Заведующий карантином, который слышал этот разговор да и сам был большой пройдоха, сказал как бы в заключение:

– Имея перед глазами ужасающий пример Эмана, Торкель должен стать образцом честности и трезвости.

И слова его сбылись.

Лето шло своим чередом, жаркая пора подходила к концу, когда Торкель отправился однажды с поручением на другой конец острова. Утром у него произошла первая мелкая неприятность в гостинице, и он был очень огорчен. А случилось вот что: метрдотель, следивший за будильником, поднимавшим Торкеля по утрам, забыл завести часы, и мальчик проспал. Чтобы постояльцам не мешала беготня по коридорам, прислуге было запрещено вставать слишком рано. С другой стороны, встать слишком поздно считалось и вовсе преступлением, поскольку нарушался весь утренний распорядок в гостинице, и беспокойные постояльцы начинали ворчать из-за не поданного вовремя кофе или воды, из-за невыглаженного платья или невычищенной обуви. Мальчик был не виновен в этом проступке, однако гнев хозяина все же обрушился на его голову. Торкель оправдывался оплошностью метрдотеля, но когда того призвали к ответу, он стал врать и изворачиваться. И Торкель же оказался в лгунах. Вся его душа возмутилась ложными обвинениями и несправедливостью; он забылся. В ответ он получил две пощечины – одну от ресторатора, другую от метрдотеля, а вдобавок хозяин выкрикнул страшную угрозу: пусть, мол, Торкель убирается к себе домой, в свой свинарник на другом берегу пролива.

Предоставленные самим себе постояльцы впервые грубо отчитали его, что причинило еще большее огорчение мальчику, привыкшему видеть вокруг одни лишь приветливые лица.

Это был поистине злосчастный день!

И когда Торкеля послали с каким-то поручением на другой конец острова, он испытал облегчение, оставшись наконец в одиночестве. Тут он впервые заплакал из-за несправедливостей жизни и впервые же понял, что он на свете один-одинешенек.

Все вокруг померкло, все казалось грубым и мерзким, все, что он видел и слышал дурного и от чего сознательно отстранялся, сразу навалилось на него. И он понял: люди на этом берегу ничуть не лучше, чем на том. Просто они носят нарядные одежды, скрывающие их грязные души. Да и приезжают они сюда, собственно говоря, чтобы попытаться отмыться. Торкель вспомнил слова Викберга на вершине горы о том, что здесь – гора Эбал, обитель греха. Так оно и было на самом деле, ведь никто из здешних господ не работал, все они вели разгульную жизнь, точь-в-точь как блудный сын. Ночи напролет они пьянствовали и вставали с покрасневшими глазами, когда солнце уже стояло высоко в небе. А жены их гуляли в лесу с молодыми людьми, и уж там-то происходило такое, что никак нельзя было назвать пристойным.

Торкель дошел до ржаного поля, уже пожелтевшего, как толсто намазанный маслом бутерброд. Все еще цвели васильки и маргаритки, такие беззаботные, словно и знать не знали, что скоро их срежет коса. На Скамсунде цветы не росли, а здесь у мальчика никогда не было времени сорвать хоть несколько цветочков. Не раздумывая, перепрыгнул он канаву и только было протянул руку за васильком, как совсем рядом снова послышался тот же самый удивительный треск. Он звучал предостережением, но мальчик воспринял его как насмешку. Шикнув, чтобы спугнуть шутника, он взялся за цветок, не сходя с межи, ибо хорошо знал, что топтать поле – нехорошо.

Треск продолжал предостерегать его, но мальчик, считая его лишь веселой забавой, продолжал свое невинное занятие. И вдруг услышал сердитый окрик за спиной:

– Ты чего поле топчешь, такой-сякой! Вот я тебе покажу!

– Да я вовсе не по полю хожу, а по меже… – только и успел ответить он, так как арендатор набросился на него.

Торкель кинулся бежать и, перескочив через ограду, помчался лесом, пока не выбился из сил и не упал, споткнувшись о корень дерева.

Он так запыхался и изнемог от усталости, что остался лежать на земле; и вот тут он заплакал – о всей своей жизни, обо всем на свете. Но больше всего горевал он о том, что утратил веру в рай на этом берегу пролива, веру в живущих здесь, по его прежним представлениям, добрых людей. Ведь если тут все так прекрасно и вместе с тем так скверно, то в других местах и подавно не лучше!

