это целесообразно?
      — Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но дело даже не в этом. Как ты не чувствуешь несоразмерности? При их всемогуществе. Ну зачем им поднимать весь этот шум? Зачем им нужно, чтобы Малянов бегал по знакомым и жаловался в милицию? Зачем? Ведь куда проще было подсунуть ему тухлого омара — и концы.
      — И-ну, значит, они принципиальные противники убийства, — сказал Вечеровский, снова принимаясь разливать кофе. — Сверхгуманность.
      — Ага, ага — шантажировать можно, а убивать нельзя. Ну ладно… Можно же и без убийства, в рамках, так сказать, гуманности… Мощно так, например, — садится Малянов работать над своей статьей, и сейчас же у него разбаливается живот, да так, что никакого терпежу нет, и уже ни о какой работе говорить невозможно. Отложил работу — все прошло, снова взялся за нее…
      Тут Малянов замолчал, потому что заметил, что Вечеровский его не слушает. Вечеровский сидел и нему боком и, крутя в пальцах драгоценную трубку, пристально глядел на Глухова, а Глухов вдруг забеспокоился, зашевелился, снова съежился в кресле, и главки его приняли выражение, как у загнанного зверька.
      — Что вы на меня смотрите, Филипп Павлович? — жалобно проскрипел он.
      — Прошу прощенья, — сейчас же отозвался Вечеровский и, отведя глаза, принялся старательно выбивать и вычищать трубку.
      — Нет, позвольте! — снова заскрипел Глухов, но теперь уже не жалобно, а скорее даже вызывающе. — Я ваш взгляд понимаю вполне определенным образом… И я раньше замечал такие взгляды.. И ваши прежние намеки! Я хотел бы изъясниться сейчас же и окончательно! И пусть Дмитрий Алексеевич присутствует… Посудите сами, Дмитрий Алексеевич, — он повернулся к Малянову. — Будьте судьей. Да, у меня было нечто подобное… Но это аллергия, и не более того. Болезнь века, как говорится..
      — Не понимаю, — сказал Малянов сердито.
      — Действительно, это было как-то связано с моей работой. Какая-то связь, пожалуй, была… Но ведь не более того. Не более того, Филипп Павлович! Аллергия — и не более того!..
      — Я вас не нанимаю, Владлен Семенович! — сказал Малянов, оживляясь, ибо кое-что ему стало понятно.
      — Все очень просто, — сказал Вечеровский лениво. — Начиная с прошлого марта, стоило Владлену Семеновичу сесть за свою диссертацию, уже почти готовую, между прочим, как его поражала головная боль, причем столь сильная, что он вынужден бывал работу свою прекращать Это длилось несколько месяцев и кончилось тем, что Владлен Семенович свою диссертацию и вовсе отставил.
      — Позвольте, позвольте! — живо вмешался Глухов — Все это так, но я хочу подчеркнуть, что я отставил ее, как вы выражаетесь, только временно и исключительно по совету врачей. И я попросил бы никаких аналогий здесь не проводить. Всякие аналогии здесь совершенно неправомерны.
      — Над чем вы работали? — резко спросил Малянов. — Тема?
      — «Культурное влияние США на Японию. Опыт количественного и качественного анализа», — с готовностью отбарабанил Глухов.
      — Господи, — сказал Малянов. — При чем тут культурное влияние…
      — Вот именно! — подхватил Глухов. — Вот именно!
      — А тема у вас не закрытая была?
      — Ни в какой степени! Совершенно!
      — А Губаря, Захара Захаровича, вы не знаете?
      — Да в первый раз слышу!
      Малянов хотел спросить еще кое о чем, но спохватился: он вдруг понял, что задает Глухову такие же вопросы, какие Снеговой задавал вчера ему, Малянову.
