Джек и Бэсси ладили, несмотря на эти незначительные трения. Его огорчало лишь то, что она мало читает и не может вместе с ним обсуждать новые книги. Когда он заговорил на эту тему, Бэсси возразила, что рада бы всей душой, но в шесть утра ее будит ребенок, и с этой минуты до десяти вечера одно за другим идут нескончаемые дела. Джек сочувственно потрепал жену по руке. Да, он знает. Вот когда детишки подрастут, у нее будет больше времени на книги. Тридцать пять лет спустя люди вспоминали, что на вид Бэсси была ему не пара: Джек. выглядел озорным мальчишкой, а она - степенной матроной. Тем не менее все сходились на том, что супруги жили в мире и согласии. Это весьма решительно подтверждает и Элиза Лондон-Шепард, которая в тот период часто у них гостила. Судя по его собственным записям, Джек признавал за женой лишь один недостаток - ограниченность фантазии, воображения. "Кругозор ее был ограничен узкими рамками". Вместе с этим, вполне отдавая жене должное, он признавался, что всегда знал об этом и что эмоциональная уравновешенность, прозаичность Бэсси были необходимы ему до крайности и прежде всего привлекали его в ней. Клаудсли Джонсу, заявившему, когда Джек женился: "Я приберегу свои поздравления к десятой годовщине вашей свадьбы", - он писал в марте 1903 года: "Кстати, по-моему. Вам уж пора принести нам Ваши давным-давно просроченные поздравления. Вот уже скоро три года как я женат, обзавелся парой ребятишек и считаю, что семейная жизнь - великолепная штука. Так что не мешкайте! Или приезжайте, взгляните на нас и на ребят и поздравляйте потом".
      "Морской волк" двигался вперед полным ходом, принося автору гораздо больше радости, чем даже "Зов предков". В свободные часы Джек писал отличные рассказы об Аляске, такие, как "Тысяча дюжин", "Золотоискатели Севера" и десяток других. Кроме "Спрея", он приобрел еще лошадь с коляской, чтобы катать по окрестностям свое семейство и приятелей. Становилось тепло, и ему доставляло удовольствие устроить пикник где-нибудь на холмах, затеять игры, поплавать в бассейне, поджарить мясо на костре... В конце апреля он упал с коляски, и ему срезало кусок большого пальца на руке. "У меня такое ощущение, будто на кончике пальца бьется сердце", - жаловался он; однако несчастный случай не оторвал его от "Морского волка" - он по-прежнему успевал писать тысячу слов в день. Прообразом главного героя послужил капитан Алекс Макклин, о необычайных подвигах которого он наслышался, когда служил на "Софи Сазерленд". Уединение и покой Джек продолжал находить на "Спрее"; однажды внезапный шторм в клочья изорвал паруса; пришлось порядком потрудиться, чтобы вернуться в устье.
      В июне была анонимно опубликована "Переписка Кемптона и Уэйса". Печать встретила ее доброжелательно. "Необычно... вдумчиво... откровенно... широкая аудитория обеспечена... проникнуто пытливым духом современности... служит хорошей пищей для ума... новое направление в жанре романа... умно, остро, философия оригинальна". Путем "последовательных умозаключений" одного из авторов отгадал сан-францисский журнал "Аргонавт". Новость распространилась с такой быстротой, что, выпуская второе издание, Макмиллан запросил у Джека разрешения огласить имена авторов. Раскупали "Переписка" не особенно бойко: для среднего читателя в ней не хватало фабульности, действия, быстрого темпа; однако Джек и Анна (она теперь жила в Нью-Йорке) обменялись письмами, в которых поздравляли друг друга с удачным завершением важной работы.
      К концу июня, решив вывезти детей на лето за город, Бэсси сняла домик в Лунной Долине округа Сонома, где у местечка Глен-Эллен разместилась стайка летних дач, построенных миссис Нинеттой Эймс. Джек остался в Пьедмонте - он серьезно работал над "Морским волком", не хотелось бросать и прогулки на "Спрее". Однажды вечером, под самый конец месяца, Джек проезжал через холмы в своей коляске с Джорджем Стерлингом и другими друзьями. По пути коляска свернула с дороги и угодила в овраг; Джеку при этом сильно повредило ногу. Ухаживать за ним частенько приходила Чармиан Киттредж. В начале июля, едва встав на ноги, Джек уехал к своим в Глен-Эллен. Туда же к тете приехала и мисс Киттредж.
