Когда в марте 1965 года в Доме творчества «Гагра» мы закончили первый черновик романа «Улитка на склоне», все события этого романа развивалось у нас тогда в Мире Полудня, заданном повестью «Полдень, XXII век», и главными героями были звездолетчик Горбовский и космобиолог Сидоров по прозвищу Атос. Атос-Сидоров мучительно и безрезультатно пытался пробиться сквозь дебри леса к себе домой, на Базу землян, построенную на вершине двухкилометрового утеса, а Горбовский, охваченный смутными, но явно неприятными предчувствиями, столь же мучительно и безрезультатно наблюдал за лесом сверху, не понимая даже, что именно его так беспокоит, но ожидая беды и взрыва несчастий.
      Уже летом 65-го мы поняли, что написали не то, что следовало нам писать, и осенью все переделали, заменив Атоса Кандидом, Горбовского — Перецом, а научно-исследовательскую базу землян-коммунаров — Управлением по делам леса. Только лес мы оставили в первозданном виде, хотя и он потерял изначальную свою атрибутику вместилища мрачных тайн и сделался символом Будущего, настолько чужого, настолько неадекватного нашей сегодняшней ментальности, что мы, по определению, не в силах даже понять — дурное оно, это Будущее, или хорошее, светлое или черное. Чужое.
      «Линия Горбовского» в романе исчезла полностью. Сформулированные там идеи потеряли (для нас тогда) всякую актуальность. И только спустя двадцать пять лет мы извлекли эту стопку страниц из архивов и перечитали текст, написанный в совсем иные времена и вроде бы совсем другими людьми. К нашему огромному изумлению текст нам понравился. Оказалось, что эта повесть (совершенно самостоятельная, не имеющая сколько-нибудь жесткой идейной связи с романом «Улитка на склоне») не утратила полностью актуальности и читается так, словно написана была, все-таки, именно нами и, вроде бы, совсем недавно.
      Мы решили напечатать ее без всяких исправлений под названием «Беспокойство», что и было сделано в 1990 году журналом «Измерение-Ф».
      Впрочем, повесть эта так и осталась известна лишь сравнительно узкому кругу читателей, почему я и решился снова опубликовать ее здесь (после самой минимальной стилистической правки — черновик, все-таки) в качестве некоего назидательного примера довольно странного преобразования идей и не менее странной их живучести.
      Б.Стругацкий сентябрь, 1995 год

      С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена; как огромная, на весь мир, рыхлая губка; как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и поросло грубым мохом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел.
      Леонид Андреевич сбросил шлепанцы и сел, свесив босые ноги в пропасть. Ему показалось, что пятки сразу стали влажными, словно он и в самом деле погрузил их в теплый лиловатый туман, скопившийся в тени под утесом. Он достал из кармана камешки и аккуратно разложил их возле себя, а потом выбрал самый маленький и тихонько бросил его вниз, в живое и молчаливое, в спящее, в равнодушное и глотающее навсегда, и белая искра погасла, и ничего не произошло — никакие глаза не приоткрылись, чтобы взглянуть на него. Тогда он бросил второй камешек.
      — Так это вы гремели у меня сегодня под окнами, — сказал Турнен.
      Леонид Андреевич скосил глаз и увидел ноги Турнера в мягких сандалиях.
      — Доброе утро, Тойво, — сказал он. — Да, это был я. Очень твердый камень попался. Я вас разбудил?
      Турнен придвинулся к обрыву, осторожно заглянул вниз и сейчас же отступил.
      — Кошмар, — сказал он. — Как вы можете так сидеть?
      — Как?
      — Да вот так. Здесь два километра, — Турнен присел на корточки. — Даже дух захватило, — сказал он.
      Леонид Андреевич нагнулся и посмотрел через раздвинутые колени.
      — Не знаю, — сказал он. — Понимаете, Тойво, я человек вообще боязливый, но вот чего не боюсь, того не боюсь… Неужели я вас разбудил? По-моему, вы уже не спали, я даже немножко надеялся, что вы выйдете…
      — А босиком почему? — спросил Турнен. — Так надо?
      — Иначе нельзя. Я вчера уронил туда правую туфлю и решил, что впредь всегда буду сидеть босиком, — он снова поглядел вниз. — Вон она лежит. Сейчас я в нее камушком…
      Он бросил камушек и сел по-турецки.
      — Да не шевелитесь вы ради бога, — сказал Турнен нервно. — И лучше вообще отодвиньтесь. На вас смотреть страшно.
      Леонид Андреевич послушно отодвинулся.
      — Ровно в семь, — сообщил он, — под утесом выступает туман. А ровно в семь часов сорок минут туман исчезает. Я заметил по часам. Интересно, правда?
      — Это не туман, — сказал Турнен сквозь зубы.
      — Я знаю, — сказал Леонид Андреевич. — Вы скоро уезжаете?
      — Нет, — сказал Турнен сквозь зубы. — Мы уезжаем не скоро. Мы уезжаем через два дня. Через — два — дня… — сказал он с расстановкой. — Повторить?
