- И с чего это я так постарел за эти восемь лет? - жаловался он Эмме. - Когда ты вышла за меня замуж, я был молодым, светловолосым, светлолицым и вполне симпатичным. А сейчас? Да ты только погляди на меня сегодня, на пороге моего сорокалетия: почти что лысый, брови кустятся...
      - Это все от постоянных раздумий, - пошутила жена. - Что касается меня, то я нахожу, что сейчас ты гораздо привлекательней, чем тогда, когда мы поженились. В лице у тебя куда больше решимости, а голова - помнишь, твой отец сказал, что после "Бигля" ее форма изменилась? - сделалась еще массивнее. Раньше ты был просто мил. Теперь ты - могуч.
      - Ах, любовь! Так очаровательна и так слепа!
      "Чем старше становишься, - размышлял он на следующее утро, смотрясь в зеркало для бритья, - тем вернее выражает лицо твою внутреннюю сущность".
      Хотя к 1847 году Эмма родила уже пятерых детей, она мало изменилась. Каштановые волосы сохраняли прежний блеск, кожа оставалась гладкой, щеки румяными. Ни Веджвуды, ни Дарвины никогда не считали ее красавицей (впрочем, и дурнушкой тоже). Ее ласковые лучистые глаза были по-прежнему бархатисто-карими, к тому же с возрастом она не потеряла и фигуру.
      Что касается Чарлза, то если, как отметила Эмма, внешне он и казался более могучим, о своем физическом состоянии он не мог бы сказать того же самого. Ушли в прошлое времена, когда он без устали, по четырнадцати часов кряду, скакал на лошади, спал на сырой земле; подложив под голову седло, ел мясо гуанако... ощущая независимость и свободу.
      Джозефу Гукеру он обмолвился:
      - О своем здоровье мне нечего сказать, потому что я всегда чувствую себя почти одинаково - то чуточку лучше, то чуточку хуже.
      Его продолжало угнетать, что друзья могут считать его ипохондриком. Эмма однажды сказала ему: она счастлива оттого, что, даже когда ему особенно плохо, он остается таким же общительным и заботливым, как обычно, и она чувствует, что нужна ему.
      Для работы у него оставалось совсем немного экземпляров усоногих из коллекции, переданной им Ричарду Оуэну по возвращении из Кембриджа; их должно было хватить от силы месяца на три. Морские уточки, которых он собирал в тропических или просто.теплых морях, имели небольшое ромбовидное или овальное отверстие почти белого или пурпурного, иногда черного или бледно-персикового цвета. Щитки клапанов были почти треугольной формы, а в мягких тельцах просматривались сегменты с толстыми стенками и многочисленные трубочки. Чарлз очень жалел, что в Дауне экземпляров для исследования у него так мало. "Придется мне просить Оуэна, чтобы он уговорил Королевский хирургический колледж вернуть мою коллекцию", - в конце концов надумал он.
      В феврале 1847 года Дарвин сделал короткий перерыв в занятиях, чтобы съездить к отцу в Шрусбери и проездом через Лондон побывать в Королевском обществе. Газеты как о большой победе вовсю трезвонили, что палата общин приняла "10-часовой билль", ограничивавший десятью часами рабочий день женщин и детей, занятых на фабриках: возможно, то был самый либеральный законодательный акт со времени отмены Хлебных законов.
      Когда он вернулся домой, Эмма сообщила ему, что снова беременна.
      - С рождения Джорджа прошло почти два года, - начала она. - Мы же хотели, чтоб у нас была большая семья, так что поблагодарим бога - он даровал нам ее...
      Чарлз поцеловал ее в лоб, промолвив:
      - Боюсь, у нас просто нет другого выбора, если только я не постригусь в монахи и не перееду в монастырь.
      Работа с микроскопом не занимала мыслей Чарлза. Он мог спокойно обдумывать материал, что давали те отрасли знания, в которые он углублялся, а также сведения по выведению новых разновидностей, поступавшие от селекционеров.
