Эта сонная станция была конечным пунктом его путешествия. Вагон дернуло в последний раз, и сумеречный вид в окне отяжелел и утвердился. Рассвет только-только прорастал, серые хлопья падали отвесно и уходили во мрак, и, вглядываясь в загадочное преобразование мира, Джон Готфрид едва различал черные силуэты деревьев и мятущиеся тени на перроне. Свет на вокзале был таким тусклым, что казалось, будто стройные стрельчатые окна здания медленно опускаются в мягкий качающийся прах. Джон прижался лбом к стеклу и вздохнул. Конечно же, он готов, все взвешено и жизнь не стоит на месте. В конечном итоге – все бренно, кто знает, быть может, и потери – ниспосланная нам милость.
      Перрон постепенно оживал, толпа потекла к главному входу. Джон смотрел на полицейского, дежурившего под часами, замершими на полуночи; на нищего, расположившегося в нише, ноги которого были иссечены светом и тенью; на площадь за вокзалом и длинные автомобили у низкого парапета в тусклой цепочке огней…
      Он будто внезапно утратил ощущение бытия, нити, соединяющие его с людским потоком, оборвались, и Джон переживал события, беспорядочно тревожащие его память, события, произошедшие недавно, но слишком ужасные, чтобы быть правдой. Образы смешивались между собой, сцеплялись и раскалывались, наполняя болью его сердце, и Вики смотрела на него все тем же взглядом, в котором смешивались любопытство, нежность и крошечная доля покоя.
      Конечно, он ни в чем не виноват, все случилось так, как случилось. Но на самом деле это только пустые слова, запоздалое утешение.
      Он взял чемодан и вышел на улицу. За ночь заметно подморозило и деревянный настил перрона, казалось, стал звонче.
      Перед Джоном, подобно океану простирался вокзал, и он все не решался отпустить блестящий ледяной поручень. Стоял глухой гомон, слышались шаги, поминутно проходили незнакомые, таинственные для него люди, смешивались запахи вагонной смазки и женских духов. Он тяжело дышал, стараясь подавить нервный приступ, глаза его скользили, и он убеждал себя в том, что на самом деле вокзал мал и скучен, всего лишь вход в провинциальный город.
      В трех футах от Джона стояли господин в коротком пальто и дама под темной вуалью, – Джон видел только ее смеющийся рот и крупные зубы. Фонарь освещал их с одного боку, изо рта вырывались облачка пара. Его это всегда странным образом умиляло – морозное дыхание влюбленных – и Джон в смущении отводил взгляд. Снег усилился, и уже не парил, а сыпал наискось, попадая в уши и забиваясь под шарф. Мужчина – случайный в этой мгле, в этой снежной пелене – обернулся и уставился на Джона, потом спокойно заслонил собой даму.
      Все вдруг оказалось далеким от реальности, таким ничтожным и зыбким, что он почувствовал себя вырванным с мясом из привычной почвы, бессмысленным, обманутым, истекающим влагой чувства. Рассвет еще только занимался, но Джон уже знал, что небо будет ясное, сверкающее как лезвие. Он закурил и почувствовал себя лучше.
      Джон Готфрид был последним отпрыском благополучной и состоятельной семьи, глава которой, Роджер Готфрид, имел небольшое предприятие по выделке шерсти. Но бизнес рухнул по причине позорной разорительной войны, которая не принесла Британии ни германских колоний, ни владений на Ближнем Востоке, и семья оказалась на пороге банкротства. Отец Джона еще пытался поправить состояние спекуляциями, которые подорвали его нервное здоровье. Роджер был коммерсантом иного плана, и черный рынок не принял его, в то время, как экономический кризис ужесточил отбор. Семья окончательно оказалась на пороге разорения. Подавленный бедами отец покончил с собой, а за ним в мир иной отправилось почти все его несчастливое семейство. Спустя два месяца вдова Роджера, так и не сумевшая смириться с нищетой и позором, лишилась сероглазой девятнадцатилетней Лидии, утонувшей в реке. Тело подняли на поверхность спустя несколько часов; в открытых глазах утопленницы бежали облака. Госпожа Готфрид будто лишилась рассудка. Вернувшись с кладбища она легла и уже больше не вставала. Джон отчетливо помнил громадные липы, старую, давно не беленую ограду, гомон птиц и мучительно звонко лопающиеся корни трав под лопатой. Он уходил от этого места, где оставил мать, последнего близкого ему человека, под опрокинутым лазурным небом, под небом Англии, и колокол провожал его, и старый пиджак морщился на сутулой спине. Были другие образы, Джон думал о том, насколько же они явственны.
      Четыре года юноша отчаянно боролся, чтобы сохранить крохи семейного состояния, но череда несчастий, упадок экономики и новое неожиданное банкротство лишило его на время самих жизненных сил. Ему казалось, что сердце его набухает от гнева, наполняется кровью, хотелось кричать и излить на кого-то свое бешенство. Но он остался один, и во что бы то ни стало, хотел выжить. Джон не был уничтожен, только разбит, и ему вновь пришлось собирать себя по частям. Он работал грузчиком на оптовом рынке, дорожным рабочим, мусорщиком, в конце концов, ум, энергия, знания, полученные в Бэдфорде, а главное – хорошее воспитание позволили ему обрести место служащего в банке, а спустя какое-то время занять должность заместителя управляющего.
      Джон вновь воспрял, к нему вернулась его уверенность. И еще: в жизни его появилась тайна, неподвластная осмыслению, зыбкий акварельный этюд будущего, полнота ощущений… Этой тайной была женщина.
      Вики происходила из скромной порядочной семьи и была ровесницей покойной Лидии; такая же тонкая, гибкая, с остриженной пепельно-русой шевелюрой и блестящими ногтями. Она пела старые английские песни низким голосом, не соответствовавшим ее невинной внешности; порой ее голос звучал с такой страстью и горечью, что сердце Джона медленно умирало от любви и плавно скользило куда-то. Ему казалось, что любое движение было бы кощунством, а слово – изменой себе, кому-то или тому, что он сейчас переживал. Вечерами, когда лил дождь и капли барабанили по жестяному карнизу, а открытая взору площадь, пестревшая желтыми и красными тентами торговых палаток, растекалась и трепетала в струении осени, Джон просил:
      – Поиграй мне на рояле.
      В комнате было тепло и спокойно, дым от сигареты Джона, подобно таинственной вязи, скручивался вокруг лампы. Джон глядел и не мог наглядеться на Вики; умиротворение – вот что он испытывал в такие минуты. Но это было умиротворение грусти, неясных предчувствий, и Джон спрашивал себя, может ли мужчина плакать? Плакать от того, что вечер иссякает, что слишком много потерь, оттого, что все надоело и он попросту устал. Оттого, что Вики – дитя; тонкие острые ключицы и тонкая шея, припухшие губы, желтые глаза; оттого, что когда-нибудь он назовет ее своей – может ли плакать Джон?
      Вики удивительно шел зеленый цвет; как-то она показала ему деревянный крестик, который всегда носила на шнурке; однажды, войдя без доклада к ней в комнату, он застал ее в желтом пеньюаре, солнечный свет обрисовывал формы ее тела, и оно казалось золотым. Вики смотрела на Джона странным взглядом: со смесью смущения, любопытства и нежности. И он был благодарен ей за этот взгляд.
      Правда, было то, что смутно беспокоило Джона, например, частый кашель Вики и багровые пятна на скулах. Каждый раз, отнимая от губ платок, она виновато улыбалась…
      Джон стоял на морозе, держа в руке чемодан и шляпу. Пахло железом, рельсы в электрическом свете искрились голубым, там же, куда падала тень платформы, зияли провалы. Постепенно он начинал воспринимать другие образы: непрерывное движение постепенно редеющей толпы, работу моторов, чей-то смех. Джон поймал на себе взгляд девочки с доберманом, но она могла смотреть и сквозь него – бессознательный, мягкий взгляд. Девочку окликнула дама в пышном манто, и, сдвинув брови, маленькая незнакомка обернула к пей свое прелестное личико. Не переставала сыпать снежная крупа. Оживали картины, порождаемые его памятью. Джон услышал вопль ребенка и сейчас же представил себе лицо той, вчерашней цыганки, сидящей на ступенях мясной лавки. Цыганка курила трубку, из-под платка выбились седые пряди волос, вокруг нее резвились ребятишки, похожие на галчат. Старуха внимательно посмотрела на проходящего мимо Джона. От нее крепко несло табаком, на мизинце сиял перстень, и морщины, как вода, стекали с щек… Джон снова взглянул на молодую пару: они в романтических отношениях и, наверное, счастливы. Освещение контражура, дыхание влюбленных, слияние двух облачков пара, когда они тянутся губами друг к другу – это тайна, загадка.
      Джон достал сигарету и закурил. Высокий, худощавый, с прямыми плечами; короткие темные волосы, глаза, затуманенные мрачной грустью; суровое выражение лица, – он не двигался и, подняв голову, смотрел во мрак, висевший как свод над его головой, ощущая вкус тающих на губах снежинок. Он, наконец, у цели и должен начать новую жизнь, ибо ничто не стоит на месте и ничто не принадлежит человеку без остатка. Река времени течет во всех направлениях, и Джону показалось, что он слышит глухой ропот этого потока.
      – Мистер Готфрид?
      Джон обернулся. Перед ним стоял молодой человек в ватной куртке, шлеме и белых крагах. На вид ему было не больше двадцати пяти лет; склонив голову на бок, он без улыбки глядел на Джона.
      – Да. Это я.
      Человек подал руку, пожатие его было крепким, исполненным энергии. Натягивая крагу, он смотрел в глаза Джона.
      – Анри Генри, к вашим услугам. Я здесь по просьбе отца. Он ожидает вас в замке. Это не так далеко, мили две отсюда. Я отвезу вас, мистер Готфрид. Где ваш багаж?
      – Еще в поезде. Я позову носильщика.
      – Хорошо. Но заплачу ему я. Эти стервецы всегда готовы ободрать приезжего.
      Через четверть часа, оставив позади вокзал и лабиринт городских улиц «Оксфорд» катил по каменистой дороге, разбивая колесами лед. Тьма менялась в мутные сумерки; они были в сердце, они были в воспоминаниях.
      Готфрид отвечал на расспросы Анри о дороге, рассеянно слушал рассказ о поместье и семье, с которой Джон теперь будет связан, но, глядя на редкие огоньки за густой пеленой снега, он думал совсем о другом…
      Все-таки он узнал правду. Был вечер, смутное освещение за матовым стеклом, где скользили какие-то тени. С утра, а точнее, третий день лил дождь, как будто кто-то стер грань между сном и явью; макинтоши и шляпы были мокры, а от спин лошадей поднимался пар. Казалось, сам воздух не успевал просохнуть, Ланкастер стал похож на губку, пропитанную небесными соками. В маленьком кафе царило возбуждение, отрывки разговоров, стук стаканов, скрипка. И рядом с ним – Дороти Холлуорд и ее невозможные глаза. Мать Вики казалась Джону сфинксом: произнеся страшную правду, она продолжала с полуулыбкой помешивать ложечкой кофе, бессознательно глядя на циферблат наручных часов Джона, вылезших из-под манжет. Вики была больна уже давно, а плохое питание военных лет и сильное потрясение, вызванное гибелью брата, ухудшили ее состояние. Ей необходимы теплый климат, солнце, море.
      – Мы доверяем нашему доктору, мистер Готфрид. Сухой воздух и покой дали бы Вики облегчение. В Египте живет наша дальняя родственница, старая одинокая женщина, она могла бы оказать гостеприимство бедной девочке. Состояние Вики ухудшается, Готфрид, и нет уже смысла скрывать это от вас. А между тем надвигается зима.
      – Какие же обстоятельства мешают вам отправить дочь в Египет?
      Мадам Холлуорд печально улыбнулась.
      – Мой милый Джон, отсутствие необходимых средств – вот помеха для достижения цели. Бедная девочка! Сердце матери разрывается, глядя на ее страдания!
      Джон опустил голову. Много бы он дал за то, чтобы это оказалось неправдой, но разум его уже искал выход, строил необходимые комбинации. Домой он вернулся подавленный, долго стоял у окна, глядя в затянутое тучами небо, потом заснул, и ему снилось море изумрудного цвета и Вики в тонком платье. Утром глаза его были мокры. И потом, когда в закусочной поднимали жалюзи, он будто видел ее образ, все то же бледное небо, чувствовал запах кофе. Но на службу Джон пришел вовремя, с уже готовым решением.
      Дождь, дождь, все тот же дождь, – он стоял в своем кабинете – в окно видна улица, часть ограды, грохочущие трамваи и бегущие рядом с ними пешеходы.
      – Туберкулез, – тихо произносит он.
      Что ж, он не боится слов. Пусть это будет сказано вслух. Он провел кончиками пальцев по стеклу, потом зашел в ванную комнату и сунул голову под кран.
      Джон работал сверх всякой меры, а между тем надвигались холода, подстегивавшие его. Он часто бывал у Вики. Девушка слабела. Однажды после очередного приступа кашля Вики закрыла лицо руками, замерла, сидя в кресле. Готфрид подошел и отнял от лица ее руки. Все те же усталые глаза, тот же лихорадочный румянец. Джон заметил в кулаке скомканный платок. Она отдала его без возражений. Пятна крови слишком ярко выделялись на тонком батисте…
      В ноябре при содействии Готфрида Вики отправилась в Египет. Джон приехал на вокзал с букетом желтых роз, как напоминанием об эпизоде в спальне, о пеньюаре с золотыми отблесками. Госпожа Холлуорд занималась всеми необходимыми формальностями. Девушка и юноша стояли у низкого кирпичного парапета, ветер приятно освежал лицо. Джон без конца целовал руку в черной перчатке, с тревогой вглядываясь в родное лицо.
      – Вы даете слово, мистер Готфрид, что не забудете вашу Вики? И будете регулярно отправлять корреспонденцию? Ваши письма станут для меня залогом счастливого выздоровления.
      – Моя милая, у вас все будет по-новому, интересная, радостная жизнь. Вы увидите теплое море, будете отдыхать в тени пальм и сикомор среди цветов. Конечно, я буду писать вам, конечно же! Но не привязывайтесь к этому. Будьте свободны и наслаждайтесь красотой.
      – Ну что ж, будь по-вашему.
      Она сняла перчатку и положила ладонь ему на лицо. Потом рука соскользнула и охватила его шею, мягко, с маленькой долей нежности. Она смотрела в его глаза так пристально, что у него застыли зрачки, и сам он вдруг остановился. Город шумел, звенели трамваи, грохотали конки, завыла сирена где-то на фабрике, кричали газетчики; и только они молчали, два молодых существа, и молчание их было подобно совершенству мира.
      – Вики… Надень перчатку, холодно…
      – Тише, тише! Я слышу, как бьется твое сердце. Пиши мне, Джон, каждый день, все равно что, хоть псалмы Давида. Мне необходимо это, Джон, милый!
      Неожиданно повалил снег, крупные мокрые; хлопья; вокзал вмиг изменился, по платформе побежали многочисленные темные слезы, в восторге закричали ребятишки. Вики стояла, все так же улыбаясь, и снег ложился на ее пальто, шерстяную шапочку, русые локоны. Подошли родители, что-то стали говорить, тормошить дочь. Госпожа Холлуорд казалась чем-то взволнованной. Быстрое прощание, прикосновение ее холодных губ и четкий образ в памяти: снег, улыбка и желтые розы в руках.
      Джон провел беспокойную ночь. Он был встревожен, расстроен, одинок. Он курил и расхаживал взад и вперед по комнате, потом, разозлившись на себя, на весь мир, бросился в постель и долго лежал с открытыми глазами, уставясь в темноту. Уснул он на рассвете и увидел сон, поразивший его– своей реальностью.
      Ему снились безветрие, волнующая тишина, с моря, которое вот-вот откроется за поворотом, не доносится шум прибоя. Небо мрачного серого цвета. Солнца не видно из-за марева, но его жаркое дыхание ощущается на сухих губах. Джон долго шел по тропе, пока не уперся в гранитную стену, за которой – он знал – ему откроется простор. И неожиданно его охватило чувство утраты, он был оглушен им настолько, что не мог пошевелиться, крикнуть или отдать Вики свое дыхание. В испуге, наполовину проснувшись, он разом сел, вглядываясь в молочно-белый рассвет за окном. Потом сварил кофе и долго, укутавшись в плед, сидел, согревая о чашку пальцы. Окончательно Джон пришел в себя только, когда уже разгорелся воскресный день, воздух искрил, но к вечеру повалил все тотже густой, мокрый снег.
      Он много работал и писал Вики едва ли не каждый день. Письма, приходившие от нее, он с тревогой неоднократно перечитывал, спрашивая себя, правда ли то, о чем она сообщает", не кроется ли здесь легкого обмана, дабы успокоить его, увести от реального положения дел, истинного состояния ее здоровья.
      По субботам Джон посещал родителей Вики. Сидя за шахматами в зеленой гостиной со стариком Холлуордом, он никак не решался завести волнующий его разговор. Холлуорд шумно дышал, держал под языком таблетку, сокрушался о потерянной ладье; Дороти разливала чай; старая кошка лениво лезла на диван. Конечно, говорили о Вики, но все не то, не то, и состояние затерянности настолько овладевало Джоном, он был затоплен им настолько, что дышал с трудом, будто заброшенный в пустыню Египта. Хотелось освободиться, хотелось напиться, опустошить себя, чтобы дать место новой энергии. Часы били десять, он прощался и уходил. По пути домой он заворачивал в какую-нибудь пивную и проводил там часы, взобравшись на высокий табурет. Здесь можно было сидеть, положив локти на стойку, подняв ворот пиджака, лениво поддерживать разговор или мрачно молчать.
      Голова становилась тяжелой от алкоголя, но Джону, пожалуй, нравилось такое состояние: напряжение отпускало и мысли текли плавно. Когда он выходил на улицу, возобновлялся снегопад, и сквозь освежающую пелену Джон катил на такси домой.
      Миновало Рождество. Дни уже не были такими короткими. После полудня воздух окрашивался фиолетовой дымкой, Ланкастер будто приподнимал свой бархатный испод. Возвращаясь из банка, Джон заходил в магазины дамских товаров, рассматривал стеллажи, уставленные разными вещицами, и его охватывала тихая грусть. В ювелирной лавке он купил золотое колечко с изумрудом, и пока девушка с внешностью инфанты укладывала его в футляр, Джон стоял подле прилавка, заложив руки за спину, и смотрел на улицу, на серые дома, трамваи на перекрестках, женщин, скользящих мимо и сквозь толстое витринное стекло казавшихся гораздо красивее; а на улице опять шел снег. Он поднимал ворот пальто и, засунув руки в карманы, шел по незнакомым переулкам, не разбирая дороги. Однажды он проснулся с пугающим осознанием, что не помнит лица Вики и в ужасе бросился к комоду, где хранился семейный архив. Дрожащими руками Джон вынул фотографию девушки и долго вглядывался в контрастное изображение, с особенной горечью ощущая окружающую его пустоту. Весь день его не покидала мысль, что он в чем-то виноват перед Вики; он возвращался к себе в сумерки пешком; в одной из витрин ему понравился плюшевый пудель, и он купил его. Джон был погружен в себя, затоплен самим собой, чувством растерянности на чужбине, в фантастических краях ветров и опрокинутого неба, в краях, где можно растратить себя без остатка, где грифы в ночную стужу опускаются на пески в самом сердце Африки. Вскрикнул клаксон автомобиля, и Джон в испуге отскочил на тротуар. Он вошел в тускло освещенный подъезд, чертыхнулся, споткнувшись о выбитую плитку. Внутри пахло кошками, старым человеческим жильем, лифт не работал, и усталый, продрогший Джон стал подниматься по лестнице.
      Он глотнул портвейна и, не раздеваясь, бросился на постель; лежал, не шевелясь, с открытыми глазами. Подсвеченная фонарями тьма состояла из черных копошащихся точек. Время от времени проезжали машины, и тогда по потолку беззвучно скользила голубая полоса. Джон уснул или думал, что спит, соприкоснувшись с покоем, спустившимся с ледяного неба. Когда в коридоре зазвонил телефон, Джон сел, нашаривая что-то в темноте. Телефон продолжал звонить, и звуки эти почему-то испугали Джона. Он поднялся с постели и потащился в холодный коридор.
      Когда он снял трубку, мир внезапно остановился, ненадолго, на миг, но Джон успел почувствовать себя стариком. Узнав голос абонента, он вздрогнул, но постарался держать эмоции под контролем. Растеряный, дрожащий, стоя босиком на холодном полу, он слушал Доротею Холлуорд и молчал. Он удивительно ясно осознал то, что произошло, и отдавал себе отчет в том, что это значит для него.
      Закончив разговор, он остановился посреди темной комнаты. За окном – плавный танец снега, непонятно, валит ли он с неба, или поднимается с земли. Джон прижался лбом к стеклу и стоял так долго, что у него затекли ноги. Тогда он схватил брошенный в кресло пиджак и, на ходу одеваясь, ринулся в коридор. В такси было холодно, расплачиваясь с шофером, он обронил перчатку, да так и не поднял. Потом – слезы Доротеи и бледный Холлуорд, держащийся за грудь. Его всегда тяготили обряды такого рода и, вежливо улыбнувшись, он поднялся со стула, забыв что-то сказать, забыв попрощаться, вышел в освещенный парадный, где в открытой двери уже колыхались утренние сумерки.
      Джон Готфрид решил уехать из Англии навсегда, из страны, вскормившей его, где были крепкие корни, и, вместе с тем, столько жестоких потерь, что разум его не вмещал реальности происходившего; это было неправдоподобно, а значит – вдвойне болезненно. Он решился ехать в Америку, чтобы начать новую жизнь, полную тревог и труда, заявил о намерении оставить место в банке и стал готовиться к отъезду.
      Банкир Шуман, ценивший Готфрида, оказывал поддержку и доброе расположение молодому человеку. Однажды, в серый тоскливый вечер, когда с Ирландского моря дул промозглый ветер и тучи задевали шпили собора, появился Шуман, широко улыбаясь и стряхивая с рукавов уже успевший подтаять снег.
      Это был не старый еще мужчина, сухопарый, со светлыми глазами. В его петлицу всегда был вдет цветок, на этот раз – гвоздика. Джон принял пальто и шляпу и пригласил гостя в комнату. Шуман, кряхтя, опустился в кресло, с калош на ковер капала вода, но это нимало его не смущало. Он окинул взглядом комнату и вдруг сказал без всяких предисловий:
      – Мой милый мальчик, мне известно несчастье, постигшее вас. Вы твердо намерены покинуть Ланкастер?
      – Да, господин Шуман.
      – Ну что ж… не могу не согласиться с вами. Я поступил бы так же. Как знать, как знать… Хм! Но послушайте, Готфрид, чтобы изменить жизнь, стоит ли перебираться за океан, оставлять землю обетованную для того только, чтобы работать на страну третьего мира? Все можно сделать по-другому, поверьте мне, Готфрид.
      Шуман полез за сигаретой, долго искал картонку со спичками. Джон зажег лампу и смотрел на банкира, боковым зрением улавливая движение снега за окном.
      – Вы крепкий молодой человек, – продолжал Шуман. – И у меня деловое предложение к вам, Джон. В Барроу есть завод, плавят металл и все такое… В двадцать втором году завод обанкротился, но теперь там новый совет директоров, ребята все молодые, зубастые, прошедшие войну… Им нужны люди, обладающие знаниями, умеющие работать. Я дам вам рекомендательное письмо, оно откроет для вас некоторые двери и сердца.
      – Мистер Шуман, я признателен вам за заботу, но…
      Шуман сделал нетерпеливый жест.
      – Подождите, Готфрид. Вы не должны принимать решение немедленно. И я не подталкиваю вас. Упаси Бог! Но прежде чем начинать новую жизнь, потрудитесь все взвесить. Америка! При чем тут Америка?
      Джон принес бутылку портвейна и налил в два стакана. Шуман поднял стакан на свет, посмотрел, как колышется жидкость; оба выпили. Джон мрачно молчал, думая о предстоящей поездке, о предложении Шумана, о длинной немой ночи. В последние дни он стал болезненно раздражителен, находился в подавленном состоянии и любой пустяк мог довести его до бешенства.
      Шуман полез за очередной сигаретой, предложил Джону. Он машинально закурил, не разбирая вкуса, налил себе портвейна, подумал: «Только бы выдержать, только бы не сорваться!» Любое общение теперь было для него пыткой.
      – Правда, это не все…
      – Нет? А что же еще?
      – Вот! По крайней мере, вы проявляете интерес, и это – позитивный сдвиг.
      – По-вашему, мистер Шуман, если покойник выпустил воздух, он начал дышать?
      – Фу! Готфрид, мой мальчик, зачем так мрачно?! Ну, давайте к делу. Я получил письмо от моего клиента и, смею заверить вас, Джон – друга – графа Энтони Генри. У него, знаете ли, большие проблемы личного свойства. Ну да Бог с ним! Граф просит меня рекомендовать ему человека, обладающего знаниями, умом, человека хорошего круга.
      – Для чего это нужно?
      – А вот для чего. У графа Генри есть сын в возрасте одиннадцати лет. Мальчик несносный, испорченный нрав, лень и дерзость во главе угла. Сейчас он воспитывается дома и готовится к поступлению в военную школу. Несчастный граф надеется, что это сделает из него человека.
      – И вы считаете, что учителем чудовища должен стать я? – спросил Джон с усмешкой.
      – Ах, Джон, конечно же, нет! Воспитателем, только воспитателем! Это предложение может быть выгодно для вас. Все зависит от того, под каким углом смотреть на проблему. Вы здравомыслящий человек, Джон, и эти выкрутасы, эти Америки… Не логично!
      – Мистер Шуман, мне нужно время… мне необходимо все обдумать.
      – Конечно, мальчик мой! Конечно же! Вот вам пища для ума. Послушайте старика, Готфрид, наломать дров вы всегда успеете. Ну, а мне пора. Доброй ночи!
      Остаток ночи Джон провел в каком-то полузабытьи. Вокруг него была такая тишина, будто он живет в выдуманном мире, мире грез и воспоминаний. Он сознательно не допускал их глубоко, дабы они не причинили слишком сильной боли. Он пытался подружиться с ними, научиться жить с этим. Он находился в мире, где ничто не имело значения, кроме смеха Вики, ее поступков и жестов, ее настроения.
      В то утро Ланкастер был прозрачен, мягок, красив, как никогда. Повсюду плясали сочные солнечные треугольники; голуби бродили по тротуарам, и когда они, держась за руки, приближались к ним, птицы с каким-то странным вибрирующим звуком отрывались от земли. Дома, трамваи, собор, крикливые газетчики – все было затоплено солнцем, и когда они сели в открытый автомобиль Тимора, Джон решил, что это будет самый счастливый день в его жизни. Смеясь, они катались по дорогам, навстречу мчались другие автомобили; локоны Вики трепал ветер, и когда она отворачивалась, взгляду Джона открывалась их пепельная изнанка. Они катили на запад, в воздухе уже ощущалась соль, а сзади и справа тянулась гряда кучевых облаков, копившихся в горах и обещавших к ночи стать дождем. Они остановили машину. С залива дул сильный ветер, и песок был горяч, это чувствовалось даже сквозь сандалии. Когда Вики выходила из машины, ветер подхватил ее легкую юбку, ткань взлетела как перо, как лепесток лотоса. Мгновение Джон смотрел на голые колени, молочную белизну незагорелых бедер, белые хлопковые трусики – внезапно, по какому-то волшебству, приоткрылась завеса, и в растерянности Джон остановился как вкопанный. Вики опустила руки и юбка опала, тут же прилипнув к коленям.
      – Вот так! – сказала она спокойно и посмотрела на Джона.
      Они рассмеялись и пошли к заливу…
      Однажды они поссорились. Точнее, это была даже не ссора, а взаимное недовольство друг другом. Кажется, Вики сказала что-то лишнее, Джон поднялся с кресла, прошел комнату и шагнул на лестницу, взбешенный. Потом он сидел в пивной с приятелями, и искоса поглядывал на девушку из бара. Его странным образом умиляли ее кучерявые волосы.
      – Ты сегодня что-то не в духе, – сказал Тимор.
      Джон пожал плечами.
      – Мне нужно позвонить, – обронил он. Он подошел к аппарату.
      – Детка, – сказал Джон.
      Вики ответила. Джону показалось, что она улыбается.
      – Детка, – с нежностью повторил он.
      Джон проснулся, когда разгорелся молодой день. Жалюзи не были спущены, и в окно глядело ультрамариновое небо, где почти в центре повисло сверкающее облачко. Джон все больше рассеивался в воспоминаниях, все больше терял свою индивидуальность. Он тихо лежал в постели, глядя на небо, на мишурный силуэт дерева в блестках, силуэт, застывший в грезах. Потом посмотрел на часы и поднялся.
      Он раскуривал первую сигарету и повязывал галстук, когда завыли сирены, предупреждая рабочих об окончании обеденного перерыва. Джон сварил кофе, развернул вечернюю газету. Репродуктор почему-то молчал; зато шумела Риджент, – стрит. Джон тихо сидел в комнате, положив на стол руки; на одном рукаве лежала оранжевая гуашь солнца. Кофе показался ему противным. Он уже забыл о Барроу, где растут и падают корабельные мачты. Джон встал и направился к телефону с уже готовым решением.
      – Алло! Мистер Шуман, это Готфрид, – сказал он.
      Трубка разразилась приветствиями, голос был сильно искажен, и доносился как будто из подвала, к этому примешивались потрескивания и шорохи, какие-то вибрации, как бывает перед грозой.
      – Готфрид, ваш звонок касается моих предложений? А? Я имею ввиду предложения относительно заработка?
      – Да, да, мистер Шуман. Я хотел бы знать подробнее о графе Генри.
      – Вот! Разум – несомненно ваше достоинство, Джон. Итак, граф уединенно живет в поместье, родовом замке. Еще остались такие чудаки, Джон. Граф не фанатик, слово «патриот» его раздражает, он просто живет своей жизнью. Человек симпатичный, благородный, но, к сожалению, одинокий; больное сердце. Сыну его, Ричарду, едва исполнилось одиннадцать лет. Необуздан, что и говорить! Воспитатели не задерживаются, несмотря на высокое жалование, которое можно, между прочим, сравнить с жалованием на хорошей государственной должности. Вам нужно будет проверить знания мальчика, и подготовить его ко вступительным экзаменам. Вот! Что скажете?
      – А кто еще живет в замке?
      – Хозяйки нет. Несчастный граф несколько лет назад пережил потрясение, не прибавившее ему, между прочим, здоровья. Когда-то он был очарован совсем юной особой, от которой имеет сына, Ричарда. И все бы ничего, но она оказалась ветреницей. Графу пришлось немало пострадать. В конце концов, шесть лет назад она сбежала с каким-то офицером. И забрала сына, представляете себе такое? Но она все еще продолжает оставаться законной супругой графа и носить его имя.
      – Да, но ведь сейчас мальчик у отца?
      – Конечно! Парень вырос и теперь стесняет ее. Она вернула сына мистеру Генри около года назад, абсолютным невеждой. Военная школа, по мнению отца, единственное заведение, способное исправить ошибки матери. С графом еще проживает старший сын от первого брака. Парень толковый, умница. Занимается банковскими делами отца в Монте-Карло и Лондоне, поэтому часто в разъездах. Ну вот и все. За исключением немногочисленной прислуги, в замке больше никого нет.
      – Хорошо, мистер Шуман. Я согласен на эту должность. Когда можно будет отправляться?
      – Ха-ха-ха! Дорогой Джон, как вы похожи на себя! Потерпит. Я телеграфирую моему другу. В путь вы уже готовы, не так ли?
      – Да, мистер Шуман. Здесь я завершил все дела.
      – Прекрасно, мой мальчик. Я сегодня же рекомендую вас графу. Ну, всего доброго!
      Прошло три дня. Готфрид покидал Ланкастер с легким сердцем и одновременно с каким-то гнетущим стеснением в груди. Его никто не провожал. Он, как все, поднял воротник пальто и поглядывал в белое густое небо, с которого опять сыпался снег. Город устал и медленно засыпал под тяжелым пледом. Деревья, дома, тротуары – все было обременено мягкой аморфной массой, но самая тяжелая поступь и самые усталые глаза были у Готфрида.
      Накануне вечером он посетил родителей Вики, преподнес Доротее букет гвоздик. Его усадили пить чай. Из смежной комнаты несло краской. Он глядел на дешевый баварский сервиз с синей каймой, на кошку, хватающую на лету колбасные шкурки; на черные кружева и крупный перстень с янтарем, утяжеливший женскую тонкокожую руку, и ему стало ясно, что с этим домом его больше ничего не связывает, здесь он чужой с последнего дня и вовеки. Джон поразился сходству между Доротеей, ее матерью и Вики, которого он раньше не замечал, как не замечал многих вещей, поглощенный своим ясным, теплым чувством. Доротея Холлуорд, тридцативосьмилетняя женщина с Черными пытливыми глазами и темными волосами, выбившимися из-под гребня, была так же невесома, не по-земному изящна. Его попросили принести забытый на кухне нож для фруктов и, выходя, он наткнулся на живописный портрет Вики в красивой раме, которого не заметил прежде. Сердце его заколотилось… Вялый, скучный вечер, когда разговор не клеится и надо бы уйти, да неловко, завершился. Готфрид поднялся от стола, на котором лежала шахматная доска с фигурами, готовый откланяться. Мистер Холлуорд шумно, со свистом втянул воздух и сказал:
      – Долли, уже поздно, предложи молодому человеку переночевать.
      Джон опустил голову, рассеянно улыбаясь. Они еще какое-то время поговорили, стоя посреди зеленой гостиной, в то время, как по городу проезжали таксомоторы. Но он так и не рассказал Холлуордам о своем одиночестве, о Новом Свете, о ночной маете и снах без сновидений, о том, что уезжает из Ланкастера навсегда.
      Потом он шел по аллее, обсаженной акацией и тополями. Ветер приятно освежал лицо, Джон ощущал запах соли, моря. Со вчерашнего дня заметно потеплело, под ногами хлюпало. Джон говорил себе, что он взрослый мужчина, способный преодолевать барьеры жизни. Да ниспошлется ему милость! Нужно тихо постоять на краю ночи, хорошенько подумать; его никто не видит, и он никому не расскажет, что когда-то, прощаясь с Ланкастером, он плакал.
      Джон засунул руки поглубже в карманы и пошагал вон из парка, к Роуд-стрит, где играла огнями гостиница «Уэльс», в пивнушках звучали мощные мужские хоры, а далее тянулась вереница тускло освещенных витрин.
      Он покидал Ланкастер с легким сердцем и глубокой печалью. Его никто не провожал. Он тихо стоял на перроне, но с мыслями был уже далеко-далеко, в новом мире.

