Вдруг его член напружинился и стал твердым, как сучок дерева, - это случилось в первый раз. Он со стоном выронил фото и увидел одну из ее блузок, повешенную на спинку кровати. Не в силах сдержаться, он схватил ее там, где она, казалось, еще хранила тепло ее плоти, извлек из штанов напрягшийся член и ткнул его в материю, воображая, что это ее грудь. Пара судорожных движений - и он кончил. Вслед за облегчением его охватил невыносимый стыд. Он спрятал блузку в сумку и, возвращаясь домой, обернул ею камень и утопил в реке. Никто не поставил ему это в вину, но сидеть с детьми его больше не звали.
      За окнами напротив головы Рики Сирс мог видеть, как свет фонаря отражается в окне второго этажа дома, который купила Ева Галли, когда приехала в Милберн. Он редко вспоминал ее, но теперь вспомнил при виде этого окна и при воспоминании о той дурацкой сцене.
      Спальня, где умер Эдвард Вандерли, была у них над головами. По молчаливому соглашению никто из них не упоминал, что они собираются здесь в годовщину смерти их друга. Но частица опасений Рики Готорна перекочевала и в сознание Сирса, и он подумал: "Старый дурак, тебе все еще стыдно за ту блузку. Ха-ха!"
      Глава 2
      - Сегодня моя очередь, - сказал Сирс, устроившись в самом большом кресле Джеффри и убедившись, что ему не виден старый дом Галли. - Я хочу рассказать вам о том, что случилось со мной, когда я пробовал силы в качестве школьного учителя в районе Эльмиры. Я сказал "пробовал силы" потому, что уже в первый год я сомневался, подхожу ли я для этой профессии. Я заключил контракт на два года, но не думал, что они станут удерживать меня, если я захочу уехать. И вот там со мной случилась одна из самых жутких историй в моей жизни - или я все это вообразил, - но в любом случае я перепугался так, что не мог уже там оставаться. Это самая страшная история, какую я знаю, и я никому не говорил о ней целых пятьдесят лет.
      Вы знаете, каковы тогда были обязанности учителя. То была не городская школа, и Бог знает, что я мог бы там сделать, но тогда у меня в голове была масса всяких идей. Я воображал себя этаким деревенским Сократом, несущим в глушь свет разума. Эльмира тогда и была глушью, хотя сейчас это даже не пригород. Там соединялись четыре дороги, как раз за школой, но в остальном это была типичная деревня - домов десять - двенадцать, почта, магазин, школа. Все эти здания выглядели одинаково, то есть деревянные, с облупившейся краской, довольно жалкие. Школа была однокомнатной - одна комната на все восемь классов. Когда я приехал, мне сказали, что мне лучше поселиться у Мэзеров (они брали дешевле других, а почему - я скоро узнал) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть. В мои обязанности входило наколоть дров, затопить печку в школе, подмести класс, накачать воды, а если нужно, и вымыть окна.
      В половине восьмого начинались занятия. Я должен был учить все восемь классов чтению, письму, арифметике, музыке, географии, истории.., еще труду. Сейчас я не вспомню ни одного из этих предметов, но тогда голова у меня была забита Абрахамом Линкольном и Марком Хочкинсом, и я горел желанием начать. Все это захватило меня. Я видел во всем одну только свободу и благородство, хотя мне тогда уже показалось, что город умирает.
      Видите ли, я не знал. Не знал того, что собой представляют мои ученики. Не знал, что большинство учителей в таких местах - парни лет девятнадцати, знающие немногим больше своих учеников. Я не знал, как в этой деревне (она называлась Четыре Развилки) грязно и уныло, не знал, что такое ходить все время полуголодным. Мне поставили условие, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь в соседнюю деревню за восемь миль.
