НАТАЛИ. ЕГО сердцем завладела другая! Погодите, я вам все расскажу!
      СЕСТРЫ. Не может быть! Кто? Откуда ты знаешь? Я думала, что ты ему нравишься!
      НАТАЛИ. ОН мне голову морочил!
      В то время как они уходят, появляется ЛЮБОВЬ.
      СЕСТРЫ. Люба! Здравствуй! Ты ни за что не догадаешься!..
      Натали сворачивает и тянет за собой Александру и Татьяну. У них непонимающий вид. Они уходят втроем. Наталья шепчет им на ухо.
      ЧААДАЕВ. Чудесно, чудесно…
      Станкевич замечает присутствие Любы. Он прекращает поиски, выпрямляется и кланяется ей, потеряв от скованности способность говорить.
      ЛЮБОВЬ. ВЫ что-то потеряли?
      СТАНКЕВИЧ. Я?.. Я искал… кажется, перочинный ножик. (Пауза.) Так вы уже завтра уезжаете домой?
      ЛЮБОВЬ. Да. Но, может быть…
      Любовь не успевает закончить, как Михаил, не успев вернуться, уводит Станкевича.
      МИХАИЛ. Пойдемте! Люба!.. Как видишь, я познакомился со Станкевичем. Мы идем говорить о Канте. Кант - наш человек. Ох, сколько времени я потратил впустую! Но с этого момента…
      ЛЮБОВЬ. Мишель…
      МИХАИЛ. Что?
      ЛЮБОВЬ (находится). А как же… армия?
      МИХАИЛ. Не беспокойся, я все устроил. (Они уходят.) Вы должны приехать погостить у нас в Премухине. Приедете?
      Он подхватывает Станкевича и, уходя, почти сталкивается с Белинским.
      ЛЮБОВЬ. Премухино!..
      Белинский замечает ее. Видно, что они знакомы. Любовь не замечает его присутствия. Повернувшись, чтобы уйти, она замечает на полу перочинный ножик. Со счастливым возгласом она поднимает его.
      БЕЛИНСКИЙ. А… Кажется, это мой…
      Любовь прижимает ножик к губам и опускает его за вырез. Она видит Белинского.

      Ошарашенный, Белинский кланяется.
      БЕЛИНСКИЙ. Я глубоко… глубоко…
      ЛЮБОВЬ. Простите меня… Я что-то…
      БЕЛИНСКИЙ. Ну что вы! Я глубоко… глубоко…
      ЛЮБОВЬ. Видите ли, у меня такая ужасная память.
      БЕЛИНСКИЙ. Память? Ах да. (Оправляется.) Белинский. Философский кружок. В пятницу.
      Л ю Б о в ь. Ах да. Вот где я вас видела. Извините, ради Бога. До свидания, господин Белинский. Мы завтра уезжаем домой. (Уходит.) Входит Ш Е в ы р Е в, направляясь к Чаадаеву.
      БЕЛИНСКИЙ (сам себе). Дурак!
      Шевырев неуверенно задерживается, в удивлении. Белинский приходит в себя.
      Профессор Шевырев! Это я, Белинский. Я посещал ваши лекции по истории русской литературы. ШЕВЫРЕВ (с сарказмом). Вы ошибаетесь, милостивый государь. У нас нет литературы.
      БЕЛИНСКИЙ ретируется, в то время как Шевырев подобострастно приближается к Чаадаеву.
      Я полагаю, что имею честь говорить с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Позвольте выразить мое восхищение вашей книгой…
      ЧААДАЕВ. Моей книгой?
      ШЕВЫРЕВ. "Философические письма".
      ЧААДАЕВ. А-а. Благодарю вас. Я не знал, ч" о ее опубликовали.
      ШЕВЫРЕВ. Тем не менее это не помешало ей приобрести множество почитателей… из которых мало столь же восторженных, как… (Кланяется.) Шевырев, Степан Петрович, профессор истории словесности Московского университета. (Достает из кармана кипу исписанных листов.) Мой экземпляр первого письма, сударь, - лишь несовершенная копия оригинала.
