М. Стронин
      ВАСКА
      I.
      Про Савку Кляву и про галку. Тут и про Васку и про парнишек разных.
      Не такой, как вы, читатель, был Савка Клява, и говорить про него я буду по-другому.
      Ну так буду говорить, как рассказывал комсомолец Митька Пирожок.
      Братва с "Ящичной" сразу же признала Кляву, как его прислали с биржи. Да и Клява парнишка был что надо. Мог держаться против любого, да и "бобика", говорил, не боится.
      - Меня замел милюк один с самогоном в живопырке. Ну и "дуру" в нос, чтоб за ним хрял. А я ему: "Скинь, говорю, дуру, а то не пойду, вези на извозце тогда".
      Ну, известно, братве и крыть нечем. А чтобы не поверить ему - и в голове не было. Потому, кто как горловит: шпана, револьвер в пример, шпаллером зовет, а милицейского - милифраном. А Савка - "милюком", да "мильтоном" его, а револьвер - "бобиком", да "дурой". Значит из грачей, из настоящих...
      Признавала Савку и комсома после того, как он частушки на попа сочинил.
      - Кляву бы в работу взять, парнишка полезный.
      Это организаторша комсомола, Васка Гривина говорила.
      А он тут как тут, за куревом в коллектив прихрял.
      - Даешь, братва, дыму, - частушку настучу.
      Ну, дали. А он и начал. Вначале все честь-честью выходило. А потом такого начал лепить горбатого, да все матом, что только на его боках бы и отыграться, кабы дисциплина комсомольская позволяла бы.
      - Хулиган! - не устояла все же Васка, да как хлестанет его по басам только щелкнуло, и вся щека как из кумача стала. И выгнали его.
      Само собой комсома не знала, что Клява впервые частушки свои вслух читал. А как же, по его выходило: горловить что-либо вслух и не крыть матом? Думать и то никак нельзя без мата... Да и девчонки его слушали.
      А девчонок он презирал хуже чего нет на свете. У него и язык бы не повернулся назвать какую-нибудь девчонку по имени. Шкица или шмара - самое настоящее их имя.
      А назови его кто-нибудь Савой, в пример, - сдохнет со стыда от такого уничтожения. Хулиган, братишка, жиган - вот самые истинные слова.
      Но тут от Васкиного "хулигана" впервые Савка скривил рожу.
      Само это слово, говорю, привычное, и никакой в нем обиды. Но то-то и оно, как оно было сказано. По-настоящему было сказано, всурьез, без всякой похвалы выходило, а с самой что ни на есть обидой. Положим, бабы и всегда норовят без похвалы и с обидой говорят, только ничего не получается у них, а тут получилось. Потому Васка не какая-нибудь мокроносая, а самый делаш, которую хоть в налет бери, кабы не комсомолка...
      И стало в Савке что-то крутить с той поры. Присмирел будто. Так что братва и решила:
      - Сошел Клява. Барахлил только... А бухтел, что его матка шмарой на Лиговке, а батьку китайцы на мыло сварили. Вот барахло.
      --------------
      Треск был в "ящичной" такой, что в ушах зудилось. Круглая пила с гудящим шипением резала доски, словно они не деревянные были, а из податливого сливочного масла. Только брызги душистых опилок выдавали дерево. Но больше всего стуку и треску было в углу мастерской, где сколачивались ящики.
      Кипы фанеры, пахнущие кисловатым столярным клеем, не успевали еще отлежаться и просохнуть, как уже складывались в огромные короба и накрепко сколачивались.
      Братва в парусиновой прозодежде прямо кипела. Каждому скорее хотелось выработать норму. Вескоголовые стальные молотки прямо горели в руках и меткими клевками аппетитно загоняли упругие гвозди в дерево. Ящики грохали и гудели как барабаны.
      Хлеще же всех работал Савка. Его ящики вертелись, словно сами; горки гвоздей перед ним таяли через каждую минуту. Ну и работа же была чистая. Не успевал еще гвоздь почувствовать своим кончиком доску, как с одного удара молотка до самой шляпки пропадал в дереве. Чистая была работа.
      И Савка скакал стуканцем по ящику, словно его лихорадка била. И никакого внимания к Васке, которая пришла из коллектива газеты раздавать.
      - Налетчиков, налетчиков ведут! - заверещал шкет Филька и выскочил от работы на улицу.
      Вся "ящичная" за ним высыпала. Кругом народ.
      И верно: ведут милюки двух делашей, а третий, говорят, совсем мальчишка, затырился в четвертом этаже и не выходит, "бобиком" грозится.
      Людей насыпало - и не обобрать. И хоть открыто все стояли, а будто жались друг к другу: "гляди еще застрелит".
      Вдруг Савка бухтит всякому:
      - Даешь, кто хочет, пачку дыму, - достану жигана, а так не буду.
      Известно, покосились только. А Петька Волгарь и подкусывать Савку стал.
      Только подкатывается к Савке како-то фрайер и стучит, доставая осману горсть:
      - Держи. А достанешь - добавлю.
      Клява дым в зубы, стуканец из-за пояса переслал в шкировой карман и скок на водосточную трубу. Да по ней и пошел наматывать в четвертый этаж.
      Дивятся, охают. А на третьем этаже, глядят - ух, труба!
      - Ох! - зажмурился народ.
      Ан нет, видят, схватился Клява рукой за ухват, который трубу поддерживал, и дальше. Да и все равно, назад-то уж нельзя было.
      Добрался. Труба в аккурат рядом с окном была, а окно открыто. Ну и скок в квартиру. Там и пропал.
      Вот минута - нет, две - нет. Кто-то уже пожарных хотел вызвать. Глядят, смотрит Савка из окна и горловит, что значит готово.
      Оказывается и верно: подкрался он к жигану, который в другой комнате затырился, да как кокнет его стуканцем по кумполу, - тот и с катушек долой.
      Ну вернулся к братве как ничего не было, только сплевывается стрелкой, да стуканец свой обтирает будто от крови. А братва за ним, тоже без внимания к народу. - Наши-де и не такие вещи могут. И тоже сплевывают, да османа клянчат у него. - Свои-де все.
      Только подошла тут к Савке Васка и показывает ему лимаш.
      - Дам весь - поцелуй кобыле копыто.
      Заозирались парнишки, сгорбили этак щетинисто свои плечи, потому ясно было, хошь и баба она, а возьмет ее Клява в резку, тут и думать нечего. Отполощет шкицу, чтоб не барахлила вкрутую.
      Но не то вышло.
      Правда, счиркнул Савка стрелку сквозь зубы, потом даже папироску перебросил языком с правого угла рта в левый и... похрял в "ящичную".
      - Пачкаться со шкицей не хочет, - решила братва.
      И также счиркивая стрелки, да перебрасывая во рту папироски, покатилась за ним. На Васку они даже не посмотрели.
      Только Митька Пирожок, задумчивый парнишка, хоть и дрался в кровь, сказал про Савку себе с совестью:
      - Застыдился.
      --------------
      После шабаша братва гамазом валила из "ящичной" и прямо в сад. Это потому, что жиган Петька хвастался наворотить Кляве ежели один-на-один. Ну и решили перехлеснуться "пока кровь", - кто кого.
      Петька все время ежил плечи, да клеш подтягивал и кепку приминал. А Савку и не разберешь. Хоть и счиркивал он стрелки, но будто от привычки только, а не для страху. Так и думалось, что "спутал" Савка. Ведь не знали парнишки, что замутилось что-то в нем после Васкиных обид.
      Вдруг:
      - Лови, лови! Держи! - загорловил шкет Филька и повинтил к дереву.
      - Птенец! лови! - Сорвались и остальные за выпавшим из гнезда галчонком.
      Тут воронье как увидело, что за галчонком бегут, повисло всей оравой над братвой и закаркало, как ошалевшее. Даже клеваться лезли другие. А парнишки еще пуще в задор от того. И пошла травля.
      Но галчонок уже летал чуть и никак не давался. Филька уже было и накрыл его, да из рук почти вырвался. Ну, никак не давался.
      Тут Петьку словно торкнуло что, и как сорвет он с Клявы кепку и на галчонка с ней.