      — Вы понимаете, что я не мог не последовать совету врачей, — продолжал между тем Глухов. — Врачи посоветовали, и я отложил пока эту работу. Пока! В конце концов в мире достаточно прелести и без этой моей работы… И потом я, знаете ли, амбиций никаких не имею, да и не имел никогда… Я ученый маленький, а если по большому счету, то и не ученый, собственно, а так, научный сотрудник. Конечно, я люблю свою работу, но с другой стороны… — он поглядел на часы и всполошился: — Ай-яй-яй-яй! Поздно-то как! Я побегу… Я побегу, Филипп Павлович! Извините меня, друзья мои, но сегодня же детектив по телевизору. Ах, друзья мои, друзья мои! Ну много ли человеку надо? Если честно, если без дурацкой простите, романтики? Добротный детектив, стакан правильно заваренного чая в чистом подстаканнике, сигаретка… Право же, Дмитрий Алексеевич, было трудно, очень болезненно было мне выбрать более спокойный путь, но врачи врачами, а если подумать: что выбирать? Ну, конечно же, жизнь надо выбирать. Жизнь! Не абстракции, пусть даже самые красивые, не телескопы же ваши, не пробирки, не затхлые же архивы! Да пусть они подавятся всеми этими телескопами и архивами! Жить надо, любить надо, природу ощущать надо… Именно ощущать, прильнуть к ней, а не ковырять ее ланцетом… Когда я теперь смотрю на дерево, на куст, я чувствую, я ощущаю физически: это мой друг, мы нужны друг другу… Ах, Дмитрий Алексеевич!
      Он вдруг махнул рукой и пошел из комнаты, на ходу вдевая руки в рукава серого своего занюханного пиджачка. Он даже не простился ни с кем. Пронесся по гостиной сквознячок, колыхнул облако табачного дыма над головой Вечеровского, потом ахнула вырвавшаяся, видимо, из рук входная дверь, и все стихло.
      — Ну и что ты думаешь? — осведомился Малянов агрессивно.
      — О чем?
      — Что ты думаешь о своем Глухове? По-моему, его запутали. Или даже купили. Какал гадость!
      — Не суди и несудим будешь.
      — Ты так ставишь вопрос? — сказал Малянов саркастически.
      Вечеровский наклонился вперед, выбрал в чаше новую трубку и принялся медленно, вдумчиво набивать ее.
      — Мне кажется, Митя, — сказал он, — ты плохо пока понимаешь свое положение. Ты возбужден, ты слегка напуган, сильно озадачен и в высшей степени заинтригован. Так вот, тебе надлежит понять, что ничего интересного с тобою не произошло. Тебе предстоит очень неприятный выбор. Неприятный в любом случае, ибо если ты поднимешь руки, то станешь таким, как Глухов, и никогда не простишь себе этого, ты же очень высокого о себе мнения, я тебя знаю. Если же ты решишь бороться, тебе будет так плохо, как бывает только человеку на передовой…
      — На передовой люди тоже жили, — сказал Малянов сердито.
      — Да. Только, как правило, плохо и недолго.
      — Ты что, запугиваешь меня?
      — Нет. Я пытаюсь только объяснить тебе, что в твоем положении нет ничего интересного. На тебя действует сила — чудовищная, совершенно несоразмерная и никак не контролируемая…
      — Ты все-таки считаешь, что это сверхцивилизация?
      — Послушай, дружище, какая тебе разница? Тля под кирпичом, тля под пятаком… Ты — одиночный боец, на которого прет танковая армия.
      — Клопа танком не раздавишь, — пробормотал Малянов.
      — Верно. Но ты же не согласен быть клопом.
      — Хорошо, хорошо, но что ты мне посоветуешь? Я ведь пришел к тебе за советом, черт тебя дерн, а не философией заниматься…
      — Я тебе могу посоветовать только одно: пойми и осознай, что ничего интересного…
      — Это я уже понял!
      — По-моему, нет.
      — Это я уже понял! — сказал Малянов, повышая голос. — И легче мне от этого не стало. Если это жулики, то я их не боюсь. Пусть они меня боятся. А если это действительно сверхцивилизация, если это действительно вторжение… Во-первых, я не очень-то в это верю… А во-вторых, что ж, мы так и будем сдаваться — одна за другим? Мы ляжем на спинку, все по очереди, и будем жалостно махать лапками в воздухе, а они беспрепятственно станут отныне определять, чем нам можно заниматься, а чем нельзя? Нет, отец, этого допускать нельзя, как хочешь…