Операция «Мука»

За проведение этой операции никто из разведчиков не был представлен ни к какой награде. В результате её они не добыли ни «языка», ни сведений о противнике. Она не была упомянута ни в донесениях, ни в штабных отчётах. И тем не менее все, кому довелось участвовать в ней, не без гордости вспоминают об этом и доныне.

Проводить эту операцию разведчикам никто не приказывал. Они могли бы не пойти на неё, и с них никто не взыскал бы за это. Но они пошли.

Операция, проведённая в декабре сорок четвёртого года в Будафоке, на окраине Будапешта, по цели своей не была похожа ни на одну из предыдущих. Она была первой и единственной в своём роде.

Под вечер из очередного поиска в ещё занятых немцами городских кварталах вернулись пять матросов во главе с Калгановым. Греясь у печки в одном из домишек, который они ещё раньше облюбовали для отдыха, разведчики вместе с товарищами, ожидавшими их на этой базе, разговаривали о только что проделанном пути. Пересекли «ничейную» полосу, тянувшуюся через железнодорожные пути, пристанционные склады и пустыри, перешли, не замеченные противником, его передний край, высмотрели что надо, вернулись… Нет, разговор шёл не об этом.

Говорили о горящем пакгаузе между нашими и вражескими передовыми позициями.

Их внимание привлекло не то, что пакгауз горел, – мало ли они за войну видывали пожаров! Да и горел-то он едва-едва, почти без пламени, лишь сочился жидковатый дымок из маленьких окошек под крышей, из распахнутых широких дверей. Их взволновало другое: весь пакгауз заполнен мешками.; А в мешках – мука! Видимо, гитлеровцы не ожидали, что им придётся так быстро оставить место, где находится склад, и, не успев вывезти муку, подожгли его. Мука уже высыпалась из некоторых прогоревших мешков – великолепная, белая. Она поддавалась огню медленно, словно нехотя – скорее, тлела, чем горела, и лишь кое-где временами занималась коптящим пламенем…

Вот об этой муке и шёл разговор.

Первым заговорил о ней Аркадий Малахов, который прожил в блокадном Ленинграде самую тяжкую первую зиму и на себе испытал, что такое голод. Малахов сокрушённо сказал:

– Сколько хлеба гибнет, а народ в городе без куска…

– Давеча в подвал заглянул, – вспомнил Веретеник, – а там, среди прочего люда, детишек полно. Одной девчушке сухарь дал – как схватит! А мать отобрала, на троих делить начала.

В разговор включились остальные:

– У наших обозников, я видел, коня осколком убило. Так мадьяры вмиг разделили. Один хвост остался. Вот до чего гитлерюга людей довёл!

– Голодуют… Вот кабы ихние власти ту муку раздать успели…

– Раздали бы, держи карман шире! Немцы да фашисты местные небось никого к ней не подпускали, а стали драпать – подожгли.

– Вывезти бы муку, пока вся не сгорела, да жителям раздать! – сказал Малахов. – Склад-то на нейтралке стоит, не у немцев.

– Как вывезешь? Немцы дорогу просматривают.

– А если переулками да через пустырь? – Малахов напомнил: – Где мы шли – там повозка пройдёт.

– Разве когда совсем стемнеет? Чтобы фриц не углядел.

– Устроим-ка субботник! – предложил Калганов. – Нам после поиска полсуток отдыха дано. Вот и используем. Подкормим здешний народ.

Разведчики охотно согласились.

– Ну, если все – «за», будем действовать! – Калганов улыбнулся: – Первое слово тебе, товарищ толмач!

Обязанности толмача, то есть переводчика, выполнял у разведчиков единственный иностранец – серб Любиша Жоржевич. Югославский коммунист и партизан, дунайский лоцман по профессии, он ещё в конце лета был прислан своим командованием показывать морякам путь по реке. С той поры Любиша так и прижился у разведчиков. Они очень ценили его за храбрость и ловкость. А особо за то, что умел говорить на разных языках. Им Любиша научился за годы лоцманской службы, встречаясь с моряками различных стран, корабли которых проводил по Дунаю.

– Любиша! – распорядился Калганов. – Возьми с собой троих, пройдите по подвалам, где прячутся жители. Объясни людям, что мы хотим добыть для них хлеб. Спроси, кто хочет нам помочь. Скажи, что требуются крепкие мужчины, которые смогут таскать мешки. Отберите человек десять. И зайдите по пути к нашим солдатам-обозникам. Попросите у них на время хотя бы одну повозку. Объясните, для какого дела, не откажут. Организуйте!