      У братвы даже дух захватило. Ну, сейчас подлетит Савка и всего искрошит жигана за такое дело. Тут хоть шабаром пощупай - так и надо. Больно уж жиган Петька сволочь был. Филька и тот бы не сдержался за такое дело - шапки сдирать.
      Петька же, как ничего не было, загнал галчонка в кусты и хлоп его кепкой.
      - Готов! - полез он под кепку и вдруг отскочил, как на гвоздь напоролся. - Ох, сука! - засосал Петька кровь на пальце и зашарил кругом камень или палку.
      Галчонок же выскакнул из-за куста и изо всех сил полез по воздуху на сук. Еле взлез, до чего заморился.
      Вот тут-то Савка и подскочил, да только не туда, не на Петьку. Подхватил он с земли свою кепку и ну пугать ею галчонка с сука вверх. Галчонок и прыг было, но вместо верха в траву сковырнулся и барахтается в ней, да рот открывает с измору.
      Галки же! - будто они совсем очертели, орут, как режут их.
      Вот в это время и подоспела та галка, которая как раз была маткой этого галчонка.
      Как увидела она, что происходит с ее птенцом, ухнула камнем на Кляву и ну его долбить куда попало. Она даже не каркала, она шипела, как змея, и все норовила глаза ему выклевать.
      Как раз тут Петька нашел здоровенную палку и уже замахнулся ею удохать птенца.
      В секунд Савка хвать галчонка из-под Петьки, за пазуху и на дерево с ним.
      Петька палкой на Савку.
      Галка, потеряв из виду птенца, но видя Петьку с палкой, разлетелась и что есть силы долбанула его в щеку. Кровь брызгами.
      Петька за щеку, да вместо Клявы как шибанет галку. И так ловко пришлось, по самой голове. Не пикнула, сковырнулась в траву, потрепыхалась, помигала глазами, посучила лапами и околела. Ловко пришлось.
      А Савка лез на дерево, да лез. Да и долез до гнезда.
      - У, ты, шкет, - вытащил он из-за пазухи галчонка и пустил его в гнездо.
      Мигом, даже чудно как-то стало, все воронье смолкло и расселось по сукам. Все, значит, на своем месте, и нечего, значит, зря горло драть. А что недочет подруги, то она вон там лежит и не двигается, значит не боится, да и ее никто не трогает, чтобы опять же драть горло.
      И верно, что галку никто не трогал. Парнишки даже дальше отошли от нее и во все рты зекали за Савкой.
      Но дальше что произошло - и не выдумаешь.
      Как только спрыгнул Савка с дерева, видит, откуда взялась Васка и кроет, почем может, Петьку, да милюком ему грозится. А тот - вот уж сволочь был - осатанел жиган, и с палкой на нее. Видят парнишки, что не удержать его теперь, до чего зверем стал. Проломит он ей голову, измесит всю ногами, как он сестренку свою раз бил за что-то. Филька даже убег со страху.
      - Живодер! Живодер! Тебя бы так! - отсыпала ему напоследок Васка, и... смешные эти бабы - шмыг от Петьки хорониться за Савку. А ведь и вся братва не смогла бы его сдержать теперь.
      Только Клява всю братву покрыл.
      Ощерился он, как собака, сгорбился весь.
      - Даешь! - крикнул и пошел молотить.
      Вдрызг разделал жигана. Палку его в кусты, кепку под ноги и всю ряшку так разрисовал, хоть в "Безбожник" посылай.
      - Довольно уж, - запросил Петька и, не встряхнув даже свою кепку, навернул ее на голову и похрял вон.
      У парнишек же прямо сердце мрет от геройства за Кляву.
      - Разъе... - замахнулся было матом один, да одернули из-за Васки.
      А Васка, глядят, с дохлой галкой возится.
      Ну парнишки стали, не всерьез, а для смеху в роде, помогать ей могилу рыть для галки. Васка говорит: "На своем посту геройски погибла", а Савка даже серп и стуканец на могиле потом начертил.
      Вот какие вещи происходили.
      --------------
      Теперь Клява через Васку в комсомольцы записался. Ясно, что братва, кроме Фильки и Гнуча, за ним. Филька да Гнуч - шкеты еще очень. Только Петьку Волгаря не пустили. Васка говорит, проверить еще его надо. Я, грит, всякого наскрозь вижу.
      И верно.
      II.
      Про Штаны-Трубочку, про Гнуча и про Васку. Тут и про Фильку есть и про всякую шпану.
      Никто не знал Гнуча, даже матка его. А что Гнуч знал про себя, он и себе бы не сказал. Ну как можно сказать даже себе, что вот хотелось бы как и комсомольцы эти представления представлять в клубе, или на музыке, которая с зубами, играть. Умереть можно с совести от такой мечты. Ну и позабыл бы Гнуч про это в себе, позабыл бы... Да Васка одна, комсомолка, узнала Гнуча... И все стало хорошо.
      --------------
      Братва и раньше горловила, что Гнуч "брал дела", только мало ли барахлят... А тут так вышло, что и горловить не о чем. Ясно. А началось с клеша.
      Хряли раз Гнуч с Филькой на брахолку одров проверять. У Фильки клеш на зекс был; не клеш, а две юбки. А у Гнуча - трубочка. Ну, Филька, известно шкет, развести Гнуча вздумал и стучит:
      - Сенька Дворняжка тоже клеш справил. Жиганство!
      А это самый яд для Гнуча, что не клеш у него, а трубочка. Озлился разом.
      - Трубочка! У Сеньки трубочка, говорю! Понял, говорю?
      И тут же сказал себе, что врежет Фильке барахлу, если еще он. А Филька, вот шкет, не отстанет, пока не навернешь, и дальше бухтит... Я бы сказал, как он начал, то-есть словами какими, только для кого этакие слова и ничего не составляют, просто для разгону и веселости они, а для других и не скажи... воротятся... и матом этакие слова зовут. Ну вот и повернул Филька к тому, что у Дворняжки все же клеш, а не трубочка.
      Разогнался на его Гнуч, - что какая-то задрыга голенастая воробьем так и порскнула в ворота и сказал:
      - Трубочка у Сеньки, у Дворняжки! Говорю трубочка, а то налью барахлу, пласкухе! - да раз, два ему и начал шалабушек отмерять.
      Да бросил. Скусу не было. Потому, как взглянул на свою трубочку с волдырями на коленках, аж душник сперло. Ну какой он делаш, коли без клеша. Матку удохаю, а чтоб клеш был, вот и делаш тогда.
      - Маньку Балалайку возьму в собаку, шмару мою. Даст. Она на брахолке политань для мяготи лица молочницам всучивает, а ночью, от матки по-тихой на фронте ходит. Значит только сунуть в нюх своего - и все отдаст. Может и на кожанку.
      Только Филька, лярва, и тут подкусил.
      - Петька Волгарь с Манькой вчера с фронта на золотой бережок слиняли. Сама зазвала.
      Ну, Гнучу и крыть нечем. Волгарь - делаш. Два магазина со лба закурочил. Лучше не трошь его...
      Ых, и взъерошило же это Гнуча! Что, что рубаха до пупа расстегнута? Что, что шмар бил своих? (он не вспоминал, как Дунька Саповка ему зуб раз выпустила), но без клеша - шпана. Будь клеш, забузил бы, весь гамаз бы развел! Ых.. - вот что бы он сделал!
      --------------
      Вот Гнуч с Филькой и сплантовали раз. Филька сразу пошел в долю, хошь и сказал себе, что чуть что - смоется, али плакать начнет. А Гнуч у матки кочергу заначил и шабар наточил.
      Темно было и дождиком сыпалось. Уж дядя Саша на свою пивнуху наложил висячку и ухилил на хазу. Мильтон Васька с 45-го отделения Верке дырявой у ворот вкручивал. Две шмары на фронт ходульками защелкали, а за ними какой-то немыслимый фрайер с собачьей радостью под зобом погнался. Потом мильтон слинял с Дырявой - куда лучше - и стало тихо. Только с труб плевалось.
      - Зекс... Гляди милюка... Иду.
