Действующие лица АЛЕКСАНДР БАКУНИН ВАРВАРА, его жена ЛЮБОВЬ ВАРЕНЬКА

      Мисс ЧЕМБЕРЛЕН, английская гувернантка
      РЕНН, барон, офицер-кавалерист
      СЕМЕН, старший слуга
      МАША, служанка
      НИКОЛАЙ СТАНКЕВИЧ, молодой философ
      МИХАИЛ БАКУНИН, сын Бакуниных
      ВИССАРИОН БЕЛИНСКИЙ, литературный критик ИВАН ТУРГЕНЕВ, будущий писатель АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН, будущий революционер

      НАТАЛИ БЕЕР, дочь госпожи Беер
      ПЕТР ЧААДАЕВ, философ
      СТЕПАН ШЕВЫРЕВ, редактор «Московского наблюдателя» КАТЯ, любовница Белинского АЛЕКСАНДР ПУШКИН, ПОЭТ НИКОЛАЙ ДЬЯКОВ, офицер кавалерии Рыжий Кот Слуги, гости на вечеринке, музыканты
 
      Действие первое
      Лето 1833 г.
      Премухино, усадьба Бакуниных в 150 верстах к северо-западу от Москвы. Видны часть дома и комнаты, веранда и сад. В саду есть места, где можно сидеть, и гамак. Декорации не меняются на протяжении всего первого действия.
      Семейный ужин подходит к концу. За столом - Александр Бакунин (65 лет) и его жена Варвара (42 лет); их дочери Любовь (22 лет), Варенька (21 года), Татьяна (18 лет) и Александра (17 лет); мисс Чемберлен, молодая английская гувернантка, барон Ренн (36 лет), офицер-кавалерист в военной форме. Слуги (крепостные), среди них старший - Семен, прислуживают за столом и появляются по мере необходимости.
      Действие идет живо. Александр Бакунин добродушный деспот в своей семье, но атмосфера в доме скорее демократичная.
      АЛЕКСАНДР. К слову, Любовь, скажи барону что-нибудь по-английски.
      ЛЮБОВЬ. ЧТО ТЫ хочешь, чтобы я сказала, папа?
      АЛЕКСАНДР. МОИ дочери учили пять языков - зовите меня либералом, если угодно, - в молодости я читал Руссо. Я присутствовал при взятии Бастилии. Сам не участвовал, но помню, что чувства были определенно смешанные - вот каким я был либералом в девятнадцать лет. Но образование для женщин - непременно! И не просто уроки музыки и русской грамматики pour les filles Bakunin1, хотя признаюсь - по-русски они пишут лучше меня - вот только жаль, читать нечего (пробиваясь через протесты дочерей) разве что…
      ДОЧЕРИ. Пушкин!
      АЛЕКСАНДР…Пушкин. Но скажу вам, барон, выбрав мою старшую дочь, вы выбрали самую умную.
      ВАРВАРА. Я предпочитаю Козлова. 1 Для девиц Бакуниных (фр.). (Здесь и далее прим. перев.) Л л к к с АН др. Ум дороже красоты - жаль, сам я поступил иначе.
      ДОЧЕРИ. Стыдитесь! Стыдитесь, papa. От имени моей красавицы сестры я заявляю протест. Не слушай, Любовь.
      ВАРВАРА. Молчите, когда отец говорит.
      Мисс ЧЕМБЕРЛЕН. What did your father say?1 Л ю Б о в ь. Я принимаю это в качестве комплимента, папа?
      ВАРВАРА. И я тоже.
      ТАТЬЯНА. Барон так не думает. Не правда ли,барон?
      РЕ н н. Нет! Нет… Любовь столь же привлекательна, сколь ваша супруга умна.
      АЛЕКСАНДР. Именно это я и имел в виду. Каков дипломат! Ну же, Любовь, моя чудная, мы ждем.
      Л ю Б о в ь. Я уверена, барону это вовсе не…
      АЛЕКСАНДРА. Я могу, папа! (Она вскакивает, выпрямляется.) How do you do, Baron Renne! I say! Charming weather, you do not think!2 Так же внезапно садится. Татьяна подхватывает. 1 Что сказал ваш отец? (англ.) 2 Как поживаете, барон Ренн? Превосходная погода, вы не находите? (англ.)

      TAT ь я НА. The quality of mercy is not strained, it dropping like the gentle dew from heaven!1 Татьяна садится. Александр продолжает невозмутимо.
      АЛЕКСАНДР. Сам я получил образование в Италии. Университет Падуи присудил мне степень доктора философии.
      Мисс ЧЕМБЕРЛЕН. Jolly good effort, Ta-tiana2.
      Р Е н н. Неужели? Доктора философии?
      ВАРВАРА. ЧТО она сказала?
      АЛЕКСАНДР. Темой моей диссертации был глист.
      ТАТЬЯНА. Шекспир, маман.
      Р Е н н. Философ Глист?
      АЛЕКСАНДР. Нет, просто глист.
      ВАРВАРА. Я имею в виду мисс Чемберлен. Qu'est-ce qu'elle a dit?3 1 Татьяна неточно цитирует реплику Порции из пьесы Уильяма Шекспира "Венецианский купец" (акт IV, сцена 1). Должно быть: "The quality of mercy is not strain'd, // It droppeth as the gentle rain from heaven…" - "He действует по принужде-ныо милость; // Как теплый дождь, она спадает с неба…" (Пер. Т.Щепкинай-Куперник.) 2 Отличный выход, Татьяна (англ.). 3 Что она сказала? (фр.) Р Е н н. А, вы имеете в виду философию глиста…
      ВАРЕНЬКА. ЕИе Га felicitee, Maman, e'est tout1.
      АЛЕКСАНДР. Вовсе нет. У глистов нет никакой философии, насколько мне известно.
      ВАРВАРА. Как их можно чему-то научить, если ты не понимаешь, что они говорят?
      АЛЕКСАНДР. ВОТ именно.
      Мисс ЧЕМБЕРЛЕН. I am sorry, what did your mother say?2 АЛЕКСАНДРА. NO lessons tomorrow, she said, holiday3.
      Мисс ЧЕМБЕРЛЕН. I think not, see me afterwards4.
      АЛЕКСАНДР. Ну все, довольно английского на сегодня. И вообще, для офицера кавалерии английский - не главное в жене, иначе бы вам больше подошла гувернантка. Нет, у меня есть только одно серьезное возражение против этого брака… 1 Просто похвалила, маменька, только и всего (фр.). 2 Простите, что сказала ваша матушка? (англ.) 3 Она сказала: завтра праздник и уроков не будет (англ.). 4 Сдается мне, она не то сказала. Поговорим об этом после (англ.).

      Д о ч Е р и. О Господи! Что он хочет сказать? Не вздумай его слушать, Любовь. Papa, не надо!
      ВАРВАРА (стучит по столу). Довольно!
      АЛЕКСАНДР. Спасибо. Так, о чем это я? А, все равно забыл.
      РЕНН. Ну, мне пора. Пока еще не совсем стемнело, если позволите - до лагеря ведь не близко.
      ВАРВАРА. Да, уж вам лучше ехать. Куда это годится - сломать себе шею перед самой свадьбой. Да и после свадьбы, тоже.
      Доносится шум приезда и приветствия.
      АЛЕКСАНДР. Что там?
      РЕНН. Тысяча благодарностей. (КЛюбови, галантно.) Тысяча и одна… ВАРЕНЬКА. КТО-ТО приехал. СЕМЕН (входит). Михаил Александрович, барин, как живой! Домой вернулся!
      МИХАИЛ БАКУНИН, 19 лет, в форме. Его вход вызывает бурю чувств. Все вскакивают из-за стола. Происходит радостная семейная встреча.
      СЕМЬЯ. Михаил! Откуда ты? Батюшки, да ты посмотри - что же ты не дал нам знать? Как возмужал - посмотри на его форму! Дай хоть тебя поцеловать. Ничего не случилось? Я за тебя молилась. Надолго ты к нам?
      МИХАИЛ. Нет, в отпуску. Прямо с летних учений!
      АЛЕКСАНДР. Мой сын. Служит в артиллерии. Прапорщик.
      РЕНН. Как же - знаменитый Михаил.
      ЛЮБОВЬ (Ренну). Спасибо за визит. Не сердитесь, у нас в семье так…
      РЕНН. Нет, напротив. У вас здесь все так… свободно…
      МИХАИЛ. Вас, кажется, можно поздравить. Имею ли я честь…
      ЛЮБОВЬ. Барон Ренн, позвольте вам представить - мой брат Михаил.
      РЕНН. ВЫ учились в Артиллерийском училище в Петербурге?
      АЛЕКСАНДРА. Пять лет!
      АЛЕКСАНДР (Кмисс Чембермн). Бегите, скажите Семену, чтобы принес шампанского. Command Semyon… to provision…
      Мисс ЧЕМБЕРЛЕН (убегает). Champagne, champagne, I understand1.
      ТАТЬЯНА. Наша учительница английского. Правда, она прелесть? 1 Шампанского, шампанского, я поняла (англ.).
      МИХАИЛ. Нет, это ты прелесть.
      Р Е н н (стучит по бокалу). Дамы и господа! (Обращаясь к Михаилу.) Кавалерия пьет за артиллерию. Но семейная встреча- это святое, да и я уже, кажется, простился. Полковые обязанности - кто поймет это лучше вас. Так что прощайте. И позвольте вас обнять, я горд тем, что могу назвать вас братом.
      Аплодисменты всей семьи. Михаил и Ренн жмут руки и обнимаются.
      АЛЕКСАНДР. Ну вот и хорошо. Все за мной - мы вас проводим, как положено. Семен! Павел! - один из вас - подайте лошадь. Барон уезжает.
      Общее движение к выходу. (Вспоминает.) Ах да. Вспомнил. У меня только одно возражение против этого брака…
      ЛЮБОВЬ (сквозь слезы). Отец…
      ВАРЕНЬКА (Любови). Он шутит.
      АЛЕКСАНДР.А именно-разница в возрасте.
      РЕНН. НО мне всего тридцать шесть.
      АЛЕКСАНДР. На десять лет младше, чем нужно бы! Муж должен быть, по крайней мере, в два раза старше жены.
      ВАРВАРА. МОЖНО подумать…
      АЛЕКСАНДР. Ну не теперьже. (Ренну.)Кра-сота прежде ума.
      АЛЕКСАНДРА. Мишель, ты идешь?
      ТАТЬЯНА (задерживается). Сейчас идет.
      МИХАИЛ (Любови). Ты хочешь с ним проститься наедине?
      ЛЮБОВЬ (торопливо). Нет, нет, лучше все пойдемте.
      АЛЕКСАНДР. Семья - стройся!.. Платочки на изготовку! (Ренну.) Моей жене было восемнадцать, а мне сорок два. Понимаете? Когда жене, наконец, станет тесно в узде - она увидит, что ей нужно всего лишь проявить немного терпения.
      Михаил, Варенька и Татьяна остаются одни.
      МИХАИЛ. Значит, так. Этот нам не подходит. Она его не любит - это ясно.
      ВАРЕНЬКА. ЭТО МЫ И так знаем.
      TAT ья нА. Она не пойдет против отца, да и барон - неплохая партия, разве нет?
      Входит СЕМЕН с подносом с бокалами для шампанского, и мисс ЧЕМБЕРЛЕН с бутылкой. Снаружи доносятся голоса: "Татьяна! Михаил! А где Варенька?" МИХАИЛ. Спасибо, Семен. Оставь нас.
      СЕМЕН почтительно уходит. Мисс Чембер-лен, на свою беду смущаясь, подходит.
      Мисс ЧЕМБЕРЛЕН. SO you are Michael1. МИХАИЛ. Go away, please2.
      У мисс Чемберлен перехватывает дыхание. Сестры потрясены и в восхищении. Мисс ЧЕМБЕРЛЕН убегает. Из-за сцены зовут: "Варенька!" Варенька убегает.
      М и х А и л. Я говорю о любви, а ты говоришь о какой-то партии. Тата, Тата, неужели ты не понимаешь. Близится рассвет! В Германии солнце уже высоко. Это только мы в бедной, отсталой России последними узнаем о великом открытии века! Жизнь Духа - единственная реальность: наше обыденное существование - лишь препятствие, мешающее нам воспарить к Универсальной Идее, где все мы соединимся с Абсолютом. Понимаешь? ТАТЬЯНА (в отчаянии). Скажи это по-немецки. 1 Так вы и есть Михаил (англ.). 2 Уйдите, пожалуйста (англ.).
      М и ХАИ л. Этому браку надо помешать. Мы должны спасти Любу. Отдаться без любви - грех против внутренней жизни. Я объясню это отцу. Внешний мир нашего материального существования - только иллюзия.
      Татьяну и Михаила зовут из-за сцены. Она бросается на шею Михаилу и убегает.
      Господи, я сейчас умру от голода.
      Михаил задерживается и набивает себе рот едой со стола. Потом следует за Татьяной.
      Весна 1835 г.
      Сад и веранда.
      ВАРВАРА выходит на веранду.
      ВАРВАРА. Где же вы все? Новобрачные уже здесь.
      В саду появляется ЛЮБОВЬ.
      ЛЮБОВЬ. Maman, они женаты уже несколько месяцев.
      ВАРВАРА. Если бы ты знала, что я знаю, ты бы так спокойно не говорила. (Она ейдит Татьяну и Александру. Зовет их, после чего поспешно уходит в дом.) Ну же, скорее! Варенька с мужем уже приехали.
      Входят ТАТЬЯНА И АЛЕКСАНДРА И направляются прямиком к Любови вне себя от возмущения. Александра держит в руках письмо. ' АЛЕКСАНДРА. Люба, знаешь, в кого влюблен Мишель? В Натали Беер. ТАТ ь Я Н А. Нет, это она в него влюблена, а не он в нее. И у нее еще хватает наглости… ВАРВАРА (возвращается, сердито). Татьяна! ТА т ь я н А. Идем, идем, да что стряслось, в самом деле? ЛЮБОВЬ. Варенька ждет ребенка. ВАРВАРА (в панике). А тебе кто сказал? ЛЮБОВЬ. ВЫ.
      ВАРВАРА. Не говорила я, не говорила! Вы ничего не знаете, слышите, ничего не знаете. (Исчезает внутрь дома.) ТАТЬЯНА (успокоившись). Бедная Варенька! АЛЕКСАНДРА. Тетушки! Ну и денек! Л ю Б о в ь. А что еще случилось? АЛЕКСАНДРА. Михаил вернулся из Москвы и привез это дурацкое письмо от Натали Беер… вот послушай, она здесь и к тебе обращается, готова? "Друзья мои! Михаил открыл мне свое сердце. Ах, если бы вы только знали Михаила, как знаю его я! Если бы вы только были способны понять его!" ТАТЬЯНА. Слабоумная!
      ЛЮБОВЬ. НО В Москве она была без ума от Николая Станкевича.
      ТАТЬЯНА. ЭТО потому, что Станкевичу нравишься ты.
      Любовь протестует.
      Да, нравишься! А Натали он водил за нос. Она сама нам рассказывала. Продолжай, Александра.
      ЛЮБОВЬ (на нее не обращают внимания). Что она тебе говорила?
      АЛЕКСАНДРА. "При всей вашей любви к брату вы не видите, что этой зрелой и сильной личности мешает ваша - да, друзья мои, ваша - нет, вы только послушайте ее! - ваша неспособность преодолеть объективную реальность, в которой он всего лишь ваш брат".
      ТАТЬ я НА. На что он ей жаловался?
      АЛЕКСАНДРА. Очевидно, на то, что у него не во всем идут на поводу.
      Л ю Б о в ь. А ей какое дело? Тем более что во всем.
      АЛЕКСАНДРА. Это еще не все.
      Но в это время ВАРЕНЬКА ВЫХОДИТ ИЗ дома, ее глаза сияют. Ее беременность пока незаметна.
      ВАРЕНЬКА. Так вот вы где! Мы одни… слава Богу.
      АЛЕКСАНДРА. Варенька - ты только посмотри. От Натали Беер!
      TAT Ь Я Н А. Она хочет прибрать к рукам Михаила.
      ЛЮБОВЬ. Варенька!..
      АЛЕКСАНДРА. ТЫ только подумай - ни капли стыда!
      Вспоминают о Вареньке, смущаются.
      Как ты? ТАТЬЯНА. Здравствуй, Варенька. ЛЮБОВЬ. МЫ ПО тебе очень скучали. ВАРЕНЬКА. Я тоже. Я так и сказала Дьякову: поеду домой и останусь там на несколько месяцев. ТАТЬЯНА. Пока не?..
      Александра рукой закрывает Татьяне рот.
      АЛЕКСАНДРА. МЫ ничего незнаем, мы ничего не знаем!
      Сестры счастливо и со слезами обнимаются. АЛЕКСАНДР появляется на веранде с гневным видом.
      Ал Е К С А Н Д Р. ВЫ знали об этом? ТАТЬЯНА И АЛЕКСАНДРА. Нет! ЛЮБОВЬ. О чем?
      АЛЕКСАНДР. Где он? Проклятый мальчишка! Эгоист!
      Дьяков, офицер кавалерии около пятидесяти, выходит на веранду с сигарой. (Вспоминает.) Да, поздравляю тебя, дитя мое: Дьяков мне уже рассказал радостную новость.
      ТАТЬЯНА, АЛЕКСАНДРА, ЛЮБОВЬ (Дьякову). Поздравляем! Это так чудесно! Мы за вас так рады. Нам прямо не терпится!..
      Дьяков. Я самый счастливый человек на свете.
      АЛЕКСАНДР (вспоминая). Ваш брат кончит в Петропавловской крепости!
      Уходят внутрь дома.
      МИХАИЛ, осторожно высматривая, нет ли где Александра, выходит из-за дома, с сигарой во рту. На нем военная форма.
      МИХАИЛ. ВЫ уже знаете? Прекрасная новость. Я буду дядей! Впрочем, конечно, вы знаете.
      ЛЮБОВЬ. Поздравляю.
      МИХАИЛ. Благодарю, благодарю. Я еще не привык к этой мысли. А удивительное все-таки чувство: раз - и дядя. Тебя, Варенька, я тоже поздравляю. И Дьякова, конечно! Вот ведь - тоже офицер кавалерии! А все за моей спиной - в то время, как я служил отечеству.
      ТАТЬЯНА. Отец тебя ищет.
      ВАРЕНЬКА (Михаилу). Что ты опять натворил?
      МИХАИЛ. ЭТО скорее что ты натворила?
      ВАРЕНЬКА на секунду теряет дар речи, поворачивается и в слезах убегает. ЛЮБОВЬ, осуждающе глядя на Михаила, уходит с ВАРЕНЬКОЙ в глубь сада.
      МИХАИЛ (смотря им вслед). Иллюзия… все это только иллюзия. Ладно… могу я забрать мое письмо?
      АЛЕКСАНДРА. Это письмо не тебе, а нам.
      МИХАИЛ. Письмо вам, но бумага и чернила мои.
      Александра комкает письмо и бросает в Михаила.
      А л Е к с А н д р А. Вот, получи свое письмо! Натали Беер - надутая, наглая, сопливая девчонка, и она еще узнает!
      ТАТЬЯНА. И отправляйся к ней. Она тебе явно дороже нас, раз она тебя так хорошо понимает.
      M и ХАИ л. То есть в целом вы не согласны с ее анализом?
      АЛЕКСАНДРА. В целом она может пойти и повеситься. А тебе следовало бы лучше разбираться в людях. Она ведь даже некрасивая.
      ТАТЬЯНА. Нет, она красивая. (Начинаетреветь.) МИХАИЛ. Тата, Тата, любимая моя, не плачь. Я отрицаю всякую любовь, кроме чисто философской. Так называемая животная любовь лишает всякую пару людей единственной возможности счастья - слияния их прекрасных душ.
      ТАТЬЯНА. Нет, отчего же - мы не против.
      МИХАИЛ. Не сердитесь на Натали. Она считает, что это вы виноваты в том, что я не мог… что я не могу быть…
      АЛЕКСАНДРА. Кем?
      Появляется АЛЕКСАНДР, видит их с веранды.
      АЛЕКСАНДР. НИ капли мужества - вот и все. (Объясняет.) Ваш брат - дезертир!
      МИХАИЛ (мимоходом). Да, я подал в отставку.
      АЛЕКСАНДР. ОН отказывается исполнять свой долг.
      МИХАИЛ. ПО причине плохого самочувствия. Меня тошнит от армии.
      АЛЕКСАНДР. Никакой дисциплины - вот в чем беда.
      МИХАИЛ. Наоборот, там одна дисциплина, вот в чем беда. Это и Польша.
      АЛЕКСАНДР. Пройдемте в дом, сударь!
      МИХАИЛ. Польша просто невыносима.
      АЛЕКСАНДР заходит в дом. Сестры сопровождают Александра, нервно переговариваясь.
      ТАТЬЯНА, АЛЕКСАНДРА. Уволился из армии? Правда?! У тебя будут неприятности? Что они сказали? Что ты?..
      МИХАИЛ. "Марш сюда, марш туда, на караул, где фуражка?" Вы даже не можете себе представить, вся армия одержима игрой в солдатики…
      Все уходят в дом.
      Осень 1835 г.
      ЛЮБОВЬ И ВАРЕНЬКА "возвращаются" в сад. Варенька на восьмом месяце беременности, у Любови в руках книга.
      ЛЮБОВЬ. Хорошее было время - время барона Ренна. Тогда в последний раз мы все были заодно, как раньше. Если бы я знала, как все перессорятся, я бы лучше вышла замуж.
      ВАРЕНЬКА (легко). Где же был Михаил, когда меня надо было спасать? Нет, Дьяков хороший человек, если бы только не… но это не его вина, не всем же быть философами, когда дело доходит до любви. Это подарок свыше, даже то, что тошнит, и то, что не хочется… Ты когда-нибудь хотела с бароном Ренном?
      ЛЮБОВЬ. ОЙ, нет!
      ВАРЕНЬКА. ЭТО все из-за шпор.
      ЛЮБОВЬ. Варенька!
      Они обнимаются, смеются и плачут. Пауза.
      Интересно, а это когда-нибудь бывает прекрасно, я имею в виду кроме романов Жорж Санд? ВАРЕНЬКА. Я была бы не против… с Онегиным.
      ЛЮБОВЬ. Да!
      Они хихикают заговорщицки.
      Тебе не кажется, что Станкевич похож на Онегина? ВАРЕНЬКА. Может быть, я тоже встречу своего Онегина и убегу с ним. ЛЮБОВЬ (потрясена). Варенька! (Пауза.) Как давно ты знаешь, что любишь его? ВАРЕНЬКА (попалась и смущена). Я не сказала, что… (признается) с первой минуты - на катке в Москве. Я несла коньки Натали, и он взял их у меня. Следовать зову сердца! Любить, где хотим и кого хотим, позволить любви вести нас к общему счастью!
      ЛЮБОВЬ (Пауза). Только вот Санд не обо всем рассказывает…
      ВАРЕНЬКА. Хочешь, я тебе расскажу?
      ЛЮБОВЬ. Нет! Ну… давай.
      ВАРЕНЬКА. Только ты спрашивай.
      ЛЮБОВЬ. Не могу.
      ВАРЕНЬКА. Помнишь, когда осел жестянщика залез в загон к нашей Бетси?
      ЛЮБОВЬ. Да!
      ВАРЕНЬКА. ВОТ вроде этого, только лежишь на спине.

      ВАРЕНЬКА. Нет, ну не такой большой, конечно.
      Они хихикают заговорщицки. Любовь смущена. Из дома доносятся голоса.
      ЛЮБОВЬ. Это они? Не оглядывайся.
      МИХАИЛ показывается внутри дома с НИКОЛАЕМ СТАНКЕВИЧЕМ, красивым, темноволосым молодым человеком 22 лет. Михаил, услыхав смех в саду, подходит к окну.
      МИХАИЛ. ЭТО Любовь. И Варенька с ней.
      СТАНКЕВИЧ. Женский смех - это как слияние ангелов. Женщины - святые существа. Для меня любовь - это религиозное переживание.
      ВАРЕНЬКА. Не думаю, чтобы он этим занимался.
      ЛЮБОВЬ. Варенька!.. (С тревогой.) Правда?
      ВАРЕНЬКА. Николай Станкевич хранит невинность ради тебя. Но вот до следующего шага он все никак не додумается. Правда, Михаил говорит, что у Станкевича самая светлая голова во всем московском философском кружке, так что, может быть, он все-таки догадается…
      Спроси его, может, он хочет, чтобы ты ему показала… ЛЮБОВЬ. ЧТО? Наш пруд с рыбами? (Вдруг.) Обещай, что никому не скажешь - я храню один его сувенир.
      Любовь вынимает "из-под сердца" маленький перочинный ножик длиной в 1-2 дюйма в сложенном виде.
      ВАРЕНЬКА. ЧТО же ты молчала?
      Л ю Б о в ь (смущенно смеется). Прямо у сердца!
      ВАРЕНЬКА. ЧТО он тебе подарил? Свой ножик?
      ЛЮБОВЬ. Нет… он мне его не дарил, я… (Со слезами.) Какая я глупая. Натали просто разыгрывала меня.
      Любовь пытается убежать. Варенька ловит ее и обнимает.
      Внутри дома Михаил и Станкевич - ученик и наставник - сидят за столом над кипой книг.
      СТАНКЕВИЧ. Бог, в понимании Шеллинга, - это космос, единство природы, которое пробивается к сознанию, и человек - первая победа на этом пути, животные дышат ему в затылок, овощи несколько отстают, а камням пока еще печем похвастаться. Как в это поверить? Представь, что это стихи или живопись. Искусство не должно быть верно, как теорема. Оно может быть правдиво иначе. Его правда заключена в том, что во всем есть смысл и что в человеке этот смысл становится очевидным.
      В саду Любовь и Варенька уселись на скамейку. Варенька решительно встает.
      ВАРЕНЬКА. Я сама его спрошу.
      ЛЮБОВЬ. Не вздумай!
      ВАРЕНЬКА. Тогда сиди здесь, чтобы он видел, как ты читаешь.
      ЛЮБОВЬ. Я не собираюсь никому навязываться.
      ВАРЕНЬКА. Распусти немного волосы.
      ЛЮБОВЬ. Варенька, не надо.
      ВАРЕНЬКА. Не буду, не буду.
      ВАРЕНЬКА уходит. Любовь садится и открывает книгу.
      СТАНКЕВИЧ. Внешний мир лишен смысла помимо моего восприятия. (Останавливается, чтобы взглянуть за окно.) Si смотрю в окно. Сад. Деревья. Трава. Девушка в кресле читает книгу. Я думаю: кресло.
      Значит, она сидит. Я думаю: книга. Значит, она читает. Теперь девушка поправляет волосы. Но как мы можем быть уверены в том, что предмет нашего восприятия - женщина, читающая книгу, - реально существует? Быть может, единственная реальность - это мое чувственное восприятие, которое принимает форму женщины, читающей книгу, во вселенной, которая на самом деле пуста! Но Кант говорит - нет! То, что я воспринимаю как реальность, включает в себя понятия, которые я не могу испытать с помощью чувств. Время и пространство. Причина и следствие. Отношения между предметами. Эти понятия уже существуют в моем сознании, и с их помощью я должен разобраться в своем восприятии того, что женщина закрывает книгу и встает. Таким образом, мое существование необходимо, чтобы завершить описание реальности. Без меня в этой картине чего-то не хватает. Деревья, трава, женщина - всего лишь… О Боже мой, она идет сюда! (Нервно.) Она сейчас зайдет! Послушай, тебе лучше остаться! Куда же ты? МИХАИЛ. Меня все равно отец ищет… (Мрачно.) Мне пришлось попросить его расплатиться с кое-какими долгами, которые остались у меня в мире видимой реальности, так что теперь он занят тем, что ищет мне место.
      Любовь переходит из сада в дом с книгой в руках.
      ЛЮБОВЬ. А, Мишель! (Замечая Станкевича.) Прошу прощения.
      МИХАИЛ. Никому, кажется, нет дела до того, что мы со Станкевичем ведем смертный бой с материальными силами во имя объединения нашего духа с Мировым разумом - а завтра он должен ехать в Москву!
      Любовь собирается уходить.
      Да, теперь уже все равно. (Станкевичу.) Местный губернатор - приятель отца, из чего следует, что я должен заниматься чернильной работой и сделаться коллежским асессором.
      ЛЮБОВЬ. ТЫ будешь рядом, в Твери, мы будем часто видеться.
      МИХАИЛ. УВЫ! Этому не бывать. Мы с Николаем собираемся в Берлин, к первоисточнику.
      ЛЮБОВЬ. Но на что ты собираешься жить?
      МИХАИЛ. А, буду преподавать… математику, не знаю, какое это имеет значение? (Искренне.) Понимаешь, Люба, я - один из тех, кто рожден для своего времени. Я должен пожертвовать всем во имя моей священной цели, я должен укреплять свой дух, пока я не смогу сказать: "То, что угодно мне, - угодно Богу". (Уходя с беспечным видом.) Я все это объясню отцу.
      МИХАИЛ уходит. Станкевич в затруднении. Любовь - не меньше его. Станкевич аккуратно складывает книги. В эту минуту из дальней комнаты доносится шум ссоры. Она продолжается некоторое время, потом прекращается. Любовь уже было начала говорить, но в эту секунду распахивается дверь и влетают ТАТЬЯНА И АЛЕКСАНДРА. ОНИ говорят, перебивая друг друга.
      ТАТЬЯНА, АЛЕКСАНДРА. ОЙ, Люба! Ты слышала? Отец с Михаилом - ой! - простите! мы ничего!
      Они едва вошли, как уже вышли. Станкевич приготовился говорить, но в эту секунду поспешно входит ВАРВАРА.
      ВАРВАРА (не останавливаясь, говорит Любе). Теперь он вообразил, что он Господь Бог.
      ВАРВАРА пересекает комнату и уходит. Станкевич окончательно теряет смелость и собирается уходить.
      ЛЮБОВЬ. Так вы уже завтра в Москву?
      СТАНКЕВИЧ. Да. (Выпаливает.) Вы давно не появлялись в философском кружке. Нам не хватает… женского взгляда.
      ЛЮБОВЬ (неудачно). А что, Натали Беер больше не ходит?
      СТАНКЕВИЧ (неправильно поняв ее, холодно). Я… Я понимаю смысл ваших слов.
      ЛЮБОВЬ (в полном отчаянии). В моих словах не было никакого смысла!
      Станкевич начинает поспешно собирать книги. Любовь хватает первую попавшуюся книгу.
      Могу я взять эту книгу? Почитать. (Она рассматривает название.) "Grundlegung zur Metaphysik der Sitten"1. Это интересно? СТАНКЕВИЧ. ЭТО по-немецки. 1 "Основание метафизики нравов" (Иммануил Кант, 1785).
      ЛЮБОВЬ. Ich weiss1.
      СТАНКЕВИЧ. Да… да, конечно, если хотите. Но вы уже что-то читаете. Это философия?
      ЛЮБОВЬ. Нет, я не знаю. Это просто роман, Жорж Санд.
      СТАНКЕВИЧ. Философ любви.
      ЛЮБОВЬ. Да, она говорит, что любовь - это высшее благо.
      СТАНКЕВИЧ. Возможно, во Франции. Кант говорит, что благие поступки совершаются только из чувства долга, а не по страсти или сильному влечению.
      ЛЮБОВЬ. ЧТО же, хороший поступок не может быть совершен по любви?
      СТАНКЕВИЧ. В том смысле, что тогда он не дает нам морального превосходства. Потому что, в сущности, мы совершаем его для собственного удовольствия.
      ЛЮБОВЬ. Даже если это делает счастливым другого?
      СТАНКЕВИЧ. Последствия здесь не играют роли.
      ЛЮБОВЬ. А действовать из чувства долга, если это ведет к несчастью?..
      СТАНКЕВИЧ. Да, это нравственно.
      ЛЮБОВЬ (робко). В Германии, может быть… 1 Я знаю (нем.).
      СТАНКЕВИЧ (настойчиво). У Канта человека судят только по его намерениям.
      ЛЮБОВЬ (все еще робко). Дурак тоже может действовать из лучших побуждений.
      СТАНКЕВИЧ (взрывается). И действует! Откуда мне было знать, что Натали Беер ошибочно истолкует мои намерения? Я говорил с ней только о философии!
      ЛЮБОВЬ. Да, и надо быть дурой, чтобы повторить эту ошибку. (Достает маленький перочинный ножик и протягивает ему.) Я нашла - вот. Это, кажется, ваш перочинный ножик.
      СТАНКЕВИЧ. Мой? Нет, это не мой.
      ЛЮБОВЬ. Как, разве вы не теряли такой?
      СТАНКЕВИЧ. Нет. (Пауза.) Возможно, мне бы стоило такой иметь.
      ЛЮБОВЬ. Может, возьмете…
      МИХАИЛ врывается в комнату. На каждом плече у него по набитой сумке.
      МИХАИЛ. Мы уезжаем!
      Он вешает одну сумку на плечо Станкевича. В этот момент в комнату поспешно входят ТАТЬЯНА, АЛЕКСАНДРА И ВАРЕНЬКА. ОНИ говорят, перебивая друг друга, в то время, как Михаил собирает свои книги со стола и нагружает ими Станкевича.
      ВАРЕНЬКА. Мишель - ну хоть раз в жизни…
      ТАТЬЯНА, АЛЕКСАНДРА. Неуезжай, неуезжай! Что ты будешь делать? Мы уговорим отца…
      СТАНКЕВИЧ. ЧТО случилось?
      МИХАИЛ. "Dahin! Dahin! Lass uns ziehn!"1 TAT ь ЯНА. Когда ты вернешься?
      МИХАИЛ. Никогда! (Начинает тянуть за собой Станкевича к двери, которая ведет в сад.) Я велел Семену задержать почтовых - я еду в Москву!
      ВАРВАРА тоже вбегает в комнату и присоединяется к общему беспорядку.
      ВАРВАРА. ТЫ разбил отцу сердце! Когда приедешь в Москву, пойди к Пливе и закажи еще метр серого шелка - запомнил? - серого шелка!
      Михаил, Станкевич, Варвара, Варенька, Татьяна, Александра и еще двое дворовых с вещами проходят через сад, под звук общих причитаний и упреков. 1 "Туда, туда лежит наш путь!" (нем.) Сокращенная цитата из песни Миньоны, героини романа И.-В. Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера».
      МИХАИЛ. Мне не нужны родители! Я отрекаюсь от них! Они не существуют! Они меня никогда больше не увидят!
      Беспорядочная процессия исчезает из виду, а затем стихают и голоса. Любовь остается одна в комнате, садится за стол. Входит АЛЕКСАНДР; замечает ее и садится рядом. Он сильно постарел с тех пор, как мы видели его в последний раз всего два с половиной года назад. Он наполовину слеп, а теперь еще и на три четверти потерял силы.
      АЛЕКСАНДР. Я сам доктор философии. Мы не занимались болтовней о какой-то внутренней жизни. Философия заключается в умении умерять свою жизнь так, чтобы множество жизней могло сосуществовать с той долей свободы и справедливости, какая позволяет удерживать их вместе, а не с той, что заставит их разлететься в разные стороны, от чего вреда будет больше. Я не деспот. Для Михаила смириться с моими желаниями было бы похвально и, да, философски оправдано; для меня пойти у него на поводу было бы абсурдно и достойно презрения. Мой сын говорит, что я мучил тебя во время твоей помолвки. Тебя, мою любимую дочь. Неужели это правда?
      Любовь прижимается и плачет у него на груди.
      Как, должно быть, изменилась жизнь, пока мне казалось, что она стоит на месте.
      Весна 1836 г.
      Сад и дом.
      НЯНЬКА (крепостная) толкает коляску с плачущим младенцем по саду, в сторону от дома, постепенно удаляясь из виду. АЛЕКСАНДР и ЛЮБОВЬ на том же месте, ее голова у его груди, он перебирает ее волосы.
      ЛЮБОВЬ. У-у, чудесно, чеши сильнее.
      Из дальней части сада входит ВАРЕНЬКА. На руках у нее ноющий младенец. ТАТЬЯНА толкает пустую коляску, АЛЕКСАНДРА пританцовывает рядом. Все они направляются в дом.
      АЛЕКСАНДРА. Зачем идти в дом? Ты можешь и здесь покормить. Мы скажем, если кто пойдет.
      ВАРЕНЬКА. ТЫ маленький обжора, вот ты кто.
      АЛЕКСАНДРА. Варенька, а можно мне разок?
      ТАТЬЯНА. Вот дура, разве можно?
      АЛЕКСАНДРА. Сама дура, мне просто хочется попробовать.:…? ';
      ВАРЕНЬКА уносит ребенка в дом. АЛЕКСАНДРА уходит с ней. Татьяна достает из коляски корзину с крыжовником, затем замечает струйку дыма, поднимающуюся из гамака. Подкрадывается незаметно к гамаку.
      ВАРВАРА. Куда делся Михаил? Сначала велит, чтобы Маша сделала ему лимонад, а потом исчезает неизвестно куда.
      ЛЮБОВЬ. Он в саду, работает.
      ВАРВАРА. Надо бы свечку зажечь.
      Татьяна с расстояния пытается попасть ягодой в гамак - безрезультатно.
      ЛЮБОВЬ. Он привез журнал со своей статьей.
      АЛЕКСАНДР. Последняя капля. Журналистика.
      ВАРВАРА. А тут еще что такое?
      АЛЕКСАНДР. У нее вши.
      ЛЮБОВЬ. Нет у меня вшей.
      АЛЕКСАНДР.Я вижу их ножки и ручки.
      Любовь поспешно отстраняется от него.
      ЛЮБОВЬ. ТЫ бы их не заметил, будь они с божью коровку.
      ВАРВАРА. Какой еще журнал?
      АЛЕКСАНДР. Трансцендентный Абсолют или Вселенский Идиотизм. Моя нянька мыла мне голову водой, процеженной через золу - смерть для вшей.
      ЛЮБОВЬ. Нет у меня никаких вшей! (Передает журнал Варваре.) "Телескоп"!
      АЛЕКСАНДР. Это даже не он написал. Только перевел статью очередного немецкого пустозвона.
      ЛЮБОВЬ. Зато ему заплатили тридцать рублей! А теперь граф Строганов заказал ему перевод целой книги по истории. ' Книга и карандаш вылетают из гамака. Михаил садится, во рту у него трубка.
      ТАТЬЯНА. Первый крыжовник. МИХАИЛ. Спасибо. Ах, Тата, ты снова сделала меня счастливым!
      Они обнимаются. Он со смехом тянет ее в гамак. Они остаются в поле зрения. Она кормит его крыжовником.
      Ты читала мою статью? Меня ввел в заблуждение Шеллинг. Он пытался сделать наше Я частью природы - но теперь Фихте объяснил, что природа - это просто вне-Я! Кроме моего Я вообще ничего не существует.
      ВАРВАРА (откладывая журнал). Я бы и тридцати копеек за это не дала.
      АЛЕКСАНДР. В первый раз в жизни хоть в чем-то сошлись.
      Смех Татьяны заставляет Варвару встать и подойти к окну.
      ВАРВАРА. Все вы становитесь счастливыми и глупыми, стоит Михаилу вернуться, до тех пор, пока опять что-нибудь не стрясется. Татьяна отправила с лакеем письмо для графа Соллогуба.
      АЛЕКСАНДР. Не понимаю, зачем Михаилу вообще понадобилось тогда бежать в Москву.
      ВАРВАРА. И конверт такой толстый. Листов десять, должно быть, исписала.
      ЛЮБОВЬ. Не тешьте себя надеждами, maman.
      ВАРВАРА. Она тебе что-нибудь говорила?
      МИХАИЛ. Я слышал, этот Соллогуб - фат.
      ТАТЬЯНА. Да - в отличие от тебя.
      АЛЕКСАНДР. ОН, понимаете ли, по дому соскучился. Его друг Станкевич уехал кашлять на Кавказ. Хорошего ждать не приходится. А теперь позвал на лето другого приятеля - критика.
      ВАРВАРА. Какого еще критика?
      АЛЕКСАНДР. Говорит, очень застенчивого и нервного, сына земского врача - бедного как церковная крыса.
      ВАРВАРА. Ну и какой нам от него толк? (Любови.) Или ты думаешь, Татьяна отослала графу его письма?
      ЛЮБОВЬ. ВЫ ее спросите, мама. (Неожиданно резко встает и смотрит в сад.) М и х А и л. Я больше никогда в жизни не стану в тебе сомневаться, Тата.
      Татьяна выбирается из гамака.
      ТАТЬЯНА. НО письмо твое было ужасное. МИХАИЛ. ЭТО оттого, что мне было очень тяжело.
      Татьяна опрокидывает гамак вместе с Михаилом. ЛЮБОВЬ выходит в сад.
      ТАТЬЯНА. Любовь! Ты слышала? ЛЮБОВЬ. Лимонад готов.
      МИХАИЛ (жизнерадостно). Я открыл новую философию, Люба. Теперь я знаю, где ошибался.
      Все трое, дружески беседуя, идут в дом.
      Август 1836 г.
      Сумерки, постепенно темнеет. АЛЕКСАНДР И ВАРВАРА остаются на сцене. Из дома доносятся печальные звуки форте пьяно. Комната наполняется домочадцами - АЛЕКСАНДРА, ТАТЬЯНА, ЛЮБОВЬ, МИХАИЛ. Слуги приносят лампы. Стол освобождается, и на нем появляются обеденные приборы. Кувшин с лимонадом передают по кругу. Едят суп.
      В тени сада появляется ВИССАРИОН БЕЛИНСКИЙ. На нем - лучшее из его изношенной и потрепанной одежды. В руке он держит саквояж. Он нерешительно подходит к светящемуся окну.
      ВАРВАРА. Где Варенька?
      Звуки фортепьяно стихают.
      ЛЮБОВЬ. Она идет. ВАРВАРА. Почему она без мужа?
      ЛЮБОВЬ. Marxian!
      ВАРВАРА. ИЛИ почему муж без нее: кто-нибудь мне может объяснить? АЛЕКСАНДР. Варвара, это нас не касается. МИХАИЛ. Не волнуйтесь, я этим занимаюсь.
      Александр давится супом. Снаружи лают собаки. Белинский впадает в панику, отступает, спотыкается о свой саквояж и падает. Слуги выходят из дома. Михаил выходит в сад. Тем временем ВАРЕНЬКА входит в комнату и подсаживается к столу. Незаметно она опускает глаза на несколько секунд, молится, после чего включается в общее действие.
      МИХАИЛ. Белинский!
      ВАРВАРА. Это его друг?
      МИХАИЛ. А я думал, ты спасовал! - ты что, пешком от почтовой станции? БЕЛИНСКИЙ. Прошу прощения. ВАРВАРА. Приехать вот так, среди ночи… МИХАИЛ. Давай вещи. (Передает саквояж слугам, которые уносят его в дом.) БЕЛИНСКИЙ. Я знал, что все так будет.
      Сестры, за исключением Вареньки, подглядывают в окно.
      АЛЕКСАНДРА. Странный какой-то.
      ЛЮБОВЬ. Но… Я же его знаю, он был на со брании философского кружка.
      МИХАИЛ (входит вместе с Белинским). Это Белинский. Разминулся с двуколкой и шел со станции пешком.
      Белинскому 25 лет. Он невысок ростом, но сутулится, с впалой грудью, выпирающими лопатками, бледный, с вытянутыми чертами лица и светлыми волосами. Отводит взгляд.
      АЛЕКСАНДР. Бакунин, отец Михаила. БЕЛИНСКИЙ. Белинский. МИХАИЛ. Садись здесь! Рядом с Александрой.
      Белинский, не глядя, садится ей на колени, подскакивает, опрокидывает бутылку и, спотыкаясь, направляется к внутренней двери в поисках убежища. Михаил торопливо следует за ним.
      Александра пытается сдержать смех - безуспешно.
      АЛЕКСАНДР. ДОВОЛЬНО уже. И не над чем тут смеяться. (Варваре.) Поди скажи ему, что это ничего…
      Варвара следует за Михаилом. Александра не может сдержать смех. (Рассерженно.) В таком случае выйди из комнаты. Останешься без ужина.;-?
      АЛЕКСАНДРА ВЫХОДИТ, все еще сотрясаемая смехом.
      Может быть, еще кто-нибудь не голоден?
      Пауза. Ужин продолжается в тишине.
      В А Р Е н ь к А. Да, я не голодна. (Резко встает, крестится и выходит.) ЛЮБОВЬ. Она так несчастна, папа. Можно, я пойду к ней? АЛЕКСАНДР. Ну, хватит с меня!
      Он кладет ложку и громко выходит. Любовь встает, чтобы идти.
      ТАТЬЯНА (напряженно). Любовь… ты почувствовала?

