— Положи нож, — раздался голос его брата. — Ты слышишь меня, Дон? Положи нож. Иначе это добром не кончится.
      Дон открыл глаза и увидел, что сидит в открытом ресторане, выходящем на улицу. Дэвид сидел напротив, все еще красивый и излучающий уверенность, но вместо костюма на нем был какой-то полотняный мешок: лацканы серые от пыли, в швах проросли бледные побеги. Мох густо покрывал рукава.
      Перед ним стояли отбивная и бокал вина; в одной руке он держал вилку, а в другой — дядин нож с костяной рукояткой.
      Дон расстегнул пуговицу на его рубашке и направил туда лезвие ножа.
      — Я устал от твоих шуток. Ты не мой брат и я не в Нью-Йорке. Я в комнате мотеля во Флориде.
      — И ты не выспался, — сказал брат. — Ты выглядишь ужасно, — Дэвид облокотился на стол и сдвинул большие солнечные очки на лоб. — Но, возможно, ты и прав. Тебя ведь это не удивляет, не так ли?
      Дон покачал головой. Глаза брата были ееглазами, хотя она и скопировала их удивительно точно.
      — Я знаю, что я прав.
      — Насчет девочки в парке? Конечно. Конечно, ты был прав. Ты ведь долго искал ее, так?
      — Да.
      — Но ведь через несколько часов бедная сиротка Анджи опять будет в парке. Лет в десять-двенадцать она будет как раз для Питера Бернса, как тебе кажется? Ну, правда, бедный Рики покончит с собой гораздо раньше.
      — Покончит с собой?
      — Это ведь так легко устроить, дорогой брат.
      — Не зови меня братом, — сказал Дон.
      — О, но мы же братья, — Дэвид улыбнулся.
      В комнате мотеля с постели встал неряшливо одетый негр, снимая с шеи саксофон.
      — А теперь послушай меня. Узнал?
      — Доктор Заячья лапка.
      — Собственной персоной.
      Лицо его было тяжелым, властным, и на нем был не клоунский наряд, как воображал Дон, а поношенный коричневый костюм со светлыми, почти розовыми заплатами. Его костюм тоже походил на пыльный мешок — от долгой жизни в дороге. И глаза его были пусты, как у девочки, — только белки их пожелтели, как клавиши старого рояля.
      — Я о тебе не думал.
      — Какая разница? Таместь много такого, о чем ты и подумать не можешь,
      — доверительный голос музыканта вторил тембру саксофона. — Пара легких побед не означают, что ты выиграл войну. Я много видел таких людей. Ты привез меня сюда, Дон, но куда ты денешь себя?Куда ты денешься от того, что не можешь даже вообразить?
      — Я могу стоять с тобой лицом к лицу, — сказал Дон. — Слышишь, старый шут?
      Доктор Заячья лапка рассмеялся — глухо и мерно, как камешек, прыгающий по волнам, и Дон вдруг очутился в апартаментах Альмы Моубли среди знакомых ему вещей, и перед ним на кушетке сидела сама Альма.
      — Ну в этом нет ничего нового, — проговорила она, все еще смеясь. — Мы с тобой много раз были лицом к лицу. И в долгих позициях тоже.
      — Убирайся, — сказал он. Превращения начали действовать на него: в желудке горело, в голове отдавались глухие удары.
      — Я думала, ты привык, — сказала она своим переливчатым голосом. — Ты ведь знаешь о нас больше, чем любой другой на этой планете. Если тебе не нравятся наши характеры, то уважай хотя бы наши таланты.
      — Я уважаю их не больше, чем трюки фокусника из ночного клуба.
      — Тогда я научу тебя уважать их, — она склонилась вперед, и теперь это был уже Дэвид с разбитым черепом, залитым кровью, с вывороченной, переломанной челюстью.
      — Дон? Ради Бога, Дон.., помоги мне, — Дэвид сполз на бухарский ковер, пачкая его кровью. — Сделай же что-нибудь. Дон.., ради Бога.
      Дон не мог этого выдержать. Он знал, что, если он нагнется к телу брата, они убьют его и с криком “Нет!” бросился к двери. Дверь распахнулась в темную комнату, полную людей, что-то наподобие ночного клуба (“Я сказал “ночной клуб”, и она ухватилась за это”, — подумал он), где белые и черные люди сидели за столиками лицом к эстраде.
      На краю эстрады сидел доктор Заячья лапка и кивал ему. Саксофон опять висел у него на груди и он перебирал пальцами кнопки, пока говорил.
      — Видишь, малыш, тебе придется уважать нас. Мы можем взять твой мозг и превратить его в кукурузную кашу, — он спрыгнул с эстрады и пошел к Дону. — Скоро, — из его широкого рта теперь исходил нежный голос Альмы, — скоро ты уже не будешь знать, где ты и что ты делаешь, все внутри тебя смешается, и ты не сможешь уже отличать правду от лжи, — он поднял саксофон и опять заговорил голосом доктора. — Видишь эту трубу? В нее я моту говорить девчонкам, что я люблю их, и это, быть может, ложь. Еще я могу говорить в нее, что я голоден, и это, быть может, правда. Но я моту сказать еще что-нибудь замечательное, и кто знает, правда это или ложь? Остается догадываться. Сложное дело.
      — Здесь слишком жарко, — сказал Дон. Ноги его дрожали, в голове продолжали отдаваться удары. Другие музыканты на эстраде готовились к выступлению; он боялся, что если они заиграют, музыка разорвет его в клочья.
      — Может, пойдем?
      — Как хочешь, — сказал доктор Заячья лапка, и его желтые белки заблестели.
      Тут ударил барабан, потом вступили литавры, звон меди наполнил воздух, и оркестр разом грянул что-то, поразившее его, как удар…
      И он шел по пляжу с Дэвидом, оба босые, и он не хотел смотреть на Дэвида в его жутком могильном костюме, поэтому он смотрел на море, и на чаек, и на пятна нефти на воде, блестевшие под лучами солнца.
      — Они просто ждут, — сказал Дэвид, — они могут ждать сколько угодно, пока мы не свалимся, понимаешь? Поэтому мы и не можем их победить. Можно выиграть несколько поединков, как ты в Милберне, но поверь мне — теперь они не оставят тебя в покое. И правильно сделают. Это не так уж плохо.
      — Нет, — прошептал Дон. И увидел на берегу, за ужасной головой Дэвида, коттедж, где они с Альмой жили когда-то, тысячу лет назад.
      — Так было и со мной. Я хотел все тут перевернуть. Но эти старые лисы — Сирс и Рики — знали столько всяких трюков, что в два счета затянули меня за поле. И тогда я решил, что смогу одолеть их только одним способом.
      — Сирс и Рики?
      — Конечно. Готорн, Джеймс и Вандерли. Разве не так?
      — Так и было, — сказал Дон, глядя на багровое солнце.
      — Да. И тебе лучше сделать то же, Дон. Видишь ли, они ведь живут вечно и видят нас насквозь, и когда ты думаешь, что прижал их, они выскальзывают и оказываются совсем в другом месте — совсем как те старые судейские крючки. Я сделал это, и теперь все это мое, — Дэвид обвел широким жестом дом, океан, солнце.
      — И мое, — рядом шла Альма в белом платье. — Как сказал тот музыкант, это сложное дело.
      Пятна нефти под ногами потемнели, радужные блики стали завиваться вокруг его щиколоток.
      — Что тебе нужно, малыш, — сказал доктор Заячья лапка, — так это выход. У тебя гудит голова и крутит живот, и ты устал, как негр на плантации. Тебе нужно отыскать дверь.
      — Дверь, — повторил Дон и тут же увидел перед собой высокую деревянную дверь, стоящую прямо на песке. На ней белело бумажное объявление, и он прочитал:

      Мотель “Вид на залив”.
      1. Администрация просит гостей выезжать днем или оплачивать следующую ночь.
      2. Мы уважаем вашу собственность — пожалуйста, уважайте нашу.
      3. Запрещается готовить в комнатах.
      4. Администрация желает вам хорошего отдыха и счастливого пути.

      — Видишь? — сказал Дэвид. — Счастливого пути. Сделай то, что желает администрация. Открой дверь.
      Дон открыл дверь и шагнул за порог, на горячий асфальт автостоянки. Перед ним стояла Анджи, держащая открытой дверцу машины.
      Старик в очках с золотой оправой, похожий на Адольфа Эйхмана, равнодушно посмотрел ему вслед.
      Дон сел в машину.
      — Теперь поехали, — доктор Заячья лапка тяжело опустился на сиденье рядом с ним. — Ты теперь всегда найдешь эту дверь, так ведь? Ты теперь с нами.
      Дон вырулил со стоянки.
      — Куда теперь?
      — Куда, малыш? — негр усмехнулся. — По нашемупути. Это все, что у тебя осталось. Можем поехать куда-нибудь в деревню. Видишь?
      Конечно, он видел: глядя на дорогу, ведущую от Панама-Сити, он видел широкое поле, поросшее травой, и ветряную мельницу, медленно вращающую крыльями на легком ветерке.
      — Нет, — прошептал он. — Не надо.
      — Езжай, сынок. Просто езжай.
      Дон глотнул воздуха. Он знал, что смертельно устал, что обязательно уснет за рулем.
      — Фу, парень, от тебя несет, как от козла. Не мешало бы тебе помыться.
      Как только голос музыканта замолк, о ветровое стекло ударили струи дождя. Дон включил дворники и увидел, что дождь стеной льет с внезапно потемневшего неба.
      Он закричал и, не соображая уже, что делает, нажал на газ.
      Автомобиль рванулся вперед и вылетел с дороги на открытый пляж.
      Его голова стукнулась о руль, и он лишь с трудом сообразил, что машина, застревая в песке, продолжает ехать по направлению к морю.
      На краю дороги стояла Альма Моубли в белом платье, протягивая к нему руки, словно хотела его удержать.
      — Чертов болван! — закричал доктор Заячья лапка, хватая его эа плечо.
      Дон почувствовал боль под рубашкой, сунул туда руку и вытянул нож. Он прокричал что-то нечленораздельное и ударил ножом туда, где сидел музыкант.
      — Чертов.., болван, — прохрипел доктор, хватая Дона за руки. Но он не отталкивал лезвие, а наоборот, направлял его к себе в сердце.
      За окном появилось лицо Альмы, кричащее, искаженное, как у ведьмы. Голова Дона уткнулась в шею доктора Заячья лапка, кровь заливала его.
      Машина уже не ехала, а летела над песком, подхваченная ветром, отшвырнувшим Дона к дверце, — смертельным ветром Ночного сторожа, швырнувшим машину прямо в залив.
      Машина погрузилась в воду, и тело музыканта съежилось и усохло, как когда-то тело Анны Мостин. Он почувствовал тепло и увидел, что дождь моментально прекратился и на небе появилось жаркое солнце Флориды. Вода пробивалась под дверцу и ее брызги сливались с предсмертным танцем доктора Заячья лапка.
      Его окружили тысячи вопящих голосов.
      — Ну ублюдок, — прошептал он, выжидая превращения.
      Зеленый свет залил внутренности машины. “Болван”, — прошипел в последний раз голос ниоткуда, и машина затряслась, разбрасывая блики света, словно она была призмой, отражающей солнечные лучи.
      Дон уловил, как шипение перешло в сердитое жужжание и быстро схватил ладонями самое плотное световое пятно. Тело внутри было таким маленьким, что сперва он решил, что потерял его. Потом то, что было у него в руках, ужалило его.
       ПУСТИ МЕНЯ!Оно ужалило снова. Ему показалось, что рука раздулась, как футбольный мяч. Он сложил ладони вместе и стал сдавливать то, что было внутри.
       ВЫПУСТИ МЕНЯ!Он продолжал давить, несмотря на укусы, пока крик у него в голове не превратился в пронзительный визг.
      Плача — частью от боли, частью от дикого ощущения триумфа, от которого ему казалось, что он сияет, как солнце, источая свет из каждой поры, — он потянулся правой рукой к ножу на сиденье. Потом он распахнул дверцу прямо в залив.
      Голос в его мозгу превратился в рев. Оса — или что это было? — еще дважды ужалила его в руку.
      Он, плача, вылез из машины и по пояс погрузился в воду.
       “Пора посмотреть, что будет, если застрелить рысь”.Он увидел у берега глядящих на него людей. Толстяк в форме сторожа бежал к берегу.
       “Пора посмотреть, что будет. Пора посмотреть”.Он правой рукой махнул сторожу, чтобы тот уходил, а левую опустил в воду. Пускай оса охладится.
      Сторож увидел нож в его руке и потянулся рукой к кобуре.
      — С вами все в порядке? — крикнул он.
      — Убирайся!
      — Слушай, парень…
       ВЫПУСТИ МЕНЯ!Сторож опустил руку и попятился: удивление на его лице смешивалось с тревогой.
      — Я сделаю это, — сказал Дон, выбираясь на песок, и стал на колени. — Пора застрелить рысь.
      Он поднял нож над распухшей левой рукой и чуть раздвинул пальцы. Когда часть бешено извивающегося насекомого показалась наружу, он вонзил в него нож.
       НЕТ!
       ТЫ НЕ СМЕЕШЬ!Он отбросил отрезанную часть осы на песок, потом разрезал пополам оставшееся.
       НЕТ! НЕТ!
       НЕТ! НЕТ!..
 
      — Эй, мистер… — сторож уже топал к нему. — Вы себе всю руку порезали.
      — И правда, — сказал Дон и бросил нож туда же, где валялись куски осы. Голос в его голове стих, рассыпавшись вдребезги. Краснолицый сторож взглянул на осу и наступил на нее, вдавив в песок.
      — Оса, — сообщил он. — Должно быть, укусила вас? А как это случилось? Неужели вас сдул этот ветер? Я такого никогда не видел.., да…
      Дон обмотал раненую руку рубашкой и опять опустил ее в воду, чтобы унять боль.
      — Вы что, хотели отомстить этой твари?
      — Я.., да. Я это сделал, — Дон улыбнулся, глядя в непонимающие глаза сторожа.
      — И правильно, — они оба глядели на торчащие из песка неподвижные ножки осы. — Больше не оживет.
      — Не похоже, — Дон придавил песок ботинком, окончательно хороня то, что там было.
      — Прибой ее унесет, — сказал сторож и пошел к набережной, где столпились любопытные. — Вам не нужна помощь? Можно подогнать грузовик и вытащить вашу машину.
      — Может быть. Спасибо.
      — Вы куда-то спешите?
      — Нет, уже нет, — сказал Дон, уже зная, что он теперь сделает. — Просто в Сан-Франциско есть женщина, с которой мне надо встретиться.
      Они пошли к набережной. Дон оглянулся, но не увидел ничего, кроме песка. Не увидел даже места, где похоронил ее.
      — Прибой утащит эту сволочь на самую Кубу. Не волнуйтесь, приятель. На корм рыбам.
      Дон закинул нож за пояс и вдруг испытал прилив любви ко всему живому, ко всему, что рождается и умирает, и живет свой краткий век под солнцем, как эти вот люди. Он знал, что это всего-навсего приток адреналина, но все равно ощущал это могучее, почти мистическое чувство. Дорогой Сирс. Дорогой Льюис. Дорогой Дэвид. Дорогой Джон, с которым он так и не познакомился. Дорогие Рики и Стелла, и дорогой Питер. Дорогие мои братья и сестры по человечеству.
      — Для парня, чья машина пошла на дно, вы выглядите чертовски счастливым, — заметил сторож.
      — Да, — сказал Дон. — Это так. Только не спрашивайте, почему.