      "Трансконтинентальный ежемесячник" прогорел; Роско Эймс с Эдвардом Пэйном остались без работы. На берегу речушки миссис Эймс с Эдвардом Пэйном построили большой, довольно беспорядочный дом и назвали его "Уэйк Робин". Напротив него Пэйн, священник-расстрига, поставил бревенчатые столы и скамейки, чтобы проводить философские дискуссии, посвященные возрождению истинной веры. Чтобы заработать на этом предприятии, миссис Эймс настроила дачки, поставила палатки и стала сдавать их семейным людям.
      Приехав в Глен-Эллен, Джек увидел, что его семейство удобно устроилось в домике с парусиновой крышей, расположенном в рощице винно-красной мансаниты и земляничных деревьев. Дачники жили коммуной, готовили в общей кухне на берегу, ели за длинными столами. Джек ассигновал несколько долларов, чтобы устроить запруду там, где чистый прохладный ручей протекал мимо песчаного пляжа, и все общество сходилось сюда загорать и купаться. Проводил здесь послеобеденные часы и Джек; играл с мелюзгой, учил ее плавать. По утрам он уединялся где-нибудь в холодке на берегу и, сидя на стволе спиленного дуба, ежедневно строчил свою тысячу слов. А однажды июльским вечером все обитатели Глен-Эллен, даже малые дети, уютно закутанные в одеяла, собрались послушать первую половину "Морского волка". Рукопись Джек положил на тот самый ствол, на котором обычно писал, с обеих сторон поставил по свечке и начал читать. На земле у его ног расселись соседи. Заря уже принялась расцвечивать небо над горою Сонома, когда он перевернул последнюю страницу. Очевидцы, которым в конце июля 1903 года довелось слышать, как Джек Лондон читает "Морского волка" на берегу ручья в Глен-Эллен, вспоминают этот вечер и поныне как одно из самых значительных и прекрасных событий в своей жизни.
      И вот тогда-то, в какие-то немногие часы, произошел взрыв, положивший конец существованию семьи Лондонов. Лучше всего, пожалуй, рассказать об этом словами самой Бэсси.
      "Как-то в конце июля мы с Джеком после завтрака остались поговорить у ручья. Ему хотелось на время уехать из Окленда; уж слишком часто его отрывали от работы. Он сказал, что подумывает о покупке ранчо в южно-калифорнийской пустыне, и спросил, не буду ли я против того, чтобы там поселиться. Я ответила, что вовсе нет, только нужно позаботиться об удобствах, необходимых для детей. (Бэсси была в первую очередь матерью, а уж потом женой. Джек обещал, что это будет сделано, и мы наметили переезд на осень.
      Часа в два я отвела детей домой спать. Мисс Киттредж давно уже поджидала поблизости; они с Джеком пошли на большой гамак у дома миссис Эймс и стали разговаривать. Я не придала этому никакого значения, уложила детей и взялась за уборку. Четыре часа подряд мисс Киттредж с Джеком сидели в гамаке и говорили.
      В шесть Джек вошел к нам в домик и сказал:
      - Бэсси, я тебя оставляю.
      Не понимая, о чем он говорит, я спросила:
      - Ты что, возвращаешься в Пьедмонт?
      - Нет, - ответил Джек. - Я ухожу от тебя... развожусь.
      Оглушенная, я опустилась на край кровати и долго смотрела на него, пока, наконец, еле смогла выговорить:
      - Господи, папочка, да что ты?.. Ты же только что говорил насчет Южной Калифорнии...
      Джек упрямо твердил, что бросает меня, а я все восклицала:
      - Но я ничего не понимаю... Что с тобой случилось?
      Однако больше от него нельзя было добиться ни слова.