      Это Гнуч на ухо Фильке застучал. А сам пригнулся, шабар рукой сжал и глазами закосил. Страшно так вышло...
      - Со лба брать будешь! - Это Филька ему, что значит прямо с улицы закурочишь.
      - Зекс. Может и по-мокрому... Не бухти...
      И опять закосился и шабар со скулового в верховой переслал: "ну в карман другой". И Филька тоже косится, бровь червяком крючит и в кармане брошенный ключ для силы жмет. А кругом хошь бы стукнул кто... Самый момент.
      - Ну, греми... Шарики! - это Филька, - али не будем?..
      Кольнул Гнуч глазами по улице, зажался:
      - Не бухти, говорю... Знаю чего...
      И... ух к пивнухе. Разом загнал кочергу в висячку: треннь, хрусь подалось... Но, вдруг - цок-зинь...
      Тут... хошь и не слыхал никто, как кочерга на стекло сорвалась, а будто тыщи мильтонов со всех окон высунулись и все разом:
      - Ага-а-а-а!.. Вот они!.. Держи, держи, держи!
      И ничего не видел больше Гнуч, как себе нарезывал.
      А Фильке матка клеш потом застирывала.
      --------------
      Сегодня, скажем, весь гамаз со шмарами в клуб один на танцульку прихрял. Да и как же иначе. Гнуч брался Савке Кляве сплантовать. А Савку трогать нельзя было - всякий знал. Фартач, хоть и комсомолец парнишка.
      Даже Волгарь только тем и отыгрывался, что у клеша все пуговицы на прорехе отрезал, да мимо Васки, Клявиной шмары, так и ходил. А в открытую и с шабаром не пошел бы, хошь и не скажи ему этого другие.
      А тут вот Гнуч брался навернуть Савке верхушек. И парнишки горловили, что так и будет. Потому Гнуч на-один со лба пивнуху закурочил, а кто в такую играет - перебора не будет. А то, что у Гнуча все же трубочка осталась, да и на танцульку его вместе с Филькой лохом протиснули - в расчет не принималось.
      - Матка, - грит Гнуч, - лопатошник и четыре черваша захомутала. Она, - грит, - сволочь завсегда так, когда после дела я. Хошь не спи, - грит.
      И вот, значит, сразу, как прихряли - гамаз бузить начал. Перво-наперво сказано было, чтоб на представлении все ходили взад-назад и кашляли. Это для Клявы, он попа представлял. Потом, значит, для писку, шмар за жемчужину щипать. Потом, значит, чтоб танцовать по-новому, хошь и не велено было. А Гнуч взялся и соловья пустить на Кляву.
      Так и было. Только Гнуч не свистнул. Позабыл он. Уж больно у Клявы с Ваской лучше всех выходило. "Вот бы я так!" - сказал себе Гнуч, и даже зазнобило его будто, до чего хорошо было бы. Только и Фильке не сказал про это:
      - Векша, - грит, - за мной, вышибала здешняя, завклуб, следил за мной, потому и не свистнул.
      И закосился было, да загорбился для страху, как и делаш должен. Но и не знамо почему не получилось это у него... Не по-настоящему получилось, а как точно неохота было.
      --------------
      - Клява! И с Ваской! Савка Клява! Где Гнуч?.. Гнуча даешь!
      Это гамаз забухтил, когда Савка со своей шмарой в залу вкатился. И зараз будто тихо стало. Парнишки - по углам которые. Горбатятся, косятся - страшно. Другие танцовать не стали, шмары сами с собой начали и не особо по-новому, а со скукой.
      Клява же как глянул по нашим - ему и говорить не надо - бузит братва. Тут, который другой был, в отделение бы он позвонил, али сам слинял бы, потому ясно - в резку брать будут, а Клява, говорю, делаш. Только сказал скосо Васке про чего-то и сел с ней, как ничего нету, - у выключателя.
      Потому знал Клява, что гамаз, что собака; струсишь - обязательно за штаны хватит, али облает, а не трусь - и не тронет. Да и сознательность эта, от дисциплины была в нем.
      - Милюки не дело. Только ожгут ребят. Тут подход нужен, и милюки не крайность.
      - А я попробую, нет ли кого в работу взять.
      - Опять одиночку.
      - А ты зазови всех. Кабы каждая комсомолка брала на себя одного этакого - все бы они вывелись.
      - И почему ты, Васка, за парнишек берешься?
      - А потому, что за девчонок ихних вам надо браться. Понял? Только меньше любовь крутить...
      Тут Клява даже рот растопырил, до чего огорошила его Васка словами этими. Уж больно в самый цвет было сказано. Уж так сказано, что ежеля думать очень, то и чепуха будто, а сразу принять - то самая правда и есть. Только не время было разбираться. Дворняжка в открытую к выключателю подбирался. Волгарь же так и заходил.
      - Ну, - сказал он про Гнуча, - ежели барахлил только - измутохаю!
      И вот обсели, значит, Кляву всем гамазом; Гнуч с Волгарем наперед, а Фильке сказали, чтоб Васку подколоть:
      - Намажь Дырявой али другой шмаре по басам. Стукни которой ни есть.
      А Васка комсомолка ведь и значит за баб - на "дуру" полезет ежели тронешь. Да, Клява, говорю, стерва парнишка: такого не сделовишь на-плешь. И только что Филька навернул Дырявой, Васка - скок было на Фильку, а Савка - хвать Васку, назад ее и бухтит, чтобы все слыхали:
      - Постой, Васка. Кабы по-настоящему тронули девчонку, она бы соплей и всех-то их разом пришибла бы. А тут просто братва с аршина треплется.
      До чего тут взъело шпану! Которые вскочили, гляди схлеснутся... А никто ничего. Только жиганье опять своих шмар захомутало, и начали по-новому танцовать с дрыганьем, да со свистом.
      А Гнуча и неразбери - поймешь чего он: зекает на Васку, рубаху застегнул и кепку в карман затырил. А парнишкам говорит:
      - Чичас Васку на вальц позову... А там уж знаю чего.
      И опять весь на Васку. А тут и Васка взглянула как раз на Гнуча, да этак, что и не расскажешь как, заулыбалась ему и хошь верь-не-верь чуть-чуть язык ему высунула.
      Так и полыхнуло жаром на Гнуча. Позови вот тыщи задрыг наших и у всех клеши ему - не надо сказал бы, ежели Васка еще так ему. Да... эх-ха... не случится уж больше этого... эх-ха...
      А Клява опять, как ничего нету, бухтит Васке:
      - Гляди, гляди! - ну и жиганство! Примерно говоря, ежели кто чужой сюда бы прихрял... ну который отродясь не видывал бы этакого жиганства? подох бы с хохоту! "Чего они тут делают такое?" - подумал бы он. "Сидят в углу какие-то дяди и в трубы дудят. А посередь залы другие дяди; одни в одной юбке да две ноги, а другие на обе ноги по юбке натянули и вот скачут, да ловят друг дружку. Вот пымались, значит, склещились и ну лягаться, и ну торкаться, и ну ногами брыкаться. А рожи! - умрешь, до чего глупые. Но вот расцепились, отскочили друг от друга и ну ковырять пол, и ну дрыгаться, и ну спотыкаться. Поковырялись, подрыгались и опять хвать друг за дружку и ну мяться и ну опять все сначала. А в углу наяривают. Рожи! - Не иначе человека сожрать хотят от свирепости.
      - Ха-ха-ха! - закатилась Васка. И Гнуча будто позвала глазом.
      - Ха-ха-ха! - и Гнуч за ней загорловил с совестью, до чего смешно выходило у Савки.
      - А ты на этих-то посмотри, на этих-то! - это Васка опять стала.
      - На шпану? - подкусил Клява.
      - На ребят-то этих! Клеши-то распустили! А рубахи-то гляди! А этот дураковатый и прореху... (это на Волгаря, а он тут). - Ну и петухи! А ведь думают, - фасон, фартачи, бояться всех их должны, ха, ха, ха... Атаманы! Даже пивную, говорят, один взломал, - вот до чего молодец он. Ну и грозные! Все девчонки глядят, да влюбляются, до чего они грозные. Тьфу!