      ТАТЬЯНА. ЭТОТ человек… в этом человеке больше значения, чем в любом из нас, больше, чем в Михаиле.
      ЛЮБОВЬ нетерпеливо уходит.
      Татьяна, оставшись одна, откидывается на спинку кресла, через несколько мгновений встает, выходит в сад и медленно исчезает из виду.
      Осень 1836 г.
      Ясный осенний день. Время после полудня. Молодая женщина - крепостная - с визгом проносится по саду. За ней гонится ВАРВАРА. В руках у нее платье и бамбуковая трость. Варвара лупит тростью молодую женщину. Они исчезают из виду.
      В саду появляются АЛЕКСАНДРА и за ней БЕЛИНСКИЙ С удочкой и хороших размеров (5 фунтов) карпом в руках.
      БЕЛИНСКИЙ. ПЯТЬ сотен душ!.. Человек с таким количеством душ вполне может рассчитывать на спасение хотя бы одной.
      АЛЕКСАНДРА. Наш лесник, Василий, говорит, что погода завтра переменится, поэтому мы все должны смотреть закат… Ему почти сто лет, так что он знает.
      БЕЛИНСКИЙ. Нам в "Телескоп" принесли одну рукопись, которая ходит по рукам уже несколько лет… Надеждин говорит, что если нам удастся ее протащить через цензуру, "Телескоп" либо прославится, либо закроется с треском… Так вот, там все об отсталости России по сравнению с Европой… с остальной Европой, простите… но автор мог бы указать на то, что в области частной собственности на людей мы на десятилетия обогнали Америку…
      Белинский ставит удочку к стене. Достает из-под рубашки маленький букетик полевых цветов. Александра не замечает.
      АЛЕКСАНДРА. ТО ВЫ молчите неделями, а как начнете говорить что-нибудь, говорите бог знает что.
      Она идет в дом. Белинский, смущенный, с виноватым видом выбрасывает цветы подальше. Следует за Александрой в дом. Провал во времени. Солнце садится. В саду появляются МИХАИЛ, ВАРЕНЬКА, ТАТЬЯНА И ЛЮБОВЬ. Михаил пролистывает книгу, которую раньше выкинул из гамака.
      ВАРЕНЬКА. Я так долго его писала. Я не хочу быть несправедливой по отношению к Дьякову. В конце концов, он отец ребенка.
      Татьяна берет письмо у нее из рук и просматривает его.
      МИХАИЛ. Ая его дядя. Что ж из того? Кант все равно считает, что родственные связи - это умозрительная концепция. (Он выдирает целую главу из книги, передает страницы Любови.) Вот тебе от Карла Великого до Гуситских войн.
      ТАТЬЯНА (возвращает письмо Вареньке). Михаил имеет в виду, что ты должна написать Дьякову, что, когда ты отдалась ему, твое тело было лишь представлением твоего Эго, данным в ощущениях.
      ВАРЕНЬКА. ОН же кавалерист.
      Михаил передает другую главу из книги Татьяне.
      МИХАИЛ. ОТ Максимилиана Первого до Утрехтского мира.
      ТАТЬЯНА (нетерпеливо). Ох, Михаил!
      МИХАИЛ. ЕСЛИ каждый сделает понемногу, мы скоро все закончим. Строганов снова требует назад свои четыреста рублей. (Вырывает оставшиеся страницы из книги и отдает половину Вареньке.) Наполеон… Пришло письмо от Станкевича - он того же мнения, что и я.
      Молодая женщина, всхлипывая и прихрамывая, идет обратно в дом.
      ВАРЕНЬКА. Николай хочет, чтобы я оставила своего мужа?
      МИХАИЛ. Любовь, поедем со мной в Москву в следующий раз. Ты ему правда нравишься.
      ЛЮБОВЬ. ОН тебе это говорил?
      Белинский и Александра проходят через веранду в сад.
      ТАТЬЯНА. Виссарион! Поймали что-нибудь?
      МИХАИЛ. Конечно, поймал - и что, ты думаешь, он нашел внутри на этот раз?
      ВАРЕНЬКА. Ничего. Чудо о карпе не повторяется.
      Варвара идет обратно через сад с юбкой в руках.
      ВАРВАРА. Глупая девка. Ты посмотри - повесила юбку сушиться так, что коза сжевала все пуговицы.
      Входит АЛЕКСАНДР.
      АЛЕКСАНДР. НО МОЖНО ли прожить на деньги, которые платят в "Телескопе" литературному критику?
      ТАТЬЯНА. МОЖНО, если ты - Виссарион и живешь в каморке над кузницей.? Вся группа встает или садится так, чтобы оказаться лицом к закату.
      МИХАИЛ. Если бы благодарные читатели его только видели - как он, закутанный в шарфы, расхаживает по комнате, пишет, задыхаясь от кашля, под грохот молота снизу, среди запаха мыла и мокрого белья из прачечной напротив… (Отдает Белинскому письмо.) Тебе письмо.
      Отношение Михаила к Белинскому изменилось. Он едва скрывает свое высокомерие. Он ревнует.
      ВАРВАРА. Над кузницей? Нашли место для прачечной!
      АЛЕКСАНДРА. ОЙ, мама!
      ВАРВАРА. НО ведь правда.
      АЛЕКСАНДР. Еще один закат, еще чуть ближе к Богу…
      ЛЮБОВЬ. ЭТО нехорошо жить в сырости и рядом со всеми этими испарениями. Это, должно быть, вредно для вашего здоровья.
      АЛЕКСАНДРА. Виссарион, а с Пушкиным вы знакомы? БЕЛИНСКИЙ. Нет, он живет в Петербурге. АЛЕКСАНДРА. А сколько ему лет? АЛЕКСАНДР. Слишком молод для тебя.
      Михаил издает смешок: "Ха-ха", - направленный в адрес Александры. (Белинскому.) Я считаю, что жених должен быть в два раза старше невесты. Мне было сорок два, а моей…
      АЛЕКСАНДРА, ТАТЬЯНА (подхватывая)…сорок два, а моей жене - восемнадцать…
      АЛЕКСАНДР. Именно.
      АЛЕКСАНДРА (задиристо). Ну, тогда я подожду.
      БЕЛИНСКИЙ. НО… чем дольше вы будете ждать…
      АЛЕКСАНДР (Белинскому). Пустые слова. (Александре.) А что Вяземский? Под ним двух лошадей подстрелили при Бородине, за это и поэзию простить можно.
      ВАРВАРА. Лучше Козлов, Александра!
      ЛЮБОВЬ. Смотрю ли вдаль - одни печали; Смотрю ль кругом - моих друзей, Как желтый лист осенних дней, Метели бурные умчали.
      ТАТЬЯНА. Как мрачно. Нет, лучше Баратынский! "Цыганка".
      Ал ЕКСАНДР. О Господи. Я уповаю на нашего критика.
      TAT ЬЯ Н А. Да, здесь без литературного критика не обойтись.
      Все смотрят на Белинского.
      БЕЛИНСКИЙ. У нас нет литературы.
      Пауза.
      АЛЕКСАНДР. Ну, в таком случае я готов дать благословение господину Пушкину, если он, конечно, переживет свою жену.
      МИХАИЛ (Александре). Пушкин тебе стихов не писал, в отличие от Виссариона… (Белинскому.) Это ничего, это же не тайна, мы все читали.
      ТАТЬЯНА. ВЫ, наверное, думаете, что мы ужасные люди. Вы, должно быть, жалеете, что приехали…
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, напротив. Здесь все как во сне… (Судивлением.) А вы ведь тут живете! Потерянные вещи из другой жизни возвращаются вам в чреве карпа.
      АЛЕКСАНДРА. Он говорит бог знает что.
      БЕЛИНСКИЙ. НО ведь это правда.
      ТАТЬЯНА. НО как же ваш ножик очутился внутри карпа?
      ВАРЕНЬКА. КТО-ТО, должно быть, бросил его в пруд, а карп увидел и проглотил.
      АЛЕКСАНДР. "The moon is up and yet it is not night; Sunset didvides the sky with her…"1 (Белинскому.) Вы читаете по-английски?
      МИХАИЛ. Нет, не читает.
      ТАТЬЯНА. Виссарион собирается прочесть нам свою новую статью - это будет самое замечательное событие за всю историю Премухина.
      ЛЮБОВЬ. Ио чем же ваша статья?
      БЕЛИНСКИЙ. Так, ни о чем. Рецензия на книгу.
      ТАТЬЯНА. Статья о том, как мы завязли между восемнадцатым и девятнадцатым столетиями.
      МИХАИЛ. Ну, Татьяне это, конечно, уже известно. Что ж, просвети нас, Белинский.
      БЕЛинский.Яее после ужина прочту.
      МИХАИЛ. После ужина я могу быть занят.
      ВАРЕНЬКА. Кто завяз? 1 Александр Бакунин цитирует Джорджа Байрона, начало 27-й строфы из 4-й песни Паломничества Чайльд Гарольда": Взошла луна, но то не ночь - закат Теснит ее, полнебом обладая. (Пер. В.Левика.) ТАТЬЯНА. Россия! Завязла между сухой французской философией разума и новым немецким идеализмом, который все объясняет. Расскажите, Виссарион.
      МИХАИЛ (перебивая). Идеализм занимают вопросы, которые лежат вне сферы разума, - это довольно просто. Эти умники во Франции считали, что проблемы общества, морали, искусства можно решить с помощью системы доказательств и экспериментов, как будто Господь Бог, наш создатель, был химиком, или астрономом, или часовщиком…
      АЛЕКСАНДР (теряет терпение). Бог и есть все это. В том-то и дело.
      Михаил подчиняется авторитету главы семьи. Белинский не замечает предупреждения.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, все дело в том, что на вопрос, как сделать часы, ответ один для всех.
      Каждый по-своему реагирует на то, что Белинский противоречит Александру. Белинский по-прежнему ничего не замечает.
      Стать часовщиком или астрономом может любой. Но если мы все захотим стать Пушкиным… если вопрос в том, как сделать стихотворение Пушкина? - или что делает одно стихотворение, или картину, или музыкальное сочинение великим, а другое нет? или что такое красота? или свобода? или добродетель? - если вопрос, как нам жить? - тогда разум не дает ответа или дает разные ответы. Так что здесь что-то не так. Божья искра в человеке - это не разум, а что-то иное, это какая-то интуиция, или видение, или, может быть, минута вдохновения, переживаемая художником…
      МИХАИЛ. Dahin! Dahin! Lass uns ziehn! (Он переводит специально для Белинского, умышленно стараясь его унизить.) "Туда, туда лежит наш путь", Белинский.
      АЛЕКСАНДР (учтиво). А, так вы сами по-немецки не читаете?
      БЕЛИНСКИЙ. Нет.
      АЛЕКСАНДР. А-а. Но, я полагаю, вы знаете французский.
      БЕЛИНСКИЙ. Ну… в общем…
      Александра усмехается, прикрывая рот рукой.
      ТАТ ь Я Н А (защищая его). Виссариону не позволили закончить университет.
      ВАРВАРА. Почему не позволили? ЛЮБОВЬ. Мама… ВАРВАРА. Я только спросила. ТАТЬЯНА. ОН написал пьесу против крепостного права.
      Пауза. Варвара поднимается и, исполненная чувства собственного достоинства, уходит в дом.
      МИХАИЛ (тихо, Татьяне). Дура.
      АЛЕКСАНДР (учтиво, сдерживая себя). У меня в имении пятьсот душ, и мне нечего стыдиться. Помещик - покровитель и защитник всех, кто живет на его земле. На наших взаимных обязательствах держится Россия. Настоящая свобода - здесь, в Премухине. Я знаю, есть и другая. Я сам был во Франции во время их революции.
      БЕЛИНСКИЙ (сконфуженно). Да… да… позвольте мне… Статья моя не о свободах… само собой разумеется. Где это видано, чтобы в России такое печатали? Я пишу о литературе.
      МИХАИЛ. Ты сам сказал, что у нас нет литературы.
      БЕЛИНСКИЙ. Об этом я и пишу. Литературы у нас нет. У нас есть несколько шедевров - да и как им не быть - нас так много: время от времени великий художник объявится и в куда меньшей стране. Но как у народа, литературы у нас нет, а то, что есть, - не наша заслуга. Наша литература - это бал-маскарад, куда каждый должен явиться в костюме: Байрона, Вольтера, Гете, Шиллера, Шекспира и всех остальных… я не художник. Моя пьеса была не хороша. Я не поэт. Стихи не пишутся усилием воли. Все мы изо всех сил стараемся подчеркнуть свое присутствие, а настоящий поэт неуловим. Можно попытаться подсматривать за поэтом в момент творения - вот он сидит за столом, рука с пером неподвижна. Но едва перо двинулось - и момент упущен. Где он был в это мгновение? Смысл искусства - в ответе на этот вопрос. Открыть, понять, узнать, почему это происходит - или не происходит, - вот цель всей моей жизни, и цель эта не так бессмысленна в нашей стране, где нельзя говорить о свободе, поскольку ее нет, а о науке и политике тоже нельзя по той же причине. У критика здесь работы вдвойне. Если можно узнать хоть какую-то правду об искусстве, то что-то можно понять и о свободе, и о политике, и о науке, и об истории, поскольку все в этом мире движется к единой цели, и моя собственная цель - лишь часть этого общего замысла. Вы можете смеяться надо мной, потому что я не знаю ни немецкого, ни французского. Но я бы понял суть идеализма, даже если бы всадник на полном скаку прокричал мне в окно хоть одно предложение Шеллинга. Когда философы начинают рассуждать как архитекторы - спасайся, кто может - наступает хаос. Стоит им начать устанавливать правила красоты - кровопролитие неизбежно. Когда совершенное общество решают строить по законам разума и умеренности - ищите убежища у каннибалов. Потому что ответ не ждет нас, как Америка Колумба. Мировая идея говорит языком человека. Когда внутренняя жизнь народа, из поколения в поколение находит свое выражение в бессознательном творческом духе своих художников, тогда возникает национальная литература. Потому у нас ее и нет. Да вы посмотрите на нас! Гигантский младенец с крошечной головой, набитой преклонением перед всем иностранным… и огромное беспомощное тело, барахтающееся в собственных испражнениях, материк рабства и суеверий - вот что такое Россия - удерживаемая полицейскими осведомителями и четырнадцатью рангами ливрейных лизоблюдов - откуда здесь взяться литературе? Народные сказки и иностранные влияния - вот наш удел - падать в обморок от подражаний Расину и Вальтеру Скотту - наша литература не более чем модное развлечение для благородного сословия - вроде танцев или карт. Как это произошло? Почему с нами приключилась эта беда? Потому, что нам не доверяли взрослеть, с нами обращаются как с малыми детьми - и мы стоим того, чтобы с нами обращались как с детьми - пороли за дерзость, запирали в шкаф за непослушание, оставляли без ужина - и не смей даже мечтать о гильотине…
      Речь Белинского уже давно становилась все более взволнованной, горячей и громкой. Александр единственный из всей словно оцепеневшей семьи, кто делает попытку возразить.
      Да - я сбился с мысли - черт возьми… извините меня… со мной это всегда случается!.. Я забываю, что я хочу сказать. Простите, простите… (Начинает уходить, но возвращается.) Каждое произведение искусства - это дыхание одной вечной идеи. Вот. Остальное неважно. Каждое произведение искусства - дыхание одной вечной идеи, которую Бог вдохнул в сознание художника. Вот где он был в это мгновение. (Он опять поворачивается, чтобы уйти, и опять возвращается.) У нас будет своя литература. Какая литература и какая жизнь - это один и тот же вопрос. Наша нынешняя жизнь оскорбительна. Но мы произвели на свет Пушкина и теперь вот Гоголя. Извините меня, мне не по себе.
      На этот раз он уходит в дом. Через мгновение Татьяна вскакивает и следует за ним.
      ВАРЕНЬКА (пауза). А кто такой Гоголь?
      АЛЕКСАНДР. МЫ пропустили заход солнца. (Михаилу.) Если господин Белинский - литературный критик, то им был и Робеспьер.
      Рассерженный АЛЕКСАНДР уходит в дом. Слышно, как плачет годовалый ребенок. Варенька встает.
      АЛЕКСАНДРА (С нетерпением). А мне можно с тобой? ВАРЕНЬКА. Я иду переписывать письмо.
      ВАРЕНЬКА И АЛЕКСАНДРА уходят в дом.
      ЛЮБОВЬ. ТЫ возьмешь меня в Москву, когда Николай вернется с Кавказа?
      МИХАИЛ (у него вырывается крик). Ох, Люба! Куда же мне податься?
      Он начинает плакать и уходит. ЛЮБОВЬ идет за ним в дальнюю часть сада.
      ЛЮБОВЬ. ЧТО это? Что произошло? МИХАИЛ. Все это впустую - этот мошенник увел у меня Татьяну, и внутренняя жизнь ни черта не помогает.
      БЕЛИНСКИЙ выходит на веранду с письмом в руке.
      БЕЛИНСКИЙ. Я как в воду глядел! "Телескоп" запрещен! Закрыт! Надеждин арестован.
      МИХАИЛ (иронично). Иллюзия! - все только иллюзия.
      БЕЛИНСКИЙ (С недоумением). Нет… полиция устроила обыск у меня в комнате. Я должен ехать в Москву.
      М и х А и л. Да - мы должны уехать отсюда - уехать! - в Москву!
      Он уходит. Белинский возвращается внутрь дома. ЛЮБОВЬ. В Москву!..
      Она выходит вслед за Михаилом. Выстрел спугивает ворон с голых деревьев зимнего сада… накладывается на следующую сцену. Не ожиданно из дома раздается горестный крик.
      Январь 1837 г.
      Внутри дома. АЛЕКСАНДРА В состоянии романтического отчаяния, сжимает в руках письмо на нескольких страницах. ТАТЬЯНА и вслед за ней ВАРЕНЬКА торопливо входят в комнату.
      АЛЕКСАНДРА. Тата… Любовь получила письмо от Николая. ТА т ь я н А. Я посмотрю?
      Александра взмахивает письмом, изображая экстаз. Татьяна берет письмо и начинает читать, передавая страницу за страницей Вареньке.
      ВАРЕНЬКА. Мишель тоже написал.
      АЛЕКСАНДРА (театрально). Пушкина отвезли домой, и весь следующий день он провел между жизнью и смертью.

      Три сестры собираются вокруг кушетки, на которой лежит Любовь, обложенная подушками. Варенька достает из кармана письмо и передает его Любови.
      ВАРЕНЬКА. ОТ Михаила. (Нежно.) Как ты себя чувствуешь? АЛЕКСАНДРА. МОЖНО посмотреть?
      Любовь начинает читать письмо Михаила, передавая страницу за страницей Александре, в то время как конец первого письма - от Станкевича - переходит от Татьяны к Вареньке. Александра передает страницы письма Михаила Татьяне, которая возвращает их Вареньке. Варенька возвращает письмо Станкевича Любе. Страницы писем переходят из рук в руки.
      TAT ь ЯНА. Его убила жена - это так же точно, как если бы она сама в него стреляла.
      АЛЕКСАНДРА. Просто как в романе - может, они даже были друзьями, как Онегин с Ленским.
      ТАТЬЯНА. Дура - Онегина-то как раз и не убивают.
      АЛЕКСАНДРА. Сама дура! - его вполне могли убить.
      ТАТЬЯ НА. Но не убили, а Пушкина убили.
      ВАРЕНЬКА (читает). Как это похоже на Николая.
      ЛЮБОВЬ. ЧТО похоже на Николая?
      ВАРЕНЬКА. Пушкина убили на дуэли, и все это сводится к трагедии женщины, неблагоразумно вышедшей замуж. Между строк Николай всегда отталкивает тебя. Так же как и в тот раз, когда он пошел на "Гамлета" и во всем оказалась виновата Офелия…
      Встревоженные Татьяна и Александра немедленно прекращают свой спор.
      АЛЕКСАНДРА, ТАТЬЯНА. Михаил пишет - да, Михаил пишет…
      ВАРЕНЬКА (взрывается). Мне нет дела до того, что пишет Михаил! (Начинает плакать.) Михаил называет моего мужа животным. Это он мне говорит. Это неправильно. С точки зрения нормальных людей Дьяков не сделал ничего плохого. Во всем виновата я одна. Я решила просить у него прощения.
      Варенька хочет уходить, но Любовь задерживает ее, тоже в слезах.
      ЛЮБОВЬ. ОХ, Варенька, Варенька… и ты пожертвовала собой ради меня… (Не слушая протестов Вареньки.) Да - твой брак в обмен на мой, вот почему отец тогда отступил.
      ТАТЬЯНА (сквозь слезы, настаивая). Михаил говорит, что любовь Николая к Любе преобразила его внутреннюю жизнь.
      АЛЕКСАНДРА (вторя ей). Он говорит, Люба - его идеал.
      ВАРЕНЬКА (кричит). Убирайтесь! Идите спать!
      Татьяна и Александра от изумления подчиняются.
      АЛЕКСАНДРА (уходя). А мы-то в чем провинились? '.?…
      Уходят.
      ЛЮБОВЬ. ТЫ не веришь, что он любит меня?
      ВАРЕНЬКА. Меня там не было. Чем вы занимались в Москве?
      ЛЮБОВЬ. МЫ играли фортепьянные дуэты.
      ВАРЕНЬКА. Ну, это хоть что-то.
      ЛЮБОВЬ. ОН не просил бы ему писать, если бы…
      ВАРЕНЬКА. Тогда почему он не сделает тебе предложения, вместо того чтобы читать тебе лекции, как немец?
      ЛЮБОВЬ. ОН едет домой, чтобы просить у отца благословения…
      ВАРЕНЬКА. А потом он едет за границу!
      ЛЮБОВЬ. Ему необходимо уехать, он болен, он должен уехать на воды.
      ВАРЕНЬКА. Почему он не может жениться и взять тебя с собой? Тебе воды нужны не меньше, чем ему.
      ЛЮБОВЬ. Что ты имеешь в виду?
      ВАРЕНЬКА. Ты знаешь, о чем я.
      Любовь в отчаянии отстраняется от нее, не соглашается.
      ЛЮБОВЬ. Не знаю, не знаю! Не смей так говорить! (Начинает кашлять, задыхается.) ВАРЕНЬКА (обнимая ее). Люба… Люба… Прости… тсс… ну, ну, моя хорошая, прости меня за все, что я наговорила. Ты поправишься, и Николай вернется, и вы поженитесь… Я знаю, вы поженитесь…
      Весна 1838 г.
      В саду устроен костер, которого нам не видно. Крепостной носит дрова. Другой выносит из дома провизию, посуду, складные стулья, подушки и т.п.
      ВАРВАРА появляется со стороны пикника, складывая кружевное покрывало. ТАТЬЯНА, торопясь, выходит из дома. Она в праздничном настроении, в руках у нее таз с длинной ручкой.
      ВАРВАРА. Люба готова?
      ТАТЬЯНА. Она идет. Ее карета подана!
      ВАРВАРА. Это еще для чего? Ты сожжешь ручку. ТАТЬЯНА. Не сожгу. Это то, что нужно. Где Михаил? ВАРВАРА. Объясняет что-то отцу. ТАТЬЯНА. Только не это!
      ТАТЬЯНА уходит к костру. Крепостная девка - та, что позволила козе сжевать пуговицы, - выходит из дома со свернутым ковром. Проходя мимо, Варвара между делом дает ей затрещину.
      ВАРВАРА. Кружевную скатерть - скатерть!- а не покрывало с моей кровати!
      ВАРВАРА уходит в дом. ДЕВКА выходит вслед за Татьяной.
      АЛЕКСАНДР И МИХАИЛ выходят из дальней части сада, но не от костра, с букетами лилий И белых цветов, которые они собрали. У Александра в руках журнал "Московский наблюдатель" с зеленой обложкой.
      МИХАИЛ. Сельское хозяйство? Да я скорее удавлюсь, чем буду изучать сельское хозяйство. А вот после трех лет в Берлине меня могут сделать профессором. Я к этому готов. С Фихте меня занесло - признаю, Фихте хотел избавиться от объективной реальности, но Гегель показал, что реальность нельзя игнорировать, понимаешь, отец.
      Александр отдает Михаилу журнал.
      АЛЕКСАНДР. ТЫ просто сменил волынку. Все это, может быть, и подходит Робеспьеру - быть редактором ежемесячного Московского пустомели, я его поздравляю, первый русский интеллектуал из среднего класса, но у дворянина есть свой долг - заниматься поместьем.
      ВАРЕНЬКА ВЫХОДИТ ИЗ дома с двумя бутылками красного вина и маленькой корзинкой с лимонами и пряностями.
      МИХАИЛ. Белинский оказался совершенным эгоистом. Мой долг - это самовыражение. От меня зависит будущее философии в России.
      ВАРЕНЬКА. Музыканты готовы.
      АЛЕКСАНДР. Мы несем цветы.
      Михаил идет вслед за Александром в дом.
      МИХАИЛ. Две тысячи в год в счет моего будущего наследства, даже полторы тысячи, отец… я в безвыходном положении…
      Варенька направляется к костру. Ей навстречу идет ТАТЬЯНА, которая берет у нее бутылки с вином и корзинку.
      ТАТЬЯНА. Fete champetre!1 Как она выглядит?
      ВАРЕНЬКА. Восхитительно! Как невеста. Александра ее причесывает.
      ТАТЬЯНА. Все будет прекрасно. Только уведите Михаила от отца, пока он…
      ВАРЕНЬКА. Да! Да!.. 1 Пикник! (фр.) Татьяна спешит к костру. Варенька спешит в дом - слишком поздно. Из дома доносятся громкие крики Александра: "Нет! Довольно!" Он входит в комнату. Михаил плетется за ним, уже без цветов. Варенька останавливается перед дверью и слушает их.
      АЛЕКСАНДР (сердито). Свою жизнь ты растрачивал попусту, вытягивая деньги из друзей и посторонних, да так, что твое имя теперь стало символом обманутого доверия и просроченных счетов. Своих сестер ты отвратил от света отеческой любви и забил им голову либеральной софистикой, которая рядится в идеализм. Своей привычкой совать нос в чужие дела ты разбил им жизнь, как ребенок разбивает яйцо, лишь бы досадить своей няньке. Любовь уже давно была бы замужем за благородным человеком, который любил ее. Вместо этого она обручена по переписке с инвалидом, который, очевидно, не может попить нашей воды даже ради возможности видеть свою будущую жену. Татьяну ты защищал от ее единственного жениха графа Соллогуба так, словно он турок, который намеревается украсть ее.
      Пока Александр говорит, он выходит на веранду, где в поле его зрения попадает Варенька.
      Да, и ты подстрекал Вареньку бросить законного мужа, которого она сама выбрала, а затем снова подстрекал ее, когда она пыталась помириться с ним, и так до тех пор, пока она чуть голову не потеряла, и теперь она тоже должна ехать и вместе с сыном пить удивительную немецкую водопроводную воду. Дьяков - святая простота - отпустил ее, но теперь, когда я вижу, что вы задумали все это вместе…? Варенька пытается возразить. Михаил кидается в кресло и зажимает голову руками. Александр направляется к костру.?…будь я проклят, если хоть раз еще заплачу за твое упрямство. Ты не поедешь в Берлин. Это мое последнее слово.
      АЛЕКСАНДР уходит. Варенька идет вслед за Михаилом.
      ВАРЕНЬКА. Зачем тебе понадобилось просить его именно сегодня?
      МИХАИЛ. ОТ Николая пришло письмо. Дело плохо.
      Пауза.
      ВАРЕНЬКА. Говори.
      МИХАИЛ. ОН больше не может одалживать мне деньги. Тебе придется ехать одной.
      АЛЕКСАНДРА просовывает голову в дверь.
      АЛЕКСАНДРА (возбужденно). Готово!
      Она исчезает. Варенька начинает хохотать в истерическом облегчении.
      МИХАИЛ. ЧТО же нам делать? ВАРЕНЬКА. МЫ не должны подавать вида. Сегодня все должно быть чудесно.
      ВАРЕНЬКА уходит. В сад входит ТУРГЕНЕВ: сцены накладываются одна на другую.
      МИХАИЛ. Dahin! Dahin! Lass uns ziehn!1 (Уходит вслед за Варенькой.) 1 "Туда! Туда! Лежит наш путь!" (нем.) Осень 1841 г.
      Татьяна присоединяется в саду к Тургеневу. Ему 23 года. Он двухметрового роста. Голос у него на редкость высокого тембра.
      Ту р г Е н Е в. Да, два раза, даже три, считая в гробу… Первый раз я и не знал, что это Пушкин. Это было на вечере у Плетнева. Он как раз собирался уходить, когда я вошел. Он был уже в плаще и цилиндре. Второй раз я его видел на концерте у Эн-гельгардта. Он стоял, прислонившись к косяку, и с презрением смотрел по сторонам. Я уставился на него, и он поймал мой взгляд и отошел с выражением досады на лице. Я думал, что это из-за меня, но я льстил себе. У него тогда были более серьезные поводы для досады - это было всего за несколько дней до дуэли. Я был мальчишкой - пять лет назад мне было восемнадцать, - Пушкин для меня был полубогом.
      ТАТЬЯНА. ВЫ писатель?
      ТУРГЕНЕВ. Нет. Я считал себя писателем. ('Стреляет" пальцем в пролетающую птицу. Смеется.)Я охотник. (Пауза.) Но я бы хотел когда-нибудь написать сносное стихотворение. Завтра, например. Здесь так хорошо. Хоть оставайся.
      ТАТ ь я н А (слишком скоро). Оставайтесь. (Пауза.) Михаил написал: "Иван Тургенев мне брат…" ТУРГЕНЕВ. На Унтер-ден-Линден, по дороге к нашему любимому кафе, Михаил описывал мне каждый уголок Премухи-на. Он только и говорит что о доме.
      ТАТЬЯНА. Здесь он только делал, что говорил о том, как поедет в Берлин. В то время там был Станкевич, и Михаил несколько лет искал денег, чтобы поехать туда. А когда он приехал, то узнал, что Николай за месяц до того скончался в Италии.
      ТУ Р г Е н Е в. Ничего себе оказалось лечение. Такая смерть ничего не вызывает, кроме злости. Рядом с ней смерть Пушкина - комедия.
      Татьяна изумлена и подавлена.
      Абсурд. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Ни в одном сословии, кроме нашего, не считается нормальным поведением с мрачным видом выйти на снег и разрядить друг в друга пистолеты просто потому, что, если верить анонимному писаке, женщина, которая когда-то волновала в тебе кровь, а теперь лишь раздражает тебя, увлечена человеком, который пока еще находится на первой стадии. Если бы мы жили где-нибудь на Сандвичевых островах, то мишенью для насмешек был бы соблазнитель, в то время как довольный муж угощал бы друзей сигарами… (Пауза.) Но Белая Смерть, бесчувственная, как слепой червь, проникает в грудь молодых и смелых и кормится их кровью и дыханием… Каковы им теперь все эти модные слова, которые по-немецки звучат еще более благородно, чем по-русски: универсальность, вечность, абсолют, трансцендентность? Как все эти умники должны краснеть и ежиться, видя вокруг себя лишь смерть от кашля и изнеможения… (Он понимает, что Татьяна расстроена.) Конечно, конечно - я так неловок. ТАТЬЯНА. В это время дня, в саду, я всегда думаю о Любе… Как-то, незадолго до ее смерти, Михаил развел костер, вот в той роще, и мы вывезли Любовь в карете, словно королеву на бал… а я сварила в тазу глинтвейн…
      Из-за сцены доносятся звуки и отсветы костра.
      ЛЮБОВЬ полулежит на постели, сооруженной на повозке, которую вывозят на сцену МИХАИЛ, ВАРЕНЬКА И АЛЕКСАНДРА - все трое в приподнятом настроении. Варвара суетится около Любови.
      МИХАИЛ. Королева едет! АЛЕКСАНДРА. Вот И она! ВАРЕНЬКА. Осторожно! Осторожно!
      Любовь держит в руках букет цветов, собранных Александром и Михаилом. Те же цветы украшают повозку. Ее сопровождают двое крепостных музыкантов. АЛЕКСАНДР выходит встречать повозку с бокалом в руке.
      АЛЕКСАНДР. Скорее сюда! Глинтвейн готов!
      ВАРВАРА. Пирожные не забыла?
      ВАРЕНЬКА. Осторожно, камень!
      АЛЕКСАНДРА. С какой стороны ветер?
      МИХАИЛ. Посмотри на пламя!
      АЛЕКСАНДР. Не так близко!
      ТАТ ь я НА. Это был последний раз, когда мы все были вместе. И каким-то образом мы все были счастливы!.. Даже Варенька. После еще одной, последней попытки жить с Дьяковым она отослала его и собиралась с сыном в Германию. Это было все, что Дьяков мог для нее сделать.
      Повозка исчезает из виду. Варенька задерживается. МИХАИЛ возвращается, чтобы увести ее.
      ВАРЕНЬКА. На что я там буду жить? МИХАИЛ (беззаботно). Ну, не знаю… будешь давать уроки музыки. Какая разница?
      Они уходят, смеясь. Прошлое тает.
      ТАТЬЯНА (смеется). Варенька освобождена! Она продала свои украшения, а все давали ей советы. Николай писал из Берлина…
      ТУ Р Г Е Н Е в. Когда я был в Риме, я виделся с Николаем и Варенькой каждый день. Потом, когда я вернулся в Берлин, я получил от них письмо из Флоренции. Он писал, что ему лучше и что они собираются провести лето на озере Комо. Это было за две недели до того, как он умер у нее на руках. (Пауза.) Да… если уж и здесь стихи не пишутся, надежды мало. Впрочем, если и пишутся - тоже немного. (Отвечает на ее взгляд.) В Премухине вечное, идеальное чувствуется в каждом дуновении, как голос, который говорит тебе, что непостижимое счастье внутренней жизни куда выше банального человеческого счастья! А потом ты умираешь. В этой картине чего-то не хватает. Станкевич приблизился к разгадке незадолго до смерти. Он говорил: "Для счастья, оказывается, нужно немного реальности".
      ТАТЬЯНА. Хотите, я покажу вам… (запинается, машет рукой в сторону) наш пруд с рыбами.
      ТУРГЕНЕВ. Да, с удовольствием. (Достает книгу из кармана.) Ну да, мы все теперь гегелианцы. "Все разумное существует, и все существующее - разумно". Но Николай свел нас с Михаилом. В своем томике Гегеля я записал: "Станкевич умер двадцать четвертого июня тысяча восемьсот сорокового года. Я познакомился с Бакуниным двадцатого июля. В моей жизни до сих пор это единственные две даты, которые я хочу запомнить". (Прячет книжку в карман.) Нет, это, должно быть, было начало августа. ("Стреляет" в пролетающую птицу.) По западному календарю. Я всегда думаю, что наше положение в России не безнадежно, пока у нас еще есть в запасе двенадцать дней. (Подает Татьяне руку, и они вместе уходят.) Действие второе '.-.-Mi ". •э«.'?•'. ГЕ'«??.:
      Март 1834 г.
      Москва. Зоологический сад. Рядом каток. Солнечный день в самом начале весны. Вдалеке слышен духовой оркестр. На траве расставлены несколько столов и стулья; здесь прислуживает официант, появляющийся из-за сцены. За столом сидят НИКОЛАЙ ОГАРЕВ и НИКОЛАЙ САЗОНОВ, оба 22 лет. В одной компании с ними АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН, 22 лет. Герцен стоит несколько в стороне и ест мороженое ложечкой. Четвертый молодой человек, СТАНКЕВИЧ, 21 года, лежит на траве с шляпой, надвинутой на глаза. Он, кажется, спит. Его лицо скрыто, и поэтому пока что непонятно, кто он. У Сазонова и Огарева самодельные шейные платки цветов французского триколора. Кроме того, у Сазонова на голове берет. ЛЮБОВЬ и ВАРВАРА сопровождают ГОСПОЖУ БЕЕР, зажиточную вдову, примерно 50 лет. Прогуливаясь, они появляются в поле нашего зрения.
      ГЕРЦЕН. Что не так на картине?
      ВАРВАРА. Варенька обручилась с кавалерийским офицером… Николай Дьяков. Такой смирный. Мухи не обидит. Да что там мухи… Он у собственной лошади только что прощенья не просит. Впрочем, весьма удовлетворителен. К моему изумлению, Варенька согласилась и глазом не моргнула. Ну слава Богу, ее будущее теперь устроено. Не то что у некоторых.
      ГОСПОЖА БЕЕР (в шутку грозит Любови пальцем). Смотри, так и помрешь старой девой. Надо было за барона держаться.
      ВАРВАРА. Вот видишь? Слушай, что говорит госпожа Беер. Ну что сделано, то сделано. Это все Мишель виноват, невозможный мальчишка. Чем скорее он отправится в армию, тем…
      ГОСПОЖА БЕЕР. Ох уж эти дети!..
      ЛЮБОВЬ. Смотрите, госпожа Беер, ваша Натали вышла на лед.
      Они удаляются в сторону катка.
      ГЕРЦЕН. ТЫ ПОМНИШЬ, В детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками - часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: "Что не так на картине?" Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями - за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины. С некоторых пор профессор Павлов, подмигивая, пристает к нам с философскими вопросами. "Вы желаете понять природу реальности? Ну-с, а что мы понимаем под реальностью? А под природой? А что мы понимаем под пониманием?" А ведь это философия. Но в Московском университете философию преподавать запрещено. Она представляет угрозу общественному порядку. Профессор Павлов читает курс по физике и агрономии, и лишь центробежная сила относит его от чересполосицы к философии природы Шеллинга… (Оглядываясь.) Кетчер!
      Входит НИКОЛАЙ КЕТЧЕР. Огарев и Сазонов здороваются с ним. Он старше их, ему 28 лет. Он слегка раздражителен и мог бы сойти за дядю собравшимся. Он худ и высок, в очках и черном плаще.
      КЕТЧЕР (Огареву и Сазонову). Отчего вы нарядились французами?
      Входит ОФИЦИАНТ с чаем на подносе, расставляет стаканы на столе.
      САЗОНОВ. А, заметил! Это оттого, что Франция являет миру прекрасное лицо цивилизации и дарит ему революцию, которая разбивает это лицо в кровь.
      КЕТЧЕР (уходящему официанту). Благодарю… (Сазонову, ядовито.) Раз уж ты француз, то хоть в присутствии официанта говорил бы по-французски…
      САЗОНОВ. D'accord. Mille pardons1.
      КЕТЧЕР. Раньше надо было думать…
      ОГАРЕВ. Сазонов, ты пьян.
      САЗОНОВ. ЭТО же ты пел "Марсельезу" перед Малым театром.
      ОГАРЕВ. Я был пьян. Я и теперь еще пьян. (Ударяет кулаком по стакану и разбивает его вдребезги.) Мне уже двадцать один, и ничего не сделано для бессмертия!
      Входит ПОЛЕВОЙ. Ему 38 лет, но кажется, что он на целое поколение старше остальных. Он прогуливается и замечает всю компанию.
      ПОЛЕВОЙ. Господа…
      ГЕРЦЕН. А, господин Полевой!.. Доброго вам дня!
      ПОЛЕВОЙ. Добрый день… добрый день… (Приподнимает шляпу, приветствуя всех собравшихся. Затем, заметив спящего Станкевича, слегка приподнимает тому шляпу палкой, чтобы разглядеть лицо, и приветствует его легким поклоном.) Прошу вас, не вставайте. А, господин Кетчер! 1 Верно. Тысяча извинений (фр.).
      Я получил вашу статью. Мне она понравилась. Но если вы хотите, чтобы я напечатал ее в "Телеграфе"… примите ли вы дружеский совет? Перед тем как отдать ее в цензуру… надо бы одно или два выражения… некоторые намеки… если вы мне позволите… КЕТЧЕР. НО это статья о переводах Шекспира.
      Полевой многозначительно и твердо улыбается, пока Кетчер не сдается.
      ПОЛЕВОЙ. Так вы мне доверяете? Великолепно. Я очень рад, что смогу ее напечатать… А что это за хорошенькие шарфики? У вас что, кружок?
      ОГАРЕВ. Кружок.
      Огарев начинает напевать "Марсельезу", Герцен и Сазонов подхватывают.
      ПОЛЕВОЙ (встревожен). Немедленно прекратите - прекратите это! Прошу вас! Такое мальчишество! И в какое положение вы меня ставите?! "Телеграф" играет с огнем - заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне. Они меня могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) - одно неловкое слово - и в Сибирь.
      САЗОНОВ. Скоро ли очередь дойдет до нас?
      КЕТЧЕР. Полагаю, что теперь это зависит от официанта.
      Сазонов, подумав, кладет платок в карман.
      САЗОНОВ. По-моему, я протрезвел.
      ОГАРЕВ. ВЫ слышали, что произошло? Пятерых наших арестовали и забрили в солдаты. Мы собрали для них деньги по подписке… Кетчера и меня потащили к жандармскому генералу Лесовскому… Последнее предупреждение… благодаря высочайшему милосердию государя.
      ПОЛЕВОЙ. Слава Богу, что есть его императорское величество! Я удивляюсь вам, господин Кетчер, учитывая ваше положение.
      КЕТЧЕР. Генерал Лесовский сказал буквально то же самое.
      ПОЛЕВОЙ (ужален). Это несправедливо…
      КЕТЧЕР. Я врач, а не министр просвещения.
      ПОЛЕВОЙ. МОЯ позиция всем известна. Все слышат мой одинокий голос в поддержку реформ… Но реформ сверху, а не революции снизу. Чего может добиться горстка студентов? Они погубят себя ни за что. ОГАРЕВ. НО их имена будут помнить вечно. ГЕРЦЕН (Огареву). Ты пишешь поэму?
      Огарев вскакивает, вне себя от смущения, и собирается уходить. Он возвращается, чтобы положить несколько монет на стол, затем снова уходит, но только до следующего стола, где садится, повернувшись ко всем спиной.
      Прости! (По секрету.) Он сочиняет стихи… притом хорошие.
      Станкевич поднимается, не обращая ни на кого внимания.
      САЗОНОВ. Проснулся! Станкевич, смотри, произошло явление чая как феномена.
      КЕТЧЕР (оборачиваясь). За нами следят, вон там… видите его?
      ПОЛЕВОЙ (нервно). Где?
      КЕТЧЕР. Давайте уйдем.
      Станкевич берет стакан чая.
      САЗОНОВ (Огареву). Ник, мы уходим. (Станкевичу.) Десять абсолютных копеек.
      ПОЛЕВОЙ. Нам нельзя оставаться вместе.
      ОГАРЕВ (Герцену). Саша, ты идешь? (Следует за Сазоновым и Кетчером и исчезает из виду.) ПОЛЕВОЙ. ВЫ же понимаете, Герцен. "Телеграф" могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) - и голос реформ в России замолчит на целое поколение.
      ГЕРЦЕН. ГОСПОДИН Полевой, для реформы нашего азиатского деспотизма требуется нечто большее, чем по-азиатски дипломатичный "Телеграф".
      ПОЛЕВОЙ (ужален). А что вы предлагаете, Герцен, вы и ваш кружок? Социализм? Анархизм? Республиканизм?
      ГЕРЦЕН. Да. Мы отвергли наше право быть надсмотрщиками в стране узников. Здесь дышать нечем, никакого движения. Слово стало поступком, мысль - действием. За них карают строже, как за преступление. Мы - революционеры с тайным арсеналом социальных теорий, а вы такой же старомодный консерватор, как и те, с кем вы сражаетесь всю вашу жизнь.
      Полевой глубоко оскорблен.
      ПОЛЕВОЙ. АХ ВОТ как. Что ж, когда-нибудь и с вами произойдет то же самое… Появится некий молодой человек и с улыбкой скажет: "Проваливайте, вы отстали от жизни!.." Что ж, готов оказать вам такую услугу. Примите мое почтение, сударь… ГЕРЦЕН (сокрушенно). А вы мне, господин Полевой, поверьте.
      ПОЛЕВОЙ поспешно уходит. (Оборачиваясь.) Этот по-прежнему там ходит… как волк в засаде, голодный волк… Ему не помешало бы новое пальто.
      СТАНКЕВИЧ (не обращая внимания, смотрит по сторонам). Да… ты прав… что-то не так… Солнце светит, как летом, а лед на катке не тает. День состоит из разных дней, он не подчиняется смене времен года. (Оборачиваясь.) Нет… это он меня дожидается. (Герцену.) Знаешь, напрасно ты обидел Полевого. Политические убеждения - это всего лишь мимолетные призраки в кажущемся мире.
      ГЕРЦЕН (вежливо). Надеюсь, ты скоро поправишься. (Оборачивается.) Может быть, тебе сходить к нему? Узнать, что ему нужно? (Он доедает мороженое и кладет деньги на стол.) Что нам делать с Россией? Тебя, Станкевич, я в расчет не беру, но что делать? Ты помнишь Сунгурова? Когда Сунгурова везли в Сибирь, он ухитрился сбежать из-под конвоя… Полиция вышла на его след, он понял, что выхода нет, и перерезал себе горло, но не до конца… Разумеется, его снова судили и отправили на рудники, конфисковав все имущество. Это имущество состояло из семисот душ. Что не так на картине? Да ничего. Просто это Россия. Поместье здесь измеряется не в десятинах, а в количестве взрослых крепостных душ мужского пола. И борцом за перемены здесь становится не взбунтовавшийся раб, а раскаявшийся рабовладелец. Поразительная страна! Нужен был Наполеон, чтобы затащить нас в Европу. Только после этого от стыда за Россию, за самих себя мысли о реформах забродили в головах у возвращающихся офицеров. Мне было тринадцать лет, когда случилось декабрьское восстание. Однажды, вскоре после того, как царь отпраздновал свою коронацию казнью декабристов, отец повез меня и Огарева прокатиться за город. До знакомства с Ником мне казалось, что во всей России нет второго такого мальчика, как я. В Лужниках мы переехали через реку. Вдвоем мы побежали вверх, на Воробьевы горы. Садилось солнце, купола и крыши блестели, город расстилался перед нами. И мы вдруг обнялись и дали клятву посвятить нашу жизнь мщению за декабристов и даже пожертвовать ею, если потребуется. Это был самый важный момент в моей жизни.
      СТАНКЕВИЧ.У меня так было, когда я прочел "Систему трансцендентального идеализма" Шеллинга.
      ГЕРЦЕН. Не сомневаюсь.
      СТАНКЕВИЧ. Реформы не могут прийти сверху или снизу, а только изнутри. То, что ты считаешь реальностью, - это всего лишь тень на стене пещеры. (Поднимает руку, прощаясь.) До встречи.
      ГЕР ц Е н (холодно). Если она когда-нибудь состоится.
      Они расстаются, и ГЕРЦЕН уходит. Входит БЕЛИНСКИЙ. ОН ПОХОЖ на нищего, которым, в сущности, и является. Он крайне нуждается в новом пальто. Он взволнован.
      БЕЛИНСКИЙ (зовет). Станкевич! Наконец-то хорошие новости. Надеждин предлагает мне работу в "Телескопе". Шестьдесят четыре рубля в месяц.
      СТАНКЕВИЧ. На это не проживешь.
      БЕЛИНСКИЙ. До сих пор я обходился и без этого.
      СТАНКЕВИЧ. По тебе видно, что обходился. Но жить на это нельзя.
      БЕЛИНСКИЙ. А что мне делать?
      СТАНКЕВИЧ. Стань… художником. Или философом. Теперь все зависит от художников и философов. Великим художникам дано выразить то, что невозможно объяснить, а философам - найти этому объяснение.
      БЕЛИНСКИЙ. Но я хочу быть литературным критиком.
      СТАНКЕВИЧ. ЭТО работа для тех, чья вторая книга не оправдала ожиданий. У На-деждина за свои шестьдесят четыре рубля ты будешь рецензировать по двадцать книг в месяц: поваренные книги, сборники анекдотов, путеводители.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, я буду переводить для "Телескопа" французские романы… Я сейчас перевожу Поля де Кока.
      СТАНКЕВИЧ. АХ, так ты будешь переводчиком. Это совершенно другое дело! Благородное занятие.
      БЕЛИНСКИЙ. Так ты одобряешь.
      СТАНКЕВИЧ. НО ведь ты… не знаешь французского.
      БЕЛИНСКИЙ. Я знаю, что не знаю. Ты можешь одолжить мне словарь?
      Их перебивает Натали Беер, которая зовет из-за сцены.
      НАТАЛИ. Николай! Николай!
      Станкевич машет ей.
      БЕЛИНСКИЙ. Где мне потом тебя искать?
      СТАНКЕВИЧ. Не вздумай убегать. Ты достаточно умен, чтобы смотреть Натали Беер в глаза, а не пялиться на ее ботинки.
      Входит НАТАЛИ, 20 лет. Она только что с катка и семенит ногами в коньках.
      НАТАЛИ. Николай, вы как раз вовремя, чтобы мне помочь. (Она ставит одну ногу ему на бедро и протягивает отвертку для коньков.) Держите, mon chevalier1.
      СТАНКЕВИЧ. A votre service2. Белинскому дают работу в "Телескопе".
      НАТАЛИ (бегло). C'est merveilleux. Vous voulez dire que vous allez ecrire pour la revue? Mais c'est formidable. Nous allons vous lire. Nous lisons "Le Telescope" tous les mois, mais je ne comprends pas la moitie - 1 Мой рыцарь (фр.). 2 К вашим услугам (фр.).

      vous devez etre tres intelligent! Vous serez celebre sous peu, monsieur Belinsky!1 Белинский пристально смотрит на ее ботинки.
      Б Е л и н с к и й. Ну, au revoir2. СТАНКЕВИЧ. ТЫ придешь в пятницу? БЕЛИНСКИЙ (уходя). Вряд ли… Мне нужно закончить три главы к следующей неделе.
      ГОСПОЖА БЕЕР, ВАРВАРА и ЛЮБОВЬ возвращаются и встречаются с Натали. БЕЛИНСКИЙ, завидев их приближение, спешно уходит.
      ГОСПОЖА БЕЕР.У НИХ поместье в Воронеже. Семь тысяч душ. Он учит Натали, что где ни копни обязательно найдется что-нибудь философское… По пятницам.
      ВАРВАРА. Почему только по пятницам? 1 Это просто замечательно. То есть вы имеете в виду, что будете писать для журнала? Как здорово. Мы будем вас читать! Мы получаем "Телескоп" каждый месяц, но я не понимаю и половины того, что там написано. Вы, должно быть, очень умны! Вы быстро прославитесь, господин Белинский! (фр.) 2 До свидания (фр.).
 

