4

Марте было приятно, что Роза живет на том же этаже напротив. Обе семьи имели свой уклад и в то же время крепко дружили. У Марты было мало времени, чтобы искать какую–то новую дружбу: Зигмунда почти непрерывно посещали иностранные врачи и друзья, задерживались на ланч или на ужин. Некоторые вроде Отто Ранка стали членами семьи. Марта покупала провизию на рынке Нуссдорферштрассе, не беря с собой по венской традиции горничную. Осторожно торгуясь, она покупала лучшее мясо, овощи и молочные продукты по более дешевой цене, поскольку вопреки шуткам тетушки Минны по поводу «психоаналитического комиссариата» у Фрейдов доходы Зигмунда оставались скромными и непостоянными. Марта вела хозяйство расчетливо, чтобы денег на домашние расходы хватало до конца недели. Однако ей приходилось в воскресенье заходить с заднего хода в лавку бакалейщика – по закону в этот день лавки должны быть закрыты – и закупать дополнительную провизию для гостей, явившихся без предупреждения. После обсуждения спорных вопросов Зигмунд приглашал гостей на обед. Не проходило и дня, чтобы за семейным столом не присутствовало от одного до пяти коллег Зигмунда; это была дань признательности доброй натуре Марты.

– Ни одна женщина не заслужила в такой мере звания фрау профессорша, – заметила Роза. – Ты знаешь, что клиентура моего Генриха умножается скачками. Его кабинет забит посетителями, но он не приглашает никого домой. Он говорит, что слишком дорожит теми несколькими часами, когда мы вместе.

– Это совсем другое, дорогая Роза. Коллеги Зиги – его ученики и последователи, люди, в которых он видит продолжателей своего дела.

Поскольку из родных у Генриха Графа в Вене были двоюродный брат и замужняя племянница, он охотно присоединился к кружку Фрейда, приглашал всю семью на обед, являлся к Амалии со всем кланом, навещал Зигмунда и Марту. В одно из воскресений Генрих умер от инсульта в своей старой конторе на Вердерторгассе. Ему было всего пятьдесят шесть лет, а выглядел он на десять лет моложе, оставался живым и энергичным.

На похоронах Зигмунд размышлял, не следует ли купить на кладбище участок для себя и Марты, поскольку неожиданная смерть Генриха ясно показала, что «все дороги ведут на Центральное кладбище».

Горе Розы было безутешным. Она потеряла рассудок. Приступы рыданий валили ее с ног, они перемежались муками отчаяния и мольбами:

– Почему? Почему мой Генрих? Он был здоров, счастлив… мы были так счастливы вместе. Почему это случилось с ним? Почему он ушел из жизни в расцвете лет? Оставил меня и двух сирот. Это несправедливо! Жестоко! Теперь я на всю жизнь одинока…

– Роза, не убивайся, у тебя есть сын и дочь, которых ты любишь. Крепись ради них. Они и так подавлены.

Марта взяла к себе десятилетнего Германа и девятилетнюю Цецилию. Тетушка Минна переехала к Розе, чтобы быть вместе с ней. Зигмунд дал Розе успокаивающие лекарства, но она не могла заснуть и продолжала причитать в полумраке. Минна утешала ее, обтирала лицо полотенцем, намоченным холодной водой, пыталась отвлечь ее от мыслей об умершем. Ничто не помогало: с каждым днем Роза все глубже впадала в отчаяние. Зигмунд опасался за ее здоровье, рассудок, даже жизнь. В момент просветления она схватила его за руку и со слезами, катившимися по щекам, попросила:

– Зиги, будь опекуном детям, ладно? По закону. Пообещай следить за ними…

– Роза, обещаю, так же, как за своими.

– Еще одно дело, Зиги. Ты должен переселить меня из этой квартиры. Она слишком дорогая. Я обязана сохранить деньги Генриха для детей.

Зигмунд обнял ее за плечи.

– Дорогая Роза, о деньгах не беспокойся. Алекс видел завещание: по нашим меркам, Генрих умер богатым. Когда он подписывал завещание в 1904 году, у него было вложено в недвижимость сто тысяч крон.

– …Нет… нет… Я должна переехать. Не могу оставаться здесь, в каждом углу мне видится лицо Генриха. Я должна уехать. Ты можешь договориться с хозяином о расторжении аренды? Минна сказала, что подыщет для меня квартиру поменьше.