      Тут Гнуча точно в глаз ткнуло, до чего взаправду Васка сказала. Ну точь-в-точь весь гамаз так и знает про себя. А особенно когда про пивнуху... Застыдился тут Гнуч - хоть и не жить бы сейчас. Озлился на шпану так бы и врезал всем, до чего они показались сразу другие задрыгистые.
      --------------
      Только вскокнул тут Волгарь, поддернул штаны и бухтит Гнучу со срезью, да со скрипом в горле:
      - А ты видал оторву одну такую? Жиган один с фронта подобрал? Лярва! Шкварки так и валятся. Так вот она тут, гляни, да не подавись блевотиной. Я бы эту оторву и за черваш не...
      И вот тут случилось такое, что и в мечте ни у кого не было.
      Сорвался Гнуч, развернулся:
      - Сойди! - и... хррясь Волгарю в зуб - что треснуло.
      Хватился Волгарь за лицо, весь как змей стал:
      - Ты так?.. - и на Гнуча, а гамаз на Васку с Клявой.
      Да только - скок Гнуч к Васке: - "Сойди!" - аж зазвенело и блесь на всех шабаром. - Удохает!
      Волгарь взад, гамаз - вкруг, горловят. Сенька Дворняжка: "Даешь!" - и к выключателю. Клява его - с катушек, и тоже как чорт ждет любого, шмары в писк и для взаправды парнишек оттягают. Все забегали, музыка перестала.
      А Гнуч - пружиной весь, дрожит, Васку загородил; вот, скокнет с шабаром на всякого, ежели станут.
      Братва и делать не знает чего. Волгаря в угол: "Сойди, сойди" - бухтят, притихла, да на Гнуча говорят, чтоб с шабаром сошел - ничего теперь не будет. Все хорошо, говорят, будет.
      А Гнуч ни в какую. "Первого, грит, враз сниму! Меня не сделовишь, грит! Не трошь, грит, луччи!"
      Подошла тогда Васка к нему и хоть бы чего сказала, отняла шабар, в карман его и смотрит на Гнуча. Видит, что с Гнучем делается что-то; слова не сможет сказать, губы вспрыгивают, скрипит зубами, - вот-вот что-нибудь произойдет с ним.
      - Перестань! Идем! Пойдем! Ну, перестань! - и в другую комнату его повела. А Гнуч ей-еле может.
      - Лепили они... Не брал пивнухи... Трехнулись, стрались ведь... Клеш тут...
      - Н-ну-ну! И перестань! И наплевать на все! Знаю, что не будешь больше, - вкручивала ему Васка. - Мы лучше танцовать будем. Я давно хотела, да клеши у всех, а я не люблю. А у тебя трубочка, и значит пойдем, если возьмешь... Возьмешь?
      - Возьму... Ну, давай...
      - Давай.
      И начали танцовать они, потому музыка опять заиграла, Клява велел. А парнишки! - и диво! Точно чего вышло с ними. Глядят на Гнуча как рады, а на Васку с понятием будто. Кляву обступили, хохочут про все, девчонок разводят, которые со вздрыгиваньем танцуют - те и перестали уж.
      А Васка смигнулась с Савкой и опять за Гнуча взялась:
      - Как тебя зовут?
      - Гнучем.
      - Нет, а матка как зовет?
      - По-разному... Гадиной, али дармоедом больше.
      - Так... А ты, ведь, хорошо танцуешь. А петь ты умеешь?
      - Умею. "Чум-чура", "Валеша-ша". Только забыл "валешу", а "чум-чура" - знаю. Начинается: "баба сеяла муку".
      - Знаю, знаю, не надо! А играть можешь?
      - Могу... только не выходит. Вот представлять бы, как Клява, я мог бы. Только не примут меня комсомольцы... Я уж знаю...
      - Примут. Только не трусь... Я... - и вдруг Васка что было силы хвать Гнуча в бок. Крякнул Гнуч балдой, видит: рвет Савка Волгаря, кругом крик, писк, не разбери чего. Вот утащили Волгаря куда-то, Васка же руку платком зажала, а сквозь платок кровь капает. Тут Савка прыжком к ней, весь белый, глаза страшные. Ни пикни ему теперь.
      - Идем? Перевязать надо.
      - Пустяк... ничего... ничего... Гнуча возьми...
      Савка без слова Гнуча под руку:
      - Хряй!
      И все трое пошли в аптеку.
      --------------
      Оказывается, что Васка хоть и танцовала с Гнучем, а все время она и Савка за Волгарем глядели. И как Волгарь подскочил на Гнуча с шабаром, чтоб удохать его, Васка хвать Гнуча в бок, отскочил Гнуч, а шабар - резь Васку в руку. Вот и поранил.
      Ну, а дальше и говорить зря. У Васки зажило. А Гнуч теперь в Клявином клубе не хуже Клявы разделывает и даже сам представление сочинил одно. Оказывается Гнуча-то Пашкой зовут. А матка так и еще чище зовет его теперь:
      - "Паша".
      - Как бабу. Хы...
      III.
      Много тут чего будет и все правда.
      Черная, густая от дождя, ночь была круто взлохмачена ветром.
      На улице ни одного человека. Дождик мелкий и липкий весело рассыпался золотым песком по панели и рябил в лужах огненные гримасы фонарей.
      Самый большой и радостный лоскут ветра долго носился по улице, то забиваясь в какой-нибудь двор, то неожиданно, с распростертыми крыльями, и как бы с криком: "ага-а, попались!" выскакивал обратно, звонкими пригоршнями дождя бросаясь в окна, то, распластавшись по панели, краями крыльев жестоко морщил лужи.
      Но это озорство, видно, ему надоело. Он заворчал что-то добродушное и ковырнулся под мост, но вдруг, словно вспомнив что-то, или заметив интересное, снова выметнулся столбом на улицу.
      Действительно, он увидел нечто не совсем обыкновенное.
      По самой середине улицы шел парнишка. Парнишка был в кожаной, блестящей от дождя, тужурке, в кожаной же фуражке и при клеше. Шел он странно, совсем не торопясь, покачивая этак молодцевато плечами, держа руки неглубоко в карманах. Иногда он запахивал через карманы тужурку, иногда же настежь раскрывал ее, подставляя грудь навстречу упругому дождю. Лицо его блестело, а мокрый насквозь клеш прилипал к коленкам.
      Обиделся ли большой лоскут ветра на парнишку, или были другие соображения, но он зачерпнул в оба крыла огромную охапку дождя и всю ее обрушил на парнишку, точно желая прогнать его с улицы. Но парнишка даже не заметил этого и так же, не торопясь, шел дальше.
      Один во всей улице.
      Не замечал же он ничего вокруг, потому что весь он ушел сейчас обратно, в свой клуб, на сцену.
      ... Эстрада в клубе была уже знакомая и потому не пугала, хотя и внушала уважение. Но что было за ней - не хотелось и думать. За ней - ждущая тьма. Эту тьму доверху наполнил беспощадный, подстерегающий, тысячеглазый взгляд. И хотя парнишка утешался, что взгляд "свой", состоящий из тысячи снисходительных глаз своих же товарищей по заводу, все же казалось, что тьма только этим и живет, что надеется на его смешные промахи. Подстерегала же она его потому, что он в первый раз выступает в таком серьезном деле.
      - Савелий Клява! Сто шестьдесят фунтов! "Вырывание", - сиповато сказал спорт-инструктор притаившейся тьме.
      Что-то косое нелепо метнулось в мозгу у Клявы и забилось в груди. Но тут же в ответ что-то надтреснуло в нем, и... он овладел тьмой. Овладел настолько, что как будто бы забыл про нее. Овладел настолько, что отыскал в этой тьме маленькую, острую точку и запомнил, где она. Эта точка, как тончайший усик, проходила сквозь тьму и тихонько и ласково бередила его сердце. И ради этой милой точки тело его и лицо, без всякого с его стороны напряжения, повертывалось к тьме своими самыми лучшими и нужными движениями.
      Он схватил четырехпудовую штангу и в два мгновенных приема взметнул ее над головой.
      Даже качнуло его от неожиданности: штанга была точно соломенная.