1

 

I

 
      НАТАЛИ. Любовь! Здравствуйте, госпожа Бакунина.
      Го с п о ЖА БЕЕР. Немедленно опусти ногу, что ты еще придумаешь? Господин Станкевич, как поживаете? Вы должны к нам как-нибудь заехать. Не откладывайте.
      НАТАЛИ. Раз так, придется вам самому припасть к моим ногам. Это моя подруга, Любовь Бакунина, и ее мама.
      Станкевич кланяется.
      ЛЮБОВЬ. Давайте я помогу. Где ключ?
      Станкевич передает Любови отвертку. От соприкосновения Любовь смущается еще сильнее.
      ГОСПОЖА БЕЕР. Смотрите, лед уже тает… Ну, наконец-то весна начинается.
      НАТАЛ и. Любовь, ты должна прийти на собрание философского кружка. Мы собираемся каждую пятницу у Николая.
      СТАНКЕВИЧ. ВЫ живете в Москве?
      ЛЮБОВЬ. Нет.
      ВАРВАРА. МЫ здесь всего на несколько дней. Хотя у нас в Твери философии тоже хватает. Вы должны познакомиться с моим сыном, Михаилом.
      СТАНКЕВИЧ. Он изучает философию? ВАРВАРА. Да. Он служит в артиллерии. ЛЮБОВЬ (С коньками в руках). Вот. ГОСПОЖА БЕЕР. Нам пора. Так что не забудьте, господин Станкевич.
      ГОСПОЖА БЕЕР уходит с ВАРВАРОЙ. Станкевич кланяется всей уходящей компании, но затем передумывает.
      СТАНКЕВИЧ. Я провожу вас до коляски. (Обращается к Любови, предлагая понести коньки.) Вы позволите…
      Любовь отдает ему коньки. (Обращаясь к Любови.) Мы сейчас читаем Шеллинга. Может быть, вам… НАТАЛИ. Вы понесете мои коньки? Как галантно!
      НАТАЛИ, ЛЮБОВЬ И СТАНКЕВИЧ уходят вслед за ВАРВАРОЙ и госпожой БЕЕР. Погода меняется… собираются грозовые облака, дождь. Заметно темнеет. БЕЛИНСКИЙ, скособочившись и сутулясь, рысцой несется на званый вечер. На нем новое хорошее пальто.
      Март 1835 г.
      Званый вечер - обычный "приемный день" в доме госпожи Беер. Присутствие слуг в ливреях не означает ни большого богатства, ни роскошных интерьеров. Ливреи скорее потрепанные, и масштаб происходящего скорее домашний, чем великосветский. Слуга в ливрее принимает мокрое пальто Белинского. В комнатах гости больше расхаживают, чем сидят в креслах. Персонажи появляются в поле зрения тогда, когда обстоятельства того требуют. В сцене гораздо больше движения и наплывов, чем можно заключить из ее последовательного описания. Вино, еда, лакеи, гости, музыка и танцы присутствуют на сцене настолько, насколько необходимо.
      Мимо торопятся ТАТЬЯНА и АЛЕКСАНДРА. Они держатся за руки и заговорщицки смеются.
      ТАТЬЯНА. Неужели она!.. АЛЕКСАНДРА. Она-то да, да он не стал!
      Обе снова отчаянно хохочут. ПЕТР ЧААДАЕВ, 41 года, с высоким лбом и голым черепом, философ-аристократ, кланяется им, в то время как они убегают вместе со своим секретом. Он водворяется на неприметном стуле.
      Чаадаев расположен скорее принимать желающих побеседовать с ним, чем самому искать такой беседы.
      ЧААДАЕВ. Чудесно… чудесно… молодежь…
      В другой части сцены ШЕВЫРЕВ, молодой профессор, с негодованием читает из журнала (из "Телескопа") Полевому, который слегка пьян и почти не слушает.
      ШЕВЫРЕВ (читает). "…Я упорно держусь той роковой мысли…" - нет, вы только послушайте: "…Я упорно держусь той роковой мысли…" ПОЛЕВОЙ (мрачно). Закрыли. (Щелкает пальцами.) Вот эдак. Мой "Телеграф" был одиноким голосом реформ.
      ШЕВЫРЕВ. ВЫ будете слушать?
      ПОЛЕВОЙ. Разумеется, разумеется. Что?
      ШЕВЫРЕВ. Этот выскочка - разночинец - по сути, отчисленный студент, которого Надеждин подобрал на помойке, пользуется "Телескопом" для издевательств над нашими лучшими, нашими достойнейшими - нет, вы послушайте вот это: "…Я упорно держусь той роковой мысли…" ПОЛЕВОЙ. Пусть Надеждин попробует редактировать настоящий журнал. "Телеграф" играл с огнем. Заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне!
      ШЕВЫРЕВ. ВЫ не хотите слушать.
      ПОЛЕВОЙ. Хочу.
      Ш Е в ы р Е в. "…Я упорно…" ПОЛЕВОЙ. НО чтобы закрыли (щелкает пальцами) - вот эдак, за отрицательную рецензию на пьесу!
      ШЕВЫРЕВ. "…Я упорно держусь той роковой мысли, что, несмотря на то что наш Сумароков далеко оставил за собою в "Трагедиях" господина Корнеля и господина Расина; что наш Херасков… сравнялся с Гомером и Виргилием… что наш гениальный Барон Брамбеус… в едком остроумии смял под ноги Вольтера…" КЕТЧЕР, довольно пьяный, возникает в круге зрения Полевого.
      ПОЛЕВОЙ. Кетчер! Слышали уже? (Щелкает пальцами.) "Телеграф" играл с огнем и доигрался!
      ШЕВЫРЕВ. "…ЧТО наш могущественный Кукольник с первого прыжка догнал всеобъемлющего исполина Гете…"??????/» a i S БЕЛИНСКИЙ робко присоединяется к вечеринке, но, услышав, как его собственные слова читают вслух, спасается бегством.
      "…И только со второго поотстал немного от Крюковского…"?, о Белинский, уходя, сталкивается с Михаилом, который танцует с Татьяной. Михаил в военной форме. Они не знакомы. БЕЛИНСКИЙ извиняется, не глядя, и уходит.
      "…Несмотря на все на это, повторяю: у нас нет литературы!.." ПОЛЕВОЙ (Кетчеру). Хорошо еще, что не отправили в Сибирь. И вас тоже, между прочим. Почему вас не арестовали вместе с Герценом и другими?
      КЕТЧЕР (пожимает плечами). Россия.
      ШЕВЫРЕВ (перебивает). Это не литературная критика, а попирание святынь ради собственного удовлетворения.
      Полевой отводит Кетчера в сторону. В это время входят ГОСПОЖА БЕЕР И ВАРВАРА и встречаются с Михаилом, которого теперь держит под руку Татьяна.
      ПОЛЕВОЙ. Я их предупреждал. Они погубили себя ни за что.
      ВАРВАРА. Мишель! Я не понимаю, почему ты не у себя в полку.
      МИХАИЛ. МОЙ полковник постоянно спрашивает то же самое.
      ВАРВАРА (уходя вслед за Михаилом и Татьяной). Мишель!.. m.»-.»',),*,,.* ',.-»* V. -, "' t x МИХАИЛ с ТАТЬЯНОЙ исчезают из виду. ШЕВЫРЕВ приклеивается к ВАРВАРЕ и уходит вместе с ней.
      ШЕВЫРЕВ. Вы уже видели "Телескоп"? Вы только послушайте: "…Я упорно держусь той роковой мысли…" Госпожа Беер замечает Чаадаева и устремляется к нему. Входящий СТАНКЕВИЧ раскланивается с ней.
      СТАНКЕВИЧ. Госпожа Беер.
      К его замешательству, госпожа Беер не замечает его. СТАНКЕВИЧ уходит в том же направлении, что и Белинский.
      КЕТЧЕР (между тем, обращаясь к Полевому). Осуждены тайно, после девяти месяцев в предварительном заключении. Троим дали тюремный срок, шестерых в ссылку, причем Герцена дальше всех - в Пермь.
      ПОЛЕВОЙ (щелкает пальцами в адрес госпожи Беер). Вот эдак.
      ГОСПОЖА БЕЕР (неопределенно). Господин Полевой…
      К Е т ч Е р (продолжает). И все это за какую-то болтовню за ужином, на котором Герцена вовсе не было. Самое смешное, что Сазонова, который там был, даже не арестовали. А теперь ему выдали паспорт для поездки за границу по состоянию здоровья! Если бы эти люди были врачами, то они бы рассматривали вам гланды через задницу…
      ГОСПОЖА БЕЕР (Чаадаеву). Петр Чаадаев!
      ЧААДАЕВ (госпоже Беер). Ваш дом - убежище, в моем случае - от безделья.
      ГОСПОЖА БЕЕР. Я всем говорю, что это вы написали ту ires mechante1 статью в "Телескопе".
      ЧААДАЕВ. Да, я видел… Интересное время.
      Го с п о ЖА БЕЕР. Время?
      ЧААДАЕВ. Да, время.
      Полевой без приглашения включается в беседу, бросая Кетчера.
      ПОЛЕВОЙ. Да, "Телеграф" доигрался! ГОСПОЖА БЕЕР. МЫ говорим о "Телескопе", господин Полевой.
      ПОЛЕВОЙ. Нет уж, позвольте с вами не согласиться. Мне ли не знать - мой "Телеграф" был голосом реформ. Я льщу себе тем, что к нему прислушивался государь император… Но кто бы мог подумать. Закрыли за отрицательную рецензию на новую пьесу Кукольника.
      Ч ААД АЕ в. Вы могли бы догадаться, что царская семья должна была благосклонно принять пьесу, объединяющую интересы Господа Бога и предков его императорского величества.
      П о л Е в о й. А вы ее видели, сударь?
      ЧААДАЕВ. Нет, меня не было в Петербурге.
      ГОСПОЖА БЕЕР. Согласитесь, господин Полевой, что вы будете выглядеть весьма нелепо через сто лет, когда "Рука Всевышнего Отечество спасла" станет классикой, а имя Кукольника - символом российского театра.
      За сценой слышится грохот опрокидываемого стола, звон падающих бокалов, тревожные возгласы и растерянные восклицания. БЕЛИНСКИЙ, пятясь, задом появляется на сцене. Он рассыпается в извинениях. Вслед за ним входит СТАНКЕВИЧ. Кетчер по-рыцарски бросается спасать ситуацию.
 
      1 ужасно злую (фр.).
      КЕТЧЕР. Пропустите, я врач!
      Го с п о ж А Б Е Е р. Ну что такое на этот раз? БЕЛИНСКИЙ. Я знал, что так получится! СТАНКЕВИЧ. Ничего страшного, Белинский.
      Белинский пытается бежать, Станкевич, стараясь его остановить, хватается за карман и отрывает его. На пол падают монета или две и маленький перочинный ножик. Белинский, не обращая внимания, напролом пробивается к выходу. i Погоди… Ты что-то обронил…
      Станкевич подбирает монеты. В то же время госпожа Беер отправляется узнать, в чем дело, и застает его в позе, которую она принимает за умоляющую. Она жестом дает понять, что ей не до того, и, не останавливаясь, уходит.
      Станкевича, ползающего по полу, сбивает приход Натали.
      НАТАЛ и. Что вы делаете?
      СТАНКЕВИЧ. Натали! Ваша мать… В чем я провинился?
      Н АТАЛ И. Она… (Твердо.) Вы дали ей основания полагать, что вы.;, вы играли моими чувствами.
      ПОЛЕВОЙ (уходя, щелкает пальцами и обращается ко всем, но ни к кому в отдельности). Вот эдак!
      СТАНКЕВИЧ (поражен). Но… за все время, что я бываю у вас в доме, за весь год, что вы посещаете наши занятия, разве я хотя бы словом или жестом осквернил чистую духовность наших…
      НАТАЛИ (теряя свою сдержанность). Да ведь уже больше года! (Уходит, оставляя Станкевича в недоумении, и немедленно возвращается. Меняет курс.) Вы… вы жестоки к моей подруге Любови Бакуниной!
      СТАНКЕВИЧ. Я? Я ни разу даже не…
      Н АТАЛ и. Разве вы не замечаете, что нравитесь ей?
      СТАНКЕВИЧ (заинтересованно). Правда?
      Натали дает ему пощечину и начинает плакать. Входящий МИХАИЛ пытается ее задержать.
      МИХАИЛ. Натали?..
      НАТАЛИ убегает. Михаил замечает Станкевича. Они приветствуют друг друга легким поклоном.
      Вы Станкевич?
      С ТА н к Е в и ч. А вы Бакунин.
      Михаил крепко пожимает Станкевичу руку.
      М и х А и л. Я думал, что мы никогда не встретимся.
      СТАНКЕВИЧ. Ваши сестры…
      МИХАИЛ. Упоминали о моем существовании?
      СТАНКЕВИЧ. Именно. Вы здесь надолго?
      МИХАИЛ. На неделю или около того. Мои уезжают завтра, но у меня дела в Москве. Армейские хлопоты.
      СТАНКЕВИЧ. ВЫ В артиллерии?
      МИХАИЛ. Не судите по внешности.
      СТАНКЕВИЧ. Я этому учусь.
      МИХАИЛ. В артиллерии трудно заниматься ввиду громких взрывов, являющихся неотъемлемой частью артиллерийской жизни. "Система трансцендентального идеализма" плохо известна в армии.
      СТАНКЕВИЧ. ВЫ читаете Шеллинга!
      МИХАИЛ. Разумеется! Вы видите перед собой искру неделимого огня созидания, лишь одно мгновение в вечной борьбе, которую ведет стремящаяся к сознанию природа.
      СТАНКЕВИЧ. ВЫ обязаны прочесть Канта. Мы все кантианцы, включая Шеллинга.
      МИХАИЛ. Слава Богу, что я с вами познакомился. Где бы нам поговорить? Вы любите устрицы? Отлично. Подождите здесь - я только возьму свою фуражку и немедленно назад. (Оборачивается.) У вас при себе есть деньги?
      СТАНКЕВИЧ (Сготовностью). Есть.
      МИХАИЛ. После.
      М и ХАИ л уходит. Через какое-то время Станкевич вспоминает об оброненном ножике и рассеянно возобновляет поиски. Александра и Татьяна быстро проходят через сцену. Их перехватывает Натали, которая меняет направление, чтобы подойти к ним.
      НАТАЛИ. Друзья мои! Я знаю все!

      НАТАЛИ. ЕГО сердцем завладела другая! Погодите, я вам все расскажу!
      СЕСТРЫ. Не может быть! Кто? Откуда ты знаешь? Я думала, что ты ему нравишься!
      НАТАЛИ. ОН мне голову морочил!
      В то время как они уходят, появляется ЛЮБОВЬ.
      СЕСТРЫ. Люба! Здравствуй! Ты ни за что не догадаешься!..
      Натали сворачивает и тянет за собой Александру и Татьяну. У них непонимающий вид. Они уходят втроем. Наталья шепчет им на ухо.
      ЧААДАЕВ. Чудесно, чудесно…
      Станкевич замечает присутствие Любы. Он прекращает поиски, выпрямляется и кланяется ей, потеряв от скованности способность говорить.
      ЛЮБОВЬ. ВЫ что-то потеряли?
      СТАНКЕВИЧ. Я?.. Я искал… кажется, перочинный ножик. (Пауза.) Так вы уже завтра уезжаете домой?
      ЛЮБОВЬ. Да. Но, может быть…
      Любовь не успевает закончить, как Михаил, не успев вернуться, уводит Станкевича.
      МИХАИЛ. Пойдемте! Люба!.. Как видишь, я познакомился со Станкевичем. Мы идем говорить о Канте. Кант - наш человек. Ох, сколько времени я потратил впустую! Но с этого момента…
      ЛЮБОВЬ. Мишель…
      МИХАИЛ. Что?
      ЛЮБОВЬ (находится). А как же… армия?
      МИХАИЛ. Не беспокойся, я все устроил. (Они уходят.) Вы должны приехать погостить у нас в Премухине. Приедете?
      Он подхватывает Станкевича и, уходя, почти сталкивается с Белинским.
      ЛЮБОВЬ. Премухино!..
      Белинский замечает ее. Видно, что они знакомы. Любовь не замечает его присутствия. Повернувшись, чтобы уйти, она замечает на полу перочинный ножик. Со счастливым возгласом она поднимает его.
      БЕЛИНСКИЙ. А… Кажется, это мой…
      Любовь прижимает ножик к губам и опускает его за вырез. Она видит Белинского.

      Ошарашенный, Белинский кланяется.
      БЕЛИНСКИЙ. Я глубоко… глубоко…
      ЛЮБОВЬ. Простите меня… Я что-то…
      БЕЛИНСКИЙ. Ну что вы! Я глубоко… глубоко…
      ЛЮБОВЬ. Видите ли, у меня такая ужасная память.
      БЕЛИНСКИЙ. Память? Ах да. (Оправляется.) Белинский. Философский кружок. В пятницу.
      Л ю Б о в ь. Ах да. Вот где я вас видела. Извините, ради Бога. До свидания, господин Белинский. Мы завтра уезжаем домой. (Уходит.) Входит Ш Е в ы р Е в, направляясь к Чаадаеву.
      БЕЛИНСКИЙ (сам себе). Дурак!
      Шевырев неуверенно задерживается, в удивлении. Белинский приходит в себя.
      Профессор Шевырев! Это я, Белинский. Я посещал ваши лекции по истории русской литературы. ШЕВЫРЕВ (с сарказмом). Вы ошибаетесь, милостивый государь. У нас нет литературы.
      БЕЛИНСКИЙ ретируется, в то время как Шевырев подобострастно приближается к Чаадаеву.
      Я полагаю, что имею честь говорить с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Позвольте выразить мое восхищение вашей книгой…
      ЧААДАЕВ. Моей книгой?
      ШЕВЫРЕВ. "Философические письма".
      ЧААДАЕВ. А-а. Благодарю вас. Я не знал, ч" о ее опубликовали.
      ШЕВЫРЕВ. Тем не менее это не помешало ей приобрести множество почитателей… из которых мало столь же восторженных, как… (Кланяется.) Шевырев, Степан Петрович, профессор истории словесности Московского университета. (Достает из кармана кипу исписанных листов.) Мой экземпляр первого письма, сударь, - лишь несовершенная копия оригинала.
      ЧААДАЕВ. Позвольте взглянуть? (Коротко смотрит.) Нет, не тянет и на это. Я писал по-французски. Я писал, между прочим, что мы, русские, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов, стремившихся к просвещению. Возрождение обошло нас, пока мы сидели в своих норах. И вот мои слова… переписаны, переведены и снова переписаны… Будто свидетельство минувших веков, до изобретения печатного станка.
      ШЕВЫРЕВ. Да, книга сложная с точки зрения публикации. Именно в связи с этим я и обращаюсь к вам. Нескольким сотрудникам университета было выдано разрешение на публикацию литературного журнала под названием "Московский наблюдатель"… И мы с огромным удовольствием преподнесли бы "Философические письма" читающей публике. (Молчание.) Если вы удостоите нас такой чести. (Молчание.) Вопрос, конечно, в том, как провести текст через цензуру. (Молчание.) Это вполне возможно, я уверен, только надо изменить одно или два слова. (Молчание.) Два. Я бы просил вашего позволения изменить два слова. (Молчание.) "Россия" и "мы".
      ЧААДАЕВ. "Россия" и "мы".
      ШЕВЫРЕВ. "МЫ", "нас", "наше"… Они вроде красных флажков для цензора.
      ЧААДАЕВ. А вместо них… что же?
      ШЕВЫРЕВ. Я бы предложил "некоторые люди".
      ЧААДАЕВ. "Некоторые люди"?
      ШЕВЫРЕВ. Да.
      ЧААДАЕВ. Оригинально.
      ШЕВЫРЕВ. Благодарю.
      ЧААДАЕВ (пробует вслух). "Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…" (Возвращает страницы.) Вы позволите мне подумать над вашим предложением?
      Шевырев пятится с поклоном. Спешно входят АЛЕКСАНДРА И ТАТЬЯНА, возбужденно переговариваясь.
      ТАТЬЯНА. Бедная Натали. АЛЕКСАНДРА. Она уступила его из любви!
      Они торопливо уходят.
      ЧААДАЕВ. Чудесно… чудесно…
      Во время перемены картины Любовь проходит через сцену в танце сама с собой и, в самом конце, вдруг начинает кружиться и исчезает из виду.
      Март 1835 г.
      На сцене светлеет. День неделей позже. НАТАЛИ вбегает в комнату в некотором возбуждении, граничащем с легкой истерикой. За ней идет МИХАИЛ, слегка пристыженный.
      НАТАЛИ. Наверное, я сама виновата. Иначе как могло получиться, что вы оба… это так унизительно!
      МИХАИЛ. Да, но справедливости ради надо заметить, что Николай и я унизили тебя каждый по-своему.
      НАТАЛ и. Я его больше знать не хочу.
      МИХАИЛ. У Николая все происходит от внутренней сдержанности.
      НАТАЛИ (С подозрительным недоверием). Он что, себя сдерживал?
      МИХАИЛ. Ну, с тобой у него, вероятно, не было необходимости…
      НАТАЛИ (вспыхивая). Что ты имеешь в виду?
      МИХАИЛ. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…
      Н АТАЛ И. НО ведь вы знакомы всего неделю!
      МИХАИЛ. ОН мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм, кушали устрицы, и слово за слово…
      HAT АЛ и. Понятно. Ну и что было дальше?
      МИХАИЛ. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…
      НАТАЛИ. В беседке.
      МИХАИЛ. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее - ну ты сама понимаешь.
      НАТАЛИ. Не может быть!
      МИХАИЛ. Может. Ну, обе ее… обе из них.
      НАТАЛИ. ОХ. Ладно, рассказывай дальше.
      МИХАИЛ. Знаешь, я только что вспомнил.

      МИХАИЛ. Я обещал никому не говорить.
      НАТАЛИ. Ну теперь ты просто обязан сказать.
      МИХАИЛ. Нет, право, лучше не стоит…
      НАТАЛИ. Михаил!
      МИХАИЛ (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом делепро исходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…
      НАТАЛИ. И он ей это объяснил, да?
      МИХАИЛ. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.
      НАТАЛИ. Чем?
      МИХАИЛ. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.
      НАТАЛ И. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.
      МИХАИЛ. Натали, ты даешь мне веру в себя. Если хочешь знать, Шеллинг сам не понимает всего значения своей философии. Возвыситься до Общей идеи - значит дать волю нашей природной страсти…
      НАТАЛ И. Да! И ты сделаешь это. Видишь, я понимаю тебя лучше всех, даже лучше твоих сестер.
      МИХАИЛ. МОИХ сестер?
      НАТАЛИ. ОНИ тебя любят, но видятли они, какой ты на самом деле? Постигли ли они твой внутренний мир?
      МИХАИЛ. Наверное, нет…
      НАТАЛ И. ОНИ так и не возвысились над объективной реальностью, в которой ты всего лишь их старший брат.
      МИХАИЛ (просвещенный). Ну, оно и понятно!
      НАТАЛ и. Я им все объясню. Я передам с тобой письмо, когда ты поедешь домой, пусть прочитают.
      МИХАИЛ. Хорошая идея.
      Лето 1835 г.
      Редакция "Телескопа". Помещение, подходящее для издания малотиражного журнала. Оно мало чем отличается от обыкновенной комнаты. Мы видим входную дверь и дверь во внутреннюю комнату. ЧААДАЕВ сидит, дожидаясь. Из внутренней комнаты входит БЕЛИНСКИЙ с готовым набором и гранками и направляется к единственному столу. Чаадаев встает. Белинский И удивлен его появлением. Светскости у Белинского не прибавилось.
      ЧААДАЕВ. Чаадаев. БЕЛИНСКИЙ. Белинский. ЧААДАЕВ. А профессор Надеждин… БЕЛИНСКИЙ. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть. ЧААДАЕВ. Ага. Могу я сесть? Б Е л и н с к и й. Да. Тут есть стул.
      Чаадаев садится. Пауза. Белинский по-прежнему стоит в ожидании.
      ЧААДАЕВ. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от… БЕЛИНСКИЙ (в смятении). А-а. Спасибо. (Садится к столу, но ерзает.) Проходит время.
      ЧААДАЕВ. Надеждин обедает? БЕЛИНСКИЙ. Нет, он на Кавказе. ЧААДАЕВ. Ага. Что ж… в таком случае… БЕЛИНСКИЙ. Но я жду его со дня надень. ЧААДАЕВ. И тем не менее. БЕЛИНСКИЙ (в сильном смущении). Я не вполне понял…
      ЧААДАЕВ. Виноват, целиком моя ошибка.
      БЕЛИНСКИЙ. ОН уехал на Кавказ на несколько месяцев.
      ЧААДАЕВ. Конечно.
      БЕЛИНСКИЙ. Он оставил меня за главного.
      ЧААДАЕВ. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество "Телескопа" заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.
      БЕЛИНСКИЙ (мрачно). А, так вы заметили.
      ЧААДАЕ в. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров "Наблюдателя", вот славная была бы от него передышка.
      Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах - литературе и критике, он преображается.
      БЕЛИНСКИЙ. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство - не одно и то же. Аристократизм - это атрибут определенной касты. Тогда как искусство есть предмет мысли и чувства. А иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.
      ЧААДАЕВ (вежливо). В самом деле…
      БЕЛИНСКИЙ. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…
      ЧААДАЕ в. Вы хотите сказать, что литература сама по себе может быть полезна, может иметь общественную цель…
      БЕЛИНСКИЙ. Нет! Пропади она пропадом, эта общественная цель. Нет, я имею в виду, что литература может заменить, собственно, превратиться в… Россию! Она может быть важнее и реальнее объективной действительности. Когда у художника есть только идея, он всего лишь писака, может - талантливый, но этого недостаточно, нам от этого не легче, если всякий раз при слове "Россия" мы начинаем смущенно ухмыляться и дергаться, как полоумные. "Россия!" А, ну да, извините. Вы же сами понимаете: глухомань - не история, а варварство; не закон, а деспотизм; не героизм, а грубая сила, и вдобавок эти всем довольные крепостные. Для мира мы лишь наглядный пример того, чего следует избегать. Но великий художник способен все изменить, я имею в виду Пушкина до, скажем, "Бориса Годунова", он теперь, конечно, исписался, ни одной великой поэмы за годы, но даже Пушкин… или Гоголь с его новыми рассказами, точно, Гоголь, и будут другие, я знаю, что будут, и скоро, у нас все новое растет не по годам, а по часам. Вы понимаете, о чем я? Когда при слове "Россия" все будут думать о великих писателях и практически ни о чем больше, вот тогда дело будет сделано. И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: "Из России. Я из России, жалкий ты подкидыш, и что ты мне на это скажешь?!" ЧААДАЕВ. ЕСЛИ позволите, я замечу вам, как ваш почитатель. Вы наживаете врагов не столько вашими убеждениями, сколько вашими… вашим стилем. Люди к нему не привыкли.
      БЕЛИНСКИЙ.А что мне делать? Ведь книга меня не под локоток берет, а за горло хватает. Мне нужно успеть шлепнуть мои мысли на бумагу, пока они не растерялись, да еще и поменять их на ходу, здесь все годится, тут не до стиля, тут дай Бог без сказуемого не остаться.
      ЧААДАЕВ. Да… интересное время. (Собирается уходить, но колеблется.) Я, кстати, принес тут кое-что для Надеждина. Произведение не новое. Возможно, вы с ним уже знакомы. (Передает рукопись Белинскому, который несколько мгновений изучает ее.)

      ЧААДАЕ в. Вероятно, для публикации не подойдет.
      БЕЛИНСКИЙ. ЧТО ВЫ, наверняка все не так уж плохо.
      ЧААДАЕВ. Я имею в виду для публикации в России.
      БЕЛИНСКИЙ. А, ну да.
      ЧААДАЕВ. Я разделяю ваши чувства, здесь есть даже ваши обороты… (Берет рукопись.) Позвольте… вот, например: "…nous sommes du nombre de ces nations qui ne semblent pas faire partie integrante du genre humain, qui n'existent que pour don-ner lecon au monde…"1 БЕЛИНСКИЙ (притворяется). Ага. Ну да… конечно… в самом деле…
      ЧААДАЕВ. Каким образом мы превратились в Калибана Европы? Мы стоим на одной ноге, не так ли, и должны повторить весь курс образования человека, который мы не усвоили. (Показывает.) Вот отсюда читайте.
      БЕЛИНСКИЙ. Я потом прочту.
      ЧААДАЕВ. ЧТО Ж… (снова собирается уходить) надо полагать, Надеждин меня известит, если он решится схлестнуться с цензором.
      БЕЛИНСКИЙ (смотрит в страницы). Да… Да…
      ЧААДАЕВ уходит с ощущением некоторой неловкости.
      Убедившись, что Чаадаев ушел, Белинский впадает в приступ яростного самоуничижения. Он бьет себя, колотит мебель и, наконец, начинает кататься по полу. ЧААДАЕВ возвращается и застает Белинского за этим занятием. 1 "Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь урок…" (фр.) ЧААДАЕВ. Виноват, целиком моя ошибка. Я пришлю вам текст на русском. (Кланяется и уходит.) Белинский садится за стол и кладет лицо на руки.
      Весна 1836 г.
      БЕЛИНСКИЙ спит за столом, положив голову на руки. Он просыпается, когда входит МИХАИЛ.
      МИХАИЛ. Белинский…
      БЕЛИНСКИЙ. А, Бакунин… прости… Заходи! Очень рад. Садись. Который час?
      МИХАИЛ. Не знаю. Надеждин здесь?
      БЕЛИНСКИЙ. Нет. Он у цензора, бьется за статью.
      МИХАИЛ. Черт… Ну ничего, слушай, сколько у тебя при себе денег?
      БЕЛИНСКИЙ. У меня? Ты извини, если бы у меня были…
      МИХАИЛ. Я в долг не прошу.
      БЕЛИНСКИЙ. Ну… у меня рублей пятнадцать.
      МИХАИЛ. Для начала хватит. Это будет гонорар за статью, которую я написал для "Телескопа". (Дает Белинскому несколько страниц.) Жаль, тебя не было на последнем собрании. Мы со Станкевичем открыли новую философию.
      БЕЛИНСКИЙ. Я был на последнем собрании. Может, подождешь, пока Надеждин вернется? Ах, так это перевод… Фихте.
      МИХАИЛ. Станкевич все проверил перед отъездом. Он отправился лечить чахотку на Кавказ. Кажется, тебе тоже туда пора. Как ты считаешь?
      БЕЛИНСКИЙ. Да как же я могу?..
      МИХАИЛ. Конечно, ты прав, тебе нужно сначала прочитать перевод. Фихте - вот наш человек! Теперь понятно, почему раньше все было как-то не так. Шеллинг старался меня убедить, что я всего лишь крошечная искорка сознания в Великом океане бессознательного. Но от моего Я так просто не избавишься! Каким образом я знаю, что существую? Вовсе не благодаря размышлениям! Размышляя, я исчезаю. Я знаю, что существую, когда чайка гадит мне на голову. Мир существует там, где я с ним взаимодействую. (Показывает с горбушкой черствого хлеба, которую он хватает со стола.) Я не потому ем хлеб, что он пища, а он пища оттого, что я его ем. Потому что я так решил. Я так повелел. Мир существует лишь как отпечаток моего Я. Собственное Я - это все, кроме него, ничего не существует. Наконец-то у нас есть философия, в которой все сходится! Можешь почитать, пока я напишу письмо. Сиди, сиди, я сяду за надеждин-ским столом.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, не заходи туда, там его дожидается…
      МИХАИЛ. Скажи, Белинский, что ты знаешь о Соллогубе? Говорят, он пишет.
      БЕЛИНСКИЙ. ОН фат. Пишет о светском обществе. Не то чтобы заслуживает презрения, но цена ему грош.
      МИХАИЛ. Красив собой? Ловкий наездник, меткий стрелок - из этих? Ничего, все равно я его отважу. Вроде бы он волочится за бедной Татьяной - Натали получила письмо от сестер… Ой, я забыл… (Открывает дверь и кричит.) Эй, человек!.. Попроси мадемуазель Беер подняться!.. Между прочим… (Дает Белинскому несколько визитных карточек.)Я тебе показывал? "Monsieur de Bacounine… Maitre de mathematiques…"1 БЕЛИНСКИЙ. ТЫ мне уже давал. Нашел себе учеников? 1 "Господин Бакунин… Учитель математики" (фр.).
      МИХАИЛ. Не все сразу. Кстати, если ты узнаешь о ком-нибудь… Отец меня подвел, очень подвел. Попытался упечь меня к губернатору в Тверь. Сам виноват, что я распрощался с родным очагом… Но, Господи, как я иногда скучаю по дому. Да еще Станкевич уехал из города, и Бееры скоро отправляются в деревню… Я подумываю, не простить ли его. Может, ты приедешь к нам погостить?
      БЕЛИНСКИЙ. Погостить?
      МИХАИЛ. В Премухино. Будем вместе изучать Фихте.
      БЕЛИНСКИЙ. Ну, я там буду глупо выглядеть.
      МИХАИЛ. У нас там все довольно скромно. Все, что тебе нужно, - это новая рубашка… Рублей пятнадцать, я больше тебя никогда ни о чем не попрошу.
      БЕЛИНСКИЙ. Я не могу дать. Извини, я… у меня намечается встреча.
      МИХАИЛ (без обиды). Еще одна провинциальная девка?
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, та же самая.
      НАТАЛИ появляется позади него.
      По крайней мере, она настоящая женщина, хоть и девка.
      МИХАИЛ (обращаясь к Натали). Он не тебя имеет в виду. НАТАЛИ (покорно). Я знаю. МИХАИЛ. Я собираюсь написать Татьяне, пока я здесь. БЕЛИНСКИЙ. Мадемуазель Беер… НАТАЛИ. Здравствуйте, Виссарион. Вас не было на философском кружке. БЕЛИНСКИЙ. Я был.
      Тем временем Михаил наполовину зашел во внутреннюю комнату, но вернулся.
      МИХАИЛ. Там кто-то спит.
      БЕЛИНСКИЙ (нервно). Я же тебе говорил…
      МИХАИЛ. КТО это?
      БЕЛИНСКИЙ. Строганов. Издатель.
      МИХАИЛ. Ничего, я его не потревожу. (Уходит во внутреннюю комнату и закрывает дверь.) БЕЛИНСКИЙ. Хотите присесть?, НАТАЛИ. Спасибо. (Садится.) Вот теперь стул существует. И я существую в том месте, где соприкасаюсь со стулом.
      БЕЛИНСКИЙ. Фихте на самом деле не имел в виду… Он говорил об отпечатке сознания на природе… о собственном Я.
      HAT А л и. По крайней мере, у Фихте мы все равны. Не то что Шеллинг. У того нужно было быть художником или философом, гением, чтобы служить моральным примером для нас, простых смертных.
      БЕЛИНСКИЙ. Да! Совершенно верно! Полная демократия в области морали! Фихте нас снова посадил в седло!
      НАТАЛИ. У Татьяны есть поклонник, граф Соллогуб. Мне ее сестры писали. Не нужно было говорить Мишелю - он теперь настроен против него и хочет, чтобы Татьяна отослала назад графские письма. А с какой стати она должна это делать? Женщина создана для того, чтобы ее боготворили. По крайней мере, русская женщина. Или немка, разумеется.?
      Белинского отвлекает шум голосов из внутренней комнаты. (Внезапно.) Эта ваша настоящая женщина - Жорж Санд?
      Бормотание за дверью становится оживленней и добродушней. Михаил смеется.
      БЕЛИНСКИЙ. Интересно, что там происходит.
      НАТАЛИ (С неожиданной страстью и гневом). Как вы смеете обзывать ее девкой?
      Жорж Санд освободила себя из женского рабства! Она святая!
      БЕЛИНСКИЙ (озадаченно и с тревогой). Ну что вы…
      НАТАЛИ (начинает рыдать). Я хочу быть француженкой. Или испанкой или итальянкой или даже норвежкой. Хоть голландкой!.. Или любой…
      МИХАИЛ выходит из внутренней комнаты с книгой в руках.
      МИХАИЛ (весело). Готово! (Дает Натали свое письмо, а Белинскому - деньги.) Натали читает письмо.
      БЕЛИНСКИЙ. ЭТО откуда?
      МИХАИЛ. Строганов заказал мне перевод одной немецкой исторической книжки. Восемьсот рублей, половина вперед, запросто, я им всем покажу! Вот возьми - теперь ты просто обязан приехать. Пойдем, Натали, мой посох, моя ученица, сестра моя в радости и горе…
      Н АТАЛ и. Это письмо ревнивого любовника! Мне ты таких писем никогда не писал.
      М и хА и л. Ну что теперь еще?
      НАТАЛИ. TU es vraiment un salaud! Adieu. (Запускает в него письмом и выходит.) Михаил поднимает письмо.
      МИХАИЛ (переводит Белинскому). "Ты в самом деле негодяй. Прощай…" Мне пора. Увидимся в Премухине - ты должен познакомиться с сестрами. (Выходит вслед за Натали.) Промежуточная сцена: 1836 г.
      Пианино. СТАНКЕВИЧ играет В четыре руки С ЛЮБОВЬЮ. ОН бросает играть и резко встает.
      СТАНКЕВИЧ. Любовь! Я должен вам сказать! В ваше отсутствие я был…
      ЛЮБОВЬ (помогает ему). На Кавказе.
      СТАНКЕВИЧ…Будто в огне. Вы у меня не первая. Я стою перед вами… оскверненный.
      ЛЮБОВЬ. ВЫ не должны об этом говорить.
      СТАНКЕВИЧ. Должен, должен - мне так больно в груди, что мои губы касались другой!
      ЛЮБОВЬ (пытаясь понять). Груди?
      СТАНКЕВИЧ (ошарашен). Губ, других губ. (Подозрительно.) А что, Михаил рассказывал?..
      ЛЮБОВЬ. Нет! В вас я нашла отражение своей внутренней жизни.
      СТАНКЕВИЧ. Я прощен?
      ЛЮБОВЬ. Николай, ведь и я не пришла к вам незапятнанной.
      СТАНКЕВИЧ. О моя милая…
      ЛЮБОВЬ. НО ПО сравнению с нашей возвышенной любовью что может значить какой-то поцелуй в беседке.
      СТАНКЕВИЧ (подпрыгивает). Он вам рассказал! О Боже!
      ЛЮБОВЬ. Нет!
      СТАНКЕВИЧ. Кто же тогда?.. Священник!
      ЛЮБОВЬ. Нет! Нет!
      СТАНКЕВИЧ. Тогда что вы имеете в виду?
      ЛЮБОВЬ. Барон Ренн поцеловал меня в беседке!
      СТАНКЕВИЧ. ОХ! Я тоже целовался в беседке. Но мне не понравилось.
      ЛЮБОВЬ. Мне тоже не понравилось. Там и было-то всего два поцелуя.
      Пауза.
      СТАНКЕВИЧ. Где? Л ю Б о в ь. В беседке.
      Пауза. Кажется, что они сейчас поцелуются. Он теряет решительность, садится и снова начинает играть.
      Декабрь 1836 г.
      Крошечная комната Белинского с одним окном. В окружающем ее большем пространстве угадывается прачечная, с ее паром, чанами и сушащимся бельем. На заднем плане слышен шум прачечной - белье, ворочающееся в чанах, льющаяся вода… В комнате небольшая кровать, бюро, за которым пишут стоя, обтрепанная кушетка, на которой вперемешку лежат книги и свертки, и дровяная печка. На полу стопками лежат газеты, журналы и бумаги рядом с примитивным умывальником и ночным горшком. На кровати лежит КАТЯ, молодая женщина, в одежде и в пальто. Слышны шаги БЕЛИНСКОГО, поднимающегося по лестнице. Он входит, неся в руках всякий деревянный мусор, подобранный на улице для печки. Он не ожидает встретить здесь Катю, которая садится на кровати при звуке его шагов. Она испугана, пока не увидела, что это он.
      БЕЛИНСКИЙ. Катя… Я думал, ты уже не вернешься. Я беспокоился.
      КАТЯ. Я так напугалась. Полиция приходила с обыском.
      БЕЛИНСКИЙ. Я знаю.
      КАТЯ. Я боялась, что они снова придут.
      Белинский кладет дрова для топки рядом с печкой.
      БЕЛИНСКИЙ. Я затоплю, когда станет холодно.
      КАТЯ. ОНИ даже в печке искали.
      БЕЛИНСКИЙ. ОНИ себя прилично вели с тобой? Не оскорбляли?
      КАТЯ. Кого, меня?
      БЕЛИНСКИЙ (меняет тему). Ну, раз ты ничего такого не заметила… Они для допроса приходили. Надеждина отправили в ссылку. Чаадаев под следствием. (Смеется.) Цензор лишился своих трех тысяч в год. Говорят, что он пропустил статью Чаадаева за карточной игрой.
      КАТЯ. Тебя не было дольше, чем ты обещал… Почему ты мне не писал?
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ же неграмотная.
      КАТЯ. Ну и что.
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ права. Прости. Что же ты делала, когда кончились деньги?
      КАТЯ. СВОИ драгоценности продавала.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, надеюсь, что нет. (Он обнимает ее и ласкает через одежду.) Нет, все на месте. (Целует ее.) КАТЯ. Как там было, куда ты ездил?
      БЕЛИНСКИЙ. Там была… семья. Удивительная. Я, конечно, знал, что бывают семьи. У меня у самого была семья. Но я и не представлял, что такое может быть.
      КАТЯ. ТЫ мне привез что-нибудь?
      БЕЛИНСКИЙ. И само это место, Премухи-но. Представь, раннее свежее утро: все чирикает и квакает, посвистывает и плещется, будто природа беседует сама с собой; и закат дышит - живой, как пламя… Там понимаешь, что Вечное и Универсальное может быть реальнее, чем твоя обыденная жизнь, чем эта комната и весь мир, замерший за ее окнами. Там начинаешь верить в возможность спасения и жизни там, в вышине, под покровом Абсолюта.
      КАТЯ (у нее не хватает терпения слушать). Ты можешь мне по-человечески рассказать, как там было?
      БЕЛИНСКИЙ. Ужасно.
      Он сдается и начинает всхлипывать. Катя, расстроенная и встревоженная, обнимает его и держит, пока он не приходит в себя.
      КАТЯ. Ничего… ничего… Ну что ты? БЕЛИНСКИЙ (оправляется). Не учись грамоте, Катя. Слова все только путают.
      Они выстраиваются как им угодно, безо всякой ответственности за обещания, которые не могут выполнить, и делай с ними что хочешь! "Объективный мир - это пока бессознательная поэзия души". Что значат эти слова? "Духовный союз прекрасных душ, достигающих гармонии с Абсолютом". Что это значит?
      КАТЯ. Я не знаю.
      БЕЛИНСКИЙ. ОНИ ничего не значат, а ведь я понимал их так ясно!
      Слышно, как Михаил топает по ступеням и кричит "Белинский!" сердитым голосом. Катя, без малейшей подсказки или беспокойства, натягивает на себя одеяло. Видно только ее лицо. МИХАИЛ вламывается с письмом в руке.
      МИХАИЛ. Так, давай уж объяснимся!
      БЕЛИНСКИЙ. Может быть, ты сядешь?
      М и ХАИ Л. Здесь не на чем сидеть, и я не собираюсь задерживаться.
      БЕЛИНСКИЙ. Тебе не понравилось мое письмо.
      МИХАИЛ. Мне не нравится, когда мне читают лекцию о предмете, о котором ты не имел бы никакого понятия, если бы мы со Станкевичем не перевели его для тебя и не взяли бы тебя в ученики. Мне не нравится, когда сопливый копеечный рецензент располагается у меня в доме и начинает читать мне нотации о моем поведении, будто я коллежский асессор какой-то. Когда он оскорбляет моих родителей и строит глазки моей сестре, которая может выбирать женихов среди лучших людей губернии.
      Белинский пошатывается, как от удара.
      БЕЛИНСКИЙ. А… а… так вот в чем дело…
      МИХАИЛ. Ха! Делал бы из себя посмешище с Александрой, мне все равно. Но я возражаю - мне мерзко, - что бедная Татьяна попалась на твое интеллектуальное кривляние, и ловила каждое твое слово, и смотрела на тебя как на… будто на… (Падает Белинскому на грудь и рыдает.) БЕЛИНСКИЙ (в смятении). Что?.. Что случилось?
      МИХАИЛ. Татьяна! Татьяна! Прости меня, Белинский, прости меня, мои грехи в десять раз больше твоих! Я сам не знаю, как назвать то, что я испытываю к ней, но я пропал - все мои идеалы бессильны против моей… моей… моей ревности…
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ ревновал ко мне?
      МИХАИЛ. ЭТО была пытка…
      Белинский тронут. Он обнимает Михаила.
      БЕЛИНСКИЙ. Бакунин, Бакунин…
      Михаил замечает, что Катя пристально на него смотрит.
      МИХАИЛ. О… простите, сударыня… (Он отстраняется от Белинского.) Бакунин. (Белинскому.) Мне в самом деле нужно идти. Станкевич передает привет. Я тебе говорил, что они с Любой договорились переписываться. Это секрет пока еще, но их письма прекрасны. Я их читаю Натали, и мы считаем, что он ее достоин. Варенька, к сожалению, дала слабину, - мне пришлось написать ей об этом животном, Дьякове. Но я этим занимаюсь. Извини, если я немного… ну сам знаешь… Но между нами все опять в порядке, да? Что ты будешь делать без "Телескопа"?
      БЕЛИНСКИЙ. Не знаю.
      МИХАИЛ (бодро). Хорошо, по крайней мере, что тебя в Сибирь не отправили. Чаадаев под домашним арестом… Ну, a bientot1, увидимся в пятницу. Ты что читаешь?
      БЕЛИНСКИЙ. Фихте, разумеется. А что? 1 До скорого (фр-). 1 и ХАИ л. Читай Гегеля. Гегель - наш человек. Фихте все уговаривал объективную реальность исчезнуть. Неудивительно, что я не туда зашел! (Кланяется Кате.) Сударыня, тысяча извинений. (Уходит.)!АТЯ. ХМ!.. (Передразнивает его.) Александра!
      Белинский достает из кармана маленький перочинный ножик.
      ЕЛИНСКИЙ. Вот. Гляди, что Я тебе привез..AT я (довольна). У меня никогда не было перочинного ножика. ЕЛИНСКИЙ. Это все, что у меня осталось. 1ромежуточная сцена - январь, 1837 г.
      Звучит музыка. АЛЕКСАНДР ПУШКИН, 37 лет, в пальто, стоит, прислонившись к косяку двери концертного зала. Он с презрением оглядывает публику, ловит чей-то взгляд, резко отворачивается и уходит. Вдалеке, будто в ином мире, слышен пистолетный выстрел.
      Февраль 1837 г.
      Ночь. Комната Белинского освещена лампой с сальной свечой. БЕЛИНСКИЙ, в пальто, оборачивает газетные листы вокруг собственного живота, чтобы согреться. Он кашляет в грязный платок. СТАНКЕВИЧ, тепло одетый, с улицы, расхаживает в возбуждении, держа открытую книгу.??. «ч V.-.;М '*.$:?: amp;'«"?*?::»*;:'? r.vft.rt R, «U и и* «?
      СТАНКЕВИЧ. Прежде всего мы должны перестать изображать из себя Гамлетов.
      БЕЛИНСКИЙ (читает текст у себя на животе). Вот послушай: "…смерть величайшего поэта из всех когда-либо живших…" Господи, как я ненавижу этих писак в манишках. Им-то что за дело? Это личная потеря, я отказываюсь делить ее с другими.
      СТАНКЕВИЧ. ЕГО нравственное и духовное отчаяние происходит от нежелания признать разумность объективного мира…
      БЕЛИНСКИЙ. Это она его погубила, в каком-то смысле.
      СТАНКЕВИЧ. Согласен! Она была не для него. Дуэль была неизбежным столкновением противоположных Я - драматическая диалектика. Все это есть у Гегеля.
      БЕЛИНСКИЙ.У Гегеля? Да она просто крутила романы!
      СТАНКЕВИЧ. ЧТО ж, я не спорю. Однако на более высоком, гегельянском уровне, дуэль на шпагах представляет собой…
      БЕЛИНСКИЙ. ОН стрелялся.