      Десять лет назад он написал: "Если бы мы решились дать полную свободу вымыслу, то пришли бы к выводу, что животные ведут свое происхождение от одного общего с нами предка. И они и мы - это единый сплав... Не следует жалеть усилий в поисках причин последующих изменений".
      "Почему все более редкими становятся страусы в Патагонии?" - размышлял он, пока его не осенило: благоприятные условия сохраняют разновидности, в то время как неблагоприятные ведут их к самоуничтожению.
      Дарвин получал удовольствие от обоих видов работы - и практических опытов в лаборатории, и теоретических размышлений во время своих прогулок по Песчаной тропе. В июне он побывал в Оксфорде на заседании Британской ассоциации, куда, казалось, съехались все его коллеги: Адам Седжвик, Джордж Пикок, Ричард Оуэн, Чарлз Лайель, Юэлл, Бакленд, Мурчисои, Майкл Фарадей, сэр Джон Гершель, Джон и Хэрриет Генсло приехали со своей старшей дочерью Френсис. Джозеф Гукер взволнованно поведал Чарлзу:
      - Странная вещь! Я столько раз виделся с ней в доме Генсло, и в общем-то она мне всегда нравилась. Но вот вчера вечером за ужином я как будто впервые увидел Френсис, так поразила меня ее красота. Это было как откровение. Я понял, что люблю ее и должен просить ее руки. Сегодня утром я говорил с ней. Генсло согласны.
      - Еще бы! Ведь они заполучат в семью самого блестящего ботаника страны. Интересно, что у нас тоже получается скрещивание - семьями, профессиями.
      - ..Однако свадьбы нам придется ждать еще несколько лет. Адмиралтейство снаряжает научную экспедицию на Борнео, и, возможно, меня возьмут судовым натуралистом. А лесное ведомство предлагает мне совершить рейс в Индию.
      Гукер принес известие о том, что Королевский ботанический сад в Кью открыт для публики, как и новый музей экономической ботаники сэра Уильяма Гукера. На Ботанический сад Джона Генсло в окрестностях Кембриджа наконец-то выделили средства, и первые деревья там уже посажены.
      На геологической секции выступили Дарвин, Адам Седжвик и Роберт Чеймберс: именно этот последний и был, решил Чарлз, автором вызвавших столь бурную оппозицию "Следов". Возвратившись домой, он заявил Эмме:
      - Заседания доставили мне большое удовольствие, но все-таки самое приятное - одобрительная реакция специалистов по ракообразным, когда они узнали, что я занимаюсь препарированием и описанием всех родов усоногих. Генри Милн Эдварде, автор одной из моих давнишних любимых книг трехтомного исследования ракообразных, предложил мне познакомиться с его коллекцией и обещал оповестить всех, что мне срочно требуются экспонаты для работы.
      Эммина улыбка была вежливой, но сдержанной.
      - Извини, дорогой, но в данный момент меня больше занимает наш выводок, чем твои уточки.
      8 июля у Дарвинов родилась дочь Элизабет, третья девочка. Сразу же после родов самочувствие Эммы улучшилось. Чарлз вернулся к работе над "Tubicinella coronula" и анатомией "стебельковых усоногих".
      - Когда я закончил книгу о коралловых рифах, то жаловался, что никто не станет ее читать, - заметил он. - Но спрашивается: кто же тогда станет читать мою анатомию усоногих рачков?
      - Да все грамотные усоногие, вот кто! А потом, разве ты сам не говорил, что хотел бы создавать книги-первоисточники?
      - Но мне нравится, когда их к тому же еще и покупают. Джон Мэррей уже распродал весь тираж переделанного "Дневника". Я знаю, что по контракту гонорар за переиздание книги мне не положен, но все равно то, что написанные мною книги расходятся, тешит мое авторское самолюбие.
      Опубликованные Чарлзрм четыре собственные и пять отредактированных им книг в целом были весьма благосклонно восприняты в ученом мире. Как правило, дарвиновские теории не оспаривались, а если критика и высказывалась, то в самой корректной, "академической" форме. И вдруг в сентябрьском номере "Журнала Эдинбургского королевского общества" за 1847 год появляется статья с описанием "дорог" и береговой линии Глен-Роя, автор которой буквально обрушивался и на доклад, в свое время сделанный Чарлзом на заседании Лондонского Королевского общества, и на его научную добросовестность.
      - Я прямо заболел от горя, - признался он Гукеру. Хотя полемика и не была бурной, Чарлз проклинал тот день, когда девять лет назад поехал в Шотландию, чтобы собрать материал для своего доклада.
      - Не умею я защищаться! - пожаловался он Эмме. - Конечно, это слабость. Нужно быть сильнее, нужно уметь драться, когда на тебя нападают.
      Удалившись в свой кабинет, он на девяти страницах составил опровержение и послал его редактору "Скотс-мена". Испещренное многочисленными поправками письмо, почти каждую фразу которого он переписывал по нескольку раз, так никогда и не появилось в газете.
      В октябре погостить к Дарвинам приехали на недельку Лайели: Чарлз привез хозяину коллекцию усоногих, а Мэри подарила превосходный портрет мужа в раме. Чарлз тотчас же повесил его над зеркалом на центральной стенке камина и пригласил Мэри в кабинет, чтобы продемонстрировать ей результаты своих трудов.
      - Я так рад вашему подарку. Огромное за него спасибо!
      Лайель прочел все, что было написано Чарлзом по усо-ногим рачкам, наблюдал, как виртуозно проводит тот препарирование под водой, выделяя мягкую округлую мешковидную часть тела.
      - Отличная работа, Дарвин, - отозвался он. - Вы становитесь прямо-таки экспертом по части обращения с этим мельчайшим режущим инструментом. И все-таки больше всего меня восхищает в вас способность скрупулезно описывать все детали. Таким и надлежит быть настоящему ученому, специалисту, которого каждый обязан уважать. Для меня вы - его живое воплощение.
      В ответ Чарлз только вздохнул и, накрыв микроскоп чехлом, предложил:
      - Одевайтесь и пошли пройдемся по Песчаной тропе. Сколько сегодня камешков положим? Может, десять? Уже целый год я не проходил свою дистанцию столько раз подряд.
      На восьмом круге Чарлз произнес:
      - Вот уж никогда не представлял себе, что в мире столько разновидностей усоногих. Мне были известны сотни, а оказалось, что их тысячи. Если препарировать и описать всех, то на это уйдут годы!
      По дружелюбному лицу Лайеля расползлась широкая улыбка:
      - Но разве не за этим они вам и даны?
      Чарлз задумался. Лайель сам отшвырнул ногой очередной камешек. Оставалось пройти последний круг. Холодало, в воздухе пахло дождем.
      - Да, вроде бы ваши морские уточки - это скучища, - прибавил Лайель. Вся их деятельность - облеплять днища кораблей. Но природа создала усоногих рачков не бесцельно. Изучая их приспособляемость к климатическим условиям, различным морям, меняющимся запасам пищи, вы - кто знает? - быть может, обнаружите что-то такое, что имеет отношение к этой вашей таинственной теории трансмутации видов...
      Он прервал свою тираду ровно настолько, сколько требовалось, чтобы по-дружески грубовато обнять Чарлза за плечи:
      - ..теории, которой я верю не больше чем наполовину. Как только Дарвин закончил препарировать усоногих рачков Лайеля, он поехал в Лондон, чтобы повидаться с Ричардом Оуэном. Помещения, которые он занимал в Королевском хирургическом колледже, разительно отличались одно от другого. Одна комната представляла собой теплый кабинет, уставленный книгами, где витал дух учености и трубочного табака; другая - холодную лабораторию с операционным столом и набором скальпелей, ножей с изогнутыми лезвиями и хирургических ножниц, необходимых для анатомирования животных - как живых, содержащихся в клетках, так и мертвых, хранившихся в ящиках со льдом.
      - Оуэн, - обратился к нему Чарлз, - можно мне одолжить коллекцию своих усоногих, которую в свое время я передал колледжу? Мне нужно гораздо больше родов, чтобы разобраться в изменчивости их структуры.