      - "Брра-а!.. О-орр-а! а-а-ва-а! Рра-а!" - сорвался и обрушился на него гремящий рев.
      - "Ра-о-рра! Брра-о-рра-а!"
      - "Фи-й!" - рассек бурю чей-то мстительный и издевательский свист.
      --------------
      - Фи-й! Фи-и-й!
      Это уже свистнули сейчас, на улице.
      "Они!" - оступился парнишка и, заметив, что он сошел с панели, повернул к трамвайным путям. Шаг его стал тверже и шире, голова поднялась. Свист сзади его напомнил ему свист в клубе. Тот свист обидный и незаслуженный, точно плетью, хлестнул по его мускулам и опустил их.
      Он знал, что в нем все те же и сила и ловкость, но они точно ослепли. И когда он схватил штангу, чтобы делать очередное упражнение, штанга дернулась в бок, качнулась и, сорвавшись, чуть его не похоронила. Пусть зал попрежнему обрушился громом, но он... нет, он не принимает подачек, хотя бы и щедрых.
      - Погоди ж ты, сука, испробуешь теперь Кляву! - застегнулся он на все пуговицы и, нахлобучив крепко фуражку, завернул на набережную.
      Лоскут ветра одним махом перемахнул через квартал и в ожидании повис над рекой. Увидев появившегося из-за угла парнишку, он набрал в каждое крыло по целой туче сыпучего, мелкого дождя и начал им жестоко обхлестывать парнишку со всех сторон. Но тот только разбойнее вскинул голову.
      - Вали, вали-и! Не то еще будет! - еще крепче нахлобучил он фуражку. Злость заострила его лицо. - Пусть Васка в бутылку лезет. А я-то виноват? Они, суки, в шабар примут, а чем мне отыгрываться? Удохают и все. А тут, прошу улыбаться - раздери рот. Вода те-о-плая...
      И вдруг, не докончив свои оправдания, парнишка побежал к тому месту набережной, где обвалившиеся перила обнажили реку. Все, и дождь, и ветер, и ночь пропали для него, остались только осторожные, но торопливые шаги нескольких ног сзади.
      Вот ноги совсем близко. Спутались, притихли. Что-то шевельнулось совсем рядом. Что-то цокнуло вдали...
      - Са-а-ва! Са-а... - разодрал ночь отчаянный женский крик и лопнул тупым и жарким звоном в затылке парнишки. Руки его кинулись удержать летящую в пропасть голову со страшным и все объясняющим словом "булыжник", но голова с уничтожающей безнадежностью, хихикнув назад, исчезла.
      И увидел взвывший ветер, как трое подростков сгрудились около отсядающего парнишки и столкнули его в реку.
      И еще увидел ветер, что откуда-то вылетела легкая, как вихрь, девушка, сорвала с ног самого крупного из подростков, кулаком раздавила нос у другого и тоже кинулась в реку.
      --------------
      Маленькая комната с узенькой белой, как сугроб, кроватью, была иссиня-яркая от пятидесятисвечовой лампы. Около печки прижимался к стене маленький столик. Он храбро выносил тяжесть целого вороха чайной и разной посуды. За окном, блестевшим полированной мглой, слышалось чавканье и плеск дождевых струй. И от этого беспрерывного чавканья особенно приятен был треск огня в печке.
      В комнате две босые девушки.
      Одна - коротко остриженная, худощавая, с усиками, греясь у печки, азартно тянула "Смычку". Другая - с распущенными мокрыми волосами - полоскала и развешивала у печки мужское и женское платье. Работая, она иногда искоса взглядывала на коротковолосую, точно проверяла на ней свои мысли. С такими же, только чуть смеющимися взглядами обращалась она и к зеркалу, которое висело как раз против нее. Видно было, что ее занимал сейчас немножко трудноватый, но интересный вопрос.
      Коротковолосая же, ловко счиркнув в огонь стрелку слюны сквозь зубы и послав туда же окурок, заговорила басом:
      - Он знал, что здешние не пошли бы, и позвал "сименцев", трех парнишек. Они и в клубе свистели. А Фильке сказал другое: "Я, грит, этово барахло из клеша евоного вытряхну, а клеш, грит, Васке на щи, грит, на ероплане пошлю. Так, грит, и передай ему, что пусть лучше один не идет, а комса со всего района соберет за собой".
      - Ну, а ты, конечно, съежился, точно с тебя шкуру сдирали, - оторвалась от своего вопроса девушка, - оплевал все стенки, "даешь" сказал, и "похрял" один. А если бы Волгарь сказал, что пусть лучше не идет кверх-ногами, ты бы кверх-ногами пошел.
      - А что же, по-твоему и верно с районом итти? Чтобы потом... чтобы потом... сама бы смеялась...
      Васка, чуть прищурившись, взглянула на Кляву. И живо отвернув прожженное вдруг румянцем лицо, изо всей силы (что было вовсе не нужно) начала отжимать мокрую рубашку. Так что румянец мог сойти за счет ее усилий.
      - Ты, Савка, ба-лда! Я тебе говорила, что другой раз, чтобы не подраться, надо больше иметь силы, чем подраться.
      - А я забыл это. Ну, иду, значит, и все по дороге. Они, вишь ли, в "рядах" затырились и, кабы я по панели шел, ясно, булыжником бы достали. А тут пока хряют до меня, я бы уже смерил, что делать.
      - А что бы ты сделал, если бы их сотня была? - упрямо нахмурилась Васка. - Все равно удирать бы пришлось.
      - Ну и что ж? А я-то что сделал? Я так и сделал. Только куда я побежал? На набережную побежал, как раз туда, где перила обломаны.
      - Так что ж из этого? - окончательно раскипятилась Васка.
      - А то, что тронь меня там пальцем - и полетишь в воду. Хоть всю бы шпану перешвырял. А если бы и гамазом насели, все равно с собой бы пяток захватил. А в воде ты не знаешь меня...
      --------------
      Клява зябко запустил руки в рукава напяленной на него Васкиной кофточки и, облокотившись на колени, уставился в печь.
      - А потом что было - прямо холодно, как вспомнишь, делается. Когда меня, значит, сковырнули в реку, я сразу и очухался. Фуражка спасла. И, значит, хотел наверх всплыть. Вот взмахнул руками... и ни с места. Ухватил меня кто-то за ногу и не пускает. Я рваться, биться, - еще крепче держит. И будто и когти выпустил мне в ногу. Завыл я тут, Васка. Крышка, думаю, задыхаюсь... Тут нога моя и вырвалась. А там ведь топляки кругом.
      Выскочил я наверх, набрал духу и к берегу. А темно. И вместо берега-то, к барке. Я от нее, а барка под себя будто тянет. Зашумело в голове, вот усну, кажется. Уж и руками двигать не охота. "Тону" - подумалось совсем даже без горя... Тут ты меня как раз и достала.
      Клява рассказал это тихо и как будто бы с трудом. И замолчал.
      На дворе еще чавкает вода, а от печки тепло. И показалось Кляве, что он устал или хочет спать. Но нет, ему не охота спать, и не устал он ни капельки. Просто ему не хочется говорить. И шевелиться не хочется и думать. Хорошо вот так сидеть и чувствовать. Чувствовать свое тело теплым на все, на все легким и готовым, только захотеть. И потом чувствовать во всем своем смелом теле "ее". Ее, Васку... Одну Васку.
      И в этой чуткой дремоте он ощутил на своей левой щеке словно теплую тень. И с той же стороны к нему тянуло запахом теплой земляники. Обернулся в предчувствии чего-то хорошего и встретил розовое лицо Васки.
      Она, облокотившись на спинку стула, широко глядела в огонь синими, непривычно синими глазами. Крупные губы, немного вкось, расщемляла узенькая полоска зубов. Казалось, она хотела, было, улыбнуться и забыла об этом, услыхав где-то далеко-далеко занимательный звук. Этот звук был тот самый вопрос, который все время ее занимал. И к этому звуку прислушивались даже ее глаза.
      Но вот, видно, занимательный звук был расслышан. Васка искоса взглянула на Кляву, улыбнулась ему, словно в полусне, и опустила лицо на рукав, положив горячую руку на плечо Клявы.