      В первый вечер я явился с чемоданом к Мэзерам. Чарли Мэзер был в деревне почтальоном, но когда пришли республиканцы, они назначили на эту должность Говарда Хэммела, и Чарли с тех пор ни разу не зашел на почту. Он вечно ходил хмурый. Когда он привел меня в мою комнату, я увидел, что она недостроена потолок состоял из кое-как пригнанных досок. "Делал для дочери, - объяснил Мэзер. - Она умерла. Одним ртом меньше". Постель представляла собой драный матрас на полу, накрытый старым армейским одеялом. Зимой в этой комнате замерз бы даже эскимос. Но я увидел там стол и керосиновую лампу, а сквозь дыры в потолке светили звезды, и я сказал, что мне очень понравилось. Мэзер даже хмыкнул.
      На ужин в тот день была картошка. "Мяса тебе не будет, - заявил Мэзер, пока не купишь сам. Я обязан кормить тебя, а не делать так, чтобы ты толстел". Не думаю, что я ел мясо у Мэзера больше пяти раз - это было тогда, когда кто-то принес ему гуся, и мы ели этого гуся, пока не обглодали последнюю косточку. В конце концов ученики начали таскать мне сэндвичи с ветчиной: их родители хорошо знали Мэзера. Сам он плотно обедал днем, но я в это время был в школе, "оказывая необходимую помощь и налагая наказания".
      Наказания там считались основой педагогики. Я узнал об этом уже в первый учебный день, когда меня хватило только на то, чтобы поддерживать в классе тишину и переписать учеников. Я был весьма удивлен тем, что читать умели только две старшие девочки. Никто не умел толком считать и никто не слышал о других странах. Один лохматый десятилетний мальчишка не поверил даже, что они существуют. "Чушь это все, - сказал он мне. - Что, есть место, где люди не американцы? И даже не говорят по-американски?" Не окончив, он расхохотался над абсурдностью этого, и я увидел гнилые черные зубы. "Эй, болван, а как же война? - сказал другой мальчик. - Ты что, не слышал про немцев?" Прежде чем я успел вмешаться, первый вскочил и вцепился в своего обидчика.
      Мне казалось, он готов убить его. Девчонки визжали, а я с трудом разнял дерущихся.
      "Он прав, - сказал я. - Ему не следовало так тебя называть, но он прав. Немцы - это народ, который живет в Германии, и война..." Я прервался, потому что мальчик зарычал на меня, как дикий зверь. Он готов был меня укусить, и тут я понял, что с ним не все в порядке.
      "А ну извинись перед своим другом", - сказал я.
      "Он мне не друг".
      "Он чокнутый, сэр, - сказал другой мальчик, бледный и испуганный. - Не надо было мне с ним говорить".
      Я спросил первого, как его зовут.
      ".Фенни Бэйт", - пробурчал он.
      "Фенни, - сказал я как можно мягче. - Ты не прав. Америка - не весь мир, как Нью-Йорк - не вся Америка, - тут я подвел его к столу и развернул карту, Вот Соединенные Штаты, вот Мексика, а вот Атлантический..."
      Фенни мрачно покачал головой.
      "Вранье. Все вранье. Этого ничего нет. Нет!" - с этим криком он пнул свой стул, и тот упал.
      Я велел ему поднять стул, но он так же покачал головой. Тогда я поднял его сам. Среди учеников пронесся вздох удивления.
      - Так ты слышал раньше про другие страны?
      - Да. Только это вранье.
      - Кто тебе это сказал?
      Он опять покачал головой. Я подумал, что он услышал это от родителей, но он не сказал.
      В полдень все дети достали пакеты с сэндвичами. Я поглядел на Фенни Бэйта. Он сидел один. Если он пытался подойти к кому-нибудь из товарищей, те просто отходили прочь, и он общался только с бледной светловолосой девочкой - она была похожа на него, и я предположил, что это его сестра. Я заглянул в список: Констанция Бэйт, пятый класс.
      Тут я увидел за окном школы мужчину, стоящего на дороге. По, какой-то причине он напугал меня - не только своей странной внешностью (густые черные волосы), но и тем, как он смотрел на Фенни. Мне он показался опасным и каким-то диким. Я отвернулся в замешательстве, а когда повернулся опять, он исчез.
