Стоке ухмыльнулся:
      - В море нет гор, если не считать тех, на которые "Бигль" начнет взбираться в шторм!
      Они стояли сейчас на длинном склоне, круто спускавшемся к прелестной деревеньке Косэнд у залива, с высокими деревьями и добротными домами. Внизу виднелись каменные укрепления, по обеим сторонам которых простирались плодородные поля, где пасся скот. Спустившись, они очутились на маленькой вымощенной камнем площади возле самого залива и зашли в трактир "Контрабандисты".
      - Нет, Джонни Стоке, - произнес Чарлз за кружкой эля, - вы неправы. Ведь на каждой стоянке "Бигля" будут горы. И я намерен на них взбираться.
      На следующее утро Стоке пригласил его с собой в Ате-неумский сад.
      - Я собираюсь привести в порядок принадлежащую "Биглю" астрономическую обсерваторию, чтобы производить наблюдения за склонением магнитной стрелки.
      - А что это такое?
      - Вы пользовались компасом? Ну так вот, это тоже компас, для навигации он крайне важен. Еще со времени Гилберта, то есть примерно с 1600 года, было известно, что земля действует как огромный двухполюсный магнит, обнаруживающий себя в двух направлениях: горизонтальном, что проверяется с помощью обычного компаса, и вертикальном, на которое реагирует подвижно закрепленная магнитная стрелка. На магнитном экваторе вертикально подвешенная магнитная стрелка занимает горизонтальное положение, а на полюсах стоит вертикально. И по тому, насколько она отклоняется к западу или к востоку, мореплаватель может судить о магнитном склонении. Раньше капитан ориентировался только по компасу и звездам, теперь же с помощью этого нехитрого устройства он узнает долготу и широту. Свое местоположение он определяет везде - на севере и на юге, на востоке и на западе - по отношению к двум полюсам и экватору.
      - Общепринято, что Плимут - географический центр мира [Таким центром английские моряки в то время считали этот расположенный в относительной близости от Гринвичского меридиана порт на Ла-Манше. - Прим. пер.], добавил Стоке. - Когда мы установим здесь центральное время, все находящиеся в море суда, обозначив свое местоположение, смогут приближенно сверить свое время с тем, которое показывают часы в Атенеумском саду.
      - Значит, когда я буду проплывать по Магелланову проливу, то смогу с точностью сказать, когда здесь, в "Атенеуме", начнется семичасовая лекция!
      - Reductio ad absurdum! [Reductio ad absurdum (лат.) - приведение к абсурду (как способ доказательства), - Прим. пер.] - воскликнул Стоке. - Я учился всего четыре года, а подготовлен лучше, чем вы!
      - Разные предметы, мой милый, разные предметы!
      Познания Дарвина пополнялись с каждым днем.
      Нередко за обедом у уполномоченного морского ведомства, куда его брал с собой капитан Фицрой, Чарлз встречался и беседовал с капитаном Филипом Паркером Кингом, чей двухтомник "Описание обследования тропических и западных береговых районов Австралии" настоятельно рекомендовал ему в Мэр-Холле Джозайя Веджвуд, Как-то капитан Кинг отвел его в сторону и сказал:
      - На "Бигле" в качестве мичмана отправляется мой четырнадцатилетний сын Филип. Это уже не первое его плавание. Как волонтер он провел на "Адвенчере" целых пять лет. Когда мы отплывали, ему было всего девять, но тогда на корабле находился я и мог сам за ним присмотреть. Сейчас я не могу просить о том же никого из офицеров: ведь это означало бы, что для сына создаются какие-то особые привилегии. Но поскольку вы не моряк, вас я могу попросить о таком одолжении. Зная, что на борту у него есть друг, я чувствовал бы себя спокойнее.
      - С удовольствием сделаю все, что смогу, - уверил его Чарлз. - Моим заботам уже поручили юного Мастерса. Я буду брать их обоих с собой на берег, чтобы они учились естествознанию.
      Видавшее виды лицо капитана озарилось благодарной отеческой улыбкой.
      - Спасибо, мой дорогой Дарвин. В свою очередь, пока "Бигль" стоит здесь на якоре, позвольте мне поделиться с вами некоторыми из моих метеорологических наблюдений. Я научу вас, как пользоваться инструментами, чтобы предсказать надвигающийся "вилли-во" ["Вилли-во" - шквальный ветер в Магеллановом проливе, - Прим. пер.] или ураган, шторм или водяной смерч; как записывать барометрическое давление, точку росы, силу ветра, количество выпадающих осадков...
      До сих пор кумирами Чарлза всегда оставались ученые. Профессора Генсло, Седжвик... Их вклад в ботанику и геологию позволил сделать эти науки точными. Сейчас судьба свела его с людьми иного рода изобретателями-практиками, инженерами. Первым из них был Вильям Гаррис по прозвищу "Гром и молния", сорокалетний уроженец Плимута, который закончил медицинское отделение Эдинбургского университета, служил полицейским врачом, а затем вернулся домой, чтобы вести врачебную практику. Женившись в возрасте тридцати трех лет, он забросил медицину. Все свое время он посвящал решению вопросов приспособления электричества к многочисленным практическим потребностям; его перу принадлежал уже ряд статей по электричеству, напечатанных в ученых журналах. Чарлз познакомился с ним за обедом в таверне "Фонтан" и сразу же заразился его бьющим через край энтузиазмом.
      Сейчас Гаррис занимался установкой системы громоотводов на "Бигле".
      - Мистер Гаррис, не будете ли вы добры объяснить мне технику контролирования молний? - попросил его Чарлз.
      Глаза Гарриса и его белые зубы ослепительно блеснули.
      - Мы не контролируем их, мистер Дарвин. Правильнее будет сказать, мы их заземляем.
      - Мне понятно, как вы это делаете на суше. А вот на море?
      - Точно так же. Двадцать первого ноября я намерен продемонстрировать свой способ в "Атенеуме", используя вместо грозового облака электрическую машину, вместо моря - корыто с водой, а вместо кораблей - детские игрушки. Моя система состоит из медных пластин, наложенных одна на другую, проходящих сверху через мачты и реи, а снизу соединенных с водой. Преимущество, которое мы получаем, основано на следующем принципе: пройдя по столь большой поверхности, электрический поток оказывается ослабленным до такой степени, что он не оказывает никакого вредного воздействия даже в том случае, если молния попадает прямо в мачту. Система подобных проводников и будет установлена на "Бигле". Уверен, что за три года вам придется услышать и увидеть предостаточно громовых раскатов, слепящих вспышек молнии, но ни одна мачта, ни один матрос не погибнут.
      Второго "человека дела" он встретил в "Атенеуме" на лекции. Сэр Джон Ренни, тридцатисемилетний инженер, только что по проектам своего отца завершил возведение нового Лондонского моста. Сэр Джон теперь был занят перестройкой огромного мола, которому надлежало оградить вход в Плимутский пролив от штормовых волн Ла-Манша и Северной Атлантики. В 1812 году под руководством его отца в этом месте начали сбрасывать известняковые глыбы, и уже через год мол можно было видеть над поверхностью воды. Однако шторм 1817 года и ураган 1824-го нанесли сооружению такой урон, что потребовалась новая перестройка. Таким образом, сын снова завершал работу отца как представитель нового поколения, возможно лучше осознавая, что природа куда более искусна в разрушении, чем человек - в созидании.
      Настроен он был весьма дружелюбно.
      - Завтра утром я буду работать на молу, мистер Дарвин. Если вас подвезут, то присоединяйтесь ко мне, и я покажу вам, какие изменения мы вносим в конструкцию дамбы.
      Капитан Фицрой как раз собрался совершить рабочую вылазку на адмиралтейской яхте и пригласил Чарлза "прошвырнуться". Когда после измерения углов дамбы Фицрой возвратился на яхте обратно, Чарлз остался вместе с Ренни на обдуваемых ветром скалах, наблюдая за тем, как рабочие сбрасывают в воду огромные куски известняка из Орестонских каменоломен.
      - Первая наша ошибка, - пояснил сэр Джон, - заключалась в постройке дамбы под прямым углом. Вскоре мы поняли, что не следует давать морю возможность обрушиваться на какую бы то ни было перпендикулярную поверхность. Если оно в сердитом настроении, то может спокойно швыряться глыбами весом в тонну так, словно это всего лишь галька. Новый мол сумеет перехитрить даже самый сильный шторм. Мы строим его как покатую крышу дома. Вода будет ниспадать с него каскадом.
      Чарлз взглянул на бурлящую у их ног воду и врезающиеся в море известковые уступы насыпи.
      - Вы напоминаете мне Гарриса по прозвищу "Гром и молния", - воскликнул он. - Оба вы стремитесь доказать, что мозг человека может одолеть силы природы.
      - Одно слово предостережения, мистер Дарвин. К несчастью, неверно, что мозг человека в состоянии управлять всеми силами природы. Есть то, чего он никогда не сможет ни превзойти, ни подчинить себе.
      - Что же именно, сэр Джон?
      - Сам человеческий мозг.
      ...Барометры предсказали верно. Не прошло и часу, как солнце исчезло и с Атлантики подул резкий юго-западный Еетер, приковав корабль к якорной стоянке в гавани. Вскоре с моря надвинулась тяжелая пелена проливного дождя. Как только похолодало, он тут же превратился сперва в мокрый снег, а затем в град. "Бигль" подпрыгивал на волнах, как пробка. Еще ни разу в жизни Дарвин не испытывал такого всепроникающего холода. Шторм продолжался несколько дней. Чарлзом попеременно овладевали то морская болезнь, то тоска по дому, то отчаяние при мысли, что им никогда не выйти из гавани.
      2 декабря после полудня, когда он полулежал, вытянувшись в кресле в гостиной у себя дома возле Кларенских бань, куда он вернулся, чтобы отдохнуть после качки на судне, с "Трактатом по теории Земли" Кювье в руках, кто-то забарабанил в дверь. Открыв ее, Чарлз увидел на пороге своего брата Эразма с дорожной сумкой в руке.
      - Привет, Чарли. Сюзан сообщила мне твой адрес, и я приехал, чтобы повидаться с тобой.
      От удивления у Чарлза отвисла нижняя челюсть и округлились глаза. Эразм превосходно выглядел: лицо его, и без того смуглое, покрывал загар. Волосы на темени заметно поредели, зато на висках торчали пучками, напоминая крылья птицы. Взгляд его глаз, темных и привлекательных, казался отрешенным. Одежда на нем была дорогой, но не крикливой: шерстяной пиджак с широкими лацканами, жилетка, белый воротничок и тонкая шелковая рубашка с черным галстуком.
      Чарлз стиснул брата в объятиях. Прошло уже три с половиной года, как Эразм окончил колледж Христа. После краткого визита в Маунт он уехал в Лондон, откуда надолго отправился путешествовать по Франции и Австрии. Когда он стал жаловаться на скверные гостиницы и трудности путешествий, Чарлз поинтересовался, почему он не ведет оседлый образ жизни и не живет с комфортом.
      - Как раз это я и намерен сделать, - отвечал Эразм.. - Свое время я буду делить между квартирой на Риджент-стрит и Уиндхемским клубом в Сент-Джеймсе. Время моих скитаний прошло. Я собираюсь навсегда обосноваться в Лондоне и с грустью взирать на то, как проходят годы.
      - А врачебная практика?
      - Я принимаю не пациентов, а лекарства. Вообще-то со здоровьем у меня как будто все в порядке, только вот моральное состояние подводит: часто я не в состоянии ничего делать.
      Чарлз был ошарашен. Как, после стольких лет, проведенных в Эдинбурге, в колледже Христа - а ведь Эразм считался хорошим студентом, - забросить столь уважаемую специальность, к которой брат так хорошо подготовлен! Он, правда, вспомнил, что сам решил не связывать свою жизнь с больными и увечными. Да, но ведь он вышел из игры в самом начале и стал изучать теологию. А где будет искать себе другую профессию Эразм?
      - Нигде, дорогой мой Газ! Годы учебы в Эдинбурге и Кембридже, похоже, доконали меня. А если и не меня, то, по крайней мере, мое честолюбие.
      Впервые дошел до Чарлза истинный смысл гневных слов отца, когда он увидел письмо с приглашением от Генсло: "Дурацкая затея... бесполезная... после экспедиции ты уже не сможешь заняться ничем серьезным". Да, для Роберта
      Дарвина было бы ударом, если бы обнаружилось, что он вырастил двух бездельников, по существу живущих на деньги, присылаемые из дому, и присваивающих себе плоды многих десятилетий тяжелого и самоотверженного труда дарвиновской и веджвудовской семей... По своим моральным качествам они выглядели бы "паразитами" в глазах доктора Дарвина, посвятившего сорок четыре года беззаветному служению своим ближним. - Я вовсе не собираюсь бездельничать только потому, что у меня не будет постоянного занятия.
      - Значит, Рас, у тебя есть какой-то план действий? В таком случае я рад за тебя.
      - В Лондоне все настолько заняты, что у людей не остается времени, чтобы посвятить его дружбе. Я рассчитываю, что у меня оно будет оставаться, насколько, впрочем, позволит мне мое слабое здоровье.
      Чарлз прежде не знал, что у брата "слабое" здоровье. Наоборот, он всегда казался ему и здоровым, и сильным.
      - А кого ты намерен одаривать этой дружбой?
      Лицо Эразма исказилось гримасой боли. Ему был мучителен этот суд младшего брата, перед которым приходилось оправдываться.
      - Я много об этом думал. Я хотел бы завести в Лондоне свой дом, скромный, но уютный, где мог бы собираться народ - есть, пить, знакомиться, беседовать на интересные темы. Я виделся с несколькими писателями. Это, пожалуй, самые одинокие люди на свете, которых мне приходилось встречать.
      Каждый день Эразм сопровождал Чарлза на "Бигль", помогал записывать показания барометров, помогал и в других его делах, поражаясь трудолюбию младшего брата. Предстоящее плавание восхищало его, и он ликовал вместе с Чарлзом, когда наконец была объявлена новая дата отплытия - 5 декабря.
      Чарлз думал: "Бедный Рас. В сущности, он так одинок. Вот для чего ему понадобился его светский салон, чтобы другие могли дарить ему свое тепло и дружбу".
      Как-то он спросил Эразма:
      - А что насчет женитьбы? Согласуется это с твоими планами?
      - Не думаю. Не хочу брать на себя такого рода ответственность.
      - Даже если влюбишься?
      - Газ, по мужской линии в нашей семье ты - представитель романтического начала. Я еще помню, как ты гарцевал по полям и лугам с этой своей кокеткой Фэнни Оуэн. По правде говоря, я никогда не знал любви. Моей натуре она чужда.
      - Ну уж и чужда. Я тоже могу кое-что вспомнить: разве тебе хоть немножко не вскружила голову кузина Эмма Веджвуд? В семье одно время поговаривали, что вы поженитесь.
      Лицо Эразма осветилось теплой улыбкой.
      - Ах, Эмма! Наша очаровательная "мисс Неряха"! Да мы даже ни разу не держались за руки. Так что если кто-то и толковал о женитьбе, то только потому, что дарвиновским и веджвудовским кузенам и кузинам просто положено жениться и выходить замуж друг за друга. Вообще-то наши славные сестрички предпочли бы, чтобы я женился на Фэнни, второй из "голубок".
      - Лично я всегда думал, что ближе всех тебе кузина Шарлотта. Она красива, обаятельна, а ее акварели сделаны рукой мастера.
      - Перестань, Чарлз, на роль свахи ты явно не годишься. Отъезд Эразма вызвал у брата приступ неподдельной тоски - впервые за время пребывания в Плимуте. Редко случалось, чтобы он испытывал подобное чувство.
      5 декабря, в понедельник, на небе с утра не было ни облачка. Капитан Фицрой отдал приказ:
      - Готовить корабль к отплытию!
      У команды вырвался вздох облегчения. Чарлз прыгал от радости... до тех пор, пока с юга не задул штормовой ветер, снова приковав "Бигль" к гавани.
      Сидя за столом в чертежной, он сквозь зубы процедил Стоксу:
      - Я возвращаюсь в свои Кларенские бани. Хочется доставить себе удовольствие и поспать на прочной, ровной, устойчивой кровати.
      - Смотрите не переусердствуйте, - предупредил Стоке. - Стоит подуть ветру с севера и нас унесет из Плимута раньше, чем вы успеете сбросить свою ночную сорочку.
      Чарлз продолжал жить на квартире, пока один порыв ветра сменял другой. С каждым днем все больше наваливалась усталость. Когда он ступил на борт, чтоб хоть чуточку взбодриться, качка на "Бигле" оказалась такой сильной, что он тут же поспешил ретироваться. День за днем офицеры только и делали, что следили за барометрами.
      Понадобилось целых пять дней, чтобы ветер наконец переменился. В девять вечера они снялись с якоря. Как только обогнули мол, их подхватила большая волна. И снова их предостерегли барометры: с юго-запада надвигается шквал. Корабль начал зарываться носом в волны. Чарлз испытал приступ морской болезни. Это была самая кошмарная ночь в его жизни: вой ветра, рев волн, хриплые возгласы офицеров и выкрики команды - да, этот ночной концерт он забудет не скоро. Утром капитан Фицрой приказал возвращаться в Плимут и ожидать там более благоприятного ветра.
      Чарлз снова вернулся в свои Кларенские бани.
      Следующие две недели были ужасны: постоянный резкий холод, снег, лед. Все это время Чарлз плохо ел и еще хуже спал; он исхудал, взгляд его сделался грустным. Его товарищи на "Бигле" ворчали и огрызались. Один из них, Питер Стюарт, его ровесник (на флот он пришел в четырнадцать лет), которого Чарлз навестил во время ночной вахты, сказал:
      - Там, на берегу, кто-то наверняка держит черную кошку под корытом. Поэтому-то мы и торчим все время в гавани. Пусть скорей подует с севера легкий бриз! Тогда все мы завопим от восторга. Господи, как хочется скорей попасть в тропики!
      Когда ветер немного стихал, он надевал свои тяжелые башмаки, большую черную непромокаемую шляпу и дождевик и, взобравшись на Эдкумскую гору, не обращая внимания на пронизывающий холод, часами бродил там, не думая о яростно бушующих волнах, которые обрушивались на песчаный берег и скалы у подножия. Он подставлял лицо ветру и дождю, проникавшему под глубоко надвинутую шляпу. Затем, глядя вниз на клокочущее море, он бормотал про себя:
      - Ужас! Так вот оно, то самое море, которому мне суждено отдать годы жизни? Сумею ли я выдержать это?
      В воскресенье он вместе с Чарлзом Мастерсом отправился в часовню при доках. Всю ночь дождь лил как из ведра. Впервые тогда он испытал сперва боль в области сердца, а затем сердцебиение. Это могло стать серьезной помехой для его плавания, но он пробурчал:
      - Мои беды - это мое дело, о них не узнает никто, кроме меня.
      Сердцебиение усилилось. Он измерил пульс; расстегнув сюртук, приложил левую руку к сердцу.
      Что же делать? Несмотря на преследовавшие "Бигль" несчастья, Чарлз не столько страшился возможной гибели, сколько перспективы остаться на берегу. Поделиться своими страхами с доктором Маккормиком он не мог: тот немедленно отошлет его в Лондон. Не мог он довериться и Бенджамину Байно, известному своей требовательностью, когда речь шла о здоровье.
      Приходилось рисковать. Если сердце разорвется - а сердцебиение, похоже, день ото дня становилось все сильнее, - что ж, пусть тогда его похоронят в море. Едва Чарлз принял это решение, как сердце пронзила острая боль - "целый акр боли", определил он.
      Чарлз совершенно пал духом. Он больше не посещал лекции в "Атенеуме", не брал книг из Частной библиотеки. Он отказывался от любых приглашений на чай или на обеды, не совершал восхождений на Эдкумскую гору и не бродил по берегу клокочущего моря. Все свое время он проводил на борту "Бигля", охваченный приступом уныния, а вокруг грохотал гром, вспыхивали молнии и барабанил по палубе проливной дождь, и сердце его, как море о скалы, колотилось о ребра, пока он не решил, что они вот-вот треснут, будто валуны, готовые рухнуть в волны. То были самые худшие дни в его жизни.
      Но едва кончились дожди и погода, казалось, установилась, Чарлз занялся своими обычными делами, затем отправился с Саливеном и Кингом на прогулку, а на следующий день обедал в мичманской кают-компании: семеро молодых людей в возрасте от четырнадцати до двадцати трех лет с дружеским уважением взирали на Дарвина - еще бы, ведь у него есть престижный университетский диплом, которого им не видать никогда. Сердцебиения прекратились.
      Придя с Бенджамином Байно и Стоксом к открытому всем ветрам заливу Уитсон, Чарлз, обращаясь к друзьям, промолвил:
      - Как величественно и божественно здесь море! И после небольшой паузы воскликнул:
      - О небо, я только что произнес свою первую проповедь!
      С четверть часа наблюдали они за свирепствующими бурунами. Казалось, что покрывавшая их белая пена - это снег. Разбивавшиеся об уступы волны солеными брызгами окатывали всех троих, стоящих на высоком холме. Байно заметил:
      - С океанской силой не может сравниться ничто на земле.
      Стоке тут же возразил:
      - Неудачная игра слов, Бен, даже если это вышло у тебя непроизвольно. Чарлзу и мне куда больше по душе вода, если она ведет себя спокойно и благоразумно. Не так ли, дружище?
      - Аминь, - ответил Чарлз.
      Была середина декабря, когда Чарлз впервые обедал р каюте капитана Фицроя, который обставил ее с большим вкусом, так что по виду она напоминала комнату в его фамильном особняке. Отделанные красным деревом перебор ки выгодно оттеняли французскую конторку и пару удобных стульев, которые он привез с собой из дома; на сундучке ручной резьбы, где он держал некоторые из своих любимых книг, было разложено несколько особенно дорогих его сердцу вещей: медали, кубки, завоеванные им за время морской службы, две щетки для волос в серебряной оправе и вызвавшая восторг Чарлза маленькая оригинальная ваза веджвудовской работы. На стене висел портрет матери капитана.
      Круглый обеденный стол был накрыт, его личным стюардом Фуллером, жалованье которому он платил из своих средств: накрахмаленная скатерть, искрящийся хрусталь, до блеска отполированное столовое серебро. Корабельный кок с утра запасся на плимутском рынке свежим мясом, овощами и фруктами, но сперва на рассвете, прямо у рыбаков купил целую корзину рыбы. Блюда Фуллер подавал молча.
      Благодушно настроенный капитан Фицрой вышел к столу в легком цивильном платье и рубашке с кружевными гофрированными манжетами.
      - Выводят ли меня из терпения наши задержки? - повторил он вопрос Чарлза. - Да, но без тех эмоций, которые проявляют другие. Я не придерживаюсь теории "черной кошки". Важно одно: чтобы "Бигль" был в полном порядке. Мне подвластно все, что касается постройки корабля, но за юго-западный ветер или шторм я не отвечаю. Силы природы подвластны одному лишь богу. Давайте поднимем сегодня наши бокалы за четыре предстоящих нам счастливых и плодотворных года. К ростбифу я подобрал бутылку чудесного красного вина. Пейте, дорогой мой Дарвин, пока есть возможность. Ведь как только задует северный ветер и выгонит нас из Плимута, жидкости в этой каюте будет не больше, чем в черствых морских сухарях.
      - Из всех привилегий, которые вы столь любезно мне предоставили, сэр, ни одна не дорога мне так, как честь обедать вместе с вами.
      - Да, в кают-компании младших офицеров бывает шумновато. Все стараются развеселить друг друга. - И, посерьезнев, добавил: - Я должен сообщить вам и остальной распорядок наших совместных трапез. Стол накрывается точно по расписанию: завтрак - в восемь, обед - в час, чай - в пять, ужин - в восемь. Мы должны стараться не опаздывать, но, если один задерживается, другому следует приступать к еде незамедлительно. Кончать трапезу одновременно тоже не обязательно; кто поел первым, тут же возвращается к своим занятиям.
      - Понимаю.
      - Есть еще одна вещь, о которой я хотел предупредить вас. Здесь, в Девонпорте и Плимуте, мы все немало повеселились в компаниях. Уверен, что я болтал с адмиралами и их милыми дочками не меньше, чем вы. Но на море, особенно в ненастье или когда у меня не получается необходимая карта или схема, мне не до посторонних разговоров, я погружен в свои дела, и никто не имеет права сам обращаться ко мне. Иногда наши обеды будут проходить в полном молчании. Знайте, что это не вызвано никакими личными мотивами просто на море я не выношу пустой болтовни.
      - Капитан Фицрой, я уже давал вам обет не входить в эту очаровательную каюту, когда вам захочется побыть одному. Теперь я прибавляю к нему обет молчания, когда будете молчать вы. Я попрошу Стеббинга [Инструментальный мастер, приглашенный Фицроем и лично им оплачиваемый. - Прим. пер.] сделать для меня такой барометр, который бы показывал с максимальной точностью ваше желание или нежелание разговаривать.
      Фицрой пришел в восторг.
      - Мы с вами сработаемся, Дарвин, сработаемся.
      Его обычно серьезные глаза осветила озорная улыбка.
      - А я ведь почти готов был отказать вам в тот раз, когда вы пришли ко мне в Адмиралтейство. Знаете почему? Потому что, будучи ярым приверженцем немецкого физиономиста Лафатера, я был убежден, что могу определить характер человека по его наружности. И вот на какую-то долю секунды - вы еще сидели от меня через стол - я засомневался: можно ли с таким длинным носом, как ваш, обладать достаточной энергией и решимостью для путешествия?
      Чарлз решил обратить все это в шутку.
      - Перестаньте, дорогой мой капитан, вы не могли не знать, что Лафатер был поэтом и мистиком. И в своей теории он не потерпел бы ни грана науки.
      Капитан Фицрой нисколько не обиделся.
      - Во время предыдущего плавания "Бигля" я попросил мистера Джона Вильсона, нашего судового врача, изучить характер огнеземельцев: их силу воли, честность, хитрость, привязанности, память... Затем мы провели френологическое изучение их голов. Все это записано в моем бортовом журнале.
      Брови Чарлза от удивления поднялись.
      - Так БЫ изучали шишки на их головах, чтобы выяснить качество их интеллекта?
      - Да. Потрясающее занятие.
      Некоторое время Чарлз молча изучал мягкие подушечки собственных пальцев.
      - Неужели, капитан, вы стали бы ощупывать рукой корпус и нос "Бигля", чтобы убедиться в его мореходных качествах?
      Вместо ответа Фицрой с виноватым видом улыбнулся, но спина его при этом едва заметно напряглась.
      Возвращаясь к себе в каюту, Чарлз размышлял: "А стоит ли позволять себе такую роскошь, как брать над капитаном верх в споре?"
      "КАК БЕСКОНЕЧНО РАЗНООБРАЗНА СОЗДАННАЯ ЗДЕСЬ ЖИЗНЬ"
      [Выйдя в декабре 1831 года из Девонпорта, "Бигль" в конце февраля 1832 года достиг берегов Бразилии и до середины 1834 года оставался у восточных берегов Южной Америки, где производил съемочные работы. Все это время Дарвин собирал свою коллекцию расте-ний и животных, которую он по частям отправлял в Англию на попутных судах, К тихоокеанскому побережью "Бигль" вышел 28 июня 1834 года. - Прим. пер.]
      ...Восторг Чарлза от встречи с Тихим океаном быстро сник. Океан можно было назвать каким угодно, только не тихим. Один за другим налетали на "Бигль" неистовые порывы шквального ветра: такой отвратительной погоды не было ни разу с тех пор, как они наконец-то покинули Плимут, даже в сравнении со штормом, чуть не потопившим корабль у мыса Горн. Когда ветры стихли, большая волна все еще не давала кораблю подниматься вдоль западных берегов Южной Америки. Чарлз чувствовал себя совершенно разбитым и был не в состоянии чем-либо заниматься: он не мог ни работать, ни читать, ни принимать пищу, ни находить забвение в сне. Больше остальных страдал Джордж Раулетт: уже давно здоровье его подтачивалось вспышками, как полагал доктор Байно, туберкулеза или какой-то иной инфекционной болезни. При этом Раулетт наотрез отказывался от приема лекарств, которые, по мнению врача, могли бы спасти жизнь самого старого из офицеров на борту, - каломели, морфия, рвотного камня. Вскоре он впал в бессознательное состояние и умер. Ему было тридцать восемь - возраст, казавшийся почтенным.
      Тело вместе с грузом свинца зашили в гамак, обернули полотнищем холста, накрыли флагом и положили на доску. Офицеры и вся команда собрались на юте. Смерть Раулетта опечалила всех. Панихиду отслужил Фицрой, закончив ее словами:
      - Итак, мы предаем,-тело нашего умершего товарища матросской могиле "вечно меняющейся и таинственной океанской стихии".
      Один конец доски подняли. Тело с грузом было предано морским глубинам.
      - Это моя вина, - говорил потом Байно. - Я должен был бы списать его с судна и отправить домой из Монтевидео.
      - Раулетт знал, что умирает, - ответил Чарлз, стремясь утешить друга. - Он не хотел умереть в Англии. Я ни разу не слышал, чтобы он упоминал о доме, семье или друзьях. Пять лет проплаЕал он на "Адвенчере" и вот сейчас два с половиной года с нами. "Бигль" был его домом, а мы - семьей. Поэтому он и хотел умереть на борту.
      Капитан Фицрой намеревался плыть вдоль побережья до Кокимбо, находившегося значительно севернее Вальпараисо, главного порта на юго-западном побережье, но шестьсот штормовых миль вынудили его укрыться в бухте Сан-Кар-лоса на острове Чилоэ. После беспрерывной восемнадцатидневной качки Чарлз заявил:
      - Надеюсь, остров прочно стоит на якоре. Ютившиеся в крохотных, крытых тростником хижинах на северной оконечности туземцы, в чьих жилах текла смесь индейской и испанской крови, подплыли на своих легких лодках к "Биглю", приветствуя его с непритворной радостью, - суда в их отдаленный порт заходили не слишком часто. С собой они привезли на продажу свиней, картошку и рыбу.
      Чарлз совершил короткую экскурсию вверх по течению ручьев, змеившихся в лесу между деревьями. В свою записную книжку он заносит, что нигде, кроме тропической Бразилии, не наблюдал такого разнообразия проявлений красоты в природе. Удобренная вулканической золой почва была необычайно плодородна, поражая роскошным великолепием произраставших на ней лесов и зарослей бамбука, взобравшегося на сорокафутовую высоту.
      "Адвенчер" [Так окрестили участники второй экспедиции на "Бигле" одну из шхун, приобретенных капитаном Фицроем без разрешения Адмиралтейства, для ускорения запланированных съемочных работ, - Прим, пер.] приковылял в порт со сломанным во время шторма утлегарем. Обычно невозмутимый Уикем злился на себя.
      - Всю душу выворачивает, - жаловался он.
      - .. И конечно же прямо на вашу выскобленную до блеска палубу! съязвил Чарлз, которого Уикем частенько изводил своей придирчивостью по части соблюдения чистоты на корабле.
      Он нашел для себя чистую постель в одном из домиков деревушки Сан-Карлос, окруженном сочными лугами и величественными вечнозелеными деревьями. Местные жители были одеты в грубое домотканое шерстяное платье, выкрашенное в темно-синий цвет.
      Сперва не переставая шли проливные дожди, как им здесь и положено в зимние месяцы, потом на целых три дня наступила передышка. В один из них Чарлз провел исследование скальных пород с помощью "старого Тора", геологического молотка, названного им так в честь Адама Седжвика. Он пришел к выводу, что породы долго находились под водой и затем поднялись, став сушей. Когда именно? Пять тысяч лет назад, пятьсот тысяч, пять миллионов?