      - Знаешь что, Сава? - покусывая кофточку, сказала тихо она, ловя рукой нос Клявы.
      - А что? - стесненно, одной грудью, спросил он.
      Васка поймала его нос, легонько вздернула кверху, потом тряхнула в бок головой, отчего ее распущенные волосы, упав на Савку, густо закрыли его до пояса, и еще тише спросила, засовывая свои волосы ему за пазуху:
      - Ты согласен?
      - Да что же... Васа? - прошептал он.
      Обхватила она его шею обеими руками и губами, щекоча его ухо, прогудела как в рупор:
      - Да-вай за-ре-гис-три-ру-ем-ся.
      Савка не ответил. Он и не мог ответить. Уронить сейчас хотя бы один звук, - это все равно, что на струны, поющие нежную и глубокую мелодию, уронить кирпич.
      --------------
      Погода в тот день была теплая. Маленький, вихрастый, но мирный скверик в тот день казался особенно беззаботным и мирным. Да и о чем заботиться, если солнце греет достаточно, а ветви вымыты вчерашним дождем до последнего листочка. Значит, пользуйся моментом, да тихонько посасывай солоноватый сок земли и с наслаждением чувствуй, как он расходится по всем ветвям.
      А что под этими ветвями делается, так и пусть делается. Потому что, конечно, там все хорошее и обязательное делается. Правда, немного суровое и другой раз неожиданное, но...
      ...как тепло на солнце... Словно таешь в нем... И вздремнуть клонит.
      Канавские же парнишки, собравшись в скверике, принимали теплый день как должное и настоящее. Настоящее потому, что такой день давал им возможность всецело заняться своим делом. А дело это:
      Клеш, шмары и буза.
      Но сегодня было еще и другое дело, очень интересное дело, которое заставляло пощупывать в карманах шабар и вслух злиться, что не захватил с собой бобика.
      - А то бы, возьми меня!..
      - У меня был "кольта"...
      - Плешь! кольта - пулемет!
      - Брось-ка ты кирпичами брызгаться. Кольта - маузер... автомат.
      - А я не взял нарочно, потому что он лепит горбатого. Не придут они.
      - Говорю - знаю! Увидишь, будут.
      - Пусть сунутся!
      Но эти разговоры тут же и прекращались. Еще светло, и парнишки отдавались текущему, основному интересу. Тому интересу, взамен которого им ничего не открыто. Тому интересу, который бывает противен, как сивуха пьянице. Противен, но и сладок.
      Клеш, шмары и буза.
      Собственно, самое-то главное - это шмары. Но раз шмары, то нужен и клеш и буза. Правда, можно и на одной бузе отыграться, но то-то и оно, что шмар здорово на клеш тянет. Даже у кого клеш на зекс, то и бузить много не надо. Клеш покроет. Но опять же и без бузы долго нельзя, хоть ты и при клеше. Шмарам скука. А с клешем и бузить легче и как бы гордее.
      Вот почему парнишки и делали вид, что клеш для них самая настоящая вещь, и они к нему, ну, совсем без всякого внимания. Тут уж так выходило. Примерно, приглянулась Суфлеру Катька Заводная, делай вид, что она для тебя самая задрыга, подкусывай, разводи ее, даже наверни слегка, и Катька уже знает, что в цвет пришлась. Да и парнишки это знают. И если Суфлер слинял куда, то и Катьку не ищи, ясно, что с ним смылась.
      Но бывали дни, а особенно праздники, когда парнишки никакого виду на себя не наводили и были откровенны. Тогда шмары обувались в высокие, начищенные сапоги, обязательно выпустив шнурки в виде кисточек, и повязывались в нарядные косынки. Парнишки же, насмолив штаны утюгом до хвоста, осторожненько, чтобы не сломать шва, натягивали их, потом надевали, у кого есть, чистые рубахи (обязательно без ворота) и шли в сквер.
      Тут уж штаны выступали в полном своем значении и даже порабощали парнишек.
      Вот и сейчас: Симка Суфлер, Блин Володька, Дворняжка, а сзади и еще несколько делашей и шкетов из канавской гамазухи ходили по скверику, слегка барахлясь со шмарами, но не подходя еще к ним.
      Ходили они, подавшись чуть вперед, каждый шаг плавно закругляя во внутрь и слегка согнув колени, чтобы плеснуть клешем. Все это делалось с целью показать свой клеш во всей его гордости.
      Когда же они останавливались, то колени сгибали побольше и опять же повернув ногу во внутрь. В то же время они незаметно или откровенно следили за положением клеша. И если положение его невыгодное, то клеш незаметно накидывался на носок сапога, выравнивался. Если же клеш натянут во все свои сорок восемь сантиметров, только кончик сапога виден, то парнишка замирал и весь гордился, осторожно ловя завистливые взгляды пораженных зрителей.
      В это время закатись в скверик чужой и даже фрайер с "кис-кис" или с "удавленником", то-есть с галстуками, то и им это простится. Ну, разве обложут слегка матом или, загнув ногу, произведут протяжный звук.
      И все.
      Но вот где-то засверлил тоненький огонек. Там второй. И вдруг, совсем рядом, неожиданно, но нужно выскочил яркий фонарь.
      В сквере сразу стало словно темней, и парнишки оторвались от штанов. Клеша уже все равно никто не видит, о нем осталось только знать самому, и значит - даешь шмар.
      А шмары уже ждут, уже наготове, уже вызывают парнишек то визгом, то хохотом.
      И пошла игрушка.
      Сенька Дворняжка нагнул Верку Дырявую за голову и начал "откачивать воду". Та крякнула, пискнула, потом, озлясь до слез, ткнула его под живот и, вырвавшись, оголенно захохотала.
      Суфлер тащил Саповку со скамейки и, когда она вставала, крепко бросал ее обратно. Блин Володька тянул Маньку Швабру за ногу. Она грузно скакала за ним, вырывая ногу, и, сковырнувшись, обложила его хлестким, как оплеуха, словом.
      Так же и шкеты Филька с Коськой. Оба давно уже вертелись около двух "шкиц", точно были привязаны к ним неразрывной резинкой. Резинка эта то растягивалась на расстоянии всего сквера, и тогда шкеты обсуждали "где баб пристроить", а "бабы" наспех поправляли платочки и поддергивали чулки. То резинка вдруг сталкивала их вместе, и тогда поднималась щенячья возня с визгом и коротким плачем шкиц. Казалось бы, что этой игрушки и хватит.
      Но мало! мало. Уже и шмарам скучно. Уже шмары начали танцовать. Это наступал тот момент, когда и парнишки и девчонки вдруг чувствовали, что что-то у них не то, что-то нехорошо, коряво, что-то даже обидно. И это сознание круто свертывалось у всех в ком злости.
      - Так бы и скрипнул какому фрайеру.
      - И-их! Кабы комса прихряла! Уж и измутохали бы, лярва! - вожделенно открыл суть сегодняшнего дела Дворняжка, - не лезь, лярва!
      - Бро-ось! Я говорил - плешь, вот и есть, - с тоской проныл Блин. Не будут они.
      Но зато фрайер как по заказу появился. Какой-то кругленький франтик с маленьким бантиком (кис-кис) на шее и тихонькая девица, аккуратненько слипшись боками, сунулись в сквер.
      Даже не смигнулись парнишки.
      - Ах ты так! Ты кис-кис мое мять! - наскочил Блин на Фильку.
      А Филька уже знает, что надо, и цап по рукаву Блина.
      - Так ты и драться еще! - заорал Блин и за ним.
      Филька от Блина, да прямо на лакированные "лодочки" девице.
      Фыркнул франтик, зашипела девица.
      - Маль-чишка! Уу!
      - Га-га-га! Кис-кис! Гляди склещились как!
      - Брысь на крышу! Разливай их!
      - Ай-яй-яй! Они льются! Мое платье!
      - Пардона даю, гражданинка. Сорвалось...
      - Это хамство! Это возмутительно! Уйдем отсюда, Соня.
      - Нахалы! Хулиганы!
      - Что-о!
      - Сунь! Наверни им!
      Тяжело заскакал по мостовой булыжник, но и он не догнал франтика и запакощенную Суфлером девицу.