      ЧААДАЕВ. Позвольте взглянуть? (Коротко смотрит.) Нет, не тянет и на это. Я писал по-французски. Я писал, между прочим, что мы, русские, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов, стремившихся к просвещению. Возрождение обошло нас, пока мы сидели в своих норах. И вот мои слова… переписаны, переведены и снова переписаны… Будто свидетельство минувших веков, до изобретения печатного станка.
      ШЕВЫРЕВ. Да, книга сложная с точки зрения публикации. Именно в связи с этим я и обращаюсь к вам. Нескольким сотрудникам университета было выдано разрешение на публикацию литературного журнала под названием "Московский наблюдатель"… И мы с огромным удовольствием преподнесли бы "Философические письма" читающей публике. (Молчание.) Если вы удостоите нас такой чести. (Молчание.) Вопрос, конечно, в том, как провести текст через цензуру. (Молчание.) Это вполне возможно, я уверен, только надо изменить одно или два слова. (Молчание.) Два. Я бы просил вашего позволения изменить два слова. (Молчание.) "Россия" и "мы".
      ЧААДАЕВ. "Россия" и "мы".
      ШЕВЫРЕВ. "МЫ", "нас", "наше"… Они вроде красных флажков для цензора.
      ЧААДАЕВ. А вместо них… что же?
      ШЕВЫРЕВ. Я бы предложил "некоторые люди".
      ЧААДАЕВ. "Некоторые люди"?
      ШЕВЫРЕВ. Да.
      ЧААДАЕВ. Оригинально.
      ШЕВЫРЕВ. Благодарю.
      ЧААДАЕВ (пробует вслух). "Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…" (Возвращает страницы.) Вы позволите мне подумать над вашим предложением?
      Шевырев пятится с поклоном. Спешно входят АЛЕКСАНДРА И ТАТЬЯНА, возбужденно переговариваясь.
      ТАТЬЯНА. Бедная Натали. АЛЕКСАНДРА. Она уступила его из любви!
      Они торопливо уходят.
      ЧААДАЕВ. Чудесно… чудесно…
      Во время перемены картины Любовь проходит через сцену в танце сама с собой и, в самом конце, вдруг начинает кружиться и исчезает из виду.
      Март 1835 г.
      На сцене светлеет. День неделей позже. НАТАЛИ вбегает в комнату в некотором возбуждении, граничащем с легкой истерикой. За ней идет МИХАИЛ, слегка пристыженный.
      НАТАЛИ. Наверное, я сама виновата. Иначе как могло получиться, что вы оба… это так унизительно!
      МИХАИЛ. Да, но справедливости ради надо заметить, что Николай и я унизили тебя каждый по-своему.
      НАТАЛ и. Я его больше знать не хочу.
      МИХАИЛ. У Николая все происходит от внутренней сдержанности.
      НАТАЛИ (С подозрительным недоверием). Он что, себя сдерживал?
      МИХАИЛ. Ну, с тобой у него, вероятно, не было необходимости…
      НАТАЛИ (вспыхивая). Что ты имеешь в виду?
      МИХАИЛ. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…
      Н АТАЛ И. НО ведь вы знакомы всего неделю!
      МИХАИЛ. ОН мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм, кушали устрицы, и слово за слово…
      HAT АЛ и. Понятно. Ну и что было дальше?
      МИХАИЛ. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…
      НАТАЛИ. В беседке.
      МИХАИЛ. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее - ну ты сама понимаешь.
      НАТАЛИ. Не может быть!
      МИХАИЛ. Может. Ну, обе ее… обе из них.
      НАТАЛИ. ОХ. Ладно, рассказывай дальше.
      МИХАИЛ. Знаешь, я только что вспомнил.

      МИХАИЛ. Я обещал никому не говорить.
      НАТАЛИ. Ну теперь ты просто обязан сказать.
      МИХАИЛ. Нет, право, лучше не стоит…
      НАТАЛИ. Михаил!
      МИХАИЛ (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом делепро исходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…
      НАТАЛИ. И он ей это объяснил, да?
      МИХАИЛ. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.
      НАТАЛИ. Чем?
      МИХАИЛ. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.
      НАТАЛ И. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.
      МИХАИЛ. Натали, ты даешь мне веру в себя. Если хочешь знать, Шеллинг сам не понимает всего значения своей философии. Возвыситься до Общей идеи - значит дать волю нашей природной страсти…
      НАТАЛ И. Да! И ты сделаешь это. Видишь, я понимаю тебя лучше всех, даже лучше твоих сестер.
      МИХАИЛ. МОИХ сестер?
      НАТАЛИ. ОНИ тебя любят, но видятли они, какой ты на самом деле? Постигли ли они твой внутренний мир?
      МИХАИЛ. Наверное, нет…
      НАТАЛ И. ОНИ так и не возвысились над объективной реальностью, в которой ты всего лишь их старший брат.
      МИХАИЛ (просвещенный). Ну, оно и понятно!
      НАТАЛ и. Я им все объясню. Я передам с тобой письмо, когда ты поедешь домой, пусть прочитают.
      МИХАИЛ. Хорошая идея.
      Лето 1835 г.
      Редакция "Телескопа". Помещение, подходящее для издания малотиражного журнала. Оно мало чем отличается от обыкновенной комнаты. Мы видим входную дверь и дверь во внутреннюю комнату. ЧААДАЕВ сидит, дожидаясь. Из внутренней комнаты входит БЕЛИНСКИЙ с готовым набором и гранками и направляется к единственному столу. Чаадаев встает. Белинский И удивлен его появлением. Светскости у Белинского не прибавилось.
      ЧААДАЕВ. Чаадаев. БЕЛИНСКИЙ. Белинский. ЧААДАЕВ. А профессор Надеждин… БЕЛИНСКИЙ. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть. ЧААДАЕВ. Ага. Могу я сесть? Б Е л и н с к и й. Да. Тут есть стул.
      Чаадаев садится. Пауза. Белинский по-прежнему стоит в ожидании.
      ЧААДАЕВ. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от… БЕЛИНСКИЙ (в смятении). А-а. Спасибо. (Садится к столу, но ерзает.) Проходит время.
      ЧААДАЕВ. Надеждин обедает? БЕЛИНСКИЙ. Нет, он на Кавказе. ЧААДАЕВ. Ага. Что ж… в таком случае… БЕЛИНСКИЙ. Но я жду его со дня надень. ЧААДАЕВ. И тем не менее. БЕЛИНСКИЙ (в сильном смущении). Я не вполне понял…
      ЧААДАЕВ. Виноват, целиком моя ошибка.
      БЕЛИНСКИЙ. ОН уехал на Кавказ на несколько месяцев.
      ЧААДАЕВ. Конечно.
      БЕЛИНСКИЙ. Он оставил меня за главного.
      ЧААДАЕВ. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество "Телескопа" заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.
      БЕЛИНСКИЙ (мрачно). А, так вы заметили.
      ЧААДАЕ в. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров "Наблюдателя", вот славная была бы от него передышка.
      Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах - литературе и критике, он преображается.
      БЕЛИНСКИЙ. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство - не одно и то же. Аристократизм - это атрибут определенной касты. Тогда как искусство есть предмет мысли и чувства. А иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.
      ЧААДАЕВ (вежливо). В самом деле…
      БЕЛИНСКИЙ. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…
      ЧААДАЕ в. Вы хотите сказать, что литература сама по себе может быть полезна, может иметь общественную цель…
      БЕЛИНСКИЙ. Нет! Пропади она пропадом, эта общественная цель. Нет, я имею в виду, что литература может заменить, собственно, превратиться в… Россию! Она может быть важнее и реальнее объективной действительности. Когда у художника есть только идея, он всего лишь писака, может - талантливый, но этого недостаточно, нам от этого не легче, если всякий раз при слове "Россия" мы начинаем смущенно ухмыляться и дергаться, как полоумные. "Россия!" А, ну да, извините. Вы же сами понимаете: глухомань - не история, а варварство; не закон, а деспотизм; не героизм, а грубая сила, и вдобавок эти всем довольные крепостные. Для мира мы лишь наглядный пример того, чего следует избегать. Но великий художник способен все изменить, я имею в виду Пушкина до, скажем, "Бориса Годунова", он теперь, конечно, исписался, ни одной великой поэмы за годы, но даже Пушкин… или Гоголь с его новыми рассказами, точно, Гоголь, и будут другие, я знаю, что будут, и скоро, у нас все новое растет не по годам, а по часам. Вы понимаете, о чем я? Когда при слове "Россия" все будут думать о великих писателях и практически ни о чем больше, вот тогда дело будет сделано. И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: "Из России. Я из России, жалкий ты подкидыш, и что ты мне на это скажешь?!" ЧААДАЕВ. ЕСЛИ позволите, я замечу вам, как ваш почитатель. Вы наживаете врагов не столько вашими убеждениями, сколько вашими… вашим стилем. Люди к нему не привыкли.
      БЕЛИНСКИЙ.А что мне делать? Ведь книга меня не под локоток берет, а за горло хватает. Мне нужно успеть шлепнуть мои мысли на бумагу, пока они не растерялись, да еще и поменять их на ходу, здесь все годится, тут не до стиля, тут дай Бог без сказуемого не остаться.
      ЧААДАЕВ. Да… интересное время. (Собирается уходить, но колеблется.) Я, кстати, принес тут кое-что для Надеждина. Произведение не новое. Возможно, вы с ним уже знакомы. (Передает рукопись Белинскому, который несколько мгновений изучает ее.)

      ЧААДАЕ в. Вероятно, для публикации не подойдет.
      БЕЛИНСКИЙ. ЧТО ВЫ, наверняка все не так уж плохо.
      ЧААДАЕВ. Я имею в виду для публикации в России.
      БЕЛИНСКИЙ. А, ну да.
      ЧААДАЕВ. Я разделяю ваши чувства, здесь есть даже ваши обороты… (Берет рукопись.) Позвольте… вот, например: "…nous sommes du nombre de ces nations qui ne semblent pas faire partie integrante du genre humain, qui n'existent que pour don-ner lecon au monde…"1 БЕЛИНСКИЙ (притворяется). Ага. Ну да… конечно… в самом деле…
      ЧААДАЕВ. Каким образом мы превратились в Калибана Европы? Мы стоим на одной ноге, не так ли, и должны повторить весь курс образования человека, который мы не усвоили. (Показывает.) Вот отсюда читайте.
      БЕЛИНСКИЙ. Я потом прочту.
      ЧААДАЕВ. ЧТО Ж… (снова собирается уходить) надо полагать, Надеждин меня известит, если он решится схлестнуться с цензором.
      БЕЛИНСКИЙ (смотрит в страницы). Да… Да…
      ЧААДАЕВ уходит с ощущением некоторой неловкости.
      Убедившись, что Чаадаев ушел, Белинский впадает в приступ яростного самоуничижения. Он бьет себя, колотит мебель и, наконец, начинает кататься по полу. ЧААДАЕВ возвращается и застает Белинского за этим занятием. 1 "Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь урок…" (фр.) ЧААДАЕВ. Виноват, целиком моя ошибка. Я пришлю вам текст на русском. (Кланяется и уходит.) Белинский садится за стол и кладет лицо на руки.
      Весна 1836 г.
      БЕЛИНСКИЙ спит за столом, положив голову на руки. Он просыпается, когда входит МИХАИЛ.
      МИХАИЛ. Белинский…
      БЕЛИНСКИЙ. А, Бакунин… прости… Заходи! Очень рад. Садись. Который час?
      МИХАИЛ. Не знаю. Надеждин здесь?
      БЕЛИНСКИЙ. Нет. Он у цензора, бьется за статью.
      МИХАИЛ. Черт… Ну ничего, слушай, сколько у тебя при себе денег?
      БЕЛИНСКИЙ. У меня? Ты извини, если бы у меня были…
      МИХАИЛ. Я в долг не прошу.
      БЕЛИНСКИЙ. Ну… у меня рублей пятнадцать.
      МИХАИЛ. Для начала хватит. Это будет гонорар за статью, которую я написал для "Телескопа". (Дает Белинскому несколько страниц.) Жаль, тебя не было на последнем собрании. Мы со Станкевичем открыли новую философию.