      БЕЛИНСКИЙ. ОН стрелялся.
      СТАНКЕВИЧ. КТО стрелялся?
      БЕЛИНСКИЙ. Пушкин.
      СТАНКЕВИЧ. Я говорю о Гамлете.
      БЕЛИНСКИЙ. О Гамлете?
      СТАНКЕВИЧ. Да, о Гамлете. Пьеса называется "Гамлет". Автор - Вильям Шекспир. В пьесе есть дуэль. Ты помнишь дуэль?
      БЕЛИНСКИЙ. Послушай, Станкевич, это, конечно, унизительно, но будь объективный мир так же эфемерен как отрыжка эльфа, или так же весом, как телячья отбивная… (Хватается за живот.) Ох, лучше бы не вспоминал!.. До тех пор, пока у кого-нибудь не хватит мозгов предложить мне редактировать какой-нибудь…
      СТАНКЕВИЧ (вынимает из кармана конверт с деньгами). Ах да, я же с этим и пришел. Тебе нужно поехать на Кавказ на пару месяцев. Вот. Здесь не только от меня, но и от Боткина, Аксакова, Каткова… от всех членов кружка…
      БЕЛИНСКИЙ. Спасибо.
      СТАНКЕВИЧ. ТЫ должен привести себя в…
      БЕЛИНСКИЙ.Я приведу. Не беспокойся.
      СТАНКЕВИЧ. Можешь захватить с собой Гегеля. (Протягивает книгу Белинскому, который ее осторожно открывает.) БЕЛИНСКИЙ. Значит, объективный мир - это все-таки не иллюзия?
      СТАНКЕВИЧ. Нет.
      БЕЛИНСКИЙ. Значит, и прачечная, и кузница, и все то, что Фихте называл отпечатками моего сознания… настоящие?
      СТАНКЕВИЧ. Да. Все разумное существует, и все существующее - разумно.
      БЕЛИНСКИЙ. А нищета, бесправие, цензура, кнуты и унижения, судебная волокита? Министр народного просвещения? Россия?
      СТАНКЕВИЧ. Существуют.
      БЕЛИНСКИЙ. Как же мы этого раньше не замечали?
      СТАНКЕВИЧ. Причем не только существуют, но и необходимы.
      БЕЛИНСКИЙ. ЭТО почему же?
      СТАНКЕВИЧ. ОНИ необходимы для поступательного движения истории, для ее диалектической логики.
      БЕЛИНСКИЙ. В самом деле? Значит, получается, что… беспокоиться по этому поводу… ненавидеть все это…
      СТАНКЕВИЧ. Неразумно. Грубая ошибка.
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ мне одолжишь словарь?
      СТАНКЕВИЧ. БОГ знает, когда мы теперь увидимся. Врачи настаивают, чтобы я ехал лечиться на воды, в Карлсбад. Сначала заеду домой, повидаю родителей.
      БЕЛИНСКИЙ. Тебя уже можно поздравить?
      СТАНКЕВИЧ. Еще нет. По крайней мере, официально. (Пауза.) Белинский… скажи Любови, что для меня она слишком хороша.
      БЕЛИНСКИЙ. ТЫ ей подходишь. Вы можете сделать друг друга счастливыми.
      СТАНКЕВИЧ. Счастье - это гармония с природой.
      БЕЛИНСКИЙ. Станкевич, ты когда-нибудь испытывал… страсть?
      СТАНКЕВИЧ. Я знаю, что испытал очень сильное чувство, когда она опустилась на колени, чтобы снять с Натали конек…
      БЕЛИНСКИЙ. Это ТО самое.
      СТАНКЕВИЧ. НО брак… он…
      БЕЛИНСКИЙ…существует.
      СТАНКЕВИЧ. В своем иллюзорном смысле да. И все это совместное хозяйство…
      БЕЛИНСКИЙ. Существует.
      СТАНКЕВИЧ. И… знаешь ли… дети.
      БЕЛИНСКИЙ. Существуют.
      СТАНКЕВИЧ. Семейная жизнь. Зимние вечера у камина.
      БЕЛИНСКИЙ. Существуют.
      СТАНКЕВИЧ. А что же тогда тень на стене [ пещеры? БЕЛИНСКИЙ.А вот это философия.
      Апрель 1838 г.
      Комната Белинского. Михаил переехал к Белинскому. Книги и прочий хлам, который прежде был на кушетке, теперь переместился на пол. МИХАИЛ лежит на кушетке, курит и пишет. БЕЛИНСКИЙ, в черкеске, лихорадочно пишет, стоя перед бюро, и кидает исписанные листы на пол, в кипу других страниц. На этот раз к шуму прачечной добавляется стук молота по наковальне снизу. Михаил вскакивает и открывает окно, чтобы крикнуть. Шум прачечной и стук молота становятся громче. Несколько мыльных пузырей влетают в окно. МИХАИЛ (кричит). Эй, стучите потише, черт бы вас побрал! (Он закрывает окно и начинает энергично расхаживать по комнате.) Мы заменим обложку с желтой на зеленую, чтобы читатель сразу увидел, что у "Московского наблюдателя" теперь новая редакция.
      Возобновившийся стук выводит его из себя. Он вылетает из комнаты и скатывается вниз по ступенькам, громко ругаясь.
      Белинский прекращает писать, чтобы снять черкеску. Он поднимает страницы с пола.
      Происходит переход - месяцем позже. День. Из кузницы не слышно ни звука. Шум прачечной поутих. Белинский возбужден и доволен. Он держит "Московский наблюдатель" в зеленой обложке и листает страницы. Входит МИХАИЛ И направляется прямо к кушетке. Там он начинает запихивать свои вещи в большую сумку на ремне.?
      БЕЛИНСКИЙ. Надо было поставить на обложку апрель, а не март… Возможно, с Гегелем некоторый перебор… Но твоя первая подписанная статья читается хорошо… (Он замечает, чем занят Михаил.) М и ХАИ л. Я должен ехать домой.
      БЕЛИНСКИЙ. Что-нибудь случилось?
      МИХАИЛ. Сельское хозяйство!
      БЕЛИНСКИЙ. Что значит "сельское хозяйство"?
      МИХАИЛ. ВОТ именно! Станкевич уже сколько месяцев сидит в Берлине, у профессора, который был прямым учеником Гегеля. А мой отец обещает заплатить по моим долгам, только если я соглашусь изучать сельское хозяйство!
      БЕЛИНСКИЙ. Почему именно сельское хозяйство?
      МИХАИЛ. Выясняется, что Премухино - это сельское хозяйство. Ты, наверное, думал, что оно просто существует само по себе, да? Такое эстетическое явление природы, вроде василька, только больше.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, я такие думал.
      МИХАИЛ. Ну, а я думал именно так. Я и не представлял, что оно окажется хозяйством. Крестьяне что-то там сеют, как сеяли их отцы; все это взрастает, его едят или скармливают скоту, и затем наступает время для нового посева. Сельская жизнь! Ничего себе тема для образованного человека! Так что придется поехать домой и объяснить все это отцу. Ну ничего, все равно я хотел увидеться с Варенькой до ее отъезда, да и Любовь себя неважно чувствует, я ее подбодрю…
      БЕЛИНСКИЙ. ЧТО слышно от Станкевича?
      МИХАИЛ (мрачно). Он считает, что не может больше просить денег у своего отца. Какая чепуха, честное слово! Ты бы видел их имение - тысячи душ! Если продать пару их дворовых - я три года мог бы изучать идеализм в Берлине… (Сложил вещи и собирается уходить.) По поводу "Наблюдателя", если тебе интересно, я решил, что вся эта затея с собственным журналом - ошибка.
      БЕЛИНСКИЙ. Ошибка?
      МИХАИЛ. Нужно все это прекратить. Мы не готовы.
      БЕЛИНСКИЙ. К чему?
      МИХАИЛ. МЫ ДОЛЖНЫ думать, думать, думать!
      БЕЛИНСКИЙ. ЭТО ОТТОГО, что я сократил несколько абзацев в твоей статье?..
      МИХАИЛ. Послушай, все очень просто. Мы не имеем права издавать журнал без серьезной подготовки.

      МИХАИЛ. Ну и отлично. Значит, решено. Я пошел. (Обнимает Белинского.) Ты по-прежнему мой Виссарион.
      БЕЛИНСКИЙ. Я всегда ценил твои достоинства, несомненные достоинства… Твою энергию, оптимизм… Последние месяцы, когда мы вместе читали Гегеля и готовили наш первый номер журнала, были самыми счастливыми в моей жизни. Никогда до этого я не видел в тебе столько любви, бодрости, поэзии. Таким я хочу тебя запомнить.
      МИХАИЛ. Спасибо, Виссарион.
      БЕЛИНСКИЙ. Я не хочу запоминать тебя тщеславным эгоистом, беспринципным грубияном, вечно выпрашивающим де- Г] нег, заносчивым наставником твоих вконец сбитых с толку сестер, которые верят только в одну философию "Мишель говорит…".
      МИХАИЛ. Ну, знаешь!..
      БЕЛИНСКИЙ. НО хуже всего это твое вечное бегство в абстракцию и фантазию, которое позволяет тебе не замечать, что жизнь философа - это аристократическое занятие, оплаченное потом пятисот премухинских крепостных, которые почему-то не могут достичь единения с Абсолютом.
      МИХАИЛ. Ах вот как. Что-то я не помню от тебя таких слов, когда твое рыло было в той же кормушке.
      БЕЛИНСКИЙ. Я об этом даже не думал. Я был как во сне. Но от реальности не уйдешь. Все существующее разумно, все разумное существует! Я не могу тебе передать, что со мной случилось, когда я прочитал эти слова у Гегеля. Меня будто сменили с поста, на котором я из последних сил охранял человечество. Я ухватил смысл взлета и падения империй, никчемность своих мучительных переживаний о собственной жизни. Реальность! Я повторяю это слово каждый вечер, ложась спать, и каждое утро, когда просыпаюсь. И наша с тобой реальность, Бакунин, состоит в том, что я являюсь редактором "Московского наблюдателя", а ты - его автором. Разумеется, ты можешь и дальше присылать свои статьи в редакцию. Я внимательно их рассмотрю. МИХАИЛ. Боже, вокруг меня одни эгоисты! Получается, что Гегель существовал ради того, чтобы наш Белинский мог спокойно спать?! И чтобы этот писака, считающий каждую копейку, мог пропищать мне в лицо "Реальность!", когда мои дух томится в цепях; когда весь мир будто сговорился против меня с этим сельским хозяйством и… О Господи, я должен уехать в Берлин! В этом единственный смысл моей жизни! Где мой избавитель? Неужели никто не понимает, что будущее философии в России зависит от нескольких несчастных рублей, которые мне нужно дать в долг? Вы еще увидите! Я вам всем покажу!.. (С грохотом выкатывается из комнаты. Слышно, как он спотыкается и что-то кричит, спускаясь по ступеням.) Июнь, 1840 г.
      Отвратительная погода. МИХАИЛ стоит ПОД дождем у поручней речного парохода. Над ним нависло черное небо. С берега на него смотрит ГЕРЦЕН. Михаил пытается перекричать бурю.
      МИХАИЛ. До свидания! До свидания, Герцен! Спасибо! До свидания, Россия! До свидания.
      Июль, 1840 г.
      Улица (Санкт-Петербург).
      Торопящийся БЕЛИНСКИЙ идет наперерез
      ГЕРЦЕНУ, который держит в руках журнал.
      ГЕРЦЕН. ВЫ Белинский?
      БЕЛИНСКИЙ. Да.
      ГЕРЦЕН. Герцен. Наш друг Бакунин, возможно, говорил обо мне.
      БЕЛИНСКИЙ (в некотором смятении). Говорил? Ах, нуда, говорил…
      ГЕ р ц Е н. В Петербурге нам, москвичам, бывает одиноко… С другой стороны, в "Отечественных записках" (указывает на журнал) заботы главного редактора вам не докучают. "Московского наблюдателя", конечно, жаль, но, честно говоря, интеллектуальная путаница в нем стала неинтересна.
      БЕЛИНСКИЙ. Вам хоть что-то в нем понравилось?
      ГЕРЦЕН. Мне понравился цвет обложки.
      БЕЛИНСКИЙ. ЭТО Бакунин придумал. Он теперь едет в Германию. Не знаю, как ему это удалось.
      ГЕРЦЕН. Я провожал его на кронштадтский пароход.
      БЕЛИНСКИЙ. Так вот оно что. Сколько вы ему одолжили?
      ГЕРЦЕН. Тысячу.
      БЕЛИНСКИЙ (смеется). Когда мне приходится просить в долг сотню, я заболеваю от унижения. А для Бакунина новый знакомый - это способ поправить дела.
      ГЕРЦЕН. Я познакомился с ним на благотворительном балу, где поднимались бокалы за гегелевские категории. "За Сущность", "за Идею"… Шесть лет тому назад, когда я отправлялся в ссылку, Гегеля почти не упоминали. А теперь шнурки в лавке невозможно купить, чтобы приказчик не спросил твоего мнения о Бытии в Себе. Это был благотворительный бал-маскарад. Только когда я увидел там двухметрового рыжего кота, который поднял бокал за Абсолютный субъективизм, до меня дошел весь смысл моей ссылки.
      БЕЛИНСКИЙ. ВЫ читали мою статью?
      ГЕРЦЕН. Да, еще были ваши статьи… Оказалось, что восставать против хода истории бессмысленно и самолюбиво, что негодовать по поводу неприглядных фактов - педантство и что искусству задаваться общественными вопросами - смешно. Мне стало понятно, что я должен отнестись к Гегелю с особым вниманием. И что же я обнаружил? Что вы перевернули Диалектический дух истории Гегеля с ног на голову, да и он сам тоже. Народ не потому штурмует Бастилию, что история развивается зигзагообразно. Наоборот, история идет зигзагом потому, что народ, когда ему уже невмоготу, штурмует Бастилию. Если поставить философию Гегеля на ноги, то окажется, что это - алгебра революции. Но в этой картине что-то не так. Судьбы народов подчиняются гегелевскому закону, но каждый из нас в отдельности слишком мелок для такого грандиозного закона. Мы - забава в лапах кота, не ведающего законов, огромного рыжего кота.
      Белинский, Белинский! Нами играет вовсе не некая воображаемая космическая сила, а Романов, воображения начисто лишенный, - посредственность. Он из тех чиновников, что, сидя за конторкой на почте, указывают на часы и отказываются принять письмо, потому что уже одна минута шестого… и он всю страну заставил дрожать, как садист учитель свой класс. Нигде власть не ощущает себя свободнее, чем здесь. Ее ничто не сдерживает, ни стыд перед соседями, ни суд истории. Самые мерзкие режимы в худшие из времен не подвергали Спинозу порке. Гейне не отправляли на рудники за поэму, никто не приходил за Руссо среди ночи за то, что он пел революционные песни на пьяной вечеринке. В деспотизме - России нет равных. Англичане тоже секут своих матросов и солдат, но ведь у нас порют в Инженерном училище! Да, я читал ваши статьи. Вы совершили интеллектуальное самоубийство. БЕЛИНСКИЙ. ЧТО Ж, ВЫ имеете моральное право. Ссылка - ваш почетный трофей. (Страстно.) Но я тоже страдаю за то, что думаю и пишу. Для меня страдание и мышление - это одно и то же!
      Герцен - как после отповеди.
      ГЕРЦЕН. В ссылке я вел жизнь мелкого чиновника. Еще я влюбился, по переписке. Я обвенчался, сбежав с невестой в полночь, - история не менее романтическая, чем в сочинениях Жорж Санд. Теперь нашему первенцу уже год. В моей жизни не было лучшего времени, чем последний год ссылки. Так что страданию вам не у меня надо учиться. А вот что касается Кота… У Кота нет ни планов, ни симпатий, ни антипатий, ни памяти, ни сознания, ни рифмы, ни смысла. Он убивает без цели и милует просто так. Когда он ловит ваш взгляд, дальнейшее зависит не от Кота, а от вас. (Он кивает на прощание.) БЕЛИНСКИЙ. Я вас уже видел однажды. В зоологическом саду. Вы были со Станкевичем… незадолго до вашего ареста.
      ГЕРЦЕН. Я тогда в последний раз видел Станкевича. Мы расстались почти что в ссоре. Вот нам урок…
      БЕЛИНСКИЙ. Но он же не умер, нет?
      ГЕ р ц Е н. К сожалению… да… Я получил письмо от Огарева. Станкевич умер в Италии месяц назад.
      Белинский поднимает лицо к небу и грозит ему кулаком.
      БЕЛИНСКИЙ. КТО ЭТОТ Молох, пожирающий своих детей??
      Пауза.?."•? ГЕРЦЕН. ЭТО РЫЖИЙ КОТ. (Уходит.) Рыжий Кот курит сигару, держит бокал с шампанским и наблюдает за Белинским с небольшого расстояния. Звучит музыка.
      Весна, 1843 г.
      Сцена заполняется танцующими и проходящими через сцену гостями. Все гости одеты в маскарадные костюмы, но в основном такие (Пастушка, Испанка, лорд Байрон, Казак), которые не скрывают лица. Этим они отличаются от РЫЖЕГО КОТА, огромного ободранного кота на задних лапах. Вскоре Кот вместе с толпой гостей исчезает из поля нашего зрения. Белинский его не замечает. ВАРЕНЬКА танцует с Дьяковым. Входит ВАРВАРА И встречается с ТУРГЕНЕВЫМ, который одет Арлекином. Он задерживается, чтобы поклониться Варваре. Она обходит его, стараясь перехватить Вареньку. ТУРГЕНЕВ уходит.
      ВАРВАРА (Вареньке). Александра слишком много танцует.
      ВАРЕНЬКА. НО ведь она с собственным мужем танцует.
      ВАРВАРА. ТЫ всего не можешь знать.
      ВАРЕНЬКА. Так, значит?.. (Довольна.)О!..
      ВАРВАРА (Вареньке). Ты ничего не знаешь! Ничего!
      ВАРЕНЬКА торопливо уходит. Дьяков предлагает руку Варваре. • (Дьякову.) Ну, я же говорила, что все будет хорошо, помните?.. Варенька вернулась, и вы снова вместе. Дьяков. Я самый счастливый человек на свете.
      Они уходят вместе.
      Входит ЧААДАЕВ С БЕЛИНСКИМ.
      ЧААДАЕВ. ЧТО ЭТО у вас за костюм, между прочим? БЕЛИНСКИЙ. Отрепья и пепел. Ч ААД АЕ в. Каждый имеет право менять свое мнение - никакого стыда в этом нет.
      БЕЛИНСКИЙ. Да. В этом я мастер, у меня отлично получается. Отчего все, кроме меня, точно знают, что думают, и держатся за это! Я сражался со своим ангелом-хранителем, а он шептал мне на ухо: "Белинский, Белинский, жизнь и смерть одного-единственного ребенка значит больше, чем вся твоя конструкция исторической необходимости". И я не смог это вынести.
      ЧААДАЕВ. Я имел виду перемену вашего мнения о Пушкине. Когда он еще был жив, вы мне говорили, что он исписался.
      БЕЛИНСКИЙ. Я не знал, что он нам преподнесет из могилы. Но его время все равно подошло к концу. Век Пушкина закончился. Потому мы и помним, где были и что делали, когда узнали о его смерти. Я всегда считал, что художник выражает свое время, когда поет безо всякой цели, как птица. Но теперь нам нужны новые песни и другой певец. У Пушкина Татьяна любит Онегина, но остается верна ничтожеству, за которого вышла замуж, и становится идеалом в глазах ее создателя. В романе Жорж Санд она была бы посмешищем, сама превратилась бы в ничтожество, верное закостенелому обществу. Человек и художник не могут больше встречаться только в дверях, бывая дома по очереди. Они неотделимы друг от друга, под крышей дома живет один и тот же человек, и судить о нем нужно целиком…
      ЧААДАЕ в. Вон еще одна Татьяна дожидается своей очереди… (Выходя, кланяется входящей Татьяне.) ТАТЬЯНА. Виссарион… мы думали, что вы навеки потеряны для Москвы.
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, я… Я просто вернулся, чтобы… Говоря откровенно, я женюсь… Вы ее не знаете. Молодая женщина.
      TAT ьЯНА. Так вы влюблены!
      Б Е л и н с к и й. Я бы не стал делать столь далеко идущие выводы.
      ТАТЬЯНА. В таком случае вам должно быть одиноко в Петербурге.
      БЕЛИНСКИЙ. Я слышал, вы болели.
      TAT ьЯ Н А. Болела?.. Да… Вот он, на балконе, видите? Арлекин. Он был знаком с Мишелем в Берлине. Хочет быть поэтом.
      БЕЛИНСКИЙ. БОЮСЬ, слишком длинный. Михаил вам пишет?
      ТАТЬ я НА. ОН открыл для себя революцию! Теперь он знает, где ошибался. Вы меня подождете? (Подходит к Тургеневу. Белинский ждет.) Я только хочу у вас кое-что спросить.
      ТУРГЕНЕВ. Очень рад вас видеть. Вы поправились?
      ТАТЬЯНА. Да. Мои письма, должно быть, были… утомительны.
      ТУ р гЕ н Е в. Вы навсегда останетесь…
      ТАТья н А. Вашей сестрой, вашей музой, да… Что ж, то было всего лишь воспаленное воображение. Но даже теперь радостно вспоминать. Я жила всем сердцем, всей душой. Теперь все изменилось. Я уж никогда не буду так счастлива, ни одна философия меня к этому не подготовила, так что можете рассказывать кому угодно, что я любила вас и положила к вашим ногам свою непрошеную любовь.
      ТУРГЕНЕВ. Что вы?..
      ТАТЬЯНА. ЭТО О Мишеле. Его посадят в тюрьму, если никто не поможет, а я не знаю, к кому еще…
      ТУ р г Е н Е в. Сколько?
      ТАТЬЯНА. Четыре тысячи рублей. Я знаю, что вы уже раньше…
      ТУ Р Г Е н Е в. Я столько не смогу.
      ТАТЬЯНА. ЧТО мне ему написать?
      ТУ Р Г Е Н Е В. Половину.
      ТАТЬЯНА. Благодарю вас.
      ТУ Р Г Е Н Е В (пожимает плечами). Простота всегда в цене. И чем дальше, тем больше. (Пауза.) Я знаю одну мельничиху… Мы познакомились, когда я охотился под Петербургом… Она от меня решительно ничего не хотела принимать. Но однажды она сказала: "Привезите мне подарок". - "Что бы вам хотелось?" - спросил я. "Привезите мне кусок ароматного мыла из Петербурга", - ответила она. В следующий раз я так и сделал. Она схватила его, убежала, потом вернулась и, сильно покраснев, протянула ко мне благоухающие руки и сказала: "Целуйте мои руки, как вы целуете руки ваших изысканных петербургских барышень…" Я опустился перед ней на колени… Кажется, за всю жизнь я не знал минуты прекраснее.
      ТАТЬЯНА убегает в слезах. Тургенев замечает ожидающего Белинского и подходит к нему.
      Вы Белинский? Простите… Для меня было бы честью, если бы вы приняли… (Достает из кармана маленькую книжку и протягивает ее с легким поклоном. Белинский берет и разглядывает ее.)

      ТУРГЕНЕВ. Об этом вам судить. Как видите, я излишне стеснителен, когда нужно предстать перед читателями в собственном обличье.
      БЕЛИНСКИЙ. НО… не можете же вы все время ходить В…
      ТУРГЕНЕВ.Я имею в виду инициалы на титульном листе.
      БЕЛИНСКИЙ. АХ, ну да. (Раскрывает книгу.) "Параша"… (Переворачивает страницу, читает несколько строк.) "Я не люблю восторженных девиц… Я не люблю их толстых, бледных лиц…" ТУ Р Г Е Н Е В. Это первая вещь, где звучит мой собственный голос. (Кланяется.) Иван Тургенев. Вы наш единственный критик. (Уходит.).1 Рыжий Кот, курящий сигару, отстает от группы гостей, проходящих через сцену. Гости уходят, Рыжий Кот остается. Белинский и Рыжий Кот долго смотрят друг на друга.
      БЕЛИНСКИЙ. Белинский. Рыжий Кот. Знаю.
      Они продолжают смотреть друг на друга.
      Осень 1844 г.
      Премухино, перед закатом. Семен и слуги расставляют стулья лицом к закату. АЛЕКСАНДР, 76 лет, выходит из дома.
      АЛЕКСАНДР. Еще один закат, еще чуть ближе к Богу.
      Появляется ВАРВАРА И зовет его из дома.
      ВАРВАРА. Куда ты? Так и до смерти простудиться недолго!
      АЛЕКСАНДР. Будем смотреть, как заходит солнце. Василий говорит, что завтра погода переменится.
      ВАРВАРА. ИДИ В дом, в жизни не слышала такой чепухи!
      АЛЕКСАНДР. Отчего же чепухи?
      Семен еле успевает убрать стул с пути Александра.
      Кто тут? Семен?
      С Е м Е н. Я, ваше превосходительство.
      АЛЕКСАНДР. Молодец. (Он протягивает вперед руку. Семен ее целует.) Перестань, дурак. Сесть куда?
      Семен усаживает Александра на один из стульев.
      ВАРВАРА. Я тебе скажу, в чем чепуха. Во-первых, никакого солнца нет, а во-вторых, даже если б оно и было, ты бы все равно его не увидел. Вдобавок Василий уж который год как умер.
      АЛЕКСАНДР. Умер? Ну да. Кто же у нас теперь лесником?
      ВАРВАРА. ТЫ продал лес.
      АЛЕКСАНДР. Посиди со мной.
      ВАРВАРА заходит обратно в дом.
      Взошла луна, но то не ночь. Кто там?
      СЕМЕН. Ваша честь, дозвольте спросить, ваше превосходительство… У нас говорят, что раскладка из армии пришла, ваше превосходительство. Да в рекруты никто идти не хочет, ваша честь. Наши парни все в страхе от этого, а матери так еще хуже… Правда ли это, ваше превосходительство?..
      АЛЕКСАНДР (сердито). Что, загордились слишком, чтобы отчизне служить? Если еще раз услышу, то всех отдам, раскладка или нет! Если бы воровали меньше да работали больше, то у меня бы деньги были на выкупную квитанцию, когда раскладка придет. Тогда соседям пришлось бы своих людей отдавать в солдаты вместо меня.
      Семен валится на колени и обнимает ноги Александра.
      СЕМЕН. Помилуйте, ваше превосходительство! Имейте снисхождение! i Татьяна выходит из дома с покрывалом.
      ТАТЬЯНА. Ну что еще теперь? Мать просила на тебя накинуть. (Укутывает Александра.) АЛЕКСАНДР. Совать нос в мои письма! (Семену). Это уж чересчур.
      ТАТЬЯНА. ТЫ же знаешь, что он неграмотный. В чем дело, Семен?..? •» irf. i-ii.'iii}.! [tn'i\(i".'"i /Гл П.
      Семен пятится, кланяясь.
      АЛЕКСАНДР. Это из-за орла. Наверняка. На конверте был тисненый орел. Ступай, ступай, старый приятель… и скажи этим сплетникам, что не было никакой раскладки, что государь похуже известие приберег для твоего неповинного барина.
      ТАТЬЯНА. Семен уже ушел, отец. Я скажу ему. (Татьяна встает, но отвлекается.) Ой, смотри. Облако поднимается…
      Появляется солнечный свет - слабый и почти красный.
      Самое время!
      АЛЕКСАНДР. Я его вижу.
      ТАТЬЯНА. Что это было за письмо?
      АЛЕКСАНДР. Будто костер!
      ТАТЬЯНА. Про Михаила?
      АЛЕКСАНДР. Михаил больше не вернется домой. (Пауза.) Я попросил священника мне его прочесть. Михаил был вызван в российское консульство в Берне для получения официального предписания вернуться на родину… за связь с какими-то социалистическими крикунами у них там, в Швейцарии. Представь себе, в Швейцарии! Среди всех этих упитанных коров, гор и сыра. Михаил теперь, кажется, в Париже. Императорским указом бывший поручик Михаил Бакунин лишен дворянского достоинства и сослан на каторгу в Сибирь. Его имущество конфисковано в казну. (Пауза.) Вы выросли в раю, все вы, дети, в гармонии, которая поражала всех вокруг. Потом, когда за Любовью ухаживал этот кавалерист, как его звали?..
      Тата берет его руку и через какое-то мгновение утирает его рукой себе слезы.
      ТАТ ьЯНА. Так странно… В Премухине Михаил никогда не интересовался политикой. Мы все были выше этого. Много выше.
      АЛЕКСАНДР. Солнце зашло. Да?
      Татьяна кивает.
      Я видел, как оно опускалось. ТАТЬЯНА. Да. АЛЕКСАНДР. Зашло? ТАТЬЯНА. Да. Я говорю, да.
      Затемнение

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

 
      и 1' -,,-.,,, «,,; nV !
 
      Действующие лица
      АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН, радикальный писатель НАТАЛИ ГЕРЦЕН, его жена TATA ГЕРЦЕН, ИХ ДОЧЬ САША ГЕРЦЕН, ИХ СЫН Коля ГЕРЦЕН, их младший сын НИКОЛАЙ ОГАРЕВ, поэт и радикал ИВАН ТУРГЕНЕВ, ПОЭТ И писатель ТИМОФЕЙ ГРАНОВСКИЙ, историк НИКОЛАЙ КЕТЧЕР, доктор КОНСТАНТИН АКСАКОВ, славянофил Няня ЖАНДАРМ
      ВИССАРИОН БЕЛИНСКИЙ, литературный критик ГЕОРГ ГЕРВЕГ, радикальный поэт
      ЭММА ГЕРВЕГ, его жена
      МАДАМ ГА А г, мать Герцена
      НИКОЛАЙ САЗОНОВ, русский эмигрант
      МИХАИЛ БАКУНИН, русский активист в эмиграции
      ЖАН-МАРИ, французский слуга
      КАРЛ МАРКС, автор "Коммунистического манифеста"
 

МАЛЬЧИК ИЗ МАГАЗИНА

 
      НАТАЛИ (НАТАША) ТУЧКОВА, подруга Натали
      БЕНУА, французский слуга
      Синяя БЛУЗА, парижский рабочий
      МАРИЯ ОГАРЕВА, жена Огарева, живущая с ним раздельно
      ФРАНЦ ОТТО, адвокат Бакунина
      Рокко, итальянский слуга
      ЛЕОНТИЙ БАЕВ, российский консул в Ницце
      Действие происходит между 1846-м и 1852 гг. в Соколове, барском поместье в 15 верстах от Москвы, в Зальцбрунне в Германии, Париже, Дрездене и Ницце.
      Действие первое ?

«

 
      Лето 1846 г.
      Сад в Соколове, в барской усадьбе в 15 верстах от Москвы.
      ОГАРЕВ, 34 лет, читает НАТАЛИ ГЕРЦЕН, 29 лет, из журнала "Современник". ТУРГЕНЕВ, 28 лет, лежит на спине без движения, надвинув на глаза шляпу. Он ничего не слышит.
      НАТАЛИ. Отчего ты остановился?
      О г АР Е в. Я больше не могу. Он сошел с ума.
      Закрывает журнал и дает ему упасть.
      Н АТАЛИ. Ладно, все равно было скучно.
      САША ГЕРЦЕН, семи лет, пробегает через сад. За ним бежит няня, с детской коляской.
      У Саши в руках удочка и пустая банка для мальков.
      Саша, не подходи слишком близко к реке, любимый мой! (Обращается к няне.) Не пускайте его играть на берегу!
      ОГАРЕВ. Но… у него ведь, кажется, удочка в руках…
      Н AT А л и (зовет). А где Коля? (Смотрит в другую сторону.)Хорошо, хорошо, я присмотрю за ним. (Продолжаяразговор.) Я не против скуки. Скучать в деревне даже приятно. Но вот в книге скука непростительна. (Отворачивается и говорит, забавляясь.) Куда приятнее кушать цветочки. (Взглядывает на Тургенева.) Он что, заснул?
      ОГАРЕВ. Он мне об этом ничего не говорил.
      НАТАЛИ. Александр и Грановский пошли собирать грибы. Должно быть, скоро вернутся… О чем поговорим?
      ОГАРЕВ. Давай… конечно.
      НАТАЛИ. Отчего мне кажется, что я здесь уже бывала раньше?
      ОГАРЕВ. Потому что ты здесь была прошлым летом.
      НАТАЛИ. Разве у тебя не бывает такого чувства, что, пока время стремглав несется неизвестно куда, бывают минуты… ситуации… которые повторяются снова и снова. Как почтовые станции, где мы меняем лошадей.
      ОГАРЕВ. МЫ уже начали? Или это еще до того, как мы начнем беседовать?
      НАТАЛИ. Ах, перестань валять дурака. Все равно что-то не так в этом году. Хотя здесь все те же люди, которые были так счастливы вместе, когда мы сняли эту дачу прошлым летом. Знаешь, что изменилось?
      ОГАРЕВ. Прошлым летом здесь не было меня.
      НАТАЛ И. Кетчер дуется… Взрослые люди, а ссорятся из-за того, как варить кофе.
      ОГАРЕВ. НО Александр прав. Кофе плох. И может, метод Кетчера его улучшит.
      НАТАЛИ. Разумеется, это не парижский кофе!.. Ты, верно, жалеешь, что уехал из Парижа.
      ОГАРЕВ. Нет. Совсем нет.
      Тургенев ворочается.
      НАТАЛ и. Иван?.. Он теперь, наверное, в Париже, ему снится Опера!
      ОГАРЕВ. Я только одно тебе скажу. Петь Виардо умеет.
      НАТАЛ И. НО она так уродлива.
      ОГАРЕВ. Красавицу полюбить каждый может. Любовь Тургенева - всем нам упрек.
      А мы играем этим словом, как мячиком. (Пауза.) После нашей свадьбы, в первом письме тебе и Александру, моя жена писала, что уродлива. Так что это я сам себе делаю комплимент.
      НАТАЛИ. Еще она писала, что не тщеславна и ценит добродетель ради самой добродетели. Она точно так же ошибалась и насчет своей внешности. Прости, Ник.
      ОГАРЕВ (спокойно). Если уж мы заговорили о любви… Ах, какие мы писали письма… "…Любить Вас значит любить Господа и Его Вселенную. Наша любовь в своей готовности объять все человечество опровергает эгоизм…" НАТАЛИ. МЫ все так писали - а почему бы и нет - это было правдой.
      ОГАРЕВ. ПОМНЮ, Я писал Марии, что наша любовь превратится в легенду, которую будут передавать из века в век, что она останется в памяти как что-то святое. А теперь она открыто живет в Париже с посредственным художником.
      НАТАЛИ. ЭТО другое - можно сказать, обычное дорожное происшествие, но по крайней мере вы были вместе телом и душой, пока ваш экипаж не свалился в кювет. А наш общий друг просто плетется в пыли за каретой Виардо и кричит bravo, bravissimo в надежде на милости, в которых ему навсегда отказано… Не говоря уж об ее муже на запятках.
      ОГАРЕВ. ТЫ уверена, что не хочешь поговорить о морских путешествиях?
      НАТАЛ и. Тебе от этого будет не так больно?
      ОГАРЕВ. Мне все равно.
      НАТАЛИ. Я люблю Александра всем своим существом, но раньше было лучше. Тогда казалось, что готова распять или сама взойти на крест за одно слово, за взгляд, за мысль… Я могла смотреть на звезду и думать, как Александр там далеко в ссылке смотрит на ту же самую звезду, и я чувствовала, что мы стали…
      ОГАРЕВ (пауза). Треугольником.
      НАТАЛИ. Как не стыдно.
      ОГАРЕВ (удивлен). Поверь мне, я…
      НАТАЛИ. А теперь на нас напала эта взрослость… будто жизнь слишком серьезна для любви. Другие жены смотрят на меня искоса, а после того, как отец Александра умер и оставил ему большое состояние, лучше уж точно не стало. В нашем кругу теперь ценятся только долг и самоотречение.
      ОГАРЕВ. Долг и самоотречение ограничивают свободу самовыражения. Я объяснил это Марии - она сразу поняла.
      НАТАЛИ. Она не любила тебя по-настоящему. А я знаю, что люблю Александра. Просто мы уже не те безумные дети, какими были, когда бежали посреди ночи. И я даже шляпку оставила… К тому же вся эта история… Он тебе рассказывал. Я знаю, что рассказывал.
      ОГАРЕВ. Ну, в общем, да…
      НАТАЛИ. ТЫ, верно, скажешь, что это была всего лишь горничная.
      ОГАРЕВ. Нет, я так не скажу. "Всего лишь графиня" - куда ближе моим взглядам в этих вопросах.
      НАТАЛИ. Одним словом, созерцанию звезд пришел конец. А ведь я бы никогда ничего не узнала, если бы Александр сам не признался… Мужчины бывают так глупы.
      ОГАРЕВ. Смешно все-таки, что Александр столько рассуждает о личной свободе, а чувствует себя убийцей оттого, что один-единственный раз, вернувшись домой перед рассветом…
      Тургенев ворочается и поднимает голову. (Подбирает слова.) Проехал без билета…
      Тургенев снова откидывается…Или, я хочу сказать, поменял лошадей?., нет, извини…
      Тургенев садится, разглаживая складки. Он одет как денди.
      ТУРГЕНЕВ. Ничего, что он их ест?
      Натали быстро ищет глазами Колю, но сразу успокаивается.
      НАТАЛИ (зовет). Коля! (Затем говорит, уходя.) Ох, как он перепачкался! (Уходит.) ТУРГЕНЕВ.Япроспал чай?
      ОГАРЕВ. Нет, они еще не вернулись.
      ТУ Р Г Е Н Е в. Пойду поищу.
      ОГАРЕВ. Не туда.
      ТУРГЕНЕВ. Поищу чаю. Белинский рассказал мне хорошую историю. Я забыл тебе рассказать. Какой-то бедный провинциальный учитель прослышал, что есть место в одной из московских гимназий. Приезжает он в Москву и приходит к графу Строганову. "Какое право вы имеете на эту должность?" - зарычал на него Строганов. "Я прошу этой должности, - говорит молодой человек, - потому что я слышал, что она свободна". - "Место посла в Константинополе тоже свободно, - говорит Строганов. - Отчего же вы его не просите?" ОГАРЕВ. Очень хорошо.
      ТУРГЕНЕВ. А молодой человек ему на это отвечает…
      ОГАРЕВ. А-а…
      ТУР г Е н Е в. "Я не знал, что это во власти вашего превосходительства, но пост посла в Константинополе я бы принял с равной благодарностью". (Громко смеется собственной шутке. У него резкий смех и, для человека его роста, неожиданно высокий голос.) Боткин собирает средства, чтобы отправить Белинского на воды в Германию… врачи советуют. Если бы только умерла моя мать, я бы имел по крайней мере двадцать тысяч в год. Может быть, я поеду вместе с ним. Воды могут пойти на пользу моему мочевому пузырю. (Поднимает номер "Современника".) Ты читал тут Гоголя? Можно, конечно, подождать, пока книга выйдет…
      ОГАРЕВ. ЕСЛИ хочешь знать мое мнение - он с ума сошел.
      НАТАЛИ возвращается, вытирая руки от земли.
      НАТАЛИ. Я зову его, словно он может услышать. Мне все кажется, что вот однажды я скажу: "Коля!" - и он обернется. (Утирает слезу запястьем.) О чем он думает? Могут ли у него быть мысли, если у него нет для них слов?
      ТУРГЕНЕВ. ОН думает: грязность… цветоч-ность… желтость… приятнозапахность… не-очень-вкусность… Названия приходят позже. Слова всегда спотыкаются и опаздывают, безнадежно пытаясь соответствовать ощущениям.
      НАТАЛ и. Как вы можете так говорить, ведь вы поэт.
      ОГАРЕВ. Потому и может.
      Тургенев поворачивается к Огареву. Он сильно взволнован и не может найти слов.
      ТУ р г Е н Е в (пауза). Я благодарю тебя за то, что ты сказал. Как поэт. То есть ты как поэт. Сам я теперь пишу рассказы. (Собирается идти к дому.) ОГАРЕВ. Мне он нравится. В нем теперь куда меньше аффекта, чем раньше, тебе не кажется?
      ТУРГЕНЕВ возвращается в некотором возбуждении.
      ТУРГЕНЕВ. Позвольте вам сказать, что вы не понимаете Гоголя. В этом виноват Белинский. Я люблю Белинского и многим ему обязан, как за его похвалу моему первому стихотворению, так и за полное безразличие ко всем последующим. Но он всем нам вбил в голову, что Гоголь - реалист…
      Входят АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН, 34 лет, и ТИМОФЕЙ ГРАНОВСКИЙ, 33 лет. У Герцена корзина для грибов.
      НАТАЛИ (вскакивает). Вот и они… Александр!
      Она обнимает Герцена настолько горячо, насколько позволяют приличия.
      ГЕРЦЕН. Милая… да что же это? Мы ж не из Москвы вернулись.
      Грановский, не говоря ни слова, мрачно идет к дому.
      НАТАЛИ. ВЫ ОПЯТЬ ссорились?
      ГЕРЦЕН. МЫ спорили. Он скоро остынет.
      Одно жаль - был такой интересный спор, что…
      Он переворачивает корзину. Из нее падает один-единственный гриб.
      НАТАЛ И. ЭХ, Александр. Я даже отсюда гриб | вижу!
      Она выхватывает корзину и убегает с ней. Герцен садится в ее кресло.
      ГЕРЦЕН. ЧТО ВЫ С Натали обо мне говорили? В любом случае, большое спасибо. ОГАРЕВ. О чем вы спорили с Грановским? ГЕ р ц Е н. О бессмертии души. О г АР Е в. А, об этом.
      Из дома выходит КЕТЧЕР, 40 лет. Он худ, остальные мужчины могли бы сойти за его племянников. С несколько церемонным видом он несет поднос с кофейником на маленькой спиртовке и чашками. Герцен, Огарев и Тургенев молча смотрят, как он ставит поднос на садовый столик и наливает чашку кофе, которую подносит Герцену. Герцен пробует кофе.
      ГЕ р ц Е н. То же самое.
      КЕТЧЕР. Что?
      ГЕРЦЕН. Вкус тот же.
      КЕТЧЕР. Так, по-твоему, этот кофе не лучше?
      ГЕРЦЕН. Нет.
      Другие, стоящие рядом, начинают нервничать. Кетчер издает короткий лающий смешок.
      КЕТЧЕР. Однако же это удивительно, что ты и в такой мелочи, как чашка кофе, не хочешь признать свою неправоту.
      ГЕРЦЕН. ЭТО не я, а кофе.
      КЕТЧЕР. ЭТО, наконец, из рук вон, что за несчастное самолюбие!
      ГЕРЦЕН. Помилуй, да ведь не я варил кофе, и не я делал кофейник, и не я виноват, что…
      КЕТЧЕР. Черт с ним, с этим кофе! С тобой невозможно разговаривать! Между нами все кончено. Я уезжаю в Москву! (Уходит.) О ГАРЕв. Так между кофе и бессмертием души ты всех друзей растеряешь.
      КЕТЧЕР возвращается.
      КЕТЧЕР. ЭТО твое последнее слово?
      Герцен делает еще один глоток кофе.
      ГЕРЦЕ Н. Прости.
      ТЕТЧЕР. Так. (Уходит снова, разминается с входящим Грановским.) "РАНОВСКИЙ (Кетчеру). Ну как?.. (Видя выражение лица Кетчера, Грановский не продолжает.) Аксаков приехал. 'ЕРЦЕН. Аксаков? Не может быть.
      ГРАНОВСКИЙ (наливает себе кофе). Как Г] угодно. (Морщится от вкуса кофе.) Он возвращался от каких-то друзей и заехал по дороге…
      ГЕРЦЕН. ЧТО же он к нам не выходит? Старым друзьям не пристало ссориться по…
      Возвращается КЕТЧЕР, как будто ничего не произошло. Наливает себе кофе.
      КЕТЧЕР. Аксаков приехал. Где Натали?
      ГЕРЦЕН. Грибы собирает.
      КЕТЧЕР. ЭТО хорошо. За завтраком грибы были отличные. (Пригубляет кофе, остальные наблюдают за ним. Раздумывает.) Гадость. (Ставит чашку. В возбужденном порыве он и Герцен целуют друг друга в щеки и обнимаются, состязаясь в утверждении собственной вины.) ГЕРЦЕН. На самом деле не так уж плохо.
      КЕТЧЕР. Кстати, я вам говорил, что мы все попадем в словарь?
      ГЕ Р Ц Е н. А Я уже в словаре.
      ГРАНОВСКИЙ. ОН не о словаре немецкого языка, в котором ты, Герцен, упоминаешься один раз, и то случайно.
      КЕТЧЕР. Нет, я говорю об одном совершенно новом слове.
      ГЕРЦЕН. ПОЗВОЛЬ, Грановский. Я вовсе не был случайностью. Я был плодом сердечного увлечения и свою фамилию получил в честь немецкого сердца моей матери. Будучи наполовину русским и наполовину немцем, в душе я, конечно, поляк… Часто мне кажется, что меня разделили. Иногда я даже кричу по ночам от того, что мне снится, будто на то, что от меня осталось, претендует император Австрии.
      ГРАНОВСКИЙ. Это не император Австрии на тебя претендует, а Мефистофель.
      Тургенев смеется.
      ОГАРЕВ. Кетчер, что за новое слово?
      КЕтч Е р. Ничего вам теперь не скажу… (Герцену с яростью.) Ну почему ты полагаешь, будто должен каждый разговор перетащить на себя. Тащишь, как вор.
      ГЕРЦЕН (протестует Огареву). Вовсе я не тащу, скажи, Ник?
      ГРАНОВСКИЙ. Тащишь.
      КЕТЧЕР (Грановскому). Ты, кстати, тоже!
      ГЕРЦЕН (не дает Кетчеру продолжить). Во-первых, я вправе постоять за свое доброе имя, не говоря уж о чести моей матери, а во-вторых…
      ОГАРЕВ. Остановите его, остановите!
      Герцен смеется сам над собой вместе с остальными.
      АКСАКОВ, 29 лет, выходит из дома. Такое ощущение, что он наряжен в яркий театраль ный костюм. На нем вышитая косоворотка, штаны заправлены в высокие сапоги.; '? '?' " ГЕРЦЕН. Аксаков! Выпей кофе!
      АКСАКОВ (говорит с официальным видом). Я хотел сказать вам лично, что все отношения между нами кончены. Жаль, но делать нечего. Вы, конечно, понимаете, что мы более не можем встречаться по-дружески. Я хотел пожать вам руку и проститься.
      Герцен позволяет пожать себе руку. Аксаков идет обратно.
      ГЕРЦЕН. ЧТО ж такое со всеми?
      ОГАРЕВ. Аксаков, отчего ты так нарядился?
      АКСАКОВ (рассерженно поворачивается). Потому что я горжусь тем, что я русский!
      ОГАРЕВ. Но люди думают, что ты перс.
      АКСАКОВ. Тебе, Огарев, мне нечего сказать. На самом деле против тебя я ничего не имею - в отличие от твоих друзей, с которыми ты шатался по Европе… потому что ты гнался не за фальшивыми богами, а за фальшивой…
      ОГАРЕВ (говорит горячо). Вы бы поосторожней, милостивый государь, а то ведь и недолго…
      ГЕРЦЕН (быстро вмешиваясь). Ну, довольно этих разговоров!
      АКСАКОВ. ВЫ, западники, просите выдать вам паспорта для лечения, а потом едете пить воды в Париж…
      Огарев снова начинает кипятиться.
      ТУРГЕНЕВ (мягко). Вовсе нет. Парижскую воду пить нельзя.
      АКСАКОВ. Ездите во Францию за вашими галстуками, если вам так угодно. Но почему вы должны ездить туда за идеями?
      ТУ р г Е н Е в. Потому что они на французском языке. Во Франции можно напечатать что угодно, это просто поразительно.
      АКСАКОВ. Ну а каков результат? Скептицизм. Материализм. Тривиальность.
      Огарев по-прежнему в бешенстве, перебивает.
      ОГАРЕВ. Повтори, что ты сказал!
      АКСАКОВ. Скептицизм-материализм.
      ОГАРЕВ. До этого!
      АКСАКОВ. Цензура совсем не вредна для писателя. Она учит нас точности и христианскому терпению.
      ОГАРЕВ (Аксакову). Я за кем гонялся фальшивой?
      АКСАКОВ (не обращает внимания). Франция - это нравственная помойка, но зато там можно опубликовать все, что угодно. И вот вы уже ослеплены и не видите того, что западная модель - это буржуазная монархия для обывателей и спекулянтов.
      ГЕРЦЕН. К чему ты это мне говоришь? Ты им скажи.
      ОГАРЕВ уходит.
      АКСАКОВ (Герцену). О, я слышал о вашей социалистической утопии. Ну для чего она нам? Здесь же Россия… (Грановскому.) У нас и буржуазии-то нет.
      ГРАНОВСКИЙ. К чему ты это мне говоришь? Ты ему скажи.
      АКСАКОВ. Да все вы… якобинцы и немецкие сентименталисты. Разрушители и мечтатели. Вы отвернулись от собственного народа, от настоящих русских людей, брошенных сто пятьдесят лет тому назад Петром Великим Западником! Но не можете договориться о том, что же делать дальше.
      Входит ОГАРЕВ.
      ОГАРЕВ. Я требую, чтобы ты досказал то, что начал говорить!
      АКСАКОВ. Я уже не помню, что это такое было.
      ОГАРЕВ. Нет, ты помнишь!
      АКСАКОВ. Гонялся за фальшивой бородой?.. Нет… Фальшивой монетой?..
      ОГАРЕВ уходит.
      Нужно воссоединиться с простым народом, от которого мы оторвались, когда стали носить шелковые панталоны и пудрить парики. Еще не поздно. Мы еще можем найти наш особый русский путь развития. Без социализма или капитализма, без буржуазии. С нашей собственной культурой, не испорченной Возрождением. И с нашей собственной церковью, не испорченной папством или Реформацией. Может быть, наше призвание - объединить все славянские народы и вывести Европу на верный путь. (Это будет век России.
      КЕТЧЕР. ТЫ забыл про нашу собственную астрономию, не испорченную Коперником.
      ГЕРЦЕН. Отчего бы тебе не надеть крестьянскую рубаху и лапти, коли ты хочешь представлять подлинную Россию, вместо того чтобы наряжаться в этот костюм? В России до Петра не было культуры. Жизнь была отвратительная, нищая и дикая. История других народов - это история раскрепощения. История России двигалась вспять, к крепостничеству и мракобесию. Церковь, которую рисуют ваши иконописцы, существует только в их воспаленном воображении, а на самом деле это компания кабацких попов и лоснящихся жиром царедворцев на содержании у полиции. Такая страна никогда не увидит света, если мы махнем на нее рукой. А свет - вон там. (Указывает.) На Западе. (Указывает в противоположном направлении.) А тут его нет.
      АКСАКОВ. Ну тогда вам туда, а нам сюда. Прощайте. (Уходя, встречается с ворвавшимся Огаревым.) Мы потеряли Пушкина… (Делает вид, что пальцем "стреляет" из пистолета.), мы потеряли Лермонтова… (Снова "стреляет".) Огарева мы потерять не должны. Я прошу у вас прощения.
      Кланяется Огареву и уходит. Герцен обнимает Огарева за плечи.
      ГЕРЦЕН. Он прав, Ник.
      ГРАН о в с к и й. И не только в этом.
      ГЕРЦЕН. Грановский… когда вернется Натали, давай не будем ссориться.
      ГРАНОВСКИЙ. Я и не ссорюсь. Он прав, у нас нет своих собственных идей, вот и все.
      ГЕ р ц Е н. А откуда им взяться, если у нас нет истории мысли, если ничего не передается потомкам, потому что ничего не может быть написано, прочитано или обсуждено? Неудивительно, что Европа смотрит на нас как на варварскую орду у своих ворот. Огромная страна, которая вмещает и оленеводов, и погонщиков верблюдов, и ныряльщиков за жемчугом. И при этом ни одного оригинального философа. Ни единого вклада в мировую политическую мысль.
      КЕТЧЕР. ЕСТЬ! Один! Интеллигенция!
      ГРАНОВСКИЙ. ЭТО ЧТО такое?
      КЕТЧЕР. То новое слово, о котором я говорил.
      ОГАРЕВ. Ужасное слово.
      КЕТЧЕР. Согласен. Зато наше собственное, российский дебют в словарях.
      ГЕРЦЕН. Что же оно означает?
      КЕТЧЕР. Оно означает нас. Исключительно российский феномен. Интеллектуальная оппозиция, воспринимаемая как общественная сила.
      ГРАНОВСКИЙ. Ну!..
      ГЕРЦЕН. А… интеллигенция!..
      О г А р Е в. И Аксаков интеллигенция?
      КЕТЧЕР. В этом вся тонкость - мы не обязаны соглашаться друг с другом.
      ГРАНОВСКИЙ. Славянофилы ведь не совсем заблуждаются насчет Запада, Герцен.
      ГЕРЦЕН. Я уверен, они совершенно правы.
      ГРАНОВСКИЙ. Материализм…
      ГЕРЦЕН. Тривиальность.
      ГРАНОВСКИЙ. Скептицизм прежде всего.
      ГЕРЦЕН. Прежде всего. Я с тобой не спорю. Буржуазная монархия для обывателей и спекулянтов.
      ГРАНОВСКИЙ. Однако из этого не следует, что наша собственная буржуазия должна будет пойти по этому пути.
      ГЕРЦЕН. Нет, следует.
      ГРАНОВСКИЙ.И откуда ты можешь об этом знать?
      ГЕРЦЕН. Я - ниоткуда. Это вы с Тургеневым там были. А мне паспорта так и не дали. Я снова подал прошение.
      КЕТЧЕР. ПО болезни?
      ГЕРЦЕН (смеется). Из-за Коли… Мы с Натали хотим показать его самым лучшим врачам…
      ОГАРЕВ (оглядывается). Где Коля?..
      К Е т ч Е р. Я сам врач. Он глухой. (Пожимает плечами.) Прости..
      ОГАРЕВ, не обращая внимания, уходит искать Колю. • ТУРГЕНЕВ. Там не только одно мещанство. Единственное, что спасет Россию, - это западная культура, которую принесут сюда такие люди… как мы.
      КЕТЧЕР. Нет, ее спасет Дух Истории, непреодолимая Сила Прогресса…
      ГЕРЦЕН (давая выход своему гневу). Черт бы побрал эти твои заглавные буквы! Избавь меня от тщеславной мысли, будто мы все играем в пьесе из жизни отвлеченных понятий!
      КЕТЧЕР. АХ, так это мое тщеславие?
      ГЕРЦЕН (Грановскому). Я не смотрю на Францию со слезами умиленья. Мысль о том, что можно посидеть в кафе с Луи Бла-ном или Ледрю-Ролленом, что можно купить в киоске еще влажную от краски "Ла Реформ" и пройтись по площади Согласия, - эта мысль, признаюсь, радует меня, как ребенка. Но Аксаков прав - я не знаю, что делать дальше. Куда нам плыть? У кого есть карта? Мы штудируем идеальные общества… И все они удивительно гармоничны, справедливы и эффективны. Но единственный, главный вопрос - почему кто-то должен подчиняться кому-то другому?
      ГРАНОВСКИЙ. Потому что без этого не может быть общества. Почему мы должны дожидаться, пока нас поработят наши собственные индустриальные гунны? Все, что дорого нам в нашей цивилизации, они разобьют вдребезги на алтаре равенства… равенства бараков.
      ГЕРЦЕН. ТЫ судишь о простых людях после того, как их превратили в зверей. Но по природе своей они достойны уважения. Я верю в них.
      ГРАНОВСКИЙ. Без веры во что-то высшее человек ничем не отличается от животного.
      Герцен забывает сдерживаться, и Грановский начинает отвечать ему в тон, пока между ними не начинается перепалка.
      ГЕРЦЕН. ТЫ имеешь в виду - без суеверий.
      ГРАНОВСКИЙ. Суеверия? Так ты это называешь?
      ГЕРЦЕН. Да, суеверия! Ханжеская и жалкая вера в нечто, существующее вовне. Или наверху. Или бог еще знает где, без чего человек не может обрести собственное достоинство.
      ГРАН о в с к и й. Без этого, как ты говоришь, "наверху", все счеты будут сводиться здесь, "внизу". В этом и есть вся правда о материализме.
      ГЕРЦЕН. Как ты можешь, как ты смеешь отметать чувство собственного достоинства? Ты, человек, можешь сам решать, что хорошо, а что Дурно, без оглядки на призрака. Ты же свободный человек, Грановский, другого рода людей не бывает.
      Быстро входит НАТАЛИ. Она испугана. Ее расстройство поначалу неверно истолковано. Она бежит к Александру и обнимает его. В ее корзине немного грибов.
      НАТАЛИ. Александр…
      ГЕРЦЕН (извиняющимся тоном). Мы тут поспорили…
      ГРАНОВСКИЙ (обращается к Натали). С глубоким сожалением я должен покинуть дом, где меня всегда встречал столь радушный прием. (Собирается уйти.) НАТАЛИ. Жандарм пришел, он в доме, - я видела. ГЕ Р Ц Е н. Жандарм?
      СЛУГА выходит из дома, его обгоняет жандарм.
      О, Господи, снова… Натали, Натали…
      ЖАНДАРМ. Кто из вас господин Герцен?