      Гогот, визг, все резкое, вывороченное, обозленное.
      Но мало, мало! Чего бы огромного, настоящего, чтобы выскочить, вырваться из себя! Показать! Удивить! Где? Куда?
      - Волгарь прихрял! - почти шопотом бросил кто-то.
      И точно вспрыснуло лихорадкой парнишек. Разом отошли они от шмар и сгрудились, озираясь по сторонам.
      - Волгарь!
      - Петька Волгарь.
      Вот оно настоящее. Волгарь. Петька Волгарь. Который вчера только...
      - Шухер! Не горлови лох. Стукну.
      О настоящем надо молчать. Молчит и сам Волгарь в темном углу сквера. Он без шмары. У него и не было шмары. И не хотел он их. Думал он про одну, думал. Но она... нет ее... Смылась она...
      - Влил, братишки. Не мог он... - в зависти усумнился кто-то.
      - Пошел ты в сапог. Говорю - знаю.
      - И ее?
      - Ну да! Видишь ли так: когда он догнал Кляву у моста, тот обернулся, да ему в рыльник и за шпайкой полез. Не стерпел, знаешь ли, Волгарь схватил его за душник да к перилам. И скинул. Тут Васка откуда взялась и Волгарю в нюх. "Ах, так!" - Волгарь взял ее поперек, завернул катушки и за ним бросил. Все равно, грит, ни ему, ни мне тогда. Потом нашел мильтона: "Братишка, грит, там кто-то купается" - и на хазу.
      - Шухер! Сойди! Векша!
      Затихли шмары. Как бы засторонились они от парнишек, как бы охладели к ним даже. Но заострились они, чтобы не мешаться, чтобы шире была парнишкам дорога. Они и охладели, но от ожиданья. Это ожидание чего-то, что вот-вот готово сорваться, встряхивало их ознобом и мгновенной веселостью.
      Затихла будто и братва. Но взгляды колкие и нещадные, хриповатый, осунувшийся голос говорили о другом. Жажда до гнета нагрузить свои плечи деятельностью, размахнуться, прыгнуть, потешить и потешиться и тут еще вчерашний, "настоящий" пример Волгаря, все это сперлось внутри парнишек и хотелось и ждало как динамит в бомбе.
      Но ждать не в моготу. Грудь распирает. Филька уже не выдержал и разбил камнем электрический фонарь. Уже Суфлер мякнул сапогом в беременное брюхо собачонке. Шмары стабунились в углу.
      Грабеж, убийство, изнасилование, - вот что рождают эти моменты.
      - Ком-со-ма-а! - раскаленным шилом проткнул назревшую бомбу Коська.
      И лица у всех точно стянуло холодом. В карманах зашевелились ножи. Это комса идет в резку за Кляву и Васку. И пусть парнишки знали, что они тут не при чем, все равно: оправдываться признавалось только шабаром да булыжником и значит - даешь комса.
      Комсома же веселой и размашистой толпой, с хохотом ввалилась в сквер.
      Подпрыгнул шкет Коська.
      - Фи-й! Греми наши!
      И...
      Произошло невероятное.
      --------------
      Только что Филька разогнался на комсомолку Шуру Васильеву, его хвать налету комсомолец Жилкин и в тиски.
      - Ты чего, паренек, а? - повернул он Фильку к себе лицом.
      - А ничего! - сшибся с наскоку Филька. Он сейчас только заметил, что в толпе больше половины комсомолок, с которыми чего же драться.
      - Ничего, говорю!
      - Вот так будь здоров - таскай с мясом? Так-таки и ничего?
      Тут подскакивают Суфлер с Дворняжкой. А сами так и ходят, так и рвутся, так и ищут, с кого начать, хотя и заметили то же, что и Филька.
      - Кто тебя, Филька? Который? Давай его!
      - Да ни который, товарищи, сам сорвался. Мы его спрашиваем: "Ты чего, паренек?" а он говорит: "Ничего".
      - Почему, из-за чего не пойму ничего? - удивилась Шура.
      - Так в чем же дело, товарищи? - вопросительно заулыбались комсомолки.
      - А ни в чем! - дав своей горячке другое направление, выставили клеши парнишки. - Сойти вам надо отсюда. Понятно?
      Вскипели комсомольцы. Кулаки набухли железом.
      - Как, товарищи? Что?
      - Поцелуй... - и не договорил Суфлер скверную прибаутку. Уж очень одна комсомолка на него посмотрела, как будто бы он был кислый. И тут же заторопилась сказать.
      - Вот что, товарищи, бросимте всю эту трепологию. Право же тощища. Давайте-ка лучше перезнакомимся. - Настя Карасева, - протянула она руку сбитому с позиции Суфлеру.
      - Катя Иг... Птицина, - сунула Катя ладонь Дворняжке.
      - Тоня... Зверева! - хлопнула Тоня по рукам с Володькой Блином.
      - Виш-невская, - плавно поднесла Шура Васильева к носу Фильки пальцы, как это делают в кино графини, чтобы, значит, приложиться к ноготкам.
      Глянул на нее Филька этак дерзко и замашисто, да как чмокнет ее в руку и завизжал что поросенок, колесом завертевшись на месте.
      - Го-го-го!
      - Ха-ха-ха! Ура! - загрохотала комса с парнишками как один.
      Сразу в сквере точно просветлело.
      И что было дальше, Митька Пирожок так говорил:
      Тут и шмары прибежали. "Что такое?" "Да Филька шкет". А комсома уже не зевает и кренделем к ним, знакомиться лезут. Те хихикают в платочки, не соглашаются, на своих сначала глядят. Но видят, что свои-то парнишки - и все равно им, начали они тоже со строгостью, по-буржуйски фамилии свои отвечать.
      Комса же как по заданию и очухаться никому не дает: "Где работаешь?" - "Да там". - "А у нас вот что". - "А я на Бирже". - "И я, и я". Кто представлять начал всякие злости веселые. Парнишки в цвет, им не сдают. Жилкин затянул:
      Провожала меня мать
      Прово-жа-ла-а! - подхватили все.
      И пошла.
      --------------
      - Волгарь! Петька идет!
      Это Коська вскрикнул и мячом отскочил от комса.
      Весь хохот точно захлопнуло крышкой и смяло. Чужое и враждебное повернулось к комсомольцам.
      Из темного угла выходил Волгарь.
      Вся гамазуха, точно проглотив холоду, подалась к Волгарю и встала против комсомольцев как-то боком, как бы наготове ударить хлеще или убежать. И хотя поза эта сейчас была смягчена какой-то нерешительностью и даже, может быть, смущеньем, все же видно было, что присутствие Волгаря быстро овладевает парнишками.
      После вчерашнего примера Волгаря выперло из уровня местной шпаны заметной силой. Эта сила, как и всякая новая, привлекала особенное внимание, порабощала и обязывала. Было почти сладко подчиниться ей, встать под ее покровительство, ознакомиться и проверить ее, чтобы через все это, овладев ею, снизить ее до обыденности, то-есть отомстить хотя бы и за временное превосходство.
      Но пока Волгарь властвовал. И он, это чувствуя, так и рвался еще более выдвинуться и окончательно подавить гамазуху.
      Колесом изогнув руки и подпрыгивая, точно собираясь начать чечотку, он пятерней зачесал в паху и расставил ноги перед комсомольцами.
      - Парле-марле со шкварками, га, га, га! А это какая же растыка со мной-то познакомится, э? Какая же она, э? Нет что ли такой, га, га, га! - глумился Волгарь над молчащими комсомольцами.
      Шмары подстрекающе хихикнули. Парнишки встали боком резче и определеннее. Перевернулось что-то и среди комсомольцев.
      Волгаря же так и задвигало от сознания своей силы. Он заворочал плечами и уже злобно, с прямым вызовом, крикнул:
      - Которая же, говорю! Ну?
      Нависла грузная тишина. И ее нарушить смел только Волгарь. Но когда эта тишина сгустилась настолько, что душно стало дышать, в эту тишину вонзилось короткое и четкое:
      - Я!
      Против Волгаря встала Васка.
      - А хочешь и я, ха.