Наконец он выплакался, поднялся и бесцельно побрел вперед, лишь бы не стоять на месте. Вдруг среди стволов он увидел длинное красное строение, длинное, как корабль с накренившимся ахтерштевнем. Строение это показалось ему новым и незнакомым, от него доносилось жужжание, словно там сидел и верещал козодой. Торкель подошел ближе и еще больше удивился. Два парня что-то тащили за собой, пятясь назад. Из любопытства он подошел еще ближе к таинственному дому и понял, что здесь делают веревки. Уступая вполне безобидному любопытству, он остановился у изгороди и стал внимательно смотреть, как крутят веревки. То ли рабочие сочли, что смешно выглядят, когда пятятся назад, то ли подумали, что мальчик, болтаясь без дела и наблюдая за их работой, смотрит на них свысока, только в Торкеля вдруг полетело полено, ударившись в изгородь перед самым его носом. Удар сопровождался грубым окриком:

– Ну, чего уставился?

Все произошло так неожиданно и беспричинно, что мальчику стало горько вдвойне. И особенно оттого, что он восхищался ловкостью рабочих, превращавших обыкновенную паклю в ровную, одинаковой толщины веревку.

Не вымолвив ни слова, он ушел с ощущением, что в этот день против него объединились и люди и природа!

Теперь ему больше всего хотелось держаться подальше от всяких помов, но дорога вела прямо к ним, и ему волей-неволей пришлось пройти мимо. Один из домиков со стеклянной верандой стоял у самой опушки леса. Он узнал его по красивым занавескам и роскошным цветочным клумбам в палисаднике. Здесь жили молодые, красивые новобрачные, которым он не раз подавал обед в ресторане. Оба они были олицетворением счастья, здоровья и радости. Когда же они входили в зал, казалось, зажигались свечи или сквозь раздвинутые занавеси врывались лучи солнца. Мальчик однажды ездил с ними ловить рыбу и в детском своем неведении почитал их не людьми, а ангелами.

Но вот теперь он шел мимо раскрытых настежь окон веранды, и из-за сосен гремел мужской голос, более похожий то на рев разъяренного зверя, то на змеиное шипение; его перебивал пронзительно-резкий женский голос – то заикающийся, то плачуший… И Торкелю показалось, будто по ветвям молчаливых, терпеливых деревьев, по тихим благоухающим цветам пробежала дрожь, а собственную его грудь пронзила боль, когда он узнал знакомые голоса и увидел, как страшно искажены знакомые ему прекрасные лица, обращенные друг к другу. Он взглянул на небо, не затянуто ли оно облаками, но небо было светло-голубым, и это удивило его. Будь он владыкой небесным, он бы при виде подобного зрелища опустил на землю завесу из самых черных туч.

Сомнений не было: то были люди, а не ангелы! И, горюя оттого, что прекрасное может стать таким уродливым, он снова убежал в лесную чащу.

Там росли рядом два дерева – старый дуб и старая осина. В молодости осина слишком близко придвинулась к могучему дубу, и вот уже десятилетия кряду сражались они за место в лесу. Дуб одержал верх, но более слабая осина вытянулась ввысь так близко к своему опасному соседу, что стволы их соприкоснулись и в дубе образовался желоб, где и спрятала свой ствол осина. День был ветреный, и соперник с соперницей терлись друг о друга, так что только скрип да треск стоял. Торкель знал «брата с сестрой», как называли их в округе, и издалека не раз слышал отзвуки их суровых ласк. И когда он теперь увидел их, в памяти всплыло воспоминание о прочитанной книжке, о том, как дикари добывают огонь трением одного куска дерева о другой. Ныне лето стояло очень сухое, и из боязни лесного пожара было запрещено даже курить в лесу. И вот в самой чаще сухого леса с помощью этого ужасного древесного огнива вот-вот мог вспыхнуть огонь.

Странные мысли нахлынули на Торкеля.

Почему именно сейчас добывают дуб с осиной огонь острову на погибель? Неужто бог, разгневавшись на Фагервик, решил испепелить остров, как Содом и Гоморру? Если займется огонь, запылают все дома до единого, а людям придется, спасаясь от дыма и пепла, бросаться в залив! Ведь не один лесной пожар вспыхнул от такого вот трения дерева о дерево.

Сев на пень, он огляделся в надежде увидеть клубы дыма и огня. Пусть Фагервик сгорит, ибо все здесь не что иное, как сатанинское наваждение! И если он выгорит дотла, как Скамсунд, то можно будет жить и на его родном острове и мириться с тамошней жизнью, коль скоро исчезнет и перестанет искушать и тревожить душу обетованная земля на этом берегу…

Но он тут же счел эту мысль безбожной и даже испугался, словно невольно оказался свидетелем поджога; он встал и торопливо ушел.

Торкель миновал целебный источник, где некогда лечились минеральными водами и где до сих пор висели костыли, оставленные на память об исцеленных болезнях. Потом взобрался на холм, на самом верху которого стоял храм памятником какому-то королю. На небольшом лужке Торкель постоял под сенью дубов, отбрасывавших зеленые, шевелившиеся от ветра тени, поднялся еще на один холм с отслужившей свой век мельницей и вскарабкался по лесенке наверх. И перед ним во всей своей красе и богатстве раскинулся Фагервик; а обернувшись, мальчик увидел Скамсунд с его Карантинным домом и церковью и далеко-далеко – открытое море с маяком. Туда, к морю, влекла его мечта, и он понял наконец, что сбился с пути, который – он верил в это – так или иначе приведет его к цели.

Взволнованный, охваченный детским смятением перед тем великим неизведанным, что зовется будущим, он вдруг увидел в заливе гонимый попутным ветром белый учебный бриг с королевским флагом на грот-марсе, с лоцманским гюйсом на бом-кливере и целым набором сигналов на штаге.

А у каждой реи стояли одетые в белое мальчики, готовые в любую минуту убрать паруса… Вот куда влекла Торкеля его мечта.

Он наблюдал за маневрами судна, надеясь, что бриг ляжет в дрейф и бросит якорь. И мальчик принял дерзкое решение – подкараулить кого-нибудь из офицеров, завсегдатаев ресторана, и безо всяких обиняков просить у него место юнги.

Он следил за тем, что делалось на борту, за парусами, за малейшим изменением курса рулевым.

Бриг меж тем миновал купальни: вот-вот начнут брасопить бак, вот-вот якорь ляжет на банку, вот-вот… Бриг и впрямь уже спустил сигналы, затем лоцманский гюйс и, держа курс… поплыл вниз по течению, и мимо, мимо заливов! Исчез, словно светлая мечта, унося с собой надежды Торкеля на будущее.

Он спустился с мельницы, потом с холма и снова очутился под сенью дубов. Здесь, хотя и под купами деревьев, все же ощущаешь себя на воле, и перед тобой расстилается широкий простор. Проходя дубовой рощей, он вдруг увидел посреди лужка маленькую девочку лет пяти, не старше. Она стояла совсем одна, сунув пальцы в рот, и в отчаянии озиралась вокруг. Две невысохшие слезинки блестели у нее на щеках.

– Что ты делаешь одна в роще? – спросил мальчик.

– Все меня бросили, – отвечала она.

– Хочешь пойти домой?

– Да-а!

– А как тебя зовут?

– Алиса!

– Где же ты живешь?

– Возле купальни!

Торкель сразу догадался, кто перед ним, и направился к купальне.

– Хочу, чтобы ты вел меня, – сказала девочка и протянула ему ручку.

Мальчик взял эту мягкую детскую ручонку, такую крошечную и нежную, что он едва осмелился дотронуться до нее. И подумал о том, какие злые у нее братья и сестры! Как могли они бросить малютку одну в роще, где на воле пасутся лошади. И пусть они не представляют опасности, они могут напугать маленького ребенка.

Когда Торкель и Алиса поравнялись с купальней, малютка показала на один из самых больших домов:

– Здесь я и живу! Прощай!

И шмыгнула в калитку, а мальчик подумал: «Вот она – благодарность!»

Но тут появился тот самый пожилой господин из кегельбана, и, махнув Торкелю рукой, чтобы тот остановился, заговорил с девочкой:

– Где ты была, детка?

– Где, в роще! А все меня бросили, потому что они плохие!

– Я же просил тебя не ябедничать! – И обратился к Торкелю, точно давно ждал его: – Заходи, мой мальчик, я хочу поговорить с тобой!

Торкель вошел в дом и только теперь заметил, что пожилой господин был одет во флотскую форму, но знаков различия он не разглядел.

– Послушай, Торкель, – начал он, – что с тобой, отчего ты такой печальный?

Мальчик чуть было не поддался вполне естественному желанию пожаловаться, но вовремя вспомнил решительные слова, только что сказанные ребенку: «Не ябедничать!»

И он коротко, но учтиво ответил:

– Да так, ничего!

Но пожилой господин продолжал расспрашивать:

– Тебя обидели?

Ответ на этот вопрос напрашивался сам собой, но ясный разум мальчика подсказал ему: надо преодолеть искушение и не отвечать так, как ему того хотелось, и он совладал с собой:

– Да нет, просто мелкие неприятности!

Строгое, испытующее выражение лица офицера чуть смягчилось и исчезло; он взял Торкеля за руку и повел в сад. Сев на скамью и рисуя палочкой на песке, он заговорил:

– Послушай-ка, мой мальчик! Я обратил на тебя внимание, когда ты в первый раз ставил кегли в кегельбане. Видишь ли, ты так славно держишься. И я сразу же решил подвергнуть тебя испытанию, посмотреть, сможешь ли ты слушаться, не рассуждая! Ты смог и… ты сумел удержаться и не выпить остатки вина из бокала! Так вот, я знал твоего отца, он плавал со мной много лет и был, как тебе известно, бездельник из бездельников. С тех пор я не выпускал тебя из виду и… сегодня утром я случайно зашел в гостиницу сразу же после того происшествия… ну, ты знаешь. Свидетель тогда уже подтвердил, что ты не виновен в упущении по службе. Когда я спросил, не обидели ли тебя, я хотел проверить, способен ли ты переносить несправедливость как настоящий мужчина, не ябедничая и не жалуясь. Против ожидания, ты выдержал испытание. Ведь ничего нет хуже несправедливости. Но с другой стороны, тому, кому не дано этому научиться, не дано и жизнь прожить – поверь мне! – Тут он обернулся поглядеть, не подслушивают ли их. – Всюду и везде царит только несправедливость! Всюду и везде! – Он стряхнул соринку с галуна на рукаве, и Торкель увидел, что пожилой офицер был всего-навсего лейтенантом.– Но, понимаешь, такова жизнь! Вечная спешка и столько разных дел надо сделать зараз! Бывает, что впопыхах и затрещину схватишь, а в другой раз и сам ни за что оплеуху влепишь. Вот так все и квиты! А сводить счеты с людьми не годится… Слушай-ка, а ты умеешь управлять парусником?

– Да, умею!

– Хочешь быть юнгой у фок-штока на моем корабле?

– Это – шхуна?

– Я вижу, ты согласен, остается уладить дело с ресторатором и муниципальным советом. Но я уже все устроил. Ступай к твоему хозяину и попрощайся с ним по-хорошему! Можешь сказать доброе слово и метрдотелю: ему-то досталось! И отругали его как следует, и пару пощечин схватил! Потом приходи сюда, на берег, будешь крепить оснастку на шканцах. Корабль стоит у дальнего конца пристани! Не за что меня благодарить! Таких ребят, как ты, днем с огнем не сыщешь, а будешь стараться… попадешь на флот… да, да, если будешь стараться. Так что шагом марш! Постой-ка! Скажи, Алиса поблагодарила тебя за помощь?

Торкель молчал, не желая ябедничать.

– Так, стало быть, не поблагодарила. Алиса! – закричал он. Алиса была тут же неподалеку.

– Иди сюда и скажи спасибо мальчику за то, что он проводил тебя домой.

Алиса подошла, встала на цыпочки и, видимо, по привычке, протянула мальчику свои маленькие губки, чтобы поблагодарить его поцелуем.

Отец улыбнулся; Торкель взял девочку за обе ручонки, покраснел и сказал вместо нее:

– Спасибо, большое спасибо!

И побежал в гостиницу, а перед ним был Фагервик – снова притягательный и прекрасный. Торкель опять полюбил людей, даже того метрдотеля, который поступил с ним так несправедливо! Но то, что счастье идет рука об руку с несчастьем и время от времени словно высылает вперед передовой отряд трудностей, это он запомнил на всю жизнь. Так что когда впоследствии его постигало – и довольно часто – горе, он всегда думал: «Ну, теперь и счастье не заставит себя ждать».

Подул утренний ветерок, и шхуна снялась с якоря. Торкель стоял на носу корабля у фок-шкота. На нем была синяя куртка и белые брюки, белые парусиновые башмаки и матросская бескозырка со свисающей лентой. Белые (ну просто бальные!) башмаки легко скользили по блестящей, словно полированный столик в гостиной, надраенной палубе. Что могло сравниться с этим чудом? Он чувствовал себя важным господином.

Старший лейтенант стоял у штурвала, и из-за контр-бизани доносились его команды:

– Отдать концы! Пал! Кливер! Обе стеньги!

У корабля словно выросли крылья. Он летел вперед, красуясь на плаву, точно гага; казалось, он гордился своим быстрым бегом, а бом-кливер, как компас, указывал курс.

С одного борта корабля торжественно проплывал мимо Фагервик, и ресторатор на берегу салютовал им флажком. Скамсунд был скрыт парусами, но Торкелю не терпелось взглянуть на него еще раз, чтобы ощутить полноту своего счастья!

Никто из команды не знал, куда держит курс корабль, но, увидев, как одет «старик» – так называли матросы капитана,– все сразу догадались.

– Идем в город! – шепнул один старый бывалый моряк.

– Понятно! В Гольм!

Когда спустя час корабль переменил галс как раз посреди фарватера, стало ясно, что путь их лежит в Стокгольм.

И мальчик, стоя у фок-штока, зорко всматривался вперед, туда, где, скорее всего, был город, куда шли все корабли, город, который он никогда не видел!

Примечания