Пока Любиша Жоржевич и ушедшие с ним матросы «организовывали» грузчиков и повозку, Калганов пошёл к командиру роты, через передовые позиции которой он намеревался повести своих матросов и мадьяр за мукой. Калганов попросил командира роты, чтобы пехотинцы, в случае если противник обнаружит «охотников за мукой», прикрыли их отход огнём. Подивившись тому, что затеяно столь рискованное дело, командир роты дал согласие. Мало того, он связал Калганова с командиром миномётчиков, который находился на том же наблюдательном пункте, и тот тоже обещал в случае чего поддержать «огоньком».

Уже опустилась тёмная декабрьская ночь, когда через наш передний край, по примыкающим к железной дороге улицам Будафока, перешли под командой Калганова пять матросов. За ними потихоньку ехала повозка, запряжённая парой лошадей, и шло с десяток добровольцев-мадьяр.

Было тихо. Разведчики пробирались переулками и пустырями, прячась в тени зданий. Им удалось благополучно, вместе с мадьярами и повозкой, дойти до горящего пакгауза.

За время, пока готовилась эта экспедиция, огонь всё дальше полз по штабелям мешков. В некоторых местах мука горела уже сильно, взбрасывая к потолку склада языки чадного, жирного пламени. И, может быть, оставалось немного до той минуты, когда весь склад займётся огнём… Тушить? Но тушить было нечем. Да и некогда.

Оставив одного следить за противником и спрятав повозку за углом склада, разведчики вместе с мадьярами бросились в пакгауз. Хватали тяжёлые, горячие, местами уже тлеющие мешки, взваливали их на спины, тащили к повозке. Как только повозку нагружали доверху, кто-нибудь из разведчиков брался за вожжи и переулками вёл её к нашей передовой – до неё было не особенно далеко, метров двести. Свалив мешки в одном из дворов сразу же за передним краем, лошадей рысью гнали обратно к пакгаузу.

Сделали уже несколько рейсов. Во дворе росла гора мешков. Но вот, когда пустая повозка быстро пересекала широкую улицу, спеша к пакгаузу, вверху, в чёрном небе, послышался протяжный свист. Недалеко от повозки о камни мостовой грохнулась мина. Перепугавшиеся лошади подхватили повозку, галопом вынесли её в переулок. Позади, на улице, грохнула ещё одна мина, ещё…, В ответ полетели мины с нашей стороны; командир миномётчиков сдержал своё слово.

Ни лошади, ни сопровождавшие повозку люди не пострадали. Но прежним путём муку вывозить стало уже нельзя: немцы заметили. А другой дорогой с повозкой не проберёшься.

Что делать? Прервать на этом работу? Но в пакгаузе осталось ещё так много мешков, а в Будафоке так много голодных людей…

Выход подсказал Любиша Жоржевич. Вернее, грузившие муку мадьяры, с которыми Любиша разговаривал на их родном языке. Они сообщили, что к пакгаузу можно подойти, не показываясь на глаза противнику, не переулками, не улицей, а там, где к складу примыкает товарный двор станции. Повозка по загромождённому двору не пройдёт, но человек пробраться может.

Решили испытать подсказанный мадьярами путь. На себе таскали мешки от пакгауза к забору, а потом, через пролом в нём, на товарный двор. Там поджидали выпряженные из повозки лошади. Им на спины взваливали по два связанных вместе мешка и закоулками товарного двора, среди штабелей каких-то ящиков и бочек, вели их к нашему переднему краю.

После полуночи из пакгауза были вынесены и доставлены за нашу передовую все уцелевшие от огня мешки.

На дворе, где была сложена спасённая мука, собрались разведчики – усталые, потные, с чёрными пятнами гари и с белыми следами муки на лицах и одежде, но очень довольные тем, что им удалось выполнить задуманное. Здесь были и мадьяры, которые с таким рвением выносили муку. К ним, несмотря на поздний час и на то, что не так далеко падали немецкие снаряды, присоединилось множество других жителей ближних улиц – мужчин и женщин. Подходили всё новые и новые люди, некоторые с детьми. Видимо, слух, что русские будут раздавать муку, быстро распространился по всем убежищам, где вот уже который день прятались от обстрела изголодавшиеся жители.

Оглядев растущую толпу, Калганов сказал Любите:

– Переведи им: пусть выберут несколько человек, комитет или комиссию, что ли, чтобы распределить муку. На детей пусть в первую очередь выдают!