      — Сегодня я спросил вас в первый раз, — кротко сказал Леонид Андреевич.
      — И больше не спрашивайте, — сказал Турнен. — Хотя бы сегодня.
      — Не буду, — сказал Леонид Андреевич.
      Турнен посмотрел на него.
      — Я надеюсь, вы не обиделись?
      — Ну что вы, Тойво…
      — А вы тоже не любите охоту?
      — Терпеть я ее не могу.
      Турнен опустил глаза.
      — Что бы вы делали на моем месте? — спросил он.
      — На вашем месте? Ну что бы я делал… Ходил бы за женой по лесу и носил бы ее… этот… ружье… и разные огнеприпасы.
      — А вам не кажется, что это было бы глупо?
      — Зато спокойно. Мне нравится, когда спокойно.
      Турнен поджал губы и покачал головой.
      — Она не выносит, когда я таскаюсь следом. Она раздражается, нервничает, все время промахивается. И егеря злятся… Так что я предпочитаю оставаться. В конце концов можно представить себе, что это даже полезно… Здоровое волнение, этакое взбадривание…
      — Действительно, — сказал Леонид Андреевич, — как это мне сразу не пришло в голову? Все наши страхи — просто нормальная функция застоявшегося воображения… Ведь что такое этот лес? А?
      — Да, — сказал Турнен. — Что он собственно такое?
      — Ну, тахорги… Ну, туман, который, правда, не туман… Смешно!
      — Какие-то там блуждающие болота, — проговорил Турнен, усмехаясь.
      — Насекомые! — сказал Леонид Андреевич и поднял палец. — Вот насекомые — это действительно неприятно.
      — Ну, разве что насекомые…
      — Да. Так что, я думаю, мы совершенно напрасно беспокоимся.
      — Слушайте, Горбовский, — сказал Турнен, — почему-то, когда я разговариваю с вами, мне всегда кажется, что вы надо мной издеваетесь.
      Леонид Андреевич поднял брови.
      — Странно, — сказал он. — Честное слово, я действительно думаю, что мы с вами напрасно беспокоимся.
      Они помолчали.
      — Я беспокоюсь о своей жене, — сказал Турнен. — А вот о чем беспокоитесь вы, Горбовский?
      — Я? Кто вам сказал, что я беспокоюсь?
      — Вы все время говорите «мы с вами»…
      — А-а… Ну, это просто… Вы только не подумайте, что я тоже беспокоюсь за вашу жену. Если бы вы видели, как она на двести шагов…
      — Я видел, — сказал Турнен.
      — И я тоже видел. Поэтому я нисколько за нее не беспокоюсь.
      Он замолчал. Турнен подождал немного и спросил:
      — Все?
      — Что — все?
      — Больше вы ничего мне не скажете?
      — Н-ничего.
      — Тогда пойдемте завтракать, — сказал Турнен, поднимаясь.
      Леонид Андреевич тоже поднялся и запрыгал на одной ноге, натягивая шлепанец.
      — Ох, — сказал Турнен. — Да отойдите же вы от края!
      — Уже все, — сказал Леонид Андреевич, притопывая. — Сейчас отойду.
      Он последний раз посмотрел на лес, на плоские пористые пласты его у самого горизонта, на его застывшее грозовое кипение, на липкую паутину тумана в тени утеса.
      — Хотите бросить камушек? — сказал он, не оборачиваясь.
      — Что?
      — Бросьте туда камушек.
      — Зачем?
      — Я хочу посмотреть.
      Турнен открыл рот, но ничего не сказал. Он подобрал камень и, размахнувшись, швырнул его в пропасть. Потом он поглядел на Горбовского.
      — Я еще мог бы напомнить вам, — сказал Леонид Андреевич, — что с нею Вадим Сартаков, а это самый опытный егерь на базе.
      Турнен все смотрел на него.
      — А ищейку настраивал сам Поль, а это значит…
      — Все это я помню, — сказал Турнен. — Я спрашивал вас совсем не об этом.
      — Правда? — сказал Горбовский. — Значит, я вас неправильно понял.
 

***

 
      Алик Кутнов пил томатный сок, держа стакан двумя толстыми красными пальцами. На месте Риты почему-то расположился тот молодой человек с громким голосом, что прибыл вчера на спортивном корабле, и Турнен сидел, нахохлившись, не поднимая глаз от своей тарелки, и резал на тарелке кусочек сухого хлеба — пополам и еще раз пополам, и еще раз пополам…
      — Или, например, Ларни, — сказал Алик, взбалтывая стакан сока. — Он видел треугольный пруд, в котором купались русалки.
      — Русалки! — сказал новичок с восторгом. — Превосходно!
      — Да-да, самые обыкновенные русалки. Вы не смейтесь, Марио. Я же вам говорю, что наш лес немножечко не похож на ваши сады. Русалки были зеленые и необычайно красивые, они плескались в воде… Только у Ларни не было времени ими заниматься, у него истекал срок биоблокады, но он говорит, что запомнил их смех на всю жизнь. Он говорит, что это было как громкий комариный звон.