      БЕЛИНСКИЙ. Я был на последнем собрании. Может, подождешь, пока Надеждин вернется? Ах, так это перевод… Фихте.
      МИХАИЛ. Станкевич все проверил перед отъездом. Он отправился лечить чахотку на Кавказ. Кажется, тебе тоже туда пора. Как ты считаешь?
      БЕЛИНСКИЙ. Да как же я могу?..
      МИХАИЛ. Конечно, ты прав, тебе нужно сначала прочитать перевод. Фихте - вот наш человек! Теперь понятно, почему раньше все было как-то не так. Шеллинг старался меня убедить, что я всего лишь крошечная искорка сознания в Великом океане бессознательного. Но от моего Я так просто не избавишься! Каким образом я знаю, что существую? Вовсе не благодаря размышлениям! Размышляя, я исчезаю. Я знаю, что существую, когда чайка гадит мне на голову. Мир существует там, где я с ним взаимодействую. (Показывает с горбушкой черствого хлеба, которую он хватает со стола.) Я не потому ем хлеб, что он пища, а он пища оттого, что я его ем. Потому что я так решил. Я так повелел. Мир существует лишь как отпечаток моего Я. Собственное Я - это все, кроме него, ничего не существует. Наконец-то у нас есть философия, в которой все сходится! Можешь почитать, пока я напишу письмо. Сиди, сиди, я сяду за надеждин-ским столом.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, не заходи туда, там его дожидается…
      МИХАИЛ. Скажи, Белинский, что ты знаешь о Соллогубе? Говорят, он пишет.
      БЕЛИНСКИЙ. ОН фат. Пишет о светском обществе. Не то чтобы заслуживает презрения, но цена ему грош.
      МИХАИЛ. Красив собой? Ловкий наездник, меткий стрелок - из этих? Ничего, все равно я его отважу. Вроде бы он волочится за бедной Татьяной - Натали получила письмо от сестер… Ой, я забыл… (Открывает дверь и кричит.) Эй, человек!.. Попроси мадемуазель Беер подняться!.. Между прочим… (Дает Белинскому несколько визитных карточек.)Я тебе показывал? "Monsieur de Bacounine… Maitre de mathematiques…"1 БЕЛИНСКИЙ. ТЫ мне уже давал. Нашел себе учеников? 1 "Господин Бакунин… Учитель математики" (фр.).
      МИХАИЛ. Не все сразу. Кстати, если ты узнаешь о ком-нибудь… Отец меня подвел, очень подвел. Попытался упечь меня к губернатору в Тверь. Сам виноват, что я распрощался с родным очагом… Но, Господи, как я иногда скучаю по дому. Да еще Станкевич уехал из города, и Бееры скоро отправляются в деревню… Я подумываю, не простить ли его. Может, ты приедешь к нам погостить?
      БЕЛИНСКИЙ. Погостить?
      МИХАИЛ. В Премухино. Будем вместе изучать Фихте.
      БЕЛИНСКИЙ. Ну, я там буду глупо выглядеть.
      МИХАИЛ. У нас там все довольно скромно. Все, что тебе нужно, - это новая рубашка… Рублей пятнадцать, я больше тебя никогда ни о чем не попрошу.
      БЕЛИНСКИЙ. Я не могу дать. Извини, я… у меня намечается встреча.
      МИХАИЛ (без обиды). Еще одна провинциальная девка?
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, та же самая.
      НАТАЛИ появляется позади него.
      По крайней мере, она настоящая женщина, хоть и девка.
      МИХАИЛ (обращаясь к Натали). Он не тебя имеет в виду. НАТАЛИ (покорно). Я знаю. МИХАИЛ. Я собираюсь написать Татьяне, пока я здесь. БЕЛИНСКИЙ. Мадемуазель Беер… НАТАЛИ. Здравствуйте, Виссарион. Вас не было на философском кружке. БЕЛИНСКИЙ. Я был.
      Тем временем Михаил наполовину зашел во внутреннюю комнату, но вернулся.
      МИХАИЛ. Там кто-то спит.
      БЕЛИНСКИЙ (нервно). Я же тебе говорил…
      МИХАИЛ. КТО это?
      БЕЛИНСКИЙ. Строганов. Издатель.
      МИХАИЛ. Ничего, я его не потревожу. (Уходит во внутреннюю комнату и закрывает дверь.) БЕЛИНСКИЙ. Хотите присесть?, НАТАЛИ. Спасибо. (Садится.) Вот теперь стул существует. И я существую в том месте, где соприкасаюсь со стулом.
      БЕЛИНСКИЙ. Фихте на самом деле не имел в виду… Он говорил об отпечатке сознания на природе… о собственном Я.
      HAT А л и. По крайней мере, у Фихте мы все равны. Не то что Шеллинг. У того нужно было быть художником или философом, гением, чтобы служить моральным примером для нас, простых смертных.
      БЕЛИНСКИЙ. Да! Совершенно верно! Полная демократия в области морали! Фихте нас снова посадил в седло!
      НАТАЛИ. У Татьяны есть поклонник, граф Соллогуб. Мне ее сестры писали. Не нужно было говорить Мишелю - он теперь настроен против него и хочет, чтобы Татьяна отослала назад графские письма. А с какой стати она должна это делать? Женщина создана для того, чтобы ее боготворили. По крайней мере, русская женщина. Или немка, разумеется.?
      Белинского отвлекает шум голосов из внутренней комнаты. (Внезапно.) Эта ваша настоящая женщина - Жорж Санд?
      Бормотание за дверью становится оживленней и добродушней. Михаил смеется.
      БЕЛИНСКИЙ. Интересно, что там происходит.
      НАТАЛИ (С неожиданной страстью и гневом). Как вы смеете обзывать ее девкой?
      Жорж Санд освободила себя из женского рабства! Она святая!
      БЕЛИНСКИЙ (озадаченно и с тревогой). Ну что вы…
      НАТАЛИ (начинает рыдать). Я хочу быть француженкой. Или испанкой или итальянкой или даже норвежкой. Хоть голландкой!.. Или любой…
      МИХАИЛ выходит из внутренней комнаты с книгой в руках.
      МИХАИЛ (весело). Готово! (Дает Натали свое письмо, а Белинскому - деньги.) Натали читает письмо.
      БЕЛИНСКИЙ. ЭТО откуда?
      МИХАИЛ. Строганов заказал мне перевод одной немецкой исторической книжки. Восемьсот рублей, половина вперед, запросто, я им всем покажу! Вот возьми - теперь ты просто обязан приехать. Пойдем, Натали, мой посох, моя ученица, сестра моя в радости и горе…
      Н АТАЛ и. Это письмо ревнивого любовника! Мне ты таких писем никогда не писал.
      М и хА и л. Ну что теперь еще?
      НАТАЛИ. TU es vraiment un salaud! Adieu. (Запускает в него письмом и выходит.) Михаил поднимает письмо.
      МИХАИЛ (переводит Белинскому). "Ты в самом деле негодяй. Прощай…" Мне пора. Увидимся в Премухине - ты должен познакомиться с сестрами. (Выходит вслед за Натали.) Промежуточная сцена: 1836 г.
      Пианино. СТАНКЕВИЧ играет В четыре руки С ЛЮБОВЬЮ. ОН бросает играть и резко встает.
      СТАНКЕВИЧ. Любовь! Я должен вам сказать! В ваше отсутствие я был…
      ЛЮБОВЬ (помогает ему). На Кавказе.
      СТАНКЕВИЧ…Будто в огне. Вы у меня не первая. Я стою перед вами… оскверненный.
      ЛЮБОВЬ. ВЫ не должны об этом говорить.
      СТАНКЕВИЧ. Должен, должен - мне так больно в груди, что мои губы касались другой!
      ЛЮБОВЬ (пытаясь понять). Груди?
      СТАНКЕВИЧ (ошарашен). Губ, других губ. (Подозрительно.) А что, Михаил рассказывал?..
      ЛЮБОВЬ. Нет! В вас я нашла отражение своей внутренней жизни.
      СТАНКЕВИЧ. Я прощен?
      ЛЮБОВЬ. Николай, ведь и я не пришла к вам незапятнанной.
      СТАНКЕВИЧ. О моя милая…
      ЛЮБОВЬ. НО ПО сравнению с нашей возвышенной любовью что может значить какой-то поцелуй в беседке.
      СТАНКЕВИЧ (подпрыгивает). Он вам рассказал! О Боже!
      ЛЮБОВЬ. Нет!
      СТАНКЕВИЧ. Кто же тогда?.. Священник!
      ЛЮБОВЬ. Нет! Нет!
      СТАНКЕВИЧ. Тогда что вы имеете в виду?
      ЛЮБОВЬ. Барон Ренн поцеловал меня в беседке!
      СТАНКЕВИЧ. ОХ! Я тоже целовался в беседке. Но мне не понравилось.
      ЛЮБОВЬ. Мне тоже не понравилось. Там и было-то всего два поцелуя.
      Пауза.
      СТАНКЕВИЧ. Где? Л ю Б о в ь. В беседке.
      Пауза. Кажется, что они сейчас поцелуются. Он теряет решительность, садится и снова начинает играть.
      Декабрь 1836 г.
      Крошечная комната Белинского с одним окном. В окружающем ее большем пространстве угадывается прачечная, с ее паром, чанами и сушащимся бельем. На заднем плане слышен шум прачечной - белье, ворочающееся в чанах, льющаяся вода… В комнате небольшая кровать, бюро, за которым пишут стоя, обтрепанная кушетка, на которой вперемешку лежат книги и свертки, и дровяная печка. На полу стопками лежат газеты, журналы и бумаги рядом с примитивным умывальником и ночным горшком. На кровати лежит КАТЯ, молодая женщина, в одежде и в пальто. Слышны шаги БЕЛИНСКОГО, поднимающегося по лестнице. Он входит, неся в руках всякий деревянный мусор, подобранный на улице для печки. Он не ожидает встретить здесь Катю, которая садится на кровати при звуке его шагов. Она испугана, пока не увидела, что это он.
      БЕЛИНСКИЙ. Катя… Я думал, ты уже не вернешься. Я беспокоился.
      КАТЯ. Я так напугалась. Полиция приходила с обыском.
      БЕЛИНСКИЙ. Я знаю.
      КАТЯ. Я боялась, что они снова придут.
      Белинский кладет дрова для топки рядом с печкой.
      БЕЛИНСКИЙ. Я затоплю, когда станет холодно.
      КАТЯ. ОНИ даже в печке искали.
      БЕЛИНСКИЙ. ОНИ себя прилично вели с тобой? Не оскорбляли?
      КАТЯ. Кого, меня?
      БЕЛИНСКИЙ (меняет тему). Ну, раз ты ничего такого не заметила… Они для допроса приходили. Надеждина отправили в ссылку. Чаадаев под следствием. (Смеется.) Цензор лишился своих трех тысяч в год. Говорят, что он пропустил статью Чаадаева за карточной игрой.
      КАТЯ. Тебя не было дольше, чем ты обещал… Почему ты мне не писал?
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ же неграмотная.
      КАТЯ. Ну и что.
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ права. Прости. Что же ты делала, когда кончились деньги?
      КАТЯ. СВОИ драгоценности продавала.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, надеюсь, что нет. (Он обнимает ее и ласкает через одежду.) Нет, все на месте. (Целует ее.) КАТЯ. Как там было, куда ты ездил?
      БЕЛИНСКИЙ. Там была… семья. Удивительная. Я, конечно, знал, что бывают семьи. У меня у самого была семья. Но я и не представлял, что такое может быть.
      КАТЯ. ТЫ мне привез что-нибудь?
      БЕЛИНСКИЙ. И само это место, Премухи-но. Представь, раннее свежее утро: все чирикает и квакает, посвистывает и плещется, будто природа беседует сама с собой; и закат дышит - живой, как пламя… Там понимаешь, что Вечное и Универсальное может быть реальнее, чем твоя обыденная жизнь, чем эта комната и весь мир, замерший за ее окнами. Там начинаешь верить в возможность спасения и жизни там, в вышине, под покровом Абсолюта.
      КАТЯ (у нее не хватает терпения слушать). Ты можешь мне по-человечески рассказать, как там было?
      БЕЛИНСКИЙ. Ужасно.
      Он сдается и начинает всхлипывать. Катя, расстроенная и встревоженная, обнимает его и держит, пока он не приходит в себя.
      КАТЯ. Ничего… ничего… Ну что ты? БЕЛИНСКИЙ (оправляется). Не учись грамоте, Катя. Слова все только путают.
      Они выстраиваются как им угодно, безо всякой ответственности за обещания, которые не могут выполнить, и делай с ними что хочешь! "Объективный мир - это пока бессознательная поэзия души". Что значат эти слова? "Духовный союз прекрасных душ, достигающих гармонии с Абсолютом". Что это значит?
      КАТЯ. Я не знаю.
      БЕЛИНСКИЙ. ОНИ ничего не значат, а ведь я понимал их так ясно!
      Слышно, как Михаил топает по ступеням и кричит "Белинский!" сердитым голосом. Катя, без малейшей подсказки или беспокойства, натягивает на себя одеяло. Видно только ее лицо. МИХАИЛ вламывается с письмом в руке.
      МИХАИЛ. Так, давай уж объяснимся!
      БЕЛИНСКИЙ. Может быть, ты сядешь?
      М и ХАИ Л. Здесь не на чем сидеть, и я не собираюсь задерживаться.
      БЕЛИНСКИЙ. Тебе не понравилось мое письмо.
      МИХАИЛ. Мне не нравится, когда мне читают лекцию о предмете, о котором ты не имел бы никакого понятия, если бы мы со Станкевичем не перевели его для тебя и не взяли бы тебя в ученики. Мне не нравится, когда сопливый копеечный рецензент располагается у меня в доме и начинает читать мне нотации о моем поведении, будто я коллежский асессор какой-то. Когда он оскорбляет моих родителей и строит глазки моей сестре, которая может выбирать женихов среди лучших людей губернии.
      Белинский пошатывается, как от удара.
      БЕЛИНСКИЙ. А… а… так вот в чем дело…
      МИХАИЛ. Ха! Делал бы из себя посмешище с Александрой, мне все равно. Но я возражаю - мне мерзко, - что бедная Татьяна попалась на твое интеллектуальное кривляние, и ловила каждое твое слово, и смотрела на тебя как на… будто на… (Падает Белинскому на грудь и рыдает.) БЕЛИНСКИЙ (в смятении). Что?.. Что случилось?
      МИХАИЛ. Татьяна! Татьяна! Прости меня, Белинский, прости меня, мои грехи в десять раз больше твоих! Я сам не знаю, как назвать то, что я испытываю к ней, но я пропал - все мои идеалы бессильны против моей… моей… моей ревности…
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ ревновал ко мне?
      МИХАИЛ. ЭТО была пытка…
      Белинский тронут. Он обнимает Михаила.
      БЕЛИНСКИЙ. Бакунин, Бакунин…
      Михаил замечает, что Катя пристально на него смотрит.
      МИХАИЛ. О… простите, сударыня… (Он отстраняется от Белинского.) Бакунин. (Белинскому.) Мне в самом деле нужно идти. Станкевич передает привет. Я тебе говорил, что они с Любой договорились переписываться. Это секрет пока еще, но их письма прекрасны. Я их читаю Натали, и мы считаем, что он ее достоин. Варенька, к сожалению, дала слабину, - мне пришлось написать ей об этом животном, Дьякове. Но я этим занимаюсь. Извини, если я немного… ну сам знаешь… Но между нами все опять в порядке, да? Что ты будешь делать без "Телескопа"?
      БЕЛИНСКИЙ. Не знаю.
      МИХАИЛ (бодро). Хорошо, по крайней мере, что тебя в Сибирь не отправили. Чаадаев под домашним арестом… Ну, a bientot1, увидимся в пятницу. Ты что читаешь?
      БЕЛИНСКИЙ. Фихте, разумеется. А что? 1 До скорого (фр-). 1 и ХАИ л. Читай Гегеля. Гегель - наш человек. Фихте все уговаривал объективную реальность исчезнуть. Неудивительно, что я не туда зашел! (Кланяется Кате.) Сударыня, тысяча извинений. (Уходит.)!АТЯ. ХМ!.. (Передразнивает его.) Александра!