      Вечером я, однако, забыл обо всем этом, когда поднялся в свою комнатенку, чтобы подготовиться ко второму учебному дню. Тут в комнату вошла Софрония Мэзер. Первым делом она потушила лампу, которую я было зажег. "Это для ночи, а не для вечера. Нечего без толку жечь керосин. Учитесь пользоваться светом, данным нам Богом".
      Я удивился, увидев ее у себя. За ужином она молчала, и при взгляде на ее лицо, натянутое, как барабан, могло показаться, что молчание - ее природное состояние. Но в отсутствие мужа она оказалась весьма разговорчивой.
      - Я хочу вас предупредить, учитель. Идут слухи.
      - Как, уже?
      - Очень много зависит от того, как вы начнете. Мариана Бердвуд сказала мне, что вы поощряете хулиганство в школе.
      - Не может быть.
      - Ее Этель ей это сказала.
      Я не помнил лица Этель Бердвуд, но по списку она была одной из старших девочек, пятнадцати лет.
      - И что же она сказала?
      - Это Фенни Бэйт. Правда, что он подрался с другим мальчишкой прямо у вас перед носом?
      - Я с ним поговорил.
      - "Поговорил"? Говорить тут без толку. Почему вы не применили розгу?
      - У меня ее нет, - признался я.
      Вот теперь она действительно удивилась.
      - Но так нельзя! Их обязательно нужно пороть. Одного-двух каждый день. А Фенни Бэйта особенно.
      - Почему его?
      - Он испорченный.
      - Я вижу, что он несчастный, неграмотный, быть может, больной, но не вижу, что он испорченный.
      - Испорченный. Другие дети боятся его. Если вы будете применять тут свои идеи, вам придется оставить школу. Не только дети ждут, что вы будете пользоваться розгой. Послушайте моего совета, я желаю вам добра. Без розги нет учения.
      - Но почему Фенни стал таким? - спросил я, игнорируя ее заключительный афоризм. - Может, ему нужна помощь, а не наказание?
      - Розга, вот что ему нужно. Он не просто испорченный - он сама испорченность. Вам нужно утихомирить его обязательно. Послушайте моего совета, - с этими словами она вышла, и я даже не успел спросить ее о человеке, которого я видел на дороге.
      (Тут Милли Шиэн отложила поднос, который якобы чистила, бросила тревожный взгляд на окно, чтобы убедиться, что шторы задернуты, и встала прикрыть дверь. Сирс, прервав историю, увидел, что дверь со скрипом приоткрылась).
      Aeaaa 3
      Nирс Джеймс, думая о том, что Милли слушает их с каждым разом более открыто, ничего не знал о том, что случилось в городе в тот день и роковым образом повлияло на их жизнь. Само по себе событие было малопримечательным - в город приехала молодая женщина, которая сошла с автобуса на углу у библиотеки и оглянулась вокруг, словно любуясь давно знакомыми местами. Глядя на нее, на ее улыбку, на ее темные волосы и длинное дорогое пальто, можно было подумать, что она вернулась на родину, но родину, которая была не очень ласкова к ней. В улыбке присутствовала некая мстительность. Милли Шиэн, увидев ее по пути в магазин, подумала, что где-то уже видела ее. То же показалось и Стелле Готорн, сидящей за столиком кафе. Она посмотрела вслед незнакомке, и ее спутник, профессор антропологии Гарольд Симе, заметил:
      - Одна красивая женщина всегда смотрит на другую с завистью. Но за тобой я этого не замечал.
      - А ты думаешь, она красивая?
      - Сказав "нет", я бы солгал.
      - Ну ладно, если я тоже красивая, то все в порядке, - ока улыбнулась Симсу, который был на двадцать лет моложе ее, и посмотрела вслед незнакомке, исчезнувшей за дверью отеля Арчера.
      - Если все в порядке, то что ты на нее так смотришь?
      - О, просто.., просто так. С такими женщинами нужно сидеть в кафе, а не с подкрашенными развалюхами вроде меня.
      - Ну ладно, - Симе пытался взять под столом ее руку, но Стелла вырвала ее быстрым движением. Она терпеть не могла, когда ее лапали в общественных местах, и ей вдруг захотелось закатить Симсу хорошую пощечину.