      - Конечно. Ваша коллекция находится в музее без всякой пользы.
      - Я был не совсем точен, когда употребил слово "одолжить". Усоногих рачков мне придется уничтожить: ведь я должен их препарировать, а помещать их обратно в раковины я еще не научился.
      Оуэн улыбнулся этой попытке Чарлза сострить: его всегдашняя манера держаться отчужденно не позволила ему открыто рассмеяться.
      - Вы вернете их в виде своей монографии. А это замена вполне равноценная.
      Чарлза поражало, как много времени приходится отдавать сосредоточенной работе: и наблюдениям под микроскопом, и записям в тетради. Он вел подробный дневник, где отмечал, сколько именно времени заняло изучение того или иного рода..
      - Совершенно непроизвольно я пришел к необходимости дать название нескольким клапанам, а также некоторым из более мягких частей тела, сказал он Эмме.
      - А что, до тебя их никак не назвали?
      - До меня их попросту не видели!
      Одним из родов он занимался ровно тридцать шесть дней, а описание его заняло всего двадцать две страницы. Другим - девятнадцать, но зато Чарлз был вознагражден двадцатью семью страницами свежего материала.
      - При такой скорости я никогда не кончу! - простонал он, сидя в гостиной у камина. - Эти "зверюги" и так отняли у меня больше года.
      - Работа есть работа, - отвечала жена. - Ты же любишь их, правда?
      - Моих дорогих уточек? Да я от них без ума!
      После того как одна за другой лопнули все предпринятые Адмиралтейством попытки направить Джозефа Гукера на Борнео, Малайские острова или в Индию для проведения ботанических исследований и положение выглядело безнадежным, неожиданно пришло спасительное письмо от барона фон Гумбольдта. Постаревший, но по-прежнему столь же активный Гумбольдт обрисовал все выгоды, которые сулила науке экспедиция по Индии и Гималаям, чьи ископаемые окаменелости неопровержимо свидетельствовали, что эта двойная горная цепь с высочайшими вершинами мира когда-то была морским дном. Это побудило министра финансов наконец-то согласиться выдать Гукеру, все еще получавшему половину своего прежнего жалованья, пособие из расчета четырехсот фунтов в год. Ему был разрешен бесплатный проезд на корабле флота ее королевского величества "Сидоне", на котором отправлялся в Индию новый британский генерал-губернатор.
      - От души поздравляю, - сказал Чарлз своему молодому другу. - Уверен, и путешествие, и экспедиция пройдут великолепно, но я хотел бы, чтобы они поскорее закончились. Пусть это и эгоистично, но мне будет вас страшно не хватать - во всем.
      Тем временем сэр Джон Гершель прислал записку, предлагая вместе пообедать, как только Чарлз надумает выбраться в Лондон. Когда-то именно Гершель первым сообщил ему об издании Кембриджским философским обществом его небольшой монографии. Из Кейптауна сэр Джон вернулся в Англию в 1838 году, двумя годами позже экспедиции на "Бигле", и последующие девять лет занимался главным трудом своей жизни - "Наблюдениями на мысе". Вскоре он должен был стать президентом Королевского астрономического общества. При виде Гершеля на Чарлза нахлынула теплая волна ностальгических воспоминаний о пяти проведенных на море годах.
      - Я пригласил вас, с тем чтобы просить принять участие в важной работе по заказу лордов - представителей Адмиралтейства, - сообщил Гершель за обедом. - Они обратились ко мне с просьбой составить, я цитирую, "Руководство по научным исследованиям для офицеров военно-морского флота ее королевского величества, для натуралистов и просто путешественников:". В нем предполагаются, в частности, главы по астрономии, гидрографии, метеорологии и, конечно, зоологии, которую поручено написать вашему другу Ричарду Оуэну, и ботанике - ее делает сэр Уильям Гукер. Все мы считаем, что именно вы самый подходящий автор для главы по геологии. Что вы на это скажете?