      ЖАНДАРМ. Вам велено прочитать это письмо. От его превосходительства графа Орлова. (Подает Герцену письмо.) Герцен открывает конверт и читает письмо.
      НАТАЛИ (жандарму). Я поеду с ним.
      ЖАНДАРМ. Мне про это ничего не известно…
      ГРАНОВСКИЙ (Герцену, меняет тон). Прости меня…
      ГЕРЦЕН. Нет, все в порядке. (Объявляет.) После двенадцати лет полицейского надзора и ссылок граф Орлов любезно уведомляет, что я могу подавать бумаги для поездки за границу!..
      Остальные окружают его с облегчением и поздравлениями. Жандарм мнется. Натали выхватывает письмо.
      К Е т ч Е Р. Ты снова увидишься с Сазоновым.
      ГРАНОВСКИЙ. ОН изменился.
      ТУРГЕНЕВ. Ис Бакуниным…
      ГРАНОВСКИЙ. Этот, боюсь, все тот же.
      Н АТАЛ и. "…Выехать за границу для лечения вашего сына Николая Александровича…" ГЕРЦЕН (подхватывает и поднимает ее). Париж, Натали!
      Ее корзинка падает, грибы рассыпаются.
      НАТАЛИ (плачет от радости). Коля!.. (Убегает.) ГЕ Р Ц Е Н. Где же Ник? ЖАНДАРМ. Стало быть, хорошие новости?
      Герцен понимает намек и дает ему на чай. Жандарм уходит.
      НАТАЛИ (возвращается). Где Коля?
      ГЕ Р Ц Е Н. Коля? Не знаю. А что?
      Н АТАЛ и. Где он? (Убегает, зовет его по имени.) (За сценой.) Коля! Коля! ГЕРЦЕН (спешит за ней). Он же не может тебя услышать…
      ТУРГЕНЕВ выбегает за ними. Встревоженные ГРАНОВСКИЙ И КЕТЧЕР уходят следом. После паузы, во время которой издали слышится голос Натали, наступает тишина. Дальние раскаты грома. САША входит с другой стороны, оборачивается и смотрит назад. Выходит вперед и замечает рассыпанные грибы, поправляет корзинку. Не торопясь входит ОГАРЕВ. Он несет Сашину удочку и банку, оглядывается назад.
      ОГАРЕВ (зовет). Коля, идем! САША. ОН же вас не слышит. ОГАРЕВ. Идем скорей! САША. ОН не слышит.
      Огарев идет назад навстречу Коле. Далекий гром.
      ОГАРЕВ. ВОТ видишь. Услышал. (Выходит.) Саша начинает собирать грибы в корзинку.
      Июль 1847 г.
      Зальцбрунн, курортный городок в Германии. Белинский и Тургенев снимают комнаты на первом этаже маленького деревянного дома на главной улице. Навес во дворе они используют как летнюю беседку.
      Оба читают: Белинский - рассказ, а Тургенев - длинное письмо. Во время чтения время от времени отпивают минеральную воду из чашек с носиками. Белинскому 36 лет, жить ему осталось меньше года. Он бледен, лицо у него отечное. Рядом с ним стоит массивная трость, на которую он опирается при ходьбе. Тургенев дочитывает первым. Кладет письмо на стол. Он ждет, когда Белинский дочитает, тем временем пьет из чашки, морщась. Белинский заканчивает читать и отдает рукопись Тургеневу. Тургенев ждет, пока Белинский выскажет свое мнение. Белинский задумчиво кивает, отпивает из чашки.
      БЕЛИНСКИЙ. ХМ. Почему ты не говоришь, что ты сам об этом думаешь? ТУРГЕНЕВ. ЧТО л думаю? Какое читателю до этого дело?
      Белинский смеется, закашливается, стучит палкой о землю, приходит в себя.
      БЕЛИНСКИЙ. Я имею в виду, что ты думаешь о моем письме Гоголю?
      ГУРГЕНЕВ. Ну… мне оно кажется ненужным.
      БЕЛИНСКИЙ. Смотри, юнга, я тебя в угол поставлю.
      ТУРГЕНЕВ. Об этой книге ты уже сказал все, что хотел, в "Современнике". Неужели это будущее литературной критики: сначала разгромная рецензия, потом обидное письмо автору?
      БЕЛИНСКИЙ. Цензура вырезала по крайней мере треть моей статьи. Но не в этом дело. Гоголь, очевидно, считает, что я разругал его книгу только оттого, что он в ней нападает на меня. Я не могу это так оставить. Он должен понять, что я воспринял его книгу как личное оскорбление с первой и до последней страницы! Я люблю его. Это я его открыл. А теперь этот безумец, этот царский приспешник, защитник крепостничества, порки, цензуры, невежества и мракобесной набожности, считает, что я разделал его под орех из-за глупой обиды. Его книга - преступление против человечества и цивилизации.
      ТУРГЕНЕВ. Нет, это всего лишь книга… Глупая книга, но написанная со всей искренностью религиозного фанатика. Но зачем окончательно сводить его с ума. Ты бы его пожалел.
      Белинский сердито ударяет палкой.
      БЕЛИНСКИЙ. ЭТО СЛИШКОМ серьезно для жалости… В других странах каждый по мере сил старается способствовать улучшению нравов. А в России - никакого разделения труда. Литературе приходится справляться в одиночку. Это был тяжелый урок, юнга, но я его выучил. Когда я только начинал, мне казалось что искусство бесцельно - чистая духовность. Я был молодой провинциальный задира с художественными воззрениями парижского денди. Помнишь у Готье? - "Дураки! Кретины! Роман - это не пара сапог!" ТУРГЕНЕВ. "Сонет - это не шприц! Пьеса - не железная дорога!" БЕЛИНСКИЙ (подхватывает в тон Тургеневу). "Пьеса - не железная дорога!" А вот железных дорог у нас-то и нет. Вот и еще одно дело для литературы - раскрыть эту страну. Ты смеешься надо мной, юнга? Я слышал, как один министр говорил, что железные дороги будут, дескать, подталкивать народ, которому положено сидеть на одном месте, к праздным путешествиям, отчего всякое может случиться. Вот с чем нам приходится иметь дело.
      ТУ р г Е н Е в. Я не чистый дух, но и не наставник обществу. Нет уж, капитан! Люди жалуются, что у меня в рассказах нет моего собственного отношения. Читатель озадачен. С чем автор согласен, а что осуждает? Хочу ли я, чтобы они сочувствовали этому персонажу или тому? Кто виноват, что мужик пьет, - мы или он? Где позиция писателя? Почему он уходит от ответа? Может, я не прав, но разве я стану лучше писать, если отвечу? Какое это имеет значение? (Повышает голос.) И с чего ты на меня нападаешь? Ведь ты же знаешь, что я нездоров. То есть я не так нездоров, как ты. (Спешно.) Хотя ты поправишься, не волнуйся. Прости. Но раз уж я сижу в этом болоте, чтобы тебе не было скучно… неужели нельзя избегать разговоров об искусстве и обществе, пока минеральная вода булькает у меня в почках… (Белинский, который кашлял уже какое-то время, вдруг заходится в приступе. Тургенев бросается ему помочь.) Полегче, капитан! Полегче…
      БЕЛИНСКИЙ (приходит в себя). Зальцбрунн-ская вода - не эликсир жизни. Непонятно, откуда у всех этих мест берется такая репутация. Всем же видно, что люди тут мрут как мухи.
      ТУ р г Е н Е в. Давай сбежим! Поедем со мной в Берлин. Знакомые уезжают в Лондон, я обещал их проводить.
      БЕЛИНСКИЙ. Я не люблю оперу… Ты поезжай.
      Ту р г Е н Е в. Или можем встретиться с ними в Париже. Ты же не можешь вернуться домой, так и не увидев Парижа!
      БЕЛИНСКИЙ. Нет, наверное.
      ТУ р г Е н Е в. Тебе получше?
      БЕЛИНСКИЙ. Да. (Пьет воду.)
      Пауза.
      ТУРГЕНЕВ. Значит, тебе не понравился мой рассказ?
      БЕЛИНСКИЙ. КТО сказал, что не понравился? Ты будешь одним из наших великих писателей, одним из немногих. Я никогда не ошибаюсь.
      ТУ Р Г Е н Е В (тронут). А. (С легкостью.) Ты как-то объявил, что Фенимор Купер так же велик, как Шекспир.
      БЕЛИНСКИЙ. ЭТО была не ошибка, а просто глупость.
      Перемена декораций.
      Июль 1847 г.
      Париж.
      ТУРГЕНЕВ И БЕЛИНСКИЙ стоят на площади Согласия. Белинский мрачно осматривается.
      ТУРГЕНЕВ. Герцен обосновался на авеню Мариньи. Завел себе люстру и лакея с серебряным подносом. Снег на его туфлях совсем растаял. (Показывает.) Вон тот обелиск поставили на месте, где была гильотина.
      БЕЛИНСКИЙ. Говорят, что площадь Согласия - самая красивая площадь на свете, так?
      ТУРГЕНЕВ. Так.
      БЕЛИНСКИЙ. Ну И ОТЛИЧНО. Теперь я ее видел. Пойдем к тому магазину, где в витрине висел такой красно-белый халат.
      ТУ Р г Е н Е в. Он дорогой.
      БЕЛИНСКИЙ.Я просто хочу посмотреть.
      Ту Р г Е н Е в. Ты уж прости, что… ну, сам знаешь… что приходится вот так уезжать в Лондон.
      БЕЛИНСКИЙ. Ничего. (Тяжелокашляет.) ТУ Р г Е н Е в. Ты устал? Подожди здесь, я схожу за каретой.
      БЕЛИНСКИЙ. В таком халате я мог бы написать удивительные вещи.
      ТУРГЕНЕВ уходит.
      Сентябрь 1847 г.
      Белинскому лучше. На сцену опускается люстра. Белинский смотрит на нее. Он поворачивается на звук голоса Герцена, в то время как сцена - комната - заполняется одновременно с разных сторон. ТУРГЕНЕВ разворачивает какой-то сверток. У HAT А л и - сумка с игрушками и книгами из магазина. МАДАМ ГААГ, мать Герцена, которой за пятьдесят, присматривает за Сашей и Колей (которому четыре года). Саша "разговаривает" с Колей, повернувшись к нему лицом и говоря "Ко-ля, Ко-ля" с подчеркнутой артикуляцией. У Коли игрушечный волчок. ГЕОРГ ГЕРВЕГ, 30 лет, лежит на шезлонге, изображая романтическую усталость. Он красивый молодой человек с тонкими женственными чертами, несмотря на усы и бороду. Эмма, его жена, смачивает ему лоб одеколоном. Она блондинка, скорее красивая, чем хорошенькая. САЗОНОВ, несколько опустившийся господин 35 лет, изо всех сил старается всем помочь. Появляется няня и подходит к мадам Гааг и детям. Слуга - посыльный и лакей - прислуживает, как официант.
      Манера одеваться Герцена и Натали совершенно переменилась. Они превратились в настоящих парижан. У Герцена его прежде зачесанные назад волосы и "русская" борода теперь модно подстрижены. В первой части этой сцены несколько разных разговоров происходят одновременно. Они по очереди "выдвигаются" на первый звуковой план, но продолжаются без перерывов.
      ГЕРЦЕН. ТЫ все время смотришь на мою люстру…
      ТУ Р Г Е Н Е В (О свертке). Можно посмотреть?..
      САША. Ко-ля… Ко-ля…
      ГЕ р ц Е н. Что-то есть в этой люстре такое…
      БЕЛИНСКИЙ. Да нет… я просто…
      ГЕРЦЕН…ЧТО смущает всех моих русских друзей. Будто на ней написано: "Герцен - наш первый буржуа, достойный этого имени! Какая потеря для интеллигенции!" Слуга, по-аристократически уверенно, предлагает поднос с закусками матери.
      СЛУГА. Мадам… не желаете?
      МАТЬ. Нет…
      СЛУГА. Разумеется. Может, попозже. (Предлагает поднос тут и там, затем уходит.) НАТАЛИ. Виссарион, посмотрите… посмотрите же, что за игрушки я купила…
      САША. Можно мне посмотреть?
      МАТЬ. ЭТО не тебе, у тебя довольно своих, даже чересчур. (Она задерживает Натали.) МАТЬ (расстроенно). Я никак не могу привыкнуть к манерам вашего слуги.
      НАТАЛИ. Жана-Мари? Но, бабушка, ведь у него чудные манеры.
      МАТЬ. ВОТ именно. Он ведет себя как равный. Он вступает в разговор…
      Тургенев развернул шикарный шелковый халат с крупным красным узором на белом фоне. Надевает его.
      ТУРГЕНЕВ. М-да… да, очень мило. Вот так думаешь, будто знаешь человека, а потом оказывается, что нет.
      БЕЛИНСКИЙ (смущен). Когда я говорил, что Париж - это трясина мещанства и пошлости, то я имел в виду все, кроме моего халата.
      НАТАЛИ. Красивый халат. Вы хорошо сделали, что его купили. (Показывает свои покупки.) Смотрите - вы же не можете:, вернуться домой без подарков для дочери…
      БЕЛИНСКИЙ. Спасибо…
      САША. Коля, смотри…
      НАТАЛИ. Оставь! Подите в детскую… (Няне.) Prenez les enfants1.
      САША (Белинскому). Это все девчачьи вещи.
      БЕЛИНСКИЙ. Да… У меня тоже был мальчик, но он умер совсем маленьким.
      МАТЬ. Пойдем, милый, пойдем к Тате, пойдем, Саша… такой большой мальчик, а хочешь все время играть…
      ГЕРЦЕН. О, татап, дайте же ему побыть ребенком.
      Тургенев снимает халат. Натали берет его и сворачивает.», j HAT АЛ и (Тургеневу). Вы были в Лондоне? Ту р г Е н Е в. Всего неделю. НАТАЛИ. Не будьте таким таинственным. ТУРГЕНЕВ. Я? Нет. Мои друзья, семья Ви ардо… НАТАЛИ. ВЫ ездили, чтобы послушать, как поет Полина Виардо? Ту р г Е н Е в. Я хотел посмотреть Лондон. НАТАЛИ (смеется). Ну и какой он, Лондон? 1 Уведите детей (фр.).
      ТУРГЕНЕВ. Туманный. На улицах полно бульдогов…
      Между тем МАТЬ, САША, Коля и Няня идут к выходу. Коля оставляет волчок в комнате.
      Навстречу им входит БАКУНИН. Ему 35 лет, у него блестяще-богемный вид. Он здоровается с Матерью, целует детей и берет себе бокал с подноса у Слуги.
      БАКУНИН. Русские пришли! (Целуетруку Натали.) Натали.
      ГЕРЦЕН. Бакунин! С кем ты?
      БАКУНИН. Там Анненков и Боткин. Мы не отпустили нашу коляску, и они пошли еще за двумя.
      НАТАЛИ. Отлично. На вокзал поедем все вместе.
      БАКУНИН. Сазонов! Моп frere!1 (Конфиденциально.) Зеленая канарейка пролетит сегодня вечером. В десять часов. Место как обычно - передай другим.
      САЗОНОВ. Я же тебе это и сказал.
      БАКУНИН (Георгу и Эмме). Я был уверен, что Георг здесь. Eau de Cologne - кельнской водой пахнет даже перед домом. Зна1 Мой брат! (фр.) ешь, ее ведь пить нужно, так уж положе но с германскими водами. (Белинскому.) Надеюсь, хоть ты в Зальцбрунне упо треблял эту воду по назначению? Турге нев! (Увлекает Тургенева в сторону.) В по следний раз, я больше тебя никогда ни о чем не попрошу.* ТУРГЕНЕВ. Нет.
      БЕЛИНСКИЙ. Нам не пора?
      ГЕ р ц Е н. У нас еще много времени.
      БАКУНИН. Белинский! Герцен считает, что твое письмо к Гоголю - гениально. Он называет его твоим завещанием.
      БЕЛИНСКИЙ. Звучит не очень обнадеживающе.
      БАКУНИН. Послушай, ну зачем тебе возвращаться в Россию? Перевози жену и дочь в Париж. Ты бы смог здесь опубликовать свое письмо Гоголю, и все бы его прочли.
      БЕЛИНСКИЙ. Здесь оно бы ничего не значило… в пустом звоне наемных писак и знаменитых имен… заполняющих газеты каждый день блеянием, ревом и хрюканием… Это такой зоопарк, в котором тюлени бросают рыбу публике. Тут всем все равно. У нас на писателей смотрят как на вождей. У нас звание поэта или писателя чего-то стоит. Здешним писателям кажется, что у них есть успех.
      Они не знают, что такое успех. Для этого нужно быть писателем в России… Даже не очень талантливым, даже критиком… Мои статьи режет цензор, но уже за неделю до выхода "Современника" студенты крутятся около книжной лавки Смир-дина, выспрашивая, не привезли ли еще тираж… А потом подхватывают каждый намек, который пропустил цензор, и полночи спорят о нем, передавая журнал из рук в руки… Да если бы здешние писатели знали, они бы уже паковали чемоданы в Москву или Петербург.
      Его слова встречены молчанием. Затем Бакунин обнимает его. Герцен, утирая глаза, делает то же самое.
      ЭММА. Sprecht Deutsch bitte!1 Герцен, по-прежнему растроганный, поднимает бокал. Все русские в Комнате серьезно поднимают бокалы вслед за ним.
      ГЕРЦЕН. За Россию, которую мы знаем. А они - нет. Но они узнают.
      Русские выпивают. 1 Говорите по-немецки, пожалуйста! (нем.) БАКУНИН. Я не попрощался, когда уезжал.
      БЕЛИНСКИЙ. МЫ тогда не разговаривали.
      БАКУНИН. АХ, философия! Вот было время!
      НАТАЛИ (Белинскому). Ну хорошо, а жене что?
      БЕЛИНСКИЙ. Батистовые носовые платки.
      НАТАЛИ. Не слишком романтично.
      БЕЛИНСКИЙ. Она у меня не слишком романтичная.
      НАТАЛИ. Как не стыдно!
      БЕЛИНСКИЙ. Она учительница.
      HAT А л и. При чем здесь это?
      БЕЛИНСКИЙ. Ни при чем.
      БАКУНИН (Белинскому). Ладно, скоро увидимся в Петербурге.
      ГЕРЦЕН. Как же ты вернешься? Ведь тебя заочно приговорили за то, что ты не вернулся, когда они тебя вызывали?
      БАКУНИН. Да, но ты забываешь о революции.
      ГЕ Р ц Е н. О какой революции?
      БАКУНИН. О русской революции.
      ГЕРЦЕН. А, прости, я еще не видел сегодняшних газет.
      БАКУНИН. Царь и иже с ним исчезнут через год, в крайнем случае - через два.
      САЗОНОВ (взволнованно). Мы - дети декабристов. (Герцену.) Когда тебя арестовали, они чудом не заметили меня и Кетчера.
      ГЕРЦЕН. ЭТО все несерьезно. Сначала должна произойти европейская революция, а ее пока не видно. Шесть месяцев назад, встречаясь в кафе с Ледрю-Ролленом или Луи Бланом, я чувствовал себя кадетом рядом с ветеранами. Их снисходительное отношение к России казалось естественным. Что мы могли предложить? Статьи Белинского да исторические лекции Грановского. Но здешние радикалы только тем и занимаются, что сочиняют заголовки для завтрашних газет в надежде на то, что кто-то другой совершит что-то достойное их заголовков. Но зато они уже знают, в чем для нас польза! Добродетель по указу. Новые тюрьмы из камней Бастилии. На свете нет страны, которая, пролив за свободу столько крови, смыслила бы в ней так мало. Я уезжаю в Италию.
      БАКУНИН (возбужденно). Забудь ты о французах. Польская независимость - вот единственная революционная искра в Европе. Я прожил здесь шесть лет, я знаю, что говорю. Между прочим, я бы купил сотню винтовок, оплата наличными.
      Сазонов шикает на него. Входит СЛУГА. ОН что-то шепчет Бакунину.
      Извозчик не может больше ждать. Одолжишь мне пять франков?
      ГЕРЦЕН. Нет. Нужно было идти пешком.
      ТУ р г Е н Е в. Я заплачу. (Дает пять франков слуге, который уходит.) БЕЛИНСКИЙ. Не пора еще?
      САЗОНОВ. Жаль. С твоими способностями ты бы многое мог сделать, вместо того чтобы терять время в России.
      ГЕРЦЕН. Скажи на милость, а что сделали вы все? Или ты думаешь, что сидеть целый день в кафе Ламблэн, обсуждая границы Польши, - это и есть дело?
      САЗОНОВ. ТЫ забываешь наше положение.
      ГЕРЦЕН. Какое еще положение? Вы свободно живете здесь годами, изображаете из себя государственных деятелей в оппозиции и зовете друг друга розовыми попугайчиками.
      САЗОНОВ (в бешенстве). Кто тебе проговорился о…

      САЗОНОВ (в слезах). Я знал, что мне ничего нельзя доверить!
      ЭММА. Parlez francais, s'il vous plait!1 БАКУНИН (в знак поддержки обнимает Сазонова). Я тебе доверяю. 1 Говорите по-французски, пожалуйста! (фр.) НАТАЛ и. С Георгом все в порядке? ГЕРЦЕН. В жизни не видел человека, который был бы в большем порядке.
      Натали идет к Георгу и Эмме.
      БАКУНИН (Герцену). Не заблуждайся насчет Георга Гервега. Его выслали из Саксонии за политическую деятельность. ГЕ Р Ц Е Н. Деятельность? У Георга?
      БАКУНИН. Кроме того у него имеется то, что требуется каждому революционеру, - богатая жена. Больше того, она ради него на все готова. Однажды я наблюдал, как Маркс битый час объяснял Георгу экономические отношения, а Эмма все это время массировала его ступни.
      ГЕРЦЕН. Ступни Маркса? Зачем?
      БАКУНИН. Нет, Георга. Он сказал, что у него замерзли ноги… Кажется, другие части тела ему согревает графиня д'Агу.
      НАТАЛИ (возвращаясь). Вот что такое настоящая любовь!
      ГЕРЦЕН. ТЫ упрекаешь меня, что я не позволяю нянчить себя, как ребенка?
      Н АТАЛ и. Никакой это не упрек, Александр. Я просто говорю, что на это приятно смотреть.
      ГЕ р ц Е н. На что приятно смотреть? На ипохондрию Георга?
      НАТАЛИ. Нет… на женскую любовь, преодолевшую эгоизм.
      ГЕРЦЕН. Любовь без эгоизма отбирает у женщин равенство и независимость, не говоря уж о других… возможностях удовлетворения.
      ГЕОРГ. Emma, Emma…
      ЭММА. Was is denn, mein Herz?1 ГЕОРГ. Weiss ich nicht… Warum machst du nich weiter?2 Эмма снова начинает массировать лоб.
      НАТАЛИ (понизив голос, обращаясь только к Герцену, как при личной беседе). Это бездушно так говорить.
      ГЕРЦЕН. Мне нравится Георг, но на его месте я бы чувствовал себя дико.
      НАТАЛИ (сердито). Идеальная любовь не предполагает отсутствие… Или ты это и хотел сказать?
      ГЕРЦЕН. ЧТО именно?
      НАТАЛИ. Это возмутительно намекать, будто Георг не способен… удовлетворить женщину. 1 Что, мой драгоценный? {нем.) 2 Не знаю… Почему ты остановилась? (нем.)

      ГЕРЦЕН (уколот). Наверняка способен, говорят, она графиня.
      НАТАЛИ. Понятно. Ну, если это всего лишь графиня…
      Она внезапно выходит из комнаты, оставляя Герцена в недоумении. Белинский стоит на коленях на полу над одной из купленных игрушек, головоломкой из плоских деревянных фигурок. Бакунин громко просит внимания.
      БАКУНИН. Друзья мои! Товарищи! Предлагаю тост. Свобода каждого - это равенство для всех!
      Происходит слабая принужденная попытка повторить его слова и присоединиться к тосту.
      ГЕРЦЕН. Что это значит? Это же бессмыслица!
      БАКУНИН. Я не могу быть свободен, если ты несвободен!
      ГЕРЦЕН. Чепуха. Ты был свободен, когда меня посадили.
      БАКУНИН. Свобода - это состояние души.
      ГЕРЦЕН. Нет, это когда не сидишь под замком… Когда у тебя есть паспорт… Я привязан к тебя, Бакунин. Меня забавляет гром, нет, скорее громыхание твоих изречений. Ты заработал себе европей- Г^ скую славу революционными речитативами, из которых невозможно извлечь ни грамма смысла, не говоря о политической идее или тем более о руководстве к действию. Свобода - это когда у себя в ванне я могу петь настолько громко, насколько это не мешает моему соседу распевать другую мелодию у себя. Но главное, чтобы мой сосед и я были вольны идти или не идти в революционную оперу, в государственный оркестр или в Комитет Общественной Гармонии…
      ТУ Р Г Е Н Е В. ЭТО ведь метафора, да?
      ГЕРЦЕН. Необязательно.
      ТУРГЕНЕВ. ЭТО правда! Моя мать владеет оркестром в Спасском. Но я не могу понять, как она может владеть тамошними соловьями.
      ГЕРЦЕН. Как заговоришь о России, сразу все путается.
      САЗОНОВ. Оркестр - очень хорошая метафора. Противоречия между личной свободой и долгом перед коллективом не существует…
      ГЕРЦЕН. Хотел бы я послушать, когда они будут играть.
      САЗОНОВ…Потому что участие в оркестре - это личное право каждого.
      ГЕРЦЕН. Как же мы все этого не заметили. Платон, Руссо, Сен-Симон, я…
      БАКУНИН. ЭТО ТВОЯ вечная ошибка - сначала думать, а потом делать. Действуй, уничтожай все, а идеи придут своим чередом.
      ГЕРЦЕН. ЧТО за страсть разрушать?
      БАКУНИН. ЭТО творческая страсть!
      ГЕРЦЕН. Белинский, спаси меня от этого безумия!
      БЕЛИНСКИЙ. Никак не могу сложить из кусочков квадрат. Детская головоломка, а у меня не получается…
      Ту р г Е н Е в. Может быть, это круг?
      Коля входит в поисках своего волчка. НАТАЛИ входит и поспешно идет к Герцену, чтобы помириться.
      НАТАЛИ. Александр?..
      Герцен обнимает ее.
      ГЕ о р г. Mir geht es besser1. БЕЛИНСКИЙ. А Тургенев прав… ЭММА. Georg geht es besser2. 1 Мне лучше (нем.). 2 Георг чувствует себя лучше (нем.).
      Нижеследующие диалоги написаны для того, чтобы "потеряться" в гуле общего говора. Они произносятся одновременно, создавая общий шум.
      БЕЛИНСКИЙ. Наша беда - в феодализме и крепостничестве. Что нам до западных моделей? У нас огромная и отсталая страна!
      ТУ р г Е н Е в (Белинскому). Поместье моей матери в десять раз больше коммуны Фурье.
      БЕЛИНСКИЙ. Меня тошнит от утопий. Я не могу больше о них слышать.
      БАКУНИН (одновременно с предыдущим диалогом). Поляки должны быть заодно со всеми славянами. Национализм - вот единственное движение, достигшее революционного накала. Все славянские народы должны восстать! Дай мне закончить! Есть три необходимых условия: раздел Австрийской империи, политизация крестьянства, организация рабочего класса!
      САЗОНОВ (говорит одновременно с Бакуниным и поверх его голоса). Некоторые поляки считают, что ты царский агент. Французы презирают немцев. Немцы не доверяют французам. Австрийцы не могут договориться с итальянцами. Итальянцы не могут договориться между собой… Зато все вместе ненавидят русских.
      Одновременно с этим входит СЛУГА, чтобы обратиться к Герцену.
      ГЕРЦЕН (Георгу). Du riechst wie eine ganze Parfumerie1. ГЕ о P г. Wir haben der Welt Eau de Cologne und Goethe geschenkt2. СЛУГА (Герцену). II у a deux messieurs en bas, Monsieur le Baron, qui retiennent deux fiacres3. ГЕРЦЕН (слуге). Allez les aider a descendre leurs bagages4. СЛУГА. Helas, c'est mon moment de repos - с'est l'heure du cafe5. ГЕРЦЕН. Bien. C'est entendu6. СЛУГА. Merci, Monsieur le Baron7. НАТАЛИ (перекрывая предыдущие слова).
      И Гейне! 1 Ты благоухаешь, как целая парфюмерная лавка {нем.). 2 Мы подарили миру одеколон и Гете {нем.). 3 Там внизу два господина, барон, с двумя экипажами (фр.). 4 Помогите, пожалуйста, с чемоданами {фр.). 5 К сожалению, сейчас у меня перерыв, я собираюсь в кафе (фр.). 6 Конечно. Мы же условились (фр.). 7 Благодарю вас, господин барон (фр.).
      СЛУГА уходит.
      ЭММА. Und Herwegh!1
      НАТАЛИ. Да! Да!
      ЭММА. Du bist so bescheiden und grosszuegig.
      Schreibst du bald ein neues Gedicht?2 ГЕОРГ. Ich hass solche Fragen!3 ЭММА. Verzeihg mir - sonst weine ich4.
      Входит Коля В поисках волчка. Все предыдущие разговоры "продолжаются", но становятся беззвучны в один и тот же момент.
      Герцен наконец перебивает Тургенева и Белинского [смотри повторение этой сцены в конце первого действия], давая сигнал к общему выходу, по-прежнему в молчании. Тургенев и Сазонов несут саквояж и свертки Белинского. Сверток с халатом случайно забывают. Коля остается один.
      В отдалении гремит гром, которого Коля не слышит. Затем раскат грома ближе. Коля оглядывается, чувствуя что-то. 1 И Гервега! (нем.) 2 Ты так скромен и благороден. Скоро ли напишешь новую поэму? (нем.) 3 Я ненавижу, когда ты меня об этом спрашиваешь! (нем.) 4 Прости - а то я заплачу (нем.).

      Слышен усиливающийся грохот оружейной пальбы, крики, пение, барабанный бой… и звук женского голоса - знаменитая актриса Рашель поет "Марсельезу". Красные знамена и трехцветный французский флаг.
      Входит НАТАЛИ, подхватывает Колю и уносит его.
      [Монархия Луи-Филиппа пала 24 февраля 1848 года.] Март 1848 г.
      На улице (площадь Согласия) [В мемуарах Герцена: Это были самые счастливые дни в жизни Бакунина.] БАКУНИН размахивает огромным красным флагом. Он только что встретил КАРЛА МАРКСА, 30 лет. Маркс держит книжку в желтой обложке, "Коммунистический манифест". ТУРГЕНЕВ оглядывается в изумлении. Кажется, голубь уронил ему на голову помет. Он отряхивается.
      БАКУНИН. Маркс! Кто бы мог подумать?! МАРКС. ЭТО должно было произойти.
      Я этого ждал. БАКУНИН. Что же ты мне не сказал? Всю жизнь МЫ теперь будем вспоминать, где мы были, когда Франция снова стала республикой.
      МАРКС. Я был в Брюсселе. Ждал, когда напечатают первый тираж "Коммунистического манифеста"…
      БАКУНИН. Я тоже был в Брюсселе. Ждал, когда выйдет свежий номер "Ла Реформ" с моим открытым письмом французскому правительству…
      ТУ р г Е н Е в. Нет, это я был в Брюсселе! Слушал "Севильского цирюльника"… Можно взглянуть?
      Маркс дает ему книгу.
      БАКУНИН. Я на ногах по двадцать часов в день…
      МАРКС. Министр Флокон сказал, что, наберись три сотни таких, как ты…
      БАКУНИН…Проповедую бунт и разрушение…
      МАРКС…И Франция будет неуправляема.
      БАКУНИН.Я живу в казармах республиканской гвардии. Вы не поверите, я в первый раз в жизни встретился с пролетариями.
      МАРКС. Правда? И на что они похожи?
      БАКУНИН. Никогда не встречал такого благородства.
      ТУ р г Е н Е в (читает). "Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма".
      БАКУНИН. В прусской Польше уже основан Польский Национальный Комитет для подготовки вторжения в Россию. Я должен быть там. Тургенев, я больше тебя никогда ни о чем не попрошу…
      ТУРГЕНЕВ. Попроси Флокона.
      БАКУНИН. Флокона? Ты думаешь, временное правительство даст мне денег на поездку в Польшу?
      ТУ р г Е н Е в. Наверняка.
      МАРКС (Тургеневу). Вот вы писатель. Вам не кажется, что "призрак коммунизма" звучит нескладно? Мне не хотелось бы, чтобы подумали, будто коммунизм мертв.
      Входит ГЕРВЕГ В красно-черно-золотой военной форме, которая слегка напоминает костюм из комической оперы.
      БАКУНИН. Гервег!
      МАРКС (Тургеневу). Вы знаете английский? Вы могли бы перевести?
      ТУРГЕНЕВ. Довольно прилично. Посмотрим… (По-английски.) "A ghost… a phantom is walking around Europe…" ГЕРВЕГ (слегка смущенный). Ну как вам?
      БАКУНИН. Прелестно. Ты масон?
      ГЕРВЕГ. Нет, я командую немецким Демократическим легионом в изгнании. Мы идем на Баден!
      БАКУНИН. Маршем до самой Германии?
      ГЕРВЕГ. Нет, зачем? До границы мы доедем поездом. Я взял шестьсот билетов.
      ТУ Р Г Е Н Е в. Вам Флокон дал денег?
      ГЕРВЕГ. Да, а вы откуда знаете?
      БАКУНИН. Замечательно!
      ГЕРВЕГ. Это Эмма придумала.
      ТУ Р Г Е Н Е В. Я так и знал, что вы на самом деле не поэт. Не только поэт. У вас есть военный опыт?
      ГЕРВЕГ. Эмма говорит, это не важно - поэт ты или революционер, а гений есть гений.
      Тургенев возвращается к изучению книги. Входит ЭММА. Она тоже одета в военном стиле, с красно-черно-золотой кокардой. Ее сопровождает мальчик в униформе модного магазина, нагруженный элегантно упакованными свертками. У него может быть маленькая тележка с эмблемой того же магазина.
      МАРКС (вмешиваясь). Минуту, Гервег… (Замечает Эмму.) ЭММА. Я приобрела провизию для марш-броска, мой ангел, - чудные маленькие пирожки с мясом от Шеве и индейку с начинкой из трюфелей…
      МАРКС. Негодяй!
      ЭММА. Карл, ему ведь надо что-то есть. Поедем с нами на Елисейские Поля - Георг будет принимать парад легионеров.
      К этому моменту Маркс вне себя от бешенства. Он преследует Гервега. .?••.,,.. |.,
      МАРКС. Авантюрист! Судьба Европы решится в схватке пролетариата с буржуазией! Кто дал тебе право вмешиваться в экономическую борьбу со своими глупостями?
      ЭММА. Не обращай на него внимания, любимый.
      Посыльный из магазина уходит вслед за МАРКСОМ И ГЕРВЕГОМ.
      ТУРГЕНЕВ (задумчиво). "Привидение… тень…" БАКУНИН (мечтательно). Вот ради чего все было, с самого начала… Мы с тобой в Берлине… Помнишь, ты в сиреневом жилете, я в зеленом, мы идем по Унтер-ден-Лин-ден и яростно спорим о духе истории…
      Ту р г Е н Е в (встрепенувшись) "Дух… дух бродит по Европе…" БАКУНИН. Революция и есть тот Абсолют, который мы искали в Премухине. Мы к этому всегда стремились.
      Ту р г Е н Е в (удовлетворенно хлопает по книге, с триумфом). "Жупел бродит по Европе - жупел коммунизма!" (Захлопывает книгу, смотрит вверх и понарошку дважды "стреляет", как будто из охотничьего ружья.) Звуки стрельбы и восстания. Быстро входят НАТАЛИ и НАТАША ТУЧКОВА, 19 лет. Обе в отличном настроении. У Наташи мокрые волосы. Натали завернулась в трехцветный французский флаг, как в шаль.
      НАТАЛИ И НАТАША. Vive la Repub-lique! Vive la Re-pub-lique! (Обе переходят в следующую сцену.) 15 мая 1848 г.
      Новая квартира Герцена рядом с недавно построенной Триумфальной аркой. ГЕРЦЕН И Коля. Герцен, в приподнятом настроении, прижимает ладони Коли к своему лицу.
      ГЕРЦЕН. Vive la Re-pub-lique, Ко-ля! (Обращаясь к Натали.) Где ты взяла флаг? НАТАША. Так теперь все носят!
      Натали и Наташа находятся в состоянии той восторженной, романтической дружбы, когда все окружающее или радостно, или очень смешно, или переполнено чувством.
      НАТАЛИ. ЭТО тебе. Подарок от Наташи. ГЕРЦЕН. Ну… спасибо.
      Натали снимает "шаль" и преподносит ее Герцену. Теперь она полураздета, но обнажены только ее плечи и руки.
      Где же твоя одежда? НАТАША. На мне. Н АТАЛ И. Бедняжка пришла вся мокрая, я ей говорю… НАТАША. "Немедленно раздевайся!" НАТАЛ И. И заставила надеть мое платье. ГЕРЦЕН. Понятно. Я и не подозревал, что у тебя осталось только одно платье. Мне всегда казалось, что у тебя там целое ателье. НАТАЛИ. Мне хочется, чтобы она пахла мною, а у меня был ее запах. НАТАША. ТЫ пахнешь камелиями…
      Натали вдыхает порывисто и самозабвенно запах волос Наташи.
      НАТАЛИ. Россия!
      Входит МАТЬ.
      МАТЬ. Натали! А если войдет прислуга?! (Берет Колю.) Посмотри на свою ужасную мать… Если при Республике все себя так ведут… (Натали.) Тебе письмо.
      НАТАША. Это от меня!
      Натали берет письмо у матери. Натали и Наташа горячо обнимаются. Бенуа, лакей, со снисходительным видом впускает САЗОНОВА. Герцен спешно накидывает флаг на Натали.
      САЗОНОВ. Citoyens! - наконец-то вы вернулись…
      НАТАЛИ И НАТАША С радостным визгом убегают. Мать принимает поклон Сазонова.
      МАТЬ. МЫ вернулись десять дней тому назад. (К Бенуа по-французски.) Распорядитесь, чтобы детям накрыли ужин в детской комнате…
      Бенуа отвечает ей изысканным поклоном - как положено между аристократами - и уходит.
      Новый слуга еще больше задается, чем прежний. Тот в разговоры пытался вступать, а у этого такой вид, будто он меня собирается на танец пригласить. Пойдем, Коля, вам с Татой пора ужинать. (Она уходит вместе с Колей. Забывает взять его волчок.) ГЕРЦЕН. Труднее всего было привыкнуть к французской прислуге. Я знал, что их нельзя продавать, но кто бы мог подумать, что они начисто лишены призвания. САЗОНОВ. А кто эта молодая?.. ГЕ р ц Е н (легко). Моя жена влюблена… В Наташу Тучкову. Мы познакомились с ее семьей в Риме. В Москве они живут по соседству с Огаревым. САЗОНОВ. Нашли время ездить в Италию! Тут делается история. Российское правительство в тупике. Если они не хотят оказаться изгоями Европы, им придется сделать некий жест. ГЕ р ц Е н. О, они его сделают! Отменят казакам отпуска, и царь Николай останется последним законным правителем среди трусов и конституций. САЗОНОВ. Неужели ты не понимаешь? Пришло наше время. России понадобятся либеральные и образованные чиновники, люди с европейским опытом. Правительство поневоле обратится к нам.
      ГЕ р ц Е н. К нам с тобой?
      САЗОНОВ. Ну, к нашему кругу.
      ГЕРЦЕН (смеется). И какое же министерство тебе по душе?
      САЗОНОВ. Можешь смеяться… Только поле деятельности теперь куда шире, чем твои статейки в "Современнике".
      ГЕРЦЕН. Сегодня рабочие идут к Национальной ассамблее. Посмотрим, поведет ли себя по-республикански избранное ими правительство.
      Они уходят.
      Происходит переход - несколькими часами позже за окном шум уличных беспорядков. БЕНУА вводит Тургенева.
      БЕНУА. Барон скоро придет.
      Входит ГЕРЦЕН, усталый и сердитый. ГЕРЦЕН (обращаясь к Бенуа). Du vin1.
      Бенуа выходит.
      Ну, что ты теперь скажешь о своей демократической республике? 1 Вина(и«м.).
      ТУ р г Е н Е в. Моей? Я всего лишь турист, как и ты. Ты бы парижан спросил, что они думают. Самое поразительное, что понять их совершенно невозможно. Они вели себя так, будто купили билеты на представление, чтобы посмотреть, чем все кончится. Повсюду крутились продавцы лимонада и сигар, очень довольные; словно рыбаки, вытягивающие богатый улов… Национальная гвардия выжидала, чтобы посмотреть, на чьей стороне сила, а потом набросилась на толпу. ГЕРЦЕН. Толпу? Рабочие шагали под своими знаменами. ТУРГЕНЕВ. Да, а потом они вломились в Национальное собрание и потребовали самороспуска законно избранного парламента, который пришелся им не по вкусу. Это был бунт, но порядок восторжествовал. ГЕРЦЕН. Тургенев! Ты мне говоришь о вкусе? Республика ведет себя как монархия, которую она сменила не потому, что кого-то подводит вкус. Это республика только с виду; только по риторике: "Vive la Republique!" Оказывается, существование республики делает революцию ненужной. Более того - нежелательной. Зачем делиться властью с невеждами, которые строили баррикады. Ведь они слишком бедны, чтобы с ними считаться. Только не думай, что сегодняшним днем все и кончится. Когда с этого котла сорвет крышку, разнесет всю кухню. Когда рабочие повышибают двери и возьмут власть, все твои культурные ценности и тонкости, которые ты называешь торжеством порядка, сожгут в печи или отправят в выгребную яму. Пожалею ли я о них? Да, пожалею. Но раз мы вкусно поужинали, нечего жаловаться когда официант говорит: "L'addition, messieurs!"1 ТУРГЕНЕВ. О Господи… Грехи Второй республики не стоят этой мести поваров и официантов. Временное правительство обещало выборы. Выборы состоялись. Впервые в истории проголосовало девять миллионов французов. Да, они голосовали за роялистов, рантье, адвокатов… и за жалкую кучку социалистов, чтобы другим было кого пинать. Кто-то недоволен? Что ж, переворот, организованный рабочими, и здоровая доза террора исправят дело. Тебе бы быть министром парадоксов и отвечать за во1 "Расчет, господа!" (фр-) просы иронии. Герцен, Герцен! Несмотря на всю продажность, которую мы видим, Франция остается высшим достижением цивилизации.
      НАТАЛИ И НАТАША ВХОДЯТ С ГЕОРГОМ, который лишился бороды, усов и чувства собственного достоинства.
      ГЕ Р ц Е н (удивлен). Да?.. ТУРГЕНЕВ. Это Гервег, он вернулся из 1ер-мании. Без бороды.??
      Следом входит БЕНУА с бокалами вина.
      ГЕРЦЕН. Ach, mein armer Freund…1 НАТАЛИ. За его голову была назначена награда!
      Герцен обнимает Георга, который начинает рыдать..
      ГЕРЦЕН. Trink enen Schluk Wein. Du bist ein Held!2 Герцен подает бокал Георгу. Тургенев, Наташа и Натали берут бокалы с подноса. 1 Ох, дорогой мой друг… (нем.) 2 Выпей вина. Ты герой! (нем.) (Поднимая тост.) Auf die Revolution in Deutschland!1 ГЕОРГ. Danke schoen, danke… (Поднимая бокал.) Auf die Russische Revolution… und auf die Freundschaft!2 НАТАЛИ. За дружбу!
      НАТАША. И за любовь!
      ТУ Р г Е н Е в (поднимая тост). Vive la Repub-lique!3 ГЕРЦЕН (поднимая тост). A bas les bourgeois! Vive le proletariat!4 БЕНУА выходит с чуть заметным выражением страдальческого упрека.
      Mille pardons, Benoit5.
      Георг снова начинает плакать. Натали его утешает.

      1 За революцию в Германии! (нем.) 2 Спасибо, спасибо… За русскую революцию и… за дружбу! (нем.) 3 Да здравствует республика! (фр.) 4 Долой буржуазию! Да здравствует пролетариат! 5 Извините, Бенуа (фр.).
 

1

 
      Июнь 1848 г.
      НАТАЛИ И НАТАША; невинно обнявшись, они полулежат на диване; ГЕОРГ при них, хандрит.
      ГЕОРГ. Все обсуждают меня. Говорят, что я спрятался в канаве, как только показался неприятель. Вы же этому не верите, нет?
      НАТАЛИ. Конечно, не верим.
 

U ТУ

 
      НАТАША. Конечно, нет.
      HAT АЛ и..И Эмма не верит. Она же там была.
      ГЕОРГ. ЭТО она меня туда втянула.
      НАТАЛИ. В канаву?
      ГЕОРГ. Нет, во все это дело… Эмма все еще верит в меня. Она была влюблена в меня до того, как она со мной познакомилась. Так же как половина женщин в Германии. Мой сборник стихов выдержал шесть изданий. Я встречался с королем. Потом я стал встречаться с Эммой.
      НАТАЛИ. И ты достался ей!
      ГЕОРГ. Нужно было Маркса слушать.
      НАТАЛИ. Маркса? Почему?
      ГЕОРГ. ОН пытался меня отговорить.
      НАТАЛИ (поражена). От женитьбы на Эмме?
      ГЕОРГ. Нет, от немецкого Демократического легиона.

      ГЕ о Р г. Теперь он рад моему унижению… после всего, что я для него сделал. Я ввел его в лучшие дома, представил в салоне Мари д'Агу.
      НАТАЛИ. Графини д'Агу?
      ГЕ о Р г. Да, она была одной из моих…
      НАТАЛИ. Завоеваний? (Кокетливо.)Я думала, вы были одним из ее.
      ГЕ о Р г. Почитательниц, я хотел сказать.
      НАТАША. Я тоже ею восхищаюсь. Влюбившись в Листа, она последовала зову сердца. Ничто не могло ее остановить - муж, дети, репутация…
      HАТАЛ и. Прямо как Жорж Санд и Шопен!.. Ох уж эти пианисты! А вы играете, Георг?
      ГЕОРГ. Когда-то играл. Я и сочиняю немного. Эмма говорит, что если бы я занимался, то берегись и Шопен и Лист.
      Натали вскакивает и тянет Георга за руку.
      НАТАЛИ. Тогда пойдемте!
      Входит ГЕРЦЕН.
      Георг нам сейчас сыграет!
      НАТАША (обращается к Натали, предостерегающе). Натали…
      НАТАЛИ (притворяется). Что?
      НАТАША. У нас нет рояля. HAT АЛ и (с вызовом). Ну и что?
      Женщины бурно и весело обнимаются и уводят ГЕОРГА. Вдали слышны раскаты грома. 21 июня 1848 г.
      Улица. Нищий в рваной рубахе с костылем. ТУРГЕНЕВ пишет за столиком в кафе. Сначала ничего не было заметно… Но чем дальше я подвигался, тем более изменялась физиономия бульвара. Кареты попадались все реже, омнибусы, совсем исчезли; магазины и даже кофейни запирались поспешно… народу на улице стало гораздо меньше. Зато во всех домах окна были раскрыты сверху донизу; в этих окнах, а также на порогах дверей теснилось множество лиц, преимущественно служанок, нянек, - и все это множество болтало, смеялось, не кричало, а перекликивалось, оглядывалось, махало руками - точно готовилось к зрелищу; беззаботное, праздничное любопытство, казалось, охватило всю эту толпу. Разноцветные ленты, косынки, чепчики, белые, розовые, голубые платья путались и пестрели на ярком летнем солнце, вздымались и шуршали на легком летнем ветерке… Впереди вырезалась неровная линия баррикады - вышиною аршина в четыре. По самой ее середине, окруженное другими, трехцветными, расшитыми золотом знаменами, небольшое красное знамя шевелило - направо, налево - свой острый, зловещий язычок… Я подвинулся поближе. Перед самой баррикадой было довольно пусто, человек пятьдесят- не более- бродило взад и вперед по мостовой. Блузники пересмеивались с подходившими зрителями; один, подпоясанный белой солдатской портупеей, протягивал им откупоренную бутылку и до половины налитый стакан, как бы приглашая их подойти и выпить; другой, рядом с ним, с двуствольным ружьем за плечами, протяжно кричал: "Да здравствует республика, демократическая и социальная!"Подле него стояла высокая черноволосая женщина в полосатом платье, тоже подпоясанная портупеей с заткнутым пистолетом; она одна не смеялась… Между тем все громче и ближе слышались барабаны…
      Звук барабанов, толпа, стрельба. НАТАЛИ, с КОЛЕЙ на руках, няня с коляской с трехлетним ребенком (TATA) и МАТЬ, держа САШУ за руку, быстро переходят улицу. Саша несет триколор на палке, о которую он то и дело спотыкается.
      НАТАЛИ. О Господи, о Господи - скорее… Там омнибусы, набитые трупами.
      МАТЬ. Ради детей - ты должна держать себя в руках.
      ГЕРЦЕН встречает их и берет Колю.
      ГЕРЦЕН (Саше). Ступай с мамой. Это тебе зачем?
      САША. Бенуа сказал, что им надо приветствовать конную полицию.
      ГЕРЦЕН. Иди в дом.
      НАТАЛИ. ТЫ видел?
      ГЕРЦЕН. Видел.
      НАТАЛИ. Омнибусы?
      ГЕ р ц Е н. Видел. Иди в дом, иди в дом.
      Снова слышен голос Рашели, но "Марсельеза" утопает в грохоте винтовочных выстрелов. Все уходят. Герцен остается, замечает нищего.
      ГЕ р ц Е н. Чего вам нужно? Хлеба? К сожалению, хлеб в теорию не входил. Мы люди книжные и решения знаем книжные. Проза - вот наша сила. Проза и обобщение. Но пока все идет просто замечательно. В прошлый раз - во времена Робеспьера и Дантона, в тысяча семьсот восемьдесят девятом - произошло недоразумение. Мы думали, что сделали открытие, что социальный прогресс - это наука, как любая другая. Предполагалось, что Первая республика будет воплощением просвещенного разума, морали и справедливости. Согласен, результат стал горьким разочарованием. Но теперь у нас совсем новая идея. Теперь История - главное действующее лицо и одновременно автор пьесы. Мы все - участники драмы, которая развивается зигзагами, или, как мы говорим, диалектично, и которая должна завершиться всеобщим благополучием. Возможно, не для вас. Возможно, не для ваших детей. Но всеобщее благополучие - это наверняка, можете поставить в заклад вашу последнюю рубаху, которая, как я вижу, у вас еще есть. Ваша личная жертва, прочие бесчисленные жертвы, принесенные на алтарь Истории, все преступления и безумства нашего времени, которые вам могут казаться бессмысленными, - все они только часть гораздо большей драмы. Наверное, вам она сейчас не по вкусу. Что ж, на этот раз судьба так повернулась, что вы - это зиг, а они - заг. 27 июня 1848 г.
      Внутри дома. С улицы доносится бодрая музыка. Коля сидит на полу и играет с волчком. БЕНУА впускает ТУРГЕНЕВА, приносит ГЕРЦЕНУ письма на подносе и уходит.
      ТУРГЕНЕВ. ТЫ выходил из дома? Удивительно, как быстро жизнь входит в колею. Театры открыты, по улицам ездят коляски и кабриолеты, дамы и господа осматривают развалины, словно они в Риме. Подумать только, что в пятницу утром прачка, которая принесла белье, сказала: "Началось!" И потом эти четыре дня - взаперти, в этой ужасной жаре, прислушиваясь к выстрелам, догадываясь, что там происходит, и не имея возможности что-либо предпринять - это была пытка.
      ГЕРЦЕН. Зато с чистым бельем.
      ТУРГЕНЕВ (пауза). Если уж мы собираемся беседовать…
      ГЕРЦЕН. Я никакой беседы не затевал. На твоем месте я бы и дальше ничего не предпринимал. За такие четыре дня можно возненавидеть на всю жизнь.
      ТУРГЕНЕВ. Хорошо, тогда я уйду. (Пауза.) Только позволь тебе заметить, что кто-то и белье должен стирать.
      ГЕРЦЕН. Письмо от Грановского. Погоди, пока он узнает! (Открывает письмо.) Все вы, либералы, забрызганы кровью, как бы вы ни старались держаться на безопасном расстоянии. Да, у меня есть прачка, может быть, даже несколько - откуда мне знать? Весь смысл держать прислугу в том и заключается, чтобы мы, счастливое меньшинство, могли сосредоточиться на нашем высшем предназначении. Философы должны иметь возможность думать, поэты - мечтать, помещики - владеть землей, щеголи - совершенствовать искусство повязывать галстук. Это своего рода людоедство. Бал может состояться без гостей, но невозможен без слуг. Я не сентиментальный моралист. Природа сама безжалостна. До тех пор, пока человек думает, что для него естественно быть съеденным или съесть другого, кому, как не нам, держаться за старый порядок, при котором мы можем писать рассказы и ходить в оперу в то время, как кто-то стирает наши сорочки? Но в ту минуту, когда люди поняли, что это разделение труда совершенно неестественно, - все кончено. Я нахожу утешение в этой катастрофе. Груда мертвых тел - свидетельство республиканской лжи. Они держатся за власть с помощью призывов и лозунгов, а на тех, кто недоволен, всегда найдется полиция. Полиция - это силы реальности в условиях воображаемой демократии. При любом режиме власть передается вниз по цепочке до тех пор, пока ее печать не ляжет на лоб полицейскому, как капля миро ложится на лоб императора при помазании. Но зато теперь мы знаем, что для установления тирании не обязательно иметь императора: когда под угрозой собственность, и социал-демократы справятся. Улыбки не сходят с лиц консерваторов, стоило им только понять, что вся эта история была не более чем мошенничеством. Либералы хотели республики для своего узкого образованного круга. Вне его - они те же консерваторы. Теперь или все, или ничего. Никаких компромиссов, никакого прощения. ТУРГЕНЕВ (мягко). Ты не думаешь, что доводить все до крайности - это чисто русская черта? ГЕРЦЕН (холодно). Уверенность в своей правоте - свойство молодости, а Россия молода. (Язвительно.) Компромисс, увиливание, способность придерживаться двух прямо противоположных убеждений и при том относиться к обоим с иронией - это древнее европейское искусство, которое пока все еще мало распространено в России. ТУ Р Г Е Н Е В (С издевкой). Как кстати ты об этом заговорил, ведь я и сам…
      Герцен не может удержаться и начинает смеяться. Тургенев начинает смеяться вместе с ним, но скоро его смех переходит в гнев.
      ГЕРЦЕН. ТЫ сам напросился.
      ТУ р г Е н Е в. Умение поставить себя на место другого и есть цивилизованность, и этому нужно учиться веками. Нетерпение, глупое упрямство, доводящее до разрушения, - все это приходится прощать молодости, у которой недостаточно воображения и опыта, чтобы понять, что все в этой жизни движется и меняется и почти ничего не стоит на месте.
      ГЕРЦЕН (С письмом Грановского в руках - вскрикивает). Что это за Молох, который пожирает своих детей?
      Ту р г Е н Е в. Да, и еще эта твоя любовь к мелодраматической риторике…
      ГЕ Р Ц Е Н. Белинский умер.
      ТУ р гЕ н Е в. Нет, нет, нет, нет, нет… Нет! Довольно болтовни, довольно. Болтовня, болтовня, болтовня. Хватит.
      Входит НАТАЛИ И идет к Герцену.
      НАТАЛИ. Александр?..
      Сентябрь 1847 г. (Возврат.) ГЕРЦЕН, НАТАЛИ, ТУРГЕНЕВ И КОЛЯ остаются на сцене и принимают те же позы, в которых они находились в сцене, которую сейчас проиграют еще раз. Сцена проигрывается со входа Натали.
      ГЕОРГ. Mir geht es besser1. БЕЛИНСКИЙ. А Тургенев прав. ЭММА. Georg geht es besser2. БЕЛИНСКИЙ. Наша беда - в феодализме и крепостничестве.
      Следующая сцена - проигрыш той, что уже была. Только тогда за репликой Белинского начинался общий разговор, неразбериха, галдеж, а теперь диалог между Белинским и Тургеневым словно "выгорожен", в то вре1 Я чувствую себя лучше (нем.). 2 Георг чувствует себя лучше (нем.). мя как разговор остальных действующих лиц сводится на нет.
      БЕЛИНСКИЙ. Что нам до всех этих теоретических моделей? У нас огромная и отсталая страна.
      Ту р г Е н Е в. Поместье моей матери в десять раз больше коммуны Фурье.
      БЕЛИНСКИЙ. Меня тошнит от утопий. Я не могу больше о них слышать. Я бы все их променял на одно практическое действие, пусть не ведущее ни к какому идеальному обществу, но способное восстановить справедливость по отношению хоть к одному обиженному человеку. Ты знаешь, что доставляет мне самое большое удовольствие, когда я в Петербурге? Сидеть и смотреть, как строят железнодорожный вокзал. У меня сердце радуется, когда я вижу, как кладут рельсы. Через год-два друзья и семьи, любовники, письма будут летать в Москву и обратно по железной дороге. Жизнь изменится. Поэзия практического дела. Литературной критике неведомая! Меня воротит от всего, чем я занимался. Воротит из-за того, что я этим занимался, и от того, чем я занимался. Я влюбился в литературу и так всю жизнь от этой любви и страдаю. Ни одна женщина еще не знала такого пламенного и верного обожателя. Я поднимал за ней все платочки, которые она роняла, - тонкие кружева, грубую холстину, сопливые тряпки, - мне было все равно. Все писатели - покойные и живые - писали лично для меня одного - чтобы тронуть меня, оскорбить меня, заставить меня прыгать от радости или рвать на себе волосы - и мало кому удавалось меня провести. Твои "Записки охотника" - это лучшее, что было написано со времен молодого Гоголя. Ты и этот Достоевский - если он не испишется после первой вещи. Все еще будут восхищаться русскими писателями. В литературе мы стали великим народом раньше, чем сами были к этому готовы.
      ТУРГЕНЕВ. ТЫ ОПЯТЬ бросил штурвал, капитан.
      ГЕРЦЕН. О Господи, мы опаздываем! (Утешает Натали.) Ты что-то бледная. Останься, побудь с детьми.
      Натали кивает.
      НАТАЛИ (Белинскому). Я не поеду с вами на станцию. Вы ничего не забыли? БАКУНИН. Еще не поздно передумать.
      БЕЛИНСКИЙ. Я знаю, это мой девиз.
      Натали обнимает Белинского. Тургенев и Сазонов помогают Белинскому с его саквояжем и свертками.
      ГЕРЦЕН. Не пытайся говорить по-французски. Или по-немецки. Будь беспомощным. И не перепутай пароход.
      Все уходят, как раньше. Коля остается один. Звук удаляющихся экипажей. Далекий звук грома, на который Коля никак не реагирует. Раскат грома, ближе. Коля осматривается, чувствует что-то. Входит НАТАЛИ. Целует Колю в нос, губами произносит его имя. Он следит за движением ее губ.
      НАТАЛИ. КОЛЯ… КОЛЯ… (Замечает халат Белинского. Вскрикивает и выбегает с халатом из комнаты.) КОЛЯ (рассеянно). Ко-я… Ко-я. (Запускает волчок.) Действие второе?
      Январь 1849 г. Париж.
      ГЕОРГ ТОЛЬКО что читал ГЕРЦЕНУ и НАТАЛИ. Георг сидит на полу у ног Натали. Герцен лежит на диване - лицо прикрыто шелковым платком. Книга или брошюра - "Коммунистический манифест" в желтой обертке. Обстановка повторяет ту, что была в начале первого действия.
      НАТАЛИ. Отчего ты остановился?
      Георг закрывает книгу и дает ей выскользнуть и упасть на пол. Натали приглаживает его волосы.
      ГЕ о р г. Я больше не могу. Он сошел с ума.
      НАТАЛИ. Ладно, все равно было скучно.
      ГЕОРГ. Какой смысл читать это, если каждый раз, когда ты пытаешься ему возразить, он отвечает: "Конечно, ты так думаешь, поскольку ты продукт своего класса и не можешь думать иначе". Мне кажется это жульничеством.
      НАТАЛИ. Я согласна. Но, конечно, я так думаю, поскольку…
      ГЕОРГ. Бытие определяет сознание. Я говорю: "Карл, я не согласен с тем, что добро и ЗЛО определяются лишь экономическими отношениями". На что Карл отвечает - НАТАЛИ. "Конечно, ты так думаешь…" ГЕОРГ. "…Поскольку ты не пролетарий!" Натали и Георг пожимают руки, очень довольные друг другом. Герцен снимает платок с лица. Натали продолжает гладить Георга по голове.
      ГЕ Р ц Е н. Но Маркс - сам буржуа, от ануса и ДО…
      НАТАЛИ. Александр! Что за слово?!
      ГЕРЦЕН (извиняясь). Простите, средний класс.
      ГЕОРГ. В этом и заключается немецкий гений.
      ГЕ р ц Е н. В чем именно? ГЕОРГ. В том, что, если ты несчастный эксплуатируемый рабочий, ты играешь жизненно важную роль в историческом процессе, который в конце концов выведет тебя на самый верх, и это так же неоспоримо, как то, что омлет когда-то был яйцом. Понимаешь, все функционирует безупречно! У французских гениев все наоборот. У них несчастный эксплуатируемый рабочий ни за что не отвечает, и это означает, что система неисправна и что они здесь для того, чтобы все починить, раз уж у него самого на это не хватает мозгов. Так что рабочие должны надеяться на то, что мастер знает, что делает, и не надует. Неудивительно, что это не прижилось. ГЕРЦЕН. Как коммунизм вообще может привиться? Он лишает рабочего аристократизма. Сапожник со своей колодкой - аристократ по сравнению с рабочим на башмачной фабрике. Есть что-то глубоко человеческое в стремлении самому распоряжаться своей жизнью, пусть даже ради того, чтобы ее загубить. Ты никогда не задумывался, почему у всех этих идеальных коммун ничего не выходит? Дело не в комарах. Дело в том, что есть вот это "чтскго человеческое", и от него так просто не избавишься. Но Маркс хотя бы честный материалист. А все эти левые златоусты, распевающие "Марсельезу", которые не хотят от себя отпустить няньку… Мне жаль их - они готовят себе жизнь, полную недоумений и страданий… потому что республика, которую они хотят вернуть, - это предсмертный бред многовековой метафизики… братство прежде хлеба, равенство в послушании, спасение через жертву… и, чтобы не расплескать из купели эту еле теплую воду, они готовы выкинуть оттуда младенца, а потом удивляться, куда же это он делся. Маркс это понимает. Мы этого не поняли или побоялись понять.
      НАТАЛИ. Георг рисковал жизнью на поле битвы!
      ГЕРЦЕН. Да, конечно. Ты знаешь, тебя стали узнавать чисто выбритым, тебе стоит отпустить бороду.
      НАТАЛИ. ЭТО грубо. (Георгу.) Он вас просто дразнит. Никто этому уже не придает значения. Все уже забыли.
      ГЕ Р ц Е н. Я не забыл.
      НАТАЛИ. Перестань.
      ГЕОРГ. Нет, отчего же, пускай. Вы хотели бы, чтобы я отпустил бороду?
      Н АТАЛ и. Я уже привыкла к вам без бороды.
      А что говорит Эмма? ГЕОРГ. Она говорит, чтобы я спросил у вас. НАТАЛИ. Это очень лестно. Но не мне же будет щекотно, если вы снова отпустите бороду…
      ГЕРЦЕН. Отчего Эмма больше к нам не ездит?
      ГЕОРГ. Мне необходимо хоть пару часов отдыхать от семейной жизни. Что за гнусное изобретение!
      ГЕ р ц Е н. Я думал, у нас здесь тоже семейная жизнь.
      ГЕОРГ. Да, но твоя жена - святая. Эмма не виновата. Ее отец пал жертвой исторической диалектики, и в этом он обвиняет меня… Потеря содержания - это удар для Эммы. Но что я могу поделать? Я певец революции в межреволюционный период.
      Герцен просматривает только что полученные письма.
      ГЕРЦЕН. Напиши оду на избрание принца Луи Наполеона президентом Республики. Французский народ отрекся от свободы свободным голосованием.
      ГЕОРГ. "Фирма Бонапарт и потомки - чиним все".
      ГЕРЦЕН. Какие мы были наивные тогда в Соколове - в наше последнее лето в России. Ты помнишь, Натали?
      НАТАЛИ. Я помню, как ты со всеми ссорился.
      ГЕРЦЕН. Спорил, да. Потому что мы тогда все были согласны, что есть только один достойный предмет для спора - Франция. Франция, спящая невеста революции. Смешно. Все, чего она хотела, - стать содержанкой буржуа. Цинизм, как пепел, наполняет воздух и губит деревья свободы.
      ГЕОРГ. Надо быть стоиком. Учитесь у меня.
      ГЕРЦЕН. ЭТО ТЫ стоик?
      ГЕ о р г. А как это выглядит?
      ГЕРЦЕН. Апатия?
      ГЕОРГ. Именно. Но апатию неверно понимают.
      ГЕ Р ц Е н. Ты мне ужасно симпатичен, Георг.
      ГЕОРГ. Apatheia! Успокоение духа. У древних стоиков апатия не означала безропотного смирения с судьбой! Для того чтобы достигнуть состояния апатии, требовались постоянные усилия и концентрация.
      ГЕРЦЕН (смеется). Нет, я просто люблю тебя.
      ГЕОРГ (жестче). Апатия не пассивна, апатия - это свобода, которая приходит с готовностью принимать вещи такими, какие они есть, а не иными, и с пониманием того, что прямо сейчас изменить их никак нельзя. Люди почему-то часто не могут с этим смириться. Мы пережили ужасное потрясение. Оказывается, истории наплевать на интеллектуалов. История - как погода. Никогда не знаешь, что она выкинет. Но, бог мой, как мы были заняты! - суетились из-за падения температуры, кричали ветрам, в какую сторону дуть, вступали в переговоры с облаками на немецком, русском, французском, польском языках… и радовались каждому солнечному лучу как доказательству наших теорий. Что же, хотите ко мне под зонтик? Здесь не так плохо. Стоическая свобода состоит в том, чтобы не терять понапрасну время, ругая дождь, который льет в тот день, когда ты собрался на пикник. ГЕРЦЕН. Георг… Георг… (Натали.) Он последний настоящий русский во всем Париже. Бакунин скрывается в Саксонии под чужим именем - он мне его назвал в своем письме! Тургенев - известно где, а Сазонов синим дятлом упорхнул со стаей польских конспираторов, которые готовят демонстрацию. (Отдает Натали один из конвертов.) НАТАЛИ. Это от Наташи. Я без нее так скучаю с тех пор, как она уехала в Россию.
      ГЕРЦЕН. Нам надо уехать отсюда. Поедем жить… в Италию, например, или в Швейцарию. Лучшая школа для Коли - в Цюрихе. Когда он подрастет, моя мать все равно переедет с ним туда.
      НАТАЛИ (Георгу). Они изобрели новую систему. Положите руки мне на лицо.
      ГЕОРГ. Так?
      Георг касается рукой ее лица. Натали заикается на букве М и выпаливает П.
      НАТАЛИ. Мама… Папа… малыш… мяч… Георг… Георг.
      Герцен вскакивает с письмом.
      ГЕ Р Ц Е Н. Огарев обручился с Наташей!
      Натали вскрикивает и раскрывает свое письмо. Оба читают.
      ГЕ О Р г. Моя жена - в интересном положении, я не говорил?
      ГЕРЦЕН. Молодец, Ник!
      НАТАЛИ. ЭТО все началось еще до Рождества!
      ГЕ о Р г. Да, это не так интересно. На самом деле это самое неинтересное положение на свете. НАТАЛ И. Я сию минуту ей напишу! ГЕОРГ (неопределенно). А, ну… хорошо. НАТАЛ и. А что же он? (Радостная, обменивается с Герценом письмами. Выбегает.) ГЕ о Р г. Мне всегда что-то нравилось в Огареве. Не знаю даже, что именно. Он такой невнятный, ленивый, безнадежный человек. (Пауза.) Я думал, он женат. У него была жена, когда я знал его в Париже. ГЕРЦЕН. Мария.
      ГЕОРГ. Да, Мария. Она сошлась с художником, если его так можно назвать. Впрочем, он и в самом деле красил холсты, и говорят, у него была большая кисть. Она умерла? ГЕРЦЕН. Нет, жива и здорова. ГЕОРГ. Как же нам решить проблему брака? Нам нужна программа, как у Прудона. "Собственность - это кража, за исключением собственности на жен". ГЕРЦЕН. Программа Прудона - оковы от алтаря до гроба - абсурдна. От страсти никуда не деться. Пытаться запереть ее в клетку - тщетные потуги утопистов. Огарев - вот моя программа. Он единственный - из тех, кого я знаю, - живет согласно своим убеждениям. Верность достойна восхищения, но собственнические инстинкты - отвратительны. Мария была тщеславна и ветрена, мне всегда было неспокойно за Ника. Она ведь не то, что моя Натали. Но у Огарева любовь не переходила в гордыню. У него любовь так уж любовь - и пострадал он от нее по полной. Ты думаешь, это проявление слабости, но нет, в этом его сила.
      НАТАЛИ входит в шляпе и поправляет ее - довольная - перед воображаемым зеркалом. МАРИЯ, 36 лет, позирует невидимому художнику.
      Потому он и свободный человек, что отдает свободно. Я начинаю понимать, в чем фокус свободы. Свобода не может быть результатом несвободного передела. Отдавать можно только добровольно, только в результате свободного выбора. Каждый из нас должен пожертвовать тем, чем он сам решит пожертвовать, сохраняя равновесие между личной свободой и потребностью в содействии с другими людьми, каждый из которых ищет такое же равновесие.
      Сколько человек - самое большее - могут вместе выполнить этот трюк? По-моему, гораздо меньше, чем нация или коммуна. Я бы сказал, меньше трех. Двое - возможно, если они любят, да и то не всегда.
      Апрель 1849 г.
      НАТАЛИ оглядывается вокруг. Реагирует на «воображаемую» картину. МАРИЯ ОГАРЕВА, 36 лет, входит, одеваясь на ходу.
      М А р и я. Я уже писала Нику, что замуж больше не собираюсь и развод этот мне не нужен.
      НАТАЛИ. Зато он нужен Нику.
      МАРИЯ. ВОТ именно. А мне нужно сохранить положение его жены.
      НАТАЛИ. Ваше положение? Но, Мария, вы уже много лет не его жена, осталось одно название.
      МАРИЯ. Это не так мало! Пока все остается как есть, остаются и три тысячи рублей, вложенные в шестипроцентные бумаги и гарантированные его имуществом. С чем я останусь, если дам ему развод? Или, того хуже, эта новая жена возомнит бог весть что о своем положении. Вы же сами знаете, какой Ник ребенок в денежных вопросах. Его любой обведет вокруг пальца. Отец оставил ему в наследство четыре тысячи душ, и первое, что Ник сделал, - отдал самое большое поместье мужикам. На него никак нельзя положиться. А теперь вот еще он вас прислал просить за него и за его нетерпеливую невесту. Вы ее хоть знаете?
      НАТАЛИ (кивает). Тучковы вернулись в Россию в прошлом году. Ник был знаком с ней и раньше, но когда она вернулась из-за границы, тогда все и… ну, в общем вы понимаете. В нее каждый бы влюбился. Я сама в нее сразу влюбилась.
      МАРИЯ. ЧТО, правда влюбились? По-настоящему?
      НАТАЛИ. Да, правда, совершенно, искренне полюбила. Я никого еще так не любила, как Наташу, она меня вернула к жизни.
      МАРИЯ. ВЫ были любовницами?
      HAT АЛ и (в недоумении). Нет, что вы! Что вы имеете в виду?
      МАРИЯ. А… "совершенно", "искренне", но не по-настоящему. Почему вы не хотите посмотреть мой портрет?
      НАТАЛИ. Ваш? Это… кажется… неприлично…
      МАРИЯ. ВЫ всегда идеализировали любовь, и вам кажется, что это, конечно, не то. Картина написана с натуры, как-то днем, когда мы жили на Rue de Seine над магазином шляпок… Вы знаете, я вас туда отведу, мы подберем вам что-нибудь подходящее. Не смущайтесь, посмотрите хорошенько.
      НАТАЛИ (смотрит). Фарфор у него хорошо получился. А когда кто-нибудь заходит - ну приятели вашего… друга, хозяева или просто чужие, - вы что с ней делаете? Прячете ее, накрываете?
      МАРИЯ. Нет… ЭТО искусство.
      НАТАЛИ. И вас это не смущает?
      Мария отрицательно кивает головой.
      МАРИЯ (доверительно). Я - в краске.
      НАТАЛИ. Что вы хотите?..
      МАРИЯ. Растворена.
      НАТАЛИ (пауза). Меня только карандашом рисовали.

      НАТАЛИ (смеется, смущенная). Александр не рисует.
      МАРИЯ. Если вас попросит художник, соглашайтесь. Почувствуете себя женщиной.
      НАТАЛИ. НО Я И так чувствую себя женщиной, Мария. Женщина обретает свое достоинство в идеализации любви. Вы так говорите, как будто это как-то отрицает любовь. Но это вы ее отрицаете, ее величие… которое заключается в том, что это универсальная идея, как мысль в природе, без которой не существовало бы ни любовников, ни художников, потому что это одно и то же, только происходит по-разному, но ни те, ни другие ни на что не годятся, если они не признают связь всего на свете… О Господи, об этом лучше говорить по-немецки.
      МАРИЯ. Нет… Я понимаю, я через это прошла, когда первый раз увидела Николая Огарева на балу у пензенского губернатора. Поэт в ссылке - что могло быть романтичнее? Мы сидели и говорили друг другу подобную ерунду и думали, что это и есть любовь. Мы и не подозревали, что следовали моде и что обычные люди запросто влюбляются без разговоров о духе мироздания, выдуманном каким-то немецким профессором, который просто отбросил некоторые неловкие подробности. Еще говорили об ангелах, поющих нам осанну. Так что, когда я влюбилась в следующий раз, от моей любви пахло скипидаром, крепким табаком, грязным бельем… плотью! Возбуждать и удовлетворять желание - это главное, все остальное - условности. HAT АЛ и (робко). Но наша животная природа - это еще не вся наша природа… и когда начинают рождаться дети…
      МАРИЯ. И ребенок у меня был… мертворожденный. Бедный Ник. Даже мой ребенок от другого мужчины показался ему пустяком по сравнению с тем, что он испытал, когда его не могли поделить между собой его жена и его лучший друг.
      НАТАЛИ. НО ведь вначале мы все любили друг друга. Разве вы не помните, как мы взялись за руки и упали на колени, благодаря Господа за то, что он послал нас друг другу.
      МАРИЯ. Ну, положим, я просто не хотела стоять одна.
      НАТАЛИ. Нет, это неправда…
      МАРИЯ. Нет, правда. Мне было неловко, это выглядело по-детски…
      НАТАЛИ. Даже в самом начале! Мне жаль вас, Мария. Извините…
      Мария, неожиданно для Натали, вдруг взрывается.
      М А Р и я. Я не нуждаюсь в вашей высокомерной жалости! Вы самодовольная дурочка. Вы променяли данное вам природой право на лепет возвышенных чувств… Можете передать Огареву, что он от меня ничего не получит. То же относится и ко всем его друзьям.
      Беседа, очевидно, закончена. Натали сохраняет спокойствие.
      НАТАЛИ. Ну что же, тогда я пойду. Я не знаю, чем я вас так рассердила. (Собирается уходить.) Кстати, ваш портрет не удался, очевидно, потому, что ваш друг считает, что он может добиться желаемого на холсте так же, как он добивается этого от вас - холодным расчетом… Что если здесь обмакнуть кисть, а там ею провести, то получится то же, что и в прошлый раз, и так - пока он вас не кончит. Но это не искусство и не любовь. Сходство между вами и этим портретом только в грубости и пошлости. Подражание - еще не искусство, это каждый знает. Ремесло, само по себе, ничего нового создать не может. То, что делает ремесло искусством, - это и есть возвышенные чувства, переданные краской, музыкой, словом, и кто вы такая, чтобы называть это лепетом? Немецкая философия первая объяснила то, что нельзя объяснить никакими правилами. Отчего ваш чудо-любовник не пишет, как Рафаэль или Микеланджело? Это бы заставило меня замолчать! Что ж ему мешает? Почему он не может присмотреться повнимательней и понять правила? Да потому, что их нет. Гений - это сама природа, которая проявляет себя через возвышенные чувства художника, потому что мироздание - это не набор разных вещей - гор, дождя, людей, которые случайно оказались в одном месте, - это единое и единственное произведение искусства, которое пытается достичь совершенства через нас, свою наиболее сознательную часть, а мы обычно не соответствуем этому предназначению. Конечно, не всем нам быть художниками, так что остальные вместо этого стараются любить, жалко только, что и в этом мы редко гении. (Задерживается перед портретом, чтобы взглянуть последний раз.) Я поняла, в чем дело. Он задрал вам грудь и слишком сузил зад. (Уходит.) Май 1849 г.
      Саксония. За столом в тюремной камере сидит адвокат (ФРАНЦ OTTO). БАКУНИН, в кандалах, сидит напротив.?.
      Отто. Чем вы занимались в Дрездене?
      БАКУНИН. Когда приехал или когда уехал?
      Отто. Вообще.
      БАКУНИН. Когда я приехал, я использовал Дрезден в качестве базы для подготовки разрушения Австрийской империи; но недели через две тут разразилась революция против короля Саксонии, и я к ней присоединился.
      Пауза.
      Отто. Вы понимаете, с кем вы говорите?
      БАКУНИН. Да.
      Отто. Я ваш адвокат, назначенный саксонским правительством осуществлять вашу защиту.
      БАКУНИН. Да.
      Отто. Вы обвиняетесь в государственной измене, за которую по закону полагается смертная казнь. (Пауза.)Что привело вас в Дрезден? Я полагаю, вы хотели посетить картинную галерею с ее знаменитой "Сикстинской мадонной" Рафаэля.
      Скорее всего, вы даже не подозревали ни о каком мятеже, готовящемся против короля. Когда третьего мая на улицах появились баррикады, для вас это было полной неожиданностью.
      БАКУНИН. Да.
      О тт о. А… Прекрасно. Вы никогда не планировали никакого восстания. Вы к нему были непричастны, никак с ним не связаны, и цели его вас совершенно не интересовали.
      БАКУНИН. Совершенная правда! По-моему, король саксонский поступил совершенно правильно, распустив парламент! Я вообще презираю подобного рода собрания.
      О тт о. Ну вот видите. В душе вы монархист.
      БАКУНИН. Четвертого мая на улице я встретил друга.
      Отто. Совершенно случайно?
      БАКУНИН. Совершенно случайно.
      Отто. Его имя?
      БАКУНИН. Вагнер. Он капельмейстер Дрезденской оперы, или, во всяком случае, был им, пока мы ее не сожгли…
      Отто. Мм… Не забегайте вперед.
      БАКУНИН. О, он был даже рад - он презирал вкусы дирекции. Как бы то ни было, Вагнер сказал, что идет в ратушу, чтобы посмотреть, что там происходит. Я пошел с ним. Как раз провозгласили временное правительство. Его члены были в полной растерянности. Бедняги не имели ни малейшего представления о том, как делаются революции, так что я взял все на себя.
      Отто. Минуточку, постойте…
      БАКУНИН. Королевские войска ждали подкрепления из Пруссии, так что нельзя было терять ни минуты. Я принял решение разобрать железную дорогу и указал, где расставить пушки…
      Отто. Остановитесь, остановитесь.
      БАКУНИН (смеется). Говорят, будто я предложил повесить на баррикаду "Сикстинскую мадонну", исходя из того, что пруссаки окажутся слишком образованными, чтобы палить в Рафаэля…
      Отто вскакивает и опять садится.
      Отто. Вы знаете, кто я такой?
      БАКУНИН. Да.
      Отто. Что вы делали в Дрездене? Перед тем как вы ответите, я должен вам сказать, что австрийский и российский императоры требуют вашей немедленной выдачи…
      БАКУНИН (пауза). Когда я приехал, я ис пользовал Дрезден в качестве базы, для подготовки разрушения Австрийской империи, которое я считаю необходи мым условием для того, чтобы поджечь Европу и таким образом начать револю цию в России. Но недели через две, к мо ему глубокому изумлению, разразилась революция против короля Саксонии…??? ' • -;???' Июнь 1849 г.
      Из эссе Александра Герцена "С того берега":
      Из окрестностей Парижа мне нравится больше других Монморанси. Там ничего не бросается в глаза, ни особенно береженые парки, как в Сен-Клу, ни будуары из деревьев, как в Трианоне. Природа в Монморанси чрезвычайно проста… Там есть большая роща, месторасположение довольно высокое, и тишина… Не знаю отчего, но эта роща напоминает мне всегда наш русский лес… идешь и думаешь… вот сейчас пахнет дымком от овинов, вот сейчас откроется село… с другой стороны, должно быть, господская усадьба, дорога туда пошире и идет просеком, и верите ли"? мне становится грустно, что через несколько минут выходишь на открытое место и видишь вместо Звенигорода - Париж. Маленькое строение, окна в три, - дом Руссо.
      "Завтрак на траве". Живая картина, предвещающая картину Мане, которая будет написана 14 лет спустя. НАТАЛИ - обнаженная женщина, сидящая на траве в окружении двух совершенно одетых мужчин - ГЕРЦЕНА и ГЕОРГА. ЭММА, наклонившаяся, чтобы сорвать цветок, - женская фигура на втором плане. Общая композиция включает еще и ТУРГЕНЕВА, который, на первый взгляд, делает набросок Натали, а в действительности рисует Эмму. На самом деле в этой живой картине друг на друга наложи-лись два разных места действия - в одном Натали и Георг, в другом Герцен, Эмма и Тургенев. Бросается в глаза, что Эмма беременна. Рядом с Натали - маленькая корзина.
      ГЕРЦЕН. Я дал Сазонову уговорить себя принять участие в его демонстрации. Несколько часов под стражей отбили у меня желание сидеть в участке с сотней сокамерников и одним на всех ведром для испражнений.
      ГЕОРГ. Можно открывать?
      НАТАЛИ. Нетеще.
      ГЕРЦЕН. Я достал валашский паспорт. По-моему, нам, всем вместе - нашим двум семьям, следует снять дом за границей.
      ТУРГЕНЕВ. Полиции нет до тебя никакого дела. ГЕРЦЕН. Я не собираюсь здесь оставаться, чтобы это выяснить, как Бакунин в Саксонии.
      ТУРГЕНЕВ. НО здесь же республика.
      ГЕРЦЕН. Малиновый какаду уже вылетел в Женеву.
      НАТАЛИ. ВЫ не подсматриваете?
      ГЕОРГ. Нет, ни капельки. Что вы там делаете?
      ГЕРЦЕН. Можно взглянуть?
      ТУ Р Г Е Н Е В. Если хочешь.
      НАТАЛИ. Ну хорошо, теперь можете открывать.
      ГЕРЦЕН (смотрит через плечо Тургенева). А…
      ГЕ О Р Г. О Боже милостивый!
      Э м м А. Я должна пошевелиться - простите!
      ГЕОРГ. Натали…
      ТУРГЕНЕВ. Конечно! Подвигайтесь!

      ГЕ О Р Г. Моя дорогая…
      ТУ р г Е н Е в. Вы мне больше не нужны.
      ЭММА. Ужасные слова!
      ГЕ о р г. Но если кто-то…
 

НАТАЛИ. ТСС…

 
      ГЕРЦЕН. ОН рисует облака. Иногда я думаю: как выглядит современное русское искусство?
      НАТАЛИ. Видите ли, я хотела быть обнаженной, для вас…
      ГЕОРГ. Да. Я вижу…
      ЭММА. Интересно, куда они пропали?
      НАТАЛИ. Только один раз.
      ТУ р г Е н Е в. Грибы собирают.
      HAT АЛ и. Чтобы, когда я буду сидеть напротив вас в мире объективной реальности, слушая, как Александр по вечерам читает Шиллера, - или завтракая на траве в Монморанси! - вы бы помнили, что есть внутренний мир, мое истинное существование, где моя обнаженная душа едина с вашей!
      ГЕ о р г. Я глубоко… Всего лишь раз?
      ГЕРЦЕН. На что оно похоже?
      Н АТАЛ и. Помолчим. Закроем глаза и приобщимся к духу Руссо, среди этих деревьев, где он бродил!
      ГЕРЦЕН. Руссо жил вон там, в том домике. Монморанси - единственный из парижских пригородов, который напоминает мне о России. А там, где ты гостишь у друзей, - там красиво?
      ТУ Р Г Е Н Е В. Восхитительно.
      Э м м А. У ваших друзей есть земля?
      ТУРГЕНЕВ. ПО нашим меркам - совсем немного. С одного края поместья видно другой.
      ГЕРЦЕН. Сколько у них душ?
      ТУ Р Г Е Н Е В. У каждого по одной.
      НАТАЛИ. АХ, Георг! Мне ничего не нужно, только отдавать!
      ГЕ о р г. Прошу вас, оденьтесь пока…
      НАТАЛИ. Мне от вас ничего не нужно, только возьмите!
      ГЕОРГ. Хорошо, хорошо, только не здесь же.
      НАТАЛИ. Возьмите мои силы, мою радость.
      ГЕОРГ. Что? О да, да. Вы одна меня понимаете.
      ГЕ Р Ц Е Н. И чем вы там занимаетесь?
      ТУ р г Е н Е в. Ходим на охоту.
      ГЕ р ц Е н. Мадам Виардо охотится?
      ТУ р г Е н Е в. Нет, она не американка, а оперная певица. Охотится ее муж.
      ГЕ р ц Е н. А… хорошо он стреляет?
      Тургенев комкает свой рисунок.
      ЭММА. Значит, я зря терпела?
      ГЕ о р г. Эмма, наверное, не знает, что и думать…
      НАТАЛИ. Давайте расскажем ей!
      ГЕОРГ. Нет!
      НАТАЛИ. Отчего же?
      ГЕОРГ. Кроме того, она скажет Александру.
      НАТАЛИ. Александр никогда об этом не должен узнать.
      ГЕОРГ. Согласен.
      НАТАЛИ. ОН не поймет.
      ГЕОРГ. Нет, не поймет.
      НАТАЛ И. ЕСЛИ бы он только знал, что в моей любви нет ни капли эгоизма.
      ГЕОРГ. Мы что-нибудь придумаем.
      НАТАЛИ. Когда-нибудь, возможно…
      ГЕОРГ. Как насчет вторника?
      НАТАЛИ. Но до тех пор…
      ГЕОРГ. Да. Так что одевайтесь скорее, мой дорогой дух, моя прекрасная душа!
      НАТАЛИ. Не смотрите!
      ГЕОРГ. Боже мой, мы же ни одного гриба не нашли! (Хватает корзину, страстно целует Натали и убегает. Она начинает одеваться.) ГЕРЦЕН. Пойду поищу Георга и Натали. (Уходит.) ЭММА. ЧТО ВЫ сейчас пишете?
      ТУРГЕНЕВ. Пьесу.
      ЭММА. Про нас?
      ТУРГЕНЕВ. Действие происходит в течение месяца, в доме, в деревне. Женщина и молодая девушка влюбляются в одного и того же человека.
      Э м м А. И кто побеждает?
      ТУ Р Г Е Н Е В. Никто, конечно.
      ЭММА (пауза). Я хотела кое-что спросить у вас, но вы можете рассердиться.
      ТУ р г Е н Е в. Тем не менее я вам отвечу. Нет.
      ЭММА. НО ВЫ же не знаете, что я собиралась спросить?
      ТУРГЕНЕВ. Не знаю. Но теперь вы можете подогнать свой вопрос к моему ответу.
      ЭММА. Хорошая система. Простите меня. Ваша преданность достойна восхищения. (Пауза.) Теперь я хочу задать вам другой вопрос.
      ТУРГЕНЕВ. Да.
      Эмма начинает плакать.
      Простите.
      ЭММА. НО ВЫ правы. Если бы вы знали, как мне тяжело. Георг был у меня первым.
      ТУРГЕНЕВ. У меня первой была дворовая девка. Наверное, ей велела моя мать. Мне было пятнадцать. Это было в саду. День был такой дождливый. Вдруг я увидел девушку, она шла прямо ко мне… подошла вплотную. Понимаете, я был хозяином. Она - моей рабой. Она взъерошила мне волосы и сказала: "Пойдем!" Незабываемо… Словами этого не опишешь. Искусство тут бессильно.
      ЭММА. Это не то. Это эротика.
      ТУРГЕНЕВ. Да.
      ЭММА. ВЫ когда-нибудь были счастливы?
      ТУ Р Г Е Н Е В. Конечно, у меня бывают минуты неописуемого счастья… экстаза!..
      ЭММА. Бывают?
      ТУРГЕНЕВ. Наблюдать за тем, как почесывается утка, быстро-быстро шлепая своей мокрой лапкой, или как серебристые нити воды стекают с коровьего рта, когда она отрывает свою голову от кромки пруда и смотрит тебе прямо в глаза.
      Входит ГЕРЦЕН.
      ГЕРЦЕН. Руссо придется за многое ответить.
      ГЕ о р г следует за Герценом с корзиной в руках.
      ГЕОРГ. Да… К чему это ты сказал?
      НАТАЛИ уходит. Эмма берет корзинку и переворачивает ее. На землю падает одна-един-ственная поганка.
      ГЕ Р Ц Е Н. В молодости я преклонялся перед Руссо. Мне казалось, что он достиг истины. Человек, каким создала его природа, не испорченный цивилизацией, желает только того, что должно желать.
      ГЕ о Р г. О да.
      ГЕ р ц Е н. И потому каждый волен следовать своим желаниям без всяких препятствий, ведь все желают одного и того же… Торжество разума!
      ЭММА. Где Натали?
      ГЕОРГ. Разве она еще не вернулась?
      ГЕРЦЕН. Она, наверно, собирает детей.
      ГЕОРГ (Эмме). Милая, можешь себе представить? Мы будем жить вместе с Александром и Натали в Ницце! Он поедет вперед, чтобы подыскать дом.
      ЭММА. Зачем… зачем уезжать из Парижа?
      ГЕРЦЕН. Это бегство в Египет, прочь из Земли обетованной. Люди оступились. Я не стану унижать их оправданиями. У них не было ни программы, ни единой воли, чтобы привести ее в исполнение. Воля народа - это плод нашего воображения. Народные массы скорее похожи на явление природы. А природе все равно, что мы там пишем. Спросите у Георга - мы остались в дураках.
      Входит НАТАЛИ. (Обращаясь к Натали.) Я в дураках. Ну и прекрасно. Нам тоже стоит подумать о наших страстях и грехах. Давайте попробуем пожить согласно нашим идеалам, в нашей собственной республике. Нас ведь много - девять, считая мать и детей.
      НАТАЛИ. Дети, должно быть, проголодались. Я просто умираю от голода.
      ТУРГЕНЕВ. Дождь собирается.
      ГЕРЦЕН (Натали). Георг вызвался проводить тебя и детей на юг. (Эмме.) Ваш муж - сама доброта.
      ГЕОРГ (Эмме). А когда родишь, тоже приедешь к нам.
      НАТАЛИ. Пойдемте скорее - спрячемся вон в том заброшенном доме.
      ГЕРЦЕН и НАТАЛИ уходят, держась за руки.
      ГЕОРГ (Тургеневу). Вы что-нибудь пишете?
      Ту р г Е н Е в. Да как вам…
      ЭММА (ЗЛО). Да, пишет. Комедию.
      ГЕ о р г. В самом деле?
      Эмма, кажется, на грани срыва.
      ТУРГ ЕНЕВ. Ну вот и началось. (Подставляет ладонь под первые капли дождя. Они уходят вслед за Герценом и Натали.) I Сентябрь 1850 г.
      Ницца (в то время итальянский город). ГЕРЦЕН пишет на веранде большого дома на набережной. Свет - южный, средиземноморский. Доносится звук моря, омывающего гальку. Видна часть сада. На просторной веранде - семейный обеденный стол и стулья, а также удобные кресла у маленького столика. Дверь ведет в дом. В стороне МАТЬ и Коля поглощены своим занятием: Коля следит за движением своих губ в маленьком ручном зеркальце. Рокко, слуга-итальянец, накрывает на стол и поет в свое удовольствие. Проходя внутрь дома, он обращает свою "серенаду" к Коле и матери. Мать отвечает ему вымученной улыбкой. Подбадриваемый матерью, Коля подбегает к Герцену. 1ерцен подчеркнуто артикулирует слова, когда говорит с Колей.
      ГЕ Р ц Е н. Was moechtest du denn?1 Коля оглядывается на мать, ища поддержки. Она улыбается ему.
      Коля. Ich spreche Russisch2. Солнечный день. Меня зовут Коля. 1 Что тебе, милый? (нем.) 2 Я говорю по-русски (нем.).
      ГЕ р ц Е н. Wunderbar!1 Бурные выражения радости со всех сторон.
      Jetzt sprichst du Russisch!2 Коля. Ich spreche Russisch!3 Рокко, продолжая петь, возвращается, продолжает накрывать на стол.
      ГЕРЦЕН. Zeig es Mami!4 (Рокко.) Do vei Signora?5 Рокко. Sta nel giardino6. (Уходит, продолжая петь.) МАТЬ. Следующий будет жонглировать, обнося гостей шампанским.
      Герцен берет Колину руку, прикладывает ее к своему лицу и артикулирует слова, в то время как Коля читает по его губам ГЕРЦЕН (Коле). Garten7.
      Коля убегает. 1 Превосходно! (нем.) 2 Теперь ты говоришь по-русски! (нем.) 3 Я говорю по-русски! (нем.) 4 Покажи маме! (нем.) 5 Где синьора? (ит.) 6 Она была в саду (ит.). 7 Сад (нем.).