      Никто, и уж тем более Бэсси, не догадывался, что в жизни Джека "случилось" не что иное, как Чармиан Киттредж. Ко многим женщинам могла Бэсси ревновать мужа, но к этой ей и в голову не приходило. Мисс Киттредж была лет на пять, а то и на шесть старше Джека, не блистала красотой, и в Пьедмонте, где ее хорошо знали, служила объектом язвительных суждений и толков. Зачастую там, где бывал Джек, была и она, но к этому Бэсси привыкла еще у себя в Пьедмонте. На первый взгляд Джек в Глея-Эллен виделся с нею не чаще, чем с другими. Больше того, не раз в присутствии жены он отзывался о ней очень нелестно. Бэсси знала, что мисс Киттредж ему не особенно нравится.
      Вот что писала мисс Киттредж Джеку в июне, за месяц до развода:
      "Ах, ты чудный - чудеснее всех! Я видела, как от моего прикосновения у тебя молодеет лицо. Что стряслось с этим миром? Где мое место? Наверное, нигде, если нигде - это сердце мужчины".
      И тогда же пишет ей Джек:
      "Вокруг тебя сомкнулись мои руки. Целую тебя в губы, открытые, честные губы, которые знаю и люблю. Вздумай ты вести себя застенчиво, робко, попробуй вопреки самой себе изобразить жеманную недотрогу, разыграть хоть на мгновение притворную стыдливость, ей-богу, я бы, кажется, проникся к тебе отвращением. "Дорогой мой, дорогая любовь моя!" Я лежу без сна и все снова и снова повторяю эти слова".
      7 июля Чармиан Киттредж пишет Джеку:
      "Меня начинает пугать одно: боюсь, что мы с тобой никогда не сможем выразить, что мы друг для друга. Все это так огромно; а способов выражения у человека так несоизмеримо мало". Спустя несколько дней она посылает ему из Сан-Франциско письмо, которое отпечатала на машинке в своей конторе:
      "Ты поэт, и ты так красив. Поверь, милый, милый мой, что еще никогда в жизни я ничему не была так рада, так глубоко, по-настоящему рада. Подумать только: тот, кто для меня величайший из людей, не обманулся во мне!"
      Мирно спали дети в дачке с парусиновой крышей в Глен-Эллен, а их отец, обуреваемый противоречивыми чувствами, переживал сейчас, пожалуй, самую мучительную ночь в жизни. Джек был прежде всего человеком мягким, добрым. Сам легко ранимый, прекрасно зная, что такое обида, он всегда боялся причинить боль другим. Для него было первым удовольствием помочь человеку, разделить с ним все, чем он сам богат. Неужели это он захвачен таким бурным, таким стремительным чувством, что, подчиняясь ему, бросает жену и дочерей, как в молодости уходил от. Джона Лондона и Флоры? Человек нежной души, социалист, убежденный, что надо отдавать людям лучшее, не думая о награде, стремящийся из сострадания к человечеству добиться для людей лучшей доли! Так это его совесть, его социальные и моральные взгляды сметены прочь, уступили место ницшеанскому идеалу - странному, но неразлучному спутнику его социалистических взглядов. Не он ли, этот ницшеанский сверхчеловек, твердит Джеку: "Ты можешь вырвать у жизни все, что пожелаешь; не стоит беспокоить себя чувствами безликой толпы, моралью рабов - ведь Бэсси, увы, из их числа!"
      Утром Джек возвратился в Пьедмонт, забрал свои пожитки из дома, о котором с такой гордостью писал друзьям, и снял комнату у Фрэнка Эзертона. Прошло несколько дней, и первые страницы газет запестрели сообщениями о разводе. Говорить с репортерами Джек отказывался, и те за неимением лучшего всю вину взвалили на "Переписку Кемптона и Уэйса". Джек-де написал там, что "чувство любви основывается не на разуме", а Бэсси была так поражена подобным утверждением, что это послужило достаточным поводом для развода.