      — А может быть, это и был комариный звон? — предположил Марио.
      — У нас все может быть, — сказал Алик.
      — И может быть биоблокада к тому времени у него уже ослабела?
      — Может быть, — охотно согласился Алик. — Он вернулся совсем больной. Но вот, скажем, скачущие деревья я видел сам и неоднократно. Это выглядит так. Огромное дерево срывается с места и перепрыгивает шагов на двадцать.
      — И не падает при этом?
      — Один раз упало, но сейчас же поднялось, — сказал Алик.
      — Великолепно! Вы просто прелесть! Ну а зачем же они скачут?
      — Этого, к сожалению, никто не знает. О деревьях в нашем лесу вообще мало что известно. Одни деревья скачут, другие деревья плюют едким соком пополам с семенами, третьи еще что-нибудь… Вот в километре от Базы есть, например, такое дерево. Я, например, остаюсь возле него, а вы отправляетесь точно на восток и в трех километрах трехстах семидесяти двух метрах находите второе такое же дерево. И вот когда я режу ножом свое дерево, ваше дерево вздрагивает и начинает топорщиться. Вот так. — Алик показал руками, как топорщится дерево.
      — Понимаю! — воскликнул Марио. — Они растут из одного корня.
      — Нет, — сказал Алик, — просто они чувствуют друг друга на расстоянии. Фитотелепатия. Слыхали?
      — А как же, — сказал Марио.
      — Да, — сказал Алик лениво, — кто об этом не слыхал… Но вот чего вы, наверное, не слыхали, так это что в лесу есть еще люди кроме нас. Их видел Курода. Он искал Сидорова и видел, как они прошли в тумане. Маленькие и чешуйчатые, как ящеры.
      — У него тоже кончалась биоблокада?
      — Нет, просто он любит приврать. Не то что я, скажем, или вы. Правда, Тойво?
      — Нет, — сказал Турнен, не поднимая глаз. — Вранья вообще не бывает. Все, что выдумано — возможно.
      — В том числе и русалки? — спросил Марио. Видимо, он подумал, что его мрачный сосед тоже наконец решил пошутить.
      Турнен посмотрел на него. По лицу его было видно, что шутить он не собирается.
      — Я их вижу, — сказал он. — И треугольный пруд. И туман, и зеленую луну. Все это я вижу так отчетливо, что могу описать во всех подробностях. Для меня это и есть критерий реальности, и он не хуже любого другого.
      Марио неуверенно улыбнулся. Он все еще надеялся, что Турнен шутит.
      — Превосходная мысль, — сказал он. — Отныне нам не нужны лаборатории. Субэлектронные структуры? Я вижу их. Могу описать, если хотите. Они так и переливаются. И треугольно-зеленые.
      — Мне лаборатории не нужны уже давно, — произнес Турнен. — Они, по-моему, вообще никому не нужны. Вряд ли они помогут вам представить субэлектронные структуры.
      Лицо Марио утратило готовность к веселью. Обнаружилось, что глаза у него совсем не детские.
      — Я — физик, — сказал он. — Я легко представляю себе субэлектронные структуры без фигур и цветов.
      — И что же дальше? — сказал Турнен. — Ведь я тоже могу представить себе эти структуры. И еще многое такое, для чего вы пока не придумали закорючек, значков и греческих букв.
      — Ваши представления, может быть, и годятся для вашего личного употребления, но беда в том, что на них далеко не уедешь.
      — На представлениях давно уже никто не ездит. Не вижу, чем мои представления хуже ваших.
      — На представлениях физики вы приехали сюда и уедете отсюда, а ваши представления годятся только для застольных парадоксов.
      — Я мог бы вам напомнить, что идея деритринитации возникла тоже из застольного парадокса. Да и все идеи возникли из застольных парадоксов. Все фундаментальные идеи выдумываются, и вы это прекрасно знаете. Они не висят на концах логических цепочек. Но дело ведь даже не в этом. Что дальше? Ну не смог бы я прилететь сюда. И что? Ведь я не увидел здесь ничего такого, чего не мог бы представить себе, сидя дома.
      Леонид Андреевич не стал слушать, что там отвечает физик. Он посмотрел на Алика. Инженер-водитель тосковал. Просто встать и уйти ему, наверное, было неловко, наверное, он боялся, что это будет выглядеть демонстративно. Спор же ему был до одурения скучен. Сначала он порывался встрянуть и направить беседу в другое русло и даже сказал: «Между прочим, в прошлом году…» Потом съел кусочек маринованной миноги. Потом сотворил из салфетки кораблик. Потом с надеждой взглянул на часы, но нужное ему время еще, по-видимому, не приспело. И не то, чтобы спор ему был непонятен, он слышал тысячи таких споров — и когда сидел, обливаясь потом, за рулем вездехода, идущего через заросли, и здесь в столовой, и в мастерских Базы, и даже на танцевальной веранде.