…Много потом выслушал Любиша благодарностей, которые жители просили передать его товарищам.

А наутро Калганова вызвал, чтобы дать новое задание, начальник штаба флотилии. Когда Калганов явился, тот заботливо спросил его:

– Отдохнули после вчерашнего поиска?

– Нет, – ответил Калганов. – Некогда было.

– Почему? Ведь вы были свободны.

– Мы выполняли операцию.

– Какую?

– Операцию «Мука».

На острове Маргит

Этот остров на Дунае, расположенный в центре Будапешта, – любимое место отдыха. Венгры называют его «жемчужиной Дуная».

Но совсем иначе выглядел этот прекрасный остров в морозные дни января сорок пятого года, когда в Будапеште шли бои. Для фашистов, теснимых в центре города, в Пеште, но ещё крепко сидевших за Дунаем, в Буде, Маргит был как бы передовым укреплением, с которого можно было просматривать реку и пештский берег. Парк был изрыт траншеями и снарядными воронками. Среди заснеженных, местами покалеченных осколками деревьев немцами были запрятаны батареи пушек и миномётов, на берегу оборудованы многочисленные пулемётные гнёзда. И хотя лёд на Дунае в ту для Венгрии необычайно суровую зиму давно был прочен, пройти по нему от Пешта, чтобы штурмовать остров, было невозможно. За всеми подступами к острову Маргит противник следил и держал их под прицелом.

Немцы на острове, отделённые от наших позиций ледяным полем замёрзшей реки, чувствовали себя спокойнее, чем в других местах Будапешта, где «ничейная» полоса проходила по жилым кварталам и подчас была такой узкой, что через неё можно было перебросить гранату.

Но как ни стерегли гитлеровцы подступы к острову, матросы отряда разведки не раз проникали на Маргит.

Однажды Калганов послал в поиск на остров троих разведчиков. Старшим он назначил Глобу, как уже назначал не раз. Знал его спокойный, рассудительный характер и опыт – с Крыма они с Калгановым вместе. С Глобой он послал Любишу Жоржевича и самого юного среди разведчиков – Алексея Чхеидзе.

Этот паренёк пришёл в отряд сравнительно недавно, осенью сорок четвёртого года.

А было это так.

В одном из прибрежных югославских городков где-то за Радуевацем к Калганову подошёл незнакомый матрос-автоматчик – тоненький, совсем ещё мальчишеского вида, судя по лицу – кавказец. Он назвал себя и попросил Калганова:

– Примите к себе, товарищ старший лейтенант!

– А разве тебе плохо в батальоне морской пехоты? – спросил его Калганов. – Или там не воюют?

– Воюют, и даже очень, – ответил Чхеидзе. – Но я хочу быть разведчиком. В вашем отряде.

Калганов любил настойчивых людей. Он расспросил Алексея. Тот рассказал; в шестнадцать лет добился комсомольской путёвки на действующий флот, в Тбилиси остались отец и мать. Учился на рулевого, но отпросился в морскую пехоту. Воевал на Кавказе. А потом, в начале боёв на Дунае, когда немцы отступали, захватил с двумя товарищами немецкий мотоцикл, на нём отрезал путь легковой машине, в которой спешил удрать генерал, командир дивизии, и захватил его в плен.

– Что ж, беру тебя! – выслушав всё это, сказал Калганов.

С той поры Чхеидзе в отряде. Разведчиком он стал хорошим. Хотя и горяч порой. Но с рассудительным Глобой послать Алексея – всё будет в порядке. Калганов без колебаний включил Чхеидзе в состав группы, посылаемой на Маргит.

Калганов поставил трём разведчикам задачу – уточнить, где стоят крупнокалиберные пушки, которые каждый день стреляют по нашим позициям в Пеште. Попутно три разведчика должны были установить расположение и других сил врага на острове.

Глоба, Чхеидзе и Жоржевич пошли в поиск ранним утром, когда только-только начинался медленный зимний рассвет. В эту пору легче было обмануть бдительность врага: с наступлением дня гитлеровцы становились менее насторожёнными.

Набросив белые накидки, разведчики спустились с пештской набережной на лёд как раз напротив острова и поползли к нему. Лёд был неровный. Разведчики где ползком, где перебежками, от тороса к торосу, благополучно добрались до острова и, присмотревшись, вышли на берег там, где, по их расчётам, противник не мог бы их заметить.