      - Стелла, ты что?
      - Ничего. Почему бы тебе не вернуться к своим милым студенточкам?
      В это время молодая женщина вошла в отель. Миссис Харди, владевшая им вместе с сыном после смерти мужа, вышла к ней из своего офиса.
      - Что вам угодно? - спросила она, тут же подумав: "Вот от кого Джима нужно держать подальше".
      - Мне нужна комната с ванной, - ответила женщина. - Я поживу у вас, пока не подыщу квартиру в городе.
      - Как замечательно! Вы приехали в Милберн? Это просто чудесно. Милые молодые люди, как мой Джим, только и мечтают сбежать отсюда в Нью-Йорк. Вы оттуда приехали?
      - Я там жила. Но кое-кто из моей семьи жил у вас в городе.
      - Вот наши правила, а вот журнал - сказала миссис Харди. - У нас очень хороший тихий отель, никакого шума по ночам, совсем как пансион, только с гостиничным обслуживанием, - женщина кивнула, заполняя журнал. - Хочу предупредить: никакого диско и, извините, никаких мужчин у вас в комнате после одиннадцати.
      - Хорошо, - женщина вернула журнал миссис Харди, которая прочитала: "Анна Мостин" и нью-йоркский адрес.
      - Чудесно, а то, вы знаете, эти современные девушки... - начала миссис Харди и осеклась, взглянув в спокойные голубые глаза посетительницы.
      Первой ее мыслью, почти рефлективной, было: "она же совсем холодная", и сразу потом: "за Джима можно не бояться".
      - Анна! Какое красивое старомодное имя.
      - Да. Миссис Харди, слегка обескураженная, позвонила в звонок, вызывая сына.
      - Я действительно старомодна, - сказала женщина.
      - Вы говорите, у вас были родные здесь?
      - Да, только очень давно.
      - Все равно я должна их знать.
      - Не думаю. Здесь жила моя тетя. Ее звали Ева Галли.
      Нет, вы не должны ее знать.
      (Жена Рики, оставшись в кафе, внезапно всплеснула руками и воскликнула "Старею!". Она вспомнила, на кого похожа эта женщина. Официант, терзающийся сомнениями, стоит ли подавать ей счет после ухода джентльмена, вежливо переспросил: "Что?" "Ничего, болван! - отрезала она. - Стойте! Дайте сюда счет".)
      Джим Харди глазел на нее всю дорогу, пока нес ее чемодан и открывал дверь ее номера. Наконец он решился заговорить:
      - Надеюсь, вы останетесь у нас подольше.
      - Я думала, что ты ненавидишь Милберн. Твоя мать так говорила.
      - Пока вы здесь, нет, - и он одарил ее взглядом, бросившим прошлым вечером Пенни Дрэгер на сиденье его машины.
      - Почему это?
      о, - он не знал, что сказать, после того, как она проигнорировала его взгляд. - Вы знаете.
      - Разве?
      - Я просто хочу сказать, что вы чертовски красивая, вот и все. У вас есть стиль. Мне очень нравятся стильные женщины.
      - Неужели?
      - Да, - он кивнул. Он не мог ее понять. Если бы она была недотрогой, она бы оборвала его с самого начала. Но она не проявляла к нему никакого интереса. Потом она сняла пальто, на что он слабо надеялся. В области груди она была не очень, но ноги хорошие. Внезапно ее безразличие возбудило его - это была чистая, холодная чувственность, накатившая на него волной, ничуть не напоминающая то, что он испытывал с Пенни Дрэгер и другими девушками, с которыми он спал.
      - О, - сказал он, тщетно надеясь, что она все же выставит его. - Вы приехали сюда работать? Может быть, вы с телевидения?
      - Нет.
      - Ну ладно, я пойду. Может, зайду еще поговорить, если позволите. Или помочь чего.
      Она села на кровать и протянула руку. Он нерешительно подошел. В руку его опустилась свернутая долларовая бумажка.
      - Знаешь, - сказала она, - по-моему, ты не должен на работе носить джинсы. Выглядишь разгильдяем.
      Он взял доллар и выскочил вон, даже не сказав "спасибо".
      ("Анна-Вероника Мур, - подумала Стелла, - вот кого она мне напоминает. Ту актрису в доме у Джона, когда умер Эдвард. Почему я о ней вспомнила? Я видела ее тогда недолго, и эта девушка вовсе на нее не похожа".)
      Глава 4
      - Нет, - продолжал Сирс, - я не отказался от мысли помочь Фенни Бэйту. Я считал, что испорченных детей не бывает, что его сделали таким плохое воспитание и убогая жизнь. На следующий день я приступил к его перевоспитанию и в обед попросил остаться со мной.
      Другие дети вышли, оживленно переговариваясь - по-моему, они думали, что я его все-таки выпорю, - и тут я заметил, что в темном углу прячется его сестра.
      "Я не трону его, Констанция, - сказал я. - Иди и ты сюда, если хочешь". Бедные дети! Я до сих пор вижу их, оборванных и напуганных. Они сжались на стульях, а я стал рассказывать все, что знал об открытиях: про Колумба, Кортеса и Нансена. Но на Фенни это не произвело никакого впечатления. Он знал, что мир кончается в ста милях от Четырех Развилок и что все люди живут в этом круге. "Кто сказал тебе такую глупость, Фенни? - спросил я, но он опять покачают головой. - Это родители?"
      Констанция хихикнула совсем невесело. Я вздрогнул от этого ее смешка - он вызывал мысль о почти животном существовании. Конечно, так оно и было; но потом все оказалось гораздо хуже, гораздо страшнее.
      Но тогда я в отчаянии вскинул руки и девочка, похоже, подумала, что я хочу ее ударить, и торопливо воскликнула: "Это Грегори!"
      Фенни бросил на нее быстрый взгляд, и могу поклясться, что никогда не видел такого испуга. В следующий момент он вскочил и выбежал из класса. Я звал его обратно, но он без оглядки убежал прямо в лес. Девочка осталась в классе, но она тоже выглядела испуганной: "Кто такой Грегори, Констанция? - спросил я. - Уж не тот ли это человек, что крутится около школы? С такими вот волосами?" Едва я изобразил над головой спутанные волосы, как она вскочила и убежала так же быстро, как ее брат.
      Но в тот день другие ученики признали меня. Они решили, что я побил обоих и таким образом восстановил справедливость. Вечером я был вознагражден если не большей порцией картошки, то во всяком случае одобрительной улыбкой Софронии Мэзер. Должно быть, Этель Бердвуд сказала матери, что из нового учителя выйдет толк.
      Фенни и Констанция не приходили в школу два дня. Я винил себя в том, что вел себя с ними неосторожно, и во время перемены от волнения ходил взад-вперед по двору. Дети смотрели на меня, как на лунатика. Потом я услышал то, что заставило меня повернуться и подойти к группе старших девочек. Среди них была и Этель Бердвуд. Мне показалось, что она упомянула имя Грегори.
      - Расскажи мне про Грегори, Этель, - сказал я.
      - А кто это? У нас нет никого с таким именем.
      Она в упор поглядела на меня, и я был уверен, что она в тот момент думала о традиции, по которой учитель сельской школы обычно женился на самой старшей из своих учениц. Эта Этель, дочь богатых родителей, была самоуверенной девочкой.
      - Я слышал, как ты упомянула это имя.
      - Вы, должно быть, ошиблись, мистер Джеймс, - сказала она медоточивым голосом.
      - Не люблю, когда мне лгут. Расскажи мне о Грегори.
      Конечно, они решили, что я угрожаю ей наказанием. Другая девочка поспешила ей на выручку.
      - Мы говорили, что этот желоб сделал Грегори. , Я взглянул на стену школы. Один из водосточных желобов был новым.
      - Ладно, он больше не будет тут расхаживать, - заявил я, заставив их отчего-то расхохотаться.