      VII
      С самого начала отношения Джека и Чармиан Киттредж отличаются высоким стилем; с течением времени выспренность взаимных признаний все возрастала. 1 сентября Чармиан пишет ему: "Ты мой, мой собственный, я обожаю тебя слепо, безумно, безрассудно, страстно; ни одна девушка не была еще способна на такую любовь". И на другой день продолжает: "Ах, любимый мой, ты такой мужчина. Я люблю тебя, каждую твою клеточку, как не любила еще никогда и никого уже больше не буду любить". Через два дня: "О, дорогая Любовь моя, ты мой Мужчина; истинный, тот самый, настоящий Супруг моего сердца, и я так люблю тебя!" Следующее письмо: "Думай обо мне нежно, и любовно, и безумно; думай, как об очень дорогом друге, своей невесте, Жене. Твое лицо, голос, рот, твои нежные и властные руки - весь ты, целиком, мой Сладостный - я буду жить мыслями о тебе, пока мы не встретимся опять. О Джек, Джек, ты такой душка!"
      Не желая уступить ни в торжественности изъявлений чувств, ни в выборе стиля, Джек отвечает:
      "Ты не можешь представить себе, как много ты для меня значишь. Высказать это, как ты сама говоришь, невозможно. Непередаваемо волнуют первые мгновения, когда я встречаю, вижу, касаюсь тебя. Ко мне приходят твои письма, и ты со мною, со мною во плоти, и я гляжу в твои золотистые глаза. Да, душа моя, любовь к женщине для меня началась тобою и кончится тобой".
      Боясь скандала, который неизбежно вспыхнул бы, если бы стала известна причина развода, влюбленные встречались тайно, раз или два в неделю. В те дни, когда бывать вместе было нельзя, посылали друг другу бесконечные письма. В тех, которые мисс Киттредж ежедневно писала в своей сан-францисской конторе,от одной до пяти тысяч слов; многих сотен страниц, отправленных Джеку за два ближайших года, хватило бы на полдюжины средних по величине романов. Написаны они затейливо и кокетливо, чувствительно и цветисто; но под многословием угадывается рука женщины хитрой и умной. Их любовь изображается в этих письмах величайшей любовью всех времен. Она всегда знала, говорит Джеку мисс Киттредж, что ей уготовано судьбой нечто необычайное. "О Джек, дорогой, дорогой мой, Любовь моя, ты мой кумир, ты не знаешь, как я тебя люблю". И так до тех пор, пока он не начинает верить, что его любят, как не любили никого с сотворения мира. Убежденный, он отвечает: "Твоя любовь ко мне так огромна, что меня охватывает сомнение - смогу ли и я когда-нибудь полюбить тебя с такой же силой?" Письмо за письмом - она задает тон, он подхватывает почти машинально. Ведь из них двоих он литератор, как же он может писать менее пышно, страстно, откровенно, чем она?
      "Нет, нет, Возлюбленная, - пишет он, - моим глазам любовь наша не представляется чем-то немощным и незначительным. Я готов жить или умереть ради тебя - это само по себе доказывает, что наша любовь для меня важнее жизни и смерти. Ты знаешь, что из всех женщин ты для меня единственная; что ненасытная тоска по тебе страшнее самого лютого голода; что желание грызет меня свирепо, как никогда не терзала жажда славы или богатства. Все, все доказывает-и доказывает неопровержимо, как велика она, наша любовь".
      Ежедневно слова мисс Киттредж тысячами проходят перед его глазами, и загипнотизированный Джек начинает писать в тоне какой-нибудь третьесортной Марии Корелли. Под влиянием литературной манеры Чармиан он отвечает теми же вычурно-нарядными излияниями в духе девятнадцатого века - в том самом стиле, которому еще в раннюю пору своего творчества объявил войну; в том трескучем любовном стиле, от которого ему так и не суждено было избавиться, который испортил столько его книг. Джек, выступивший в "Переписке Кемптона и Уэйса" противником любви сентиментальной, поэтической; защитником теории, утверждавшей, что любовь - биологическая потребность, и только, внезапно превращается во "влюбленного безумца, готового умереть в поцелуе".
      Что сказала бы Анна Струнская, заглянув ему через плечо и увидев, как круто изменил он свои позиции! Едва ли она отказала бы себе в удовольствии с ироническим смешком показать Джеку сравнения ради его собственные строчки: "Если бы не было эротической литературы, человек, безусловно, не мог бы любить в присущей ему манере".
      В письме, написанном из Стоктона 10 ноября 1903 года, обилие излияний достигает апогея: "Знай же, сладостная любовь моя, что я и не представлял себе, как огромна твоя любовь, пока ты не предалась мне по доброй воле и до конца; пока ты, твоя любовь, все твое существо не вымолвили "да". Своим милым телом ты как печатью скрепила все, в чем призналась мне душой, и вот тогда я понял все, до конца. Я познал - я знаю, что ты до конца и целиком моя. Если при всей своей любви ты все-таки не уступила бы мне, передо мной не открылось бы с такой полнотой твое женское величие; не были бы так беспредельны моя любовь, мое преклонение пред тобою. Просмотри мои письма, и, я уверен, ты убедишься в том, что истинное безумие овладело мною не ранее, чем ты с царственной щедростью одарила меня. Именно после того, как ты отдала мне самое главное, появились в моих письмах слова, что я твой "раб", что я готов умереть за тебя, и весь прочий восхитительный набор любовных преувеличений. Но это не преувеличение, дорогая, не напыщенный вздор сентиментального тупицы. Когда я говорю, что я твой раб, я утверждаю это как человек здравомыслящий, и это лишний раз подтверждает, что я воистину и до конца сошел с ума".
      В 1890 году, девятнадцати лет от роду, Чармиан Киттредж, по собственным словам, была "розовощекой девочкой, по мнению многих, хорошенькой и - за исключением тех случаев, когда ее одолевает ревность, - в превосходном расположении духа". В 1903 году, в возрасте тридцати двух лет, ее уже хорошенькой не считали: тонкие губы, узкие глаза, поникшие веки; но держалась она вызывающе смело. Во многом она походила на Фрону Уэлс, созданную Джеком как образец женщины двадцатого века. Вынужденная после смерти родителей зарабатывать себе на жизнь - а в те дни считалось, что благовоспитанной девушке работать не совсем прилично,-она добилась того, что стала первоклассным секретарем, получая "мизерное жалованье, тридцать долларов в месяц". Она много читала, взгляды ее были чужды шаблона; когда в 1900 году Джек встретился с нею в первый раз, она уже начала собирать библиотеку, состоявшую из запретных для Оклендской публичной читальни романов - самых смелых и самых современных. Она по-настоящему любила музыку, мило пела; у нее нашлось достаточно дисциплины и силы воли, чтобы, работая шесть дней в неделю, упражняться еще и в игре на рояле и стать великолепной пианисткой.
      У нее был обольстительный голос, звучный, богатый оттенками, ласкающий слух; она любила посмеяться - даже если ее собеседники не находили повода для смеха - и поговорить - вот в чем она не знала устали! Ей случалось проговорить без передышки от четырех до семи часов кряду. Располагая неистощимым запасом слов и выражений на каждый случай жизни, она умела поддержать умную беседу, своевременно вставить замечание. На редкость отважная, она скакала верхом по холмам - и это в ту пору, когда вообще-то немногие женщины решались садиться на лошадь, а уж если решались, так лишь для того, чтобы покататься в английском дамском седле по специальным дорожкам, где-нибудь в Парке Золотых Ворот.
      Честолюбивая, стремясь выдвинуться в сфере интеллектуальной, добиться успеха в обществе, она неустанно совершенствовалась: скопила денег на поездку по Европе, недурно расписывала фарфоровые блюда - словом, работала не покладая рук и с каждым годом в той или иной области преуспевала.
      Однако во всем, что касается любви, она была законченным продуктом девятнадцатого века. И трескучие фразы, и витиеватое, игривое кокетство, и прихотливые, затейливые чепчики - все выдает в ней полную противоположность Фроны Уэлс. В дневнике мисс Киттредж отражаются многие стороны ее сложной натуры, в том числе и приторно-сентиментальное отношение к любви. Каждый мужчина, будь это даже случайный знакомый, в ее воображении немедленно превращается в потенциального влюбленного. Каждый взирает на нее либо восхищенно, либо страстно, каждый не в силах оторвать глаз. Что касается лиц ее собственного пола, она их выносит С трудом; каждая женщина при виде ее непременно загорается ревностью; каждая, в свою очередь, внушает ревность и ей. В кругу мужчин она настойчиво, сознательно ставила себя в центр внимания, вдохновенно и со знанием дела изображая женщину, в которой есть нечто роковое. Отзывы знакомых и друзей показывают, что там, где речь шла о мужчинах, правил частной собственности для нее не существовало. Зная, насколько она поглощена мыслью о том, как бы заполучить себе мужа, молодые жены и невесты относились к ней с опаской и недоверием.
      Непрерывной вереницей появляются в ее жизни мужчины - и вскоре исчезают. Трудно понять, каким образом такой привлекательной молодой женщине никак не удается выйти замуж. Недоумевает и сама мисс Киттредж. Нервничает тетушка и с появлением каждого нового мужчины немедленно осведомляется, входит ли в его намерение брак: годы-то идут, другие девушки выходят замуж, а вот у племянницы все промах за промахом. В чем же дело?
      По возвращении из Европы мисс Киттредж стала частой гостьей в пьедмонтском домике Лондонов, и Джек, охваченный одним из своих мятежных настроений, начал новую страницу. "Признаюсь тебе в том, что ты уже и так знаешь с первого дня нашего знакомства.
      Когда я впервые заговорил с тобой, я хотел сделать тебя своей любовницей. Ты была так откровенна, так честна и, главное, так бесстрашна! Будь ты иной хотя бы в одном движении, поступке, фразе, я, наверное, постарался бы подчинить тебя своей воле... Помню, мы ехали рядом на заднем сиденье, и я предложил: "Может быть, свернем к сеновалу?", а ты посмотрела мне в глаза, с улыбкой, но без насмешки, без тени жеманства. Ни возмущения, ни страха, ни удивления! Добродушное, милое, открытое лицо. Ты взглянула мне в глаза и сказала просто:
      "Не сегодня".
      Через два месяца после ухода от Бэсси Джек пишет: "Я раздумываю порой: отчего я люблю тебя? За красоту твоего тела, ума? Сознаюсь, не за нее я тебя люблю, но за внутренний огонь, который пронизывает тебя насквозь, украшает все, что бы ты ни надела, который делает тебя задорной, легкой на подъем, чуткой и гордой, гордой собой, своим телом; заставляет и тело твое - само по себе, независимо от тебя - тоже гордиться собой".
      Не приходится сомневаться в том, что близкие отношения с мисс Киттредж завязались у него в июне, когда он остался в Пьедмонте, один-одинешенек во всем доме. А идея переехать вместе с Бэсси в Южную Калифорнию, бросить горячо любимый залив Сан-Франциско была попыткой найти выход из положения, в котором он оказался. Очевидно, мисс Киттредж пришлось потратить четыре часа подряд на уговоры, прежде чем он, наконец, сдался.
      "Окажись Джоан или Бэсси мальчиком, - заметил один из самых близких друзей Джека, - его бы никакими силами не удалось оторвать от семьи".
      Чармиан Киттредж искренне считала, что Бэсси не пара Джеку: женой, какая ему нужна, может стать лишь она. Женой, которая не свяжет себя домом, будничными заботами, а будет вместе с ним странствовать, рисковать, дерзать. Она-то (при поддержке тети Нетты, с самого начала укрывавшей влюбленных), по-видимому, и оказалась скрытой силой, разбившей семью Лондонов. Впрочем, Джек и вообще был легко уязвим. Вспомним, с каким самозабвением отдавал он свою любовь: духовную - Анне Струнской, физическую - незнакомке с чикагского поезда.
      Не исключена возможность, что если бы особа с такими специфическими особенностями, как мисс Киттредж, не нагрянула в его жизнь, он бы остался с Бэсси. Дом служил бы ему штаб-квартирой, а разъезжать и искать приключений он стал бы один. Но вполне вероятно, что если бы им не сумела завладеть мисс Киттредж, он достался бы другой, пятой, десятой... Да, он сам часто повторял в своих рассказах: в этом мире одна собака грызет другую, а тех, кто отстал, пожирают волки. Бэсси не в силах удержать мужа? Ну что же! Мисс Киттредж это не касается, она вправе драться за свое счастье в жизни, вправе захватить себе все, что ей надо. Да, Джек причинит страдание троим самым любимым людям; причем двое из них благодаря ему появились на свет. Зато те, кого любит она, из-за нее не пострадают.
      Чтобы усыпить подозрения, мисс Киттредж часто навещала Бэсси, которая по секрету делилась с нею семейными горестями. 12 сентября 1903 года она пишет Джеку: "Вчера вечером была у Бэсси. Она приняла меня чудесно - так чудесно, что мне стало него себе. Приглашала приехать погостить, когда только мне вздумается, была до того любезна и радушна, что мне почудилось, будто весь этот разрыв, все невзгоды - только сон. Случается, что при мысли о происходящем мне приходится бороться с чувством, что я просто гадкая; правда, тут мне на выручку является рассудок, но все же - ах!!!" И пять дней спустя продолжает: "Я почти отказалась от мысли, что Бэсси всерьез подозревает меня, хотя с ее стороны меня бы ничто не удивило! Она себе на уме, а я людей лживых не понимаю". Так ловко играла она свою роль, что 2 октября Джек смог сообщить ей, что "поскольку дело идет о нас с тобой, все обстоит благополучно. Вчера вечером Бэсси мне говорила, что без тебя не знала бы, как и быть. Одним словом, тебя превозносили до небес".
      Бэсси была потрясена до глубины души, но слишком горда, чтобы бороться, устраивать сцены. В полнейшем неведении относительно побуждений, которыми руководствовался ее муж, она вела себя безропотно и только дивилась, отчего человек, который упорно добивался ее руки, настоял, чтобы она родила детей, не только пользовался ее помощью в своей работе, но в первые годы совместной жизни и ее деньгами, три года прожил с нею в мире и согласии, - почему он вдруг без всякого предупреждения ушел от нее?
      В беде она обрела друга: Флору Лондон. Три года Флора и Бэсси изводили Джека ссорами, но любовь к Джонни Миллеру открыла Флоре значение материнства. Теперь она восстала против сына за то, что он бросил семью. Уязвленный предательством, как он называл поведение матери, Джек совершенно потерял голову. У него появилась мания преследования; он сетовал, что все против него, что весь мир сговорился оторвать его от "женщины его любви". 22 сентября с борта "Спрея" он пишет мисс Киттредж: "По всем законам человеческим мне нельзя было пройти мимо тебя во мрак и тьму. Ты была моя, моя, никто на свете не имел права разлучить нас. И все-таки меня разлучили, гнусно разлучили с женщиной, которую я люблю больше жизни".
      Он настолько утратил ясность мыслей, что не мог заставить себя взяться за работу, несмотря на великолепные отзывы критики о "Зове предков", единодушно названном "классическим вкладом в американскую литературу". Единственный способ уйти от мути, поднявшейся вокруг него, - это удрать куда глаза глядят. Иначе, решил он, ему вообще не закончить "Морского волка". Когда "Спрей" вернулся после капитального ремонта, он выслал деньги на проезд Клаудсли Джонсу - тот жил в Южной Калифорнии, почти ничего не зная о неприятностях друга. Вдвоем они взяли курс на устье реки Сакраменто; по утрам работали над книгами, после обеда плавали, охотились на уток, удили рыбу. После жизни среди женщин, со всеми их сложностями (возникшими, впрочем, по его же вине), он нашел мужское общество целительным. "Чем больше я бываю с Клаудсли, тем он мне приятнее. Он честен и предан, молод и свеж, понимает дисциплину на борту, хорошо готовит, не говоря уж о том, что он славный, добрый товарищ".
      Чисто по-мужски он выбросил из головы все тревоги, и каждое утро писал "Морского волка" по тысяче слов в день. Единственной заботой, которая, несмотря ни на что, давала о себе знать, были финансовые затруднения: к 14 сентября он снова остался без средств. "Бэсси твердит тебе, что я остался чуть ли не без гроша, - пишет он мисс Киттредж. - Я и сам чувствую, что недалек от этого. Меня отделяют от нищеты какие-то сто долларов, а тут нежданно-негаданно приходит счет от врача на сто пятнадцать". "Морской волк" отложен в сторону; автор берется за рассказ для "Спутника юношества", решив заниматься поденщиной целый месяц, чтобы немного поправить дела.
      Раз в несколько дней он заходил за почтой в какой-нибудь маленький городишко - Стоктон, Антиок, Вальехо. Однажды пришло письмо от Бэсси: Джоан заболела тнфом. Джек примчался к дочери. В ужасе, что ребенок может умереть, он почти не отходил от постели. Когда врач сообщил, что девочка тает как свеча, Джек принял эту весть как возмездие за грехи и поклялся, что если только его дитя выживет, он откажется от своей великой любви и возвратится к семье. В газетах появились сообщения о том, что у постели больной девочки супруги помирились.
      Но вот Джоан стала поправляться, и Джек повел себя, как моряк с затонувшего корабля, который бросается на колени и молится на своем утлом плоту: "Господи милостивый, спаси меня, и я стану праведником по гроб жизни... Ладно уж, не беспокойся напрасно, кажется, я вижу парус". Когда Джоан снова поднялась на ноги, он вернулся на "Спрей".
      В настоящем царила неразбериха, зато он славно поработал в прошлом, и труды не пропали даром. "Зов предков" завоевал популярность; доступный каждому, он раскупался читателями всех классов и возрасюв. К ноябрю он числился третьим в списке "бестселлеров", уступая лишь "Зловещей заставе" и "Пастушку грядущего царства", оставив позади таких любимцев публики, как "Миссис Виггс с капустного поля", "Ребекка с фермы Саннибрук" и "Как сыр в масле". В ноябре вышли "Люди бездны", получившие почти единогласное одобрение. Критики утверждали, что как социологический документ книга не знает себе равных; если бы Джек Лондон не создал ничего, кроме "Людей бездны", он заслужил бы признание как автор этой книги. Она заставит чван- ное, самодовольное общество призадуматься - действительно ли оно до сих пор наилучшим образом использовало свои возможности?
      Естественно было предположить, что в Англии Лондона сочтут самозванцем, вторгшимся в чужую область. Английская печать действительно обвинила его в том, что он, не задумываясь, рубит сплеча; но в то же время признала, что, кроме него, никому еще не удавалось добраться до самого сердца лондонских трущоб.
      Первую половину "Морского волка" Джек отослал Бретту, на которого эта вещь произвела такое сильное впечатление, что, приложив к рукописи восторженную рекомендацию, он отослал ее редактору журнала "Век".
      Услышав об этом, Джек в недоумении покачал головой: "Век" был известен как журнал степенный, консервативный, рассчитанный на солидного, семейного читателя. Нечего было и думать, что он возьмется печатать такую острую, обнаженно-реалистическую вещь, как "Морской волк". Он ошибся. Редактор предложил Джеку чегыре тысячи долларов за право печатать роман по частям. Правда, при условии, что вторая половина - она была еще в работе - будет сокращена и что герой и героиня, оставшись вдвоем на пустынном острове, не поведут себя предосудительно-с точки зрения подписчиков почтенного журнала.
      Четыре тысячи! Только за журнал! Да ведь четыре тысячи он получил за полные права на издание "Зова предков". На всех парусах Джек спустился к устью залива, пришвартовался к пристани и немедленно телеграфировал редактору "Века"; пусть сокращает сколько душе угодно, а что до остального, он "абсолютно уверен, что вторая половина книги не будет шокировать американских скромниц". Договор был заключен. Джек с новым жаром принялся за деле, и за тридцать дней лихорадочной работы книга была завершена. Журнал, не жалея бумаги и красноречия, уже разгласил на весь свет в невиданно пространных рекламах, что мистер Джек Лондон, автор популярной повести "Зов предков", собирается поместить на страницах журнала "Век" свою новую книгу "Морской волк".