      Готфрид, глубоко вздохнув, выпрямился и, приспустив стекло, стал вглядываться в предрассветную мглу. Редкие огоньки совсем исчезли и неожиданно за поворотом встала стена деревьев. Крепкий морозный воздух щекотал ноздри, в автомобиле пахло кожей, приборный щиток горел зеленым. Джон провел рукой по лбу, будто желая отогнать тяжкие докучливые мысли. Бессонная ночь, проведенная в пути, отступила на задний план, и Джон взбодрился. Дорога еще несколько раз загибалась, являя новые неразборчивые пейзажи, которые Джон смутно угадывал по неясным признакам; потом ровным скатом устремилась в долину, где на фоне светлеющего неба высились черные башни. Автомобиль проехал вдоль литой решетки и въехал в открытые ворота, украшенные гербом. Потянулась прямая, как стрела, аллея дубов, застывших в выбеленном воздухе; затем открылась обширная освещенная площадка с мраморным заснеженным фонтаном посредине, и автомобиль затормозил у главного входа.
      – Вот, мистер Готфрид, наше скромное жилище, – смеясь, сказал Анри. – Надеюсь, вам понравится здесь. Правда, не могу тоже самое сказать о Ричарде. Ну да ладно! Утро вечера мудренее, так ведь, мистер Готфрид? Желаю вам хорошенько устроиться и отдохнуть.
      Они вышли из автомобиля; стук металлических дверей прозвучал слишком громко. Они прошли к двери с таким же, как на воротах, гербом, который Джон не успел разглядеть хорошенько.
      Тут же створки дверей распахнулись, и на них хлынул свет.
      – Доброе утро, Уотсон, – приветливо сказал Анри.
      – Доброе утро, джентльмены, – ответил слуга с вытянутым лошадиным лицом, изборожденным глубокими морщинами.
      – Мистер Готфрид, Уотсон покажет вам вашу комнату. Обустраивайтесь. Здесь спокойно и хватает ванн. – Он зевнул. – Я не спал всю ночь, кто мог предположить, что двухчасовой прибудет в шесть утра! Проклятые железнодорожники со своими профсоюзами! Хотя и их понять можно. Ну, а теперь я на боковую, и вам советую. Доброй ночи!
      – Доброй ночи, Анри.
      Юноша сбросил куртку на руки слуге и взбежал по лестнице.
      – Идемте, мистер Готфрид, я провожу вас, – почтительно сказал дворецкий.. – Граф ожидает вас у себя, как только вы отдохнёте.
      На Джона смотрели спокойные водянистые глаза.
      – Желаете перекусить, сэр? Я сейчас же распоряжусь принести вам завтрак.
      – Нет… Позже.
      – Ну, тогда идемте. Прошу прощения, мистер Готфрид за темноту на лестнице. Наверное, что-то с проводкой. Сегодня ждем электрика.
      Уотсон зажег керосиновую лампу, и они стали подниматься. В замке еще царила темнота, острые лучи света раздвигали мрак, и на стены ложились гигантские тени.
      – Почему не свечу?
      – Простите?
      – Я спрашиваю, почему вы не взяли свечу?
      – В галерее сильные сквозняки, свеча поминутно гаснет, – с серьезной миной ответил дворецкий.
      – Жаль, это добавило бы остроты ощущений. Джону стало легко и весело. Они поднимались по нешироким лестницам, миновали несколько переходов и, раздеваясь, падая на постель, Джон подумал, что в этом старинном замке, наверное, имеется множество тайных ходов, мрачное подземелье с привидениями и такие запутанные коридоры, что, окажись он там, самостоятельно ему нипочем не выбраться на свет божий. В незашторенное окно уже заглядывало утро, снова медленно поплыл снег; хлопья кружились в полном безветрии и опускались на стекло, каменную стену, но Джон уже спал.
      Проснулся он поздно, когда холодное и влажное солнце расплылось акварельным пятном невысоко от земли. Небо нависало низко, небо цвета золотистой охры, с желтыми подпалинами у горизонта. Воздух был густ, почти осязаем, на всем ощущалось излучение сонного зимнего солнца.
      Джон лежал недвижимо, заведя руки за голову. В эту минуту он был чужд сам себе, предчувствие чего-то большого, значимого не покидало его. Он отдавал себе отчет, что ощущение связано с этим замком; будто он был здесь уже когда-то, пережил некую драму, и сейчас возвращается назад, потому что верен себе. Быть может, это было впечатление от сна, оставившее у Готфрида лучезарное воспоминание. Джон не смог бы его описать, так как погрузился в него, как в вату или облака, но он знал, что свое подтверждение сны найдут в реальных вещах.
      Он лениво поднялся, не спеша закурил, долго глядел в окно. Башенки и зубцы восточной стены покрывал снег, отчего, по закону контраста, лес вдали казался черно-синим, рваные края врезались в небо, а пологие склоны имели молочный оттенок. Свет обрисовал форму их тел, их крыльев, и в отблесках казалось, что их окутывал сияющий нимб.
      Все это было новым для Готфрида, исполнено величия. В Ланкастере, в городской суете и многолюдности все было не так. Обряды дня… Обряды, и ничего более.
      В дверь постучали. На пороге стоял слуга, невысокий стройный юноша, южанин, с косым пробором и широкими бровями.
      – Сударь, граф желает видеть вас, – почтительно сказал он.
      – Да-да, иду, – приглушенно отозвался Джон. Он уже одевался и никак не мог совладать с запонкой.
      Сопровождаемый слугой, Джон прошел полутемный коридор, широкую галерею со странным искусственным освещением, спустился по лестнице, устланной ковром, на второй этаж. Здесь располагались комнаты владельца замка.
      Граф был еще не стар, но не мог бы назвать себя человеком, полным сил. Страдая от болезни сердца, он много курил и считал, что жизнь свою положил на жертвенник политики, этой ненасытной, убогой стервы. В двадцать втором году, когда на смену коалиционному кабинету Ллойд Джорджа пришло правительство консерваторов, граф Генри решил, что с него довольно. Вся эта канитель, газетная шумиха вокруг правительства, жесточайшего экономического кризиса, когда промышленное производство сократилось на одну треть, усиление профсоюзом, листовки и требования… Растерянность в правящих кругах. Вот расплата за честолюбивые планы Великобритании! Империалистическая война, священная война, с высокими идеалами!
      Все, казалось, было рассчитано верно, и конечный результат – захват германских колоний – казался вполне достижимой целью, а ведь еще у Турции имелись соблазнительные владения на Ближнем Востоке. Граф Генри прекрасно помнил тот теплый ветреный день четвертого августа четырнадцатого года. Гайд-парк был оживлен, полон цветущей публики. На открытой площадке играл оркестр, и ветер надувал белые скатерти, как паруса. В тот день Аде ль, юное целомудренное создание, оказалась рядом и просто ослепила его, и он был счастлив, как никогда. Но именно в этот день Великобритания ввязалась в бойню, объявив войну Германии… В конечном итоге, его страна собиралась не воевать, а только поддерживать союзников. Но германский блок оказался крепким орешком, настолько, что был не по зубам даже России. В итоге, Великобритания демобилизовалась и в состоянии шока подсчитывала потери. Что он мог сделать? Не было никакой войны! Ничего не было! Ведь жизнь, это не только труд, власть, не только деньги. Это – любовь. Простая и сокрушительная истина. Граф был у ног Адели…
      Когда в кабинет вошел Джон Готфрид, новым воспитатель Ричарда, граф, до этой минуты погруженный в мрачные, докучливые думы, выпрямился, крупной рукой отодвинул бумаги, лежащие перед ним на столе, и приветствовал молодого человека.
      – Добро пожаловать, мистер Готфрид. Мой старый друг и не менее старый банкир, Шуман, рекомендовал вас. Он мне телеграфировал и сказал множество теплых слов в ваш адрес. Могу заверить, что я уже испытываю к вам симпатию. Шуман – человек скептичный, осторожный и не скор на похвалы.
      С этими словами граф поднялся, протягивая Джону руку. Это был высокий человек с сутулыми, словно придавленными грузом плечами. Его бледное изрезанное глубокими морщинами лицо, еще сохраняло замечательную зрелую красоту. Взгляд был проницателен, и в то же время в глазах с восточным разрезом читалось страдание.
      Подстриженные волосы начали седеть, но седина придавала графу еще более благородный и величавый вид. Вся его фигура, весь образ сочетался с интерьером кабинета: панели красного дерева и мебель в стиле ампир создавали мрачную атмосферу; но над рабочим столом висел морской пейзаж, выполненный в золотисто-охристых тонах: крупные камни темнели под чистой водой, на лодке сушилась сеть, и рыбак в красном чепце курил трубку, поглядывая на облачко, повисшее над горизонтом.
      В вазе стояли гвоздики, и серебряная танцовщица застыла в движении.
      – Благодарю вас, граф. Мне приятно слышать такой отзыв. Постараюсь оправдать ваше доверие.
      – Прекрасно. Мне необходим человек, такой как вы, мистер Готфрид. Послушайте, что я скажу: вам будет непросто. На вас ляжет тяжелая обязанность. Допускаю, вас поставили в известность о характере молодого человека, воспитателем которого вы будете. Его леность невообразима, грубость переходит всякие границы, а его самого, к несчастью, удовлетворяют такие манеры. Увы! Таков мой сын. Эгоцентричен, нервозен, склонен впадать в бешенство, но, Ричард, бесспорно одаренный мальчик. Моя задача, мистер Готфрид, не дать нравственно погибнуть сыну.
      – Понимаю вас, сэр Генри. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь мальчику.
      – У этого мальчика было уже четыре воспитателя! Меньше чем за год, вообразите себе такое! Вполне достойные люди, но они не могли примириться с выходками Ричарда.
      – Могу ли я применять строгость и иметь на то вашу поддержку?
      – О, конечно! Вы можете наказывать его со всей строгостью, если он того заслужит.
      – Скажите, сэр Генри, а где сейчас Ричард? Граф позвонил. Через минуту вошел слуга, ранее сопровождавший Джона к владельцу замка. Выяснилось, что маленький граф запер свои комнаты, предварительно расколотив чашку для сливок и фарфоровый умывальник, и сбежал. Но он находится в парке, и садовник присматривает за ним.
      – Чем это было вызвано? – нахмурившись спросил граф.
      – Мистер Ричард недоволен приездом мистера Готфрида. Он заявил, что не покажется в замке, покуда мистер Готфрид не уедет.
      – Вот как! Так пойдите скажите господину Ричарду, что мистер Готфрид не уедет и останется здесь ровно настолько, насколько это будет необходимо!
      Джон с любопытством посмотрел на графа. Гнев преобразил его: усталые глаза засверкали; он сдвинул брови, отчего морщины стали глубже. И вдруг в этот миг Джон понял всю тоску графа, силу его сожаления, привязанности к сыну.
      День выдался смутным и серым. Ричарда, плачущего и дрожащего, удалось-таки водворить в его комнаты, но маленький граф упрямо твердил, что никого не желает видеть, и в первую очередь – воспитателя. К обеду он так и не вышел. Темнело, воздух наливался синевой, будто в окно, выходящее в сад, кто-то неспешно капал чернила. Анри сегодня обедал вне дома, и за обширным столом, покрытым белой набивной скатертью, Джон сидел в обществе графа Генри. Зажглись лампы, и яркие блики света рассыпались на искривленных боках серебряной супницы и чаш. Пахло мясом и специями. Лакей был расторопен. Его белые перчатки порхали то слева, то справа. Граф обстоятельно расспрашивал Джона о Ланкастере, о годах студенчества в Бэдфорде, о войне. Джону нравился этот зрелый, здравомыслящий человек, его спокойная уверенность, разговор. Лишь однажды, когда речь зашла о семье, на лицо Джона набежала тень. Сквозь большие окна он изредка поглядывал в сад. Бархатные кусты подбежали к самым ступеням; стоило только толкнуть дверь, чтобы очутиться в саду, где лежали фиолетовые сугробы по пояс. Строго высились колонны, и на фоне густо-синего неба Джон отчетливо видел отколотую гриву гипсового льва.
      Ричард не появился, и перед пустым прибором остался стоять наполненный желтым соком фужер с гербом.
      Потом спустилась ночь. Сад совсем скрылся из виду. Джон долго стоял у окна своей комнаты на третьем этаже. Потом нащупал в темноте стул и сел. Странные образы приходили к нему, он знал, что может повториться нервный приступ, и это снова поможет ему ранним утром распахнуть дверь и увидеть улыбающуюся Вики, без шляпы, в мокрых от росы сандалиях, и сжать ее в объятиях. Поможет вдруг увидеть ее белое тело, крепкие груди, которых он касался дрожащими пальцами; он вновь сможет целовать ее гибкую шею, ключицы, крестик на черном шнурке; перекатывать на языке серебряную серьгу, вдетую в маленькое ухо. И все эти мучительные мгновения ощущать запах ее кожи, запах фиалок и молока, ибо Вики еще дитя… О Боже, сколько раз по ночам в пустой постели он плакал от нежности, и сердце его не слышало рассудка, сердце его было как птица…
      Джон смотрел во тьму, где опять шел снег.
      Утром, когда Готфрид перед зеркалом заканчивал свой туалет, и готовился выйти к завтраку, ему сообщили, что граф вынужден спешно уехать в Слау по важному делу и желает мистеру Готфриду счастливого утра. Сэр Анри еще не возвратился, а юный граф заперся на ключ в своей спальне и не желает выходить.
      – Что ж, в таком случае, я останусь здесь. Распорядитесь, пожалуйста, насчет завтрака, – спокойно сказал Джон.
      Наступила вторая половина февраля. Начались оттепели. С утра сиял иней, а к полудню на снег ложилась тончайшая ледяная корка. Джон не торопясь шел по аллее, красивый молодой человек с суровым выражением лица и заложенными в карманы пальто руками. День был чист и на удивление мягок. «Истинно английская погода», – подумал Джон. Хотелось раздеться и подставить плечи под бледное февральское солнце. Главная аллея, длинная и прямая как стена, растворялась в снегу, смешиваясь со сверкающими ветвями дубов. Эта плавность, медлительность солнечного света, неземная краса спящего парка питала Джона, он дышал полной грудью. И когда вспорхнула какая-то птаха, и о подтаявший сугроб застучали капли, Джон вздрогнул и улыбнулся. Он стоял в самом центре старого парка, слушая тишину, биение своего сердца, и ему хотелось громко запеть какую-нибудь величавую, торжественную песню, дышать, промокнуть в синем своде небес, хотелось кому-то отдать свои силы и излить на кого-то нежность.
      Возвращаясь в замок, Готфрид увидел у фонтана темно-зеленый автомобиль Анри с оснеженными колесами и опрокинутым отражением деревьев в стеклах. Он вспомнил белые краги, молодое лицо с подвижными желваками, то, как уверенно держал себя Анри за рулем на ночной извилистой дороге, и как, взбегая по лестнице в восьмом часу утра, он пожелал Джону доброй ночи. Все это вызвало в нем улыбку.
      К обеду он спустился в своем обычном настроении, гладко причесанный, в сером зауженном пиджаке. Анри уже сидел за столом, ловко расправляясь с рыбой.
      – Приветствую, господин воспитатель! – воскликнул он. – Все ли благополучно? Хорошо устроились?
      – Да, Анри, благодарю вас. Привыкаю к уединению этого места. Совсем по-другому ощущаешь себя. И в конце концов, осознаешь, что такое город. Трясина…
      – Трясина, что и говорить!
      – А могу я узнать, когда вернется граф?
      – Признаться, сам не ведаю. Но примерные сроки, конечно, обозначены. Если ничто не задержит, через два дня отец вернется. Ну, что же вы? Рекомендую, лосось отличный! Уотсона я отослал. Это у отца пунктик насчет этикета. А мне китайские церемонии ни к чему.
      – Хорошо провели время в Хай-Уикоме?
      – Как сказать… Пожалуй, не особо. Слишком большая компания, шум… Но по-другому там бывает редко. Бридж, триктрак по маленькой. Зато море разливанное всяких напитков. Ничего особенного, – закончил он.
      Джон кивнул. Анри, наполняя фужеры вином, поглядывал на него с улыбкой.
      – Как ваш ученик? Уже познакомились?
      – Нет. Я даже его не видел. Похоже, он избегает встречи со мной.
      – Ха-ха-ха! Еще бы! Отец предупредил его, что на этот раз воспитатель будет не чета прежним, и, в случае чего, поколотит. Юный граф усваивает эту информацию. Ну, Бог с ним! Не станем торопить события. А вообще, Ричард хороший парень.
      Джон мысленно повторил эту фразу. В тот день он так и не увидел своего воспитанника. Зато Анри водил его на конюшню, где благодушно показы вал свое главное сокровище – статных коней с лоснящимися спинами. Потом Джон долго ощущал на ладонях запах конского пота, запах благородных животных. Он лег в постель в странном настроении, уснул с головной болью и в смутном сне видел полотна какого-то художника с тихим морем и виноградом. Проснулся посреди ночи и долго не мог заснуть. Почему он вдруг вспомнил: в распахнутых воротах, – светлых, но уже помутившихся, – метнувшаяся маленькая фигура в меховой куртке? Он снова уснул на рассвете, и ему снились кони, их черные косящие глаза, гривы, как флаги, тихое ржание в сумерках и какие-то люди у костра…
      Потом прошел еще один день. В пятницу Джон вдруг пал духом. В субботу слышал звон колокола, и это его поразило и расстроило, а потом в гостиной горел камин и весь вечер играли пластинки. Джон понемногу читал; Анри развлекал его беседой. Когда зазвонил телефон, и молодой граф вышел, Джон затылком почувствовал чей-то взгляд, и, обернувшись, заметил раскачивающийся шнур светильника. В воскресенье из своего окна Джон видел, как Ричард с няней садится в экипаж, чтобы ехать в церковь. Возвратился граф Генри.
      После обеда, где Ричард вновь не появился, граф пригласил Джона в кабинет, куда подали кофе.
      – Надеюсь, мистер Готфрид, Анри не дал вам скучать. Я поручил вас его заботам. Анри – моя правая рука. Добрый мальчик, – говорил, посмеиваясь, граф.
      Джон сел в кресло, предложенное ему. Они спокойно разговаривали, курили тонкие папиросы, которые граф достал из антикварного ящика, украшенного эмалью и гравировкой. Внизу завелся автомобиль; граф подошел к окну, и вечерний зыбкий свет обрисовал профиль пятидесятилетнего мужчины, еще замечательно красивого: нос с горбинкой и тяжелый подбородок.
      В комнате, откуда были видны убеленные башни и зубчатые стены, полускрытые деревьями, на Джона вдруг пахнуло ветром, воочию предстал залив Моркам в шторм, грохот стихии и брызги, брызги… Он сидел на камнях. Его светлый костюм превратился в тряпку, новые туфли были полны воды, а он наслаждался буйством, жизнью. Потом поехал в Ланкастер, зашел в кофейню, и немец-кельнер налил ему портвейна.
      – Вот что, мистер Готфрид, я думаю, мы довольно дали времени юному графу побаловаться. Уотсон говорил мне, что он устроил тут за вами настоящую слежку. Ну и довольно!
      Граф позвонил.
      – Стив, сообщите миссис Уиллис, что я желаю видеть господина Ричарда немедленно, – сказал он вошедшему в кабинет молодому слуге.
      Через четверть часа раздались торопливые шаги, и в кабинет порывисто вошел подросток с тонкими чертами лица.
      – Вы хотели меня видеть, отец? – спросил он.
      – Да, Ричард, мне необходимо с тобой поговорить, – ответил Генри.
      Следом за мальчиком вошла дама в розовой блузке, черной юбке, из-под которой торчали полные голени в чулках. Дама была пышнотела, тридцати с небольшим лет, имела цветущий вид – настоящая обывательница.
      От быстрой ходьбы она часто дышала, и бант на ее груди вздымался едва ли не до подбородка. Опустив глаза, она приветствовала графа, разговаривая, с сильным валлийским акцентом.
      – Итак, мой мальчик, – продолжал граф Генри, – мне необходимо поговорить с тобой и представить нового воспитателя. Он займется проверкой твоих знаний, а также подготовкой к экзамену. Мне нужны результаты, Ричард! Результаты, а не бесконечные жалобы! И теперь при тебе я передаю мистеру Готфриду свою отеческую власть. Будь благоразумен, мой мальчик, и прилежен.
      Увидев Джона, Ричард, весь вспыхнув, презрительно посмотрел на него, не удостоив даже приветствия. С его языка уже готова была сорваться какая-то дерзость, но миссис Уиллис положила руку ему на плечо и сжала, да так, что кончики ее белых пальцев покраснели. Ричард сдвинул брови, но взгляд не отвел. Это была странная минута. Ребенок словно испытывал Готфрида.
      – Хорошо, отец, я приму ваши слова, как должное, – сказал наконец Ричард, – но у меня вопрос.
      – Ну же.
      – Вы не рассердитесь?
      – Нет.
      – Нет, правда, не рассердитесь?
      – Не рассержусь, Ричард, говорю же тебе!
      – Мистер Готфрид будет проводить со мной все время?
      – Да, он будет заниматься с тобой, и занятия эти потребуют немало усилий и времени.
      – А миссис Уиллис? Что будет с ней?
      – Она, конечно же, останется при тебе, Ричард!
      – И будет жить в нашем замке. Так или нет?
      – Конечно.
      – А! Ну слава богу. Бедняжка миссис Уиллис! Я так волновался за нее, но теперь спокоен! Она останется в замке, будет ловить каждое ваше слово, реветь в своей комнате по ночам, и писать вам любовные письма, которых у нее уже целая стопка.
      Дама охнула и залилась краской. Лицо ее сделалось пунцовым, и светлые, подстриженные по моде волосы, только подчеркнули этот отчаянный колер.
      Граф сжал губы и нахмурился.
      – Ричард, это переходит всякие границы, – процедил он. – Ступайте к себе. Я распоряжусь в конюшне, чтобы две недели вам не давали лошадей.
      Маленький граф повернулся, чтобы уйти, но не отказал себе в удовольствии бросить на Готфрида ненавидящий взгляд.
      – Черт его принес! – проворчал он.
      Все это время Джон с любопытством разглядывал мальчика. Ему стали понятны слабость графа к сыну, его обеспокоенность душевным состоянием ребенка, его терзания. Никогда Готфриду не приходилось видеть такого красивого мальчика. Он был высок и худощав, бледное лицо с тонкими, слегка неправильными чертами обрамляли темные волосы, которые Ричард, похоже упорно не желал стричь. Яркий, четко очерченный рот капризно изгибался, а дикие арабские глаза сверкали гордостью и весельем. Готфрид поразился. Такая внешность казалась идеалом, безумием великого художника. Хотелось, не отрываясь, смотреть на этот образ, и тут же – закрыть лицо руками; что-то демоническое было ?о внешности этого ребенка. И все же, в нем прослеживалось что-то подкупающее, какой-то тонкий аристократизм.
      – Вот видите! – воскликнул граф с раздражением. – Это – мой сын! Пора, наконец, его приструнить.
      – Я готов приступить к воспитанию Ричарда, граф, – спокойно сказал Джон.. – Надеюсь, нашими общими усилиями мы добьемся положительного результата.
      – Надеюсь, мистер Готфрид.
      – Но скажите, граф, в чертах этого ребенка больше материнского, нежели вашего? Мне он показался замечательно красивым.
      – Он копия матери, – вздохнул граф. – Мальчик, немного грубоват… А его мать! Это камея. Обольстительная и опасная.
      Джон не заметил, как спустилась тьма. В своей комнате, отложив книгу, он сел у окна. Внутренний дворик был не освещен, зато там, в глубине лежали желтые прямоугольники – в галерее горел свет. Ночь, замок, приоткрытая створка окна. У Джона родилось ощущение, что никогда больше он этого не увидит. Ему решительно некуда было спешить, но он нетерпеливо поглядывал на наручные часы – подарок Вики.
      Загадка, но слова графа, брошенные в адрес своей жены, странным образом взволновали Джона. Правда, он не желал себе в этом признаться, но имеет ли это значение? И у графа в тот момент был усталый, несчастный вид.

* * *

      Летом они с Вики ездили в Лондон. Так пожелала госпожа Холлуорд. Бедной девочке нужно было отдохнуть, развеяться. Ну, и конечно же дать подробный отчет о всех посещенных музеях и увиденных достопримечательностях… Под руку они бродили по Стрэнд, Треднидлстрит, обошли весь деловой центр Лондона, спустились в подземку и, обнявшись, проезжали в грохочущем вагоне по кольцевой. Всюду люди, толпы людей, глаза, которые ни на чем не задерживаются. В этом городе Джон и Вики вдруг стали невидимы, прозрачны, и могли купаться в своих чувствах. Они были отделены от внешнего мира, и жизнь громадного города протекали в разных системах координат, разошедшихся навсегда. Они покупали на улицах газеты; пили холодный лимонад; обошли старый город – такие закоулки, как Сторм-стрит; сидели под оранжевым зонтом в летнем кафе, смеялись и кормили бисквитами голубей. Они были уверены в своих чувствах, их желание крепло с каждой минутой.
      – Идем скорее, – сказал Джон.
      Вики вскочила и подала ему руку. Они пошли, почти побежали по тротуару, стараясь ни с кем не столкнуться, волнуясь, и Джон в этот миг любил Вики, как никогда. Они заметили свободный таксомотор и сели в него. И всю дорогу до отеля Джон говорил с Вики, стараясь успокоиться, стараясь не глядеть на нее, а она улыбалась и щурилась на солнце, и аромат ее духов уносился в открытое окно.
      В номере Джона, где было прохладно и спущены темные шторы, он обнимал Вики, целовал, раздевал медленно, любуясь открывающейся наготой, и едва не зарыдал от нежности, увидев на мягком животе красный след от резинки трусиков. Она приподнялась на кровати и, коснувшись пальцами его голой груди, заглянула ему в глаза. Вот и все, Джон полностью отдался своей страсти. Потом, вытянувшись, они лежали рядом, среди сбитых простыней, с ощущением счастья. Вики была девственницей, и случившееся стало для нее откровением, но ни он, ни она не испытывали чувства неловкости. Когда Вики ушла в свой номер, находящийся этажом выше, чтобы переодеться, Джон лежал в постели, где каждая складка хранила ее аромат, курил, еще не веря, еще боясь поверить…

* * *

      Джон встал от окна и подошел к зеркалу.
      – Это невыносимо! Какая-то бесконечная пытка!
      Ему казалось, что он выкрикнул это своему отражению. Он разом повернулся и вышел из комнаты. Бегом спустился вниз, никого не встретив и выскочил на улицу, где опять шел снег. Загадка возникновения и исчезновения чувств – разгадать ее не под силу Джону. Нет, не под силу. Он вдыхал полной грудью ветер, бездумно, стараясь справиться с болью в груди.

      Утро понедельника было ярким, вдохновляющим, с крыши и перекрытий капало; капли звонко ударялись о карниз. Вот от этого-то Джон и проснулся. Он окинул взглядом комнату, залитую солнцем, и все пережитое накануне отошло на задний план, все оказалось ночным кошмаром.
      В понедельник Джон возродился.
      Он спустился к завтраку собранный, освеженный, с улыбкой на лице. Кажется, он был готов принять любые удары судьбы и любые ее подарки. Ричард с миссис Уиллис уже восседали за столом; Ричард с кислой миной ковырял салат из креветок. На миссис Уиллис в этот раз была зеленая блузка, резко подчеркивающая ее двойной подбородок. Бедняжка сидела, не поднимая глаз. Граф Генри дружелюбно, но несколько рассеянно улыбнулся, приглашая Джона к столу. Зато Анри, подошедший минутой позже, так и лучился энергией. У него только что состоялся приятный телефонный разговор, солнечное тихое утро еще продолжалось, и наступающий день сулил удовольствия. К тому же, кто-то из слуг рассказал ему о вчерашней выходке Ричарда, и после завтрака за партией в шахматы Анри потешался над миссис Уиллис и от души хохотал.
      – Не обращайте внимания, мистер Готфрид. Пусть это не покажется вам странным. Ха-ха-ха! У меня есть причины для этого, поверьте! Везет же отцу на женщин подобного сорта. Допускаю даже, что он ничего не знал. И что за глупые коровы! Ведь и влюбляются только для того, чтобы лить слезы. Всегда удивляюсь, как это люди не умеют жить. Влюбилась! Ну и трагедия! Сказать по правде, мистер Готфрид, эти дамы ужасно скучны. Скулы сводит, как глянешь на эту кислую мину.
      Готфрид только пожал плечами, соображая, что положение его короля весьма рискованно. Анри, все еще посмеиваясь, закурил сигарету и придвинул пепельницу хрустального стекла с гравировкой и фамильным гербом.
      – Да, потеха, – сказал Анри.
      – Потеха, что и говорить, – отозвал Джон.
      Он окинул взглядом стеллажи, на которых красовались книги в переплетах с тиснением. Постепенно он прочтет эти книги, начнет, пожалуй, с историков античности, или нет, с русской классики. Его сразу привлекли зеленые тома сочинений Достоевского. Камин был пуст, тщательно вычищен, с черным провалом внутри. Часы показывали четверть первого. На инкрустированном столике рядом с искусно засушенным букетом стояла серебряная статуэтка Осириса в золоченной ладье. Повсюду висели пейзажи маринистов. Возле кремовой портьеры валялся разорванный наполовину тряпичный мячик болонки миссис Уиллис. Джон поднялся.
      – Прошу прощения, Анри, – сказал он. – Скоро Ричард вернется с прогулки. С сегодняшнего дня я планирую приступить к занятиям.
      – Да, да, конечно, мистер Готфрид. Не смею задерживать, но всегда рад общению.
      Он смел в ящик фигуры. Партию выиграл-таки Джон. Анри вынул из бара, скрытого в арке, бутылку и плеснул в два стакана.
      – Благодарю за игру, мистер Готфрид. Давайте-ка выпьем по капельке портвейна.
      Когда дверь за Джоном закрылась, Анри покачал головой и налил себе еще.
      Ричард вернулся с прогулки раскрасневшийся, мокрый. Миссис Уиллис жаловалась Уотсону на то, что маленький граф пнул ногой ее Трейси.
      – Когда-нибудь еще не так получит, попадись она мне под горячую руку, – предупредил мальчик, взбегая по лестнице.
      Джон не спеша спускался вниз. Ричард, увидев его, на минуту окаменел, потом топнул ногой и завопил:
      – Да что же это такое? В собственном доме нет ни покоя, ни житья. Все время кто-то крутится. Это возмутительно!
      Джон выслушал эти притворные жалобы, затем спокойно подошел к мальчику и взял его за руку.
      – Идемте, граф, мы должны приступить к занятиям. И берегитесь не слушаться меня, дабы не быть наказанным при всем уважении к вам, граф.
      – Я непременно скажу отцу, чтобы он ни дня не оставлял вас здесь. Потому что вы – нахал. Вы позволяете себе прикасаться к графу Генри!
      – Ричард, не стыдно ли вам? Ведете себя как девчонка! – промолвил Готфрид. – Будьте же благоразумны.
      – Непременно расскажу отцу. Непременно. Ни одного дня я не потерплю вас рядом с собой. Отец прогонит вас, – твердил мальчик.
      – Ричард, я ваш воспитатель. Вы должны уважать меня и слушаться. Будьте вежливы, и я буду добр к вам. Вы ведь должны исполнить волю отца, не так ли, граф? А отец желает, чтобы вы стали офицером. Причем не каким-нибудь, а блестящим! Так может ли офицер быть невеждой?
      Казалось, спокойные аргументы Готфрида охладили пыл юного графа. Джон неотрывно глядел в глубокие арабские глаза ребенка, и ему показалось вдруг, что по его лицу прошло нервное покалывание.
      – Идемте, граф, – сказал Готфрид.
      В первое мгновение Ричард хотел сопротивляться, но затем опустил голову и пошел за воспитателем.
      У комнаты воспитанника вновь произошла небольшая заминка. Мальчик, подойдя к двери запер ее на ключ, и стал у двери с видом хозяина, сложив на груди руки. Готфрид невозмутимо потребовал отпереть дверь. Немного поколебавшись, Ричард вынул из кармана ключ и в угрюмом молчании передал его Готфриду. В два счета дверь была отперта.
      Ричард, как ящерица, протиснулся в полуоткрытую дверь и метнулся в комнату. Готфрид, как громом пораженный, застыл на пороге роскошно и изысканно убранного будуара.
      Комната поражала своими размерами. Все было выдержано в теплых серых тонах с розоватыми вкраплениями. Никакой вычурности и излишеств. Почти в самом центре на возвышении, меж четырех тонких мраморных колонн стояла широкая кровать под атласным покрывалом, на которую с ногами взобрался Ричард и ревностно, как затаившийся зверек, наблюдал за воспитателем. Кровать охраняли сфинкс и черная кошка с золотым кольцом в носу. Пол был устлан коврами. На стене висело огромное полотно, изображавшее египетский храм с отрядом колонн, уходящих во мрак. Над камином висела картина, покрытая белой вуалью, настолько тонкой, что Джон смог разглядеть изображение. Это был портрет женщины. Одно плечо было чем-то укрыто, другое – белее снега – казалось выточенным из слоновой кости. Руки, затянутые в длинные черные перчатки, придавали ей сходство с сиамской кошкой. Готфрид перевел взгляд на Ричарда. Мальчик, бледный, с расширенными зрачками, неотрывно следил за ним. В простенке между окнами располагалось тройное зеркало с размещенными на подставке фотографиями в рамках. И едва Джон сделал шаг в этом направлении, как Ричард вскрикнул, бросился туда же и стал в исступлении переворачивать снимки. Только когда все фотографии пали низ, он всем корпусом повернулся к Готфриду.
      – Ваша ли это комната, граф?
      – Раз уж я вас сюда привел, стало быть, моя.
      – Но это больше похоже на будуар, чем на детскую.
      – Все! Больше я ничего не скажу, – ответил Ричард, смерив воспитателя надменным взглядом.
      За обедом, когда Ричард удалился в сопровождении миссис Уиллис, Джон обратился к графу с вопросом о комнате, занимаемой мальчиком.
      – Это комната его матери, – ответил граф. – Адель всегда отличалась чистотой вкуса, изысканностью. Ну а Ричард захотел непременно занять ее комнату. Необычное желание для мальчика, но препятствовать я не стал. Ричард очень привязан к Адели, комната стала для него – я это вижу – все равно, что храм.
      – Это опасная тенденция, граф, – Джон покачал головой. – Позвольте мне осмотреть замок и выбрать для юного графа более подходящую комнату.
      – Конечно, – ответил граф Генри, – выбирайте. В замке найдутся помещения, более подходящие для ученика, нежели для изнеженной кокотки. Я дам распоряжение управляющему помочь вам, и он выполнит все ваши указания.
      На следующий день Ричард выбрал три комнаты в нижнем этаже, выходящих на обширную террасу, с которой можно было попасть в самую дикую часть сада, заросшую буйными кустами роз и акаций. Рука садовника не касалась этого места. Как потом выяснил Ричард, таково было желание Адели. Здесь можно было бродить в высокой траве, стряхивать на руки росу с кустов, можно было незаметно убежать в парк, а оттуда – в дубовую рощу, где прохлада особенная, где о темно-зеленые листья ударяются капли солнца, где внезапно открываются поля, равнина. Но сейчас эта краса дремала, окованная морозом.
      Ричарду пришлось перебраться из башни. Он был взбешен такой переменой. Весь пыл ранней юности, ощущение несправедливости к себе копились в нем, накипали на душе, и это прорывалось во внезапной агрессии, капризах или слезах. Новый воспитатель внушал ему невольный страх.
      – Вы не понимаете, что делаете, – говорил он Готфриду. – Кроме мамы со мной так не обращались. Просто выполняли мои желания, считаясь с графским титулом, наконец.
      К счастью до открытого столкновения дело не доходило. И все же оно произошло. Спустя три недели по приезде Джона в замок Генри.
      Они находились в классной комнате. Джон, с удобством расположившись в кресле с круглыми ручками, читал. Ричард же, сидевший за обширным столом, с досадой барабанил пальцами по бронзовому подсвечнику. Вдруг он захлопнул учебник и локтем отодвинул тетради.
      – Да что же это за пытка, в самом деле! – воскликнул он. – Только и делают, что подсовывают мне всякий хлам, который я видеть не могу. Будто на свете нет других дел, как только зубрить всю эту чертовщину!
      Он выбрался из-за стола, подошел к балкону и прижался лбом к стеклу, покрытому морозным узором.
      – Как хорошо было с мамой во Франции! Так весело. Париж, Биарриц, Канн… Маму принимали в лучших домах. И никаких тебе книжонок!
      Он в волнении заходил по комнате.
      – Прочь этот хлам, прочь! – кричал он. – Шли бы вы к черту, мистер!
      Он в бешенстве схватил учебник и стал колотить им по столу, расшвыривая все, что попадалось под руку. Пресс-папье упало на пол, пребольно стукнув его по ноге. Слезы ярости и боли брызнули из глаз мальчика.
      – Я обречен пропадать в этой дыре, – воскликнул он. – Приехала бы мама, право. Уж тогда бы вы очутились у нее в кармане.
      Джон, молча наблюдавший за этой сценой, отложил книгу и невозмутимо сказал:
      – Вы непоследовательны, граф. Как же вы уверите окружающих в своей выдержке, если вам самому она поминутно изменяет? И потом, такое поведение недостойно титула, которым вы так гордитесь.
      Готфрид позвонил. Вошел лакей.
      – Стив, прошу вас ничего не трогать в этой комнате, – сказал он. – Беспорядок ликвидирует граф Генри.
      – Каналья! Провалиться мне на этом месте, – срывающимся голосом закричал доведенный до крайнего раздражения воспитанник.
      – Вы озлоблены, граф, – сказал Готфрид приглушенным голосом. – Это не добавит вам авторитета. Успокойтесь. И поразмыслите. Я не стану досаждать вам своим присутствием.
      С этими словами Джон, поклонившись, удалился.
      Уже в сумерках Джон вошел в классную. Все предметы на столе были аккуратно расставлены, но Ричарда в комнате не оказалось. Не было его и в смежных спальне и игровой. Джон отправился искать мальчика. Он не слишком-то беспокоился; замок был обширен, но большую часть комнат давно заперли и не отапливали. Он постучал к миссис Уиллис. Она предстала перед ним в коричневом капоре, с бумажками на голове. Ее тонкие брови округло вздымались, а глаза без макияжа казались блеклыми. Нет, Ричард не заходил. Что-то случилось? Нет, ничего особенного. Взгляд Готфрида упал на бюро, заваленное различными бумагами, поверх которых лежало явно неоконченное письмо. Вспомнив выходку Ричарда, Готфрид покраснел, и поспешно вышел.
      Его не было в столовой, не было в библиотеке. И тогда по винтовой лестнице Джон поднялся на второй этаж главной башни. Здесь, в тишине, во мраке он заметил узкую полоску света, выбивающуюся из-под двери. Он постучал. Свет исчез.
      – Ричард, я знаю, что вы здесь, – примирительным тоном сказал Готфрид. – Откройте дверь. Все это, в конце концов, нелепо.
      Через минуту световая полоска вновь появилась. Щелкнул замок, и шаги поспешно удалились. Сложив руки на груди, Готфрид остановился на пороге. В широкой постели Ричард рассматривал детский иллюстрированный журнал.
      – Как вы вошли сюда, граф? Ваш ключ у меня. Ричард пожал плечами.
      – А запасные на что?
      – Понимаю, – сказал Готфрид, – вы хотите из этой комнаты сделать убежище. Неудачный выбор.
      – Да уж, теперь я и сам вижу, – пробурчал мальчик.
      – Не забывайте, у вашего воспитателя есть ключ. Хотите, чтобы я сопроводил вас в вашу комнату?
      Ричард устало вздохнул и сказал:
      – Ах, если бы мама знала, как я несчастлив! Даже здесь я не могу укрыться от тирана, которому отец поручил убивать меня.
      – Вы преувеличиваете, Ричард. Впрочем, как хотите. Я сообщу миссис Уиллис. Она отведет вас к себе. Доброй ночи.
      Джон спустился в каминный зал. Анри, только что, кончив говорить по телефону, широко ему улыбнулся.
      – Нелегкая у вас обязанность, мистер Готфрид! Мне рассказали о новой выходке малыша. С ним нужно колоссальное терпение. Своих предыдущих воспитателей он доводил до белой горячки. Вообразите, однажды наблюдал такую сцену: его воспитательница, молодая малокровная особа, идет по посыпанной песком дорожке, а он скачет вокруг нее и горланит: «Стервоза мисс Хиум!».
      Анри оскалил белые зубы.
      – Конечно же, дорогой Готфрид, я вовсе не нахожу это смешным. Напротив, Ричард в своих забавах порой себя не помнит. Но надо было видеть лицо этой бедняжки! Ха-ха-ха!
      – Положение ребенка печально в первую очередь для графа, – сказал Джон, поглаживая выбритый подбородок. – Он обожает сына, не так ли?
      – Да. Ричард живой портрет графини. По-моему, отец до сих пор любит ее. Сказать по правде, я никогда ее не видел. После смерти матери я несколько лет провел на Аляске, потом в Сибири. Дивные страны! Первобытный мир. Отец написал, что полюбил некую юную особу и женится на ней. Ну что же мне оставалось делать! Не спорить же с отцом! Да я и не думал, знаете ли, возвращаться. Но пришлось. Я здесь всего лишь полгода, и пробуду столько, сколько потребуется отцу.
      – Его здоровье внушает опасения? – спросил Джон.
      – Как вам сказать? Доктора всегда врут почем зря! Уж если они говорят – дело плохо, будь уверен, проживешь еще лет сто! Ну, а уж…
      Анри развел руками.
      – Я видел ее портрет в будуаре, – продолжал молодой граф. – Надо сказать правду, мистер Готфрид, она настолько красива, что я не встречал ей подобной. Но, говорят, это сущая тигрица. Спаси Господи! Я даже рад, право, что она сейчас где-то во Франции, а может и еще где… Утонченная светская женщина. Она воспитывала Ричарда как девчонку, удовлетворяла свои прихоти. Он служил ей игрушкой. Но это представитель славного рода Генри, и, благодарение Богу, она одумалась и вернула отцу ребенка!
      – Значит, приехав в родовый замок, вы уже нашли Ричарда здесь?
      – Да, именно так. Вначале он принял меня без восторга, так же, как и вас! Но потом привык. Он умеет быть милым, когда ему это выгодно. По-моему, он обладает тем, что у женщин часто называют шармом. Ленив до невозможности, но при этом Ричард – светлая голова.
      Снова зазвонил телефон. Анри извинился и подошел к аппарату. Лицо его странным образом смягчилось, а голос приобрел бархатистые нотки. У Джона не осталось сомнений в том, что звонила женщина. Он пересел в находившееся в дальнем углу зала кресло, копию XVI века, принадлежавшего Медичи, и взялся за том Брокгауза.
      – Прошу прощения, мистер Готфрид, – громко сказал Анри, – вынужден покинуть вас.
      Он стоял у секретера, улыбаясь, приглаживая волосы.
      – Рад был с вами побеседовать, дорогой Анри, – ответил Джон.
      – Доброй ночи!
      – Доброй ночи.
      Оставшись один, Джон уставился в белый портал камина, на котором возвышались четкие тени литых подсвечников. Слабое пламя еще лизало заднюю стенку камина; веяло теплом, в то время как за окнами задувал февральский ветер. Над порталом располагался второй уровень библиотеки, огражденный резной балюстрадой. Джон устремил задумчивый взгляд на массивные шкафы, занятые редкими изданиями. Граф Генри ценил две вещи: книги и оружие, и в его замке было вдоволь и того, и другого. Джон еще попытался сосредоточиться на сочинении Брокгауза, но вскоре понял, что это ему не удастся. Он подошел к камину и всыпал немного угля. Слева – атлант орехового дерева поддерживал балюстраду, а в медной корзине лежали сосновые поленья. Джон рассеянно коснулся пальцами предметов, потом погасил свет и долго глядел на разгоревшееся пламя. Зазвонил телефон. Он не сразу понял, откуда звук. С удивлением взглянул на часы. Было без пяти десять. Трубку снял Стив.
      – Да, да, – приглушенным голосом говорил он. – Да, мадемуазель, он только что отбыл. Хорошо, передам. Благодарю.
      Так же внезапно Стив растворился во мраке. Джон находился в каком-то полусне, где реальность и вымысел были смешаны, сдвинута точка опоры. Слова Анри о графине, его страстное признание красоты этой женщины возмутили разум и сердце Джона. Он еще какое-то время боролся с искушением, потом нащупал ключ в кармане и поднялся наверх…

      Стоял апрель, мягкая английская весна; в черном парке клубился туман, и бледное солнце качалось в сквозных ветвях. Заросли шиповника, влажные, оттенка темного краплака в тени, вспыхивали и сверкали там, где на бисерную испарину падало солнце. Парковые дорожки еще не были очищены от мусора и наносов зимы, дикие тропы сверкали под ногами, а в каждой канаве серебрилась вода, открытая лишь небу.
      Нарядившись в теплую егерскую куртку, Джон выходил из замка и извилистыми тропами бродил в окрестностях. В чистом, промытом лазурью небес воздухе природа обозначалась рельефно, с четкой теневой подтушевкой. Джон дышал полной грудью, дорожа каждым глотком воздуха. Со временем он привык и даже полюбил эти медленные одинокие прогулки.
      Прошло немного времени с того дня, как Джон появился в замке, но положение его упрочилось. Его энергичная деятельность, самообладание, с которым он выдерживал бурные сцены Ричарда, наконец, режим и классные занятия, в которых мальчик преуспевал, расположили к Джону сердце графа. Об образованности Ричарда еще нельзя было говорить, но с невежеством было покончено. К тому же физические упражнения, предлагаемые Джоном, закалили мальчика, а снег и ветер укрепили его душу. Граф, кажется, вздохнул с облегчением, но Джон ясно видел затаенную вражду в Ричарде, которую тот выказывал при каждом удобном случае. Однако для собранного и твердого молодого человека это были комариные укусы, с которыми он успешно справлялся. Графа Генри радовало заметное улучшение манер сына и его физического состояния, и однажды с удивлением заметил, что все больше привязывается к Готфриду, который наравне с Анри стал его помощником в делах.
      Была примерно половина пятого, – на главной башне садовник приспустил флаг, – когда Джон медленно шел по зеленеющему склону вдоль живописного, изогнутого серпом озера. Холмистые берега обрамляли это творение природы, за ними зримо проступали мягкие очертания холмов. Джон, в который уже раз залюбовался замком, возвышавшимся на невысокой горе. В глубине черного парка, еще сохранивший кое-где крепостные стены, с башнями, горящими пурпуром заходящего солнца, он являл собой величественный памятник архитектуры средневековья. А там, за этим холмом, в долине – он знал, – еще темная мутная Темза, едва освободившаяся ото льда, лениво струит свои воды к Лондону. Дальше – вереск на холмах и облака, облака… Джон обернулся. В такой же холодной и мутной озерной воде зыбко дрожали очертания замка. Джон присел на землю и неспеша закурил. В лощинах, у самой земли уже скапливался туман, оттуда тянуло сыростью, но в зарослях, где он расположился, было сухо. Наступал тот мягкий акварельный час, какой возможен только в Англии, в северной ее части, когда все предметы расплываются в воздухе и с внезапно похолодевшего неба сливается изумрудная синева; когда отблески бледного солнца ложатся на водную гладь широкими мазками и все звуки со странным ступенчатым эхом накладываются друг на друга и все замирает. Этот час, казавшийся обыденным, принадлежал только Джону, и вступая во мглу вековых деревьев, где между стволами сквозил рассеянный свет, а по канавам бежала вода, он глядел на серую громаду замка, и ему снова казалось, что все это уже когда-то было. Загадочный, сложный мир, подумал Джон, сама жизнь спонтанна, я прибегаю к содействию фантазии. Он все меньше думал о Ланкастере, о событиях, связанных с этим городом, ему не хотелось тревожить память, ибо сознательно это может делать только человек извращенный. Какое-то время он постоял у освещенного подъезда, вдыхая сырой, клейкий воздух, ветерок приятно освежал лицо. Скоро заработает фонтан. Помимо графских автомобилей на стоянке стоял канареечный «каули», передний бампер и капот которого были забрызганы грязью. Джон взглянул на окна Ричарда. Во всех трех комнатах горел яркий свет, но лишь в одной задернуты шторы, имитирующие рисунком кожу змеи. На втором этаже, в апартаментах Анри свет был приглушенный, за цветным витражом мелькали тени танцующих. Анри ожидал друзей и хотел представить им Джона, и Джон поразился тому, что напрочь забыл об этом. Он повернулся и едва не столкнулся с миссис Уиллис, прогуливающей свою ленивую подслеповатую болонку, такую же неторопливую, как и ее хозяйка.
      – Добрый вечер, миссис Уиллис. Чудная погода, настоящая весна, – сказал Джон.
      – Вы правы, мистер Готфрид, – ответила она, надув подкрашенные губки. – Но, признаться, мне дела нет до этих красот. У меня обострились мигрени, и я бы преспокойно лежала с компрессом, если бы не Трейси. Бедной девочке необходим простор.
      – Вы были у графа Ричарда? Чем он занимается?
      Она передернула плечами.
      – Валяется в кресле и читает Стивенсона. Носки заляпаны грязью. Уж не знаю, по болотам он скакал что ли. К обеду выйти не захотел, в столовой, видите ли, слишком тесно. Интересно, на что это он намекает, – сказала она, хитро взглянув на Джона. – Как хотите, мистер Готфрид, но этот ваш хваленый граф просто вздорный мальчишка!
      Кажется, у этой дамы накипело на сердце, подумал Джон. Он хотел было подняться к себе, но передумал и направился в бильярдную. Эта комната в стиле ампир вызывала у Джона торжественное настроение, странное, почти необъяснимое умиротворение. Он прошел по темному мозаичному полу, прикоснулся пальцами к сине-зеленому сукну бильярда; минуту он боролся с искушением скатать партию в одиночку, потом вынул из гнезда кий с ореховой рукояткой, взял наизготовку, будто примеривался для удара, гладкое золотисто-желтое дерево скользнуло по руке. Мысли его разбегались.
      Да, это правда, говорил себе Джон, все складывается наилучшим образом, и ему не о чем беспокоиться. И все-таки по загадочной причине он испытывал странную тревогу, ни с чем не связанную во внешнем пространстве, скорее это были дурные предчувствия. И где же в данном случае здравый смысл? В прошлое воскресенье они вдвоем с Анри отправились на автомобиле по изумрудно-бурым отрогам Ленинских гор. Люди молодые, здоровые, насыщенные адреналином, они с необычной для этих мест небрежностью игнорировали опасность и ехали чрезмерно быстро. Встречный ветер трепал волосы и холодил лица. На них были грубые теплые костюмы горцев, руки Анри в шерстяных перчатках твердо лежали на руле. Дорога почти высохла, кое-где автомобиль подбрасывало на камнях. Потянулось длинное горное озеро, по глади которого заскользило отражение автомобиля, ненадолго пропадавшее, когда дорога стекала по скату. Был яркий облачный день, солнце победно изливало на землю живительное тепло. Дорога вдруг завернула резко влево и круто пошла вверх. Анри вывернул руль и рассмеялся, Джон засвистел. В сущности, они фасонили друг перед другом. Держали марку. Наполненность жизнью, с избытком, щедро, возможности, которые давало их положение, весна – все придавало неповторимую окраску этому дню. Машина, урча, выскочила на узкую площадку, за которой следовал резкий спуск. Здесь Анри затормозил. Со скалистой кручи им открылась торжественная картина: там и тут поднимались вершины, очертания которых были четки и рельефны, а далее повсюду, куда доставал взгляд, простиралась равнина с резкими пятнами селений, у самой границы земли и неба струился приглушенный блеск реки. Хотелось дышать полной грудью, петь медленный и красивый христианский гимн и думать, что никогда не умрешь…

* * *

      Они сидели в баре. Непроницаемый туман заполнил город, стерев очертания улиц. Бар был полон, за круглыми столиками с нарядными голубыми скатертями сидела публика, слышался смех, обрывки разговоров. Вики обеими руками держала чашку, полную чаем с лимоном, ее тонкие озябшие пальцы покраснели. Маленькие коричневые перчатки лежали рядом с его черными. Этот холод, эта промозглая сырость и способствовали одному замечательному событию. Хозяин заведения, добродушный и полный мистер Флеминг пригласил уличного скрипача, месье Парпена, украсить вечер. Публика, увидев музыканта, оживилась, многие в этом районе знали его. И скрипач, прихрамывая и улыбаясь всеми своими морщинами, пошел вдоль столиков со своей поющей скрипкой. Этот деклассированный француз был магом, и люди с любовью смотрели на его тонкую фигуру, движение острых локтей, на его сутулые плечи и спину, согбенную под бременем таланта. Не имели значения ни стоптанные башмаки, ни старое кашне на шее, ни сюртук, лопнувший под мышкой. Это был магистр от музыки. Какая-то дама потребовала погасить лампы; шустрые мальчики вынесли зажженные свечи. Вики долгими глотками пила чай, глядя поверх чашки на Джона, а он умирал от любви. Скрипка пела. По распоряжению мистера Флеминга, мальчик с большой пивной кружкой стал обходить публику. Со звоном посыпались монеты. Джон чувствовал, что сердце его не выдержит, он поднялся и направился к бару, чтобы купить сигарет. Ему казалось, что Вики идет с ним. Он обернулся, но она была далеко и зеркало повторяло изгибы ее фигуры.
      Музыка постепенно затихала, пока не умолкла совсем, скрипач гортанно прикрикнул: «Гарсон!», мальчик принес ему виски. Зал разразился овациями, музыкант вежливо приподнял шляпу и потащил свое длинное тело сквозь рукоплескания, сквозь холл, прямо в цепкий туман. Какое это было счастье и какая тоска! Джон только встал, чтобы купить сигарет, и вот уже нет ни вечера, ни музыки, ни Вики…

* * *

      Джон тряхнул головой и поставил кий на место. Да, ему нравилась эта комната. Красно-коричневые стены, египетский орнамент в белых медальонах, мраморная статуя полуобнаженной жрицы. Он любил эту статую, часто подолгу простаивал возле нее, вглядываясь в детские черты лица, маленький нос, красиво очерченные губы, тонкие руки, сложенные под прелестной, еще не до конца развитой грудью. Глядя на эту красоту, он часто думал о бытие, религии, о бессмертии в искусстве. Внезапно пошел дождь и тысячами кулачков застучал в стекло. Джон тряхнул головой и решительно вышел из бильярдной. Ему пришло в голову проведать Ричарда. Если мальчик решил не выходить к обеду, значит, так оно и будет. Ему пришлось пройти мимо столовой, где уже собралось веселое общество, играл патефон, раздавались голоса. Джон услышал восклицание старого графа, с кем-то оживленно спорившего. В обществе присутствовали дамы: их меховые накидки небрежное уроненные в кресло Джон видел в вестибюле. К счастью, дверь столовой оказалась полуприкрыта, и Джона не заметили. Он миновал узкий коридор, соединяющий главное строение с восточной башней и вошел в игровую комнату Ричарда. Мальчик полулежал в кресле, перекинув ноги через подлокотник, и держал на коленях книгу.
      – Ричард, – позвал Джон.
      Мальчик неохотно обратил на него взгляд.
      – Чем обязан, учитель? – негромко спросил он. Джон опустился в кресло напротив.
      – Вы не желаете выйти в столовую, граф? – спросил он.
      – Что я там не видел, – фыркнул Ричард. – Они же все круглые дураки! Стоит мне только появится, как они начинают отпускать шуточки и пичкать меня сластями, будто я девчонка.
      – Прекрасно, Ричард, оставайтесь здесь. Я дам распоряжение, чтобы обед принесли сюда.
      – Боже мой! Все только и делают, что дают распоряжения. Я едва не охрип, убеждая миссис Уил-лис, что не голоден.
      – Думаю, граф, меня вам в этом убедить не удастся. Вы должны как следует поесть. Завтра мы с вами отправляемся на прогулку в горы, по той дороге, что ведет через лес. Вы должны как следует набраться сил, ибо помимо автомобиля будет пеший переход.
      – Так все-таки на автомобиле! Это меняет дело! – Ричард просиял.
      – Итак, граф, я надеюсь, вы меня поняли, – сказал Джон, поднимаясь из кресла.
      Он взглянул на заглавие книги, которую держал Ричард, потрепал по голове крупное чучело мастиффа, сидящее на ковре, и твердым шагом вышел из комнаты.
      Джон ступил на лестницу, где его приветствовали веера клинков. Граф Генри был страстным коллекционером оружия и на главной лестнице, а в особенности в гостиных замка царила бравурная атмосфера. Джон прошел мимо статуи самурая с обнаженным мечом-катана и стал подниматься, тяжело опираясь на гладкие дубовые перила. Холодное оружие экзотического происхождения: мечи воинов жестокого племени даянов, серпы из Африки соседствовали с наградными саблями русских офицеров. На лестничной площадке второго этажа Джон остановился в нерешительности, с каким-то странным стеснением в груди. Здесь, в темном коридоре, в нескольких футах от него находилась винтовая лестница, ведущая в главную башню. Он знал, стоило только поддаться искушению, и он снова увидит Адель, ее тонкие черты, строгие изгибы и линии ее тела, воплощение нежной и буйной фантазии Творца. Это была не просто женщина, а что-то несравнимо большее. Джон терялся в догадках, чем является это молчаливое существо, представшее его взору. О, как он был неосторожен, впервые сняв с портрета вуаль! Изящные руки в черных перчатках, скрещенные на приподнятом колене, чересчур смелый низкий вырез платья с кофейной теневой впадиной межи двух сливочно-розовых холмов. Легкая кротовая накидка сползла, обнажив алебастровое плечо, на которое легла тень ее твердой скулы. Черные волосы, вопреки моде, были зачесаны назад и собраны в низкий узел, на лбу лежала золотая сеть, в сплетениях которой посверкивали бриллианты. Самым удивительным был ее взгляд – прямой взгляд хищницы с едва заметным прищуром, но в глубине, под маской, таился, – Джон это ясно видел, – какой-то надлом, тайная трагедия. В растерянности он остановился перед портретом как вкопанный, не в силах отвести взор, понимая, что надо бежать, но, побежденный, готов был пасть на колено, смиренно моля идола о прощении за то, что нарушил его покой.
      Он поставил перед портретом бронзовый подсвечник и потушил лампы, с волнением в груди нащупал кресло и сел, растворяясь в оранжевом полумраке. Он сидел долго, задумавшись, подперев кулаком подбородок. Ночь меркла. В зеркальном воздухе черных точек стало меньше; обернувшись, Джон увидел, что все небо изумрудно-зеленой масти, а почти в центре окна мерцает рассветная звезда, хотя ему казалось, что он ни на миг не сомкнул глаз. Подсвечник был залит воском, с бокового рожка струилась витая струйка дыма. Это была Адель. Она глядела на него и, Джон в тоске набросил на портрет вуаль. Он поклялся никогда не возвращаться в этот будуар, и какое-то время соблюдал свою клятву. Сама мысль, что портрет не плод фантазии, что эта женщина реальна, что где-то в Европе, окруженная поклонниками, леди Генри посещает театры, разъезжает в автомобиле, пьет шампанское, смеется, повергала его в смущение. Он поймал себя на том, что с некоторых пор жадно вглядывается в черты Ричарда. Он понял вдруг с испугом, что попадает в какую-то странную фантастическую зависимость, в этом было что-то надуманное, сродни цепкому кошмару.
      И все равно время от времени Джон возвращался в эту комнату, к портрету, с бьющимся сердцем, как будто был юн и впервые шел на свидание к женщине. Он сидел на ковре, поджав ноги, опираясь спиной на сфинкса, и чувствовал смехотворность своего положения. Вики, ушедшая навсегда, которую он любил и которой до сих пор хранил верность, и Адель, которую он не видел и надеялся не увидеть никогда. Нелепо, право! Неужели он проникся чувственной любовью к портрету? Это скрытая патология, извращение, думал Джон, этого не может быть.
      И вот теперь он стоял на лестничном марше, борясь с искушением, в тяжелом раздумье, уперевшись взглядом в скрещенные шпаги с богато отделанными рукоятями, украшенными каббалистической символикой. Это были редкостные именные шпаги членов тайных масонских обществ. В связи с этим Джон вспомнил, как читал когда-то, что русский царь Павел I был масоном. Джон, сунув руки в карманы, побрел по коридору, словно во сне. Потом резко остановился, бросился бегом в свою комнату на третьем этаже.
      Поздно ночью в дверь постучали. Джон рывком распахнул ее. Это был Стив.
      – Мистер Готфрид, – сказал он. – Граф Генри интересуется, не нужно ли вам чего и не могли бы вы спуститься в бильярдную?
      – Убирайся! – буркнул Джон. Стив поклонился и хотел идти.
      – Постойте, Стив, – воскликнул Джон. – Передайте графу мой поклон и скажите, что я уже лег спать, поскольку с утра мы с Ричардом отправляемся в горы.
      Он уснул тяжелым сном без сновидений. Его разбудил шум мотора отъезжающей машины, восклицания, звонкий женский смех. Взглянув на настенные часы, циферблат которых попал в призрачное лунное пятно, Джон попытался снова уснуть. Было нестерпимо жарко, одеяло навалилось глыбой. Джон рывком вскочил с постели, сунул ноги в ночные туфли, валявшиеся у кровати, ходил по комнате, курил, смотрел в окно. Потом, усталый, какой-то выжатый, уснул и ему снились цветы и птицы.

      Спустя две недели граф Генри получил письмо, перевернувшее привычный уклад жизни замка.
      Анри в очередной раз отправился в Лондон по поручению графа и как его доверенное лицо. Оттуда он намеревался поехать в Мюнхен для переговоров о поставках мяса в Англию. Анри любил Баварию, как он сам утверждал. Мюнхен, окруженный горами и озерами, прославленный прекрасной архитектурой, музеями, шумными празднествами был, несомненно, красивейшим городом Германии. Анри любил прогуливаться по Английскому саду, вскидывая на ходу фамильную трость с набалдашником из слоновой кости, по спокойным чистым улицам с домами в стиле Ренессанса, любил стоять под Триумфальной аркой, когда над ним возносилась Бавария, правившая четверкой львов. Его поражал этот чисто арийский кич – огромный символ крохотной страны. Он любил автомобильные прогулки по отрогам Баварских Альп, серпантин каменистых дорог, виллы в девственных горных уголках, утопающие в зелени, к которым ведут подъездные дорожки, посыпанные ракушечником.
      Любил он проводить вечера в «Альпийском кабачке» в старом городе, где за четверть литра крепкого выдержанного вина брали на десять пфеннигов дороже, и слушать разглагольствования педантичных и умных землевладельцев, своих приятелей. Но не только землевладельцы навещали этот ресторан, славящийся поистине бюргерским уютом и кухней, бывали здесь и политические деятели. Господа эти основательно и гордо возвышались за столами, сработанными из мореного дуба, на массивных полированных скамьях. Эти люди имели твердое положение и столь же твердые взгляды на политику, искусство, жизнь. Бавария была автономным государством и все эти люди кичились своим положением. Германия состояла из восемнадцати независимых государств, но, в сущности, они давно превратились в провинции.
      Анри не было дела до политики, он с любопытством смотрел на всех этих господ, облеченных пышными титулами, на всех этих президентов, парламентариев, демонстрирующих свою власть, ведущих борьбу против общегерманского правительства, не желающих исчезнуть с политической арены. Он только качал головой, зная, что он для них чужак. Но это не мешало ему посещать «Альпийский кабачок», хрустеть поджаренными свиными сосисками, пить пиво и выговаривать непривычные немецкие слова.
      А в этот раз поездка на Баварское плоскогорье обещала быть для Анри особенно приятной, ибо кроме дел, он ожидал найти все столь же благосклонный взгляд некой Ванессы фон Крюгер, уроженки Северной Германии. Натягивая краги и захлопывая дверцу «Оксфорда», он весело рассмеялся на вопрос Ричарда, выбежавшего проститься с братом.
      – Еду вести переговоры с баварскими поросятами на предмет свинины, – сказал он.
      Джон стал правой рукой графа. Теперь он занимался розовым поместьем Генри, делами двух лондонских предприятий, а также винодельческой фермы во Франции. Через руки Джона проходили банковские счета, которые он каждое утро доставлял графу, а также договора и иные деловые бумаги. Ричард по-прежнему доставлял немало хлопот, но сопротивление его было сломлено, и мальчик постепенно свыкался со своим новым положением. Теперь Джон был основательно загружен работой и такая занятость нравилась ему. Он снова знал к чему приложить свою энергию, опыт, целеустремленность. Уверенный в своих силах, он чувствовал себя как рыба в воде среди всех этих сложностей – акций, векселей, ренты. Он радовался тому, что снова может применять свои знания на практике. Вернулась легкость, радость бытия, сознание того, что жизнь открывает ему новые прекрасные возможности. Он уже не бродил по поместью в одиночестве, коротая свободные часы в библиотеке. Меланхолия наконец оставила его.
      Джон сознательно выстраивал отношения с Ричардом. Но эгоизм так глубоко пустил корни в душе ребенка, что Джону стоило немалых сил, чтобы пробиться к его ценным, благородным качествам.
      Вот уже третий день Ричард опять дулся на своего воспитателя. Юный граф явно затаил обиду после ссоры во вторник, и теперь демонстративно ходил на прогулки с миссис Уиллис. В воскресенье они с Джоном собирались в Кентербери осмотреть собор, его потемневшие от времени столетние башни, пронзающие облака шпили, величественные контрфорсы. Здесь, по извилистым улочкам Джон бродил еще ребенком, наслаждаясь тишиной и присутствием тайны, ощущая на себе эту тайну, восхищаясь оттенками красок и игрой линий. Здесь были старинные склепы, могилы с надгробными надписями, позеленевшие и сглаженные ветром и водой – Фома Бекет, гугеноты, Черный Принц. Его поражали и вызывали благоговейный страх резные ворота монастырской ограды, куда он входил с горбатой солнечной кентерберийской улочки, попадая под сень собора, словно оказываясь в далеком, непонятном прошлом.
      Этим же путем Джон хотел провести юного графа, и теперь не без улыбки думал, помешает ли Ричарду его заносчивость провести день в Кентербери. Впрочем, мальчика могла прельстить автомобильная поездка. И все-таки, Джон с уважением относился к чувствам Ричарда.
      – Вот уж прирожденный делец. Он сумеет извлечь выгоду из любой ситуации, – усмехнулся он.
      Утром пришла почта и после завтрака Джон принялся ее разбирать. Это были деловые предложения от предпринимателей, счета банков, подробный отчет дворецкого новой виллы на Темзе, которую граф приобрел для Анри, приглашения на светские рауты, личные письма, газеты, какие-то рекламные листовки, снова приглашения. «Сколько шелухи!» – думал Джон. Он уже начал откладывать бумаги, с которыми мог разобраться сам, как вдруг внимание его привлек плотный голубой конверт с французским штемпелем. Это было письмо, адресованное лично графу. При первом же взгляде на почерк, Джон понял, что послание от женщины. Несколько лет он занимался графологическим анализом и мог по почерку уяснить для себя настоящий характер писавшего. Ему нравилось проделывать такие штуки на вечеринках и видеть потом любопытные и растерянные лица приятелей и знакомых. Позже, осознав, какую силу дает ему этот неординарный и зловещий дар, он перестал забавляться таким образом на потеху компаний. Но нет-нет, да и возвращался мысленно к тому, что это хобби он мог бы превратить в профессию.
      И вот теперь Джон пристально всматривался в надпись на конверте и интуитивно дробил линии стройных готических букв в соответствии с методом анализа. На конверте не было обратного адреса и имени, буквы на штемпеле были нечетки, но не оставалось сомнений, что место отправления письма – Париж.
      Он отодвинул бумаги и откинулся на стуле. Нет, пет, говорил он себе, на свете великое множество женщин и ничего удивительного в том, что кто-то пишет графу. Ведь граф еще не старик, к тому же заметная и яркая фигура в Англии.
      Джон встал и легко прошелся по кабинету. «Сегодня много работы, – убеждал он себя. – Необходимо собраться и быть точным. И что это ты так всполошился? Для этого нет причин, совершенно никаких причин». Он возобновил разбор корреспонденции, все время держа в поле зрения голубой конверт. Потом замер, положив локти на стол, и стал прислушиваться к себе. Сердце забилось в груди, и он вдруг почувствовал, что знает содержимое письма. Его бросило в жар, но лицо сильно побледнело. «Это трусость, – объяснял себе Джон. – Ты боишься фантома, кумира, который сам же и выдумал от безделья. Но человеческие увлечения – как вода: можно погружаться, но удержать по своему желанию – никогда!»
      Он потер рукой лоб и снова встал. Нет, он не испугался, конечно же, нет, дело в другом. Но это «другое», эта причинно-следственная связка была так туманна, так неопределенна, что Джон попросту назвал себя идиотом. Он подошел к окну и долго смотрел на зеленеющий подлесок и солнечные блики, сверкающие на спокойной глади Темзы.
      Потом Джон отошел от окна, снова прошелся по комнате, сунул в рот сигарету. Так, нужно сесть и успокоиться. Ничего не случилось, и ничего не произойдет впредь. Джон просто рассыпался на осколки, но следует вновь себя собрать и обрести целостность. «Через несколько часов граф сообщит мне то, что я уже знаю, – думал Джон. – Это ничего не меняет. Граф желает и совершенно нормально, что…» Здесь Готфрид пресек себя. Ибо даже в мыслях страшился произнести имя, страшился потери собственной тайны, нравственных переживаний. Он понимал, что в глубине его «Я» разворачивается конфликт, трагедия, в мыслях он стремился к абсолютному и беспредельному, к этой женщине.
      Он снова подошел к окну и будто впервые увидел небо, резкий солнечный свет, миссис Уиллис в бежевой накидке, завитую и чинную, медленно прогуливающуюся по садовой дорожке с болонкой на поводке, Ричарда, который воспользовался ее сентиментальной отвлеченностью и с наслаждением шагал в белых носках по только что вскопанной садовником клумбе, увидел ветер и стремительно бегущие в прозрачной сфере облака. Джон выдвинул ящик стола, взял ключ и быстро вышел из комнаты.
      Спустя час Джон открыл черную резную дверь. Кабинет графа был залит солнцем, на люстре девятнадцатого столетия посверкивали грани. Граф Генри поднял глаза от книги и улыбнулся. Среди мебели в стиле «русский жакоб» он выглядел наиболее внушительно и в то же время вид его располагал к себе. Джон окинул взглядом морские пейзажи, присутствующие здесь, снова задержавшись на картине Боголюбова.
      – Прошу вас, мистер Готфрид, – громко сказал граф. – Входите, прошу. Я зачитался одной любопытной книгой. Могу смело рекомендовать вам.
      Джон опустил глаза на обложку, не запомнив ни автора, ни названия книги.
      Корреспонденция лежала на столе, Готфрид без улыбки, скрестив на груди руки, отвечал на вопросы графа, и очередной конверт, вскрывался крупными холеными пальцами.
      Джон поклонился и вышел, воображая себя еще в кабинете. Наконец он осознал, что стоит на лестнице с хищно мерцающими клинками. Он понимал, что был сегодня не на высоте. Но самым смешным оказался финал.
      – Что это? Любопытно! – сказал граф, поднося к глазам голубой конверт и рассматривая иностранный штемпель.
      – Это письмо от графини! – воскликнул он напряженным, дрогнувшим голосом.
      И Джон залился краской как идиот! Он резко повернулся и побежал вниз. До вечера он просидел в библиотеке с сочинением Платона в руках, не выйдя даже к обеду. Когда стали меркнуть витражи, рисунком повторяющие витражи собора Парижской Богоматери, Джон понял, что наступает вечер. Несколько раз трезвонил телефон. Молодой слуга Жозеф, говорящий с мягким французским акцентом, подходил к нему с аппаратом. Джон исподлобья смотрел на это досадное достижение современной цивилизации, и Жозеф, опустив на рычаг трубку, удалялся бесшумно, как призрак.
      Наконец, Джон поднялся и пошел в свою комнату, прихватив стакан с соком, уже добрый час, стоявший перед ним.
      Все происходило словно в каком-то полусне. Он устало присел на край постели. Пришел Стив и сообщил, что юный граф зовет воспитателя к себе.
      – Иду. Сейчас иду, – пробормотал Джон. Ему потребовалось приложить усилие, чтобы преодолеть слабость, нерешительность. Он, кажется, ждал от себя поступка.
      – Сейчас иду, – повторил он, не в силах подняться.
      Когда Джон открыл глаза, уже наступила ночь. Клубящийся лунный поток делил комнату надвое. Вернее, он знал, что за прозрачной стеной лунного света есть что-то еще. Здесь же, где лежало, раскинув руки, его тело, все предметы были нечетки, очертания мягки и полуразмыты – дальше не было ничего.
      К завтраку граф Генри спустился в приподнятом настроении. Потирая белые руки, шутил и ел с большим аппетитом. Приказал принести вина, и с увлечением ухаживал за миссис Уиллис, наполняя ее высокий хрустальный фужер. Она вскидывала брови, с любопытством посматривая на него и скромно улыбалась. Столовая в это утро была богато украшена цветами из графской оранжереи, повсюду стояли вазы с орхидеями и декоративными розами, даже консоли, на которых с достоинством гарцевали статуи кентавров, были украшены благоухающими гирляндами. Готфрид больше молчал, но ему казалось, что он понимает причину столь резкой перемены настроения владельца замка. Зато Ричард не упустил возможности пошалить.
      – О, отец! – воскликнул он, врываясь в столовую и здороваясь с графом. – Похоже у вас сегодня хорошее настроение?
      – Ричард! – вздрогнула миссис Уиллис.
      – Что такое няня? Разве я сказал дерзость? Я всего лишь заметил, что его светлость в добром расположении духа.
      – Ричард, вы говорите неподобающим тоном. Только сын сапожника способен на такое, – сказала миссис Уиллис, строго глядя на мальчика.
      – А! – он махнул рукой. – Вы хотите, няня, чтобы я сам был такой же прилизанный, как вот та прическа, вот этот пробор, который вы изволили навести, – сказал он, ткнув пальцем в свою макушку.
      Миссис Уиллис восседала на стуле с резными ножками и спинкой в форме лиры. Она машинально поправила собственные локоны, взглянула на графа, потом на Готфрида. От нее несло ландышами, накрашенные ресницы отбрасывали длинные тени.
      – Сегодня вы выглядите особенно, очаровательно, дорогая миссис Уиллис, – сказал граф. – Вы напоминаете инфанту. Во времена Гете мужчины теряли головы при виде таких женщин.
      – Благодарю вас, граф, – томно ответила она. Складки ее юбки красиво ниспадали до самого пола. Ричард не преминул наступить ножкой стула на край подола, придвигаясь к столу, и невозмутимо принялся за бекон.
      – Что же касается твоего замечания, мой мальчик, – продолжил граф, – то оно вполне уместно. Есть причина для праздничного настроения.
      – Мне об этом знать не положено?
      – Отнюдь.
      – Тогда скажите.
      – Разумеется, скажу, Ричард. Чуть позже.
      – То-то и оно! О новостях я узнаю в последнюю очередь. Обязательно найдутся какие-нибудь условия. Ведите себя хорошо, граф, не делайте этого, не ходите туда, держите спину прямо! – Ричард скорчил гримасу брезгливости.
      – Совершенно верно, Ричард. Вам пора бы повзрослеть, – заметила миссис Уиллис. – И научиться, наконец, уважать старших.
      – Да, дорогая няня, я уважаю вас. Так сильно, что, наверное, от этого умру, – добавил он тихо, скорбно опустив глаза.
      – Вот бесенок! – воскликнул граф, расхохотавшись.
      И даже миссис Уиллис улыбнулась, взглянув на него поверх фужера.
      – Ну, разве можно на него сердиться?
      – А я и не сержусь, – сказала она.
      Они перебрасывались незначительными фразами, в то время, как Ричард незаметно отодвинул тарелку с беконом и запустил ложку в десерт.
      Все это время Готфрид молчал. Ричард вскинул голову и произнес:
      – Едем ли мы завтра в Кентербери, уважаемый учитель?
      Готфрид отставил бокал с соком.
      – Конечно, если вам интересна эта поездка, Ричард, – ответил он.
      – Мы отправимся на автомобиле?
      – Да. Мы арендуем машину у вашего отца вместе с шофером.
      Ричард издал радостный вопль, какой, наверное, можно услышать только на Аляске от погонщиков собачьих упряжек. Миссис Уиллис нервно передернула плечами.
      – Заметано! Едем! – воскликнул мальчик. – Благодарю вас, отец, – сказал он, склоняя голову и демонстрируя презираемый им пробор.
      – Ричард!
      – Я сыт, дорогая няня, позвольте удалиться.
      – Нет, Ричард, мы идем вместе, – ответила миссис Уиллис, поднимаясь из-за стола. Раздался треск раздираемого шелка. Женщина вскрикнула. Молодой граф вздохнул.
      Когда они вышли из столовой, граф Генри покачал головой.
      – Какое ребячество! Ричард никак не избавится от этого. Надеюсь, строгая атмосфера военного училища призовет его к порядку и выправит недостатки его характера.
      – Я понимаю вашу слабость к сыну, граф, – сказал Джон. – Но решение ваше правильно и целесообразно. Нельзя допустить, чтобы из этого одаренного ребенка вырос бездельник и повеса.
      – Да, дорогой Джон, – вздохнул граф. – Но боюсь, ему будет нелегко.
      – Уверяю вас, он приспособится. К тому же, трудности еще никому не наносили вред.
      – Наш род веками поставлял двору военных и высших чиновников, – спокойно сказал граф, закуривая сигарету и наливая вина себе и Джону. – Ну что ж, Ричарду выпадет возможность послужить теперешнему правительству.
      Граф Генри задумчиво обронил несколько фраз о консерваторах, затягиваясь сигаретой. Нет, что и говорить, слабое неустойчивое правительство. Об этом свидетельствует застой в экономике. Да, конечно, кризис преодолен, ну и что из этого! Экономика на уровне тринадцатого года! О подъеме и речи нет. Не скатиться бы опять в пучину кризиса. Вспомнился и коалиционный кабинет Ллойд Джорджа, в котором ему довелось поучаствовать. Граф хмурился и качал головой. Первая мировая! Вот уж была глупость!
      Джон вежливо поддерживал беседу, потом ловко перевел разговор на тему вложений в металлургическую промышленность, а так же поставок мясной продукции в Лондон.
      – Анри исправно информирует меня о текущих делах, – сказал граф. – С Баварией у нас складываются устойчивые экономические отношения. Это радует. Сын еще какое-то время намерен пробыть в Мюнхене. Он это заслужил. Последнее время на него свалились куча дел. Я написал ответ. Но это не все, Джон. Вам следует знать о том, что я вчера получил неожиданное известие, которое удивило и обрадовало меня. Леди Генри написала мне, что желает приехать. Она мать и вполне естественно, что скучает по сыну. Сейчас она живет во Франции, в Ницце.
      – Простите, граф, на конверте, кажется, стоит парижский штемпель?
      – Да, это так. Но графиня писала перед самым отъездом из Парижа и просила дать ответ в Ниццу. Итак, я известил леди Генри, что если она желает повидать сына, ей следует поторопиться, ибо через три месяца Ричарда здесь не будет.
      Джон скользил взглядом по белым колоннам ионического ордера, по скульптурному фризу. Солнце, ненадолго скрывшееся за пустыми облаками, вырвалось наружу, и на мозаичном полу и статуе охотящейся Дианы буйно расцвели желтые прямоугольники. Стараясь выглядеть спокойным, он ни в чем не находил точки опоры. Граф пригласил его в кабинет, и они одновременно поднялись из-за стола.
      Весь вечер прошел в приготовлениях к завтрашней поездке; Ричард был в сильном возбуждении. Ему так и не сказали о намерении его матери приехать в замок. Граф, зная о впечатлительности мальчика, пощадил его.
      Париж, Сена и солнечные блестки на воде, ложащиеся по мере приближения лучезарного вечернего часа. В Париже сейчас начинается самое веселое время, сезон развлечений, когда в зачарованный город стекаются представители светских кругов со всего мира. Первоклассный отель «Ритц», изысканные рестораны – «Вуазен», «Маргери», «Кафе де ля Пэ», – места, в которых Джон никогда не бывал. Катания в Булонском лесу, крошечные кафе под открытым небом. Тонкий, вдохновляющий Париж, влекущий натуру артистичную, жаждущую впечатлений и признания – этот дымчатый город уже не интересует графиню? Она оставляет общество, друзей и едет в сонную Ниццу. Воистину странная женщина! Его ни на минуту не покидали мысли о ней. «Стоит признать, – сказал себе Джон, – что в этом замке ее ждут. И может быть, больше всех – ты сам».
      В зеленеющих душистых сумерках, подняв воротник пальто, он шел по аллее. Пахло землей и молодыми клейкими листьями, легкий туман стлался по парку, придавая всем предметам незнакомый, заколдованный вид; очертания зубчатых башен расписывались в густом воздухе как в озере, в небе еще горела полоса заката. Он скинул пальто и расстелил его на влажной траве. Майские сумерки еще холодны, и он почувствовал этот холод сквозь тонкий свитер. Над черной громадой стены бесшумно поднялось несколько галок, на центральной башне садовник спускал флаг. Джон лег навзничь в сырой, оживающей стволистой мгле. Над ним раскинулась гигантская карта созвездий, и само небо струилось и меняло оттенки. Он с нетерпением и нежностью думал об Адели и страшился встречи с ней. Он даже обдумывал путь к отступлению, подыскивал предлог, чтобы уехать. Он представлял себе мучительное, полное недосказанностей объяснение с графом и уже знал заранее, что не уедет. Он останется хотя бы только затем, чтобы взглянуть на эту женщину, и пусть даже погибнуть. Он был покорен ее портретом, ее влекущей неземной красотой. А какова она на самом деле? Быть может, его ждет разочарование? Он, кажется, жаждал этого, но знал, что случись такое, ему было бы непросто это пережить. Он ощущал многообразие нитей бытия, связывающих его с внешним, подчас враждебным миром. Он прошел определенную школу жизни и знал, что обстоятельства подчас бывают сильнее требовательного «Я» и нет смысла пытаться бороться с ними, бывает куда полезнее влиться в мировое течение и вот так жить, принимая подарки судьбы. Он хорошо усвоил эти уроки и не спешил изменять своему учителю. Он с улыбкой думал об Адели. И знал, что не уедет, нет, не уедет.

      Расцветал май. Лорд Генри несколько раз ездил в Лондон вести переговоры с банками и кредитными обществами. Он понимал, насколько могут быть выгодны вложения черную металлургию, а предложения одного промышленника всерьез заинтересовали его. Для Готфрида находилось немало работы, тем не менее, в редкие свободные часы он оставался наедине с собой, наедине со своими мыслями.
      Прошло двенадцать дней после получения письма от леди Генри. Граф благосклонно разрешил ей приехать в родовое гнездо, и теперь замок гудел как улей, готовясь к встрече графини. Ремонтировались апартаменты, спешно приводился в порядок сад, дорожки в парке подравнивались и засыпались песком.
      Ричард, сходя с ума от нетерпения, отмечал в календаре прошедшие дни, без умолку говоря о матери и требуя назвать день ее приезда, чем доводил несчастную миссис Уиллис до исступления. Мальчик часто бегал в комнаты матери, где шел спешный ремонт, пахло краской и штукатуркой, и, тяжело ступая, расхаживали рабочие. Ричард в благоговении замирал, слушая грубую речь простолюдинов. Он коротко с ними сошелся и часто, скинув синюю матроску, размешивал в железной бадье краску. Он научился сквернословить и цыкать слюной, и мог плевком поразить отдаленную цель. Миссис Уиллис, не жалея сил, боролась с новыми увлечениями юного графа, а он, щадя ее слабые нервы, не демонстрировал ей свои вновь приобретенные навыки.
      В малой гостиной стены покрывались светлой венецианской штукатуркой, пол выкладывался мозаикой, состоящей из разных пород дерева. Ломались колонны и черные панели в гардеробной, и Ричард в восторге глядел на поднимающиеся клубы пыли. Только будуар по приказанию графа не подвергся реконструкции.
      В воскресенье Джон проснулся рано. Он слушал мерные удары колокола, далеко слышные в хрустальной утренней дымке и, прищурившись, посмотрел в окно, покрывающееся влагой. Ветра не было, вставало солнце в сине-зеленом небе, в котором зависло облачко, похожее на дирижабль. Сквозь ресницы он видел верхушки тополей, застывших в неподвижности. Джон лениво поднялся и направился к умывальнику. «Воскресенье. Будет хороший день», – подумал он.
      «Оксфорд» подкатил к подъезду как раз в тот момент, когда Джон раскуривал первую сигарету и застегивал запонки. Выходя из машины, Анри со стуком захлопнул дверцу и окинул замок быстрым взглядом. Увидев в окне третьего этажа Джона, он расплылся в улыбке и приветственно взмахнул рукой. Джон ответил ему тем же жестом.
      Через несколько минут в комнату постучали. На пороге стоял Стив в белой ливрее, скромно улыбаясь.
      – Граф Анри приветствует вас, господин Готфрид, – сказал слуга. – Он почтет за честь повидаться с вами, как только отдохнет с дороги.
      – Благодарю, Стив. Передайте графу, что я также рад его приезду.
      Оставшись один, Джон пригладил волосы, потом посмотрел на себя в зеркале. Анри вернулся как нельзя кстати. Теперь Джон не будет сгорать в плену рокового воображения. Уж Анри-то сумеет разогнать сгущающиеся тучи. Вскоре, наверняка, налетят его приятели и поклонницы, и всколыхнут это сонное царство. Ну да Бог с ними! Так даже лучше. Он внимательно рассматривал свое лицо с тяжелой, почти квадратной челюстью и выступающими скулами, глаза, губы, прямой нос, и остался вполне доволен увиденным. Затем постоял немного и повязал галстук. Спускаясь в столовую, Джон с усмешкой подумал, что и на этот paз ему придется выдерживать натиск Ричарда и слушать бесконечные упреки миссис Уиллис, пышной от локонов и рюш.
      После завтрака Джон с головой погрузился в работу. Во втором часу пополудни неожиданно приехал граф Генри. Он был оживлен, когда, войдя в рабочую комнату Джона, с размаху бросил на стол пакет бумаг. Джон понял, что лондонские дела продвигаются успешно.
      Незадолго до обеда Джон сидел в библиотеке, медленно перелистывая Ефрона. Он давно взял себе за правило в течение дня находить немного времени для чтения.
      Камин в этом роскошном помещении больше не топили, а уж если и выдавались промозглые ночи, центральное отопление успешно устраняло это неудобство. Время от времени Джон поднимал глаза от страниц и тихо сидел, ведя мысленный спор с автором. Но доказать что-либо таким способом не было возможности, и тогда взгляд его рассеянно блуждал по антикварной мебели, богато украшенной резьбой. Но его, человека далекого от аристократического круга, по-настоящему завораживало вовсе не это. В библиотеке размещался целый арсенал оружия, относящегося к XIII–XVII векам.
      На стенах висел щиты со скрещенными над ними двуручными тевтонскими мечами, боевые секиры, рапиры, даги. Джона завораживал вид оружия, хищный блеск металла. Он отложил книгу и прошелся вдоль стены. Щелкнул выключатель и с кессонированного балками потолка полился яркий свет; отточенные грани засверкали с удвоенной силой. Он подошел к манекену, на котором была надета кольчуга и слегка приподнял ее за наплечные пластины.
      – Нет, нет, не советую! – воскликнул Анри, поднимаясь по лестнице. Старший сын графа выглядел энергичным, свежим, вполне отдохнувшим и был явно доволен тем, что, наконец, оказался дома.
      – Уверяю, эта, штука вам не по плечу. Сам примерял. Не налезла! Но вообразите, какими крепкими были эти коротышки! Помногу часов ворочать тяжеленными железками, да при этом еще ухитряться укорачивать жизнь ближних! И весьма успешно, надо сказать.
      Джон обернулся к молодому графу.
      – Приветствую! – сказал Анри.
      И Джон крепко пожал протянутую руку.
      – С приездом. Несказанно рад снова вас видеть, Анри. В этих стенах недоставало вас.
      – А! – махнул рукой Анри. – Явное завышение ценности моей персоны.
      Заложив руки за спину, он постоял, разглядывая изогнутые восточные сабли, русские шестоперы, копья. На нем были светлые льняные брюки и подпоясанный халат.
      – Что нового на Баварском плоскогорье? Как поживает славный город Мюнхен? – спросил Джон, опускаясь в кресло и закуривая.
      – О, Мюнхен процветает! Весна не только в Англии, дорогой Джон, и мне представился случай в этом убедиться.
      Анри с увлечением рассказал о поездке, праздных минутах, проведенных в кругу интересных и миролюбивых людей. О катаниях в окрестных предгорьях, о чистых холодных озерах, в изобилии раскинувшихся вокруг города, о роскошных музеях и картинных галереях Мюнхена, не обмолвившись, конечно, ни словом о жемчужине, Ванессе фон Крюгер. Ему даже удалось побывать в варьете, которыми город изобиловал до войны, и которые стали в диковинку теперь. Развалившись в кресле напротив, он поглаживал крепкую, поросшую темными волосами грудь, курил. Словом, прокатился он неплохо. Нет, пусть Джон не думает, что он какой-то там повеса. Дела с Божьей помощью делаются. И надо сказать, не без успеха.
      – Анри, – спросил Джон, меняя тему разговора. – Вам известно о намерении леди Генри вернуться в замок? Вернее, в скором времени она приедет, поскольку получила согласие графа.
      Анри скорчил гримасу.
      – Да, меня известили. По всему дому пыль столбом, у садовника от усердия уже язык на плече. Ричард скачет, как помешанный. Не знаю, к чему все это приведет, – он покачал головой. – Одно могу сказать: жизнь в замке переменится. Знаете, Джон…я… я не хотел бы с ней встречаться.
      – Как так?
      – Да вот так.
      – Не понимаю вас, Анри.
      – Вы видели ее портрет? – спокойно произнес Анри, поднимаясь и снимая со стены засапожный нож, отделанный вдоль желобка орнаментом. – Вам что-то непонятно?
      – Пожалуй. Есть какой-то пробел. Простите, Анри, но точнее выразиться я не могу.
      – Это самая прекрасная женщина из всех, кого я когда-либо видел, – с жаром воскликнул сын графа. – Беда в том, что она тигрица. Натура ее до крайности эгоистична. Ей неведомы чувства жалости и сострадания. Чтобы добиться своего, она идет на любые ухищрения. Представляете себе такое, Джон? Упаси меня Бог полюбить такую агрессивную, безрассудную, высокомерную обольстительницу! Хотя порой желаешь именно этого. Но леди Генри – жена моего отца. Я обязан помнить об этом… Знаете, а я уже подумываю от отступлении, – с грустной улыбкой продолжал Анри. – Поеду я, пожалуй, на Темзу, в Генри-холл. Так будет лучше.
      – Неужели для вас это настолько серьезно?
      – Увы, мой друг. Было время, когда я проводил часы возле ее портрета. Просто сидел как идиот и смотрел. В этом было что-то демоническое. В конце концов, фантазия моя до того разыгралась, что я занемог. Я слабел. Еще немного, и я кинулся бы в Европу на поиски… Я сказал себе «стоп». Ключ от ее будуара, который всегда находился при мне, как талисман, я выбросил в озеро. Ну, и все. Концы в воду, – он коротко рассмеялся. – Я знал, что запасной ключ есть у нашего домоправителя, Уотсона. Но убей меня Бог, чтобы бы я обратился к нему с подобной просьбой!
      При последних словах Анри Джон сунул руку в карман брюк и прижал ключ к бедру. Он чувствовал, что в горле нарастает сухой ком.
      – Вот примерно такая картина, – сказал Анри после непродолжительного молчания. – Может быть, я не должен был всего этого говорить вам. Но, право, высказанная тайна уже перестает быть тайной, и не нужно нести ее в себе. Рядом с этой женщиной нельзя находиться, Джон, поверьте.
      – Лорд Генри был несчастлив с ней?
      Анри так пристально посмотрел в глаза Джона, что у него заныло меж бровей. Потом повесил на место нож и снял пламевидную шпагу.
      – Трудно сказать, – наконец ответил он. – В объятиях леди Адели отец забывал обо всем. Он дышал ею. В конце концов, его стала тяготить политика, работа, свет, связи – все, что требовало времени и внимания, все, что, как он считал, отнимало у него Адель. Вспышка чувственности, счастье, рождение Ричарда… Ну, а потом… Появился офицер, еще пахнущий порохом, в ореоле славы, аристократ по происхождению. Знаете, у отца был прекрасный дом в Лондоне, старинный особняк, где прошло мое детство. Стрельчатые окна, таинственные коридоры, входные ворота с орнаментом рококо, увенчанные гербом. Но больше всего меня поражали каменные горгульи, сидящие над порталом. Помню, ребенком я все мечтал подсмотреть, как в полнолуние они будут слезать со своих консолей и бродить по аллее. Раз в неделю в доме устраивались приемы. Вокруг Адели собирались молодые красавцы, всякие хлыщи и бездельники, пели дифирамбы, стараясь перещеголять один другого. Отец страдал, но не мог ведь он держать юную жену под замком. Надо сказать, что Адель расчетлива и холодна. Для нее важнее сбить с толку, одурачить, заставить страдать, удовлетворить свои амбиции, а затем и бросить. Она может смотреть вам в глаза, одаривать улыбками, обещающими рай земной, но улыбки эти ничего не значат. Такова ее натура. Но этот офицер… Черт возьми, для меня это загадка! В общем, произошел скандал, отец вызвал его на дуэль. Но, к счастью, в двадцатом веке не стреляются. Да и барон, надо заметить, был стрелок еще тот. Отец никогда об этом не говорил.
      – А откуда же вы знаете?
      – Об этом? Слухами земля полнится, – Анри посмотрел за окно, в зеленый ветреный день. – Однажды утром ее просто не оказалось в спальне. Ни ее, ни сына. Отец писал мне, я хотел приехать, но он запретил. В конце концов, он вернулся в родовое гнездо, продав лондонский дом со всей начинкой, забрав только книги, картины и оружие. Но и здесь все было наполнено ею. Отец велел запереть ее комнаты. Мне кажется, тронуть хоть одну вещь, принадлежащую ей, было для него все равно, что кощунством. Ого-го! – воскликнул он, взглянув на каменные часы. – Однако, скоро время обеда. Джон, предлагаю вам партию в бильярд. Мы еще успеем, если не будем здесь киснуть. Не отказывайтесь, друг мой!
      Он вытянулся в струнку и отсалютовал шпагой.
      – Прекрасный клинок, – заметил Джон.
      – Да. Клинок этот наносил страшные рваные раны, которые подолгу не заживали, если заживали вообще.
      Джон поднялся, подтянул ремень на брюках. Оживленно болтая, они направились в бильярдную.

      Итак, был обозначен и назван день приезда леди Адели Лорд Генри, получив письмо, попросил своего секретаря, мистера Готфрида, ненадолго оставить его. Готфрид заметил, как побледнело лицо графа и на лбу вспухла вена, похожая на молнию, что случалось в минуты крайнего волнения или ярости. Как только за мистером Готфридом закрылась дверь, он разрезал конверт. Руки его дрожали.
      За обедом он объявил семье, что леди Генри приедет двадцать восьмого июня.
      – Еще так нескоро! – воскликнул Ричард. – Все только и делают, что испытывают мое терпение!
      – Вот тебе, малыш достойный повод потренировать волю, – негромко заметил Анри. – Всегда хочется всего и сразу, но жизнь не такова. Жизнь диктует свои правила. И лучше тебе, Ричард, понять это сразу.
      – Да, но двадцать восьмое! Это нечестно!
      – Извлеки из этого максимум пользы.
      Миссис Уиллис подняла стакан, и вдруг пальцы ее ослабели, и стакан наполовину полный томатным соком, грохнулся со звуком треснувшей скорлупы, заливая белую скатерть. Женщина дрожащими руками, в забрызганных кружевах манжет стала собирать кусочки стекла. Мужчины в оцепенении смотрели на пятно в центре стола, вызывавшее у всех одну и ту же ассоциацию.
      Первым в себя пришел Ричард.
      – Вот те на! – в восторге воскликнул он. – Растяпа!
      Лорд Генри строго взглянул на сына.
      – Оставьте, миссис Уиллис, – досадливо поморщился он. – Жозеф сделает это за вас.
      Он растерянно оглянулась. Над ее плечом склонился слуга с подносом и ворохом крахмальных салфеток. Замелькали руки в белых перчатках, и осколки с острым хирургическим стуком легли на поднос.
      – М-да… А вот и знаки, – тихо, словно для себя самого, сказал Анри.
      На миссис Уиллис было жалко смотреть. Глаза се налились слезами, губы вытянулись в нитку.
      – Прошу извинить меня, джентльмены, – только и смогла сказать она, и поспешно вышла.
      За столом воцарилось молчание. Лорд Генри теребил подбородок, выбритый до синевы, и поглядывал на часы, венчающие миниатюрную мраморную Триумфальную арку Святого Константина в Риме. Анри пытался уравновесить серебряный нож па указательном пальце.
      – Ричард, – сказал, наконец, Джон. – Мне необходимо с вами поговорить.
      Мальчик, уплетающий вовсю, удивленно поднял на него свои невинные африканские глаза.
      – Прямо сейчас? Я обедаю, сэр.
      – Идемте, – приглушенно сказал Джон. Мальчик понял, что сейчас лучше не возражать, выдернул из-за ворота салфетку и с досадой швырнул в тарелку.
      – Как вам будет угодно.
      Это был досадный эпизод, омрачивший, в общем-то, неплохой день…
      Наступал лучезарный майский вечер, час заката, тот час, когда башни вдруг густеют, наливаются неповторимым густо-коричневым цветом, а зубцы как бы растворяются в белом мареве скользящего вниз солнца, и этот замок, и зелень, крики птиц, мерцание водяных струй в фонтане, лохматая болонка, ковыляющая через двор, – все вдруг приобретает неповторимый оттенок значимости, целесообразности, хочется смотреть, удержать мгновение, жить.
      Анри ожидал в холле грум, и они вместе ушли на конюшню. Ричард, воспользовавшись тем, что его, наконец, оставили в покое, улепетнул в сад, где добрый глухой немец Клепх разбивал клумбы.
      – Ах, мистер Ричард! – он расплылся в улыбке. – Почему один? Где твоя няня?
      Как все слабослышащие люди он говорил громко, рокочущим басом, гармонировавшим с его обликом – сухой жилистый старик с ясным взглядом, пергаментной кожей и серебряной серьгой в морщинистой мочке уха. Иногда Ричард представлял себе Клепха в кирасе, со сложенными на груди руками, под черным флагом, спокойно глядящего на подходящее судно.
      – А! – он махнул рукой. – Ревет, наверное, у себя в комнате. Тем лучше для меня: можно наконец-то хоть на минуту почувствовать себя человеком. Знаешь, Клепх, это какой-то чудовищный заговор против меня. Все поучают, будто мне заняться больше нечем. А, да что говорить! Ты глух, как пробка! Ладно, – вздохнул он, – бери свои корешки, пойдем сажать цветы для мамы.
      С севера шла туча. Стая галок с криком поднялась со стороны парка, где стлался туман, доходя до груди, а в замершем воздухе со стороны деревни доносился звон колокола.
      Джон, наконец, понял, что его тяготит. Последнее время он жил словно в сумерках. Что, в сущности, было? Был Джон Готфрид, семья, первый сексуальный опыт, Кембридж, война. Что потом? Череда смертей и тропа на кладбище, всегда мокрая и сверкающая от росы, – такой он ее запомнил – ибо приходил сюда рано утром, перед тем, как отправиться на работу. Тяжелый труд, который закалил его, иная сторона жизни. Потом банкир Шуман. Мастер всякого рода махинаций, один из немногих, кого кризис если и коснулся, то только в смысле увеличения капитала; досконально знающий экономику, он чувствовал себя среди всех этих сложностей, как рыба в воде. Пацифист из старинной еврейской семьи, он имел один, по мнению Готфрида, недостаток. Шуман был закоренелым гомосексуалистом. Он умело пускал в ход свое обаяние. В общем-то, до сего момента серьезных неприятностей у него не возникало. Он составил список «золотых правил», которые не нарушал никогда. С Джоном вышло все по-другому. Шуман заботился о нем по-отечески. Вот тогда-то Джон и допустил промах. Он поверил вдруг, что жизнь – это не только утраты и разочарования. Он вдруг стал смотреть па Ланкастер под другим углом зрения, с какой-то даже детской радостью. Ланкастер вновь показался ему зачарованным городом, – как когда-то давно, его площади, серые дома, его экипажи и редкие еще таксомоторы.
      Он снова полюбил этот город, и, идя по вечерним улицам, заглядывал в лица встречных женщин, надеясь увидеть улыбку, обращенную только к нему. Он полюбил даже закусочную, в которой ежеутренне пил чай, в полутемной глубине которой лениво ходил официант в белом переднике и, зевая во весь рот, снимал и переворачивал стулья. Иногда он попадал в полосу солнечного света, и тогда блестели его напомаженные волосы. Идя на службу, Джон покупал газету, а потом, поднявшись в свой кабинет, тихо сидел на краю стула, планируя течение дня. Из банка он шел не спеша, прогуливаясь, засунув руку в карман, и ожидая, когда схлынет вечерняя толпа. Потом толкал стеклянную дверь кафе, заходил в его полутемное прохладное нутро, где шел негромкий разговор, звучала музыка, и качалось облако табачного дыма. Сквозь окно он глядел на каменную церковь и белый фасад особняка. Потом возвращался домой. Простая жизнь обывателя, говорил себе Джон и вздыхал:
      – Эх, Джон, старина…
      Он часто думал о чувствах. Что дает возможность человеку сохранить себя, свою хрупкую обнаженную сердцевину? Чувства, говорил он себе. Пусть даже еще теплящиеся, они оставляют воспоминание о чем-то знаемом, вечном, что идет из глубины подсознания, из глубин космоса. Он устал думать о смерти, несправедливости, об умерших близких. Ему казалось, что в какой-то момент время остановилось, и он находится в одной, все той же реальности. Но необходимо двигаться дальше, Джон это ясно понимал.
      Когда он впервые увидел Вики, в нем ничего не дрогнуло, сердце не забилось учащенно, он лишь вскользь отметил, что девушка чем-то похожа на его покойную сестру.
      С похолодевшего неба спускались мутные сумерки. В глубине сквера играл оркестр, справа и слева зажглись огни, слышались голоса. Девушка сидела неподвижно, уткнувшись в книгу, с кокетливо обнаженными коленями. Джон мимоходом отметил, какая у нее бледная кожа, слишком бледная для такого жаркого лета. Один раз он поймал на себе ее взгляд, показавшийся ему странным. Сумерки сгустились и потекли меж лип, стволы в тающем освещении приобрели оттенок шоколада, за ними кончалось марево, дальше не было ничего.
      – Вы много курите, – вдруг сказала девушка.
      – Почему вы так решили?
      – Это третья сигарета. В течение десяти мнут!
      – Вот как! – удивился Джон. – Мне показалось, вы читали книгу.
      – О нет! Книга только для прикрытия. По-вашему, я сова, чтобы читать в темноте? Я наблюдаю за вами довольно давно.
      – Да? Сказать по правде, я не заметил. Она захлопнула книгу и пожала плечами.
      – Вы слепы, – просто сказала она.
      Они перебрасывались ничего не значащими репликами в темной аллее, сидя на скамьях в трех футах друг от друга. На город наползла туча. В конце аллеи сверкала огнями Лак-стрит, скользили тени прохожих, гремели трамваи.
      Джон рассматривал Вики – теперь он знал ее имя – со смешанным чувством любопытства, удивления и маленькой доли смутного ожидания чего-то.
      – Ведь вам холодно в вашем платье и этих ажурных чулках, – сказал он.
      Она улыбнулась. Это была смутная улыбка, скорее полуулыбка; на левой щеке появилась ямочка. Настанет время, когда только этим он и будет жить. Он укутал ее в свой пиджак и проводил домой. Жила она недалеко, у трамвайного парка, на Лак-стрит.
      – Ты вступаешь в полосу удачи, Джон, – сказал он себе. – Это судьба.
      Назавтра он стоял перед ней, растерянный, еще не верящий в случившееся, с перекинутым через руку светлым пиджаком и ослабленным галстуком.
      – Входите, – спокойно сказала Вики и посторонилась, давая ему пройти.
      Он шагнул в прихожую и оказался в атмосфере, где пахнет домом, стучат часы и на ладони у девушки лежит апельсин.
      – Сам не знаю, почему пришел, – проговорил он, сдвинув брови.
      – Потому что я позвала вас в мыслях. И этого довольно.
      Он взглянул на нее. Теперь она казалась другой, и все же это была Вики, та, которая так беспощадно оставит его, незадолго до ухода сказав ему «да».
      – Дома только мама. Отец приедет к обеду. Вам придется дождаться его. Выбора у вас нет. Идемте, я познакомлю вас с мамой. Прошу.
      Апельсин остался лежать на подставке рядом с черным телефоном, бросив на него пятно рефлекса.
      Вот и все. Ничего больше не было. Все остальное – только сон, пропавший на рассвете телефонным звонком.
      Из столовой лорд Генри направился в кабинет, где упал в кресло, и битый час сидел в тяжелом раздумье. Вот уже несколько лет его жена живет жизнью свободной женщины. Первое время она писала ему из Мадрида, с Сицилии, из Польши. Письма эти имели характер кича, страшно раздражали графа, и он злился на себя за это раздражение. Затем наступил период затишья и отчуждения. Несколько раз графу напомнили о ней газеты, и, помнится, она улыбнулась ему со страниц модного французского журнала, случайно попавшегося на глаза. Она была в длинном узком платье глубокой благородной синевы под руку с юным красавцем в белом восточном костюме из тонкой шерсти и шелка. Черные блестящие волосы, ястребиный нос, белозубая улыбка и глаза, устремленные на того. Другой рукой он придерживал меховую накидку своей спутницы, переброшенную через плечо. Сердце графа тяжело забилось, он в задумчивости изучал снимок.
      Нет, он не простил ее, и вряд ли сможет простить когда-нибудь. Первый год после того, как Адель покинула его. О, это был самый тяжелый год! По ночам он заливался слезами. Нет, он не думал о том, что в эту минуту Адель может находиться в объятиях другого мужчины. Он не испытывал ревности, на это у него просто не осталось сил. Он прочувствовал до конца, до основания, каким может быть одиночество. Шептал ее имя.
      Позже, много позже, когда душа не рвалась на куски, а осталась только тупая, изнуряющая боль в сердце, лорд Генри поражался тому, с каким цинизмом эта женщина следует своим желаниям. Вспоминая о ней, он порой задавался вопросами, ответа на которые не хотел знать.
      Любила ли его Адель по-настоящему? Любила ли вообще? Обманывала ли она его? Почему отняла сына? Почему… Вопросы, остававшиеся без ответов. Порой ему казалось, войди Адель сейчас в комнату, он ни о чем не спросит, а лишь молча припадет к ее ногам.
      Он пытался ее забыть, но скоро понял, что это невозможно. Утопичная, бессмысленная затея. Адель занимала верхнюю ступень в картине мира. Год назад ему вернули сына. Взглянув на Ричарда, он не мог сдержать слез, и почувствовал, что раны, нанесенные Аделью, еще не затянулись. В сумерках, при свете огня он долго беседовал с сыном в каминном зале, в каждой гримасе, каждом жесте узнавал ее. С тяжелым сердцем он лег в постель, и наутро проснулся совсем больным.
      И вот теперь это письмо! Она желает вернуться. Для чего? Искреннее ли это желание? Нет, она не просит прощения, уверенная в своей правоте. Она просто приезжает и спрашивает согласие мужа, хотя сама уже все решила. В этом была вся Адель.
      Граф поднялся и заходил по кабинету, дымя сигаретой и роняя пепел на ковер.
      Да, такова Адель. Спокойная и свободная, ни к чему и ни к кому не привязанная. Леди Генри. Как же он слаб перед ней! Ему пятьдесят шесть. Он, в сущности, уже старик. Что она думает о нем? Сохранила ли она в памяти его образ? Он не видел Адель восемь лет, и страшился думать об этой. Он-то все помнит, до мельчайших подробностей, до самой незначительной детали.
      В этом доме ее так долго не было… По правде говоря, он свыкся с мыслью, что она не вернется. Научился с этим жить. Воссоединение семьи… Какую еще надежду он мог питать?
      Размышляя, граф вышел из кабинета и направился в апартаменты жены. К его мыслям примешивались иные впечатления: дорожка, заглушающая шаги, лестница и клинки на стенах, светлая галерея, из окон которой видна стеклянная стена зимнего сада. Его окликнул истопник. Граф Генри не сразу понял, что ему говорят. И только шагнув в забрызганную известкой комнату с покрытой чехлами мебелью, где рабочие спешно собирали кисти и шпатели, он осознал, что находится на запретной территории, в святая святых замка. Поначалу рабочие не заметили его и продолжили свое дело, ведя негромкий разговор. Граф вскинул брови, пытаясь уловить смысл слов. Это было воровское наречие, где слоги в словах переставлялись. Здесь уже не присутствовала Адель, здесь хозяйничали мужчины, простолюдины, с матросской хваткой и неистребимым запахом пота.
      Последние несколько дней лорд Генри пребывал в подавленном состоянии, и это находило выход в сумбурных фразах, болезненной раздражительности. Теперь, глядя на этих нелепых людей, он почувствовал, что им овладевает бешенство. Кто-то воскликнул, заметив графа, все вдруг обернулись. Покрасневшими глазами он обвел комнату со свежеотштукатуренными стенами. И вдруг заметил, что все четыре колонны снесены. Это не были несущие колонны и возвели их в свое время лишь по прихоти Адели. Зал делился на три уровня, анфиладами перетекавших один в другой. На колоннах были развешаны зеркала. Гардеробная Адели. Но теперь пустота и гулкость зала поразили графа в самое сердце. Он понял, что все – не сон, и что с приездом графини в его жизни произойдет перелом.
      – Почему снесены колонны? – глухо произнес он.
      – Так это… Ваша светлость… Вы сами распорядились, – сказал пожилой рабочий с вислыми усами и вздутыми жилами на руках.
      – Спрашиваю: почему все колонны? Я приказал убрать две у входа, а центральные оставить, – сказал граф, еле сдерживая злость.
      – Нет, господин граф, – ответил рабочий, по-видимому старший. – Вы дали распоряжение все убрать, мы и убрали. Здесь ошибки быть не может. Это… изволите заблуждаться. Эй, Тони! – крикнул он кому-то. – Принеси схемы, малыш!
      – Мы говорили с вашим управляющим, – продолжал бригадир, спокойно глядя на лорда Генри. – Он передал все ваши приказания и вот эти схемы.
      Он взял из рук подошедшего юноши листы, сложенные пополам, развернул, желая привлечь внимание графа. Генри брезгливо поморщился.
      – Значит, ты утверждаешь, что распоряжения были такие? Снести все колонны?
      – Уверяю вас…
      – Гляди сюда. Гляди хорошенько. По-твоему вот это все, что вы сделали, может называться гардеробной леди? Вот эти углы, эти ниши, вот это все!
      – Господин граф… Подождите, – бормотал бригадир.
      – Я же сказал…
      – Но схемы, господин граф! Все было в точности исполнено.
      Лорд Генри уже ругал себя за то, что ввязался в этот бессмысленный спор. Он одобрил проект архитектора, который считал, что необходимо изменить стиль апартаментов в целом. Гардеробная должна быть выдержана в бледно-зеленых тонах с использованием лакированных поверхностей, зеркал и стекла. Но он все больше злился. Именно потому, что был не прав.
      – Канальи! Заставлю все переделать!
      – За этим дело не станет, – сказал бригадир. Лорд Генри резко повернулся и вышел из зала, вконец расстроенный, пристыженный, с чувством вины. Под ногами хрустело битое стекло. Хуже всего было то, что рабочие могли подумать, будто он не желает им платить.
      Он вернулся в кабинет, закурил, усаживаясь в кресло. Потом раскрыл шахматную доску и расставил фигуры. Что-то не то, что-то мешает, подумал он, прислушиваясь к себе. Не могу понять. Он перебрал события дня, разговоры, лица. И вдруг нашел: взгляд молодого рабочего, который он бросил на графа искоса, наклоняясь за ведром с краской. Серо-голубые глаза, даже скорее стального оттенка. Он смотрел спокойно, с долей пренебрежения. И именно этот взгляд отрезвил графа. Он резко поднялся и вышел. Спускаясь по лестнице, решил, что удвоит рабочим жалование.
      – Скоро буду, – бросил он Уотсону, который с достоинством склонил седую голову.
      Хрустя шипами колес автомобиля по гравию аллеи, в снопе фар выруливая за ворота, он подумал, что забыл перчатки и бумажник, забыл поцеловать на ночь сына, забыл себя. Начался дождь.
      Было уже совсем темно, когда Джон вышел на террасу и уселся в плетеное кресло. Дождь в полном безветрии лил отвесно, было слышно, как с листьев и каменных львов стекает вода. Пахло землей. Наверху со стуком распахнулось окно Анри. Крутилась пластинка, слышалась музыка. Джон долго сидел, вглядываясь в темноту, так, что перед глазами запрыгали белые мошки. Потом закрыл лицо руками и заплакал. Ни из-за чего, просто потому что устал.

      Когда забрезжил день, Джон открыл глаза. Он лежал на спине, заложив руки за голову. Небо нависало мокрыми одеялами, но дождя и теперь не было. Воздух в столь ранний час казался влажным и тягучим, и Джон почувствовал, что задыхается, словно оказался под водой. В окно лился жаркий и влажный свет солнца и его ослепительное яркое пятно горело на хрустальном стекле графина. Джон лениво поднялся и открыл створки. Ветра не было. Не хотелось ни есть, ни курить. Чувствовалась боль в ногах, все та же боль, вызванная жарой. Он представил себе гладь озера, на которую широким полукругом ложатся солнечные блики, и, сунув ноги в шлепанцы, направился в ванную.
      Ему показалось вдруг, что день этот чем-то отличен от других. Джон понял это сразу по неясным знамениям и смутным впечатлениям, рожденным этими признаками. Например, солнце, пронзившее насквозь графин и отбросившее дрожащее горячее пятно в самый центр копии Айвазовского. Пасхальное яйцо с анемонами из эмали, служившее Джону пресс-папье, пишущая машинка на столе – все это рождало чувство, будто все это когда-то уже происходило, только он забыл, и теперь эти молчаливые свидетели напоминали о себе. В распахнутое окно влетела бабочка и застрекотала о стекло. Уходя, Джон обернулся.
      Под прохладными струями душа он размышлял над загадкой расцветающего дня. И позже, глядя на себя в зеркало с намыленными щеками и бритвой в руке, он думал о том же. Он имел качество, которым в совершенстве обладают немногие – интуиция, вот как это называется. Это помогло избежать нескольких роковых случайностей, давно, в Бэдфорде. Он уронил флакон с одеколоном и, охнув, запрыгал по гладкому мраморному полу. Бабочка еще в комнате? Нужно ее выпустить. Сегодня Ричард с миссис Уиллис завтракают на острове. Истопник переправит их по Темзе. Вечером Анри собирался в Коот-холл, родовое поместье на Северном море. Камни, вересковые пустоши и старое серое здание Коот-холла, дом, открытый всем ветрам. Несколько дней только было и разговоров, что о красоте этого сурового края и о лошадях. Анри готовится к отступлению, это ясно. Что ж, пожалуй, он знает, что делает. И вдруг Джон понял, что дало необычную окраску этому утру. Сон! Сон, хотя Джон был уверен, что все происходит на самом деле.

* * *

      Трава была скользкая от росы, и тонкий туман клубился, доходя до груди. Вдруг подъем резко оборвался, и он очутился на ровной и гладкой площадке. Небо было беззвездно и черно, и он глядел во мрак, который нависал как угольный пласт над головой. В долине, открывшейся его взору, не переставая лил дождь и в отдалении гремел гром. На горизонте горели огни. Какое-то беспокойство, какая-то неясная тоска заполнили его душу. Он был настолько охвачен впечатлением, что погружался в него все глубже, немея от печали. Расстроенный, ошеломленный, он шагнул в пространство. Какая-то сила подхватила его и повлекла к смутному силуэту гигантских размеров. Вдруг взошла луна, и Джон увидел готический замок с почерневшими от столетий стенами и башнями. В окнах со стрельчатыми сводами сверкали и переливались витражи. Тяжелые резные ворота мрачного вида, увенчанные гербом, вели во внутренний двор крепости. От яркого лунного света на плиты двора ложились черные непроницаемые тени. Джон остановился и к своему удивлению узнал средневековый замок Генри. Он вошел в главный подъезд и стал подниматься по лестнице. Неясный призрачный свет луны все искажал, придавая предметам несвойственные им очертания. Он стал подниматься по лестнице, которая непрерывно меняла свой облик, в полной тишине, но точно зная, что в замке он не один. Вдруг он увидел женщину, которая преградила ему путь и, медленно подняв руку, указала на него. Это была женщина потрясающей красоты. Ее тяжелые черные волосы струились по спине и груди, поддерживаемые золотым микенским венцом, обрамляя узкое бледное лицо. Глаза ее сверкали, как клинок и, казалось, прощали Джона. На ней была туника из черной шерсти, стройные голени переплетали сандалии с кожаными ремешками. Ее тонкий стан опоясывал меч, украшенный Иггдрасилем, короткий плащ скрепляла фибула с золотым молотом Тора.
      Джон глядел на нее во все глаза и не мог наглядеться. Это была Адель. Она сделала Джону знак подойти, и сама двинулась к нему плавно, словно туман. Он хотел отступить, но женщина вдруг прильнула к нему и обвила, как змея. Джон стоял неподвижно, со стесненным сердцем, не в силах прикоснуться к этому прекрасному и страшному существу. Вдруг Джон заметил лорда Генри, входящего под темные своды зала. Граф глядел с укором и глубокой печалью. На его плечи поверх рыцарского панциря был наброшен синий меховой халат с вышитым на груди сердцем. Граф прикрыл рукою это сердце и, склонившись перед обольстительницей, удалился, исчез во мраке зала средь стройных колонн, уронив на плиты шутовской колпак. Лунный свет лег на серебряные бубенцы, и они мягко заискрились. Вдруг в смутном пространстве возник силуэт. Джон узнал его. Перед ним стоял Анри в серебряном нагруднике; на голове его был шлем короля Редвальда с изображением драконов. С лицом, искаженном яростью, Анри глядел на Джона, и вдруг обеими руками поднял свой меч. Адель резко повернулась, и с размаху всадила клинок в незащищенную шею воина. Анри покачнулся и, истекая кровью, распростерся у ног Адели. В ужасе смотрел Джон на обагренный кровью меч, который женщина спокойно вложила в ножны. С улыбкой она прильнула к Джону и мгновенно прокусила шею острыми клыками. Джон вскрикнул, оттолкнул обольстительницу, и она встала с угрожающим видом…
      Дрожащий, покрытый потом, Джон выпрямился в постели.
      – Это сон! Слава Богу! – прошептал он. Джон наклонился и поднял с пола флакон из толстого стекла. Поставил его на умывальник. Пытливым взглядом всматривался в свое отражение. Уже через несколько минут он спал, это, конечно, правда. И наутро даже ни разу не вспомнил о кошмаре, преследовавшем его. Но сон был настолько ярок и объемен, что было о чем задуматься. Позже, сидя в библиотеке, он где-то на задворках сознания прокручивал сюжет сна.
      На какое-то время он настолько отключился от реальности, что не обратил внимания на зазвонивший вдруг телефон. Никто из слуг не появился, и телефон продолжал звонить. Джон отложил книгу и снял трубку. Он чуть было не выпалил: «Какого черта!», но только рассеянно проронил:
      – Замок Генри-.
      – Неужели? Наконец-то голубчик, ты проснулся! – услышал он незнакомый женский голос.
      – Простите, мадам. Могу я вам чем-то помочь?
      – Кто у телефона?
      – Мое имя Джон Готфрид. Я состою на службе у лорда Генри…
      – Тоска зеленая. Послушайте, я тут застряла с багажом и горничной. Если немедленно не пришлют автомобиль, я этого не прощу. Потрудись передать это графу, голубчик.
      – Простите, мадам…
      – Возьми себя в руки. Если и дальше так пойдет, я тебя уволю.
      У Джона тяжело застучало сердце.
      – Вы – леди Генри?
      – Да, черт возьми, я леди Генри! И не намерена оставаться здесь и часа.
      – Но сегодня только двадцать первое, – вырвалось у Джона. – И потом телеграмма…
      Графиня фыркнула.
      – Да. Так что же с телеграммой?
      – Мы ее не получали, – сказал Джон, чувствуя себя идиотом.
      – Правильно, – парировала она. – Потому что я ее не посылала. Извести графа о моем приезде. И вот еще что: я хочу видеть Ричарда. Пусть приедет на вокзал с шофером. И побыстрее. Это все.
      Джон воочию представил себе молодую графиню, стоящую у аппарата, опирающуюся локтем о стену и держащую у уха изогнутую трубку. Из зарешеченных окон падает свет. Портьеры раздвинуты, в дверной проем виден интерьер вокзального ресторана. Сдержанный гул голосов почти перекрывает пение хриплого патефона. Официант в белом переднике несет над головой поднос.
      – Леди Генри, я сейчас же передам графу ваше требование. За вами немедленно будет выслана машина.
      – Ты очень мил, – усмехнулась она.
      В аппарате щелкнуло, и Джон понял, что она повесила трубку. Он с минуту постоял в оцепенении, потом резко повернулся и вышел из библиотеки.
      – У меня к вам просьба, Джон, – сказал граф, выслушав своего секретаря. – Не посылайте за Ричардом. Пусть мальчик спокойно отдыхает. Будет лучше, если, вернувшись, он застанет мать уже в замке.
      Он потеребил нос и вздохнул.
      – Это чудо, что графиня застала меня. Завтра после завтрака я собирался отбыть в Лондон на несколько дней. Придется изменить планы. Вот что, Джон! – граф решительно вскинул голову. – Поезжайте на вокзал вместо меня, так будет лучше. А я сделаю распоряжения, необходимые на первый случай.
      Готфрид согласился, трепеща, с тайной радостью. Он был бы счастлив увидеть эту женщину, предмет своих фантазий. Он и сам не мог понять, почему всегда так плачет, видя ее во сне. Он только знал, что она недалеко, и скоро будет здесь, в этом замке. Он разглядит, он постарается разглядеть в ней что-то, что было сокрыто от других, и что поднимает ее над остальным миром. Ведь мы любим человека не за то, что он красив или некрасив, хорош или плох. Мы любим, потому что мы любим. Это – тайна.
      Кабинетные часы заиграли тоненькую мелодию.
      – Уже одиннадцать! – воскликнул лорд Генри. – Пора завтракать. Идемте, дорогой Джон. Я хоть и не особенно голоден, но подкрепить организм необходимо.
      – Прошу прощения, граф, – сказал Джон. – Но я бы предпочел не сидеть за столом, в то время, как хозяйка замка терпит неудобства.
      – Вы хотите отправиться немедленно? – проговорил граф, увлекая за собой молодого человека. – Пустое! Леди Генри только что сошла с поезда и еще не успела потерпеть никаких неудобств.
      – Но, граф…
      – Я знаю расписание прибытия поездов! Генри сделал нетерпеливый жест. – И если вы поедете на голодный желудок – ситуация не изменится, а вот себе вы навредите.
      Они вошли в столовую. Их приветствовал Анри с сияющей улыбкой. В белом распахнутом пиджаке, белой сорочке с жемчужными пуговицами, косым пробором в темных набриллиантиненных волосах, он выглядел особенно красивым.
      – Приветствую, джентльмены! Славное утро! Такое впечатление, что сидишь в римской бане. Приходится только сожалеть, что мы не дикари и воспитание не позволяет нам ходить голыми! Отец, я отослал Уотсона. Ну его к лешему! Виночерпием сегодня буду я! Кстати, не мешало бы немного музыки.
      Анри поднялся и прошел к патефону, стоящему на консоли в виде миниатюрной ионической колонки. Деловито выбрал пластинку и вынул из чехла. Джон наблюдал, как молодой граф заводит патефон, аккуратно ставит иглу на край пластинки, с улыбкой оборачивается. На стене, как раз над тем местом, где стоял Анри, висели семейные фотографии в рамках. С одного снимка глядел хохочущий молодой граф в белом костюме. И эта случайность, этот застывший счастливый двойник, эта любовная мелодия, звучащая с легким шумовым фоном, показались Джону ужасными, роковыми.
      Когда он подошел к столу, лорд Генри обратился к сыну:
      – Анри, ты поедешь с Готфридом встретить Адель. Она приехала сегодня утром и ожидает на вокзале. Я останусь в замке, прослежу за приготовлениями. А уж вы поезжайте.
      Анри был поражен, но не подал вида. Чтобы успокоиться, он сделал вид, что поправляет прическу, потом взял нож и намазал масло на поджаренный пшеничный хлеб.
      – Откуда это стало известно? Она телеграфировала? – спросил он.
      – Нет, – сказал Джон. – Леди Генри позвонила прямо с вокзала полчаса назад.
      – Вот значит как! – наконец сказал Анри. – Выходит, ты, отец, остаешься в Генри-холле. Собственно говоря, я тоже собирался отбыть, но теперь об этом нечего и думать.
      – Ты хотел уехать, сын? Куда?
      – В Коот-холл. Ты ведь знаешь, что в августе состоятся бега. В поместье есть несколько лошадей, которых я собираюсь отправить во Францию. Вороная в белом чулке достаточно сильна, чтобы ставить на нее. Остальные тоже недурны.
      – Сожалею, но это дело придется отложить. Наш долг – достойно встретить хозяйку. Слава Создателю, успели привести в порядок ее покои!
      Анри закинул руки за голову и потянулся.
      – Потрясающая женщина! – воскликнул он. – А ведь она нас с тобой прижучила, отец!
      – Да, – буркнул граф. – В этом вся Адель.
      – Планы летят к черту, все становится с ног на голову по одному движению руки… Ох уж эти дамы.
      – Перестань Анри, – оборвал граф. – Твое ворчание неуместно. В любом случае, ты сделаешь так, как должно.
      – Конечно, ваша светлость. Я все понял.
      – Что ты понял?
      – Да ничего.
      Они посидели молча. Лидиец нежно пел: «О, Елена, милая Елена, ты украшение лазурного побережья, ты – сеть для моего несчастного сердца».
      – Кажется, я куда-то опоздал, – пробормотал Анри.
      Он вытер пальцы и отложил салфетку. У него вдруг напрочь пропал аппетит.
      – Ну что ж, пора собираться в дорогу, дорогой Джон. Труба зовет. И нас ждет прекраснейшая женщина на свете.
      – Не хочешь ли взять мою машину, Анри? – окликнул сына лорд Генри.
      Анри повернулся в дверях.
      – Благодарю, ваша светлость. Я с моей красавицей на «ты».
      Анри вышел. Граф недовольно крякнул и забарабанил пальцами по столу. Джон поднялся.
      – Пожалуй, действительно пора, граф, – сказал он.
      – Да, Готфрид. Постарайтесь сделать так, чтобы леди Генри была довольна. Я надеюсь на ваше благоразумие. Да, и при необходимости, окоротите Анри. Я вижу, с мальчиком что-то происходит.
      – Не беспокойтесь, граф. Ваша жена скоро будет в замке.
      Оставшись один, граф посидел, нахохлившись, устало глядя в одну точку. Потом приподнял кофейник «Ламборн» и налил крепкий дымящийся кофе. Приезжает Адель. Подумать только! Он уже потерял всякую надежду. Сердце его то учащенно стучало, то замирало, и он дышал с трудом. Неужели он все еще любит ее? Этому нет объяснения. Граф сунул в рот сигарету, поднес зажигалку. Еще с утра он дал распоряжение своему камердинеру приготовить синий твидовый костюм, в котором собирался выехать в Лондон. Что ж, он вполне подойдет для встречи с этой капризной женщиной. Мог ли он еще нравиться ей? Восемь лет не прошли для него даром. Он постарел. Могут ли эти седины, эти складки на лице пробудить в ее сердце любовь к мужу? Но ведь она писала о примирении. Если это чувство и было искренно, тем хуже для лорда Генри, ибо своей наружностью он непременно возбудит презрение в этой обольстительной холодной светской львице.
      Терзаемый тяжелыми предчувствиями, граф прошел в покои Адели, где спешно шли последние приготовления. Комнаты были убраны цветами из оранжереи, окна и двери красиво задрапированы шифоном и шелком, ткань подхвачена широкими лентами и шнурами с кистями на концах. В гардеробной на зажженную люстру из натурального камня и хрусталя был наброшен кусок желтого газа, создающий дымчатый день. Но стены еще хранили запах сырой штукатурки. Граф поморщился и приказал принести еще цветов и опрыскать духами обивку мебели и шторы. «Вот когда необходим женский взгляд», – подумал он. Когда-то по желанию Адели, женский персонал замка был уволен. Адель считала, что в доме должна быть только одна женщина – она сама. Лорд Генри согласился с этим. И потом, после ее побега не стал ничего менять. Несколько лет в замке не было ни одной женщины. Знакомые лорда Генри сочли его опасным безумцем, ибо такая форма траура граничила со скрытой патологией. Но он плевал на пересуды. Только год назад, с приездом Ричарда, в замке поселилась женщина, миссис Уиллис. Она была не слишком умна, но терпелива, а это считалось главным положительным качеством, если учесть, с каким избалованным существом ей приходилось иметь дело. Граф прошел в диванную и остановился, заложив руки за спину. Спокойная зеленовато-оливковая гамма стен и штор, белоснежная орехово-охристая обивка мебели действовали умиротворяющее. Он повертел в руках статуэтку женщины из черного дерева и осторожно поставил ее на низкий столик. Здесь находились сувениры из разных мест: из Египта, Сирии, с Сейшельских островов. Многие были подарены жене им самим. Вещицы эти придавали всему интерьеру завершенность, добавляя немного чувственности, чуть-чуть желания и нежности. Ему показалось вдруг, что в комнате недостаточно света, и, позвонив, он приказал срубить два дерева в саду, стоящих как раз напротив окон. Итак, теперь оставалось лишь выяснить, как она отнесется к перемене в нем, происшедшей в течение разлуки?
      Молодые люди подъехали к привокзальной площади в тот момент, когда подошел поезд из Лондона. Всюду царило оживление, перрон был полон. Анри поморщился. Никогда он не любил толчею, а сейчас, в состоянии волнения это бесило его еще больше. Джон на вид выглядел спокойным. Анри стянул белые краги, которые надевал для фасона, и пригладил волосы.
      – Смелее, друг мой, – сказал он. – Знаете, я чувствую себя как золотоискатель на склонах Сьерра-Невада. Мы рискуем жизнью. Как вам это нравится?
      – Успокойтесь, Анри. Пожалуй, вы слишком много выпили.
      – Да, пожалуй.
      Им пришлось преодолеть людской поток, чтобы оказаться внутри вокзала, где было на удивление пусто, и голуби с тихим воркованием расхаживали по каменному полу. Несколько человек расположились в деревянных креслах, старая дама в потоке солнца беседовала с юношей. У ее ног дремал дряхлый, как она, равнодушный дог с цепочкой на шее. В углу на тюках прикорнула мещанка. Мальчик лет шести держал за руку толстого ребенка и крошил хлеб для птиц. Графини не было видно.
      – Никак с нами сыграли злую шутку, Джон! – воскликнул Анри. – Или, может быть, вы сами пьяны, что принимаете желаемое за действительное? Она звонила?
      Старая дама удивленно обернулась. Два голубя взлетели и стали кружить под сводами. Это напомнило Джону один монастырь в Болгарии.
      – Успокойтесь, граф, она действительно звонила. Посмотрим в следующем зале.
      Навстречу им вышла девушка в желтом костюме с изящной коричневой отделкой. Тонкое кружево прикрывало ее плечи и оттеняло белизну пальцев. Талию перехватывал витой шнурок. Девушка двигалась мелкими шагами, ровно настолько, насколько позволяла узость юбки. Ее прекрасные медные волосы были затянуты в узел, на висках рассыпались барашковые пряди. На секунду она остановилась в нерешительности, окинула быстрым взглядом зал и, поколебавшись, подошла к молодым людям.
      – Прошу прощения, господа, – сказала она мягким, совсем еще детским голосом. – Не вы ли прибыли из замка Генри? Я четверть часа назад телефонировала, и мне сказали, что машина, предназначенная для нас, вышла.
      – Все правильно, милая. Машина вышла. И вот мы здесь.
      Девушка вся вспыхнула и робко взглянула на Анри. Он улыбнулся своей самой обаятельной улыбкой. Перед отъездом Анри успел переодеться и теперь был в широких черных штанах и короткой кожаной куртке. Он разглядывал девушку, не скрывая своего восхищения. Его взгляд останавливался то на талии, то на маленьких грудках, приподнятых тугим лифом, скользил по линии бедра, подчеркнутой желтой тканью. Пожалуй, он не смог бы объяснить почему, но его всегда восхищала прозрачная ткань под скулами, придающая рельефность и законченность облику. Стиль – вот как он это называл. И теперь Анри смотрел на девушку, на ее лицо с остреньким подбородком, с нескрываемом восхищением и не мог наглядеться. Девушка до того смутилась, что на ее глазах появились слезы.
      – Я Габриэль Джонсон, компаньонка госпожи Адель, – сказала она. – Мне было поручено встретить вас. Госпожа Адель в зале для отдыха. Поезда утомляют ее.
      – Надеюсь, небольшая автомобильная прогулка взбодрит леди, – проговорил Анри. – Что же, разрешите представиться. Анри Генри, старший сын лорда Генри, к вашим услугам.
      Он щелкнул каблуками и склонил голову. В глазах Габриэль промелькнул испуг.
      – Успокойтесь, мисс Джонсон, – сказал Готфрид. – Молодой граф не соблазнитель. Это – истинный эстет. Поклонник всего прекрасного.
      Анри тряхнул головой.
      – Рекомендую, Джон Готфрид, самый рассудительный человек в мире, воспитатель Ричарда Генри и личный секретарь его светлости.
      Едва войдя в зал, они увидели Адель. Графиня сидела в кресле с красной кожаной обивкой, положив ногу на ногу. На ней было черное платье с воланами, кружевной воротник, скрепленный брошью, обнимал шею. Темные волосы были уложены в причудливую прическу, напоминающую раковину моллюска, увенчанную крошечной черной шапочкой с вуалью. Она слегка повернула голову и посмотрела на приближающихся к ней людей. Вся ее поза, весь облик выражали каприз и вдохновение. Эта женщина казалась настоящим воплощением порока и чистоты одновременно, совершенством, не подвластным времени. В изгибах ее стройного тела читалась упругость и сила змеи, неподдельное изящество и цельность, и словно, чтобы подчеркнуть это сравнение, драгоценный браслет в виде змейки, обвивал ее руку, которую она спокойно протянула для поцелуя.
      – Леди Генри, – промолвил Анри, прикасаясь губами к бледной коже руки.
      – Приветствую вас, господа, – спокойно сказала Адель. – Я уже подумала было, что мне придется ночевать в этом вертепе. Багаж, дети, собаки! Да еще птицы над головой. Бесконечное хлопанье крыльев! Я хотела раскрыть зонт. Можете себе представить? Хорошо еще принесли напитки, и то, после того, как Габриэль пинком отправила сюда официанта.
      Мисс Джонсон, присевшая в кресло рядом, охнула и залилась краской.
      – Господа, я рада вас видеть, – продолжала Адель. Ее глаза блестели под черной вуалью и Джону показалось, что это глаза хищницы, готовящейся к прыжку. – Вы, несомненно, Анри. Я вижу в вашем облике характерные родовые признаки. Вы столь же красивы, как и ваш отец. Уверена, что седины ничуть его не портят, а придают обаяния. Но… Разве Энтони не приехал? – спросила она, бросая вокруг беспокойный взгляд.
      – Отец остался в поместье, чтобы проследить за последними приготовлениями к вашему прибытию, мадам, – отвечал Анри, явно смутившись под ее взглядом.
      – Зовите меня Адель, – быстро сказала она. – Ну что ж, хорошо. Надеюсь, мой муж здоров, и я не нарушила его планов своим внезапным появлением.
      – Нет, нет, нисколько. Отец с нетерпением ожидал вас.
      – Скажите, Анри, почему не приехал мой сын? – перебила Адель, пропуская мимо слова молодого графа.
      – О, Адель, вам не о чем беспокоиться. С Ричардом все в порядке. Это Джон Готфрид, воспитатель мальчика. Он многое сделал для Ричарда, поверьте!
      Женщина посмотрела прямо в глаза Джону, ее яркий, накрашенный рот дрогнул, и она расхохоталась, обнажая крупные белые зубы. Так, смеясь, она откинула вуаль и поднесла к лицу руку с растопыренными пальцами, словно стараясь отгородиться от увиденного.
      – Так значит, я с вами разговаривала по телефону сегодня утром? О, Боже! Я приняла вас за лакея. Ха-ха-ха! Какое досадное недоразумение. Прошу простить меня. Но, может быть, вы мне объясните, где мой сын?
      – Да, мадам, – ответил Джон. – Охотно. Утром Ричард отправился с двумя людьми на Темзу, а точнее, на остров. Там планировалось провести время до полудня. Возможно, его покатают на лодке. К обеду Ричард вернется в замок. Ваш звонок не застал его, и мы решили не беспокоить мальчика. Он слишком восприимчив и впечатлителен, ему недостает крепости духа.
      – Что-что? – Адель удивленно подняла брови. – Да я вижу, вы знаток человеческих душ, мистер Готфрид! Надеюсь, вы не устроили в поместье германские казармы. Очень на это надеюсь, – добавила она с вызовом.
      – Простите, мадам, но я сказал только то, что считал нужным.
      – Мистер Готфрид, я сама знаю, что требуется, а чего не требуется, когда дело касается моего сына. Так будет и впредь. Анри, милый, по-моему, нам пора ехать. Это не вокзал, а дом терпимости. С ума сойти можно. На воздух!
      Она грациозно поднялась и, не дожидаясь мужчин, двинулась к выходу. Габриэль подхватила ее ридикюль и заспешила следом. Оказавшись на улице, и помогая женщинам влезть в машину, Джон чувствовал себя подавленным, расстроенным неизвестно чем. Когда он зашел справа и распахнул перед Аделью дверцу, она даже не взглянула на него. А он-то, дурак, вообразил… Сев рядом с Анри, он случайно взглянул на себя в зеркальце: хмурый лоб и горькая усмешка, искривившая губы. Машина тронулась, заскрипел гравий, по стеклу пробежала резкая тень вязов.

      Всю дорогу Адель без умолку болтала со своими спутниками, но, когда автомобиль въехал в узорные ворота и медленно покатил в тени дубов по направлению к замку, она затихла и помрачнела. Все здесь, до самой незначительной детали, было ей знакомо. Машина обогнула фонтан и остановилась у главного подъезда. Адель вперила взор в сутуловатую фигуру графа, вышедшего ей навстречу. Едва машина остановилась и прежде чем мужчины успели помочь ей выйти, она спрыгнула с подножки. Секунду постояла, разглядывая графа, и вдруг улыбнулась тепло и нежно, и направилась к нему.
      Лорд Генри разглядывал ее, не скрывая своего восторга, а затем, низко, сдержанно поклонившись, поцеловал протянутую руку.
      – Прости меня, Энтони, милый, за все страдания, что я невольно причинила тебе, – сказала Адель, ласково глядя в глаза мужа. – Я знаю свою вину и не отрицаю ее. По прошествии времени я поняла, что ты и наш сын значите для меня. И теперь я у твоих ног и смиренно прошу простить не только на словах. Прости меня сердцем, Энтони!
      Она взяла руку мужа, приветливо протянутую ей, и легко прикоснулась к ней губами. Взволнованный, побежденный, лорд Генри привлек Адель в свои объятия и поцеловал мочку ее изящного уха, в которой сверкнул крошечный бриллиант. Эту трогательную сцену наблюдали все слуги замка во главе с Уотсоном, вышедшие встретить хозяйку.
      – О, Энтони, милый! – воскликнула Адель со слезами на глазах. – Если бы ты знал, как важно для меня твое расположение. Великодушие – вот главнейшее твое достоинство!
      Джон и Анри в растерянности стояли в отдалении. Четверть часа назад они видели перед собой неприступную царицу и вдруг такое перевоплощение – кроткая овечка, блудная дочь! Раскаяние, слезы.
      – Какое позерство! – пробормотал Анри.
      Лорд Генри приветливо кивнул Габриэле, которая зардевшись стояла позади Адели, подал графине руку и повел в предназначенные ей покои. Она спокойно поднялась по лестнице, отметив вскользь, что коллекция оружия значительно пополнилась. О, она знала эту необычную и опасную страсть мужа!
      – Милый! – с гримасой легкого превосходства сказала она. – Я вижу, ты не изменяешь своим привычкам. Я обязательно уделю время твоим экспонатам, как только отдохну и приду в себя после дороги. Думаю, ты расскажешь мне много интересного.
      – Милый, – продолжала Адель, – разреши представить тебе мисс Габриэль Джонсон, мою компаньонку и подопечную. Это милое, очаровательное дитя, и мне бы хотелось, чтобы она вошла в наш дом не как прислуга, но как член семьи.
      – Да, Адель, у нас будет время поговорить, – кивнул граф. – А сейчас идем, дорогая, я покажу тебе твои покои. Их заново отделали и кое-что перестроили. Я нанял знаменитого архитектора из Берлина. Очень толковый малый! Привез своих специалистов по декору и художников. Идем, идем! Уверен, ты будешь поражена.
      С улыбкой опираясь на руку графа, Адель поднялась по главной лестнице, прошла узкий коридор и вступила на винтовую лестницу, ведущую в ее апартаменты. Габриэль неслышно ступала следом.
      – Милый, тебе бы следовало сделать лифт, – заметила она, слегка сдвинув брови. – Все это похоже на хождение по горам.
      Они миновали маленькую гостевую, ванную и поднялись на несколько закругленных ступенек, отделанных стальными пластинами. На верхней площадке у стены возвышалась изящная статуя кошки из черного дерева. Адель с удивлением заметила, что Энтони не забыл и ее маленьких странностей: любви к изображениям разного вида кошек. На этой площадке начинался мир изящества, неги и цветов. Повсюду в больших и миниатюрных хрустальных вазах стояли букеты роз, бутоны которых были полураскрыты и влажны. Прямо был вход в обширную гардеробную, где, благодаря искусной подсветке и зеркалам, все искрилось и переливалось. Габриэль восхищенно ахала. Адель же спокойно рассматривала интерьер с видом пресыщенной дивы, то и дело устремляя на мужа ласковый взгляд. Они вошли в спальню. Все здесь, и резной портал камина, и картины в золоченых рамах, и обширная кровать с пологом, были отмечены чувством меры и хорошим вкусом. Окно было украшено буйной южной растительностью. Эта оранжерея более всего понравилась Адели.
      Габриэле показали ее комнату и девушка с благодарностью, расслабленно опустилась в кресло.
      Как только супруги остались одни, Адель увлекла графа в будуар и усадила в кресло, бросившись перед ним на колени и прижавшись щекой к его ногам. Слезы заструились по ее прекрасному лицу. Лорд Генри приподнял жену за плечи, жадно вглядываясь в ее облик, так мучивший его по ночам, наслаждаясь новой болью узнавания, желания, которое он с трудом сдерживал. Он старался успокоить ее, уверяя, что простил до конца, что никогда не попрекнет прошлым. Он осторожно снял с нее шляпку, провел дрожащими пальцами по линии бровей, носа, губ, маленького упрямого подбородка. Она глядела в его глаза так пристально, что у него заныли зрачки и стало жарко в груди. Наконец-то Адель рядом с ним. Как он ждал этого! Она, не смущаясь, помогла ему снять пиджак и вынула янтарные запонки из манжет. Когда Адель расстегнула ворот и узкой ладонью спустила платье с плеча, он застонал и страстно привлек ее к себе.
      – Осторожно, прическа! – воскликнула она. – Ты просто мальчишка. Мой большой сумасбродный мальчишка.
      Но он не слушал больше. Он слышал только, как колотится сердце, и руки его жадно скользили по изгибам женского тела.
      Потом Адель долго лежала в голубоватой воде со взбитой пеной, наслаждаясь теплом, запахом лаванды и чувствуя приятную слабость во всем теле. После купания Адель, довольная и умиротворенная, улеглась на диване и с торжествующей улыбкой предалась мечтам. Потом незаметно для себя уснула.
      Адель не была пошлой кокеткой, ставящей во главу угла количество связей. Она дорожила честью и блестящим положением в обществе. К тому же гордость и эгоизм, присущие ей, были стражами от любого бесчестия. Но по природе своей необузданная, пылкая и страстная, она порывисто отдавалась своим чувствам. Любовь была для нее целью, и она всегда искала ее. Эта женщина обладала сложным характером. Она умела быть безмерно великодушной, но, встречая на своем пути сопротивление, не останавливалась ни перед чем, чтобы сокрушить преграды и добиться желаемого. Обстоятельства жизни еще больше развили некоторые ее недостатки. Оставшись сиротой в раннем детстве, она вышла замуж в пятнадцать лет за своего опекуна, человека старше ее на двадцать четыре года, боготворившего ее. Граф Генри предупреждал все ее капризы, окружал роскошью, баловал. Она привыкла относиться к жизни как к приятному приключению, где перед ней с легкостью открывались все двери. Собственная красота стала для Адели своеобразным фетишем, и она поклонялась ей. Рано узнав вкус тонких чувственных наслаждений, она стремилась снова и снова испытывать их. Ни к кому по-настоящему не привязанная, леди Генри не считалась с чужими желаниями. Мужчин она поражала своими чарами, но, добившись победы, тотчас остывала, заставляя страдать очередную жертву. Это была истинная яркая, властная львица. Каждый мужчина, который к ней приближался, должен был сделаться ее рабом. Так, в сущности и было. Тонким, изощренным кокетством она его привлекала, но вскоре интерес пропадал, и взгляд сирены искал новую жертву. Это была опасная игра, послужившая началом несогласия между супругами. Бедный граф страдал от ревности, любви к этой нежной и жестокой нимфе, но больше всего – от сознания собственного бессилия, ибо понимал, что такая женщина, как Адель не может принадлежать ему одному. Напрасно он просил, увещевал, запрещал. Аделью владела страсть покорять мужчин, заставлять их терять голову и трепетать от одного только ее взгляда, быть во всем послушными ей. К тому же, лорд Генри не мог прямо обвинить жену в измене. Новое искушение подобного рода, любовь, вспыхнувшая вдруг в сердце гордой графини к молодому офицеру, изменили ход событий, и несчастный граф потерял свою возлюбленную. Правда, сколько мог, он держал ее в поле зрения, ибо любил искренне, чистой, жертвенной любовью. Он всегда готов был подставить руки, чтобы удержать ее от падения. Избалованная графиня жила на средства мужа, ни в чем не нуждаясь и ни в чем себе не отказывая. Но вдруг общество, его условности наскучили ей, и она, неожиданно для себя затосковала о муже и ребенке, которого год назад вернула в родовое гнездо. Может быть, семейные узы, жажда надежности и покоя, были не единственной причиной ее возвращения к мужу, но это Адель предпочитала держать в строгом секрете.
      К обеду с прогулки вернулся Ричард, и Уотсон, принимая его промокшие башмаки, ибо юный граф неосторожно угодил в лесное озеро, с улыбкой сообщил, что прибыла ее светлость. Ричард, не веря ушам своим, уставился на Уотсона, потом, пообещав домоуправителю полкроны за хорошую новость, с воплем радости ринулся наверх. С великими усилиями миссис Уиллис удалось его изловить и, увещевая, она повела упирающегося графа в гардеробную. Умывшись и переодевшись, мальчик побежал в покои графини и прямо с порога кинулся к ней с криком: «Мама, мама, дорогая мама, наконец, ты приехала! Наконец-то я вижу тебя!» Адель, благоухающая и свежая, очнулась ото сна и с улыбкой раскрыла объятия. Она смеялась, тискала и тормошила сына, а тот, опасаясь испортить прическу или измять платье, только слегка прикасался к ней, отвечая на ее ласки. Он был уже достаточно взрослый, чтобы понимать женскую красоту, и гордился своей матерью.
      – Как я рада видеть тебя, мой кумир! – восклицала графиня и отмечала изменения, произошедшие в его облике. – Как ты изменился, сын, повзрослел! Теперь я вижу перед собою юношу. Готовы ли вы стать моим рыцарем и совершать подвиги в мою честь, сэр Генри? – игриво спросила она.
      – Да, миледи! Я к вашим услугам.
      – Решено, я посвящаю вас в свои рыцари, Ричард. Отныне вы становитесь моим щитом и мечом! Я вверяю вам свое имя и честь! И еще любовь к тебе, мой милый мальчик.
      Последние слова она произнесла негромко, с особой искренностью и теплотой. И, усадив мальчика подле себя на диване, она с особым участием стала расспрашивать его о жизни в замке.
      Эту импровизацию, чувственную игру невольно наблюдал Анри, который поднялся в главную башню с целью повидаться с леди Адель до обеда, чтобы получше узнать ее. Он немало размышлял, прежде чем отправиться в ее покои. Но в конце концов, пришел к выводу, что имеет право поговорить со своей мачехой. В действительности, с первых минут он увлекся ею, но не признался бы в этом даже себе.
      Растерянный Анри остановился на пороге, среди цветов и статуй маленького холла, у распахнутой двери будуара. Он многое бы дал, чтобы стать возлюбленным этой женщины, и столько же – чтобы никогда с ней не встречаться. Еще несколько месяцев назад, впервые увидев ее портрет, он обомлел, а, придя в себя, отрешенно и нежно вглядывался в ее полные тайной страсти глаза.
      И вот она, здесь собственной персоной – хозяйка замка, супруга его отца. При воспоминании об отце, он едва не застонал. Да, эта женщина причинила графу много страданий, но, увидев Адель, молодой человек простил ей все. «Ты во всем виноват сам», – говорил себе Анри. Нужно было уезжать. Не давать чувству проникнуть в сердце. Ведь он уже давно подозревал неладное. И вот теперь попал в сети. Анри знал, что не посмеет сделать ни шага в сторону Адели, ибо дорожил честью отца, и значит обречен молча страдать.
      – Ведь как глупо и несправедливо! – прошептал он с усмешкой, искривившей его красивый рот, – не успел сбежать. Ну и дела, Анри…
      Он закусил губу и, растерянный, печальный, униженный быстро и бесшумно миновал холл и сумеречный коридор и ринулся вниз по винтовой лестнице.
      Леди Адель провела рукой по блестящим волосам сына.
      – Постой, Ричард. Дай поглядеть на тебя. В тебе столько перемен, мой кумир, мой славный рыцарь. За год ты так вырос и стал красив на диво! – сказала она, серьезно глядя в глаза сына. – Учишься ли ты чему-нибудь?
      – Ах, мама! – воскликнул мальчик, с жаром целуя запястье и ладонь Адели. – Если бы ты только знала, что здесь происходит, и что я хочу тебе рассказать! Клянусь, ты не поверила бы, не будь это чистой правдой.
      – Милый, ты говоришь загадками и пугаешь меня, – с улыбкой произнесла Адель.
      – С тех пор, как папа нанял мистера Готфрида, моя жизнь стала похожа на ад. Мистер Готфрид мой воспитатель и очень жестокий человек. Дни напролет я сидел над учебниками. Сущая пытка! Правда, мне стало немного полегче, когда папа сделал его личным секретарем. Со мной теперь все больше миссис Уиллис. Ужасная зануда, скажу тебе по секрету, но все-таки лучше, чем этот тиран.
      Слушая сына, Адель рассеянно перебирала волосы. Мистер Готфрид… Как же его зовут? Кажется Джек… Нет, нет, Джон. Джон Готфрид.
      Еще там, на вокзале, когда он приблизился к ней, в ее сознании что-то шевельнулось, какая-то смутная догадка. Ей захотелось рассмотреть его ближе, и именно поэтому она не глядела в ту сторону, вела себя холодно и высокомерно, а, заговорив, была груба. Она разозлила его. Ну что ж, тем лучше! Когда Джон появился в зале, ее словно пронзило током, так похож оказался этот человек на Ивлина Стейна, ее возлюбленного, с которым она бежала от мужа. Три месяца спустя несчастный молодой человек погиб на дуэли, причиной которой стала она. Все было инсценировано как самоубийство, и полиция, понятное дело, ни до чего не докопалась. Но она-то знала правду! Тогда Адель сильно страдала, она ведь до сих пор помнит о нем. И вдруг этот Готфрид! Зеркальное отображение. Но когда он подошел ближе, Адель поняла, что ошиблась. Сходство было минимальным, разве что рост, жесты, гордая посадка головы… Она разозлилась на себя. Ничего, ничего, это пройдет, Ивлин не станет больше тревожить ее…
      – Мама, ты слушаешь меня?
      – Да, да, малыш.
      – Я говорю, что был несчастлив.
      – Несчастлив! – повторила с улыбкой Адель. – Как можно быть несчастным, имея такого прекрасного воспитателя!
      Широко раскрыв глаза, Ричард уставился на нее.
      Обед прошел оживленно. Правда, пришлось ждать леди Адель и ее юную компаньонку, но зато появление их произвело такой ошеломляющий эффект, что граф приказал убрать вино и откупорить шампанское. Адель была в зеленом туалете с виридоновой отделкой по краю, ее высокую строгую прическу скрепляла серебряная диадема с тремя овальными изумрудами. Тонкое левое запястье обнимал браслет в виде двух сплетенных в страстном порыве рук – мужской и женской. А Габриэла вышла в бледно-розовом наряде с дымчатыми кружевами. Ричард, глядя на дивной красоты женщину, которая была его матерью, зарделся от наслаждения и гордости.
      – Добрый вечер, господа, – сказала Адель. Ричард сорвался с места и галантно, насколько умел, помог женщинам сесть за стол. Обед получился превосходным. За столом царило истинно праздничное веселье.
      Сказать по правде, миссис Уиллис чувствовала себя не в своей тарелке, а когда Адель прямо обратилась к ней, рука ее дрогнула, и фарфоровая чашечка едва не выскользнула из пальцев.
      – Успокойтесь, дорогая, – шепнул ей на ухо Анри. – Нельзя быть такой нервной. Это вещь – старинного королевского завода, прошу учесть. Аналогов этому сервизу нет.
      – Таких пруд пруди на базаре, – прошипела миссис Уиллис.
      После обеда все общество отправилось на прогулку. К вечеру жара спала, и на прояснившемся небе показалось алое жидкое солнце, уже скользящее к горизонту. Вечер выдался великолепный, тихий, спокойный. Тенистые аллеи парка разбегались во все стороны, кое-где клубился туман. Был уже десятый час, солнце скрылось, полная луна изливала серебристый свет с похолодевшего неба, когда решили возвращаться в замок, Ричард забегал вперед, сбивал прутом росу с закрывшихся цветов и то и дело бросал реплики, мешавшие общему течению беседы. Торжественная тишина засыпающей природы действовала благотворно на души людей. И вдруг Анри, шедший впереди под руку с Габриэлой, обернулся и сказал Адели:
      – Мы счастливы вашим возвращением, дорогая Адель, но более всех счастлив я. Уверяю вас, что во мне вы найдете самого любящего и самого покладистого сына.
      Он поймал внимательный, чуть удивленный взгляд Адели. Она быстро обернулась и посмотрела в сторону мужа: слышал ли он? К счастью, лорд Генри был увлечен беседой с миссис Уиллис, которую ему приходилось вести по парковой дорожке, ибо в темноте зрение ее ухудшалось. Джон припомнил, как молодой граф когда-то уверял его, что миссис симулирует куриную слепоту, а сама в темноте видит не хуже кошки.
      Он с замиранием сердца ожидал, что ответит Адель. А женщина лениво поправила зеленую шаль, заботливо набросила на ее плечи Габриэль и спокойно сказала:
      – Благодарю, Анри. Почту за честь называться вашей матерью. Мы с вами одного возраста и, наверное, одинаково смотрим на жизнь. По крайней мере, между нами не возникнет проблемы отцов и детей.
      – Нет, дорогая Адель. Но, опасаюсь, возникнут осложнения иного рода, – сквозь зубы процедил Анри.
      Даже в темноте – Джон мог поклясться в этом – лицо Анри было бледно, но это могло показаться и из-за сияния луны, призрачный свет которой все искажал.
      – Вот как! Вы можете знать, что ожидает нас? Это опасное заблуждение, мой друг, ибо тайна сия сокрыта.
      Но молодой граф не стал отвечать на эту колкость и даже не улыбнулся. Напротив, резко развернувшись к Адели, он пристально посмотрел на нее, возможно, надеясь смутить.
      – Мама! – громко сказал подбежавший Ричард. – Посмотри, что я принес. Я исколол все пальцы, прежде чем добыл ее.
      Мальчик держал влажный бутон белой розы на коротком стебле. От дорожки, по которой они медленно шли, вправо ответвлялась другая, усыпанная ракушечником. Именно она и вела в розовую галерею, тонкий аромат из которой смешивался с древесным духом и разливался в воздухе.
      – Наклонись, пожалуйста, мама, я украшу твою прическу, – сказал маленький граф.
      – Ты обладаешь вкусом, мой кумир, – ласково улыбнулась Адель, склоняясь, и подставляя темные волосы рукам ребенка.
      Появление Ричарда прекратило двусмысленный диалог. Джон вздохнул с облегчением. Но когда подошел граф Генри с миссис Уиллис, и все общество направилось в темную ароматную аллею, Джон заметил, какой бешеной страстью сверкают глаза Анри. Под ногами скрипел ракушечник, колючие Кусты, подстриженные в виде шаров, обступили их. Дорожка стрелой уходила вглубь парка и растворялась в стволистой мгле. Прекрасная Адель шла под руку с Джоном, и молодой человек чувствовал запах ее волос, слушал ее спокойный голос – она рассказывала о Канне – и боялся потерять это мгновение, боялся не запомнить всю красоту и призрачность неожиданного подарка судьбы.
      – О чем вы думаете? – вдруг спросила она.
      – Ни о чем. Я слушаю вас. Я горд тем, что иду под руку с красивой женщиной. Я буду вспоминать об этом. И я этим горд, леди Адель, – повторил он.
      Она своенравно вскинула подбородок, на губах ее – или ему показалось – мелькнула усмешка.
      – Вы странный человек, Джон Готфрид, – тихо произнесла она. – И я даже могу сказать, в чем эта странность.
      – Сделайте милость.
      – Вы внушаете доверие. Невольно хочется быть ближе к вам. Вы, несомненно, сильная личность. Быть может, это звучит легкомысленно, ибо знаю я вас всего-то несколько часов. Но я сказала то, что хотела сказать. Хотя… – она наклонила набок голову и сложила на груди руки. – Хотя, я могу и ошибаться.
      – В чем? Что я – личность?
      – Не просто личность, а сильная личность, – внушительно поправила она. – Но не об этом речь. Стоит ли мне приближаться к вам? Вот вопрос, пока остающийся без ответа.
      Джон так смутился, что не нашел что ответить. Сумерки сгустились, была уже настоящая темнота. Приходилось напрягать зрение, чтобы рассмотреть лицо спутницы. Но она отвернулась, делая вид, что разглядывает розы, усеявшие куст, и Джон видел только такой же бутон в ее волосах и белое пятно ее лица и шеи. В эту минуту, смеясь, подошел лорд Генри и, обращаясь к жене, рассказал совсем анедоктичную ситуацию, связанную с его лондонской компанией. Обернувшись, Джон заметил, что приближается Анри под руку с мисс Уиллис и Габриэль, а перед ними на одной ноге, что-то выкрикивая, скачет Ричард, и понял, что в какой-то момент они отделились от общества. Этого не могли не заметить, и ситуация сложилась явно двусмысленная. «Так можно далеко зайти, – сказал он себе. – Ничего хорошего из этого не выйдет». И уже сейчас знал, что все предостережения разума – пустое. Он любит эту женщину, и в этом – истина.
      – Мне нравятся эти розы, Энтони, – сказала Адель, обращаясь к мужу. – У них сильный, пьянящий аромат. Как они не похожи на твои сортовые цветы!
      Граф, улыбаясь, предложил ей руку, и все, негромко беседуя, пошли по направлению к замку. Адель ласково отвечала на все расспросы мужа, но, поглядывая на залитую огнями террасу думала совсем о другом.
      Уже утром за завтраком, щурясь от солнца, она сказала:
      – Воистину приятно находиться среди любящих людей! Сегодня я проснулась и увидела, что спальня убрана цветами. Розы были повсюду, те розы… с колючего кустарника. Благодарю тебя, Энтони, милый.
      Лорд Генри хлопнул себя по лбу.
      – Ах я болван! – воскликнул он. – Мне следовало догадаться! Прости, но я не делал распоряжений.
      Ни на кого не глядя, Анри осушил свой бокал и тут же наполнил снова.

      Джон размышлял над тем, что произошло. Можно ли теперь что-либо поправить? Не раз он ругал себя за минуты слабости, допущенной даже не тогда, в парке, в первый вечер с Аделью, а раньше, гораздо раньше. На что он рассчитывал, проводя ночи перед ее портретом, мечтая о ней до утра? На то, что никогда не увидит ее? Что эта женщина так и останется фантомом, капризом художника? Но вот она здесь, хозяйка замка, что ему остается теперь? Как ни старался он избежать Адели, ему приходилось каждый день видеться с ней, и это причиняло ему боль. Красота Адели была соблазнительна, порочна, и сама она – высокомерная, капризная – оказалась для него сетью. Что он мог противопоставить ей? Вот такие женщины толкают на преступления, подумал Джон, и губы его искривила горькая усмешка.
      Он негодовал на себя, мучительно пытаясь найти выход. Он даже подумывал о том, чтобы отказаться от места, потихоньку уехать, вырваться из капкана зависимости, страсти, которая – он знал – сулит ему только страдания. Он понимал, что слабеет, становится смешон. Например, вчера за обедом он дважды поймал ее задумчивый взгляд и почувствовал прилив желания, острого, унизительного. Только когда Адель отвернулась и спокойно заговорила с Габриэль, он незаметно вытер пот со лба и успокоил себя тем, что ее взгляд мог быть бессознательным.
      Сегодня Джон ни разу не вышел в столовую. Сколько это может продолжаться? Работа – вот что его спасет. И Джон с головой ушел в дела бизнеса и воспитания Ричарда.
      Наступила середина августа, но стояла все та же ясная сухая погода. Адель много гуляла и шутила, что пытается нагуляться на год вперед. Ее всюду сопровождал Анри. Прогулки по парку, конные прогулки, прогулки на автомобиле – молодой граф был готов на что угодно, лишь бы оказаться с нею. Джон знал, что по ночам Анри напивается в своей спальне. Он стал мрачен и болезненно раздражителен. Однажды он напился прямо в библиотеке, зацепился за край ковра и разбил бокал, разрезав при этом ладонь. Джону пришлось тащить его наверх.
      – Анри, друг мой, вы здорово надрались.
      – В драбадан, – подтвердил он.
      – Ну, не то чтобы, а так, поддали.
      – Ну, конечно.
      – Надо бы взять себя в руки, – сказал Джон.
      – Надо бы… Да, что и говорить…
      Через минуту Анри сказал:
      – Вам не кажется, дружище, что как-то долго мы лезем по этой лестнице? Тут и ступеней-то всего ничего, а вот поди ж ты!
      Он щелкнул по носу статую самурая в боевом вооружении и засмеялся.
      – Тс-с-с!
      – Совершенно верно, дружище, тс-с-с! – он поднес к губам указательный палец.
      У себя в комнате Анри сразу повалился на один из диванов. Джон наклонился и заглянул в его бледное отечное лицо.
      – У вас неприятности, Анри? – спросил он. Молодой граф открыл глаза. Его красивое лицо исказила гримаса брезгливости.
      – Неприятности! Да их у меня как у дурака фантиков! Хотя, какие там неприятности… Надо было бежать отсюда, и баста. То-то и оно… Бегите, дружище. Надеюсь, вы себе не враг, хотя, кто вас знает.
      Джон осмотрел порез и попытался перевязать руку.
      – Сам! – буркнул Анри.
      – Вы могли перерезать вены, граф.
      – Чепуха! На руке часы.
      Джон помог Анри снять испачканную кровью рубашку. Молодой человек вдруг повалился набок и мгновенно уснул. Лицо его было бледным, даже какого-то землистого цвета, на лбу выступили капли пота. Джон прислушался: дышал он с хрипами. Готфрид какое-то время постоял, потирая подбородок, потом решительно вышел из комнаты.
      Анри питает страсть к графине, это ясно. Он дал это понять в первый же вечер пребывания Адели в замке. Бедняга Анри! Его связывают узы родства и мнение света. К тому же пылкость, с которой он всегда отдается предмету своих мечтаний, только осложняет дело. Молодой граф страдает от ревности, а он-то сам, Джон, как он ревнует Адель! Как стремится быть с ней, и в то же время предпринимает колоссальные усилия, чтобы не поддаться искушению. Ведь случилось же такое три дня назад. Утром Джон по своему обыкновению стоял у окна, застегивая рубашку. Взгляд его рассеянно скользил по кронам парковых дубов. Вдруг появилась Адель. На минуту она задержалась у фонтана, наблюдая за игрой струй, и неспеша пошла дальше. Она была в зеленом платье нежного пастельного оттенка, с глубоким вырезом на спине. С бьющимся сердцем Джон прильнул к окну. Показалась тоненькая фигурка Габриэли. Приподняв узкую клетчатую юбку, она мелкими шажками побежала вслед за Аделью. Обе женщины скрылись в парке. Джон рванулся, перекинул через руку пиджак и выскочил на лестницу. Потом остановился как вкопанный, и, проклиная себя, вернулся в комнату. Злой, удрученный, печальный сидел он в кресле и битый час молча курил, унимая внутреннюю дрожь. Как-то – это было в конце июля – лорд Генри поручил Готфриду одно дело в Лондоне, для завершения которого могло потребоваться несколько дней. Джон вздохнул с облегчением. Эти дни помогут ему успокоиться и взять себя в руки. Но уже вечером в отеле он так тосковал, что не мог уснуть всю ночь, а утром, разбитый, больной, с трудом нашел в себе силы, чтобы добраться до лондонского кредитного общества «Джексон и сын».
      И поправить теперь ничего нельзя. Остается только держать себя в руках. Или уехать.
      Спустились мутные сумерки. Небо и гладь Темзы были выкрашены в неаполитанскую желтую, в полях клубился туман.
      Когда Джон Готфрид пришел на террасу с юным графом, Адель уже находилась там. Она сидела в плетеном кресле и, улыбаясь, разговаривала с Анри. Джон взглянул на нее и, в который уже раз, убедился, что эта женщина умеет владеть собой. Она расслабленно откинулась на спинку кресла, положив ногу на ногу. Ее простое черное платье с воланом шло ей великолепно. Ричард бросился к матери и порывисто поцеловал ее. Адель спокойно отстранила сына, и, не взглянув на Джона, лишь легким наклоном головы отвечая на его поклон, сказала:
      – Милый граф, вы изомнете меня.
      – Я рад видеть тебя, мама! – воскликнул он, опускаясь на колени возле кресла графини.
      – Я тоже, дитя мое.
      Габриэль сидела за столом, сервированным для ужина, и чистила яблоко. Вскоре появился оживленный лорд Генри. Завязался легкий семейный разговор.
      – Мистер Готфрид, – вдруг сказала Адель, – быть может вы знаете, почему миссис Уиллис не вышла к чаю?
      И прежде чем Джон успел ответить, Ричард выпалил:
      – Она валяется у себя в комнате с головной болью, вот почему!
      Граф сделал замечание мальчику, в голосе его промелькнул оттенок угрозы. Адель и бровью не повела. Но за весь вечер она больше не взглянула на Джона. Поставили пластинку. Анри пригласил Адель. Джон в задумчивости глядел на мерно покачивающуюся пару в полосе света, падающую через балюстраду. В саду вдоль дорожек зажглись огни и тьма сгустилась. Некоторые лампочки прятались в траве и получались черные провалы. Лорд Генри, которому ужины на террасе с видом на реку всегда нравились, сегодня пребывал прямо-таки в благостном настроении. Он любовался Аделью и старшим сыном глядя на них с отеческой заботой и нежностью. Взошла луна, и река мирно заискрилась в лунном свете. Пряный августовский ветерок шелестел в листве, доносил прохладу полей и парка. Неторопливо попыхивая сигарой, граф тронул Джона за локоть, заметил, что это красивая пара, и что, собственно так мало нужно, чтобы чувствовать себя дома: тихая музыка в сумерках, голоса, «форстер» 1908 года, преломляющий свет в благородных гранях хрусталя. Джон был затоплен печалью, августом, молчаливой любовью.
      На террасе показалась миссис Уиллис в коричневой шали и, отказавшись от ужина, увела Ричарда спать. Вслед за ними ушел граф, поцеловав на прощание Адель и пожелав всем спокойной ночи.
      – Анри, милый, – услышал Джон голос графини. – Мое платье достаточно тонко, а между тем делается свежо. Принесите мне палимину. Вы увидите ее на шахматном столике в будуаре.
      – Моя единственная забота – удовлетворять ваши желания, Адель, – ответил молодой граф и направился к стеклянной двери.
      – Ах, леди Генри! – воскликнула вдруг Габриэль. – Вы приказали убрать палимину в гардеробную, ибо не думали одевать сегодня.
      – Правда? – задумчиво сказала Адель. – Что ж… Габриэль, дорогая, пойдите, помогите Анри.
      Они остались одни. Где-то совсем рядом закричала птица и взлетела с громким хлопаньем крыльев. Адель откинулась на спинку кресла и молча устремила взгляд на Готфрида. Он видел, как поблескивают белки ее глаз. В небрежной позе она казалась воплощением искушения.
      – Я жду, мистер Готфрид.
      – Что прикажете? – удивленно спросил он.
      – Разве я смею приказывать вам? Вы человек другого мира. Я это вижу. Я даже не знаю, могу ли я смотреть в вашу сторону. Я иду с оглядкой, как в лабиринте, где под неосторожной стопой может разверзнуться пропасть.
      Пораженный Джон глядел на нее. Сердце его колотилось.
      – Графиня, прошу вас…
      – Нет, это я прошу вас!
      – Графиня, не говорите ничего, о чем завтра можете пожалеть. Мне бы очень этого не хотелось.
      – Замолчите! Я вполне себя контролирую, и мои чувства не зависят от количества выпитого «форстера». Вы были женаты?
      – Нет.
      – Тем хуже.
      Она сжала подлокотники кресла так сильно, что кожа на костяшках побелела. Тускло отсвечивали кольца. В растерянности Джон присел на консоль, с которой сегодня утром была снята медная статуэтка.
      – Леди Генри, – начал он. – Мне кажется, что-то происходит, что-то очень важное. Я не берусь судить, но думаю, кто-то из нас заблуждается. И скорее всего – вы. Я стараюсь не навредить ни графу, ни вашему сыну, ни тем паче – вам. Я бегу от этого, графиня.
      Она не двигалась и смотрела в пустоту, точнее во мрак, который заполнил пространство. Воздух стал, как мокрая вата, насквозь пропитанный наркотическим ароматом ночной фиалки.
      – Вы смотрите на отношения рационально, – сказала она. – Вы не можете знать…
      – Я знаю. Я знаю, к чему приводят такие прихоти. Это не принесет счастья никому. Хотя, – он осекся. – Быть может, мы говорим о разных вещах. Что вам это даст? Вы занесете мое имя в список своих побед?
      – Как вы смеете?
      Уязвленная, она поднялась из кресла. Рассеянный свет, падавший на террасу, обрисовывал формы ее тела под тонким платьем, черным с голубоватой искрой.
      – Как вы смеете? – тихо повторила она, побелев от негодования. – Вы считаете – это от скуки? Небольшой адюльтерчик? Так или нет? И вы открыто говорите мне об этом! Дай Бог терпенья! – воскликнула она, жестом прерывая попытку Джона говорить. Теперь глаза ее горели, и Джон невольно залюбовался ею. Глухо пророкотал гром, и повеяло свежестью.
      – Простите, графиня, – сказал он, наконец. – Я не знаю, что говорю. Но если я ошибаюсь, тем хуже для меня.
      Адель слушала, вглядываясь Джона, в его лицо с упрямым подбородком и волевой складкой губ, но не успела ответить, так как на террасу вошел Анри.
      – Дорогая Адель, простите меня за задержку. Вы, вероятно, совсем продрогли. Габриэль, эта милая девочка, помогла мне отыскать вашу накидку.
      Адель резко повернулась к Анри. Он слегка отпрянул и взглянул на Джона.
      – Нет, нет, все в порядке, милый, – сказала графиня. – Я вполне вознаграждена вашей заботой. Вероятно, уже поздно. Пройдемтесь по саду перед сном?
      Она взяла Анри под руку, и молодой человек вспыхнул от удовольствия.
      – Доброй ночи, Джон, – бросил он.
      – Доброй ночи, Анри. Леди Генри…
      Она ответила кивком на его глубокий поклон и вместе с Анри исчезла в темноте. Слышалась музыка. Джон с удивлением подумал, кто бы это мог завести патефон в столь поздний час, и тут же забыл обо всем. Он остался наедине с самим собой, растерянный, печальный, с тревожным чувством надвигающейся опасности. Снова прокатился гром, и черное небо разрезала молния. В воздухе запахло озоном. Джон с шумом выдохнул и потер усталые глаза. В глубокой задумчивости он стоял у балюстрады, скрестив руки на груди. Вошли слуги, чтобы убрать со стола, и Джон испытал приступ раздражения при мысли, что кто-то из них мог слышать разговор. Он закурил сигарету и протянул пачку Жозефу, который поглядывал на него с улыбкой на простоватом лице.
      – Спасибо, я не курю, – ответил юный француз.
      – Напрасно.
      Наконец, слуги вышли, унося с собой груду посуды, и Готфрид проводил их мрачным взглядом.
      Поднимаясь к себе на третий этаж, он вспомнил сон, виденный накануне приезда графини. Бывали минуты, когда Джон казался себе равнодушным, поддавался искушению плыть по волнам случайностей, но тут же одергивал себя. По натуре боец, он не был фаталистом, все, что делалось вокруг него, делалось благодаря ему же. И именно такое положение вещей, которые он видел во всей их обнаженности, удовлетворяло его. А что теперь? Разве он не мечтал об Адели, не желал ее всем сердцем, со всей болью невозможного счастья? И вдруг теперь, когда она дала понять, что желает с ним близкого общения, он в испуге бежал. И может быть, именно потому, что почувствовал в этой женщине силу, страсть, которой она способна отдаваться без остатка, и которая сокрушает все на своем пути. Это хищный цветок, который, стоит только мухе приблизиться, захлопывается, сминая ее в своих объятиях.
      – Тем хуже, – пробормотал Джон, засыпая.
      Наутро, когда он спустился к завтраку, выяснилось, что на рассвете Анри завалил спальню графини цветами и уговорил ее позавтракать с ним в городе.
      – Так они уже уехали? – спросил Джон, побледнев.
      – Да, мистер Готфрид, – ответил Уотсон. Появились лорд Генри и миссис Уиллис с мальчиком. Сославшись на головную боль, Джон не поддерживал беседу. Но когда появилась прелестная Габриэль с алой розой в завитых волосах, настроение его совсем испортилось. Вот этого Джон не ожидал! Он так привык к этой очаровательной тени Адели, девочке с желтыми глазами, что сама мысль об Адели, о том, что она наедине с пылким и влюбленным Анри, возбудили в его сердце яростную ревность.
      После завтрака Джон увел Ричарда в классную комнату, где они прозанимались три часа кряду. Потом занялся делами лорда. В кабинете, за массивным ореховым столом он неутомимо работал, беспокойно поглядывая на часы. Получив экономическое образование, Джон имел обширные знания по этой части и легко открыл злоупотребления в графских поместьях. С неутомимым усердием он приводил все в порядок, сберегая крупные суммы денег, прежде утекавших из бюджета лорда. К тому же дела лондонских фирм отнимали немало сил, и он, как атлант, помогал графу нести и эту ношу. Он встал, прошелся по кабинету, отдернул штору и посмотрел вниз. На площадке перед подъездом стоял только черный «каули» лорда. Джон ушел на прогулку и больше часа бродил в окрестностях. Возвращаясь, он наделся увидеть Адель. Намеренно подходя к замку с северной стороны – так была не видна подъездная площадка – Джон испытал острое разочарование. Машины молодого графа у подъезда не было. Он нажал на кнопку звонка, старый Уотсон открыл ему. Еле сдерживаясь, Джон прошел через холл и взбежал по лестнице. В апартаментах графини пахло цветами, лучи заходящего солнца запивали комнаты. Где-то негромко играл радиоприемник. Джон пошел на звук. Комната Габриэли была открыта. В простом платье, с палитрой в руке девушка стояла у мольберта.
      – Прошу прощения, Габриэль, – сказал Джон. – Я, наверное, помешал вам.
      – Нет, нет, что вы, мистер Готфрид! Мне давно следовало бы сделать перерыв, – воскликнула девушка, повернувшись к молодому человеку и внимательно глядя на него блестящими янтарными глазами. Джон смутился.
      – Габриэль, я… я подумал, не случилось ли неприятности с леди Аделью, – с запинкой произнес он. – Ее нет с раннего утра…
      – Ах, мистер Готфрид, – воскликнула Габриэль. – Право, все в порядке! Леди Адель звонила в пятом часу. Кажется, она прекрасно проводит время. И потом, она с господином Анри. Уж он-то сумеет о ней позаботиться.
      – Да, да, вы правы, – кивнул Джон. – Анри серьезный человек. И, вероятно, они скоро приедут.
      Он уже проклинал себя за минуту слабости, за то, что пришел сюда. С заложенными в карманы руками, небрежной походкой прогуливался он по террасе. Поднялся ветер, запорхали сухие лепестки астр. Дождавшись, когда члены семьи, отобедав, разойдутся, Готфрид направился в столовую. Хмуро поел, не ощущая вкуса пищи, не придавая значения изысканности блюд. Наполняя тонкий бокал вином, он вспомнил вдруг слова Анри:
      – Выпадают дни, когда бываешь не в духе. Тогда лучше всего надраться как следует.
      – Что я и сделаю, – вслух сказал Джон с ироничной усмешкой на лице.
      Уснул он рано. Проснулся среди ночи с головной болью, надел халат и тихо посидел на краю постели. Он услышал в ночной тишине шум подъезжающей машины, но остался недвижим, стараясь не пропустить ни звука. На потолок легли голубые прямоугольники света. Хлопнули дверцы, послышались голоса и стук каблуков Адели по плиткам двора. Свет погас, комната вновь погрузилась в прохладную тьму. Джон спустился в библиотеку, взял томик Шекспира, и, погрузившись в раздумья, просидел в своей спальне до рассвета, так и не раскрыв книги.
      Наутро Джон увидел Адель в столовой, она рассеянно улыбнулась ему. Обряды каждого дня, размеренная жизнь, смутная улыбка женщины… Ночью Джон видел ее во сне и плакал, как когда-то в детстве.
      К Анри вернулась его прежняя веселость, которая так ему шла. Граф словно очнулся от тяжелого сна, и теперь, как бывало раньше, они с Джоном катали в бильярдной шары, стреляли по мишеням или играли в триктрак и покер по маленькой. Иногда молодой граф с восторгом говорил об Адели, и тогда Джон до боли стискивал зубы.
      Анри много времени проводил со своей мачехой. Он был счастлив каждой минутой общения с ней. Джон понимал, что Адель не права в том, что пользуясь своей красотой, возбуждает любовь молодого графа, отделенного от нее пропастью. И тут же спрашивал себя, не ревность ли это? Близился сентябрь. Стояли мягкие туманные утра, сад и парк были словно в молоке; в лучах бледного солнца сверкала мокрая трава, холодная и темная в тени; холмы высохли, а на западе, за Темзой, лежали желто-зеленые поля.
      Вскоре Ричарду предстояло ехать в Лондон поступать в военное училище. Уже был назначен день отъезда. Предчувствуя близкую разлуку с привычным миром, мальчик часами бродил по замку или, в порыве чувственной нежности, бросался к матери и покрывал ее поцелуями. Адель тревожила разлука с сыном, но она озлилась бы на себя, если бы показала это.
      Однажды Адель проснулась с чувством неудовлетворенности, более того, с чувством тайного желания, неосуществимого для нее. Она села в постели, охватив руками согнутые в коленях ноги. Темные волосы мягко укрыли ее всю. Ее прекрасные глаза устремились в окно, в сад. Это было даже не окно, а гигантский стеклянный проем, задрапированный тяжелыми шторами. Она впервые заметила жухлые листья на деревьях, и это неприятно поразило ее. Адель вперила взгляд в эти редкие еще желтые пятна среди сплошной зелени. Ветер раскачивал ветви. Солнце косо лежало на плоскости пейзажа, не заглядывая в спальню, где недвижимо сидела прекрасная женщина.
      Адель уперлась подбородком в колено и стала похожа на печальную прозрачную нимфу. Все ее мысли летели к Джону. Да что это с ней? Он – человек не ее круга, вынужденный быть в подчинении, зарабатывая на жизнь. Они так далеки друг от друга. Глубокая пропасть разделяет их. Впервые увидев Джона, она сказала себе, что хочет полюбить этого человека. К тому же, Адель была достаточно опытна, чтобы не сомневаться в его чувствах. Она вздохнула. Никогда еще графский титул не обременял так сильно.
      Из ванной вышел лорд Генри и издал радостное восклицание, увидев, что жена проснулась. Адель медленно повернула к нему голову. На графе был распахнутый халат. Она скользнула взглядом по его телу, задержавшись ниже живота. Он наклонился и потянул тонкое одеяло, обнажая Адель. Генри глядел на это лицо с крупными выразительными чертами, надменным взглядом и капризной складкой губ – лицо египетской царицы; груди не слишком большие, умещающиеся в ладонях, такие нежные на ощупь; тонкие линии рук, обнимающих колени и изгиб бедра. Мягкая волна волос легла на плечи. И было кое-что еще, что сразу бросилось графу в глаза. Растерянность – вот что он увидел в ее взгляде. Он толкнул ее на подушки и накрыл собой.
      Откинувшись навзничь, рядом с ее разгоряченным телом, он сказал:
      – Доброе утро, милая.
      – Доброе утро, Энтони, – отозвалась она, глядя в потолок.
      Ему не хотелось уходить. Они лежали рядом, среди беспорядка и смятых простыней, смеясь и болтая. Генри заглянул Адели в глаза и спросил:
      – Ты счастлива, милая?
      Она не хотела говорить ни да, ни нет. С улыбкой она коснулась пальцами его голой груди и закрыла глаза. Поднялся сильный ветер, облака побежали быстрее, затрепетала больная листва. Он снова овладел Аделью, а потом, расслабленный, тихо лежал, зарывшись лицом в ее волосы.
      Адель и предположить не могла, что здесь, в этом феодальном замке, судьба берегла для нее сокровище, ибо чувство – это тайна, магия. И, по большому счету, это неважно, что Джон Готфрид не аристократ. Кому это нужно в двадцатом веке?
      Расхаживая взад и вперед по спальне, она поглядывала на себя в зеркало. Почему, смотря на свое отражение, она в то же время видела Джона, каким он был в ту ночь на террасе, когда пытался увещевать ее? В спальне еще пахло одеколоном Энтони – жаркими ветрами Африки и эвкалиптами. По одному только запаху Адель в воображении могла нарисовать целые картины. Это всегда нравилось ее мужу.
      Адель подбежала к двери и заперла ее, потом с отчаянием бросилась на постель. Она провела рукой вдоль тела, и остановиться уже не могла, и получила-таки разрядку, дрожащая, настороженная, с привкусом крови во рту. Но вместе с этим пришла пустота. Адель приблизилась к окну и, прижавшись лбом к стеклу, стояла так долго, неподвижно, и молча плакала.
      Это было три дня назад. Странный разговор, приведший ее в смятение. Все началось с прогулки с молодым графом в тенистых аллеях парка. Анри с увлечением рассказывал Адели об американских кабаре, Габриэль шла по левую руку от Анри, держа большой веер. Вдруг они увидели сидящего на скамье Готфрида, погруженного в книгу; Ричард крался по лужайке с сачком.
      – Мама! – закричал он. – Ты только посмотри, какое чудовище я отловил! Держу пари, не каждый сумел бы так. Это везение, точно!
      Он схватил банку, стоящую подле учителя и опрометью кинулся к матери. В банке отчаянно билось что-то большое, пестрое.
      – Да, да, милый. Это чудесно. Ты ловкий охотник, – сказала Адель, рассеянно взглянув на сына, и устремляя взор на Джона, который, побледнев, смотрел на приближающуюся группу. Он поднялся, приветствуя дам, и вот теперь, взглянув на раздраженного Анри, Джон понял, что они уже не могут быть друзьями. Ричард с гордостью показывал свою добычу Габриэле, которая присела на корточки и поднесла банку к глазам. Бабочка расправила крылья и поползла по стеклу. Габриэль широко раскрыла глаза и прошептала:
      – Если бы она села мне на руку, граф, я бы умерла от ужаса!
      – Не бойтесь, мисс Габриэль, она не причинит вам вреда, – с достоинством отвечал Ричард. – Это настоящая охота! Присоединяйтесь, мисс Габриэль.
      Шестнадцатилетняя Габриэль, сама еще дитя, весело убежала с Ричардом на лужайку.
      – Надеюсь, Адель, вы позволите мне проводить вас в замок? – спросил, краснея, молодой граф.
      – В замок? – переспросила Адель с некоторым удивлением. – Милый, что за странные фантазии! Мы останемся здесь.
      На дорожке показался старый Клепх с охапкой роз. Они были высоко срезаны, и с тонких стеблей еще капала вода; жилистые руки садовника были мокры; на бутонах лежали мелкие капли.
      – А! – воскликнула Адель. – Благодарю, Клепх. Прости старик, что тебе пришлось искать нас по всему саду. Розы великолепны!
      – Знаете, леди Адель, – сказал глухой садовник, передавая ей розы. – Это платье вам к лицу. Оно подчеркивает достоинства вашей фигуры.
      – Благодарю, Клепх, – сказала Адель.
      – Вот так кавалер! – фыркнул Анри.
      Клепх шел по дорожке, свободно размахивая руками.
      Готфрид поклонился.
      – Леди Адель, – сказал он. – Я вижу, что мое присутствие здесь нежелательно. Я не хочу мешать вашей беседе. Прошу простить меня.
      – Останьтесь, господин Готфрид, – властно сказала Адель. – Если уж на то пошло, то это мы помешали вам. Будьте же благоразумны, джентльмены, – с этими словами она устремила на Анри взгляд, не терпящий возражений.
      – Это моя воля, господа, – продолжала Адель. – Вот, надеюсь, вас это примирит.
      Она взяла две розы на тонких стеблях.
      – Это для вас, мой милый пасынок.
      Адель коснулась бутона губами и вдела цветок в петлицу Анри.
      – Мистер Готфрид, подойдите, – сказала она. – Этот цветок для вас.
      Джон улыбнулся и его холодный взор устремился на лицо графини.
      – Такая прекрасная женщина, леди Адель, может поднести яд самым изысканным способом, – сказал он.
      – Что? О чем вы говорите, мистер Готфрид? – встрепенулась графиня.
      – О ядах. Так вы хотите знать – как?
      – Да.
      – Скажем, в благоухании розы. Аромат цветка может быть смертельным ядом.
      Он поклонился и пошел по аллее. Спустя минуту Адель услышала, как он зовет Ричарда.
      Теперь стоя у окна, Адель вспоминала слова Джона. Он любит ее, в этом нет сомнений. Но что же делать? Не думать о нем, не быть с ним – это невыносимо больно…

      Было около восьми часов, когда все спустились в холл. Готфрид и миссис Уиллис уже оделись по-дорожному, слуги стояли в стороне, готовые вынести и уложить в автомобиль багаж. Ричард прижимал руки матери к своему заплаканному лицу.
      На улице – ни малейшего дуновения; все вокруг заполнено таким туманом, что, кажется, если войдешь в него – ослепнешь. К пелене смутно виднелись машины, стоявшие у подъезда. Анри завел мотор.
      – Быстрее, друзья мои! – крикнул он. – У нас мало времени. Поезд ждать не будет.
      Ричард первый сел в автомобиль, Джон помог миссис Уиллис, и она грузно опустилась на заднее сиденье. Отъезжая, Готфрид обернулся. В широко распахнутых дверях стояли лорд Генри, слуги и две женщины в черных платьях, отличающихся только длиной. Юная Габриэль махала платком. Когда проехали ворота, на Джона нахлынуло чувство одиночества и утраты. Он пытался с ним бороться, но все-таки не смог. Он все еще видел зеркальные глаза Адели, когда она окликнула его и подала забытые им на столике перчатки, слышал ее быстрый шепот:
      – Мне будет непросто пережить две недели. Я хочу, чтобы вы это знали. Прощайте.
      Готфриду предстояло провести полмесяца в Лондоне, дабы помочь миссис Уиллис и маленькому графу обжиться на новом месте, в квартире, заранее нанятой для них. Ричарду предстояло выдержать экзамены в училище. Джон Готфрид был уверен в знаниях своего ученика. Все шло хорошо, но в свободное время, часами просиживая с книгой на коленях, он убеждал себя не думать об Адели.
      Для графини день, когда уехал Готфрид, прошел словно в сумерках. Они были вокруг. Они были в сердце. Туман долго не исчезал, графиня углубилась в парк, и, невидимая ни для кого, бродила в аллеях. Только когда взошло солнце, и от тумана осталась легкая, прозрачная дымка, женщина вышла на подъездную площадку и остановилась у фонтана. Прозрачные струи взлетали вверх и падали с шипением и брызгами. В задумчивости остановилась она над водой. Уже все было не так, как в день ее приезда сюда, пахло осенью и тлением, и на легкой ряби воды качались жухлые листья.
      В одиннадцать она позавтракала с мужем и Габриэль. Была задумчива. Уронила вилку. Старик Уотсон положил другую на белоснежную салфетку. Она не сразу поняла, что граф окликает ее, и с удивлением подняла на него глаза.
      – Никогда я не видел тебя такой задумчивой, дорогая, и хотел бы помочь тебе.
      – В чем?
      – Я вижу, ты печальна, Адель. Это из-за Ричарда, полагаю. Все будет в порядке, и ты сама это отлично знаешь. Мистер Готфрид – человек, которому можно доверить ребенка. Да, дорогая, это человек долга. И мне жаль, что отъезд Ричарда так беспокоит тебя.
      – Меня? С какой стати? В благополучии сына я уверена. Меня тревожит собственное будущее.
      – Адель, что это значит? – спросил граф, нахмурив брови.
      Ничего не отвечая, графиня встала и вышла из столовой.
      Закусив губу, раздосадованная, она направилась к себе. Она понимала, что сказала лишнее, и дала себе слово впредь быть осторожнее, а на полдороги остановилась и вошла в каминный зал. В мрачном раздумье женщина опустилась в кресло, покрытое шкурой волка, и запустила тонкие пальцы в жесткий мех. Ничто не занимало ее. Раздраженная, подавленная, вела она с собою мысленный диалог. Пришла Габриэль, и опустилась на ковер у ее ног, но Адель почувствовала, что не желает никого видеть и велела девушке удалиться. Дважды она говорила по телефону с молодой графиней Шаттер и стервозной миссис Томпсон. Речь шла о предстоящем приеме у лорда Джемисона. В следующую субботу.
      – Будут актеры, какой-то страшно знаменитый писатель, балетная группа из Чикаго, еще куча всякого народа, и конечно этот молодой повеса, юный Стэйн. Мы с Рози будем в розовых платьях. А приглашена ли ты, Адель? – стрекотала миссис Томпсон.
      – Разумеется, дорогая, – сказала Адель с досадой; ее тонкие ноздри трепетали, губы дрожали от ярости, но, сдержав эмоции, она нанесла ответный удар. – Мне очень жаль, если лорд Джемисон держит от вас в секрете тот факт, что обед дается в мою честь. Мы давно не виделись с лордом, вы знаете, он только что вернулся из Америки. Буду рада, дорогая, повидать вас и прекрасную Рози.
      Адель была вполне вознаграждена замешательством собеседницы. Она услышала шум подъезжающего автомобиля. Хотела уйти, но так и осталась в мрачной неподвижности. Появился Анри. С видимой досадой Адель встала, однако тут же совладала с собой и снова уселась в кресло в непринужденной позе, а затем спокойно, приветливо взглянула на молодого графа. Анри поклонился мачехе, и стал подробно рассказывать о поездке. Адель слушала графа с благосклонной улыбкой, мяла цветок, выдернутый из вазона, обрывая лепестки.
      В середине дня она уснула со странной головной болью, проснулась, попросила Габриэль подать успокоительных капель и проспала до вечера. Анри хотел войти к ней, но Габриэль не впустила его.
      За обедом молодой человек сообщил о своей неудачной попытке повидать Адель. Граф нахмурился, но ничего на это не сказал. Когда в теплых и жидких сумерках граф вошел в спальню жены, она встретила его, расположившись на диване. Адель только что искупалась, и теперь почти обнаженная, в прозрачном пеньюаре, лежала, уткнувшись лицом в сложенные руки. Услышав приближение графа, она встрепенулась и испуганно вскинула голову. Волосы рассыпались по ее спине и плечам. Она была так прекрасна, что граф остановился, не в силах произнести ни слова.
      – Энтони… Что ты хочешь? – произнесла она.
      – Я пришел взглянуть на тебя, Адель. Как ты чувствуешь себя, ты больна?
      – Нет, нет, милый. Все хорошо. Я что-то расчувствовалась, но это пройдет.
      Какое-то смутное беспокойство укололо графа. Он не мог бы сказать – что именно, но что-то мешало ему. Он присел на край дивана и провел рукой вдоль ее тела.
      – Энтони, милый, я устала.
      Он откинул с ее лица волосы и почувствовал, как в груди нарастает жаркая волна.
      – Энтони, не волнуйся. Прошу тебя, только не сейчас!
      И снова в ее глазах, как уже было однажды, он увидел растерянность и даже испуг. Но Адель принадлежит ему, он должен в этом убедиться. И он погрузился в ее влажное тепло.
      В субботу Адель опять встала не в духе. Утро было серое, однообразно серое, в непроницаемой пелене тумана, сквозь которую виднелись голубоватые очертания ближних деревьев. По тому, как воздух был насыщен влагой, Адель догадалась, что скоро пойдет дождь.
      Предстоящая поездка в Кэрет, поместье лорда Джемисона, нимало не беспокоила графиню. Она бывала там не раз, ей хорошо был знаком сам хозяин и уклад его жизни. Граф собирался сопровождать ее на званый обед, но как раз сегодня это оказалось невозможно, поскольку Генри серьезно простудился. Конечно же, Анри с радостью согласился поехать с Аделью.
      После завтрака молодая графиня вошла в спальню мужа. В комнате были задернуты все шторы, и зыбкий свет ночника мягко ложился на атласные складки покрывала и подушки. Пахло лекарствами. Адель поморщилась и взглянула на мужа. Его руки лежали вдоль тела, крупная грудь тяжело вздымалась.
      – Здравствуй, милый, – сказала Адель. Граф приветствовал жену, силясь подняться, потом устало откинулся на подушки. Он смотрел на нее сквозь ресницы, поэтому ее фигура и все вокруг казалось слегка расплывчатым. Никогда еще дивная красота молодой женщины не казалась ему столь полной, столь совершенной и непререкаемой, и взгляд графа загорелся любовью, когда Адель приблизилась и села к нему на постель. Она была в узком черном платье с низким вырезом, шею украшала тончайшая золотая цепочка с подвеской в виде льва. Искусный макияж подчеркивал все достоинства ее совершенного лица. Она с улыбкой взглянула на мужа.
      – Так что с твоим платьем, Адель? – спросил он, беря ее руку.
      – Все решено, милый. Это будет костюм. Сегодня его привезут. Приталенный жакет и сборчатая юбка.
      – Разве это сейчас носят?
      – Мне все равно. Я ношу то, что мне нравится. С какой стати я буду оглядываться на кумушек?
      – Тем лучше, – кивнул граф со смехом. – А какой цвет ты выбрала?
      – Металлик. И зеленая отделка по подолу и на манжетах. Украшений – минимум. Только нить жемчуга и несколько жемчужин в прическе.
      – Милая, у тебя врожденное чувство меры и тонкий вкус. Ты сделаешь многих молодых людей несчастными на этом приеме.
      – Сожалею, что тебя не будет рядом, – ответила она.
      Тонкий серп месяца всходил над парком, когда Адель и молодой граф уселись в машину. Автомобиль плавно выехал за ворота. Анри молчал, но Адель чувствовала его напряжение. Поместье осталось позади, и зазмеилась полоса асфальта. Молодой граф предвидел триумф своей мачехи и мучился ревностью. Как истинный эстет, Анри был экзальтирован; демоническая красота Адели помрачила его рассудок. Было уже одиннадцать часов, когда они подъехали к Кэрет, чудесному поместью, жемчужине Англии, с обширным парком и висячими садами. Шум моря не доносился сюда, но в ночном воздухе явственно чувствовался запах соли. У ворот и на подъездной площадке стояло множество автомобилей, в основном английских и американских марок. Все было залито огнями. Швейцар распахнул перед ними дверь, и молодые люди вошли в дом.
      Лорд Джемисон, в дверях зала, с радостной улыбкой приветствовал прибывших гостей.
      – Адель! – воскликнул он, раскрывая объятья. – Вы совсем не изменились. Только еще больше похорошели. Волшебница!
      Это был толстый приземистый господин шестидесяти с лишним лет, крупный делец и финансист. Вернувшись три недели назад из Америки, он посетил лорда Генри в его родовом замке и был приятно удивлен тем, что его встретила прекрасная хозяйка.
      Здороваясь с лордом Джемисоном, леди Генри одарила его такой улыбкой, что тот схватился за сердце и воскликнул:
      – Ах, Адель! Вы обворожительны!
      Он тут же повернулся к гостям и громко объявил о прибытии виновницы торжества.
      Лорд Джемисон и Генри были акционерами крупнейшей золотодобывающей компании «Голден Крипл-Крик корпорэйшн», которая вела разработки месторождения в Колорадо. Это месторождение открыли в девяностых годах прошлого века, и сейчас работа там шла полным ходом, принося акционерам нешуточные прибыли. Джемисон был возбужден, смолил дорогую сигару и делился с графом впечатлениями от поездки за океан.
      И вот теперь он давал прием в честь одной из красивейших женщин Англии, леди Генри, в изумительном Кэрет-холле, где могла разместиться по меньшей мере сотня гостей. В огромном зале для танцев уже толпились, блистая туалетами и драгоценностями, приглашенные знаменитости, государственные мужи и их жены, другие представители высшего света. Стены и окна зала были искусно декорированы тканями и цветами, а гигантская серебряная люстра отражалась в натертом полу как в зеркале. Леди Генри, вошедшая под руку с красавцем Анри, произвела среди гостей, фурор, кое-кто в зале просто пришел в замешательство. Ее простой костюм, стянутый в талии, похожий на амазонку, так шел ей, а высокая прическа, украшенная жемчугом и белой орхидеей так выгодно оттеняла красоту узкого лица: высокий чистый лоб, тонкие брови, схожие с надломленными крыльями чайки, удлиненные африканские глаза с хищным блеском, тонкий влажный рот, – мужчины бессознательно потянулись к этому идолу.
      Объявили, что подан ужин; гости отдали должное прекрасным винам, способным удовлетворить вкус требовательных ценителей; за столом завязалась непринужденная беседа, со всех сторон слышался смех и мягко лилась музыка. Анри оказался далеко от графини, и она то и дело ловила на себе его пламенный взгляд, исполненный страсти и бешеной ревности. Сердце Адели предательски забилось, тонкие ноздри побелели и затрепетали, она рассеянно ощипывала цветок и скручивала в пальцах оранжевые лепестки. На этот раз Анри показался ей особенно красивым в белой рубашке с расстегнутым воротом, с прядями черных волос на высоком лбу, поперек которого пролегли глубокие морщины, он мрачно смотрел на нее. Адель пришла в сильное возбуждение, и, стараясь успокоиться, заговорила со своим соседом справа, с графом Беккетом, приятным молодым человеком в очках, который умолял ее отдать ему третий танец. Музыка слышалась, словно шум отдаленного прибоя, и Адель решила не пить сегодня больше. Когда хозяин бала пригласил гостей пройти в зал для танцев, и Анри подошел к графине и подал руку, она была бледна, но совершенно спокойна.
      Бал затягивался. Было уже далеко за полночь, когда Адели удалось незаметно выскользнуть на балкон, выходивший в сад, больше похожий на галерею. Сам балкон представлял собой своеобразный сад, где в кадках росли апельсиновые и лимонные деревья, а каменную балюстраду оплетали лианы. Графиня укрылась под сенью декоративных растений и оглянулась по сторонам. Она была одна. Небо затянуло облаками, месяц скрылся за тучами, и его магический свет не серебрил листву сада. Балкон освещался только светом, падавшим из окон танцевального зала, правильные желтые квадраты лежали на мраморных плитах пола. Из зеленой сумочки со стразами Адель вынула крохотную табакерку. Внутри лежал белый порошок. Она снова оглянулась, сорвала с лимонного дерева продолговатый лист и, щепотью взяв из табакерки порошок, высыпала его в самую середину. Пальцы ее дрожали.
      – Сейчас, сейчас, – шептала она.
      Торопливо достав тонкую стеклянную трубочку, Адель осторожно втянула порошок сначала одной ноздрей, затем другой, с шумом вздохнула и закинула голову. Когда она открыла глаза, ей показалось, что балюстрада куда-то отодвинулась и все вокруг покачивается и готово опрокинуться в сад.
      – Хорошо, хорошо, хорошо, – шептала она, улыбаясь.
      Вдруг Адель ощутила на плече чью-то руку – руку Анри. В ужасе глядел он на молодую женщину, но к этому примешивалась еще и жалость, сожаление, безграничная любовь.
      – Что вы делаете, графиня? – тихо сказал он.
      – Что? Как вы смеете, граф Генри! Вы преследуете меня! – зашипела Адель, дрожа от злости. – Теперь вы станете меня шантажировать?
      – О Боже! Адель! Что вы говорите, – зашептал несчастный Анри. – Я сожалею, что невольно узнал вашу… вашу тайну, и клянусь, что дальше меня это не пойдет.
      Он вдруг схватил ее руки и стал покрывать поцелуями.
      – Простите меня, графиня, я стал свидетелем вашего несчастья.
      – Что вы называете несчастьем, глупый мальчик? – гордо сказала Адель. – Эту невинную забаву? Боже мой! Да это просто для успокоения нервов.
      – Но это же…
      Она приложила ладонь к его губам, не давая говорить.
      – И что? Анри, милый, вы ничего не видели. Ничего не было. Да?
      Он наклонил голову.
      – Да. Если вы того хотите графиня…
      – Я надеюсь на вас, мой друг. Тайны должны оставаться тайнами.
      Адель спокойно направилась в зал для танцев, а молодой граф остался один, усталый, вконец расстроенный.
      Они покинули чудесный Кэрет одними из первых. Графиня тепло прощалась с лордом Джемисоном, возбужденным и красным от выпитого шампанского и танцев, кивнула кое-кому из гостей, и, взяв Анри под руку, направилась к выходу. Ночь была на удивление теплая. Оставляя после себя белые клубы дыма, зеленый «Оксфорд» выехал за литую решетку. Небо уже пересекла бледно-зеленая полоса, отчего мрак еще более сгустился, на горизонте, далеко, потянулась гряда гор. Они ехали молча, каждый думал о своем. Вдруг Анри вывернул руль, и машина резко вильнула в сторону, на грунтовую дорогу, которую Адель не заметила в темноте. Машина остановилась, погасли фары. Они сидели как два изваяния. Приходилось напрягать зрение, чтобы различить силуэты друг друга.
      – Что все это значит? – наконец спросила графиня.
      – Адель, – ответил Анри тихо. – Адель, простите мне, но длить эту пытку я не в силах. Завтра я уеду. У меня есть имение на севере… мне ничего не остается, как бежать.
      Кровь бросилась в голову графини.
      – Ну так бегите! – насмешливо отозвалась она.
      – Вот как! – произнес он с дрожью в голосе.
      Разрезая воздух, по дороге сзади с шумом промчался автомобиль. Вскоре загудел клаксон, и пронеслась следующая машина.
      – Адель, – беспомощно сказал он.
      Она ничего не ответила, только долгим взглядом всматривалась в Анри. Лицо было плохо видно, мрак стирал все очертания. Адель вытянула руку и осторожно прикоснулась к молодому человеку. Анри губами поймал ее пальцы.
      – Бедный мальчик, – сказала Адель с грустью. Все остальное произошло быстро.
      Во мраке кабины Анри, словно подброшенный пружиной, резко повернулся к Адели и, схватив ее тонкие запястья, крепко прижал к сиденью. Свободной рукой потянулся к юбке и, теряя ощущение реальности, запустил под нее ладонь.
      Адель тихонько охнула, напряглась, и от этого еле заметного движения молодой мужчина окончательно потерял голову. В следующее мгновение он рывком дернул подол юбки вверх. Ткань чуть-чуть подалась, и во мраке забелела нежная кожа обнаженных женских бедер.
      – Нет, нет, сумасшедший! – Торопливо зашептала Адель, пугаясь того, что сейчас должно было случиться, и одновременно ожидая этого. – Что ты делаешь? Анри! Анри!
      Она попыталась оттолкнуть молодого графа, но ее горячечный шепот, слабые попытки сопротивления теперь только распаляли его. Не думая ни о чем больше, забыв, что может причинить ей боль, он взбил узкую юбку вверх, нащупал тончайшую ткань трусиков и одним рывком разорвал их.
      Не давая, Адели опомниться, чувствуя, что погиб, погиб навеки, Анри навалился на нее, прильнул к ее губам, а его пальцы стремительно метались по нежному телу, с наслаждением узнавая тепло бедер, упругую нежность обнаженного живота.
      Анри не помнил, сам ли он освободился от одежды, или Адель помогала ему… Он с силой раздвинул ее ноги… В памяти остались лишь скрип кожаного сиденья, громкие, похожие на рыдание стоны Адели, ее пальцы, впивающиеся ему в спину, и ослепительный взрыв, один на двоих, вслед за которым пришло опустошение…
      Потом она прижала его голову к груди и запустила в волосы пальцы. Плечи ее вздрагивали.
      Он вырвался и повернулся, пытаясь разглядеть ее лицо.
      – Вы плачете?
      – Нет, мой милый. Все хорошо. Оставьте, Анри! Голос Адели как-то изменился, она сама была иная, она была – его.
      Промчалась еще одна машина, на секунду ослепив их светом фар.
      – Поедемте в замок, – сказала Адель.
      Анри завел машину. Зеленая полоса небес стала шире, в лощинах клубился туман…
      Проснулась Адель поздно, и первое, что она увидела – был дождь. Струи лились отвесно, и, лениво поднявшись, она открыла окно. Она любила шум дождя, барабанную дробь по жестяному карнизу и длинные прозрачные потеки на стекле. Дождь был такой сильный, что ей вспомнились летние ливни, раскаты грома, похожие на звук разрываемой ткани, и тишина после ливня; старые дубы в нирване и вдруг – бешеный поток солнца и блеск!
      Адель прикоснулась тонкими пальцами к стеклу. Скучала ли она об Анри? Пожалуй, она не могла бы ответить определенно. Она не испытывала чувства вины ни перед мужем, ни перед своим пасынком. Мужчины… Это приключение в жизни женщины, тайна, сотворчество с природой. Как легко выпить мужчину до дна! И ведь он будет еще благодарен. Даже страдая, он будет благодарен женщине, которую любит. А Адель? Что она может дать, кроме своей потрясающей красоты? Она часто увлекалась, вызывая бурю ответной страсти, но сама любила лишь однажды. И потеряла любовь по своей же вине. Она часто думала, справедливо ли это, понимая, что лучше ей забыть, не заглядывать за ту сторону, остудить свое сердце. И вдруг этот Джон Готфрид, в ее доме! Непостижимо!
      Адель стояла у окна, и совершенно ясно вспомнила утро, когда вот так же, проснувшись, она глядела на дождь и с замиранием сердца призналась себе, что любит этого человека.
      После той ночи, ночи страсти и отчаяния, молодой граф уехал. Он отправился в поместье Кеот в надежде, что одиночество, шквальные морские ветра и скачки по вересковым пустошам излечат его, и он станет прежним. Он хотел забыть Адель. Преступление против отца, ужас совершенного, чувство вины терзали его душу. Порой он готов был бросить все, забыть мораль, честь и лететь к этой женщине, чтобы пасть к ее ногам. Усилием воли Анри удерживал себя. Однажды он сидел в малой гостиной. Был вечер. Граф немного выпил. В мрачном раздумье вперил он взор в пламя камина. На нем были штаны, какие носят грумы, и свитер из грубой шерсти, на коленях лежал стек. Анри наполнил фужер вином, посмотрел на свет. Отблески пламени плясали в темно-красной жидкости. Граф стиснул зубы, ему казалось, что грудь набухает от гнева, в жилах закипает кровь, хотелось кричать и причинять себе боль. В ярости вскочил он и запустил фужер в холст, изображавший обнаженную женщину, лежащую на песке. Тот ударился о раму, разлетевшись десятками осколков. Следом полетели бутылки, бронзовый подсвечник, статуэтки. Но этого ему показалось мало. Анри ухватил за ножку стул и стал колотить им по стенкам, креслам, старинным секретерам, находя удовольствие в грохоте и звоне. Джульетта, молодая сука добермана, лежавшая у камина, вскочила и злобно залаяла. На шум сбежались слуги, но, не решаясь войти, столпились за дверью. Анри и не думал прекращать погром, ослепленный яростью. В конце концов, силы его иссякли, и, окинув взглядом обезображенную гостиную, белый от бешенства, он вышел, сильно хлопнув дверью.
      В холодных и сырых потемках граф шел вдоль моря, ведя в поводу белую кобылу. Ее копыта глухо ударялись о камни и мертвую землю. Волны во мраке с грохотом разбивались о берег. Анри чувствовал на шее теплое дыхание лошади и мысленно разговаривал с Ад елью, умоляя ее сжалиться над ним.
      Прошло две недели, как Готфрид отбыл в Лондон. Дни Адели были однообразны. Тягостно однообразны. Бесконечно лил дождь. Истопник проверял камины. Адель проводила вечера в библиотеке за чтением Гая Саллюстия Криспа или Тита Ливия. Ее привлекала история Римской империи, победоносные войны, любовь и вероломство цезарей. Готфрид должен был приехать в воскресенье, и вдруг этот телефонный звонок, и Адель совсем пала духом. Ему пришлось отложить свое возвращение на неопределенный срок, поэтому он просит лорда Генри простить его. Вот и все, что ей удалось узнать от слуг. С мужем на эту тему она говорить не решалась. Ричард писал ей трогательные письма, и иногда на ее глаза наворачивались слезы умиления.
      Адель никого у себя не принимала и сама не делала визитов, хотя предложения сыпались со всех сторон. Это озадачивало лорда Генри, но он не слишком ломал над этим голову, зная капризы и непредсказуемость своей жены. Его вполне устраивало, что прекрасная Адель всегда рядом. Правда, у нее появился настойчивый поклонник, юный граф Стэйн, ухаживания которого леди Генри благосклонно принимала. Лорда смешили юношеский пыл и настырность Стэйна. Теперь покои Адели напоминали цветочную лавку. Габриэль писала маслом изысканные букеты.

      Была середина октября. Ночи стояли холодные. По утрам все затягивал такой туман, что уже в нескольких футах ничего нельзя было разглядеть. Где-то за этой пеленой шумело море, и вскрикивали корабли. Анри вышел из ванны с уже готовым решением. К чему этот мнимый побег? Куда бы он не пошел, ему кажется, Адель рядом, любому своему поступку он ждет ее оценки, в каждой женщине ищет ее черты. Будь что будет, а он вернется в Генри-холл. Анри натянул теплый свитер и остановился перед зеркалом. Если бы Адель не была замужем за его отцом, он мог бы любить ее открыто. О, как тяжело, как больно думать об этом! И ведь тогда, в машине, он воспользовался ее слабостью. Он просто изнасиловал ее. Можно ли это оправдать страстью? Что она испытывает к нему? Вот это ему очень хотелось знать. Он перестал бриться, щеки его ввалились, он сильно исхудал. Но от этого, казалось, стал привлекательнее. В его глазах появился безумный блеск. Он был одержим этой женщиной.
      Анри накинул меховую куртку и открыл дверь. Его обдало морозом, свежестью, изо рта вырывались облачка пара. Из тумана, с невидимого неба отвесно падали редкие мокрые хлопья. Можжевельник был весь в снегу, на каменной мозаике подъездной площадки чернели следы сторожа. В растерянности Анри остановился на пороге, как вкопанный. Ветра не было, ни малейшего дуновения. Призрачная тишина. Молодой граф дышал полной грудью. Ему казалось, что если бы в такой вот момент ему пришлось умереть, он оставил бы эту землю без всякого сожаления, медленно уйдя в туман. Собака у ног Анри втянула воздух и глухо зарычала.
      – Гуляй, Джульетта, – сказал он.
      Собака сорвалась с места и в два прыжка исчезла в тумане. Где-то завыла сирена.
      Итак, он возвращается к Адели. Плохо это или хорошо – покажет время. Но он знал, что уже никогда не станет прежним. И, может быть, именно теперь Анри начинает жизнь, уготованную ему судьбой. Подлинную жизнь человека, порочного по своей сути и доверчивого, как ребенок.
      Заложив руки в карманы, он шел по яблоневому саду. Безлистые ветки не удерживали снега, зато в ложбинках причудливых стволов возвышались мокрые сугробы. Земля под ногами чавкала, и опавшие листья, едва присыпанные снегом, лежали бурым ковром. Откуда-то выскочила Джульетта, и снова исчезла в тумане. Ему нет места там, где нет Адели. Пароход переправит его на материк. А там – поезд, автомобиль… Анри запрокинул голову, стараясь губами поймать снег. С улыбкой глядел он на стекающее небо.
      Адель заклеила конверт. Не стоит вводить молодого графа в заблуждение. Она была не права, если нечаянно подала ему надежду, мнимое достижение желаемого. Адель многое бы дала за то, чтобы такой человек, как Анри, стал ее другом. Но он любит ее, видит в ней объект поклонения. И что хуже всего, привязан к ней. Графиня вздохнула. Горько, как все это горько. Она так хотела бы, чтобы ее любили светлой любовью, не требуя ничего взамен, не посягая на ее свободу. Но всегда бывало по-другому, всегда страсть мужчины, схожая с вулканом, несла только боль и разрушенные отношения. Адель бежала от этого и снова начинала поиски своей мечты, гармонии. Может быть, Джон поймет ее. Она не смела надеяться на это, и все таки надеялась. Ей хотелось, чтобы этот человек стал ей поистине близок, стал ее вторым Я, она хотела заботиться о нем, и ощущать его заботу. Как все сложно… А она сама? Как она привязана к Джону! Наверное, это неправильно… Задумавшись, сидела Адель в будуаре, среди цветов и искусных безделушек в мягкий, безветренный октябрьский день. Было воскресенье, и утром она слышала звон на одинокой колокольне.
      Графиня позвонила. Через минуту в будуар заглянула Габриэль.
      – Подойди сюда, милая, – сказала Адель негромко. – Это письмо должно быть отправлено сегодня же. И позаботься, чтобы его светлости ничего не было известно.
      – Хорошо, Адель, я все сделаю, – сказала девушка, беря конверт.
      – И вот еще что, – задумчиво продолжала графиня. – Скажи Питеру, что его отсутствие должны заметить. Вечером лорд Генри прикажет затопить камины… Пообещай ему, – графиня нахмурилась. – Впрочем, нет, ничего не обещай. Скажи только – приказ ее светлости.
      – Хорошо, Адель.
      Молодая женщина обратила свой взор на Габриэль.
      – Подойди.
      Девушка приблизилась. Ее красные тубы тронула едва заметная улыбка.
      – Ближе!
      Графиня прищурила глаза и глядела на Габриэль сквозь ресницы.
      – Графиня, прошу вас…
      Адель потянула девушку за руку, и Габриэль опустилась на колени. Адель нежно поцеловала ее в губы.
      Джон Готфрид приедет через неделю. Впрочем, нет, скоро вечер, значит, остается только пять дней. Пять дней ожидания. Вчера во время ужина лорд Генри объявил всем, что телефонировал в Лондон и просил Готфрида вернуться как можно скорее. Ричард, благодарение Всевышнему, пристроен, а за его занятиями и питанием проследит миссис Уиллис. Без помощника графу тяжело справляться с делами, а лучшего секретаря у него еще не было. Итак, скоро Готфрид будет в замке! Адель смертельно побледнела и, сославшись на головную боль, поднялась из-за стола.
      И муж проводил ее недоверчивым взглядом.
      А сегодня она, пожалуй, проведет время за чтением. Потом пройдется по парку. День был туманный, солнце так и не показалось. Вдвоем с Габриэль они шли по узкой тропе к озеру. Она глядела на серую гладь с оттенком зелени по окоемам, почти у самых ее ног в тяжелой воде покачивались кленовые листья. Пошел мелкий дождь, и женщины раскрыли зонты.
      – Идемте домой, графиня, – приглушенным голосом взмолилась Габриэль.
      – Что такое? Ты замерзла?
      Девушка кивнула. Адель пожала плечами и направилась к замку. На холме возвышался черный парк. Адель почему-то подумала о скоротечности жизни. Так прошло воскресенье. В понедельник приехал Анри. Когда забрезжил день, графиня услышала шум подъезжающей машины. В удивлении откинула она штору – неужели этот повеса Стэйн способен встать в такую рань, чтобы поставить к ее ногам очередную корзину роз? Ну и ну, она недооценивает пылкого мальчика! Но это был не красный «хорьх» Стэйна. К подъезду подкатил зеленый «Оксфорд». Адель поспешно задернула штору, сердце ее бешено колотилось. Она сказалась больной и до вечера не выходила из покоев. В полдень появился лорд Генри, но ему показалось, что жена в крайнем раздражении, и он поспешно удалился. Адель приняла ванну и теперь лежала на диване в бархатном халате. Габриэль массировала ей стопы.
      – Вот что, детка, – сказала вдруг Адель. – Пойдешь к господину Анри и скажешь, что я ожидаю его у себя вечером. И надеюсь на его благоразумие.
      Габриэль опустила глаза и залилась краской.
      Вечер тянулся бесконечно долго, Адель увязала в минутах, как муха в меду. Она прилегла на диван. У нее и в самом деле разболелась голова. Наконец послышались шаги, и в спальню вошел Анри. Адель спокойно смотрела на него, с легким оттенком печали. Все то же бледное лицо, с упрямым подбородком, густыми бровями и мелкими морщинками у глаз. Он стоял, растерянно улыбаясь. Адель холодно поздоровалась и глядела на него, ожидая, чтобы он смутился. Он справился о ее здоровье, она – о поместье на Северном море. Анри смотрел с обожанием на эту соблазнительную женщину, на надменное лицо, плавные линии тела под мягкой тканью, на полуобнаженные груди, между которыми лежал крестик на черном шнурке. Вдруг Адель резко села и выпрямилась.
      – Я вижу, граф, вас смущает мой вид, – сказала она. – Одну минуту, я переоденусь.
      – Нет, нет, все в порядке, – поспешно ответил Анри, пытаясь поймать ее за руку. Она плавно увернулась и пошла в гардеробную. Молодой граф опустился на стул, пытаясь унять нервную дрожь.
      Уже поздно, стоя в потемках на балконе, Анри говорил себе, что эта связь ни к чему хорошему не приведет. Он, наверное, зря приехал. Он не получил согласия этой женщины. Но и отказа тоже не получил… Завтра вдвоем они едут в Слау. Молодая графиня скучает в этом феодальном захолустье. Завтра она наденет черный кардиган, и он распахнет перед ней дверцу машины. Сам не зная почему, Анри испытывал чувство тоски, затерянности, словно оказался на чужбине.
      В Слау они провели весь день. Обедали в каком-то местном клубе, где им подали прекрасную курицу гриль и отвратительную рыбу. Анри был оживлен и без конца развлекал Адель разными историями, а она наблюдала за ним своими прищуренными африканскими глазами. Пили кофе и – совсем немного – ром. В глубине зала, в мягком голубоватом освещении играл джаз. Подперев подбородок, Адель наблюдала, как кружатся пары. Весь зал был разрезан на полосы света и тени, и Анри глядел на нее сквозь голубой пыльный луч. Граф почему-то вспомнил, что когда они выезжали за ворота, им попался красный автомобиль, как раз готовящийся свернуть в парк. Они едва не столкнулись, «Оксфорд» проплыл мимо, но Анри успел разглядеть молодое возмущенное лицо шофера, вздрогнул, но не шелохнулся и продолжал вести машину. Адель и бровью не повела, ничего не стала объяснять, а он боялся спрашивать. При этом воспоминании графом снова овладело желание близости с Аделью, желание сильное, унизительное для него, которое он не мог побороть. И он сказал ей об этом. Адель глядела ему в глаза, лоб его покрылся испариной. Волнуясь, он стал говорить о том, что это нехорошо, это преступление, он вполне осознает, что они связаны родственными узами, а так получается некоторое…
      – Кровосмешение, – подсказала Адель.
      Его бросило в жар, он вынужден был отереть лицо – так он был изумлен и напуган. Она потянулась к нему и шепнула на ухо:
      – Поедемте в отель, Анри, все будет хорошо… Они спустились вниз, получили в гардеробе верхнюю одежду. Анри помог своей спутнице надеть кардиган, и она, не оглядываясь, медленно пошла к выходу. Он застыл, с любовью глядя на нее, пока швейцар открывал перед нею дверь, за которой стеной стояла ночь.
      Наутро, когда весь город был сокрыт туманами, и за окном – все та же сырость, все та же мгла, они не разговаривали. Адель, не глядя на графа, расхаживала взад вперед по комнате, собирая предметы туалета. Посмотрела в окно, подошла к зеркалу. Он позвал ее, она не обернулась, занятая какой-то сложной застежкой. Они стали как чужие, словно и не существовало этой ночи нежности. Может быть, именно из-за этого, потому что теперь, с рассветом, каждый был на своем месте. Адель надела платье и накрасила губы.
      – Пойду позвоню домой, – сказала она.
      Она спустилась в холл и подошла к телефону.
      – Энтони, милый, – проговорила она, – Мы тут задержались с Анри. Нет. Нет, все хорошо. Было весело. Ну что ты… Мы уже едем. Да, мы едем.
      Она повесила трубку и поднялась в номер.
      Всю дорогу они молчали. Анри сосредоточенно вел машину. «Оксфорд» плавно подкатил к подъезду. Навстречу выбежала Габриэль, и, радостно улыбаясь, обняла графиню.
      – Я скучала, – шепнула она. – Всю ночь не выключала свет в спальне.
      – Глупышка, – ответила Адель и поцеловала ее волосы.
      Она вошла в кабинет мужа и неслышно прикрыла дверь. Граф, сидя за столом, писал.
      – Приветствую вас, ваша светлость, – сказала Адель вполголоса.
      Граф отодвинул бумаги, усадил Адель на стол и провел по ее шее горячим языком.
      Четверг был ярким, солнечным. Ветер разметал туман и на востоке и на западе раскинулась даль. Граф Генри с сыном укатили в Кэрет, где их ждал лорд Джемисон с егерями. Старик был заядлым охотником, это увлечение он пронес через всю жизнь, как лорд Генри – любовь к оружию.
      Джон Готфрид подошел к тяжелой резной двери и позвонил раз, другой, ему не открыли. В недоумении он постоял и отпер дверь своим ключом. В холле никого не было, солнце лилось из высоких узких окон, на мраморном полулежали его голограммы. В воздухе летала золотая пыль. Вдруг Джон услышал голос Ад ели.
      – Куда вы провалились? Не слышите, что ли – в дверь звонят! – громко, с раздражением говорила она. – Не доставало только, чтобы я сама открывала дверь.
      Готфрид ждал. Появились сначала ее черные туфли, потом что-то синее, узкая рука, скользящая по перилам. Адель быстро спускалась по лестнице. Она устремилась к двери, но, увидев Джона, остановилась и в изумлении уставилась на него. Ее темные волосы были небрежно собраны на затылке и спускались на полуобнаженную грудь. Джон с удивлением увидел, что она была в брюках.
      – Это вы? – сказала Адель прерывистым шепотом. – Это невозможно.
      – Почему, леди Генри?
      Она сделала движение к нему навстречу, но, всегда помня о светских условностях, метнула быстрый взгляд по сторонам – нет ли поблизости слуг?
      – Мы не ждали вас так скоро, – сказала она, подходя к нему, уже полностью овладев собой, и протягивая руку для поцелуя.
      – Граф сообщил, что ему необходима моя помощь.
      – Да, Энтони ценит вас, мистер Готфрид. И работы у него невпроворот.
      – Буду рад помочь ему.
      – И это все?
      – А что еще, графиня?
      – Быть может, я ошиблась, – она гордо вскинула голову. – Но мне показалось, что не одна только работа удерживает вас здесь. По прихоти вы не возвращались так долго.
      – Я был рядом с вашим сыном, графиня.
      – Оставьте! У Ричарда теперь полно наставников! Вы не возвращались, потому что хотели мучить меня.
      – Что? Графиня, прошу вас… К чему такие чудовищные упреки?
      Она резко повернулась и направилась к лестнице. Расстроенный столь странным приемом, Джон остался в одиночестве, но к нему уже мелкими шажками спешил Уотсон, чтобы принять пальто и багаж.
      В этот день они обедали вдвоем. Габриэль была больна и не выходила из своей комнаты. Адель выглядела равнодушной, несколько рассеянной, пила вина больше обычного. Они почти не разговаривали, и было видно, что графиню тяготит присутствие дворецкого, но отослать его она не решается. Уотсон случайно задел ее прическу краем салфетки, и она недовольно скривилась.
      После обеда прошлись по парку. Джон наблюдал изменения, произошедшие с наступлением осени, и сердце его наполнилось сладкой печалью. Адель была приветлива, растерянность от внезапной встречи оставила ее, графиня вновь стала сама собой. Джон поднял голову и, прищурив один глаз, с улыбкой глядел на сверкание солнца в еще кое-где сохранившейся больной листве. Адель глядела на него с нежностью, она чувствовала себя комфортно рядом с этим человеком, не обладающим ни титулом, ни положением в свете, ни деньгами, которыми привыкла распоряжаться она. Неважно, пусть будет именно так. Все это есть у нее. Зато в нем была загадка, необъяснимая сила, иное восприятие действительности, она видела, что человек этот многое пережил, но от него исходило сияние доброты. Этим не обладали мужчины, которых она познала, все эти титулованные советники, эмиры, финансисты, просто избалованные бездельники; этим не обладал в достаточной мере ее муж, хотя он считался человеком добрым, Анри, любивший ее. Все это были мужчины иного склада. Энергия, властность, жажда денег – вот что управляло ими, и, несмотря на всю их пылкость, Адели порой бывало холодно. Иногда во мраке ночи, наполовину проснувшись и приоткрыв глаза, она видела таинственные ночные огни и темную фигуру очередного возлюбленного, лежавшего подле нее. Во мраке мягких ветреных ночей она спрашивала себя, сумела бы она полюбить нищего бродягу, если бы он оказался таким, о ком она мечтает? Да, это ей очень хотелось бы знать!
      Джон Готфрид несомненно иной и достоин ее любви. Представитель среднего класса, образованный, красивый молодой человек. Адель думала о нем с нежностью, и это нравилось ей. Они мирно разговаривали в этом сумеречном парке, средь старых дубов, наслаждающихся последним теплом этого года, и графиня ловила на себе его задумчивый взгляд. Джон тоже любил эту женщину каждой клеточкой своего тела, каждой мыслью, он и не предполагал, что такое с ним может случиться. Он понимал, что не сможет открыто любить Адель, поэтому не думал о будущем, о существовании без нее. Он боялся причинить ей малейшее страдание. Эта женщина стала ему слишком дорога. И уже поздно вечером, когда они сидели друг против друга за шахматным столиком, он сказал ей об этом. Она кивнула, словно своими словами он подтвердил ее догадку. Зрачки ее расширились. Джон глядел в глаза Адели, чистые зеркальные белки, темную радужную оболочку с линиями, похожими на молнии, любовался длинными шелковистыми ресницами. Адель была красивейшей из женщин, и она была ему желанна.
      – Проводите меня в покои, Джон, – сказала графиня, поднимаясь.
      И он с благодарностью подал ей руку. Путь в западную башню оказался коротким, потому что им не хватило бы и вечности присутствия одного в другом. Здесь, в полутемной прихожей, у винтовой лестницы он обнял и прижал ее к своей груди. Адель была такая тоненькая, хрупкая, в ней было что-то не по-земному изящное. Джон старался запомнить запах ее волос, шелковистость кожи, прикосновение холодных пальцев. Он знал, что настанут дни, когда именно эти воспоминания дадут ему силы и отодвинут тоску.
      – Доброй ночи, Адель, – прошептал он.
      – И тебе тоже, – ответила она.
      Они уснули одновременно, в разных концах дома, с улыбкой на губах.

      Назавтра вернулись граф Генри и Анри, и вся компания собралась в столовой к завтраку. Завели патефон, смеясь и оживленно болтая, мужчины поглощали прекрасно приготовленные блюда, не забывая отдавать должное вину. Лорд Генри сказал, что юная Габриэль расцветает с каждым днем, и девушка улыбнулась и покраснела. Адель объявила, что через два дня прибудут ее приятельницы миссис Риджент и миссис Торн, которая сейчас живет в Мейденхеде.
      – Ну и ну, – разочарованно покачал головой лорд Генри. – Нам придется запастись терпением. Твои подруги, дорогая, похожи на саранчу. Сколько они пробудут?
      Адель рассмеялась и заверила мужа, что недолго. А что ей оставалось делать? Все разъехались, муж постоянно занят. Если бы не Габриэль, да этот милый, но докучливый Стэйн…
      – Кстати, Стэйн тоже будет. Он мастерски танцует фокстрот!
      – Дорогая, надо ли все это? – спросил граф, нахмурясь.
      – Теперь уже я и сама не хочу, – просто ответила Адель. – Но, Энтони, милый, отказать неловко. Мы обо всем условились еще неделю назад.
      – Ну, будь по-твоему, – махнул граф рукой.
      – Не дуйся!
      – Я не дуюсь.
      В понедельник после полудня то и дело трезвонил телефон. Графиня с кем-то говорила, сыпала остротами, то и дело поглядывая на часы. Посыльный поставил букет белых гвоздик от графа Стэйна. Затопили камины. Слуги готовили комнаты для гостей. В семь часов к подъезду подкатила желтая «лянче». За рулем сидел сухощавый тип с глубокими морщинками от крыльев носа до подбородка, в черных очках и шерстяном шлеме. Из машины выпорхнула дама в манто из леопарда и энергично зашагала к подъезду по выпавшему снегу. У нее были красивые длинные ноги и крашеные волосы. Шофер начал вынимать из машины чемоданы, и теперь всем стало ясно, что гостья намерена задержаться в замке. С подножки соскочил крупный белый кот и, брезгливо поджимая лапы, запрыгал вслед за хозяйкой. Это была экстравагантная и острая на язык миссис Риджент, третья жена старика Рональда Риджента, крупного акционера лондонской «Метрополитен». Леди Генри встретила ее в холле, и, смеясь и болтая, женщины расположились в креслах, поджидая других гостей. Миссис Риджент закурила тонкую сигарету и выпустила дым в потолок. Кот грузно влез к ней на колени.
      – Соломон, негодник, – капризно сказала гостья. – Ты порвешь мои чулки.
      Загудел клаксон и, объезжая круглый фонтан с разных сторон, подъехали две машины – белый «Мерседес» двадцать седьмого года и автомобиль Стэйна. Они затормозили почти у самого крыльца и пока в салоне «Мерседеса» происходила какая-то возня, юный граф хлопнул дверцей и взбежал по ступеням.
      Толстая миссис Торн привезла свою племянницу и свою компаньонку, у которой росли волосы над верхней губой. Сама миссис Торн была близорука, и от этого казалось, что она на всех глядит с иронией.
      – Зачем ты пригласила эту корову, дорогая? Разве что для смеха, – шепнула Дороти Риджент, но недостаточно тихо, ибо молодой Стэйн смутился и кашлянул.
      – Ты судишь слишком предвзято, – спокойно ответила Адель. – Она прекрасно поет романсы.
      В девять часов подали прекрасный ужин. Все устремились в столовую. Шампанское лилось рекой. Отовсюду слышались смех и веселые разговоры. Играла музыка. Анри, прищурясь, наблюдал за тем, как Стэйн лезет из кожи вон, чтобы угодить Адели. Он сидел по правую руку от нее, предупреждая все желания женщины, и близко не подпуская слуг. Красота этого юноши приводила в восхищение всех окружающих, возбуждая в его сердце тщеславие. Это был женоподобный мужчина, фат, за физической красотой которого скрывалась душевная пустота. Он часто увлекался той или иной женщиной, но, добившись благосклонности, оставлял без сожаления и колебаний, и если несчастная жертва просила пощадить, он только раздражался. Быть может, это происходило потому, что женщины сами падали к его ногам, победы доставались ему слишком легко. С леди Генри все оказалось по-другому. Она не глядела в его сторону и, казалось, терпит его присутствие только из вежливости. В сердце юноши разгорался огонь, доселе не ведомый ему. Анри страшно раздражали манеры Стэйна, особенно его наманикюренные ногти и белоснежные манжеты, накрахмаленные до такой степени, что едва не трещали, в которых сверкали запонки с бриллиантами. Джон Готфрид разговаривал с Габриэль, удивительно привлекательной в этот вечер. Она впервые попробовала шампанского и, розовая от удовольствия, шутила и смеялась. Не забывал Джон и об анемичнрй племяннице миссис Торн, сидевшей по левую руку от него. У нее была бледная кожа в синих прожилках, длинный нос и узкие губы, но все эти недостатки можно было простить за одни только глаза, большие, синие, с длинными загнутыми ресницами. Мисс Лилия робко улыбалась и глядела отрешенно и печально. Миссис Риджент сидела почти во главе стола и поддерживала разговор, казалось, со всем обществом одновременно. Она была сильно надушена и от нее несло сандаловым деревом и водяной лилией. Избалованную даму это ничуть не смущало. Ела она с аппетитом, а в количестве выпитого спиртного могла бы тягаться с матросами. Впрочем, сколько бы она не выпила, голова ее всегда оставалась ясной. Она явно положила глаз на хозяина замка, даже не беря в расчет, что это муж ее подруги. Адель видела все и забавлялась этим.
      Ужин затягивался. Когда лорд Генри предложил женщинам пройти в каминный зал, все поднялись, шумно отодвигая стулья. В полутьме зала горели свечи в старинных канделябрах и от известнякового каминного портала распространялось розовое свечение. Общество расположилось на обширном диване и в креслах с волчьими шкурами. Стив в белой ливрее принес на серебряном подносе напитки. И тут, посреди оживленной беседы, леди Генри обратилась к миссис Торн.
      – Жизель, дорогая, порадуй нас, спой нам одну из своих песен. А уж меня ты порадуешь больше других. Я так люблю твои песни! Спой, Жизель!
      Все с интересом обернулись. Миссис Торн не заставила уговаривать себя. Она поставила бокал на столик, оперлась виском о сжатый кулак и закрыла глаза. Своеобразный голос Жизели Торн, полной тридцатичетырехлетней брюнетки поначалу мог показаться грубоватым, но он был богат, исполнен неизъяснимого очарования, то простонародный, глухой, то вдруг с резкими переходами на высокие ноты, он точно подходил к ее облику. В наступившей тишине музыка голоса лилась свободно. Это была старинная шотландская песня. В ней было все: простые радости, страсть и любовная тоска. Каждый из присутствующих видел свои картины. Это могли быть отрывки прошлого, калейдоскоп снов, порочные желания или просто картины, порождаемые словами песни. Вошли слуги, чтобы убрать пустые бокалы и сменить пепельницы. Заслушавшись, они задержались у дверей, почти незаметные в полумраке. Лорд Генри вытирал платочком глаза, Габриэль и Лилия, почти ровесницы, сидели рядом с прямыми спинами, зажав ладони между коленей, и глядели на Жизель. Когда ее голос смолк, все разразились аплодисментами. Зажгли верхний свет, Габриэль по просьбе графини, подбежала к патефону. Заиграл фокстрот. Дороти Риджент первая вскочила, сбросив с колен своего задремавшего питомца. Разошлись уже под утро. Еще какое-то время в башнях слышались голоса, кто-то упал на лестнице, заработали гостевые клозеты. Почти все стихло. Только под утро небо расчистилось и появились звезды, бледные в занимающемся рассвете.
      Адель не спала. Ее била крупная дрожь. Все тело было мокрым от пота. «Пустяки, это всего лишь нервы», – говорила она себе. Она стянула ночную рубашку и ворочалась с боку на бок в жаркой постели, среди беспорядка и простыней, влажных от испарины. Она хотела позвать Габриэль, хотела, чтобы девушка положила ей на лоб холодный компресс и дала успокоительных капель. Она потянулась было к кнопке, но передумала и отдернула руку. Не надо было столько пить. И вообще, в последнее время она слишком волнуется. Адель искала причину, которой можно было бы объяснить ее теперешнее состояние. Хотя истина была ей известна. Неужели опять? Не может быть! Это стало повторяться часто, даже слишком часто. Адель умела управлять своими желаниями. Так было всегда. И вот теперь что-то изменилось. Ну да, она какое-то время сможет удерживать себя, но потом ведь все равно сделает это. Ее бесило осознание своей слабости. Адель натянула одеяло до подбородка и тихо лежала, стараясь уснуть. Потом легла на живот. Сон не приходил. Она перевернулась и уставилась в бледное пятно рассвета. Ничего ведь не произойдет. Она сделает это в последний раз. Совсем чуть-чуть, только для того, чтобы успокоиться. Адель поднялась с постели и, обнаженная, проскользнула в ванную комнату. Она взобралась на ванную, скользкую от эмали, поставила одну ногу на туалетный столик. Хрустальные флаконы тихо, предательски зазвенели. Адель напряглась, как рысь, и потянулась к вентиляционной решетке. Там лежал пакет из плотной бумаги, сложенной в несколько слоев. Адель достала его и бесшумно спрыгнула на пол. Но хлипкий столик, от которого она оттолкнулась, закачался и флакон с ароматной жидкостью для ванн со звоном упал на пол. Запахло иланг-илангом и белой фрезией. Адель, не обратив на это внимания, занялась делом, руки ее слегка дрожали. Когда все было кончено, она вскинула голову, волосы ее взметнулись и потоком стекли на спину. Она приблизила свое лицо к зеркалу, потерла нос тонкими пальцами и довольно ухмыльнулась.
      – Леди Адель! – услышала она тихий голос. – Вы здесь?
      Адель резко повернулась. В ванной комнате стояла ее компаньонка в длинной ночной рубашке.
      – Габриэль! Наконец-то!
      Она притянула ее за кружевные рюши и заставила опуститься на колени…

* * *

      Адель встала невыспавшаяся, раздраженная, и, посмотрев в окно, поняла, что солнца опять нет, идет дождь, даже не дождь, а так, сыплется мокрая пыль. Она накинула прозрачный пеньюар и подошла к окну. Задумчиво глядела она на пустынный парк, на роскошные автомобили у подъезда, на круглый бассейн фонтана, из которого уже была выпущена вода – все это выглядело очень красиво в приглушенном свете. Наверное, все давно проснулись и пьют внизу кофе. И она должна будет развлекать этих бездельников. Адель вздохнула. Дождь не перестанет весь день, почти невидимый, холодный. Вот с такими мелкими дождями приходит осень, от которой не убежишь. Вдруг она увидела Джона Готфрида, выходящего из подъезда в длинном кожаном пальто. Он поднял воротник, сунул руки в карманы и медленно двинулся к парку. Адель прильнула к стеклу и, не отрываясь, глядела на него. Он обернулся, взгляды их встретились. Она помахала ему. Нет, все это чудесно, и она вознаграждена вполне! Адель уснула, а полчаса спустя, когда Габриэль принесла кофе, счастливая, лежала в постели и видела все тоже бледное небо.
      Вечером уехала миссис Торн со своими спутницами, за ней укатил красный «Хорьх». Граф Стэйн был явно чем-то недоволен, кажется, у них с Анри произошла какая-то стычка.
      Зато миссис Риджент и не думала покидать это прекрасное поместье. Она чувствовала себя здесь свободно, впрочем, как и везде, расхаживала по комнатам, наполняя их своими невыносимо сладкими духами. Много пила, много курила, оставляя окурки в кадках с декоративными растениями. Подружилась со слугами. Ее повсюду сопровождал Соломон. Яркая длинноногая красавица Дороти искренне считала, что она – украшение любого дома. В ней, кажется, совершенно отсутствовало чувство меры.
      Несколько дней шел дождь, его косые штрихи были четко видны через стекло. По утрам в парке клубился тяжелый туман, и на мертвой траве лежал голубоватый иней. Леди Генри тонкими пальцами снимала с листочков клевера хрупкие кристаллы и подносила их к глазам. Дороти ухмылялась, брала Адель под руку и, дымя дорогой сигаретой, удалялась вглубь парка.
      Однажды, рано утром, когда Адель и лорд Генри пили кофе в каминном зале, она вошла непричесанная, в небрежно подпоясанном халате и озабоченно спросила:
      – Никто не видел моей зажигалки?
      Граф в растерянности смотрел на эту женщину, похожую на большой корабль, на светлые всклокоченные кудри, капризные губы, на крупную грудь, приподнятую лифом.
      Человек, довольно искушенный в любовных интригах, граф никак не желал примириться с тем, что можно флиртовать так грубо.
      – Какую именно, Дороти? – спросила Ад ель. – У тебя их не меньше десятка.
      Миссис Риджент вынула из кармана пачку и сунула в рот длинную тонкую сигарету, из другого кармана достала зажигалку.
      – Вот эту, – спокойно сказала она и села в кресло напротив графа.
      – Мы только что вспоминали вас, миссис Риджент. – начал граф.
      – Меня? С какой стати?
      Адель взглядом остановила мужа.
      – Полно тебе! – сказала она. – Выпей с нами кофе, Дороти.
      – Нет, дорогая, кофе вреден. Я бы предпочла воду. Кажется, я опять вчера перебрала.
      – Ясно.
      – Что ясно?
      – То, что ты перебрала.
      – А! Ну да! А помнишь, два года назад, – когда мы встретились в Париже, – ту вечеринку у Сиверсона? И ведь на пустом месте, откуда только народ набежал!
      – Кстати, народ был весьма экзотический, – кивнула Адель.
      – Ну да! Один шейх чего стоил!
      – Ты тогда здорово напилась.
      – Да я надралась! Ну, не одна я, конечно. Лорд Генри закатил глаза. Только этого не доставало!
      Ему было неловко уйти, и потом, он хотел провести свободный час с Аделью. Но Дороти не выпускала ее из своих цепких лапок, и они болтали без умолку, то и дело перескакивая на жаргон, непонятный графу. Большим и указательным пальцем он собрал складки на лбу. Где-то он это уже слышал. Ну да, конечно! Так разговаривали рабочие, ремонтировавшие покои Адели. Он тогда так ждал ее! Граф с нежностью взглянул на жену, на ее красивый профиль, впалую щеку и изящную линию шеи.
      – Было весело, правда, Дороти?
      – Весело, что и говорить!
      Миссис Риджент вдруг встала и потянулась за шоколадной конфетой. Ее колышущиеся груди оказались прямо перед глазами графа. Он почувствовал запах пиона и увидел бархатную мушку, приклеенную к правой груди. Миссис Риджент выпрямилась.
      – Я завтра уезжаю. Папочка Рональд наверное скучает. Мне было отлично с тобой, дорогая.
      Она скрылась за дверью. Через секунду в открытом проеме появился кот, глаза его сверкнули зеленым, он потянул воздух, повернулся и устремился вслед за хозяйкой. Граф Генри шумно выдохнул. Адель расхохоталась.
      В этот день граф дважды сталкивался с Дороти на лестнице, один раз видел ее в бильярдной – прищурив глаз, она примеривала кий для удара. К обеду он не выходил, занятый делами, но слышал доносящуюся из столовой музыку. Так прошел вторник, в среду миссис Риджент уехала.

      Наступила глубокая осень. Ноябрь. Дожди вперемежку со снегом не прекращались, висел холодный непроницаемый туман. Леди Генри уехала в Лондон по приглашению одной своей приятельницы, на этот раз с особой радостью, ибо там был Ричард. Анри тосковал. Было видно, что он сильно привязан к Адели. Отец утешал его, но Готфрид догадывался об истинной причине душевных терзаний молодого графа. Он все чаще вспоминал о Северном море, о каменистом побережье острова Шеппи. Анри был так поглощен своей тоской, что не замечал ничего вокруг. Он снова начал пить и уверял Джона, что такое состояние ему приятно, – тяжелая голова, и мысли, как дым.
      Однажды, когда при свете догорающего дня Джон читал, сидя у окна в своей комнате, Анри вошел к нему.
      – Приветствую, дружище, – сказал он.
      В руке Анри держал бутылку. Снова весь день у него была тяжелая от алкоголя голова. Но он был рад этому, ибо мог хотя бы вот так, хотя бы искусственно, расслабиться, вернуть хорошее расположение духа. Теперь его настроение всецело зависело от каких-то мелочей, которые в обычное время и в расчет не принимаются. Например, кончится дождь, или будет лить, какая пластинка крутится на патефоне, позвонила или нет Адель? Он стал чрезмерно раздражительным, любой пустяк выводил молодого графа из себя – это было видно по беспокойному блеску в глазах, по сумбурным фразам, то и дело прорывавшимся в его речи. Анри отдернул штору и пристально посмотрел в окно, на мглистое небо, по которому неслись рваные тучи, на черные верхушки парка.
      – Такие вот пейзажи наводят на мысли о вечности, – сказал он. – Давайте выпьем, Джон! Я, знаете ли, притащил бутылку, но стаканов не захватил. Найдется у вас что-нибудь?
      Стаканы нашлись – один рядом с графином, второй на раковине с зубной щеткой. Это был джин. Молодые люди поморщились.
      – А знаете, Джон, для чего я здесь? – начал молодой граф. – Ведь не просто так, верно? Я полез от скуки в библиотеку и меня занесло в архивы. Я имею ввиду семейные архивы, Джон. Род Генри старинный, мои героические предки прошли сквозь века. Особенно возвысились они во времена крестовых походов, когда папы боролись за преобладание церковной власти над светской. Рыцарь Жан Эбергард Генри был даже причислен к лику святых, когда после возвращения из Святой Земли был предательски убит в Авиньоне. Меня, знаете ли, многое заинтересовало и даже поразило в старинной хронике. Летописи очень интересны, дух захватывает от некоторых. Какие только преступления и злодейства не скрывают замки! Я расскажу вам одну историю, Джон, весьма поучительную. Мы с вами в старинном родовом замке, и в XIV веке, в первой его половине, здесь жил граф Руперт Генри. У него был друг, скорее даже брат, некий Людвиг Боллармин, которого ребенком подобрал отец Руперта, граф Энтони Генри где-то на Белинском озере, когда тот умирал от голода и побоев. Руперт был старше Людвига на четыре года. Много лет они провели вместе, вместе росли, учились владеть мечом. Это были славные воины, и, что важно, они любили друг друга. Из Испании Руперт привез молодую жену Родану. Это была дочь благородного испанца, прекрасная, как сон, и пагубная для тех, кто осмеливался глядеть в ее сторону. Демон владел ею, убивая тех, кто подпадал по ее чары. Руперт Генри был одержим этой женщиной, как помешанный падал он к ее ногам, готовый на любые подвиги или безумства по одному ее слову. Вначале молодой Боллармин принял прекрасную Родану с распростертыми объятиями, но вскоре понял, какая сила поселилась в замке. Он забыл брата, забыл, что человек, отдающий свое сердце на произвол женщины, так или иначе погибает. Боллармину следовало бы бежать от графини, но Родена была опасным существом, которому нелегко противиться. К несчастью Людвига, Родана воспылала к нему безумной страстью. Но испанке этого оказалось мало. Она решила отделаться от мужа. Сделать это было несложно, ибо он всецело доверял ей. Однажды Руперта нашли мертвым. Удар был точен, по-видимому, рыцарь умер сразу. После него остался семилетний сын от первого брака и младенец, рожденный Роданой. Узнав, что не кто иной, как графиня убила брата, Людвиг Боллармин бежал в ужасе. На следующий день он вернулся и объявил своей невестке, что предает ее в руки Святой Инквизиции. Родана наполнила вином два кубка, и глядя друг другу в глаза, они осушили их. Когда в покои вошли святые отцы, любовники лежали на каменных плитах, голова Роданы покоилась на груди Бол-лармина и на губах еще теплилась улыбка. Рыцарь обнимал ее. Они будто спали. Хуже всего то, что графиня была беременна, и не от мужа. Трагическая легенда. Сам не знаю, почему, Джон, но она взволновала меня. В летописи описан кинжал, которым мог быть заколот несчастный Руперт Генри. Я кинулся к каталогам отца и, представляете, нашел образец, схожий с описаниями хроникера! Один из тех, которыми отец особенно дорожит. Я уверен, что это он. Ошибки быть не может. Он хранится в бильярдной, в одной из ячеек ниши под сфинксом. Это клинок из дамасской стали, с искусной гравировкой слева: «Родана Испанская» и символ: закрытая водяная лилия. Очень дорогие, богато украшенные ножны, образец высокого мастерства художника. На обратной стороне ножен можно прочесть надпись: «Рыцарь не оставит ту, которую любит, но умрет, прижав ее к своей груди».
      Анри тяжело вздохнул, и провел ладонью по лицу, будто отгонял видения. Уже наступил вечер, серые сумерки смягчали очертания всех предметов и придавали чуждый им облик. Ярким пятном белела рубашка молодого графа. Джон молчал, понимая, что с Анри что-то происходит.
      – Да-а. – а, дела… Давайте-ка еще выпьем. Они выпили.
      – Но это не все. – После паузы сказал Анри. – Есть кое-что еще. Скажем так, я нашел что-то и хочу вам показать. Но сначала выпьем еще по стаканчику.
      – Не вижу в этом необходимости, граф, – сказал Готфрид.
      – Ну, как хотите. А я выпью.
      – Могу я узнать, Анри, что вы такое нашли, что так потрясло вас? – спросил Джон.
      – Конечно, дружище, – тотчас отозвался граф. – Вам известно, что в замке имеется обширная галерея, которую отец неусыпно бережет? Этакая летопись рода. Портреты, доспехи, ценное оружие, древние знамена. Да, портреты… Неподвижный взор угасших поколений.
      Анри помолчал.
      – Я стал искать, – продолжил он. – Меня словно подзуживал бес. Я проводил часы в галерее, в библиотеке, за древними рукописями. Я чувствовал, что есть какой-то пробел. Пойдемте со мной, Джон, я расскажу вам по дороге.
      Они долго шли длинными коридорами, парадными залами, галереями, погруженными во мрак, со сводами, схожими с монастырскими, где каждый шаг гулко разносился в пространстве. Перед ними вставали каменные лестницы, покрытые пылью и паутиной. По всему было видно, что люди давно не заглядывали в эти уголки замка. Джон потерял ориентир и всецело полагался только на своего спутника. Молодые люди стали взбираться по винтовой лестнице. Сильно пахло птичьим пометом, повсюду лежали перья.
      Анри зажег фонарь. Было что-то жуткое в его розовом свечении.
      – Осторожно, Джон, – предостерег Анри, – здесь все очень старое. Где-то есть пролом в крыше. Обычно здесь живут голуби. Черт их знает, куда они деваются зимой, наверное, улетают в город… Так вот, мой друг, поиски увенчались успехом. В галерее выставлены портреты далеко не всех предков. Но, тем не менее, все они имеются в замке, в одном из старых флигелей. Надо сказать, они не в лучшем виде, перепады температур и прочее…
      Кое-где провис холст, что-то потрескалось, что-то потемнело. Два портрета, написанных на дереве и вовсе погрызли мыши. Кто знает, сколько они находятся там, быть может, столетия…
      – Почему же такое отношение к этим памятникам? – спросил Джон в недоумении.
      – О, Джон! – Это опальные предки, – сказал Анри. – Преступники, предатели, вероломные убийцы. Не все они даже упоминаются в хрониках.
      Граф с трудом открыл дверь, обитую железными пластинами. Они вошли в зал, где в беспорядке были разбросаны ржавые щиты, шлемы, возвышались пирамиды мечей и копий.
      – Это бывшая оружейная, – вздохнул Анри. – Время безжалостно и, когда-то грозное оружие теперь стало бесполезным хламом.
      Они миновали зал и вошли в каморку, дверь которой была так низка, что им пришлось нагнуться. На темных панелях размещались в два, а то и в три ряда портреты разных размеров, все как один укрытые сукном. Анри снял покрывала с двух крайних рам. Дерево, на котором были написаны портреты, рассохлось и потрескалось.
      – Это самые старые, – сказал Анри. – Один из первых представителей Генри – Титус и его супруга Агнесса. А вот их внук, Ричард, который задушил свою невесту по ложному подозрению и собрался пойти в монахи, но тут, кстати, подвернулась война. Он отличался особыми зверствами, поджоги, грабежи, насилие были в ходу у его людей. Ряса, кстати, стала его отличительным знаком.
      Готфрид смотрел на грозного рыцаря, облеченного в монашескую одежду и опоясанного мечом.
      Анри открывал портреты один за другим, коротко рассказывая историю жизни изображенных людей.
      – Все, дальше нам не надо, – проговорил Анри. – Пусть остальные покоятся с миром. Мы нашли то, что искали. Боллармин и Родана. Даже здесь, в этом сыром склепе, они рядом.
      Молодой граф подошел и осторожно снял серое истлевшее сукно, покрывавшее один из двух портретов, потом такое же покрывало упало с другой рамы, поднимая облако пыли. Изумленному взору их открылась тайна, которую время хранило за семью печатями. Молодой человек отступил и молча вглядывался в черты преступной графини. Анри стоял у стены, держа фонарь на вытянутой руке.
      На Джона из тяжелой дубовой рамы, с потемневшего холста глядела Адель. Это было то же узкое бледное лицо, с совершенными чертами, надменное выражение рта, те же удлиненные черные глаза, суровые и страстные. Волосы были спрятаны под чепцом, лишь на висках струились тонкие черные пряди. Ее правая рука лежала на груди, словно она пыталась защитить сердце, большой палец касался золотого медальона с изображением водяной лилии. Потрясенный, Готфрид не мог вымолвить ни слова.
      – Смотрите сюда, дружище.
      Джон вздрогнул. Ему показалось, что это не голос молодого графа, он будто принадлежал другому человеку. Готфрид заскользил взглядом вслед за розовым фонарем.
      – Это Людвиг Боллармин, смотрите, Джон Готфрид, – сказал граф.
      И взор молодого человека устремился на портрет рыцаря. Это был мужчина с благородной осанкой и широкими плечами. Его глаза серые, как сталь, светились гордостью и энергией, его рот выражал суровость и холодность, а подбородок – твердость. В его длинных темных локонах, обрамлявших лицо, виднелись нити ранней седины. Холст сильно потемнел, но было видно, что рыцарь укрыт плащом.
      – Что скажете на это, Джон? – приглушенным голосом спросил Анри. – Вы молчите? Ну же! Смелее! Не зря ведь я сидел в этих чертовых архивах! Джон Готфрид и Людвиг Боллармин – одно лицо! Потрясающе. Скажите, дружище, у вас никогда не возникало здесь, в этих стенах, ощущение дежа вю? Признайтесь. Это опасно, Джон, – продолжал он после паузы. – Я не вправе делать выводы. О боже, никаких выводов! Но, быть может, виток истории повторяется? Я не любопытен, Джон. Будьте покойны, завтра я уеду.
      Готфрид так и не нашелся, что ответить. В молчании возвращались они в жилые помещения, и Джон чувствовал, что Анри била нервная дрожь, он расстроен, зол на весь мир. У самого Готфрида было осунувшееся лицо и усталые глаза.
      – Доброй ночи!
      – Вам тоже.
      Джон лениво поднялся в свою комнату. Часы подбирались к одиннадцати. Ночь стояла непроглядная. Он был опустошен, кем-то выпит. Без сил упал он на постель. Пальцы потянулись к пуговицам рубашки и замерли. Адель, Адель, если бы ты была рядом. Если бы я мог любить тебя, ни от кого не прячась. Мне нет дела до твоего прошлого, до твоих тайн, я люблю тебя такой, какой ты предстала предо мной. И я отдам тебе свое сердце. Я иду к тебе безоружный, с верой в тебя, я благодарен тебе за то, что могу любить. И ничего не потребую взамен, моя Адель.
      Он улыбнулся показной и ироничной улыбкой. «Истина всегда проста», – подумал он.
      Всходило солнце; его бледные лучи с трудом пробивались сквозь туман; голые ветки в тех местах, куда падал свет, серебрились влагой. Все в замке спали, только истопник из своей башенки видел, как отъезжает зеленый «Оксфорд».

      Близилось Рождество. Из Лондона приехала леди Генри с красавицей Габриэль, Ричардом и миссис Уиллис. У мальчика начались каникулы, и он был счастлив этим. Никогда Генри-холл не был для него так желанен, никогда еще его так не влекло к родителям. Он сильно вырос и еще больше похорошел. В темных глазах, прежде светившихся одной лишь дерзостью, появились спокойствие и уверенность. Волосы, которые он раньше отпускал едва ли не до плеч, были коротко подстрижены. Носил он строгий мундир курсанта.
      Выпал снег, его серые сугробы возвышались в саду и парке по обочинам дорожек. Дни стояли теплые, сырые, но снег не таял, только постепенно уплотнялся и проседал. Лорд Генри заявил, что до Рождества никуда не уедет, даже если будут гореть его фабрики. Адель была со всеми приветлива и нежна, ей так шла эта новая милая улыбка. Джон купался в ее свете.
      Однажды, когда семья пила кофе, они, по молчаливому соглашению, сбежали из столовой, и битый час, держась за руки, бродили по парку в самых отдаленных его уголках. Адель смеялась шуткам Джона, а он не мог отвести глаз от ее белозубой улыбки, от прекрасного лица, обрамленного мехом, от бровей, схожих с чайкой, вылетающей из-под черного тока с брошью и пером. На графиню изливалась любовь, она почти забыла свою надменность и капризы. Вскоре приехал Анри. Он был насторожен, но ласков, и по-прежнему влюблен в графиню. Настала рождественская ночь. Никого не ждали. Семья собралась в каминном зале, при свечах. Пахло апельсинами, Ричард и Габриэль то и дело трещали фольгой разворачиваемого шоколада. Слуг отпустили. Шампанское разливал Анри. При зыбком свете леди Генри с улыбкой наблюдала, как в тонком фужере бегут вверх пузырьки.
      Через два дня в замке был назначен бал, согласие на который леди Генри не без труда получила у мужа. Анри, неизменный раб всех причуд Адели, по приезде деятельно занялся приготовлениями к празднику. Было много приглашенных из блистательного общества столицы.
      Леди Генри, эта гордая красавица, приобрела толпу ревностных поклонников, которые были рады видеть ее после столь длительного перерыва. Особенно один из них, который пользовался некоторым расположением этой обольстительной, прихотливой женщины, неуловимой, как дым, принимающей поклонение как должную дань своей красоте. Это был юный граф Стэйн, готовый следовать за нею тенью, пожелай она того. Порой она дарила его ободряющей улыбкой, огненным взглядом, порой не замечала вовсе. Несчастный Стэйн в благоговении сыпал к ее ногам цветы. Душу Анри охватила мрачная ревность. Он видел, как глаза Адели разгорались хищным блеском, стоило кому-нибудь из поклонников неосторожно приблизиться, или как мягко светились они нежностью, когда графиня обращала своей взор на Джона Готфрида. Толкаемый страстью к этой женщине, Анри старался быть ближе к ней, она, казалось, отвечала его увлечению, пуская в ход свой блестящий ум. Что-то демоническое было в этих двух личностях, пылких, страстных, одинаково красивых и молодых. Анри испытывал муки, но, сознавая весь ужас своей преступной любви, страдал безмолвно. Он отлично понимал, что ни к Стэйну, ни к другим своим поклонникам Адель не чувствует ровно ничего, что они только игрушки в руках этой утонченной кокетки, ибо такова ее природа. Но инстинкт подсказывал ему, что есть человек, к которому она питает чувство, переполняющее ее сердце. Он пытался найти, понять, кто этот человек, и все больше утверждался в мысли, что это Готфрид.
      День бала настал. Накануне из Виндзора и Хай-Уикома были доставлены провизия и цветы, ибо небольшая оранжерея лорда Генри не могла обеспечить роскошное празднество благоухающими гирляндами. Лорд Джемисон прислал из Кэрет в помощь слуг и официантов. Гости стали съезжаться. Подъездная площадка была запружена автомобилями. Повсюду слышались разговоры, играла музыка.
      Приглашенные собрались в зале для приемов, где был искусно сервирован праздничный стол. Бесшумно сновали официанты в белых перчатках, разливая шампанское со льдом и дорогие коллекционные вина. Слышался тонкий звон хрусталя, рождественские поздравления. Лорд Генри, сидящий во главе стола, казалось, был доволен и горд утонченностью, с которой принимали гостей и организовали этот роскошный праздник.
      Владелица замка выглядела прекраснее, чем когда-либо. Ее длинное узкое платье цвета морской волны было вышито серебром. Мастерски выполненная вышивка повторяла рельеф из храма Атона в Амарне. Несколько нарциссов украшали корсаж ее платья, темные волосы были собраны в узел на затылке и падали тонкими локонами до плеч. Адель никогда не злоупотребляла драгоценностями. Ее туалет дополняла только тонкая золотая цепочка с маленькой подвеской в виде скарабея. Она имела вид царицы Египта. Так же царственно, с легкой ироничной улыбкой она оглядывала своих гостей. Анри, чувствуя странное стеснение в груди, преданно смотрел на нее. Желание быть ближе к этой пылкой женщине, воспоминание о ее теплой, гладкой коже и совершенно ясное сознание того, что она не любит его, помрачало его разум. Эта роковая любовь оказалась для несчастного молодого человека смертельным ядом.
      Дирижер оркестра, приехавшего из Мейзенхеда, пригласил гостей в зал для танцев; в приглушенном свете музыканты играли джаз, потом зазвучал фокстрот, поплыли пары. Официанты ловко обегали танцующих, разнося гостям шампанское, мороженое и фрукты. На празднике оказался даже художник, увлеченно делавший наброски женщин. Адель, которая сидела в окружении поклонников в одной из групп, рядом с разодетой старой дамой благосклонно заговорила с художником и пригласила его в замок с тем, чтобы он мог здесь поработать.
      Готфрид не смел подходить к леди Генри, ибо боялся выдать свои чувства, боялся, что их тайну раскроют окружающие. Скромно сидел он в полумраке с бокалом шампанского, издали любуясь своей возлюбленной. К нему подсел граф Генри и заговорил о делах. Готфрид обстоятельно отвечал ему. Вдруг оркестр заиграл вальс, Джон увидел графиню, приближающуюся к ним с улыбкой и блеском в глазах.
      – С разрешения моего мужа я приглашаю вас на вальс, мистер Готфрид. Не отказывайте в малой доле внимания суетной женщине!
      Она повернулась к мужу.
      – Энтони, дорогой, этот невинный каприз, надеюсь, не возбудит в твоем горячем сердце ревности?
      Граф вскинул брови и бросил удивленный взгляд на секретаря.
      – Твой юмор порой ставит меня в неловкое положение, Адель, – ответил он.
      Джон обвил рукой талию графини, и через мгновение их увлек вихрь вальса. В первый раз он танцевал с Адель. С неизъяснимой улыбкой на полуоткрытых губах глядела она в его глаза.
      Он чувствовал запах ее духов, свежий, женственный, эротичный: кумкват, страстоцвет, белый кедр слились в утонченный аромат. Он простил графине свои терзания, боль в груди, забыл о намерении бежать от нее. Он был счастлив одним ее присутствием рядом.
      Бледный, печальный, скрестив руки на груди, Анри стоял в дверях зала и следил за Адель. Потом разом повернулся и вышел.
      На следующий день, к вечеру, в замке царила умиротворенная тишина. Слуги убирали столы, расставляли мебель. От бала осталось приятное воспоминание, легкая печаль увядающих цветов и запах женских духов, все еще витавший в залах. Обитатели замка спали. Смеркалось. На улице, медленно кружась, падал снег. Джон сидел в библиотеке в расслабленной позе и листал альбом Босха. Вдруг он отложил книгу и не спеша закурил; взгляд его рассеянно блуждал по книжным шкафам, картинам, белому порталу камина со следами гари, которые еще не успели убрать слуги, задержался на витражах, в квадратах кессонированного потолка, рисунки которых напоминали витражи готического собора. Джон вспомнил, что еще в ноябре начинал читать Брокгауза, и ему захотелось снова взять в руки эту книгу. Он прекрасно знал, на каком стеллаже она находится. Джон встал и легко поднялся по закругленной лесенке на второй уровень библиотеки. Книгу он отыскал сразу, его закладка оставалась на месте. В углу резной балюстрады располагалась статуя грифона. Джон сел на мягкий ковер, облокотился о крыло чудовища и погрузился в чтение.
      Готфрид не сразу понял, что в библиотеке он не один. Тихо шелестя шелком, вошла Адель и уселась на диван. Внимание ее привлекло издание Босха, которое оставил Джон. Она потянулась, равнодушно перевернула несколько страниц. Вошел новый слуга, имени которого Готфрид не знал, совсем еще мальчик – Адель любила окружать себя молодостью и красотой – и поставил перед ней серебряный поднос с чашкой горячего шоколада. Некоторое время она сидела в задумчивости, рассеянно глядя на тевтонские мечи, висящие над проходом в бильярдную. Джон смотрел на нее, опасаясь пошевелиться, чтобы не напугать. Он прекрасно понимал, что за грифоном он невидим. Адель мелкими глотками пила шоколад, и Готфрид видел, как qt чашки поднимается пар.
      На лестнице послышались торопливые шаги, и в каминный зал вошел Анри. Молодой граф казался растерянным, встревоженным, как никогда. Он порывисто устремился к Адели и бросился на колени перед ней. Женщина отшатнулась и удивленно уставилась на него.
      – Графиня! – воскликнул Анри.
      – Вам угодно разбрасываться титулами? Извольте, Слушаю вас, граф.
      – Графиня, – продолжал он, не обращая внимания на ее замечание. – Я не в силах более длить эту пытку, выслушайте меня. Быть может, я в чем-то и не прав, ну что ж поделаешь, я слаб. Я сам это допустил, и вас ни в чем не виню.
      – Ничего не понимаю, – капризно сказала Адель. – Какая пытка? О чем вы? Да встаньте же с колен! – воскликнула она, оглядываясь на дверь.
      – Нет, нет!
      – О, Боже, дай терпения! Сядьте рядом и объясните толком, что произошло. Прямо водевиль какой-то.
      Он с укором посмотрел на нее, и сел прямо на альбом Босха.
      – Это не шутки, графиня, Вы ведь и сами это знаете. Зачем же играть, надо ведь знать границы. Так или нет?
      – Это, по-моему, вы заигрались, милый! – Адель побледнела, ее тонкие ноздри трепетали.
      – Я люблю вас, Адель! Люблю до исступления, рассудок мой помутился. Мне уже не стать таким, как прежде. От былой свободы нет и следа. Мне следовало бежать из замка, бежать без оглядки в тот день, как я увидел вас. И поверьте, я пытался! Но при одной мысли не видеть более вас, разлучиться с вами, сердце мое переставало биться. Нет, нет, только не это, говорил я себе. Теперь, когда опасность известна, я будут осторожен, сумею победить свою слабость. Но я ошибся. Я люблю вас. Я и подумать не мог, что бывает такое!
      Адель слушала молча, сдвинув брови. Джона прошиб холодный пот, он вынужден был отереть лицо. Он понимал всю нелепость своего положения. Устроил засаду! Идиот! Узнал чужую тайну, не имея на это никакого права! Анри возненавидит его, если обнаружит.
      – Анри, милый, успокойтесь! – приглушенным голосом взмолилась Адель. – Вы кричите на весь замок!
      – О, простите, Адель. Так что… что вы скажете мне?
      Графиня мрачно молчала.
      – Адель! Адель, послушайте меня, – как в бреду говорил молодой граф. – Я не хочу злоупотреблять, быть может, вашей слабостью, ужасно то, что я преступил закон морали, забыл отца, но ведь я держал вас в объятиях и вам не было противно, ведь так? Я не причиню вам зла. Пусть я буду страдать, но не вы.
      – Анри…
      – Молчите! Я вижу в ваших глазах приговор. Но я помню ваше тело, вашу кожу, приятную на ощупь, запах. И вы обнимали меня. Неужели это была мимолетная прихоть! Я помню ваш шепот, Адель…
      – Сумасшедший!
      – Так значит, вы не любите меня. Или… любите? Одно слово, Адель, умоляю!
      Она молчала, почти отвернувшись от него. Еле заметно покачала головой. Анри вскрикнул.
      – Но ведь вы кого-то любите. Я чувствую это. Кто он, скажите мне. Вы молчите? Это… Готфрид? Это он? Значит он…
      Молодой граф горько рассмеялся.
      – Как тяжело. Имя избранника названо, и это не твое имя…
      – Я не называла никаких имен! – воскликнула Адель. – Дикие фантазии!
      Анри залился слезами. В сумерках глаза его горели, как у безумного. Он начал обвинять Адель в вероломстве. У него разыгрался настоящий припадок. Графиня встала и молча вышла из зала. С минуту граф сидел, обхватив голову руками, потом вскочил и ринулся к двери.
      Готфрид сидел не в силах пошевелиться. Ужас обуял его. Ужас и раскаяние. Как мог он быть таким слепым? Неужели женщина, так нежно любимая им – суетная, вероломная кокетка? Несчастный Анри, он ничем не заслужил этого. И будет ли счастлив он, Джон, или его постигнет та же участь, как только он надоест ей и появится новый объект для эксперимента? О, как больно, как тяжело думать об этом. Прелюбодеяние, измена, обман – приводило ли это когда-нибудь к хорошему?
      Джон спустился по лесенке со второго уровня и вышел из библиотеки, все еще сжимая том Брокгауза. Неприятное предчувствие стесняло его грудь, он опасался за Анри. Молодой граф слишком порывист и не всегда может управлять своими эмоциями, к тому же невоздержан. Бог знает, какие фантазии придут спьяну! Джон посидел в комнате, не имея сил чем-либо заняться. Настало время ужина. В столовой сидели только лорд Генри и миссис Уиллис, еще больше располневшая, потерявшая всякую меру в использовании рюш и кружев. В ее волосах торчала орхидея. Жозеф, прислуживавший за столом в этот раз, сообщил, что леди Генри и мисс Габриэль не пожелали спуститься, а граф Анри спит в своей комнате. Миссис Уиллис надула губки и обратилась к Джону: – Мистер Готфрид, довожу до вашего сведения, что воспитанник ваш также не в состоянии выйти к нам. Вчера Ричард объелся сладкого и теперь его без конца тошнит!
      Есть Джон не мог. Выпил чашку горького кофе и встал из-за стола. Он решил подняться к себе в комнату, но передумал и направился к Анри. Из-под двери спальни пробивался слабый луч света.
      Джон решительно постучал. Думая, что это слуга, Анри в гневе воскликнул:
      – Чего тебе нужно, каналья? Я сплю. Оставь меня в покое. Убирайся!
      – Откройте, граф.
      – Я сказал, убирайся!
      В дверь что-то глухо стукнуло и со звоном разлетелось на куски. «Что ж, – решил Джон, – встречусь с ним утром. Пусть проспится».
      Но утром машины Анри на месте не оказалось. В тревоге Готфрид прошел в кабинет лорда Генри и застал его сидящим в кресле в стеганом халате и благодушном настроении. Лорд читал газету. Объяснение было коротким. Ни словом не обмолвившись о тайне его старшего сына, Джон объяснил Генри причину своей тревоги. Граф поднялся из кресла бледный и сказал, что с некоторых пор стал замечать, что с сыном происходит что-то неладное. Решили проехать на автомобиле до Хай-Уикома, поколесить по грунтовым дорогам. Джон предложил обследовать берег Темзы. Лорд вышел в гардеробную и через несколько минут вернулся в твидовом костюме и перчатках. Ночью был мороз и графский «Каули» завелся не сразу. В машине было холодно и мужчины продрогли до костей. Лорд Генри мысленно ругал себя за то, что надел это тонкое щегольское пальто, что подал ему Уотсон.
      Машину Анри увидели на одном из поворотов по направлению к Хай-Уикому. Утро было раннее, сумерки еще не рассеялись, воздух – неподвижен и сер; за его густой пеленой мигали редкие огоньки. Но с первого взгляда было ясно, что произошло нечто ужасное. Машина лежала на боку в мокрых зарослях, стекла выбиты, с некоторых деревьев содрана кора. Впечатление было такое, будто автомобиль шел на таран или же водитель просто не справился с управлением на скользкой дороге. Анри лежал без сознания, из его разбитой головы вытекала густая темная кровь. Когда попытались вытащить графа из кабины, стало ясно, что у него перебиты ноги.
      – Осторожно, осторожно, граф, быть может у него есть и другие повреждения, – торопливо говорил Джон.
      Молодого человека уложили на заднее сиденье, туда же сел лорд, поддерживая в объятиях сына. Анри открыл глаза, поглядел на графа. Веки его опустились. Было непонятно, узнал ли он отца.
      – Скорее, Джон в больницу! До города недалеко. Мы успеем! – кричал лорд, в испуге вглядываясь в осунувшееся лицо сына, по которому уже разливалась смертельная бледность. – Он потерял слишком много крови. Прибавьте скорость, умоляю!
      Лорд Генри вытащил из кармана носовой платок, приложил к ране на голове сына. Платок мгновенно промок. Тогда он сорвал с шеи шелковое кашне и перевязал голову Анри. Город был уже рядом, уже потянулись убогие лачуги предместий. Генри торопил Джона с нервной дрожью в голосе. Вдруг он осекся и замолчал, что-то безумное было в его взгляде.
      – Джон, – сказал он. – Остановите машину. Быть может, я ошибаюсь… да, я, наверное, ошибаюсь.
      Готфрид обежал автомобиль кругом, распахнул заднюю дверцу и взглянул в лицо Анри. Молодой человек не был ни угрюм, ни раздражен, он был спокоен. Казалось, он спит, потому что слишком устал. Теперь для него все окружающее было бесплотным, он пребывал в выдуманной атмосфере и тишине. Лицо оставалось прежним и, тем не менее, он изменилось, стало красивее и строже. Анри уже не принадлежал этому миру.

* * *

      Земля промерзла. И могильщики основательно вспотели, выполняя свою работу. Похороны прошли скромно. Молодого графа провожала только семья. Лорд Генри и Габриэль безудержно плакали, остальные стояли молча, склонив головы. В стороне покуривали могильщики в стеганых фуфайках, ожидая, когда наступит их черед. Когда на крышку гроба упал с тихим стуком первый ком земли, Адель, словно очнувшись от оцепенения, страшно вскрикнула и упала без чувств.
      Со дня похорон произошла перемена в характере Адели. Ее надменность и ветреность сменились равнодушием ко всем обитателям замка. Даже на Ричарда она глядела с недоумением, избегая его ласк. С Джоном она была сдержанна, с мужем – холодна. Она словно затаилась, словно что-то обдумывала. Напрасно Готфрид пытался ей помочь, быть нежным. Зная причину ее болезни, он со страхом всматривался в отрешенное лицо, лицо человека, не имеющего более никаких желаний. Прошел месяц со дня смерти Анри, и все постепенно стали привыкать к новому поведению графини.
      Было воскресенье. Лорд Генри уговорил всю семью пойти в церковь. В последний момент графиня стала жаловаться на головную боль и захотела остаться дома. Габриэль заботливо предложила свои услуги, но графиня отказалась. Впервые за столько дней Адель улыбнулась, и улыбка ее была похожа на дрожащий солнечный зайчик. Во время проповеди Ричард то и дело дергал отца, и жарко шептал в самое ухо, что хочет домой, что его матери плохо. В конечном итоге граф, раздраженный, поддался на уговоры сына, и семья по обледенелой дороге покатила к замку. Адель их не встретила, и Габриэль сказала, что леди, видимо, действительно нездоровится. Скинув шубку, она побежала в апартаменты своей хозяйки. Лорд Генри не спеша разделся, устало провел рукой по волосам. Да, нужно ее навестить, решил он, и степенно направился к жене. Он уже шел по узкому сумеречному коридору западной башни, как услышал вдруг страшный крик Габриэли. Лорд бросился в покои жены. В дверях он столкнулся с девушкой, которая, белая, как полотно, пыталась его отодвинуть и вырваться из комнаты. Он взял ее за худенькие плечи и слегка встряхнул.
      – Габриэль! Дитя! Что случилось?
      – Там, – рыдая, она махнула рукой. – В ванной!
      Граф вбежал в ванную. Адель лежала в уже остывшей воде, красной от крови. Ее обнаженная, идеальной формы грудь возвышалась холмами, голова была запрокинута и шелковистые волосы свисали до пола. На мозаичному полу валялся кинжал. В бешенстве граф пнул его ногой, и кинжал отлетел в угол. Он погрузил руки в воду и поднял Адель. Бездыханная, она казалась гораздо тяжелее, с трудом граф донес ее до постели. Из его груди не вырвалось ни звука, он словно онемел от горя и ужаса. На обеих руках Адели были разрезаны вены и из них сочилась кровь. Он вдруг спохватился и приложил два пальца к ее холодной шее. Еле заметная пульсация. Он ринулся к туалетному столику и в волнении поднес к ее губам маленькое круглое зеркальце. Поверхность затуманилась.
      Адель была жива! В эту минуту появился Джон, уже осведомленный о случившемся.
      – Она жива! – воскликнул граф. – Необходим доктор. Немедленно!
      Джон поехал за доктором, который жил в замковой деревне по другую сторону парка. Черный «Каули» выехал за резные ворота и по аллее дубов и лихо помчался к деревне, церковная колокольня которой плавно вставала из-за холма.
      Адель болела долго. Медленно приходила она в себя, набирая жизненную силу. Со слезами графиня просила прощения у мужа, и он, конечно, простил ее. Она уже могла вставать и ходить по замку. Порой она заводила патефон и ставила любимую пластинку своего пасынка «Дай мне розу, которая украшает твои черные локоны», – пел итальянец глухим, дрожащим голосом. Она откидывалась на спинку кресла и сидела, подперев голову рукою, печальная, исхудавшая и чуть-чуть неземная. На расспросы мужа о кинжале, она дала подробные объяснения. Орудие попалось ей на глаза случайно, уже после гибели молодого графа. Он просто лежал на портале камина. Готфрид тут же вспомнил этот вечер. Анри показывал ему кинжал, они вместе долго его разглядывали, а после граф положил его за каминные часы. Оружия не было видно, и о нем забыли. Волею случая Адель нашла его. Это был старинный роковой кинжал с надписью «Родана Испанская». История сделала новый виток. Прошел год с момента появления Джона Готфрида в замке. Однажды, когда глубокой ночью он проснулся, будто от внезапного толчка, и долго не мог уснуть, ему пришла мысль, что он закончил здесь свои дела, и пора уходить. Это была даже не мысль, а знание, и Джон не стал противиться. Он по-прежнему любил Адель, и, может быть, даже глубже, но он должен был уйти, ибо нельзя испытывать судьбу. На улице выл и метался ветер, и за матовым стеклом кричала пропасть ночи. Он вслушивался в разыгравшуюся стихию, потом заснул, и проснулся, когда было светло и висел оттепельный туман. Зима постепенно сдавала свои позиции, весна просилась прийти. Он простился с леди Генри в галерее, стоя под портретом восемнадцатого века. Адель была в черном, на ее груди алел бутон розы. Она отколола его и вложила в петлицу Готфрида.
      – Не забывайте обо мне, моя любовь, – только и сказала она.
      К обеду Адель не спустилась. Джон напрасно в волнении прождал ее. Что касается лорда Генри, то настоятельная просьба секретаря удивила и покоробила его. Он предложил Готфриду отпуск – путешествие по Европе. Молодой человек отклонил эту альтернативу, он непременно желал быть свободным, и графу ничего не оставалось, как согласиться.
      Они мирно сидели в кабинете в глубоких кожаных креслах. Дым от сигарет поднимался и скапливался под потолком.
      – Мне не хотелось бы терять вас из виду, Готфрид, – говорил граф. – Когда устроитесь на новом месте, дайте мне знать. Достаточно ли у вас денег? Я знаю, переезды требуют средств. Вот возьмите, Готфрид, я думаю, лишними не будут, – он положил на стол конверт, и, не обращая внимание на возражения, подтолкнул к секретарю.
      – Если надумаете вернуться, Джон, милости просим. Я и моя жена будем рады вам, – добавил он простодушно.
      Из комнаты Джона Адель смотрела, как он уходит. В длинном черном пальто и шляпе с шелковой лентой, в руке чемодан – шел он по широкой подъездной аллее. Граф Генри пожелал лично отвезти его на вокзал, но Готфрид отказался и от этой пустяковой услуги. День мерк, в глубине парка уже скапливалась тьма. Графиня смотрела на удаляющуюся фигуру, пока она не исчезла из вида. Мужчина ее мечты. Она не смогла его уберечь, ей нечем было удержать его. И он так ни разу и не обернулся.

      Джон больше не виделся с Адель. Прошло три года. Он работал учителем в глухой деревушке на побережье Ирландского моря. Первое время он сильно страдал. Потом боль стала притупляться, только иногда в полнолуние, когда призрачный, струящийся свет луны заполнял собой все, и от него Джон не мог укрыться даже за плотными жалюзи, тогда он, мрачный, с бьющимся сердцем, распахивал дверь и выходил под серебряные потоки, будто навстречу пулям. Заложив руки за спину, он бродил вдоль моря и разговаривал сам с собой. Для чужого уха не было смысла в этом бормотанье, но далеко был человек – женщина – который знал все, что испытывал молодой учитель. Джон вспоминал Адель в самые лучшие ее минуты и ему мучительно хотелось, как когда-то однажды, прижать ее к себе. Англия тяготила его, он уехал в Шотландию. Потом отправился в Европу. Небольшой капитал, который удалось скопить, работая у лорда Генри, позволял ему не быть привязанным к одному месту. Он был во Франции, Польше, Баварии, которую так любил Анри, – везде одинокий и погруженный в себя. Занялся литературой, но вскоре понял, что не писатель. Но это не уменьшило его любви к книгам.
      Наконец Джон остановился в Италии в маленьком домике под черепицей, скорее смахивавшем на цветник. Вместе с ним жила старая экономка с лицом, похожим на грецкий орех, в неизменном белом переднике. Она жалела молодого человека, считая его чуть ли не больным, а он наслаждался покоем и прекрасной Италией. Джон не прервал связь с Генри-холлом, изредка он писал графу и получал такие же редкие и обстоятельные ответы. Бушевало лето, все цвело и млело в жидком солнце, в жарком его излучении. По вечерам, когда все затихало в неподвижной лазури, Джон слышал песни и веселые крики девушек на деревенском пруду. И сидя за письменным столом, он вспоминал замок, террасу с видом на сверкающую Темзу и лепестки роз, вихрем летящие через балюстраду в ветреные дни.
      В одно солнечное утро Джон Готфрид открыл глаза и увидел перед собой ультрамариновое небо без единого облачка и почувствовал запах кофе. Умывшись, он вышел в маленькую столовую, где на крупном столе уже стоял кофейник с изогнутым носом. Возле плетеного блюда для хлеба лежали свежие газеты и письмо. Взглянув на конверт, Джон долго сидел неподвижно, не решаясь прочесть письмо. Потом все-таки ножом для фруктов разрезал плотную белую бумагу и вынул тонкий лист, сквозь который просвечивало окно. Этот почерк он узнал бы из тысячи. Острые готические буквы, широкие пробелы между словами. Письмо было от Адели. Графиня умоляла его вернуться.