      В тот же день после уроков я решил отправиться в логово льва, то есть в дом Бэйтов. Я знал, что от деревни до него примерно так же, как от Милберна до дома Льюиса. Я прошел три-четыре мили, прежде чем понял, что заблудился. Домов мне по пути не попадалось, значит, дом Бэйтов стоял в глубине леса. Пришлось идти обратно и искать его там.
      В итоге я сбился с дороги и потерял направление. Пробираясь через лес, я вдруг почувствовал, что за мной наблюдают - очень неприятное чувство, будто за спиной притаился тигр. А потом в тридцати ярдах от меня, на поляне, я увидел человека.
      Это был Грегори. Он молчал, молчал и я. Он просто смотрел на меня взглядом, полным непередаваемой ненависти. Он мог бы убить меня в этом лесу и никто бы не узнал. И по его лицу я видел, что он готов к этому. Когда я уже думал, что он бросится на меня, он отступил и скрылся за деревом.
      Я шагнул вперед. "Что тебе нужно?" - спросил я, но он не ответил. Я сделал еще шаг, потом еще. За деревом его не было: он словно растворился.
      Я, еще дрожа, сделал несколько шагов в том же направлении и едва не вскрикнул, увидев перед собой бледную, оборванную девочку. Это была Констанция Бэйт.
      - Где Фенни? - спросил я.
      Она ткнула куда-то рукой. Тут он появился так же внезапно, "как змея из корзины", подумают я. На лице его застыло характерное тупо-виноватое выражение.
      - Я искал ваш дом, - сказал я, и они так же молча указали мне куда-то. Среди деревьев я с трудом разглядел крытую толем хижину с одним грязным окошком. Тогда таких хижин было много, но эта была самой убогой из всех, какие я видел. Видит Бог, я никогда не презирал бедных, но в этой нищете было что-то действительно зловещее. Казалось, что живущие здесь люди не просто огрублены нищетой, но в самом деле непоправимо испорчены. Сердце мое сжалось, когда я увидел тощего черного пса, треплющего комок перьев, который еще недавно мог быть цыпленком. Теперь я понял, почему Фенни считали испорченным, - местным богачам достаточно было бросить один взгляд на его жилище.
      Я не хотел туда идти. Я не верил в зло, но там чувствовалось именно зло.
      Я повернулся к детям, смотревшим на меня тем же странным застывшим взглядом.
      - Я хочу, чтобы вы завтра пришли в школу, - сказал я.
      Фенни покачал головой.
      - Но я хочу помочь вам, - я готов был произнести целую речь, сказать, что хочу спасти их, изменить их жизнь, избавить их от этого существования.., но их взгляд остановил меня. В нем было что-то, что заставило меня вспомнить о взгляде таинственного Грегори.
      - Вы должны завтра прийти в школу, - повторил я.
      - Грегори не хочет, чтобы мы туда ходили, - сказала Констанция. - Он говорит, чтобы мы оставались здесь.
      - Приходите, и пусть он тоже приходит.
      - Я спрошу Грегори.
      - Черт с ним! Приходите сами! - крикнул я и пошел прочь. Пока я не достиг дороги, меня гнал страх - я будто убегал от проклятия.
      Вы можете спросить, чем это кончилось. Они не вернулись. Несколько дней все шло спокойно. Этель Бердвуд и некоторые другие девушки дарили мне сладкие взгляды и носили сэндвичи на обед. Я клал их в карман и съедал вечером после ужина у Мэзеров.
      В воскресенье я отправился, как было договорено, в лютеранскую церковь в Футвилле. Это оказалось не так скучно, как я боялся. Пастор, старый немец Франц Грубер, оказался более тонким человеком, чем можно было судить по его внушительному животу или по тексту проповеди. Я решил поговорить с ним как-нибудь.
      Когда Бэйты появились, они выглядели опустошенными, как пьяницы после бурной ночи. Это вошло в привычку: они пропускали два дня, потом три, и каждый раз выглядели все хуже, особенно Фенни. Он будто преждевременно состарился. Мне иногда казалось, что он мне ухмыляется, хотя у него вряд ли хватило бы на это ума. Теперь он на самом деле казался испорченным, и это пугало меня.
      Однажды в воскресенье после службы я подошел к доктору Груберу и сказал, что хочу поговорить с ним. Он, должно быть, решил, что я собираюсь признаться в прелюбодеянии или чем-то подобном. Но тем не менее он любезно пригласил меня к себе в дом.
      Мы с ним прошли в библиотеку, большую комнату, до потолка уставленную книгами. Я не видел столько книг с тех пор, как покинул Гарвард. Это действительно был кабинет ученого. Большинство книг было на немецком, многие на латыни и греческом. На полках стояли труды отцов церкви в тяжелых кожаных переплетах, комментарии к Библии, теологические сочинения. На полке над столом я с удивлением увидел работы Луллия, Фладда, Бруно и других, что можно назвать оккультизмом эпохи Возрождения. Дальше я разглядел даже несколько антикварных книг о колдовстве и сатанизме.
      Доктор Грубер пошел в другую комнату за пивом и, вернувшись, увидел, что я разглядываю эти книги.
      - Из-за этих книг, - сказал он со своим гортанным акцентом, - я и угодил в Фалмут. Надеюсь, вы не посчитаете меня старым чокнутым дураком при виде их.
      Он рассказал мне свою историю, и все было, как я и предполагал, - он подавал большие надежды, сам писал книги, но из-за слишком пристального интереса к оккультным наукам ему велели прекратить исследования в этом направлении. Он ослушался и был сослан в самый глухой угол, какой могла отыскать лютеранская конгрегация.
      - Теперь мои карты на столе, как говорят мои прихожане. Конечно, я никогда не говорю о герметических предметах в проповедях, но продолжаю их изучать. Вы можете идти или рассказать то, зачем пришли, это в вашей воле.
      Такое пышное вступление несколько удивило меня, но я решил рассказать ему всю историю о Фенни Бэйте и Грегори. Он слушал с большим вниманием, и я понял, что он уже что-то слышал об этом.
      Когда я закончил, он спросил:
      - И все это случилось недавно?
      - Конечно.
      - И вы никому об этом не рассказывали?
      - Нет.
      - Я рад, что вы пришли именно ко мне, - сказал он и, достав из ящика стола гигантскую трубку, набил ее и начал попыхивать, глядя на меня своими горящими глазами. Я уже начал жалеть что пришел к нему.
      - А ваша хозяйка никогда не давала вам понять, почему она считает, что Фенни Бэйт - "сама испорченность"?
      Я покачал головой: - А вы что-нибудь знаете?
      - Это известная история. Можно сказать, знаменитая в нашей округе.
      - Так Фенни и правда испорчен?
      -Да.
      - А почему? Здесь какая-то тайна?
      - Большая, чем вы можете вообразить. Если я вам расскажу, вы можете решить, что я сошел с ума, - его глаза стали еще более пронзительными.
      - Если Фенни испорчен, то кто испортил его?
      - Грегори, - ответил он. - Конечно же, Грегори. Он причина всего.
      - Но кто такой этот Грегори?
      - Тот, кого вы видели. Вы совершенно точно его описали, - он покрутил своими толстыми пальцами над головой, имитируя мои жесты перед Констанцией. Да, так оно и есть. Но если бы вы знали больше, вы бы усомнились в моих словах.
      - Но почему?
      Он покачал головой, и я увидел, что руки его дрожат. Я подумал, уж не сумасшедший ли он в самом деле?
      - У родителей Фенни было трое детей, - продолжал он, выпуская клуб дыма. Грегори был старшим.
      - Он их брат! Один раз мне показалось, что я улавливаю сходство, но... Но что в этом противоестественного?
      - Это зависит от того, что между ними происходило.
      - Вы имеете в виду что-то противоестественное между ним и Фенни?
      - И сестрой тоже.
      Я почувствовал приступ ужаса, вновь увидел бледное некрасивое лицо Грегори с волчьей ненавистью в глазах.
      - Между Грегори и его сестрой?
      - Именно.
      - Он испортил их обоих? Тогда почему к Констанции не относятся так, как к Фенни?
      - Помните,, что здесь живут бедняки. Такие отношения между братом и сестрой.., хм.., не кажутся им чем-то противоестественным.
      - Но между братьями... - я словно вернулся в Гарвард и дискутировал с профессором антропологии об обычаях какого-нибудь дикого племени.
      - Кажутся. - О, Господи! - воскликнул я, вспомнив выражение преждевременной взрослости на лице Фенни. - И теперь он пытается от меня отделаться. Он видит во мне препятствие.
      - Похоже, что так. И вы понимаете, почему.
      - Он хочет оставить их себе? - Да. И навсегда. В первую очередь Фенни, судя по вашей истории.
      - А что же родители?
      - Мать умерла. А отец оставил их, как только Грегори подрос и начал его бить.
      - И они живут одни в таком месте?
      Он кивнул.
      Это было ужасно: то место, казалось, окутывало проклятие, исходящее от самих детей, от их противоестественной связи с Грегори.
      - А разве они сами не пытались избавиться от него.
      - Пытались. Но как? - я подразумевал молитвы (я ведь говорил с пастором) или обращение к соседям, хотя я уже понял, что от соседей в Четырех Развилках помощи ждать было напрасно.
      - Вы можете не поверить мне, поэтому я просто вам покажу, - он встал и жестом позвал меня за собой. Он казался очень возбужденным, и я подумал, что он испытывает так же мало удовольствия от моего общества, как и я от его.
      Мы вышли из дома, пройдя по пути через комнату, где на столе стояла бутылка пива и тарелка - видимо, остатки его обеда.
      Он захлопнул дверь и направился к церкви. Переходя улицу, он обратился ко мне, не поворачивая головы:
      - Вы знаете, что Грегори был школьным плотником?
      - Одна девочка что-то говорила об этом, - сказал я ему в спину. Что дальше - прогулка в лес? Что он хочет мне показать?
      За церковью разместилось маленькое кладбище, и я, следуя за доктором Грубером, читал имена на массивных надгробиях прошлого века: Джозия Фут, Сара Фут и прочие потомки клана основателей городка. Эти имена ничего мне не говорили. Доктор Грубер стоял перед небольшой калиткой на краю кладбища.
      - Сюда, - позвал он.
      Ладно, подумал я, если ты так ленив, я открою сам, - и взялся за засов.
      - Нет, - поправил он. - Просто взгляните вниз.
      Я посмотрел. В голове могилы вместо камня стоял грубый деревянный крест, на котором кто-то написал имя: Грегори Бэйт. Я перевел взгляд на пастора и на этот раз не мог ошибиться: он смотрел на меня неприязненно.
      - Этого не может быть, - промямлил я. - Я ведь его видел.
      - Поверьте мне, учитель, здесь лежит ваш соперник. Во всяком случае, его смертная часть.
      Я не мог сказать ничего, только повторил:
      - Этого не может быть.
      Он проигнорировал мою реплику.
      - Однажды вечером, год назад, Грегори что-то делал на школьном дворе. Тут он заметил - во всяком случае, я так думаю, - что нужно починить водосточную трубу и полез вверх по лестнице. Тут Фенни и Констанция, видимо, увидели шанс избавиться от его тирании и оттолкнули лестницу. Он упал, ударился головой об угол здания и умер.
      - А что они делали там вечером?
      Он пожал плечами.
      - Они всегда ходили за ним.
      - Не могу поверить, что они сознательно убили его.
      - Говард Хэммел, почтальон, видел, как они убегали.
      Это он и нашел тело Грегори.
      - Так никто не видел, как это случилось?
      Никто, мистер Джеймс. Но всем это было ясно.
      - А мне неясно.
      Он пожал плечами.
      - Что они делали потом? - спросил я.
      - Убежали.
      Им было ясно, что они сделали то, что хотели. У него была разбита вся голова. Фенни с сестрой исчезли на три недели, жили в лесу. Потом им пришлось вернуться. За это время Грегори похоронили, а почтальон рассказал всем, что он видел. Вот откуда общее мнение об испорченности Фенни.