      Рокко по дороге к дому поет короткую серенаду матери.
      МАТЬ. Очевидно, следующий будет жонглировать. Но Италия гораздо приветливей Швейцарии, особенно к детям и пожилым дамам. Это цюрихская школа была последней каплей - сколько было шуму, когда они узнали, что учат ребенка опасного революционера. ГЕРЦЕН. Я был даже рад, что мой скромный труд произвел такое впечатление на добрых бюргеров… кроме того, мы переманили оттуда лучшего учителя, так что все получилось хорошо. (Смотрит на часы.) Мне, кстати, уже пора в Геную, встречать его дилижанс. С ним Коля скоро начнет ораторствовать, как Демосфен, с камешками во рту. Но я хочу, чтобы и ты была счастлива в Ницце. МАТЬ. Саша, ты когда-нибудь вернешься домой? (Целует его.) Герцен осознает поворотный момент.
      ГЕРЦЕН. Как же я могу вернуться? Я познал удушье, мрак, страх, цензуру - и я познал воздух, свет, безопасность и свободу печати - и я знаю, что лучше. Но есть и другая причина. (Идет к столу, за которым он работал, и берет французский журнал.) Вот тут про нас пишут. Это французская газета. Этот человек - лучший в стране знаток России, и он тут доказывает, что мы - не люди, поскольку полностью лишены морали. Русский человек - вор и обманщик, и притом невинный, это просто заложено в его природе.
      МАТЬ. Он не имеет в виду нас, он имеет в виду мужиков.
      ГЕРЦЕН. Да, они обманывают помещиков, чиновников, судей, полицию… и крадут у них, потому что мы их бросили. Какое им дело до нашей морали? Не красть - значит признать справедливость своей участи. На протяжении двухсот лет вся их жизнь была безмолвным протестом против существующего порядка. За них некому говорить. (Швыряет журнал.) И это пишет не какой-то слабоумный писака, а уважаемый историк, известный своими широкими взглядами, - пишет для образованных французов. Не пора ли наконец познакомить Европу с Россией?
      МАТЬ (указывая в сад). Коля тянет Натали на пляж, а ей в ее положении туда нельзя. Пойду поищу няню.
      МАТЬ уходит. Герцен смотрит на часы, в спешке уходит, но возвращается и кричит по направлению к саду.
      ГЕРЦЕН. Держи его за руку в воде! (Снова уходит, но встречает Эмму с коляской. Она уже не беременна.) От Георга ничего не слышно? Когда он приезжает?
      ЭММА. Не знаю.
      ГЕРЦЕН. Это с его стороны нехорошо. Без него как-то пусто.
      ГЕРЦЕН уходит. Появляется НАТАЛИ - она на седьмом месяце беременности.
      НАТАЛ И. Письма не было?
      Эмма отдает Натали запечатанное письмо.
      Спасибо. (Прячет письмо на груди.) ЭММА. ЕСЛИ он пишет, когда приедет, вы уж скажите мне.
      НАТАЛИ. Конечно.
      ЭММА. ЕСЛИ бы вы его любили, вы бы оставили Александра.
      НАТАЛИ (отрицательно качает головой). Александр не должен знать. Никогда. Единственный раз, когда он заподозрил, он чуть с ума не сошел. Я была готова на все, чтобы его успокоить.
      ЭММА. Вы выбрали самое простое. Если бы вы не были в том положении, в каком от вас Георгу мало, так сказать, практической пользы, он был бы сейчас здесь.
      НАТАЛИ. ВЫ не должны унижать себя, Эмма. Вас он тоже любит.
      Э м м А. Я - почтовое отделение и из милости занимаю ваш второй этаж, поскольку это все, что мы можем себе позволить, - большее унижение представить себе трудно. Но я рада терпеть все это ради моего Георга. Его нельзя было узнать, когда я приехала из Парижа. Он страдал больше, чем я. Если вы не можете сделать его счастливым или исцелить его - верните его мне.
      НАТАЛИ. ВЫ так ничего и не поняли. Все мои поступки - выражение божественного духа моей любви ко всему сущему. Ваш рассудочный подход к этим вещам показывает, насколько вы далеки от природы. Георг все понимает. Он любит вас. Он любит Александра. Он любит ваших детей и моих. Нашей любви хватит на всех.
      Входит ГЕОРГ. Бросает один взгляд на жену, ребенка и беременную любовницу, разворачивается и уходит.
      ЭММА. Георг!
      НАТАЛИ. Георг! (С радостным криком бежит за ним. Эмма за ней по пятам.) Ноябрь 1850 г.
      В доме кричит новорожденный ребенок. Посыльный и ДВОРЕЦКИЙ, Рокко, вносят букеты цветов.
      Из дома появляются ГЕРЦЕН И ГЕОРГ, В смокингах, у каждого в руках сигара и бокал шампанского.
      ГЕРЦЕН (поднимает бокал). За Натали и новорожденную Ольгу. ГЕ о Р г. За Натали и Ольгу. Поздравляю! ГЕ р ц Е н. А где Эмма?
      Декабрь 1850 г.
      Там же. Няня вывозит роскошную коляску. Входит ЭММА С полуторагодовалым ребенком. Она в состоянии, близком к истерике. Когда ребенок начинает плакать, Эмма продолжает говорить, усиливая голос, так что уровень шума иногда доходит до нелепого. Пока она говорит, ГЕРЦЕН выписывает чек и расписку.
      ЭММА. Когда мы были в свадебном путешествии, в Италии, Георгу не понравился местный одеколон, поэтому я выписала из Парижа его любимую марку. Когда заказ пришел в Рим, мы бьши в Неаполе, а к тому времени, когда его доставили в Неаполь, мы уже вернулись в Рим. И так до тех пор, пока мы не получили его в Париже. Расходы были невероятные. У меня всегда так было с Георгом. Ничто не могло быть слишком хорошо или слишком много. Папа был богат… но революция сделала его бедным, и он обиделся на Георга - это так несправедливо. Я занимала деньги и продала все, что могла, только чтобы не стеснять Георга, а теперь и не знаю, к кому, кроме вас, обратиться.
      Видно, как уже не беременная Натали, одетая в белое и освещенная лучами южного солнца, позирует для картины.
      Я знала, что вы мне не откажете, ведь мы все так тесно связаны. Георг мне почти не писал, пока я была в Париже. Писала Натали - о том, какой он замечательный, добрый и чуткий человек, как он прекрасно занимается с вашими детьми, какой он очаровательный… У нее такое большое, любящее сердце - в нем, кажехся, найдехся месхо для всех. ГЕРЦЕН (протягивает ей чек). Десяхь хысяч франков на два года.
      ЭММА расписывается в получении, берет чек и уходит с плачущим ребенком.
      Январь 1851 г.
      НАТАЛИ С картиной, для которой она позировала, подходит показать ее ГЕРЦЕНУ.
      ГЕ Р ц Е н. Ах да… куда же нам ее повесить?
      НАХАЛ и. Но… эхо подарок, Георгу, на Новый год.
      ГЕ р ц Е н. Конечно, конечно. Как глупо с моей схороны.
      НАХАЛ и. Тебе она нравихся?
      ГЕРЦЕН. Очень. Если Гервег позволих, закажу копию для себя.
      НАХАЛ и. Ты сердишься.
      ГЕРЦЕН. На что я должен сердихься?
      НАХАЛ и. Тогда забирай ее себе.
      ГЕРЦЕН. НИ В коем случае.
      У Натали наворачиваются слезы. Она растерянна.
      Н АХАЛ и. Я охношусь к Георгу как к ребенку. Любая мелочь можех его рассхроихь, привесхи в отчаяние или в восхорг. Ты - взрослый человек во взрослом мире, хы не можешь поняхь эху жажду иной любви в его чутком сердце.
      ГЕРЦЕН. Пожалуйсха, говори проще.
      HAT АЛ и. Он на хебя молихся, он живех ради одного хвоего одобрения, пожалей его.
      ГЕРЦЕН. Нахали, загляни в свое сердце, будь чесхна перед собой и передо мной. Если хы хочешь, чхобы я уехал, я уеду. Мы с Сашей уедем в Америку.
      Натали на грани истерики.
      НАТАЛИ. Как ты можешь! Как же хы можешь! Разве эхо возможно! Ты - мой дом, хы - вся моя жизнь. Благодаря моей любви к хебе я находилась в божесх-венном мире, без эхой любви меня не сханех, мне придехся заново родиться, чхобы хохь как-хо жихь.
      ГЕРЦЕН. Говори яснее, бога ради! Был Гервег с хобой или нех?
      НАХАЛ И. ЕСЛИ бы хы холько мог понять! Ты бы молил меня о прощении за свои слова.
      ГЕРЦЕН. ОН взял хебя?
      НАХАЛ и. Я взяла его - прижала к груди, как ребенка.
      ГЕРЦЕН. Это поэзия или инфанхильносхь? Я хочу знахь: он хвои любовник?
      НАТАЛИ. Я чиста перед собой и перед миром - даже в самой глубине моей души я не упрекаю себя - теперь ты знаешь все. ГЕРЦЕН (выходит из себя). Теперь я знаю - что? НАТАЛИ. Что я твоя, что я люблю тебя, что мои чувства к Георгу-от бога, если он уйдет - я заболею, если ты уйдешь - я умру! Наверное, это я должна уйти, уехать, - скажем, в Россию на год - Наташа одна способна понять чистоту моей любви. ГЕРЦЕН. Господи, ты можешь мне сказать прямо - Гервег твой любовник? НАТАЛИ. ОН любит меня, да - он любит меня. ГЕРЦЕН. Он твой любовник? Ты спала с ним? НАТАЛИ. А, я, кажется, понимаю. Если он в моем сердце, тебе все равно. Но если в моей постели… ГЕРЦЕН. Именно. Или ты в его, или вы вместе где-нибудь еще. НАТАЛИ. Александр, Александр, ты ли это, тебе ли, нежному и великодушному, я отдала когда-то свое невинное любящее сердце?
      Герцен трясет ее.
      ГЕРЦЕН. К черту эту болтовню! Скажи мне, это правда?
      Натали падает в слезах.
      Значит, правда. Скажи мне! Скажи мне!
      НАТАЛИ. Он мой любовник! Доволен?!
      ГЕРЦЕН. Спасибо. Этот подзаборник, лицемер, предатель, прелюбодей - этот вор!
      НАТАЛИ. О Господи, что же мы наделали! Бедные дети!
      ГЕРЦЕН. Об этом надо было раньше думать, до того, как ты запачкала всех нас своим пошлым, банальным, мелким развратом. Я уезжаю.
      НАТАЛ И. Нет - нет! Это убьет его!
      ГЕРЦЕН. Убьет его? Это даже не роман, это какая-то комедия…
      Н АТАЛ И. Я клянусь - он убьет себя. У него есть пистолет.
      Герцен хохочет как безумный.
      ГЕ р ц Е н. Если это тот самый, с которым он ходил на войну, ему придется сначала его почистить, а то дуло, наверное, забито грязью.
      НАТАЛИ. Александр, как тебе не стыдно? Я вся в твоей власти, а ты издеваешься над тем чувством, которое вернуло меня к жизни.
      ГЕРЦЕН. Ну спасибо! Спасибо! А скажи, чем была твоя жизнь до того, как я увез тебя, не дав даже времени переодеться? НАТАЛИ. Она была мучением. Ты прав, я радостно вручила тебе свою жизнь, она принадлежит тебе, и ты по праву можешь ею распоряжаться, но, пожалуйста, убей меня сразу, а не понемногу. (Рыдая, падает.) 1ерцен садится рядом с ней и берет ее руки - его ярость прошла.
      ГЕРЦЕН. ТЫ тогда даже шляпку забыла. (Он дает волю слезам, обнимает ее.) И ты прости меня, прости все, что я сказал. Я не верю в то, что сейчас говорил. Я потерял что-то, о чем даже не задумывался. Самого себя. Точку опоры.
      Входит ЭММА.
      ЭММА. Георг хочет, чтобы вы его убили.
      Герцен смеется.
      ГЕ р ц Е н. А сам он попросить не может?
      ЭММА. ЭТО тяжкое испытание для нас обоих. Но сравните свое поведение с моим. Позвольте Натали уехать с ним.
      ГЕРЦЕН. Конечно! Если она захочет.
      Эмма подходит к Натали и встает перед ней на колени.
      ЭММА. Спасите его.
      HAT АЛ и. Я не могу. Те силы, что у меня есть, необходимы Александру. Куда бы он ни поехал, я поеду с ним. ГЕРЦЕН. Уедет он. (Эмме.) Я дам вам денег до Генуи, если вы уедете завтра утром.
      Эмма встает.
      ЭММА. МЫ не можем уехать. Мы многим должны в городе. ГЕ р ц Е н. Я это с радостью улажу.
      Эмма снова бросается к Натали.
      ЭММА. Если вы не едете с Георгом, скажите ему, чтобы он взял меня с собой! Попросите его не бросать меня!
      ГЕРЦЕН. ВЫ хотите, чтобы моя жена просила за вас?..
      ЭММА. ВЫ скажете ему?
      Натали кивает. Эмма поднимается, чтобы уйти. (Герцену.) Эгоист!
      ГЕ р ц Е н. Но вы же сами сделали из себя рабыню - и вот чем это кончилось.
      ЭММА уходит.
      Конечно, я эгоист. Странные люди! Гордиться своим смирением… своей рабской зависимостью от других… и вся эта система обязанностей, выдуманная для того, чтобы сделать нас как можно более тихими и похожими друг на друга… Почему мы должны отказываться от своей исключительности… крохотный очаг, который гаснет без уважения к себе и который согревает и делает нас живыми и достойными любви. Эгоизм - не враг любви, а то, чем она поддерживается. Вот почему мне без тебя не жить.
      Герцен теряет присутствие духа. Натали его утешает. Она снова преобразилась и говорит совершенно спокойно.
      НАТАЛИ. Нет… нет… Ты не погибнешь, Александр. Я только малая часть твоего… твоего чувства достоинства… Я не могу вернуть его тебе. Но оно не исчезло в нас. Оно перешло ко мне. Я никогда тебя не оставлю. Но подумай и о моей потере… прекрасный образ любви, любви, которая становится тем больше, чем она всеохватнее, а не тем больнее, грязнее и смешнее.
      Слышно - а потом и видно, - как поет Рок-ко. Он накрывает на стол и украшает веранду для праздника.
      Ноябрь 1851 г.
      ГЕРЦЕН работает на веранде. Рокко напевает и украшает, с помощью служанки, веранду и обеденный стол. Рокко уходит и возвращается.
      Рокко. Principe!1 Рокко впускает русского консула. КОНСУЛ раскланивается. Рокко уходит.
      Коне УЛ. Леонтий Васильевич Баев. Я имею честь говорить с Александром Ивановичем Герценом, я полагаю?
      ГЕРЦЕН. Имеете.
      КОНСУЛ. Я - русский генеральный консул в Ницце.
      ГЕРЦЕН. О Господи…
      Коне УЛ. У меня для вас важное сообщение.
      ГЕРЦЕН. От кого? 1 Князь! (ит.) Ко н с УЛ. От его превосходительства графа Орлова. ГЕ р ц Е н. А, в прошлый раз он мне сообщил хорошую новость. Прошу садиться. Коне ул. Благодарю. (Садится и достает из кармана бумагу, которую зачитывает.) 'Генерал-адъютант граф Орлов сообщил министру иностранных дел графу Нессельроде о том, что… (встает и почтительно склоняет голову) его императорское величество… (снова садится) всеми-лостивейше указал, чтобы Александр Иванович Герцен немедленно возвратился в Россию, о чем ему надлежит объявить, не принимая от него никаких причин, которые могли бы замедлить его отъезд, и не давая ему ни в каком случае отсрочки". (Складывает бумагу и убирает ее в карман.) Что же мне ответить?
      ГЕРЦЕН. ЧТО я не поеду.
      Ко н с ул. Как не поедете?
      ГЕРЦЕН. Так, просто, не поеду. Остаюсь. Не двинусь с места.
      КОНСУЛ. ВЫ не поняли. Его императорское… (встает, склоняет голову, садится) величество приказывает, чтобы вы…
      ГЕРЦЕН. Да, а я не поеду.
      КОНСУЛ. ВЫ, очевидно, имеете в виду всеподданнейше просить об отсрочке исполнения воли его императорского (встает.)…
      ГЕРЦЕН. Нет, нет. Я, кажется, не мог более ясно выразиться. Я не прошу об отсрочке. Я отказываюсь ехать когда бы то ни было.
      КОНСУЛ. А, вы просите об отсрочке на неопределенный срок? Вы нездоровы, возможно, слишком нездоровы, чтобы ехать. На то есть прецеденты.
      ГЕРЦЕН. ОДИН ИЗ нас, кажется, действительно не совсем здоров. Мое здоровье в отличном состоянии, особенно психическое здоровье, так что это, должно быть, вы. Или вы и вправду думаете, что я покорно подставлю руки под кандалы его императорского…Да сядьте вы, бога ради.
      Ко н с УЛ. Но мне что вы прикажете делать? Поставьте себя в мое положение. Если мне придется выступать в роли посредника при акте неповиновения воле его имп… (Начинает вставать, но одергивает себя.) величества, мое имя привлечет к себе внимание в самом неблагоприятном контексте. Может даже сложиться впечатление, что я забыл о своем долге, потворствуя действиям, оскорбительным для величия престола и способным вызвать высочайшее неудовольствие.
      ГЕРЦЕН (его это начинает забавлять). А, я, кажется, начинаю вас понимать. По-моему, нам надо выпить. Рокко! Vino. (Зовет Рокко, который прерывает свою арию, чтобы принести вина.) Отчего бы мне лично не написать графу Орлову? Тогда вы можете ничего и не знать о моем ответе.
      КОНСУЛ. Правда? Вы могли бы ему написать? Я был бы вам крайне признателен.
      Герцен садится писать. Подают вино.
      У вас праздник? ГЕРЦЕН. Да, мы встречаем мою мать. Она ездила в Париж с одним из моих детей.
      Они возвращаются сегодняшним пароходом из Марселя. КОНСУЛ. Ваш мальчик, который глухой? ГЕРЦЕН. А я все думал, зачем Орлов здесь держит генерального консула! КОНСУЛ. Нет, нет… каков эгоист! Я часто вижу ваших детей, когда они играют на пляже со своей няней.
      НАТАЛИ входит на веранду вместе с САЗОНОВЫМ.
      НАТАЛИ. Посмотри, кто к нам пожаловал из Женевы!
      ГЕРЦЕН (консулу). Позвольте вам представить мою жену. Это господин… КОНСУЛ. Баев, русский консул.
      Натали испугана.
      НАТАЛИ. ЧТО?.. (Герцену.)Что случилось? ГЕРЦЕН. Ничего не случилось. Все в совершенном порядке. (Консулу.) Кто…
      Сазонов становится обходительным.
      САЗОНОВ. ХМ, Я впечатлен. Я, кажется, никому не говорил, что приезжаю.
      Коне УЛ. У меня было дело к господину Герцену.
      Сазонов скептически смеется.
      САЗОНОВ. Конечно. Передайте графу Орлову мои комплименты… Он отлично осведомлен.
      Коне УЛ. Вы знаете графа Орлова?
      САЗОНОВ. Нет. Но я смею думать, что он знает меня. Когда я жил в Париже, я был источником его постоянного раздражения.
      ГЕРЦЕН. Садись, налить тебе чего-нибудь?..
      САЗОНОВ (не обращая внимания на Герцена). Вы, наверное, много слышали о моей… деятельности в Женеве. Передайте Орлову, что мы с ним однажды обязательно встретимся.
      КОНСУЛ. Непременно. Как ему о вас доложить?
      САЗОНОВ. Просто скажите… голубой соловей продолжает полет… Он поймет.
      Герцен расписывается и заклеивает письмо.
      ГЕ р ц Е н. Ну вот и готово.
      Консул принимает письмо и раскланивается с Натали и Сазоновым. Герцен провожает его. Смена времени. Вечер. НАТАЛИ И Рокко, может быть еще и служанка, делают последние приготовления к встрече. Китайские фонарики, флажки, игрушки на столе и плакат "Добро пожаловать, Коля". (В идеале Саша принимал бы участие в приготовлениях, но ему уже 11 лет. Его сестре, Тате, которую зрители так и не видели, было бы семь.) САЗОНОВ тоже делает вид, что помогает, но скоро бросает и продолжает говорить и пить. Натали его почти не слушает.
      САЗОНОВ. Я получил письмо от Боткина…
      НАТАЛИ. Почему их до сих пор нет? Надо было мне поехать с Александром встречать пароход…
      САЗОНОВ. Москва была вся украшена к открытию железной дороги. Николай был в восторге. Он лично осмотрел каждый мост и каждый туннель. Аппетит его немецких родственников произвел сенсацию в вокзальном буфете.
      НАТАЛИ (рассеянна). Что ж они так опаздывают. Это все, наверное, из-за бабушкиных сундуков. Она путешествует, словно эрцгерцогиня…
      САЗОНОВ. ИХ КТО-ТО сопровождает?
      НАТАЛ и. Только ее служанка и Шпильман - Колин учитель. (Рокко.) Per favore, vai a andate a vendere se vengono1.
      Рокко. Si, senora.
      Рокко встречает ГЕРЦЕНА на краю сцены. 1ерцен проходит мимо него. Натали его замечает.
      НАТАЛИ. Александр?.. Где они?
      ГЕРЦЕН. ОНИ не приедут. Пароход из Марселя… не придет. (Обнимает ее и начинает плакать.) НАТАЛИ (в недоумении). Как, они совсем не приедут?
      ГЕРЦЕН. Нет. Случилось несчастье… В море… О Натали! 1 Пожалуйста, пойдите и посмотрите, не едут ли (ит.).
      НАТАЛИ. Когда приедет Коля?
      ГЕРЦЕН. ОН никогда не приедет… Прости.
      Натали вырывается из его объятий и начинает его колотить.
      НАТАЛИ. Не смей так говорить! (Убегает внутрь дома.) ГЕРЦЕН (РОККО). Убери это все. (Указывает на украшения.) САЗОНОВ. Господи… что случилось?
      ГЕРЦЕН. ОНИ столкнулись с другим кораблем. Сто человек утонуло. (Рокко.) Sbarazzatevi tutto questo1.
      ГЕРЦЕН следует за Натали внутрь дома. Она начинает выть от горя. Рокко нерешительно начинает задувать свечи.
      Август 1852 г.
      Ночь. ГЕРЦЕН стоит у поручней на палубе пересекающего Ла-Манш парохода. Через некоторое время он осознает, что рядом стоит БАКУНИН.
      БАКУНИН. Куда мы плывем? У кого есть карта? 1 Убери это все (ит.).
      ГЕРЦЕН. Бакунин? Ты умер?
      БАКУНИН. Нет.
      ГЕРЦЕН. ЭТО хорошо. Я только что о тебе думал, и вдруг ты… как ни странно… и выглядишь совершенно так же, как в тот дождливый вечер, когда я провожал тебя в Кронштадт, где тебя ждал пароход. Помнишь?
      БАКУНИН. ТЫ был единственным, кто пришел проститься.
      ГЕРЦЕН. А теперь ты единственный, кто пришел проводить меня!
      БАКУНИН. Куда теперь?
      ГЕ р ц Е н. В Англию.

      ГЕ Р ц Е н. Натали умерла, три месяца назад… Мы потеряли Колю. Он погиб в море, вместе с ним моя мать и молодой человек, который учил его говорить. Никого из них не нашли. Натали этого не вынесла. Она ждала еще одного ребенка, и после родов у нее уже не было сил жить. Младенец тоже умер.
      БАКУНИН. Мой бедный друг.
      ГЕРЦЕН. АХ, Михаил, если бы ты слышал, как Коля говорил! Это было так забавно и трогательно… Он понимал все, что ему говорили, и, готов поклясться, он тебя слушал! Хуже всего то… (Он почти срывается.) Если бы только это случилось не ночью… Он не слышал в темноте - не видел губ.
      БАКУНИН. Маленький Коля - его жизнь оборвалась так рано! Кто этот Молох?
      ГЕРЦЕН. Нет, не то, совсем не то. Его жизнь была такой, какой была. Оттого что дети взрослеют, мы думаем, что их предназначение - взрослеть. Но предназначение ребенка в том, чтобы быть ребенком. Природа не пренебрегает тем, что живет всего лишь день. Жизнь вливает себя целиком в каждое мгновение. Разве мы меньше ценим лилию от того, что она сделана не из кварца и не на века. Где песня, когда ее спели, или танец, когда его станцевали? Только люди хотят быть хозяевами своего будущего. Мы твердим себе, что у мироздания нет других забот, кроме наших судеб. Каждый день, каждый час, каждую минуту мы видим непредсказуемый хаос истории, но думаем, что художник что-то перепутал. Где единство, где смысл величайшего творения природы? Ведь должна же непредсказуемость течения миллионов ручейков случайности и своеволия быть уравновешена прямым как стрела подземным потоком, который всех нас несет туда, где нам назначено быть. Но такого места на Земле нет, потому оно и зовется Утопией. В гибели ребенка не больше смысла, чем в гибели армий или наций. Был ли ребенок счастлив, пока он жил? Вот должный вопрос, единственный вопрос. Если мы не можем устроить даже собственного счастья, то каким же надо обладать запредельным самомнением, чтобы думать, что мы можем устроить счастье тех, кто идет за нами. (Пауза.) Что с тобой случилось, Бакунин? Тебя предали?
      БАКУНИН. Нет, просто революции кончились. Когда солдаты схватили меня, мне было уже все равно. Я просто хотел спать. Спасибо за деньги! Мне разрешали покупать сигары и книги. Я выучил английский! (С акцентом.) "Mary and George go to the seaside"1. Как поживает Георг? Поблагодари его от меня. И Эмма прислала мне сто франков. Небольшие деньги приходили от демократов со всего мира, от незнакомых людей. Братство обездоленных - не только метафизика.
      ГЕРЦЕН. Я слышал, светские дамы собрали деньги, чтобы устроить твой побег, когда тебя переправляли в Россию. 1 "Мэри и Джордж едут к морю" (англ.).
      БАКУНИН. Вероятно, граф Орлов тоже об этом слышал - на границе меня ждали двадцать казаков, чтобы препроводить в Петропавловскую крепость. Нет, теперь дело за революцией. ГЕРЦЕН. Какой революцией? БАКУНИН. За русской революцией. Немцы и французы подложили нам свинью - они были готовы избавиться от привилегий аристократии, но грудью встали на защиту частной собственности. ГЕ Р Ц Е н. А чего же ты ждал? БАКУНИН. ЧТО Ж ТЫ мне этого раньше не сказал? ГЕРЦЕН. ТЫ не слушал. БАКУНИН.А почему я должен был слушать? БАКУНИН. У бедных было больше голосов, чем у богатых. Кто бы мог подумать, что все так выйдет. ГЕРЦЕН. Еще Прудон говорил, что всеобщее голосование - контрреволюционно. БАКУНИН. Он продолжал настаивать на своем, Пьер Жозеф. Я объяснял ему Гегеля. Его жена накрывала ужин у камина, шла спать, вставала, накрывала завтрак, а мы все сидели у остывшего очага и говорили о категориях… Хорошее было время, Герцен. ГЕРЦЕН. Эх, Бакунин.
      БАКУНИН. МЫ были там, когда рождалась Вторая республика. Это было самое счастливое время моей жизни.
      ГЕРЦЕН. Революция приказала долго жить, а теперь и Республика вместе с ней. Несколько тысяч арестов - и президент Луи Наполеон Бонапарт становится императором Наполеоном. Людям оказалось все равно. Это был выход для Республики, которая устыдилась сама себя. Вторая империя стала хорошим завершением парижского сезона. Ожидаются серьезные изменения в мебели и женской моде. Ты прав, с русским западничеством покончено. Цивилизация прошла нас стороной, мы проходили по ведомству географии, а не истории, так что нас все это почти не задело. Теперь мы можем, не отвлекаясь, заняться делом.
      БАКУНИН. Я не мог дождаться, когда окажусь на Западе. Но ответ все это время был у нас за спиной. Крестьянская революция, Герцен! Маркс надул нас. Он просто городской сноб, для него крестьяне - это не люди, это сельское хозяйство, как коровы или репа. Но он не знает русских крестьян! За ними история бунтов, и мы забыли об этом.
      ГЕРЦЕН. Остановись-остановись.
      БАКУНИН. Я не имею в виду набожных седобородых старцев - оставим их славянофилам. Я имею в виду мужчин и женщин, готовых спалить все вокруг, вздернуть на суку помещика и насадить на вилы головы жандармов! ГЕРЦЕН. Остановись! - "Разрушение - это творческая сила!" Ты такой ребенок! Мы должны сами идти к людям, вести их за собой шаг за шагом. У России есть шанс. Деревенская община может стать основой настоящего народничества - не ак-саковский сентиментальный патернализм и не бесчувственный бюрократизм социалистической элиты, а самоуправление снизу. Русский социализм! После французского фарса я был в отчаянии… Россия спасла меня… Ты здесь, Михаил?! БАКУНИН. О да. Если ты прав, я здесь надолго. (Уходит.) ГЕРЦЕН. НИ у кого нет карты. Карты вообще нет. На Западе в следующий раз может победить социализм, но это не конечная точка истории. Социализм тоже дойдет до крайностей, до нелепостей, и Европа снова затрещит по швам. Границы изменятся, нации расколются, города заполыхают… рухнет закон, образование, промышленность, загниют поля, к власти придут военные, а капиталы вывезут в Англию и Америку… Снова начнется война между босяками и обутыми. Она будет кровавой, скорой и несправедливой, и Европа после нее станет похожа на Чехию после Гуситских войн. Тебе жаль цивилизации? Мне тоже жаль.
      Слышен голос Натали - из прошлого, - зовущий снова и снова Колю.
      НАТАЛИ (за сценой). Коля!
      Вдалеке раскат грома.
      ГЕРЦЕН. ОН не слышит тебя.
      НАТАЛИ (за сценой). Коля!
      ГЕРЦЕН. Прости меня, Натали. Прости.
      Лето 1846 г.
      Соколово, как раньше. Продолжение. Вдалеке слышен раскат грома. Голос Натали по-прежнему зовет Колю. САША останавливается, чтобы посмотреть и прислушаться. Мужские голоса доносятся издалека. Это ГЕРЦЕН и его друзья перекликаются во время поисков. Входит ОГАРЕВ и окликает Натали.
      ОГАРЕВ. КОЛЯ здесь! Он со мной. НАТАЛИ (входит). О слава тебе, Господи… слава Богу. ОГАРЕВ. Без паники, без паники… Он шел вдоль канавы и весь перепачкался.
      Натали перебегает через сцену.
      HAT АЛ и (за сценой). Мама боялась, что потеряла тебя! Пойдем, будем тебя отмывать в ручье. (Удаляясь.) Александр!.. Мы здесь!..
      Огарев по-прежнему держит Сашину удочку и стеклянную банку из-под варенья. Вдалеке слышны мужские голоса. Они кричат друг другу, что Коля нашелся. Последний раскат грома.
      ОГАРЕВ. Жизнь, жизнь… (Саше.) Тебе папа когда-нибудь рассказывал, как мы с ним познакомились и стали лучшими друзьями?
      САША. Неправда, я вас не знаю.
      О ГАР Е В. Правда! Твоего отца я знал еще до твоего рождения! Это был самый счастливый день в моей жизни - тот день. Мы взялись за руки и все вместе встали на колени, - твои мать и отец, и моя жена и я, и… Но ты прав, потом я надолго уехал. (Пауза.) Нет, самый счастливый день в моей жизни был задолго до того, на Воробьевых горах, и мы с твоим отцом… взбежали на самый верх. Солнце садилось над распростертой перед нами Москвой, и мы поклялись… стать революционерами. Мне было тринадцать лет. (У него вырывается легкий смешок, он смотрит в небо.) Гроза прошла стороной.
      ГЕРЦЕН (за сценой). Ник!.. (Входит с письмом от Орлова.)
      ОГАРЕВ. Скажи Саше, кто я.
      ГЕРЦЕН. Смотри… от графа Орлова. (Передает письмо Огареву, который начинает его читать.) (Саше.) Ник? Ник - мой лучший друг.
      Огарев возвращает письмо Герцену.
      ОГАРЕВ (Саше). Видишь? (Радостно обнимает Герцена, поздравляет его.
      Входит НАТАЛИ с КОЛЕЙ на руках. Входят ГРАНОВСКИЙ, КЕТЧЕР и ТУРГЕНЕВ. Медленное затемнение, когда они все собираются у места для пикника.
      Конец

г

 
      Действующие лица
      АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН, русский в изгнании
      САША ГЕРЦЕН, его сын
      TATA ГЕРЦЕН, ДОЧЬ Герцена
      ОЛЬГА ГЕРЦЕН, ДОЧЬ Герцена и Наташи
      МАРИЯ ФРОММ, НЯНЯ, немка
      ГОТФРИД КИНКЕЛЬ, немец в изгнании ИОАННА КИНКЕЛЬ, его жена МАЛЬВИДА ФОН МАЙЗЕНБУГ, немка в изгнании АРНОЛЬД РУГЕ, немец в изгнании КАРЛ МАРКС, немецкий коммунист в изгнании ЭРНСТ ДЖОНС, английский радикал АЛЕКСАНДР ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН, французский социалист в изгнании ЛУИ БЛАН, французский социалист в изгнании СТАНИСЛАВ ВОРЦЕЛЬ, польский националист в изгнании ДЖУЗЕППЕ МАДЗИНИ, итальянский националист ЛАЙОШ КОШУТ, лидер венгерских националистов в изгнании КАПИТАН ПЕКС, "адъютант" Кошута АЛЬФОНС ДЕ Билль, адъютант Ледрю-Роллена
 

ГОРНИЧНАЯ

 
      ЛЕОН ЗЕНКОВИЧ, польский эмигрант
      Эмилия Джонс, жена Джонса Людвиг ЧЕРНЕЦКИЙ, поляк, владелец типографии СТАНИСЛАВ ТХОЖЕВСКИЙ, хозяин книжного магазина МИХАИЛ БАКУНИН, русский анархист в изгнании НИКОЛАЙ О г АР ЕВ, ПОЭТ И соредактор "Колокола" НАТАЛИ ОГАРЕВА, его жена Миссис Блэйни, няня у Герценов Польский ЭМИГРАНТ ИВАН ТУРГЕНЕВ, русский писатель МЭРИ СЕТЕРЛЕНД, любовница Огарева ГЕНРИ СЕТЕРЛЕНД,сын Мэри НИКОЛАЙ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ, русский редактор, радикал ДОКТОР, нигилист ПЕРОТКИН, гость ИЗ РОССИИ

      КОРФ, русский офицер
      I ПАВЕЛ ВЕТОШНИКОВ, гость из России АлЕКСАНДР СЛЕПЦОВ, русский революционер ЛИЗА, ДОЧЬ Александра и Натали ТЕ РЕЗИ НА, жена Саши Действие происходит между 1853-м и 1865 гг. в Лондоне и Женеве.
      Действие первое •??:?? -,
      Февраль 1853 г.
      Лондон. Дом Герценов в Хэмпстеде. АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН (40 лет) спит в кресле. Он окружен сновидениями. Комната вначале кажется безграничной. Пространство остается малоопределенным. Оно используется как череда различных помещений, адресов и иногда (сейчас, например) - как улица. Шумит ветер. Поют птицы. САША ГЕРЦЕН (13 лет) бежит, пятясь, через сцену и тянет за собой воздушного змея на бечевке. Рядом с ним молодая няня, МАРИЯ ФРОММ. Она занята ТАТОЙ ГЕРЦЕН (8 лет), и двухлетней Ольгой, которая спит в детской коляске. Герцен говорит, не вставая с кресла.
      МАРИЯ. Спускай его, пора идти домой!
      САША. Нет, не пора!
      МАРИЯ (вслед убегающему Саше). Я скажу твоему отцу!
      ГЕ Р ц Е н. Ты видишь, Тата?.. Собор Святого Павла… Здание парламента…
      ТАТА. Папа, я знаю, почему его называют парламентом… Это потому, что его видно с Парламентского холма.
      Возвращается САША. ОН громко негодует, сматывая оторвавшуюся бечевку.
      САША. Порвалась!
      МАРИЯ. Не буди Ольгу…
      ТАТА. Смотрите! Вон он летит! Выше всех!
      САША. Ну конечно, выше всех, если веревка оборвалась!
      МАРИЯ (ищет в коляске). Она обронила перчатку, придется вернуться и отыскать.
      ГЕРЦЕН. Она у тебя в кармане.
      МАРИЯ. Да вот же она, у меня в кармане!
      ГЕРЦЕН. Знаете, если мы здесь останемся, нам придется выучить айсейский язык.
      САША. "I say, I say!"1 ГЕРЦЕН (поправляет, растягивая гласные). "I say, I say!" САША уходит вслед за МАРИЕЙ, ТАТОЙ И Ольгой. 1 Послушайте! (англ.) АША (передразнивает, уходя). "I say, I say!" Герцену снится, что на Парламентском холме многолюдно. Эмигранты, политические беженцы, из Германии, Франции, Польши, Италии и Венгрии - все пришли подышать свежим воздухом.
      Немцы: ГОТФРИД КИНКЕЛЬ (37 лет) - высокий седеющий поэт с головой Иова, нелепо сидящей на туловище аккуратного профессора. Он преданный поклонник своего собственного таланта, хотя его приятная жена Иоанна (32 лет) не слишком ему в этом уступает. МАЛЬВИДА ФОН МАЙЗЕНБУГ (36 лет), их друг - она некрасива, умна, не замужем и романтична. АРНОЛЬД РУГЕ (50 лет) - неудавшийся журналист-радикал, озлобившийся и исполненный ощущением собственной важности. КАРЛ МАРКС (34 лет). Его спутник - в виде исключения англичанин - ЭРНСТ Джонс, известный чартист из среднего класса.
      Французы: АЛЕКСАНДР ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН (45 лет), большого роста, лидер фракции "официальных" (буржуазных) республиканцев в изгнании, в сопровождении адъютанта-де Билля; ЛУИ БЛАН (41 года), маленького роста, лидер социалистической фракции республиканцев в изгнании.
      Поляк - граф ВОРЦЕЛЬ (53 лет), революционер-аристократ, тонкая душа, страдает астмой. Итальянец - знаменитый революционер ДЖУЗЕППЕ МАДЗИНИ (47 лет). Венгры: ЛАЙОШ КОШУТ (51 года), герой венгерской революции, импозантный вождь в изгнании. Его адъютант, ПЕКС, одет в полувоенный костюм.
      Первыми появляются супруги КИНКЕЛИ И МАЛЬВИДА.
      ИОАННА. Сердце мое, мы надели сегодня наш специальный жилет? Мне делается страшно от одной мысли, что ты можешь простудиться!
      КИНКЕЛЬ. Свет моей жизни, простуда бежит в смятении при одном виде нашего специального жилета.
      ИОАННА. Я подарила Готфриду жизненно необходимый предмет.
      МАЛЬВИДА. Фланелевый? Сама я свято верю во фланель.
      ИОАННА. Любимый мой, разреши Мальви-де посмотреть. Только не кричи, когда он его вытащит.
      Между тем КОШУТ и ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН вошли порознь, каждый со своим адъютантом. Иоанна помогает Кинкелю расстегнуть пальто. Мальвида слегка взвизгивает.
      МАЛЬВИДА. О! Можно подержать?
      МАДЗИНИ, входя, тепло приветствует Ко-шута. Одновременно входит Джонс, сопровождающий МАРКСА, И ВИДИТ Ледрю-Роллена.
      МАДЗИНИ. Кошут! Carissimo!1 Д ж о н с. I say! Ледрю-Роллен! И верховный правитель Кошут! I say! МАДЗИНИ (замечаяЛедрю-Роллена). Ministre!
      Bravissimo!2 (Представляя.) Вы знакомы с Кошутом… Джонс (одновременно обращаясь к Кошуту).
      Вы знакомы с Ледрю-Ролленом?
      Кошут и Ледрю-Роллен узнают друг друга с удивлением и восторгом.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Позвольте обнять вас! Франция приветствует героя великой Венгрии!
      Ко ШУТ. Ваше благородство, вашу отвагу, вашу жертву будут помнить повсюду, где горит факел свободы!
      КИНКЕЛЬ (Иоанне и Малъвиде). Не смотрите. Там этот мерзавец Маркс. 1 Дорогой! (ит.) 2 Министр! Брависсимо! (фр.)