      Хотя Чарлз закончил свою рукопись по геологии Южной Америки всего два года назад и она порядком успела ему надоесть, он не ожидал, что ему будет трудно уложить в двадцать пять - тридцать страниц текста, призванного помочь не одному поколению моряков и натуралистов, то, что он знал.
      - За издание берется Адмиралтейство, - сказал сэр Джон. - А распространением займется Джон Мэррей. Никакого гонорара или авторских не предусматривается, но не думаю, чтобы это вас остановило.
      - Я должен Адмиралтейству немало, да что там - я обязан ему всем. И горжусь, что мое имя появится в той же книге, что и ваше, и Ричарда Оуэна, и сэра Уильяма Гукера.
      По пути домой, глядя на зимний пейзаж Кента, мелькавший за окнами вагона, он бормотал под скрежет колес:
      - Что же, это вам за нападки на меня в "Журнале Эдинбургского королевского общества". Одно калечит, другое лечит.
      Зачехлив микроскоп и отложив инструменты, он пересел на свое обычное место в кресло с обитой материей дощечкой на подлокотниках для письма... радуясь возможности вновь очутиться на время в своей прежней корабельной каюте. Глава писалась сама собой, без всяких усилий, настолько он был переполнен впечатлениями и мыслями, накопившимися за пять лет плавания на "Бигле". Чтобы ее завершить, ему понадобилось всего две-три недели; поначалу он боялся, что включил чересчур много материала, но сэр Джон пришел в восторг и от его трудолюбия, и от качества работы. Воспрянув духом, Чарлз тут же принялся за другую работу, о которой давно просили его Лайель и Геологическое общество, - "О переносе эрратических валунов с более низкого на более высокий уровень".
      По вечерам Эмма играла для него попурри из опер Беллини "Норма" и Россини "Вильгельм Телль". Одной из любимых опер Чарлза была - по вполне понятной причине - "Эмма" Обера. Год выдался удачным и по части чтения вслух: только что в Лондоне появились "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте, первые выпуски "Ярмарки тщеславия" Теккерея и "Грозовой перевал" Эмилии Бронте. По мере того как его коллеги из Лондона узнавали о существовании Даун-Хауса, увеличилось также и количество поездок на станцию Сиденхэм.
      19 апреля.1848 года Чарлз обедал в Геологическом обществе с Лайелем, Мурчисоном, Хорнером и Юэллом. Он довольно долго не бывал на заседаниях Общества и сейчас град насмешек обрушился на "удалившегося от дел сквайра, впавшего в спячку в сельской глуши".
      - "Удалившегося от дел?" - вступился за друга Ла-йель. - Посмотрели бы вы на его кабинет. Он еще выйдет из своей пещеры - и тогда весь мир признает его как непререкаемый авторитет по усоногим рачкам.
      Выступив с докладом, Чарлз привел доказательства своей теории, согласно которой в поднятии валунов с исходного уровня материнской породы виноваты прибрежные льды. Доклад был хорошо принят, ему тепло жали руку почти все из тех, кто присутствовал в конференц-зале.
      По дороге домой Лайель негромко произнес:
      - Дарвин, а не лучше ли вам жить в Лондоне? Городская жизнь имеет много плюсов. Таких, как сегодняшний восторженный прием, например. У вас же наверняка сердце радовалось.
      - Совершенно с вами согласен: Лондон имеет свою привлекательность, свои светлые стороны. Но я все равно никогда не откажусь от сельской жизни. Вот увидите, так для меня будет лучше.
      На следующее утро он завтракал с Эразмом, затем зашел повидаться к Джону Грею, хранителю зоологического отдела Британского музея. Там находилась большая коллекция усоногих, пополнявшаяся с годами за счет экспедиций натуралистов, включая и самого Грея; экспонаты, однако, не были классифицированы и не могли поэтому быть занесены в каталог.
      - У нас они фактически лежат без всякой пользы, - сказал Грей. - Никто не считает нужным ими заняться. Я поговорю с попечителями, чтобы они разрешили передать коллекцию вам.
      Весной Чарлз еще раз побывал в Лондоне, чтобы послушать доклад Гидеона Мантелла об ископаемых окаменело-стях в древних породах.
      Выпив по аперитиву, Чарлз и Лайель остались обедать в Королевском обществе в помещении Соммерсет-Хауса. Через стол от них восседал Ричард Оуэн, который, Дарвин знал это, считал себя самым большим авторитетом по части геологических ископаемых. Впрочем, он и на самом деле приобретал все большую известность.
      Чарлзу понравился доклад: он был не только интересно изложен - большая редкость в научных кругах! - но и убедительно аргументирован. Поэтому-то Дарвин просто оторопел, услышав, как Ричард Оуэн, буквально кипящий от ярости, принялся вопить прямо в лицо Мантеллу, едва успевшему занять свое место за столом:
      - Доклад никуда не годится! Исследование поверхностно, а выводы насквозь фальшивы. Я решительно вы-стугшо против подобного шарлатанства как недостойного Королевского общества и требую, чтобы оно было осуждено.
      Дежтар Гидеон Мантелл, пятвдесятввосьмилетний практикующий врач, весьма уважаемый в Англии за его "Чудеса геологии", "Медали сотворения" и учреждение музея, где им была собрана уникальная коллекция ископаемых, сидел как громом пораженный. Публика, явно смущенная, молчала: тем не менее ухо Чарлза улавливало гул голосов.
      В "Атенеуш Чарлз и Лавель шли молча. За бокалом портвейна, почти утонув в глубоком кожаном кресле, Чарлз наконец нарушил молчание.
      - К какой мерзости приводит слава! Только дюбовь к нетине способна помешать так несправедливо обрушиваться ва другого.
      Некоторое время Лавель внимательно изучал лшю Чарлза.
      - Еы ведь дружили с Оуэном, ее так да?
      - Да.
      - И он бывал у вас в Даун- Хаусе?
      - И не раз.
      - Надеюсь, вы ее делились с ним своими теориями происхождения видов?
      - Конечно, нет. Зачем об этом спрашивать.
      - Берегитесь Оуэна. Он еще выступит иротав вас. Как делает это с каждым. Такова уж его природа.
      Своих старших детей Дарвин обучил обращению с микроскопом, и они были в полном восторге, особенно когда удавалось разглядеть какой-нибудь из скрытых органов, обнаженный отцовским скальпелем. Часто слыша, как Чарлз употребляет термин "ракообразные", они окрестили "папиных морских уточек" "ракообразными мумиями". Любивший одинокие прогулки Уильям частенько отправлялся бродить по тропинкам в лугах и постепенно узнал всех соседей в округе. Однажды он вернулся к обеду чем-то явно озадаченный.
      - Папа, ты знаком с мистером Монтпичером, который живет в нескольких милях южнее деревни? Каждое утро этот джентльмен сидит у открытого окна своего коттеджа, курит трубку и ничего, кроме этого, не делает.
      - Может быть, он на пенсии, Уилли?
      - Да, но когда же он занимается своими уточками? Эмма от души рассмеялась.
      - Видишь, Чарлз, что получается. Последние пару лет дети только и видят, как ты препарируешь усоиогих рачков, вот они и решили, что каждый мужчина должен делать то же самое. Ничего другого они просто не могут себе лред-ставить.
      - Придет время - смогут. Если, конечно, я когда-нибудь сумею закончить эту поистине нескончаемую работу. Впрочем, я сильно в этом сомневаюсь. Недавно мне написал некий мистер Статчбери из Бристоля: предлагает в дар свою коллекцию усоногих - он собирал ее всю свою жизиъ. Говорит, она великолепна.
      Коллекции поступали к нему из разных мест. Одну из них прислал Хью Каминг, натуралист и парусных дел мастер; вторую - преподобный Р. Л. Лоу, собиравший ее на острове Мадейра. Свои экземпляры направили Чарлзу Огаст Гулд из Бостона, а также Луи Агассис, незадолго до того назначенный профессором зоологии в Гарварде. Даже Симе Ковингтон, работавший сейчас в Австралии, по доброй воле прислал коробку с морскими уточками. Чарлз получал множество писем из Франции и Германии от людей, хотевших, чтобы он воспользовался плодами их трудов... а следом прибывали коробки и ящики, была получена банка, содержавшая целую сотню новых экземпляров, о существовании которых он прежде и не подозревал. Он изучал каждую группу, начиная с самой ранней стадии личинки и кончая взрослыми формами. Путем тщательного препарирования он сумел доказать, что все без исключения усоногие - это ракообразные, родственники крабов, креветок и омаров.
      Почта приносила также известия иного рода. Через три с небольшим года после фиаско с губернаторством в Новой Зеландии капитан Роберт Фицрой получил назначение на должность управляющего доками в Вулвиче. Королева Виктория присваивает Чарлзу Лайелю звание "рыцаря" "а церемонии в королевском замке Балморал в Шотландии: отныне он будет именоваться сэром Чарлзом Лайелем, а его жена - леди Мэри. По этому случаю Дарвины откупорили бутылку шампанского, подняв бокал за своих друзей.
      Газеты сообщали, что в Германии, Австрии, Италии шли революции, В Лондоне чартисты, рабочие, гребовавшие всеобщего избирательного права, таимого голосования и ежегодных выборов, готовились к массовой демонстрации. Министры королевы Виктории убедили королевскую семью переехать на остров Уайт, чтобы избежать возможного насилия.
      Лето принесло с собой приятное тепло, не переходившее в изнуряющую жару. От разросшихся побегов плюща на выходившей в сад стене Даун-Хауса, казалось, становилось даже прохладнее; цвели азалии, ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. Чарлз проводил на воздухе по нескольку часов в день. Плодотворными были его прогулки по Песчаной тропе: новые идеи постоянно роились в его голове.
      В августе Эмма родила Френсиса, их третьего сына.
      Казалось, все шло как нельзя лучше. Но отчего же тогда, уже с самого начала июля, ему, как он записал в дневнике, "особенно нездоровилось"? Отчего кружилась голова, одолевала депрессия, нападал озноб, перед глазами плавали черные точки, мучили тошнота и рвота?
      Хотя Эмма и ухаживала за ним с неизменным вниманием, ему становилось все хуже. Начали сдавать нервы, тряслись руки, непроизвольно дрожали мышцы.
      В конце года, когда страдания уже не отпускали его ни на минуту, он решил:
      - Пора собираться в мир иной.
      Жалея Эмму, Чарлз не сказал ей, что ему кажется, будто он умирает. Он отпер ящик стола и, достав оттуда свою рукопись о происхождении видов, датированную 1844 годом, и адресованное жене письмо, положил их на видное место, где она наверняка его заметила бы.
      Из состояния летаргии его вывело письмо Кэтти. Отец совсем не может ходить. Все время он проводит в кресле-каталке, а спит на кровати, которую перенесли в библиотеку. Каждое утро садовник вывозит доктора Дарвина в оранжерею, потому что самое большое удовольствие ему доставляет посидеть немного под пальмой: он посадил ее, получив от Чарлза письмо из Баии с описанием, как эти деревья растут в Бразилии. Письмо сестры не оставляло сомнений в том, что отец при смерти, и Чарлз не мешкая выехал в Маунт. Эмме он не разрешил ехать - ведь ребенку было всего несколько месяцев.
      Увидев доктора Роберта Дарвина в инвалидной коляске посреди библиотеки, он был потрясен. Отец пил бледный чай, а сидевшая подле Сюзан читала ему вслух одного из любимых им поэтов. Когда Чарлз, наклонившись, поцеловал его в обе щеки, на глазах исхудавшего до неузнаваемости отца выступили слезы.
      - Я. намерен, остаться с тобой целых две недели. Да, отец, у меня есть для тебя замечательные новости. Мою книгу об усоногих рачках, как только она будет закончена, вызвалось напечатать "Общество Рея". Создано оно четыре года назад для публикации научных статей и книг и названо в честь Джона Рея, известного английского натуралиста. В "Обществе" больше семисот пятидесяти членов, среди которых самые выдающиеся ученые Великобритании. По правде говоря, я очень сомневался, что мою книгу вообще могут напечатать.