– Роза, ты потеряла мужа. Зачем тебе терять дом? Будь добра, поговори с Мартой.

Усилия Марты были также бесплодны. Роза настаивала на переезде. Через неделю после смерти Генриха Зигмунд сказал жене:

– Если Роза решила уехать отсюда, мы должны ей помочь. Знаю, как решить проблему с арендой: мы снимем ее квартиру, но откажемся от нижнего этажа. Мне надоело бегать вверх и вниз. Две спальни по фасаду мы отдадим детям, а две другие комнаты соединим. Три комнаты я использую под кабинет. Это намного удобнее: все мы будем находиться на одном этаже.

Однажды вечером в его кабинет вошла старшая дочь Матильда, которой исполнилось двадцать лет, закрыла дверь и заперла ее на ключ. Зигмунд удивился: он не помнил, чтобы кто–либо из детей поступал так. У Матильды было встревоженное лицо. Как старшая, она ухаживала за малышами, заботилась о них и хранила их тайны. Матильда, по оценке Зигмунда, уже в двенадцать лет стала «совершенной маленькой женщиной». В детстве она перенесла три болезни. Оскар Рие вылечил ее, но не обошлось без общей слабости и потери веры в свои силы. Перенесла она и не совсем удачную операцию аппендицита, приковавшую ее надолго к постели. Теперь ее беспокоила, согласно диагнозу Зигмунда, блуждающая почка. Он не тревожился, но принял меры предосторожности, договорившись со знакомым врачом в Меране на время каникул.

У Матильды было простенькое широкое лицо, внешне она больше напоминала тетушку Минну, чем мать. Видимо, из–за перенесенных болезней ее волосы имели тусклый оттенок. Тем не менее она была приятным человеком, с чистыми помыслами и чувствами. Она успешно окончила школу и много читала.

– Папа, мне нужна помощь.

– Приятная новость, Матильда, все эти годы я просил помощи у тебя, и ты мне никогда не отказывала.

– Меня тревожит эта новая болезнь. Не осложнит ли она… замужество?…

– Не думаю, чтобы она повредила. Все пройдет через месяц или два. Но тебя, наверное, беспокоит что–то другое?

– Да, папа.

– Я почувствовал, что последние два года ты терзаешься из–за того, что недостаточно привлекательна. Я не принимал это всерьез, потому что для меня ты просто красавица.

Матильда грустно улыбнулась и сказала своим красивым низким голосом:

– Но ты же не можешь жениться на мне, папа, ты уже женат.

– Дорогая Матильда, дай мне высказать одно соображение: в семьях нашего социального и материального положения девушки не выходят рано замуж. В противном случае они быстро стареют. Ты знаешь, что твоей матери было двадцать пять, когда она вышла замуж. Я никогда не говорил тебе об этом, но надеялся, что ты останешься с нами до двадцати четырех лет, наберешься сил, подготовишься к тому, чтобы рожать детей и вести нелегкую супружескую жизнь.

– Это так долго, папа, еще четыре года. И ничего не делать полезного по дому.

– Думаю, тебя беспокоит не срок. Если бы ты была уверена, что найдешь любовь и мужа, ты бы так не тревожилась.

– Разумеется, в этом причина моих неприятностей. Зигмунд встал, подошел к своей старшей дочери, обнял ее.

– Дорогая девочка, когда ты вернешься в свою комнату, посмотрись в зеркало. Ты привлекательна. В тебе нет никакой заурядности. Благодаря своей профессии я знаю людей довольно хорошо и могу тебя заверить, что судьбу девушки решает не одна лишь физическая красота, а ее личность. Молодые люди, с которыми я общаюсь, хотят, чтобы их избранницы были веселыми, нежными, умеющими сделать жизнь красивой. Ты эмоциональна, и это не всегда помогало тебе; случались подъемы и спады, хотя ты с ними и справлялась. Ведь я перенес аналогичный невроз, когда был помоложе; это же произошло с тетей Розой. Пусть тебя не путает смерть дядюшки Генриха; никто от этого не застрахован. Именно поэтому жизнь имеет свою прелесть и значение: мы знаем, что она не бесконечна. Тебя полюбит тот, о ком ты будешь заботиться. Люди, ищущие друга на всю жизнь, хотят иметь уважаемое имя и душевную теплоту. Я всегда верил в тебя. У тебя нет причин падать духом. Поезжай в Меран и оставайся там столько, сколько пробудут там доктор и фрау Рааб, надеюсь, до середины мая.

Матильда побледнела и сказала слегка хриплым голосом:

– Не думаю, чтобы я фантазировала, опасаясь остаться в девах. Передо мной два примера, заставляющие тревожиться: тетушки Минна и Дольфи.

– Твоя тетушка Минна – высокоморальный человек. Когда она была молодой, ее сердце принадлежало Игнацу Шёнбергу. Она определенно могла бы выйти замуж после смерти Игнаца, но она считает, что женщине дана любовь лишь раз в жизни. С ее стороны это сознательный выбор.

– А как с тетушкой Дольфи?

Зигмунд вздохнул, что он редко позволял себе.

– Это, возможно, моя вина и вина твоего дяди Алекса. Мы думали об этом, но после смерти дедушки Якоба и свадьбы других тетушек кто–то должен был остаться дома, чтобы ухаживать за твоей бабушкой. Мы уверяли Дольфи, что у нее всегда будет все, что она захочет. И она имела все… кроме мужа. Но если бы в любой момент Дольфи явилась с кем–то и сказала: «Вот мужчина, за которого я выхожу замуж», тогда была бы еще одна свадьба. Любая женщина всегда найдет мужа. Когда горячо захочешь мужа… Не так ли?

– Да, папа, ты всегда разумен. Но ты говоришь вообще, тогда как отдельное лицо вроде меня имеет дело с конкретным человеком, с отдельным мужчиной.

– Он материализуется: из воздуха, из моря. Матильда, это же вечное чудо, благодаря которому мужчина и женщина умудряются установить контакт, иногда при невероятных обстоятельствах.

Матильда улыбнулась, и улыбка сделала красивым ее простое лицо.

– И у меня есть твое обещание, что в двадцать четыре года я выйду замуж?

– Обещаю. Я прорицатель не только прошлого, но и будущего людей.

Матильда поцеловала его в обе щеки, в ее глазах светилась любовь.

– Спасибо, папа, мне нужно идти, я и так засиделась.

5

Марта и Минна нашли для Розы небольшую квартиру по соседству и сделали все необходимое для переезда. Зигмунд, в свою очередь, перебрался в бывшую квартиру Розы. Квартира была в безупречном состоянии и не требовала ремонта. Плотник врезал дверь между новой и старой квартирами, перенес стойку для шляп и зонтов, купленную Зигмундом и Мартой еще для первой квартиры, в обшитое деревянными панелями фойе, освещавшееся наружным светом через цветные окна, затем ввернул восемнадцать крюков для пальто участников встреч по средам, с тем чтобы у каждого было свое место. Кухню Розы он переделал в комнату ожидания с овальным столиком и кожаными креслами. Средняя комната превратилась в медицинский кабинет; там стояла черная кушетка, покрытая выношенным персидским ковром, с белой подушкой для головы и пледом. Рядом, в углу, под бюстом римского императора и куском мозаики из Помпей, заключенным в раму, стояло его собственное кресло, и он мог сидеть около пациента, но так, что тот не видел его. Между приемной и комнатой ожидания были поставлены двойные двери с занавесями по обе стороны. Чтобы придать визитам пациентов конфиденциальность, он внес другие изменения: можно было из его кабинета незаметно выйти, минуя комнату ожидания.

Дальнюю комнату он превратил в свой рабочий кабинет, одна стена которого была заставлена книгами. Лишь в центре оставалось место для горки с дюжиной древних фигурок. Книжные полки доходили до окна, глядевшего в сад с каштанами. Письменный стол он приставил к окну, чтобы было как можно больше света и теплоты, так не хватавших в венские зимы. В центре комнаты, напротив стены, украшенной предметами античности, стояло кресло для пациентов, с которыми он должен был вести предварительные беседы. На тот случай, если они будут испытывать неловкость, рассказывая о симптомах, он поставил на стол большую фаянсовую китайскую фигуру семнадцатого века и фигурку сидящего египтянина, чтобы пациент мог переносить на них свой взгляд и говорить свободно.

Наряду с письменным столом в комнате стоял длинный и широкий стол, за которым Зигмунд писал свои книги и статьи для научных журналов. Он аккуратно складывал рукописи в кожаные папки, а в конце рабочего дня тщательно закрывал их. На задней части стола располагались фигурки ранних цивилизаций – хеттов, этрусков. На маленьком столике около письменного стола он хранил свою переписку, становившуюся с каждым днем все более обширной. Он получал письма от Юнга, Абрахама, Ференци и других молодых врачей; они интересовались его работой, описывали свои случаи и обращались за научными советами. Двойные двери между приемной и рабочим кабинетом были выкрашены в серый цвет, а дверь из комнаты ожидания обтянута красной тканью и обита бронзовыми гвоздями, как было принято у венских врачей. Прекрасные паркетные полы были закрыты восточными коврами, а потолки с подвесными газовыми лампами он оставил белыми, что зрительно увеличивало высоту. Комната ожидания была простой, ее стены украшали несколько больших картин. Но две его другие комнаты были заставлены античными предметами, которые он собирал уже много лет.

На двери новой квартиры висела табличка с указанием часов приема пациентов: «Проф. доктор Фрейд. С 3 до 4 часов».

Когда Марта и тетушка Минна осмотрели его кабинет, Минна не удержалась от замечания:

– Зиги, когда перестанешь заниматься медицинской практикой, можешь открыть лавку древностей. У тебя сейчас намного больше предметов, чем у торговца за углом.

Зигмунд улыбнулся:

– Я как белка, запасающая на зиму орехи. Чем больше вокруг меня прошлого, тем легче мне думать о будущем.

Первое заседание группы, собиравшейся по средам вечером, состоялось здесь 15 апреля 1908 года. Пришла дюжина участников, они осмотрели помещение, заметив, что при ярком свете скульптуры выглядят иначе и кажутся более контрастными на столах и в горке. Каждый участник принес Зигмунду небольшой подарок в знак открытия нового кабинета: фавна из Помпеи, женскую каменную фигурку из Индии, кусочек коптской ткани.

Зигмунд, реализуя свой замысел, задуманный в Риме, предложил преобразовать кружок в Венское общество психоаналитиков и таким образом отпраздновать въезд в новые апартаменты. Предложение было одобрено. Зигмунда выбрали председателем, Отто Ранка – секретарем. Альфред Адлер предложил начать собирать научную библиотеку по их тематике. Были согласованы, получены и занесены в новый гроссбух скромные сборы. Голосованием приняли решение о подписке общества на несколько медицинских журналов, которые раньше имелись лишь в университетской библиотеке. Было решено, что все члены группы примут участие в Первом конгрессе психоаналитиков в Зальцбурге в конце апреля. Карл Юнг уже нашел помещение и принял другие необходимые меры для подготовки конгресса.

Председатель Зигмунд Фрейд предложил в качестве темы для обсуждения вопросник, присланный доктором Магнусом Хиршфельдом из Берлина по теме «Цель исследования сексуального инстинкта» и ориентированный на выявление с медицинской точки зрения факторов, влияющих на сексуальную жизнь. Каждый член согласился дать ответ в рамках своей специализации. Если участники будут удовлетворены конечными результатами, то соберут воедино материалы и, возможно, опубликуют от имени Венского общества психоаналитиков, показав таким образом миру, что отныне у них существует, как у психиатров, неврологов, физиологов и др., официальный орган. В десять часов Марта и Минна принесли кофе и печенье, и Зигмунд попросил их остаться и вместе отпраздновать рождение общества.

Оскар Рие позвонил и заявил, что сообщит послание лично Зигмунду, который не любил телефон и пользовался им только в крайних случаях. Когда к аппарату подошел Зигмунд, Оскар сказал:

– Супружеские пары Рие и Кёнигштейн приглашают вас на ужин в воскресенье по случаю Пасхи.

– В честь чего, Оскар? Воскресения? Старомодная квартира Рие находилась на Штубенринге. Оскар прислушался к совету Фрейда жениться («тогда будет жена, которой можно делать подарки») и женился на Мелани Бонди, быстро заимел троих детей. В сорокачетырехлетнем возрасте он ушел из Института Кассовица, где занимал пост заведующего отделением детского паралича, и полностью переключился на частную практику, специализируясь по инфекционным болезням. Оскар получал в клинической школе удовлетворительные оценки, считался «достаточно хорошим врачом», был надежным, основательным, терпеливым, и дети ему доверяли. Он не увлекался исследованиями или публикациями, получая удовлетворение от ежедневной работы с больными детьми.