      Это сквозь закуриваемую папироску подал Клява.
      Две дюжины разинутых ртов повернулись к Васке, и в тот же миг эти рты искривились и стиснули челюсти, вернувшись к Волгарю. Покривились и стиснулись они так же как и у Волгаря, точно лица парнишек были зеркалами.
      Но эти зеркала все же не отражали всю ярость Волгаря.
      Он, по-бычьи выкатив глаза, задвигал нижней челюстью, точно растирал песок зубами. Его руки бросались то в один, то в другой карман, что-то отыскивая и не находя. Он всем своим видом как бы говорил: "Ну уж погоди! Теперь-то погоди! вот сейчас, вот сейчас я! сейчас, сейчас!"
      И эта подлинная ярость как-то жестко восхитила парнишек, возбудила в них чуть ли не жалость к Волгарю и толкнула их на его сторону. Не струсь Волгарь, и все бы ему простилось, даже сегодняшний обман, что он утопил Васку. Но в нравах не было у парнишек легко сдавать свои позиции.
      Волгарь же, не найдя ничего в карманах и даже в своей ярости (а может, просто в ошеломленности) почувствовав, что "ждать" больше не будут, надо действовать, побежал к мусорной куче.
      - У будки! У будки! - крикнул ему в помощь Коська и дьяволенком глянул на Васку.
      Но уже Волгарь полубегом надвигался на Васку, как-то деловито взвешивая на руке полупудовый камень.
      - Васка! Ай-яй!
      - Стреляет!
      - Петька!
      Шарахнулась гамазуха. Волгарь же встал как врубленный.
      Он встретил направленную на него Васкину руку, которая угрожала смертью.
      Оторопь еще слепила глаза отскочивших парнишек, но и сквозь ее они все устремились к Волгарю. Жаль, до злости было жаль такого скорого и бесславного поражения Волгаря. У всех рвались слова: "Эва, лярва, с бобиком-то тебе можно, лярва". И почти дрожа от нетерпения, парнишки мысленно подталкивали Волгаря: "А ну же, ну! докажи! Сделай что-нибудь!"
      - Хвати ее и хряй! - визгнул Коська и убежал.
      И Волгарь "хватил". Но он что есть силы хватил своим полупудовым камнем по дереву. И, всплескивая клешем, пошел из сквера.
      - Спутал! - скорее с облегчением, чем с сожалением проговорил Дворняжка.
      И точно сдавливающий горло ворот расстегнули парнишки. Только тут они почувствовали, что Волгарь их все же насиловал.
      - Фи-й! - беспощадно, хотя и трусовато пустил ему вдогонку Филька и торнулся, было, к своей новой знакомой Шуре.
      Но, взглянув на Васку, шибко захлопнул свой рот ладонью и уставился на ее протянутую руку.
      Да и верно, что это она. Вот Волгарь уже вышел на панель. Вот он уже подобрал с дороги чинария и закурил. Вот он уже завернул за угол, а Васка все еще ведет за ним протянутую руку. Одурела, что ли?
      - Теперь видели его? - спросила всех Васка, держа попрежнему руку.
      И вдруг все разом задвигались, заговорили, захохотали, указывая на Васку.
      Никакого, оказывается, бобика у Васки и не было. Просто она все время указывала на Волгаря пальцем. И все.
      А в темноте показалось, что она бобиком ему грозит.
      --------------
      - Ну, а как же потом было?
      Это комса у Митьки Пирожка спрашивала.
      Пирожок сдунул пылинку с бюста Ильича, потом подтолкнул пальцем свисившийся со стола журнал в обложке с мавзолеем и поддернул клеш.
      - Волгарь запоролся. Сходил он раз на чердак, бельишко себе сменить. А хозяйка жабра была и за милюками. Милюки: "Слезай!" говорят. А он кирпичом в одного: "Не ваше, грит, дело в мою внутреннюю политику касаться". Тут мильтон ему рукояткой шпайки в рыло. А Волгарь - в бутылку.
      - Я, - грит, - на вас, лярвы, прокурору касацию вынесу. Нет вашего права чужой рыльник портить. Не вор я вам какой.
      Ну, его в дежурке и спрашивают: "Как же ты не вор? А узел?"
      - Дык очень просто. На октябринах я был. Известно, не выдержал, выпил. А утром, отчего и не знаю, спать захотел. Вот я пошел искать, где покимарить бы. Да и позвонился в одну квартиру.
      - Кого дьявол сунул?! - заорал мне кто-то.
      Вижу, горловить может, а думаю, мне бы твою плевательницу увидеть, может и сплантуем.
      - Дайте, - говорю, - попить, гражданин. Страсть хочу.
      - Сейчас дам, подожди.
      Гляжу выносит он целое ведро, даже плещется сверху.
      - Пей.
      Я пригубил глоточек и в сторону.
      А он:
      - Пей все, коли пить хочешь.
      Я было пятиться, а он забежал за меня и ни в какую.
      - Пей, - грит, - все! - и только.
      Почти полведра выкачал.
      - Хватит, - говорю, - гражданин, напился теперь. Дай, - говорю, - вам и вашей распромамаше вечной памяти.
      Опрокинул тогда он мне на голову ведро с остатками, хряснул кулачищем по донцу и захлопнул за собой дверь.
      Отряхнулся я и по лестнице выше. Иду, иду, вижу чердак. Ну и лег.
      - А узел зачем?
      - Чево узел? Я его под головы сделал.
      - Тогда для чего же ты милиционера-то кирпичом резнул?
      - А спросонья! Думал, что налетчики какие.
      Засмеялись милиционеры и заперли его. А потом оказалось, что он с мокрого дела смылся тогда. Не иначе "налево" поведут. Семью вырезал.
      Этим, видно, и кончит.
      А с Ваской так было.
      Когда она пальцем-то Волгаря прогнала, гамазухе хошь не хошь, а смешно, да и Васка фортач. (Ведь заметь тогда Волгарь, что только с пальцем она, убил бы.) Обступили, значит, Васку а самим все же завидно: не соглашаются, что она такая.
      - Я видел, что палец, не говорил только.
      - А я не видел? - это Дворняжка обиделся. - Бобик блеснул бы, а тут сразу видно.
      Комса же только поддакивает. Потому ведь все по Васкиному плану было. Она так и сказала на собрании.
      - Комсома виновата, что у нас еще хулиганов много. Одни на пару с ними, другие же наоборот, воротятся, презирают их, гордятся, а их же только и ищут, милюкам сдать. Вот и вся борьба. А к чему она приводит? Только разозлит и все. Давайте-ка, ребята, вспомним, что они дети таких же, как и мы, да пойдем вот прямо с собрания в сквер и перезнакомимся с ними. А когда они начнут выделывать всякие штуки, то не кислить рожи, но и не ржать на это, а молчать пока. Конечно, они начнут, может, подкусывать да разводить нас, а мы мимо ушей. По несознательности же. А главное, самим примером быть. Хорошие примеры куда заразительнее худых. Только надо от них отодрать Волгаря. Его уже не исправить нам. Но за это я берусь.
      Тут Клява в азарт.
      - Я его! Дай мне его!
      Васка как глянет на него. Но смолчала.
      - Ты, Клява, в резерве будешь.
      Так и вышло.
      Сначала парнишки было бузить перед комсомолками. Без этого у них считалось, что и силы в тебе никакой нет. А девчонки ихние нет-нет да для отчаянности и отхватят мата. Только видят, что нет того жиганства в этом, худо как-то, барахлисто получается. Потому не принимала этого комса и виду не говорит. А кто виду никогда не дает - еще понятнее все делается. И сошли.
      Тут Васка и билеты в клуб стала раздавать комсе, да как бы заодно и гамазухе раздает. Что значит - все одинаковы.
      Так и задрыгало все в парнишках и девчонках.
      - Благодарствуйте, - заговорили они с тихостью.
      Конечно, прихряли.
      А через два-три месяца почти вся гамазуха прикрепилась к Клявинскому коллективу.
      Васка-то сошла. Через полгода по декрету пойдет. Ведь она так и зарегистрировала на себе Кляву. А пока она на рабфаке.
      Вот и все.