      Тень улыбки осветила лицо Роберта Дарвина. Он протянул руку и коснулся сына, слишком взволнованный, чтобы говорить. Под вечер, когда находившийся под присмотром Сюзан отец уснул, Чарлз спросил Кэтти, сидя с ней за обеденным столом в столовой, пока Энни, готовя ужин для своего любимчика, хлопотала на кухне:
      - Как дела?
      - Ничего нельзя сказать определенного, Чарли. Отец выдержан, спокоен, никогда не жалуется. Он так бесконечно добр, так трогательно заботится обо всей прислуге, их детях. Свои распоряжения он отдает через Сюзан. Иногда ей не удается сомкнуть глаз в течение ночи, но она справляется со всеми трудностями.
      Две недели пролетели как один день: в присутствии сына доктор Дарвин, казалось, воспрянул духом. Силы его крепли, когда он слушал рассказы Чарлза о прогулках по Песчаной тропе, об Эмме и детях, о его дружбе с маленькой Энни, новом микроскопе. Сам Чарлз чувствовал себя хорошо: ему удалось убедить себя, что так нужно, чтобы не причинять беспокойства отцу.
      Но стоило ему очутиться в своем кабинете в Даун-Хаусе, как все симптомы его болезни тотчас же вернулись. Он совершенно не мог работать. Сознание парализовала и мысль о неизбежности плохих вестей. И они пришли всего через девятнадцать дней после его возвращения домой. Доктор Роберт Дарвин мирно скончался в возрасте восьмидесяти двух лет.
      Чарлз рыдал, не стыдясь своих слез. Старшие дети, и прежде всего Энни, уже понимавшие, что такое смерть, приходили, чтобы поцеловать его, и плакали вместе с ним. Чарлз всегда любил отца, особенно они стали близки после того, как сын доказал, что у него в жизни есть и другие интересы, кроме охоты, собак и ловли жуков, и он не опо-, зорит чести семьи. "Да благословит тебя господь, дорогой мой Чарлз, отец так любил тебя"! - писала Кэтти.
      Он чувствовал себя настолько плохо, что два дня вообще не вставал с постели.
      - Но все равно на похороны в Шрусбери я должен поехать, - заявил он Эмме.
      - А хватит ли у тебя сил?
      - Силы появляются, когда делаешь дело. Пожалуйста, попроси Парсло собрать мои вещи.
      Путь до Лондона не слишком утомил его. Усталости он не ощущал до тех пор, пока не добрался до дома Эразма. Брат уехал в Маунт, но служанка приготовила Чарлзу чай с тостами. Было уже три часа, так что добраться до Шрусбери дилижансом или поездом в тот же день не представлялось возможным. Чтобы Эмма не волновалась, он отправил ей записку, что чувствует себя "почти так же, как обычно". И хотя он выехал первым утренним дилижансом, к самим похоронам он не успел. Доктора Дарвина погребли рядом с женой на скромном церковном кладбище в Монтфорде. Чарлз прибыл в Маунт к тому времени, когда одна из молоденьких горничных начала обносить кофе вернувшихся в дом с похорон родных и знакомых отца.
      Некролог в местной газете "Кроникл" был полон восторженных похвал. Чарлз, однако, видел, что Сюзан и Кэтти безутешны. Доктор Дарвин был смыслом всей их жизни, и сейчас обе они напоминали парусники, очутившиеся в море без руля и ветрил. Он решил, что побудет с сестрами неделю и постарается убедить их оставаться в Маунте до конца своих дней. Когда было зачитано завещание, обнаружилось, что отец оставил достаточно средств, чтобы дать им возможность жить в имении вполне обеспеченно. Доля наследства, доставшаяся Эразму, оказалась весьма щедрой, так что ему можно было теперь не беспокоиться о своем будущем. Чарлзу причиталось свыше сорока тысяч фунтов: этого с лихвой хватало, чтобы дать детям образование и профессию и сделать сам Даун-Хаус еще более просторным, а все имение еще более красивым.