Леопольд Кёнигштейн в пятьдесят восемь лет, за год до Зигмунда, получил почетное звание профессора и перенес чтение лекций из Городской больницы в поликлинику, где он успешно работал в области хирургии глаза. Леопольд принадлежал к тому типу мужчин, которые хорошеют с годами, хотя волосы на его голове сильно поредели и появились залысины. Его глаза, казалось, стали вдвое больше и более выразительными.

– Довольно, – шумел Зигмунд, – уверен, что кто–то из вас получил пост декана медицинского факультета.

После веселого, шумного застолья Оскар открыл бутылку шампанского.

– Десять лет назад, – сказал Кёнигштейн, – мы шли вместе домой из больницы. Я заявил вам, что вы слишком увлеклись подсознанием. Об этом вы говорите в «Толковании сновидений».

– Странно, Леопольд, что вы помните. Я полагал, что вы не читаете моих книг.

– Не читал, а сейчас читаю, от начала до конца со всем тщанием. Здесь, в присутствии трех семейств, я должен признать, что вы были правы, а я ошибался. В качестве покаяния прошу разрешения присоединиться к венской делегации на встрече в Зальцбурге.

Зигмунд покраснел от удовольствия. Оскар Рие сомкнул губы, улыбнулся и сказал:

– Марта, помните тот ликер, что я принес вам на день рождения, когда мы отдыхали в Бельвю, ту бутылку, которая пахла сивухой? Этот инцидент также отражен в «Толковании сновидений». Зигмунд, я все еще чувствую запах сивухи, когда вспоминаю о своей реакции на вашу рукопись о сексуальной этиологии неврозов. Я прочитал пару страниц, вернул рукопись и сказал: «Ничего особого нет». Было это в Институте Кассовица тринадцать лет назад. Я ошибался. В этом есть многое. Я не могу выехать в Зальцбург, но здесь, в Вене, прошу предложить меня в члены Венского общества психоаналитиков.

– Ну и ну, – пробормотала Марта, подошла к Леопольду и Оскару и поцеловала обоих в щеку, – на небесах радуются, когда грешники каются…

6

Он приехал в Зальцбург рано утром в воскресенье, сразу же отправился в гостиницу «Бристоль» на широкой, утопающей в цветах площади Макартплац, вымылся, переоделся и спустился в фойе. У регистрационной конторки стояли двое мужчин; они обменялись замечаниями и улыбнулись ему. Он не узнал никого из них, но по внимательным взглядам заключил, что они приехали на семинар. Он подошел к ним и протянул руку.

– Фрейд из Вены.

– Джонс из Лондона.

– Брилл из Нью–Йорка.

– Господа, вы уже позавтракали? Хорошо, тогда, может быть, выпьем по чашечке кофе?

– С удовольствием.

Они пошли в небольшую столовую для немногих постояльцев, которые отказывались от завтрака в своих номерах. Все трое заговорили сразу по–английски, Зигмунд слегка по–книжному, поскольку изучал язык преимущественно по книгам; Джонс растягивал слова с уэльским акцентом, а у Брилла был немецкий акцент. Они были молоды: Джонсу – двадцать девять, а Бриллу – тридцать три, оба прибыли из Цюриха, где работали с Блейлером и Карлом Юнгом, накануне приезда швейцарской группы, Которая, как было приятно узнать Зигмунду, включала не только Блейлера и Юнга, но и Макса Эйтингона, которого наставлял сам Зигмунд, Франца Риклина, Ганса Бертшингера и Эдуарда Клапареде, первого женевского врача, заинтересовавшегося психоанализом.

После завтрака Зигмунд спросил Джонса и Брилла, не хотят ли они пойти на прогулку.

– Мне хотелось бы размяться после долгого сидения в купе поезда.

– У нас будет шанс сравнить неврозы Вены, Лондона и Нью–Йорка, – пошутил Брилл.

Они пересекли Макартплац, заполненную нарядно одетыми жителями Зальцбурга, направлявшимися в церковь; тысячелетняя история города была связана с его епископами. Затем они направились к центру, к залитым солнцем садам «Мирабель», откуда открывался превосходный вид на шпили и колокольни старого города и потрясающую воображение каменную крепость, стоявшую на вершине горы на противоположной стороне реки.

Зигмунд повернулся к Эрнесту Джонсу и поблагодарил его за то, что он первый предложил Карлу Юнгу провести семинар, а тот приложил большие усилия, чтобы собрать сорок два человека из шести стран.

– Это историческое событие, – сказал Джонс, – именно поэтому я хотел назвать его международным конгрессом психоаналитиков.

– Назовем так в следующем году, если нынешняя встреча пройдет удачно. Расскажите, что привело вас к психоанализу?

Они подошли к старому городу с его узкими кривыми улочками и красочными витринами лавок. Эрнест Джонс шел между Зигмундом и Бриллом. Он был невысокого роста, его голова была выкроена для более импозантного и плотного человека, но все же не нарушала пропорций.

– Мне бы следовало быть ростом повыше, – сказал Джонс с ухмылкой, – но я принял неизбежное. В порядке компенсации я усвоил невозмутимость Наполеона.

Подобно большинству невысоких людей, он одевался элегантно и сам выбирал для себя предметы туалета, даже галстуки. У него были светло–коричневые шелковистые волосы, глаза большие, темные, проницательные. Отличительной его особенностью была бледность как след болезни крови в детстве. Темные изогнутые брови резко выделялись на фоне бледного лба. На его волевом лице выдавался внушительный римский нос, уши были прижаты к голове, усы были шелковистыми. Когда его колючий юмор задевал кого–либо из членов семьи, мать восклицала, показывая на его язык:

– Он острый, как иголка!

Как и Зигмунд Фрейд, он был первым сыном у боготворившей его матери и добродушного отца; разница заключалась в том, что отец Эрнеста Джонса был процветающим дельцом и мог обеспечить образование сына. Джонс, родом из Уэльса, считал, что он принадлежит к ущемленному национальному меньшинству. Его мать родилась в семье баптистов, но затем приняла англиканскую веру, тогда как муж и сын были атеистами. В двадцать один год Джонс получил степень в медицине и первую золотую медаль, сдав экзамены на подготовительных курсах и в клинической школе Лондонского университета. Во время акушерской службы в госпитале ему приходилось принимать роды на дому в одном из беднейших еврейских кварталов Лондона. Ему понравились его жители, их теплый, человечный образ жизни, у него возникла к ним симпатия, сохранившаяся на всю жизнь.

Получив подготовку невролога, он провел три года в качестве домашнего врача при детском госпитале. Ведя с огромным усердием работу хирурга, невролога, терапевта, он был требователен к медицинским сестрам и няням, не понимавшим, почему они должны работать не покладая рук. Неприятности начались у него в конце третьего года, когда он обнаружил нарыв в груди тяжелобольной девочки. Авторитетный врач–консультант не согласился с заключением Джонса. Однако вскоре нарыв лопнул. Увидев, что девочка выплевывает гной, Джонс решил немедля ее оперировать, чтобы спасти жизнь. Вернувшийся вслед за этим врач–консультант пришел в ярость. Случилось так, что невесте Джонса предстояла операция по поводу аппендицита. Он хотел быть возле девушки во время операции, но, как постоянный врач, не мог покинуть госпиталь. Он спросил дежурного врача, может ли он быть свободен вечером в субботу. Врач ответил, что, по его мнению, такое возможно, но сестра–хозяйка наябедничала на него, и его немедленно уволили. Так, по его словам, началось наклеивание на него «дурной славы».

Какое–то время это не казалось серьезным. Весь следующий месяц он посвятил подготовке к завершающим экзаменам и был первым в списке, получив еще одну золотую медаль. Джонс был уверен, что за ним оставят должность невролога в Национальном госпитале, ибо в Англии не было другого врача, равного ему по квалификации. Но председателем бюро Национального госпиталя оказался врач–консультант, ошибочность диагноза которого доказал Джонс. Он заявил, что с молодым доктором Эрнестом Джонсом «трудно работать», а затем посадил на это место собственного племянника.

– Меня отсекли от лондонского медицинского мира как человека с отметиной.

Любая связь с медицинской элитой или с альма–матер, куда он хотел вернуться, была оборвана. Джонс основал частную контору на улице Харли вместе с более пожилым и более известным врачом. Его отец заключил арендный договор и оплатил аренду. Затем Джонс потратил почти два года, обходя по списку лондонские больницы, учебный госпиталь на улице Черинг–Кросс, больницу для нервнобольных в Вест–Энде, даже малоизвестные больницы для детей и для нервнобольных; во всех случаях его кандидатуру отклоняли из–за прошлой истории. В конце концов ему удалось получить назначение в Фарингтонский диспансер и чуть позже в морской госпиталь, где он читал лекции по неврологии. Ему нужны были побочные заработки, и он стал репортером медицинской прессы, помещая отчеты о факультативных лекциях.

Один приятель пригласил его в Фабианское общество, где он слушал беседы Бернарда Шоу, Герберта Уэллса и Сиднея Вебба. Там он встретил молодую голландку по имени Лое и влюбился в нее. Она была женщиной неукротимой отваги и психоневротического склада. Пара провела несколько лет вместе, живя то у него, то у нее и выезжая за границу. Лое называла себя миссис Эрнест Джонс, несмотря на то, что формального брака не было. Затем последовал самый жестокий удар. Он занимался исследованием афазии, некоторые проверки проводились в школе умственно отсталых. Две девицы обвинили его в недостойном поведении. Доктора Эрнеста Джонса арестовали, он просидел три дня в камере, затем был отпущен под залог; несколько месяцев его терзали переносами слушания, пока судья не прекратил дело по причине его абсурдности. Медицинская пресса признала, что он не виновен; врачи, с которыми он работал в больницах, собрали фонд, чтобы помочь ему оплатить судебные издержки. Он был убежден, что девицы блудили между собой, а вину пытались переложить на него.

К этому времени, в 1906 году, его заинтересовали конвульсии без видимых органических нарушений, и он наблюдал случаи анестезии и паралича, которые трудно было приписать конкретной причине. Опыт работы в детском госпитале убедил его в том, что существует детская сексуальность.

– Англичане – жуткие лицемеры, когда речь заходит о сексе, однако еще до поступления в начальную школу детям известно многое. Девятилетний сын видного министра катался по полу от колик в желудке, а затем сказал мне: «Боже мой, было так больно, что я не смог бы трахнуть девчонку, окажись она подо мной в тот момент». И говорят, что нет детской сексуальности!

Он начал практиковать психотерапию до того, как прочитал работы Фрейда, и сразу же столкнулся с новыми неприятностями. В больнице Вест–Энда для нервнобольных находилась десятилетняя девочка с истерическим параличом левой руки. Доктор Савиль, отвечавший за девочку, опубликовал книгу о неврастении; согласно его диагнозу, причиной ее болезни было «недостаточное снабжение кровью одной части мозга». Джонс обследовал девочку, установил, что она, как правило, приходила рано в школу, играла с мальчиком чуть старше себя, попытавшимся ее соблазнить. Девочка отбивала его поползновения левой рукой, которая затем и онемела, была парализована, хотя девочку по–настоящему не ударили. Поскольку в больницах было запрещено упоминать о сексе, разразился скандал. Родители девочки, узнав о случившемся, пожаловались в госпитальный комитет, а тот немедля посоветовал Джонсу уйти в отставку.

В это время профессор психиатрии в университете Торонто доктор Кларк совершал поездку по Европе, изучая деятельность психиатрических клиник и подыскивая директора для института, основанного им в Канаде. Отчаявшийся молодой Джонс ухватился за возможность начать новую жизнь. Он попросил дать ему шесть месяцев, чтобы пройти подготовку под руководством Блейлера и Юнга в Бургхёльцли.

Первая публикация Зигмунда, прочитанная Джонсом, касалась Доры; хотя он недостаточно хорошо знал немецкий язык, чтобы вникнуть в подробности, метод Зигмунда произвел на него большое впечатление. Он решил, что должен выучить немецкий язык, и начал штудировать «Толкование сновидений».

– Я пришел к глубокому убеждению, что в Вене есть человек, внимательно относящийся к каждому слову пациента… Это говорит о том, что он подлинный психолог. Это значит, что человек, проявивший моральный и политический интерес к интеллектуальному процессу, впервые доказал подлинно научный интерес к нему. До сего времени научный интерес ограничивался тем, что Шеррингтон называл миром энергии, «материальным» миром. Ныне же он относится в равной мере к миру ума.

Наша тройка обошла старинный город. Зигмунд обратился к Бриллу:

– Если вас не затруднит беседовать во время подъема в горы, я хотел бы подняться на Мёнхсберг, оттуда лучше виден город.

– Подняться в горы? Ба, я мог бы разговаривать с вами, профессор Фрейд, даже находясь в шахте.