      МАРКС (Джонсу). Так вы по-прежнему знаетесь с этим поганым мешком с гнойными потрохами, с этим Ледрю-Ролленом?
      Джонс. О! Isay!
      МАРКС. Кошут и не заметил, как история стерла его со своих подметок. Что до Мадзини, то от прыща на моей заднице больше пользы, чем от итальянского националиста.
      КИНКЕЛЬ (Иоанне и Малъвиде). Каков мошенник!
      Все оскорбления произносятся таким образом, чтобы они не были слышны оскорбляемым. Маркс встречается глазами с Кинкелем.
      МАРКС. Кинкель!.. Слащавый болван.
      Входит РУГЕ.
      А, вот и еще один наглый пустозвон.
      РУГЕ (приветствуя Ледрю-Роллена и Кошу-та). Я вижу, что и мой соотечественник тоже здесь, это жулик Маркс. А, и Гот-фрид Кинкель - ну этот-то просто длинная струя мочи, больше ничего. Итак, когда же революция?
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Да если бы у меня была жалкая сотня тысяч франков, я мог бы завтра же дать сигнал к началу революции в Париже. Самое позднее - во вторник. МАДЗИНИ. Освобождение Парижа, да и всего человечества, если на то пошло, придет из Милана!
      Входят ВОРЦЕЛЬ и БЛАН.
      ВОРЦЕЛЬ (с астматическим кашлем). Польша приветствует Венгрию, Италию и Францию.
      Б л АН. Социалистическая Франция приветствует Венгрию, Италию и буржуазную республику в изгнании… И Германию, Германию и еще раз Германию. По одиночке мы ничто, все вместе мы дерьмо.
      Руге и Кинкель демонстративно игнорируют друг друга. Руге "не замечает" Маркса.
      МАРКС (Джонсу). Будьте поосторожнее с этой марионеткой Луи Бланом. Уклонист по самую свою вонючую задницу.
      ВОРЦЕЛЬ (пожимаяруки). Герцен! Польша прощает Россию!
      Д ж о н с. I say! Это же Герцен!
      МАРКС. РОССИЯ К делу не относится. Я предлагаю исключить Герцена из Комитета.
      Д ж о н с. О, I say. Так нельзя. МАРКС. Я подаю в отставку! (Уходит.) Эмигранты открыто освистывают его уход.
      РУГЕ. Детоубийца!
      КИНКЕЛЬ. Паразит! Приживал!
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Онанист!
      МАДЗИНИ. ЭКОНОМИСТ! (Не обращаясь ни к кому в отдельности) Arrivederci!1 Сегодня Милан - завтра весь мир. (Уходит.) Б л АН. Прожектер.
      В о Р ц Е л ь (Джонсу). Может быть, начнем? В пять часов я даю урок математики в Мазвел-Хилл.
      Джонс. Господа! Тише, тише! Заседание международного братства демократов в изгнании объявляю открытым.
      Тем временем драматическая сцена с участием Кинкелей и Мальвиды достигает апогея. Никто не обращает на них внимания. Иоанна размахивает пистолетом в направлении Кинкеля и Мальвиды.
      ИОАННА. Аспид! Застегни свои пуговицы! Я была слепа, слепа! 1 До свидания! (ит.) КИНКЕЛЬ. Нет, нет! Не стреляй! Подумай о Германии!
      Иоанна стреляет из пистолета. Звук выстрела, похожий на звук хлопнувшей двери, резко будит Герцена. С этого момента "интерьер у Герценов" включает в себя (постоянно, или временно, или по мере надобности) столы, стулья, кресла, стол, диван и так далее, так же как и обозначенные двери и замкнутые помещения. Мальвида только что вошла в комнату, где спал Герцен.
      Прочие персонажи его сна остаются невдалеке. Они светски болтают, держа бокалы с вином, курят, накладывают себе закуски, которые время от времени приносит ГОРНИЧНАЯ. Слышится раскат добродушного смеха эмигрантов в ответ на чьи-то слова.
      ГЕРЦЕН (просыпается). О!.. У вас все в порядке?
      МАЛЬВИДА. Простите ради бога, сквозняком захлопнуло дверь… Я стучала.
      ГЕРЦЕН (поднимаясь). Нет, нет, простите меня! Я вдруг устал… а после этого будто сразу…
      МАЛЬВИДА. Вам что-то снилось?
      ГЕРЦЕН. ГОСПОДИ, надеюсь, что да.
      МАЛЬВИДА. Я получила ваше письмо.
      ГЕРЦЕН. Да, конечно. Мое письмо.
      МАЛЬВИДА. ВЫ ищете учительницу для ваших детей.
      ГЕРЦЕН. Только для Таты. У Саши свои учителя, а Ольга еще слишком мала. После смерти моей жены девочки жили у друзей в Париже. Пришло время нам быть всем вместе. Тате будут нужны математика, история, география и… Вы ведь говорите по-английски?
      МАЛЬВИДА. Я могла бы преподавать начинающим. На каком языке мне вести остальные уроки? По-французски или по-немецки?
      ГЕРЦЕН. Без сомнения! Мы говорим по-русски en famille1.
      МАЛЬВИДА. Я бы хотела выучить русский. Я читала "С того берега", но, конечно, только по-немецки.
      ГЕРЦЕН. ВЫ знаете мою книгу? Хотел бы я увидеть ее на русском! Да где уж… МАЛЬВИДА. Да, об этом можно было только мечтать. У меня в Германии был близкий человек, который принимал участие в революции. Он умер в прошлом году. Умер молодым. Кто-то обронил перчатку. Детская… 1 дома (фр.).
      ГЕРЦЕН. ЭТО мое.
      Мальвида поднимает маленькую перчатку с пола рядом с креслом Герцена. Она отдает перчатку Герцену. Он кладет перчатку в карман.
      ГЕРЦЕН. Ну что ж, сколько я вам буду платить?
      M АЛ ь в и ДА. Я бы предложила два шиллинга в час.
      ГЕРЦЕН. Я бы предложил три. Пожмем руки, как англичане? (Пожимают руки. Он собирается проводить ее в другую комнату.) Дома мы называем англичан "ай-сейками". "I-say-ки!" Мальвида присоединяется к Кинкелям. Иоанна застегивает Кинкелю пальто. Кошут, прощаясь, пожимает всем руки. Вечер подходит к концу, как полагается, с помощью горничной, которая подает пальто и шляпы.
      ИОАННА. На улице туман? Мой легкомысленный кавалер явно решил себя уморить.
      ВЕНГЕРСКИЙ АДЪЮТАНТ ПЕКС (Герцену). Monsieur le gouverneur1 просит поз1 Господин верховный правитель (фр.). воления откланяться, чтобы не задерживать ваших гостей.
      РУГЕ (Джонсу). Mr Jones - Marx tells me you Chartists will be in the government in two years - and private property abolished in three!1 Джонс. О, I say. По-моему, это преждевременно.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Солнце революции может взойти только во Франции! Франция - это значит Европа! (Жалуется своему адъютанту.) Полюбуйтесь! Кошут уходит раньше меня!
      Ко ШУТ (Ворцелю). К сожалению, этот достойный восхищения господин - Ледрю-Роллен - витает в облаках.
      ВОРЦЕЛЬ. Вы слышали? Мадзини жив, но скрывается.
      Кошут. Отважный патриот, но, увы, романтик.
      Кошут и Ворцель пожимают руки. Ко ШУТ жмет руку Герцену и уходит. Кинкель прощается с Джонсом.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН (своему адъютанту). А теперь еще и немцы уходят! Вы бы поис1 Мистер Джонс, Маркс утверждает, что вы, чартисты, придете к власти через два года, а через три года будет отменена частная собственность (англ.). кали экипаж, а то я останусь вообще последним.
      АДЪЮТАНТ уходит выполнять указание.
      КИНКЕЛЬ (Герцену). Мальвида показала мне ваше письмо. Должен признаться, я пришел в ужас. Письма в Англии складывают втрое, но ни в коем случае не вчетверо! Особенно когда пишут к даме!
      ГЕРЦЕН (Малъвиде). Дети с няней скоро вернутся. Она немка, так что вы поладите.
      ИОАННА. Нам пора, нам пора! Если Гот-фрид потеряет голос, что будет с Германией?
      КИНКЕЛЬ, ИОАННА И МАЛЬВИДА уходят.
      Джонс (Герцену). Я обещал Эмилии, что с самого утра займусь стрижкой газонов. ГЕ р ц Е н (вежливо недоумевая). Safe journey!1 Джонс уходит. ГЕРЦЕН возвращается к оставшимся гостям - к Блану, Ледрю-Ролле-ну, Руге и Ворцелю, который уснул.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН (обращаясь к Блану). А вы знаете, что Кошут, когда он триумфато1 Счастливого пути! (англ.) ром явился в Марселе, проповедовал рабочим социализм, а в Англии превозносит парламентскую демократию.
      ГЕ р ц Е н. Он был бы дураком, если бы делал наоборот.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Но ведь это лицемерие.
      ГЕРЦЕН. Где здесь лицемерие? В признании, что тут - это не там? Попытка подогнать всех под единый шаблон - это прямо по Марксу.
      Б л АН. В чем дело?
      ГЕРЦЕН. Все в порядке… Мне приснились эмигранты. Настоящее змеиное гнездо, и ни одного ядовитого зуба. Но они говорили по-русски! Невероятно. Вы ведь не знаете русский, не так ли?
      Б л АН (сбит с толку). А что? Я разве там тоже?..
      ГЕРЦЕН. ЭТО был сон. Вам бы не понравилось, если бы вас там не было. И в любом случае это правда. Единственное, что объединяет эмигрантов, - это неприязнь к англичанам.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Англичанам есть над чем поработать. Это рабство закрытых по воскресеньям ресторанов. Что это? Особая ресторанная теология? А уж как откроются, так лучше бы уж закрылись поскорее…
      Б л АН. Англичане считают себя самой просвещенной нацией на свете, но при этом до сих пор не знают, что такое порядок. Ни в чем нет никакой системы. Ни в обществе, ни в праве, ни в литературной жизни. Все растет и переплетается само по себе. Тут есть такое слово "shroob-bery", не слышали? Я видел указатель в ботаническом саду - "Shroobbery" - "Дикие заросли", и никакого сада! Вся Англия - это сплошное "shroobberry".
      ГЕРЦЕН. ВЫ правы… Англичане бросаются на нас с возгласами радости и любопытства, как на новое развлечение. Вроде акробата или певца. Но весь этот шум, вся эта энергия только прикрывают их врожденное неприятие иностранцев. Мы кажемся им забавными, когда надеваем шляпу, привезенную с собой, и смешными, когда меняем ее на ту, что купили в Сент-Джеймсе. От этого никуда не деться. Но за их грубоватостью кроется какая-то жесткая уверенность в себе, благодаря которой Англия становится прибежищем для политических изгнанников всех мастей. Англичане предоставляют убежище вовсе не из-за уважения к нам, а из-за уважения к самим себе. Они изобрели понятие личной свободы и знают об этом, и сделали они это без всяких теорий по данному поводу. Они ценят свободу просто потому, что это свобода. Так что король Луи Филипп бежит прямиком через Ла-Манш, под оригинальным псевдонимом - "мистер Смит"… А когда Республика в три приема сдает вправо, вслед за ним отправляются коммунист Барбес, социалист Блан и буржуазный республиканец Ледрю-Роллен.
      Входит АДЪЮТАНТ Ледрю-Роллена с пальто своего шефа.
      ФРАНЦУЗСКИЙ АДЪЮТАНТ. Экипаж подан, господин министр.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Ну ЧТО Ж. Не хочется покидать ваш уютный и элегантный дом, где мы могли бы и дальше обсуждать вопросы буржуазного республиканства…
      РУГЕ. Я с вами отправлюсь. Спокойной ночи, Герцен.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН (С неудовольствием). А где вы, собственно, живете?
      РУГЕ. В Брайтоне.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. В Брайтоне?!
      РУГЕ. Спокойной ночи, Блан. (В то время как Ледрю-Роллен надевает пальто, Руге выходит.) ГЕРЦЕН. Он собирается ночевать на вокзале. (Тактично подводит Ледрю-Роллена к двери.) В память о славных парижских деньках, ладно?
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН (ворчит). О да. Я помню Руге в сороковые, когда он в компании с Марксом и Гервегом…
      ГЕРЦЕН (резко). Я вас провожу. (Уходит с Ле-дрю-Ролленом и его адъютантом.) БЛАН (Ворцелю). Ого, ого! Вы слыхали! О Гер-веге в этом доме ни слова! Вы спите?
      В о Р ц Е л ь (просыпаясь). Что?
      БЛАН. Этот осел Ледрю-Роллен упомянул Гервега… (Обоими указательными пальцами изображает рога.) Жена Герцена и Гер-вег того, ну, сами понимаете…
      В о р ц Е л ь (скупо). И что из этого?
      БЛАН. Ну да. Вы правы. Что из этого?
      ГЕРЦЕН возвращается.
      Вы слышали, когда бедный Руге устроил лекцию по немецкой философии, на нее пришло всего два человека?
      ГЕРЦЕН. Слышал. Я был одним из них.
      ВОРЦЕЛЬ. А другим - я.
      Герцен готов заплакать. Он украдкой вытирает глаза. ij ГЕРЦЕН. Когда я жил в Москве, Руге был для нас полубогом. Мы штудировали его нелегально ввозимую газету, словно Священное Писание. Я читал Бакунина в издаваемых Руге "Дойче Ярбюхер"1 и думал: "Да, вот он, язык свободного человека! Мы совершим революцию в Берлине, Париже, Брюсселе!" Революция могла бы сделать Руге общепризнанным пророком. Но волна разбилась и выкинула его на английский берег. Беженец среди барахтающихся в воде беженцев - их время ушло, их одежда пообтрепалась, как, впрочем, пообтрепались и их надежды. Они живут прошлым, взаимными упреками и фантазиями - заговорщики, мечтатели, безумцы, одержимые одной идеей, обломки каждого потерпевшего крушение восстания от Сицилии до Балтики. Люди, которым не на что починить башмаки, отправляют своих агентов с грандиозными заданиями в Марсель, Лиссабон, Кельн… Люди, которым приходится тащиться пешком через весь Лондон, чтобы дать урок музыки, перекраивают европейские границы на клеенчатых скатертях в дешевых ресторанах и опрокидывают императоров, 1 Немецких ежегодниках (нем.)…VUUIUA jj-ыиуишенны как бутылки с соусом. А Маркс сидит! гордом одиночестве в Британском музе«и предает анафеме всех и каждого… I этом театре политического изгнания ос тановились часы! Вы хотите пустить и? снова с той минуты, когда все было поте ряно, чтобы повторить все те же самые ошибки. Вы отрицаете закономерность случившегося. Это тщеславие и тру сость.
      БЛАН. Оригинально. Я оставляю ваш пассаж без внимания, потому что вы говорите как случайный прохожий. Вор-цель, к примеру, служит делу польской независимости, сидя в подвальной комнате на Хантер-стрит, и дает уроки математики, чтобы заработать несколько шиллингов. Но он революционер. Спокойной ночи, господа. (Уходит.) В о р ц Е л ь (примирительно). Не стоит.
      ГЕ Р Ц Е Н. Я И не собирался. (Молчание.) Знаете, независимость вовсе не так хороша, как ее рисуют.
      Ворцель смеется с астматическим придыханием.
      Ну какая страна могла бы быть более независимой, чем Россия? И именно в России теперь ни писка, ни огонька. Мне негде печататься. "Современник" боится навлечь на себя неприятности. Я перестал ругаться с миром.
      Ворцель смеется.
      Нет, правда. В первое же утро в этом доме я сел вот в это кресло, и в первый раз… не знаю с каких пор, но в первый раз за долгое время наступила тишина. Я не должен был ни говорить, ни думать, ни двигаться. От меня ничего не ждали. Я никого не знал, и никто не знал, где я. Все бьио позади. Все эти переезды с места на место, ссоры и праздники, отчаянное беспокойство о здоровье и счастье, любовь, смерть, типографские опечатки, пикники, испорченные из-за дождя, эта бесконечная суматоха обыкновенной жизни… И я просидел в тишине и одиночестве весь тот день, глядя сквозь изморозь на верхушки деревьев на Прим-роуз-хилл. У меня было чувство, будто закончилось мое долгое путешествие, начавшееся шесть лет назад, когда в январскую стужу мы уезжали из Москвы с Натали, с детьми и с моей матерью, набившись в обитый мехом возок. Друзья - с полдюжины саней - провожали нас до заставы. И мы двинулись в путь. Я приехал в Париж, как другие приезжают в Иерусалим или в Рим, а нашел его вполне обыкновенным городом. Париж предпринял слабую попытку сделаться городом, стоящим самого себя, и потом, удовлетворенный, рухнул под шестью футами навоза, даже не серы. Я расстался со всеми своими иллюзиями, которые были мне так дороги. Мне сорок лет. Я поселюсь в царстве дремы, к востоку от Эдемского сада, и никто ничего обо мне больше не услышит. ВОРЦЕЛЬ. Я пришел, чтобы поговорить с вами о… Просить о помощи - организовать польское издательство в Лондоне. ГЕ р ц Е н. Вольная польская типография? Да. Вы, конечно, должны… Конечно. Хорошая мысль. Тут же есть, по-моему, один поляк, да… ВОРЦЕЛЬ. Тхожевский. ГЕ р ц Е н (одновременно)…Тхожевский, у которого книжный магазин в Сохо? И не только он, кто-то все время приезжает и уезжает, вы сможете получать материалы из дома и передавать туда настоящие новости и полемику, разбудить интеллигенцию, образовывать молодежь.
      Я что-нибудь напишу для вас, вы переведете. А еще лучше… вы можете достать кириллицу?
      В о р ц Е л ь (кивает). В Париже… Мы можем купить подержанные шрифты.
      ГЕРЦЕН (вдохновлен). Вольная русская типография! И польская. У вас есть печатник?
      В о р ц Е л ь. Чернецкий работал печатником.
      ГЕРЦЕН. Нам понадобится…
      В о р ц Е л ь. Помещение.
      ГЕРЦЕН (одновременно)…Помещение. Присядьте! (Герцен садится, хватает лист бумаги и ручку.) Нам понадобятся поставщик, бумага, краска, помощник, для начала на полдня… Что еще? Сколько денег???? -. - Февраль 1853 г.
      Классная комната.
      Стол накрыт тканью, которая достает до пола. Входит МАЛЬВИДА с необходимыми принадлежностями для урока. Она делает вид, ЧТО ищет ребенка, который, как ей хорошо известно, прячется под столом.
      МАЛЬВИДА. Интересно, куда же она могла подеваться! Я же видела, как она сюда забежала! Таинственное исчезновение! Неужели она пропала навсегда!
      И так далее. Из-под стола доносятся звуки бурного, но подавляемого восторга. Это продолжается до тех пор, пока, не найдя никого в нескольких местах, Мальвида не заглядывает под скатерть, вызывая взрыв удовольствия у невидимой Ольги. Входит TATA С учебниками.
      МАЛЬВИДА (Тате). Ты сделала арифметику?
      Май 1853 г.
      Слышны звуки вечеринки, смех, обрывки музыки и пения по-русски. ГЕРЦЕН И ВОР-ЦЕЛЬ с рюмками в руках рассматривают листы с текстом, напечатанным кириллицей. Жалуясь, входит МАРИЯ.
      МАРИЯ. Sasha muss ins Bett. Er hoert nicht auf mich! - und jetzt ist auch noch Tata heruntergekommen!l Герцен отмахивается, не глядя на нее. МАРИЯ уходит. 1 Саша должен идти спать. Он меня не слушается! - а теперь еще и Тата спустилась вниз! (нем.) ВОРЦЕЛЬ. Когда читаешь такие вещи, напечатанные по-русски… даже страшновато становится.
      Жалуясь, входит САША,
      САША. Papa - Herr Ciernecki zeigt mir ge-rade…1 ГЕРЦЕН. Разве я немец?
      САША. Мария говорит, что я должен ложиться спать, а господин Чернецкий показывает мне аккорды!
      ГЕРЦЕН. ПОДОЙДИ сюда. Поближе. Посмотри.
      Саша берет лист.
      САША. ЧТО здесь написано?
      ГЕРЦЕН. Прочитай.
      САША. Зачем?
      ГЕРЦЕН. ЭТО статья твоего отца. Прочитай хотя бы первые слова, о вороне.
      САША. "Я не ворон, я вороненок… а ворон-то еще летает…" ГЕРЦЕН. Слова Пугачева, который поднял бунт против царицы Екатерины в восемнадцатом веке. Ты должен запомнить се1 Папа, господин Чернецкий мне показывает… (нем.) годняшний день. То, что я написал, даже шепотом редко произносили по домам, а писали и того реже. Но за всю историю России такие слова еще никогда не печатали. Это в первый раз. Запомнишь?
      Саша кивает.
      ГЕРЦЕН. За вольную русскую и польскую типографию в Лондоне.
      Герцен и Ворцель пьют до дна, весело разбивают рюмки, обнимаются и уходят вместе с Сашей.
      Сентябрь 1853 г.
      Классная комната. МАЛЬВИДА И TATA сидят за столом. У Таты урок английского. Она неуверенно читает вслух.
      TATA. "Georges and Marie go…"1 МАЛЬВИДА. "George and Mary". TATA. "George and Mary go to the…"2 МАЛЬВИДА. "Seaside"3. TATA. "One day in August"4. 1 "Джордж и Мэри пошли…" (англ.) 2 "Джордж и Мэри пошли к…" (англ.) 3 "Морю" (англ.). 4 "Однажды в августе" (англ.).

      МАЛЬВИДА. Хорошо.
      TATA. "One day in AugusT Mrs Brown said to George…"1 (Зевает.) МАЛЬВИДА. Тата, ты что, не выспалась сегодня?
      TATA. Да, мисс Мальвида. Я еле встала.
      МАЛЬВИДА. ХМ. И поэтому не причесалась?
      ТАТА. Я причесывалась.
      МАЛЬВИДА. Меня учили расчесывать пятьдесят раз одной рукой и пятьдесят другой. Так меня учили. Впрочем… продолжай, пожалуйста.
      TATA. "Said to George, Marie, Mary, cannot go on holiday with her family…"2 Входит МАРИЯ С детским ботинком в руках, она вспотела и раздражена.
      МАРИЯ. 1st Olga hier?3 МАЛЬВИДА. Olga? Nein, leider nicht, Maria4.
      Мария раздраженно вздыхает и уходит. 1 "Однажды в августе миссис Браун сказала Джорджу…» (англ.) 2 "Сказала Джорджу, Мари, что Мэри не сможет поехать отдыхать с семьей…" (англ.) 3 Ольга здесь? (нем.) 4 Ольга? Нет, Мария, к сожалению, ее здесь нет (нем.).
      ТАТА. ВОТ увидите, она на кухне, выпрашивает у кухарки лакрицу.
      Тата возвращается к книге. Мальвида нервно и быстро заглядывает под стол.
      МАЛЬВИДА. Продолжай.
      TATA. "Said to George, Marie, Mary, cannot go on holiday with her family because they are poor…"1. А куда вы поедете отдыхать, мисс Мальвида?
      МАЛЬВИДА. В Бродстэрс… Может быть, твой отец отпустит тебя… (Спохватываясь.) Мы все должны искать Ольгу.
      Слышны звуки фортепьяно. Кто-то беспорядочно барабанит по клавишам.
      ТАТА (смеется). А вот и Ольга. Мисс Мальвида, кто главнее - Англия или Германия?
      МАЛЬВИДА. Вернемся к Джорджу и Мэри. Но замечу только, что на похоронах лорда Веллингтона играли "Похоронный марш" Бетховена. По-моему, к этому нечего добавить. 1 "Скажите Джорджу, Мари, что Мэри не сможет поехать отдыхать с семьей, потому что они бедные…" (англ.) "Ольгино фортепьяно" замолкает. Слышно, как Мария ее ругает.
      TATA. А можно, мы теперь займемся музыкой?
      МАЛЬВИДА. Давай, пожалуйста, придерживаться расписания.
      За сценой слышны шлепки и рыдания Ольги. (Возмущенно). Ну, это уж слишком. (Выходит.) Тата собирает учебники и вприпрыжку следует за ней.
      Ноябрь 1853 г.
      Входит ГЕРЦЕН с видом победителя, подбрасывая золотую монету в полсоверена. За ним идет САША, неся надорванную упаковку со стопкой брошюр весом в несколько фунтов.
      САША. Куда их положить?
      ГЕРЦЕН. Полсоверена! Наличными! Тхо-жевский купил десять экземпляров! (Высыпает содержимое из сигарной коробки и кладет туда монету. Трясет коробку.) Наш первый заработок.
      Саша роняет упаковку на стол.
      САША. А сколько еще осталось?
      ГЕРЦЕН. Четыреста девяносто. Их расхватывают, как горячие пирожки. На вот, дай шиллинг мальчику на чай.
      САША. Целый шиллинг! (Уходя, он наталкивается на Малъвиду, которая необычно взволнована.) М АЛ ь в и ДА. Саша, Саша, как ты? Ты скучал без меня? Где девочки?
      ГЕ р ц Е н. Госпожа фон Майзенбуг?.. Ступай, Саша, он же ждет.
      САША уходит.
      Вы вернулись раньше времени? Что-нибудь случилось? Присядьте… прошу вас… Вот так. Вам не понравилось в Брод-стэрсе?
      МАЛЬВИДА. Дело не в этом. Вы получили мое письмо?
      ГЕРЦЕН. Конечно. Неужели вы серьезно предлагали - прислать вам детей?
      МАЛЬВИДА. Я так без них скучала. Я думала, что, может быть, вы…
      ГЕРЦЕН. Слишком занят! И Мария с ее английским вряд ли добралась бы до Брод-стэрса. Она и в город-то с трудом выбирается без происшествий - вечно теряет омнибусные билеты, свертки, детей… МАЛЬВИДА. Мария не виновата, что у нее не получается… У меня к вам предложение… Я могла бы переехать к вам и воспитывать детей. То есть отвечать за их физическое и нравственное здоровье, за их умение держать себя. Я буду им другом и наставником. Я сохраню детей для их отца, а отца -для детей. Разумеется, Мария продолжит заниматься тем, что ей больше подходит, - стиркой, кухней, и так далее…
      Герцен собирается перебить.
      Хочу лишь добавить, что, так как мое предложение дружеское, я не приму ничего сверх того, что мне причитается за уроки.
      Герцен берет ее руки в свои.
      ГЕ р ц Е н. Госпожа фон Майзенбуг… добро пожаловать в мой дом. Добро пожаловать! Вы знаете, моя мать была немка.
      МАЛЬВИДА. В самом деле?
      ГЕРЦЕН. Я наполовину немец! Пойдемте разыщем детей. Когда бы вы хотели переехать сюда? Завтра?
      МАЛЬВИДА (с сомнением). Но…
      ГЕРЦЕН. Сегодня?
      МАЛЬВИДА (смеется). Нет! Скажем, в начале той недели? Только будет лучше, если вы сами объясните детям и Марии…
      ГЕРЦЕН. ВЫ правы.
      МАЛЬВИДА. Мне пора домой.
      ГЕРЦЕН. Конечно.
      Пожимают друг другу руки.
      МАЛЬВИДА. Кстати… Я сама наполовину француженка.
      ГЕ Р ц Е н. Я мог бы догадаться. A bientot!1 МАЛЬВИДА. Хорошо. До свидания.
      ГЕРЦЕН (счастлив). До свидания. (Провожает ее.) Январь 1854 г.
      Входят САША И TATA. ОНИ экипированы как на парад. У Таты белые манжеты. Они становятся рядом, готовые к проверке. Между тем ГОРНИЧНАЯ накрывает на стол завтрак для шестерых. Стремительно входит МАЛЬВИДА.
      МАЛЬВИДА. Доброе утро, дети! 1 До скорого свидания! (фр.) САША и TATA. Доброе утро, мисс Мальвида.
      Саша и Тата показывают руки с обеих сторон для проверки. Мальвида затем смотрит, как вымыты уши.
      МАЛЬВИДА. Прекрасно!.. Ты сама выбирала утром блузку?
      ТАТА. Нет, мисс Мальвида.
      МАЛЬВИДА. Ну что ж. Давайте завтракать, да?
      Саша отодвигает стул для Мальвиды. Мальвида садится. Саша с ухмылкой отодвигает стул для Таты. Тата, с довольной ухмылкой, садится. Стул Мальвиды рядом с местом Герцена. За ним пустой стул для Ольги. Тата и Саша сидят напротив друг друга, а Мария в торце стола напротив Герцена.
      Руки!
      Тата убирает руки со стола и кладет их на колени.
      Входит МАРИЯ. Саша встает и отодвигает ее стул. Мария тянет стул от Саши к себе и садится, сердито хмурясь.
      Мария, если вас это не затруднит, блузка Таты не подходит для занятий. Белые манжеты собирают всю грязь и потом весь день выглядят неопрятно. Блузка с серыми манжетами была бы уместнее.
      МАРИЯ. Она в стирке.
      МАЛЬВИДА (С вежливым удивлением). До сих пор? Хм…
      МАРИЯ. И уж позвольте вам сказать…
      Входит ГЕРЦЕН с газетой.
      ДЕТИ. Доброе утро, папа! МАЛЬВИДА. Доброе утро! ГЕ р ц Е н. Доброе утро!
      Герцен садится. Мальвида наливает кофе ему и Марии. Перед детьми стоят заранее налитые стаканы молока. Перед Мальвидой - ее собственный чайник. По кивку Мальвиды дети отпивают из своих стаканов. На столе холодный завтрак. Герцен и Мария накладывают себе сами. Мальвида ничего не ест, но кладет еду детям.
      Саша, пока что незаметно для других, открывает книгу.
      МАЛЬВИДА. МЫ с ней уже позавтракали. У нее было назначено свидание с пони молочника. (Замечает, что Тата наливает себе кофе.) Тата!..
      TATA. Мария мне разрешила.
      МАРИЯ. Кофе с утра способствует пищеварению.
      МАЛЬВИДА. И возбуждает. (Она отодвигает Татину чашку с кофе. Мария встает и выбегает вон из комнаты. Мальвида не обращает внимания. Она замечает Сашину книгу.) Читать за столом? Что обо мне подумает твой отец?
      САША. Я не читаю. Мне нужно это выучить.
      ГЕРЦЕН. Уроки? Для уроков есть другое время.
      САША. НО когда же мне было их делать? Я клеил тебе конверты.
      ГЕРЦЕН. А после?
      САША. А после я пропустил бы все веселье.
      ГЕРЦЕН (делает усилие над собой). Значит, тебе придется выбирать между уроками и завтраком!
      Саша вскакивает и быстро выходит, уткнувшись в книгу.
      Да, я посылаю пятьдесят экземпляров журнала прямо во вражеский лагерь. Бесплатная подписка для Зимнего дворца… для Министерства внутренних дел, для цензуры, для Третьего отделения, для полиции…
      МАЛЬВИДА. Тата, если ты не хочешь завтракать, тебе лучше выйти из-за стола.
      ТАТА. Спасибо, мисс Мальвида. (Понимает намек и выходит.) ГЕ Р Ц Е Н. У Марии доброе сердце. Я уверен, что вы с ней поладите… Она была с детьми с тех пор, как умерла Натали. Ольга никого и не помнит, кроме нее.
      МАЛЬВИДА. Моя единственная забота - чтобы у них было счастливое, упорядоченное детство.
      ГЕ р ц Е н. И вам это удается.
      МАЛЬВИДА. Тогда разрешите мне быть с вами откровенной, Александр. Вы мне не помогаете тем, что держите открытый дом для всей лондонской эмиграции. Почти каждый день до самой ночи эти люди - некоторые из них не многим лучше бродяг - едят, пьют, развлекаются за ваш счет, нарушая домашний покой.
      ГЕРЦЕН. Да? Но как же?..
      МАЛЬВИДА. Мой совет - отведите два вечера в неделю для визитов. В прочие вечера и днем…
      ГЕРЦЕН. Только по приглашению - это несложно устроить! Вы правы!
      МАЛЬВИДА. Благодарю вас. Мы здесь так… доступны. Если бы мы жили чуть дальше…
      ГЕРЦЕН. Срок аренды подходит к концу. Куда бы вы хотели переехать?
      МАЛЬВИДА. О… В самом деле?! Ну… может быть, в Ричмонд. Там есть чудесный парк для детей и железная дорога рядом…
      ГЕ Р ц Е н. В таком случае решено.
      ГОРНИЧНАЯ (входит). Пришел Ворцель. С ним какой-то бродяга. И Мария пакует свои вещи.
      ГЕРЦЕН. Спасибо.
      ГОРНИЧНАЯ уходит.
      Я с ней поговорю.
      МАЛЬВИДА. Александр, это ничего, так будет лучше. (Уходит, обменявшись приветствиями с входящими Ворцелем и другим поляком примерно того же возраста, Зенкевичем.) ГЕРЦЕН. Заходите, заходите… Я как раз заканчиваю… Хотите кофе?
      ВОРЦЕЛЬ. Нет, нет, прошу вас. У нас невеселое дело. Зенкович вам объяснял, наш делегат готов отправиться в Польшу. Но расходы…
      ГЕРЦЕН (Зенковичу). Я же вам сказал, что дам десять фунтов.
      ЗЕНКОВИЧ (грубо). Десять фунтов! Это смешно! Ему понадобится по крайней мере шестьдесят, и нам пока не хватает сорока.
      ГЕРЦЕН. Знаете, это довольно странно. Он ваш делегат, а не мой. Я вообще удивлен, что меня о чем-то просят.
      ЗЕНКОВИЧ. ОН везет русские издания…
      ГЕ р ц Е н. Да, это так. Но я плачу за типографию, за аренду, сотрудникам, за бумагу, за типографскую краску… Вы обещали распространять мои русские публикации через свои каналы. У нас была договоренность.
      ЗЕНКОВИЧ. Будто вы не знаете, что у нас нет ни гроша!
      ГЕРЦЕН. Так. Получается, что мы разделили обязанности пополам так, что обе половины ложатся на меня.
      ЗЕНКОВИЧ. Нечего попусту спорить - что вы от нас хотите?
      ГЕРЦЕН. ВЫ не имеете никакого права требовать от меня денег, будто разбойник с большой дороги.
      ЗЕНКОВИЧ. Разбойник? Я имею честь быть начальником штаба графа Ворцеля, которого вы оскорбляете вашими…
      ВОРЦЕЛЬ (в отчаянии). Я не могу позволить этому разговору продолжаться. Герцен, вы правы, но что же нам делать?
      САША ВХОДИТ С учебниками.
      ГЕРЦЕН (Зенковичу). Пойдемте со мной. (Ворцелю). Только ради вас, и, клянусь честью, в последний раз.
      ГЕРЦЕН И ЗЕНКОВИЧ уходят. Саша и Вор-цель садятся за стол. Входит ГОРНИЧНАЯ И убирает со стола. Ворцель надевает очки. Саша открывает учебники.
      ВОРЦЕЛЬ. Так. Ты сделал домашнее задание? 31 декабря 1854 г.
      Дом Герцена в Ричмонде. Гости толпятся вокруг стола, который ломится от остатков изысканного угощения и рождественских украшений. У многих бумажные головные уборы. Здесь поют, кричат, пьют. ВОРЦЕЛЬ среди гостей. ГЕРЦЕН виден в толпе. Новая няня, англичанка миссис Блэйни, взятая вместо Марии, приводит САШУ И ТАТУ. Здесь КИНКЕЛЬ, ИОАННА, БЛАН, Джонс, миссис Джонс (Эмили), ЧЕРНЕЦКИЙ (поляк, хозяин типографии), ТХОЖЕВСКИЙ (из книжного магазина), другие эмигранты, мужчины и женщины. Чернецкий играет на гитаре. Частично видна большая рождественская елка. Саша и Тата, повзрослевшие на год (прошло почти два года после сцены у Парламентского холма), одеты по-праздничному. Цифры "1855" развешаны как белье на веревке, каждая написана детской рукой на отдельном листе бумаги.
      ВОРЦЕЛЬ (поднимая бокал за Джонса и Бла-на). За победу Британии и Франции в Крыму!
      Эмили. Врезали России по первое число!
      Джонс (замечая Герцена). Только не принимайте на свой счет!
      ГЕРЦЕН (поднимая бокал). За Англию! Я не перестаю ей удивляться. Сегодня на улице мальчишки кричали, что принца Альберта нужно посадить в Тауэр…
      Джонс (посмеивается). Ну конечно, он же пруссак, а Пруссия заняла недружественную нам позицию в отношении Крыма.
      ГЕРЦЕН (всерьез поражен). Нет, в самом деле. Муж королевы! В "Тайме" была заметка о публичном собрании, где требовали объявить ему импичмент, и никого не арестовали! Даже редактора!
      Джонс. Выражение собственного мнения - не основание для ареста, разве не так?
      ГЕРЦЕН. Я не знаю! Просто это очень… странно.
      КИНКЕЛЬ. Я слышал, вы не будете выступать на праздновании годовщины Революции 1848 года?
      ГЕРЦЕН. Разве нет? Я думал, что буду. (Поворачивается к Джонсу.) Джонс (в смущении). Дело в том, что Маркс отказывается выступать, если там будете вы.
      ГЕРЦЕН. В таком случае я бы хотел принять ваше приглашение выступить.
      Джонс. Совершенно правильно, совершенно правильно.
      Чернецкий подходит к Герцену с небольшой книгой в свертке.
      ЧЕРНЕЦКИЙ. Герцен! Свершилось! Только из типографии. С вас причитается за извозчика.
      ГЕРЦЕН. Чернецкий! (Целует Чернецкого и разрывает оберточную бумагу. Целует книгу… и требует тишины.) Время! У кого есть часы? Готфрид, который час?
      Гости. Еще много времени - по крайней мере пять минут!.. Одиннадцать пятьдесят восемь… Осталась одна минута!.. Еще четыре минуты!.. Ровно полночь… Мы пропустили! Опоздали на две минуты! (И так далее.) Мальвиде удается всех угомонить. У нее на то есть основания. Когда все затихают, вдалеке слышен звон колоколов.
      Б л АН (убирая часы). Еще три минуты.
      Но.все остальные, включая Горничную, кричат, поднимают бокалы, целуются, пожимают руки.
      Среди всего этого четырехлетняя Ольга, которая достает до пояса собравшимся, появляется в ночной рубашке в поисках Мальви-ды. Та бросается к девочке с ласковыми уговорами по-немецки и хочет унести ее, под ропот тех, кто считает, что Ольге нужно разрешить остаться. Герцен освобождает место вокруг себя и требует тишины. Мальвида передает Ольгу няне.
      ГЕ Р Ц Е Н. Я хочу что-то подарить моему сыну Саше и кое-что ему сказать.
      Аплодисменты. Смущенного Сашу выталкивают вперед.
      Саша… я написал эту книгу в год революции, теперь уже шесть лет тому назад. Ее всегда публиковали только по-немецки. Но вот она наконец на русском, так, как я ее написал. Я отдаю в твои руки этот местами дерзкий протест против идей, которые устарели или фальшивы, против людей, которые держатся за них, отказываясь увидеть причины своего поражения.
      Блан принимает эти слова на свой счет, как и рассчитывал Герцен.
      Не ищи ответов в этой книге. Их там нет. Единственная религия, которую я тебе завещаю, - грядущее пересоздание общества. И в этой религии нет рая на том берегу. Но все-таки ты не оставайся на этом. Лучше погибнуть. Когда придет время, отправляйся домой проповедовать эту религию. Мой голос там когда-то любили и, может, вспомнят меня.
      Герцен дарит книгу. Аплодисменты. Саша разражается слезами и обнимает отца. Гости обступают их, аплодируя. Мальвида утирает слезы. (Громко обращается ко всем.) Смотрите, какая чудная морозная ночь. Кто пойдет встречать Новый год в Ричмондский парк?
      Общее согласие и энтузиазм. Герцен и Блан на секунду оказываются лицом к лицу. Блан демонстративно не замечает его и, обиженный, уходит. Герцен пожимает плечами. Прислуга начинает убирать со стола. Герцен и Саша смотрят на звезды. Гости расходятся группами в темноту. Слышно, как Иоанна, которой почти не видно, говорит…
      ИОАННА. Сердце мое, хочешь засунуть руку в мою муфту?
      Ее слова сопровождаются сдавленным возгласом, смехом и шиканьем. TATA, закутанная в шаль, подходит к Герцену с другой шалью в руках.
      TATA. Папа…
      Герцен накидывает шаль на Сашу.
      ГЕ р ц Е н. Здесь не так холодно, как в Швейцарии. САША. Я помню Швейцарию. TATA. Коля ходил в школу для глухих.
      Герцен обнимает детей.
      ГЕРЦЕН. Как хорошо вместе говорить по-русски. Мы всегда должны… Помните, как мама учила Колю русским словам?
      Тата отходит.
      Что ты? TATA. Папа, они умерли. Вот и все.
      Саша делает ей знак замолчать: ш-ш…
      Но ведь это правда. Ничего с этим не поделаешь. (Она высвобождается и уходит. Саша идет за ней.) У Герцена вырывается глухой стон. Он чувствует, что в нескольких шагах от него кто-то стоит. Он не оборачивается.
      ГЕРЦЕН. КТО?.. (Поворачивается.)О!.. Михаил. (Мелкий, смущенный смешок.)Я думал, это Натали.
      БАКУНИН. Нет. Она умерла.
      ГЕРЦЕН. Как ты поживаешь? То есть, не считая…
      БАКУН и н. Да так, сам знаешь. (Пауза.) Что?
      ГЕРЦЕН. ЭХ, Михаил… Так хочется, чтобы она вернулась, чтобы я снова мог не замечать ее присутствия, чтобы я был занят и чтобы хватало сил ставить дураков на место. Их здесь столько вокруг меня.
      БАКУНИН. Вокруг тебя их всегда было много.
      ГЕ р ц Е н. Нет, тогда были дружеские споры. После поражения они совсем обнаглели. Они, как никогда, уверены, что люди только и ждут, когда их выведут из рабства, и что по природе своей они республиканцы.
      БАКУНИН. Да! Народ - и есть революция!
      ГЕРЦЕН. Народ?! Народ больше интересуется картофелем, чем свободой. Народ считает, что равенство - это когда всех притесняют одинаково. Народ любит власть и не доверяет таланту. Им главное, чтобы власть правила за них, а не против них. А править самим им даже не приходит в голову. Императоры не только удержались на тронах, они еще и нас ткнули лицом в остатки нашей веры в революционный инстинкт народа.
      БАКУНИН. Ерунда, все это временно!
      Герцен смеется.
      ГЕРЦЕН. Михаил, дорогой! Бесценный, незаменимый друг. Сколько я знаю тебя, твой неутолимый дух, твои неколебимые убеждения всегда вызывали во мне желание… треснуть тебя по голове…
      БАКУНИН (счастливо). Ты малодушен. Я нужен тебе, чтобы напоминать, что такое свобода!
      ГЕРЦЕН. Поскольку ты в тюрьме, да, прости…
      БАКУНИН. ВОТ почему ТЫ не свободен.
      ГЕР Ц Е Н. У меня голова кругом идет…
      БАКУНИН. Свобода только тогда свобода, когда она свобода для всех - для равенства каждого!
      ГЕРЦЕН. Остановись… остановись…
      БАКУНИН. Она почти у нас в руках, если нам только удастся сорвать кандалы с человечества.
      ГЕ р ц Е н. Я думаю, ты говоришь, что все мы станем свободными, если человечеству позволить поступать как вздумается.
      БАКУНИН. Именно!
      ГЕРЦЕН. ЭТОГО Я И боялся.
      БАКУНИН. Сами по себе люди благородны, щедры, неиспорченны. Они могли бы создать совершенно новое общество, если бы только не были слепы, глупы и эгоистичны.
      ГЕРЦЕН. ЭТО одни и те же люди или другие?
      БАКУНИН. Те же самые.
      ГЕРЦЕН. ТЫ ЭТО все нарочно.
      БАКУНИН. Нет, послушай! Когда-то давным-давно - на заре истории - мы все были свободны. Человек был в согласии со своей природой и потому был прекрасен. Он находился в гармонии с миром. Никто не подозревал о существовании конфликтов. Потом змей заполз в сад, и этот змей назывался - Порядок. Организация общества! Мир перестал быть единым. Материя и дух разделились. Человек утратил свою цельность. Золотому веку пришел конец. Как нам освободить человека и создать новый Золотой век? Уничтожить порядок.
      ГЕРЦЕН. ОХ, Бакунин!.. Ох, Бакунин!.. Ты всегда шел к этому - опьяненный славой первого анархиста.
      БАКУНИН. Год революции расколол фундамент старого порядка. Так, как было прежде, не будет никогда.
      ГЕРЦЕН (выходя из себя). Все уже стало как прежде! Реакция восторжествовала, и те же идиоты выступают с теми же речами, призывая людей пожертвовать собой во имя абстракций. Кто осмелится сказать, что смерть во имя свободы или прогресса вовсе не вершина человечесТом СТОППАРД Выброшенные кого счастья и что жертва приносится во имя тщеславия и пяти родов власти, прикрывающихся революционными лозунгами? Я только что обидел Блана. Его утопия была осуществлена без помарок: организация труда как в Древнем Египте, только вот без фараоновской заботы о правах личности. Теперь дело за нами.
      БАКУНИН. За тобой.
      ГЕРЦЕН. Я имею в виду Россию. Нас, русских. (Страстно.) Худшей ошибкой моей жизни было то, что я отрезал себя от дома! Царь должен был слететь с игральной доски от первого же толчка… чего? Республик, возведенных на песке? Конституций, которые до смерти напугали бы русскую армию? Какими же мы оказались дураками! Царь Николай только затянул гайки - никаких паспортов, никакого общения и полемики. Вечный страх. Погасить свет и не шептаться!
      БАКУНИН. ЭТО всего лишь заминка! И вообще, как знать, царь может завтра и умереть…
      Герцен смеется. Слышно, как его зовет Тата.
      Март 1855 г.
      День. Собравшиеся вокруг стола охвачены праздничным настроением. "Все русские в Лондоне" и примкнувшие к ним поляки и прочие танцуют и обнимаются, как будто бы снова Новый год. Но новогодние украшения исчезли. ГЕРЦЕН вваливается в дверь с несколькими вновь прибывшими. Он показывает "всем" статью в "Тайме". TATA и ОЛЬГА (которой по-прежнему около четырех с половиной), взявшись за руки, танцуют босиком на столе между стаканов и бутылок (возможно). Тата кричит: "Папа! Папа!" TATA. Папа, папа, послушай Ольгу!
      ГЕРЦЕН. Да, да, заходите, все славяне уже здесь, мы пьяны, мы сошли с ума, мы снова молоды!
      ТАТА ИОЛЬГА (поют). "Зарникольскончался! Зарниколь скончался! Гип-гип-ура и тра-ля-ля, Зарниколь скончался!" Ольге аплодируют, и Мальвида спускает ее со стола. Тата спускается, подставив стул.
      МАЛЬВИДА (Тате). Слезь со стула, слезь со стула! (Няне.) Она все свои дела сделала?
      ТАТА (наступает на что-то, ей больно). Ой! (Рассматривает свою босую ногу.) Веселье продолжается, поначалу шумно. Между тем Горничная снова накрывает на стол. Она убирает бутылки и стаканы и ставит тарелки, кладет ножи, вилки напротив каждого места, в то же время "присоединяясь" к празднику.
      ВОРЦЕЛЬ, которому нехорошо от избытка чувств, устраивается в кресле. Он засыпает "в гостях", но остается на том же месте, чтобы проснуться в следующей сцене.
      ГЕ р ц Е н. Я встречался с новым царем однажды, знаете, когда он был наследником престола, а я - ссыльным в Вятке.
      САША. И как он тебе?
      ГЕРЦЕН. Он мне понравился. Приличный человек.
      TATA (Мальвиде). Я ногу занозила… Не трогай, не трогай!
      МАЛ ЬВИДА. А кто сказал, что я собиралась ее трогать?.. Ах да, я ее вижу, вот она торчит. Нам повезло. А вот и все. (С этими словами Мальвида ловко вытаскивает занозу. Тата вскрикивает.) С болью чем быстрее, тем лучше. Только без слез, пожалуйста.
      Польский ЭМИГРАНТ. А вы и с отцом его были знакомы?
      ГЕРЦЕН. Нет, но я его видел однажды. У него были свинцовые глаза. Я никогда не видел более холодного лица.
      Польский ЭМИГРАНТ. Ну, теперь оно еще холоднее!
      Гости запевают песню. Понемногу праздник угасает. Герцен оказывается у своего письменного стола.
      Апрель 1856 г.
      Вечер.
      Горничная заканчивает накрывать на стол и уходит. ГЕРЦЕН разбирает бумаги, читает гранки, что-то черкает. У него новое издание - "Полярная звезда". ВОРЦЕЛЬ спит. Входит МАЛЬВИДА с Ольгой, которая одета ко сну. Герцен целует Ольгу, и они желают друг другу спокойной ночи. Мальвида уводит Ольгу. Ворцелю становится трудно дышать, и от этого он просыпается.
      ВОРЦЕЛЬ. Что?
      ГЕРЦЕН (задумывается на мгновение). Я говорю, не хотите ли прилечь?
      ВОРЦЕЛЬ. А… нет, нет…
      ГЕРЦЕН. Снова приходят письма, люди путешествуют, университеты открыты, цензура отступает… Я получаю письма от людей, которые были детьми, когда я уезжал. Клянусь, я плакал.
      В о р ц Е л ь (оглядывается вокруг). Вы мебель поменяли.
      ГЕРЦЕН. Да, пока вы спали, мы переехали. Теперь мы живем в Финчли.
      ВОРЦЕЛЬ. Конечно, я помню. Когда я еще жил на первом этаже в приличном районе Бэртон-Кресент, я пришел однажды домой и увидел человека, сидящего у камина. Я сказал: "О, боюсь, что я заставил вас ждать. Чем могу быть полезен?" Он говорит: "Прежде чем я вам отвечу, позвольте узнать, с кем я имею честь?" Тогда я тоже заметил, что мебель была другая. А несколько дней спустя снова случилось то же самое. Только на этот раз он сидел за столом и ужинал со своей женой. Он просто поднял руку и сказал: "Нет, вы живете в доме номер сорок три". (Пауза.) Он был англичанин. Интересно, что было бы с поляками, если бы у нас был морской флот.
      Герцен подходит к нему и берет его руки в свои.
      ГЕРЦЕН. Ворцель, переезжайте ко мне. Я вам выделю две комнаты, и вы сможете завтракать у себя и ужинать тоже, если захотите. Сможете принимать ваших знакомых, сидеть в саду…
      ВОРЦЕЛЬ. На холмах в Финчли я точно проживу вдвое дольше… но это невозможно. Среди наших друзей раскол, они вечно ругаются между собой… Они решат, что я сбежал от них.
      ГЕРЦЕН. Пусть обходятся сами. Сколько можно жить священными реликвиями и историей блестящих поражений?
      ВОРЦЕЛЬ (резко). Когда вы так говорите, они, да и я тоже, начинаем сомневаться в своих чувствах к вам.
      ГЕРЦЕН. Ворцель, простите меня. Вы простите меня?
      ВОРЦЕЛЬ. Нет, не сегодня.
      Входит МАЛЬВИДА. Он вежливо кивает на прощанье и собирается уходить.
      МАЛЬВИДА. ВЫ разве не останетесь? Ужин почти готов.
      ВОРЦЕЛЬ. Нет, благодарю вас.
      МАЛЬВИДА. Подождите, я принесу ваше пальто. В коридоре холодно. (Уходит.) ГЕ Р ц Е н. Ну хорошо, пока вы это обдумываете, позвольте мне снять для вас палату в Бромптонском госпитале для больных чахоткой. Вам это поможет.*»] ВОРЦЕЛЬ.Я уверен, что это было бы отлично, но это слишком далеко для Щебицко-го, который ходит ко мне с ежедневными отчетами. Это невозможно…
      МАЛЬВИДА возвращается с пальто и помогает Ворцелю его надеть…И слишком поздно. Благодарю вас. По-моему, у меня не хватает одной перчатки.
      ГЕ Р ц Е н. Перчатки?..
      В о Р ц Е л ь. Неважно. В прошлый раз их было три. Это, видимо, все объясняет…
      МАЛЬВИДА. ВЫ собираетесь идти домой пешком?
      В о р ц Е л ь. Здесь дорога все время вниз.
      Мальвида провожает Ворцеля и возвращается. Герцен рассматривает экземпляр "Полярной звезды".
      МАЛЬВИДА. Я пыталась прочесть ваше открытое письмо царю, но оно оказалось слишком сложным для меня.
      ГЕ Р ц Е н. Мальвида, я недооценивал вас.
      МАЛЬВИДА. Да?
      ГЕ р ц Е н. Как политического эмигранта.
      МАЛЬВИДА. В самом деле… (Пауза.) Александр… вы сегодня без обручального кольца. шм ыиппАРД ИыОрошенные не ГЕРЦЕН. Я знаю. Оно сломалось! Ночью. Я нашел его в кровати, две половинки.
      МАