История с привидениями

Сирс распахнул дверь в темноту, освещенную уличным фонарем. Оранжевый свет падал на лужайку, усыпанную опавшими листьями. Силуэты туч проносились по темному небу; пахло зимой.

— Джон умирает, — спокойно сказал Сирс, вторя его мыслям. — Увидимся в конторе. Передавай привет Стелле.

Дверь закрылась за ним — за маленьким человеком, уже начавшим дрожать на холодном ветру.

Они проводили много времени в офисе, и Рики за две недели до следующей встречи у Джеффри начал спрашивать Сирса, отослал ли тот письмо.

— Конечно, отослал.

— И что ты написал?

— Что договорились. Упомянул про дом и о том, что мы надеемся, что он не будет его продавать, не осмотрев предварительно. Что все вещи Эдварда там, включая его бумаги.

И вот наконец они вошли в комнату Джона Джеффри. Джон и Льюис уже сидели в викторианских креслах, а домоправительница Милли Шиэн подносила им бокалы. Как и жена Рики, Милли не участвовала в заседаниях Клуба Чепухи, но в отличие от Стеллы, то и дело появлялась с сэндвичами или с чашками кофе. Она раздражала Сирса, как летняя муха, настойчиво бьющаяся в стекло. Но в некоторых отношениях Милли была лучше Стеллы Готорн — она была не такой властной, не такой требовательной. И она заботилась о Джоне; Сирс часто спрашивал себя, заботится ли Стелла о Рики.

Теперь Сирс смотрел на своего компаньона, продолжая разговор, успевший ему уже поднадоесть.

— Конечно, я написал ему, что мы не удовлетворены тем, что нам известно о смерти его дяди. Про мисс Галли я ничего не написал.

— И на том спасибо, — проворчал Рики и пошел к остальным. Милли поднялась, но Рики, улыбнувшись, жестом попросил ее сесть. Он был прирожденным джентльменом в обращении с женщинами.

Кресло стояло рядом, но он не сел, пока Милли ему не предложила.

Сирс отвел взгляд от Рики и посмотрел на хорошо знакомую ему комнату. Джон Джеффри превратил всю площадь своего дома в офис — приемные, смотровые, аптека. Две маленькие комнаты внизу были жилищем Милли. Сам доктор жил наверху, где раньше располагались только спальни. Сирс знал этот дом уже шестьдесят лет, в детстве он жил в двух домах отсюда, через улицу. Именно туда, в семейный дом, он вернулся после Кембриджа. В доме Джеффри тогда жило семейство Фредериксонов, у которых было двое детей младше Сирса. Мистер Фредериксон был торговцем зерном — гороподобный человек с рыжими волосами и багровым лицом. Его супруга покорила маленького Сирса. Она была высокая, с длинными вьющимися волосами каштанового оттенка, с экзотическим кошачьим лицом и пышной грудью. Всем этим Сирс был просто очарован. Говоря с Виолой Фредериксон, он всякий раз боролся с желанием смотреть на нее.

Летом он присматривал за их детьми. Фредериксоны не нанимали няньку, хотя у них жила девчушка из Холлоу, исполнявшая обязанности кухарки и служанки. Быть может, их забавляло, что сын профессора Джеймса сидит с их детьми. Сирс находил в этом свое удовольствие. Ему нравились мальчишки и то, как восторженно они отнеслись к нему, а когда они засыпали, он путешествовал по дому. Он знал, что нехорошо входить в спальню, но не мог побороть искушения. Однажды он нашел в ящике столика Виолы ее фотографию — она выглядела невозможно, невероятно зовущей и желанной. Он смотрел на ее груди за вырезом блузки и представлял их тяжесть и упругость. Вдруг его член напружинился и стал твердым, как сучок дерева, — это случилось в первый раз. Он со стоном выронил фото и увидел одну из ее блузок, повешенную на спинку кровати. Не в силах сдержаться, он схватил ее там, где она, казалось, еще хранила тепло ее плоти, извлек из штанов напрягшийся член и ткнул его в материю, воображая, что это ее грудь. Пара судорожных движений — и он кончил. Вслед за облегчением его охватил невыносимый стыд. Он спрятал блузку в сумку и, возвращаясь домой, обернул ею камень и утопил в реке. Никто не поставил ему это в вину, но сидеть с детьми его больше не звали.

За окнами напротив головы Рики Сирс мог видеть, как свет фонаря отражается в окне второго этажа дома, который купила Ева Галли, когда приехала в Милберн. Он редко вспоминал ее, но теперь вспомнил при виде этого окна и при воспоминании о той дурацкой сцене.

Спальня, где умер Эдвард Вандерли, была у них над головами. По молчаливому соглашению никто из них не упоминал, что они собираются здесь в годовщину смерти их друга. Но частица опасений Рики Готорна перекочевала и в сознание Сирса, и он подумал: «Старый дурак, тебе все еще стыдно за ту блузку. Ха-ха!»

— Сегодня моя очередь, — сказал Сирс, устроившись в самом большом кресле Джеффри и убедившись, что ему не виден старый дом Галли. — Я хочу рассказать вам о том, что случилось со мной, когда я пробовал силы в качестве школьного учителя в районе Эльмиры. Я сказал «пробовал силы» потому, что уже в первый год я сомневался, подхожу ли я для этой профессии. Я заключил контракт на два года, но не думал, что они станут удерживать меня, если я захочу уехать. И вот там со мной случилась одна из самых жутких историй в моей жизни — или я все это вообразил, — но в любом случае я перепугался так, что не мог уже там оставаться. Это самая страшная история, какую я знаю, и я никому не говорил о ней целых пятьдесят лет.

Вы знаете, каковы тогда были обязанности учителя. То была не городская школа, и Бог знает, что я мог бы там сделать, но тогда у меня в голове была масса всяких идей. Я воображал себя этаким деревенским Сократом, несущим в глушь свет разума. Эльмира тогда и была глушью, хотя сейчас это даже не пригород. Там соединялись четыре дороги, как раз за школой, но в остальном это была типичная деревня — домов десять — двенадцать, почта, магазин, школа. Все эти здания выглядели одинаково, то есть деревянные, с облупившейся краской, довольно жалкие. Школа была однокомнатной — одна комната на все восемь классов. Когда я приехал, мне сказали, что мне лучше поселиться у Мэзеров (они брали дешевле других, а почему — я скоро узнал) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть. В мои обязанности входило наколоть дров, затопить печку в школе, подмести класс, накачать воды, а если нужно, и вымыть окна.

В половине восьмого начинались занятия. Я должен был учить все восемь классов чтению, письму, арифметике, музыке, географии, истории… еще труду. Сейчас я не вспомню ни одного из этих предметов, но тогда голова у меня была забита Абрахамом Линкольном и Марком Хочкинсом, и я горел желанием начать. Все это захватило меня. Я видел во всем одну только свободу и благородство, хотя мне тогда уже показалось, что город умирает.

Видите ли, я не знал. Не знал того, что собой представляют мои ученики. Не знал, что большинство учителей в таких местах — парни лет девятнадцати, знающие немногим больше своих учеников. Я не знал, как в этой деревне (она называлась Четыре Развилки) грязно и уныло, не знал, что такое ходить все время полуголодным. Мне поставили условие, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь в соседнюю деревню за восемь миль.

В первый вечер я явился с чемоданом к Мэзерам. Чарли Мэзер был в деревне почтальоном, но когда пришли республиканцы, они назначили на эту должность Говарда Хэммела, и Чарли с тех пор ни разу не зашел на почту. Он вечно ходил хмурый. Когда он привел меня в мою комнату, я увидел, что она недостроена — потолок состоял из кое-как пригнанных досок. «Делал для дочери, — объяснил Мэзер. — Она умерла. Одним ртом меньше». Постель представляла собой драный матрас на полу, накрытый старым армейским одеялом. Зимой в этой комнате замерз бы даже эскимос. Но я увидел там стол и керосиновую лампу, а сквозь дыры в потолке светили звезды, и я сказал, что мне очень понравилось. Мэзер даже хмыкнул.

На ужин в тот день была картошка. «Мяса тебе не будет, — заявил Мэзер, — пока не купишь сам. Я обязан кормить тебя, а не делать так, чтобы ты толстел». Не думаю, что я ел мясо у Мэзера больше пяти раз — это было тогда, когда кто-то принес ему гуся, и мы ели этого гуся, пока не обглодали последнюю косточку. В конце концов ученики начали таскать мне сэндвичи с ветчиной: их родители хорошо знали Мэзера. Сам он плотно обедал днем, но я в это время был в школе, «оказывая необходимую помощь и налагая наказания».

Наказания там считались основой педагогики. Я узнал об этом уже в первый учебный день, когда меня хватило только на то, чтобы поддерживать в классе тишину и переписать учеников. Я был весьма удивлен тем, что читать умели только две старшие девочки. Никто не умел толком считать и никто не слышал о других странах. Один лохматый десятилетний мальчишка не поверил даже, что они существуют. «Чушь это все, — сказал он мне. — Что, есть место, где люди не американцы? И даже не говорят по-американски?» Не окончив, он расхохотался над абсурдностью этого, и я увидел гнилые черные зубы. «Эй, болван, а как же война? — сказал другой мальчик. — Ты что, не слышал про немцев?» Прежде чем я успел вмешаться, первый вскочил и вцепился в своего обидчика.

Мне казалось, он готов убить его. Девчонки визжали, а я с трудом разнял дерущихся.

«Он прав, — сказал я. — Ему не следовало так тебя называть, но он прав. Немцы — это народ, который живет в Германии, и война…» Я прервался, потому что мальчик зарычал на меня, как дикий зверь. Он готов был меня укусить, и тут я понял, что с ним не все в порядке.

«А ну извинись перед своим другом», — сказал я.

«Он мне не друг».

«Он чокнутый, сэр, — сказал другой мальчик, бледный и испуганный. — Не надо было мне с ним говорить».

Я спросил первого, как его зовут.

«.Фенни Бэйт», — пробурчал он.

«Фенни, — сказал я как можно мягче. — Ты не прав. Америка — не весь мир, как Нью-Йорк — не вся Америка, — тут я подвел его к столу и развернул карту, — Вот Соединенные Штаты, вот Мексика, а вот Атлантический…»

Фенни мрачно покачал головой.

«Вранье. Все вранье. Этого ничего нет. Нет!» — с этим криком он пнул свой стул, и тот упал.

Я велел ему поднять стул, но он так же покачал головой. Тогда я поднял его сам. Среди учеников пронесся вздох удивления.

— Так ты слышал раньше про другие страны?

— Да. Только это вранье.

— Кто тебе это сказал?

Он опять покачал головой. Я подумал, что он услышал это от родителей, но он не сказал.

В полдень все дети достали пакеты с сэндвичами. Я поглядел на Фенни Бэйта. Он сидел один. Если он пытался подойти к кому-нибудь из товарищей, те просто отходили прочь, и он общался только с бледной светловолосой девочкой — она была похожа на него, и я предположил, что это его сестра. Я заглянул в список: Констанция Бэйт, пятый класс.

Тут я увидел за окном школы мужчину, стоящего на дороге. По, какой-то причине он напугал меня — не только своей странной внешностью (густые черные волосы), но и тем, как он смотрел на Фенни. Мне он показался опасным и каким-то диким. Я отвернулся в замешательстве, а когда повернулся опять, он исчез.

Вечером я, однако, забыл обо всем этом, когда поднялся в свою комнатенку, чтобы подготовиться ко второму учебному дню. Тут в комнату вошла Софрония Мэзер. Первым делом она потушила лампу, которую я было зажег. «Это для ночи, а не для вечера. Нечего без толку жечь керосин. Учитесь пользоваться светом, данным нам Богом».

Я удивился, увидев ее у себя. За ужином она молчала, и при взгляде на ее лицо, натянутое, как барабан, могло показаться, что молчание — ее природное состояние. Но в отсутствие мужа она оказалась весьма разговорчивой.

— Я хочу вас предупредить, учитель. Идут слухи.

— Как, уже?

— Очень много зависит от того, как вы начнете. Мариана Бердвуд сказала мне, что вы поощряете хулиганство в школе.

— Не может быть.

— Ее Этель ей это сказала.

Я не помнил лица Этель Бердвуд, но по списку она была одной из старших девочек, пятнадцати лет.

— И что же она сказала?

— Это Фенни Бэйт. Правда, что он подрался с другим мальчишкой прямо у вас перед носом?

— Я с ним поговорил.

— «Поговорил»? Говорить тут без толку. Почему вы не применили розгу?

— У меня ее нет, — признался я.

Вот теперь она действительно удивилась.

— Но так нельзя! Их обязательно нужно пороть. Одного-двух каждый день. А Фенни Бэйта особенно.

— Почему его?

— Он испорченный.

— Я вижу, что он несчастный, неграмотный, быть может, больной, но не вижу, что он испорченный.

— Испорченный. Другие дети боятся его. Если вы будете применять тут свои идеи, вам придется оставить школу. Не только дети ждут, что вы будете пользоваться розгой. Послушайте моего совета, я желаю вам добра. Без розги нет учения.

— Но почему Фенни стал таким? — спросил я, игнорируя ее заключительный афоризм. — Может, ему нужна помощь, а не наказание?

— Розга, вот что ему нужно. Он не просто испорченный — он сама испорченность. Вам нужно утихомирить его обязательно. Послушайте моего совета, — с этими словами она вышла, и я даже не успел спросить ее о человеке, которого я видел на дороге.

(Тут Милли Шиэн отложила поднос, который якобы чистила, бросила тревожный взгляд на окно, чтобы убедиться, что шторы задернуты, и встала прикрыть дверь. Сирс, прервав историю, увидел, что дверь со скрипом приоткрылась).

Сирс Джеймс, думая о том, что Милли слушает их с каждым разом более открыто, ничего не знал о том, что случилось в городе в тот день и роковым образом повлияло на их жизнь. Само по себе событие было малопримечательным — в город приехала молодая женщина, которая сошла с автобуса на углу у библиотеки и оглянулась вокруг, словно любуясь давно знакомыми местами. Глядя на нее, на ее улыбку, на ее темные волосы и длинное дорогое пальто, можно было подумать, что она вернулась на родину, но родину, которая была не очень ласкова к ней. В улыбке присутствовала некая мстительность. Милли Шиэн, увидев ее по пути в магазин, подумала, что где-то уже видела ее. То же показалось и Стелле Готорн, сидящей за столиком кафе. Она посмотрела вслед незнакомке, и ее спутник, профессор антропологии Гарольд Симе, заметил:

— Одна красивая женщина всегда смотрит на другую с завистью. Но за тобой я этого не замечал.

— А ты думаешь, она красивая?

— Сказав «нет», я бы солгал.

— Ну ладно, если я тоже красивая, то все в порядке, — ока улыбнулась Симсу, который был на двадцать лет моложе ее, и посмотрела вслед незнакомке, исчезнувшей за дверью отеля Арчера.

— Если все в порядке, то что ты на нее так смотришь?

— О, просто… просто так. С такими женщинами нужно сидеть в кафе, а не с подкрашенными развалюхами вроде меня.

— Ну ладно, — Симе пытался взять под столом ее руку, но Стелла вырвала ее быстрым движением. Она терпеть не могла, когда ее лапали в общественных местах, и ей вдруг захотелось закатить Симсу хорошую пощечину.

— Стелла, ты что?

— Ничего. Почему бы тебе не вернуться к своим милым студенточкам?

В это время молодая женщина вошла в отель. Миссис Харди, владевшая им вместе с сыном после смерти мужа, вышла к ней из своего офиса.

— Что вам угодно? — спросила она, тут же подумав: «Вот от кого Джима нужно держать подальше».

— Мне нужна комната с ванной, — ответила женщина. — Я поживу у вас, пока не подыщу квартиру в городе.

— Как замечательно! Вы приехали в Милберн? Это просто чудесно. Милые молодые люди, как мой Джим, только и мечтают сбежать отсюда в Нью-Йорк. Вы оттуда приехали?

— Я там жила. Но кое-кто из моей семьи жил у вас в городе.

— Вот наши правила, а вот журнал — сказала миссис Харди. — У нас очень хороший тихий отель, никакого шума по ночам, совсем как пансион, только с гостиничным обслуживанием, — женщина кивнула, заполняя журнал. — Хочу предупредить: никакого диско и, извините, никаких мужчин у вас в комнате после одиннадцати.

— Хорошо, — женщина вернула журнал миссис Харди, которая прочитала: «Анна Мостин» и нью-йоркский адрес.

— Чудесно, а то, вы знаете, эти современные девушки… — начала миссис Харди и осеклась, взглянув в спокойные голубые глаза посетительницы.

Первой ее мыслью, почти рефлективной, было: «она же совсем холодная», и сразу потом: «за Джима можно не бояться».

— Анна! Какое красивое старомодное имя.

— Да. Миссис Харди, слегка обескураженная, позвонила в звонок, вызывая сына.

— Я действительно старомодна, — сказала женщина.

— Вы говорите, у вас были родные здесь?

— Да, только очень давно.

— Все равно я должна их знать.

— Не думаю. Здесь жила моя тетя. Ее звали Ева Галли.

Нет, вы не должны ее знать.

(Жена Рики, оставшись в кафе, внезапно всплеснула руками и воскликнула «Старею!». Она вспомнила, на кого похожа эта женщина. Официант, терзающийся сомнениями, стоит ли подавать ей счет после ухода джентльмена, вежливо переспросил: «Что?» «Ничего, болван! — отрезала она. — Стойте! Дайте сюда счет».)

Джим Харди глазел на нее всю дорогу, пока нес ее чемодан и открывал дверь ее номера. Наконец он решился заговорить:

— Надеюсь, вы останетесь у нас подольше.

— Я думала, что ты ненавидишь Милберн. Твоя мать так говорила.

— Пока вы здесь, нет, — и он одарил ее взглядом, бросившим прошлым вечером Пенни Дрэгер на сиденье его машины.

— Почему это?

о, — он не знал, что сказать, после того, как она проигнорировала его взгляд. — Вы знаете.

— Разве?

— Я просто хочу сказать, что вы чертовски красивая, вот и все. У вас есть стиль. Мне очень нравятся стильные женщины.

— Неужели?

— Да, — он кивнул. Он не мог ее понять. Если бы она была недотрогой, она бы оборвала его с самого начала. Но она не проявляла к нему никакого интереса. Потом она сняла пальто, на что он слабо надеялся. В области груди она была не очень, но ноги хорошие. Внезапно ее безразличие возбудило его — это была чистая, холодная чувственность, накатившая на него волной, ничуть не напоминающая то, что он испытывал с Пенни Дрэгер и другими девушками, с которыми он спал.

— О, — сказал он, тщетно надеясь, что она все же выставит его. — Вы приехали сюда работать? Может быть, вы с телевидения?

— Нет.

— Ну ладно, я пойду. Может, зайду еще поговорить, если позволите. Или помочь чего.

Она села на кровать и протянула руку. Он нерешительно подошел. В руку его опустилась свернутая долларовая бумажка.

— Знаешь, — сказала она, — по-моему, ты не должен на работе носить джинсы. Выглядишь разгильдяем.

Он взял доллар и выскочил вон, даже не сказав «спасибо».

(«Анна-Вероника Мур, — подумала Стелла, — вот кого она мне напоминает. Ту актрису в доме у Джона, когда умер Эдвард. Почему я о ней вспомнила? Я видела ее тогда недолго, и эта девушка вовсе на нее не похожа».)

— Нет, — продолжал Сирс, — я не отказался от мысли помочь Фенни Бэйту. Я считал, что испорченных детей не бывает, что его сделали таким плохое воспитание и убогая жизнь. На следующий день я приступил к его перевоспитанию и в обед попросил остаться со мной.

Другие дети вышли, оживленно переговариваясь — по-моему, они думали, что я его все-таки выпорю, — и тут я заметил, что в темном углу прячется его сестра.

«Я не трону его, Констанция, — сказал я. — Иди и ты сюда, если хочешь». Бедные дети! Я до сих пор вижу их, оборванных и напуганных. Они сжались на стульях, а я стал рассказывать все, что знал об открытиях: про Колумба, Кортеса и Нансена. Но на Фенни это не произвело никакого впечатления. Он знал, что мир кончается в ста милях от Четырех Развилок и что все люди живут в этом круге. «Кто сказал тебе такую глупость, Фенни? — спросил я, но он опять покачают головой. — Это родители?»

Констанция хихикнула совсем невесело. Я вздрогнул от этого ее смешка — он вызывал мысль о почти животном существовании. Конечно, так оно и было; но потом все оказалось гораздо хуже, гораздо страшнее.

Но тогда я в отчаянии вскинул руки и девочка, похоже, подумала, что я хочу ее ударить, и торопливо воскликнула: «Это Грегори!»

Фенни бросил на нее быстрый взгляд, и могу поклясться, что никогда не видел такого испуга. В следующий момент он вскочил и выбежал из класса. Я звал его обратно, но он без оглядки убежал прямо в лес. Девочка осталась в классе, но она тоже выглядела испуганной: «Кто такой Грегори, Констанция? — спросил я. — Уж не тот ли это человек, что крутится около школы? С такими вот волосами?» Едва я изобразил над головой спутанные волосы, как она вскочила и убежала так же быстро, как ее брат.

Но в тот день другие ученики признали меня. Они решили, что я побил обоих и таким образом восстановил справедливость. Вечером я был вознагражден если не большей порцией картошки, то во всяком случае одобрительной улыбкой Софронии Мэзер. Должно быть, Этель Бердвуд сказала матери, что из нового учителя выйдет толк.

Фенни и Констанция не приходили в школу два дня. Я винил себя в том, что вел себя с ними неосторожно, и во время перемены от волнения ходил взад-вперед по двору. Дети смотрели на меня, как на лунатика. Потом я услышал то, что заставило меня повернуться и подойти к группе старших девочек. Среди них была и Этель Бердвуд. Мне показалось, что она упомянула имя Грегори.

— Расскажи мне про Грегори, Этель, — сказал я.

— А кто это? У нас нет никого с таким именем.

Она в упор поглядела на меня, и я был уверен, что она в тот момент думала о традиции, по которой учитель сельской школы обычно женился на самой старшей из своих учениц. Эта Этель, дочь богатых родителей, была самоуверенной девочкой.

— Я слышал, как ты упомянула это имя.

— Вы, должно быть, ошиблись, мистер Джеймс, — сказала она медоточивым голосом.

— Не люблю, когда мне лгут. Расскажи мне о Грегори.

Конечно, они решили, что я угрожаю ей наказанием. Другая девочка поспешила ей на выручку.

— Мы говорили, что этот желоб сделал Грегори. Я взглянул на стену школы. Один из водосточных желобов был новым.

— Ладно, он больше не будет тут расхаживать, — заявил я, заставив их отчего-то расхохотаться.

В тот же день после уроков я решил отправиться в логово льва, то есть в дом Бэйтов. Я знал, что от деревни до него примерно так же, как от Милберна до дома Льюиса. Я прошел три-четыре мили, прежде чем понял, что заблудился. Домов мне по пути не попадалось, значит, дом Бэйтов стоял в глубине леса. Пришлось идти обратно и искать его там.

В итоге я сбился с дороги и потерял направление. Пробираясь через лес, я вдруг почувствовал, что за мной наблюдают — очень неприятное чувство, будто за спиной притаился тигр. А потом в тридцати ярдах от меня, на поляне, я увидел человека.

Это был Грегори. Он молчал, молчал и я. Он просто смотрел на меня взглядом, полным непередаваемой ненависти. Он мог бы убить меня в этом лесу и никто бы не узнал. И по его лицу я видел, что он готов к этому. Когда я уже думал, что он бросится на меня, он отступил и скрылся за деревом.

Я шагнул вперед. «Что тебе нужно?» — спросил я, но он не ответил. Я сделал еще шаг, потом еще. За деревом его не было: он словно растворился.

Я, еще дрожа, сделал несколько шагов в том же направлении и едва не вскрикнул, увидев перед собой бледную, оборванную девочку. Это была Констанция Бэйт.

— Где Фенни? — спросил я.

Она ткнула куда-то рукой. Тут он появился так же внезапно, «как змея из корзины», подумают я. На лице его застыло характерное тупо-виноватое выражение.

— Я искал ваш дом, — сказал я, и они так же молча указали мне куда-то. Среди деревьев я с трудом разглядел крытую толем хижину с одним грязным окошком. Тогда таких хижин было много, но эта была самой убогой из всех, какие я видел. Видит Бог, я никогда не презирал бедных, но в этой нищете было что-то действительно зловещее. Казалось, что живущие здесь люди не просто огрублены нищетой, но в самом деле непоправимо испорчены. Сердце мое сжалось, когда я увидел тощего черного пса, треплющего комок перьев, который еще недавно мог быть цыпленком. Теперь я понял, почему Фенни считали испорченным, — местным богачам достаточно было бросить один взгляд на его жилище.

Я не хотел туда идти. Я не верил в зло, но там чувствовалось именно зло.

Я повернулся к детям, смотревшим на меня тем же странным застывшим взглядом.

— Я хочу, чтобы вы завтра пришли в школу, — сказал я.

Фенни покачал головой.

— Но я хочу помочь вам, — я готов был произнести целую речь, сказать, что хочу спасти их, изменить их жизнь, избавить их от этого существования… но их взгляд остановил меня. В нем было что-то, что заставило меня вспомнить о взгляде таинственного Грегори.

— Вы должны завтра прийти в школу, — повторил я.

— Грегори не хочет, чтобы мы туда ходили, — сказала Констанция. — Он говорит, чтобы мы оставались здесь.

— Приходите, и пусть он тоже приходит.

— Я спрошу Грегори.

— Черт с ним! Приходите сами! — крикнул я и пошел прочь. Пока я не достиг дороги, меня гнал страх — я будто убегал от проклятия.

Вы можете спросить, чем это кончилось. Они не вернулись. Несколько дней все шло спокойно. Этель Бердвуд и некоторые другие девушки дарили мне сладкие взгляды и носили сэндвичи на обед. Я клал их в карман и съедал вечером после ужина у Мэзеров.

В воскресенье я отправился, как было договорено, в лютеранскую церковь в Футвилле. Это оказалось не так скучно, как я боялся. Пастор, старый немец Франц Грубер, оказался более тонким человеком, чем можно было судить по его внушительному животу или по тексту проповеди. Я решил поговорить с ним как-нибудь.

Когда Бэйты появились, они выглядели опустошенными, как пьяницы после бурной ночи. Это вошло в привычку: они пропускали два дня, потом три, и каждый раз выглядели все хуже, особенно Фенни. Он будто преждевременно состарился. Мне иногда казалось, что он мне ухмыляется, хотя у него вряд ли хватило бы на это ума. Теперь он на самом деле казался испорченным, и это пугало меня.

Однажды в воскресенье после службы я подошел к доктору Груберу и сказал, что хочу поговорить с ним. Он, должно быть, решил, что я собираюсь признаться в прелюбодеянии или чем-то подобном. Но тем не менее он любезно пригласил меня к себе в дом.

Мы с ним прошли в библиотеку, большую комнату, до потолка уставленную книгами. Я не видел столько книг с тех пор, как покинул Гарвард. Это действительно был кабинет ученого. Большинство книг было на немецком, многие на латыни и греческом. На полках стояли труды отцов церкви в тяжелых кожаных переплетах, комментарии к Библии, теологические сочинения. На полке над столом я с удивлением увидел работы Луллия, Фладда, Бруно и других, что можно назвать оккультизмом эпохи Возрождения. Дальше я разглядел даже несколько антикварных книг о колдовстве и сатанизме.

Доктор Грубер пошел в другую комнату за пивом и, вернувшись, увидел, что я разглядываю эти книги.

— Из-за этих книг, — сказал он со своим гортанным акцентом, — я и угодил в Фалмут. Надеюсь, вы не посчитаете меня старым чокнутым дураком при виде их.

Он рассказал мне свою историю, и все было, как я и предполагал, — он подавал большие надежды, сам писал книги, но из-за слишком пристального интереса к оккультным наукам ему велели прекратить исследования в этом направлении. Он ослушался и был сослан в самый глухой угол, какой могла отыскать лютеранская конгрегация.

— Теперь мои карты на столе, как говорят мои прихожане. Конечно, я никогда не говорю о герметических предметах в проповедях, но продолжаю их изучать. Вы можете идти или рассказать то, зачем пришли, это в вашей воле.

Такое пышное вступление несколько удивило меня, но я решил рассказать ему всю историю о Фенни Бэйте и Грегори. Он слушал с большим вниманием, и я понял, что он уже что-то слышал об этом.

Когда я закончил, он спросил:

— И все это случилось недавно?

— Конечно.

— И вы никому об этом не рассказывали?

— Нет.

— Я рад, что вы пришли именно ко мне, — сказал он и, достав из ящика стола гигантскую трубку, набил ее и начал попыхивать, глядя на меня своими горящими глазами. Я уже начал жалеть что пришел к нему.

— А ваша хозяйка никогда не давала вам понять, почему она считает, что Фенни Бэйт — «сама испорченность»?

Я покачал головой: — А вы что-нибудь знаете?

— Это известная история. Можно сказать, знаменитая в нашей округе.

— Так Фенни и правда испорчен?

— Да.

— А почему? Здесь какая-то тайна?

— Большая, чем вы можете вообразить. Если я вам расскажу, вы можете решить, что я сошел с ума, — его глаза стали еще более пронзительными.

— Если Фенни испорчен, то кто испортил его?

— Грегори, — ответил он. — Конечно же, Грегори. Он причина всего.

— Но кто такой этот Грегори?

— Тот, кого вы видели. Вы совершенно точно его описали, — он покрутил своими толстыми пальцами над головой, имитируя мои жесты перед Констанцией. — Да, так оно и есть. Но если бы вы знали больше, вы бы усомнились в моих словах.

— Но почему?

Он покачал головой, и я увидел, что руки его дрожат. Я подумал, уж не сумасшедший ли он в самом деле?

— У родителей Фенни было трое детей, — продолжал он, выпуская клуб дыма. — Грегори был старшим.

— Он их брат! Один раз мне показалось, что я улавливаю сходство, но… Но что в этом противоестественного?

— Это зависит от того, что между ними происходило.

— Вы имеете в виду что-то противоестественное между ним и Фенни?

— И сестрой тоже.

Я почувствовал приступ ужаса, вновь увидел бледное некрасивое лицо Грегори с волчьей ненавистью в глазах.

— Между Грегори и его сестрой?

— Именно.

— Он испортил их обоих? Тогда почему к Констанции не относятся так, как к Фенни?

— Помните, что здесь живут бедняки. Такие отношения между братом и сестрой… хм… не кажутся им чем-то противоестественным.

— Но между братьями… — я словно вернулся в Гарвард и дискутировал с профессором антропологии об обычаях какого-нибудь дикого племени.

— Кажутся. — О, Господи! — воскликнул я, вспомнив выражение преждевременной взрослости на лице Фенни. — И теперь он пытается от меня отделаться. Он видит во мне препятствие.