Три разведчика долго ходили по острову, прокрадываясь от дерева к дереву, от куста к кусту, от одной постройки к другой.

Проходив так несколько часов, они нашли наконец на небольшой лужайке в гуще парка то, что искали, – батарею стопятидесятимиллиметровых орудий. Разведчики запомнили место и отправились обратно.

Но даже если задание и выполнено, разведчик, возвращаясь, продолжает поиск. Глоба, Жоржевич и Чхеидзе внимательно рассматривали встречавшиеся на пути здания ресторанов и кафе: нет ли там немцев? Но здания, в большинстве лёгкой, летней постройки, с выбитыми стёклами, местами повреждённые снарядами и авиабомбами, были пусты. Немцы либо грелись в землянках, сооружённых ими кое-где под деревьями парка, либо сидели в окопах.

Уже почти дойдя до берега, разведчики увидели белое двухэтажное здание с множеством балкончиков по фасаду, окружённое аккуратно подстриженными деревьями и кустарниками.

– Стойте! – шепнул товарищам Чхеидзе. – Кажется, в доме кто-то есть. Я слышал голоса.

Разведчики постояли, прислушиваясь.

– Я погляжу, – сказал Чхеидзе, – а вы меня здесь подождите.

Чхеидзе прокрался вдоль насаждений, окаймлявших здание, присел, оглядываясь. Вот он взбежал на крыльцо и через раму лишённой стёкол двери проскользнул внутрь.

…Чхеидзе вошёл в здание. Вблизи и в самом деле слышались какие-то невнятные голоса. С автоматом наизготовку он прижался спиной к стене и осмотрелся. Полутёмный вестибюль, битое стекло на присыпанном снегом полу, кресло вверх ножками, двери направо и налево, лестница, ведущая наверх, – похоже, здесь что-то вроде гостиницы… По всему видно, в здании давно никого не было… Но голоса, голоса? Кажется, довольно весёлые крики, смех. Кто это веселится здесь, в промёрзшем насквозь здании, и по какому поводу?

Прислушиваясь к голосам, доносившимся, как ему казалось, сверху, Чхеидзе стал подыматься по лестнице на второй этаж. Голоса слышались всё отчётливее. Но только доносились они не сверху, как показалось ему вначале, а снизу. Что бы это могло значить?

С верхней ступени лестницы, где он остановился, Чхеидзе увидел, что весь второй этаж представляет собой большую квадратную, обращенную внутрь, крытую галерею. Вдоль всей галереи видны многочисленные двери, ведущие, очевидно, в номера. С внутренней стороны галерея ограждена перилами, и над тем пространством, которое замыкают они, крыши нет, вверху сереет зимнее небо. На галерее не видно никого… Чхеидзе приблизился к перилам и глянул вниз.

Там, в прямоугольнике, образуемом внутренними стенами здания, лёгким паром дымился под открытым небом большой, облицованный светлым камнем бассейн. В его зеленоватой воде беззаботно плескались обнажённые люди. Двое плыли наперегонки, а сидящие по краям бассейна – кто совсем голый, кто полуодетый, кто в обмундировании столь знакомого и столь ненавистного грязно-зелёного цвета – криками подзадоривали плывущих.

И, конечно, никто из фашистов не подозревал, что за ними сверху, с галереи, следят внимательные глаза советского разведчика. Им и в голову не могло прийти такое. Ведь они находились в своём, хотя и самом ближнем, но всё же тылу.

Прижавшись к перилам, Чхеидзе довольно долго рассматривал купающихся немцев. Злость на них всё более разбирала его: «Мы тут по снегу ползаем, а они соревнования по плаванию устраивают! Расположились, как на курорте!»

Алексею очень хотелось дать очередь из автомата или бросить гранату в середину бассейна, но он сдержался. Разведчику не положено открывать огня, если его к тому не вынудил противник.

Чхеидзе вернулся к ожидавшим его товарищам.

– Пойдёмте-ка, посмотрим! – выслушав рассказ Чхеидзе, решил Глоба. – А вдруг и «языка» прихватить сумеем?

Чхеидзе привёл товарищей на галерею. Засев в укромном месте за перилами галереи, все трое внимательно осмотрели бассейн, шёпотом посовещались. О том, чтобы попытаться взять «языка», не могло быть и речи: немцев – человек сорок, все они вместе, ни один из них не отходит в сторону.

– Идём обратно! – шёпотом сказал Глоба. Но Чхеидзе всё же не утерпел, попросил: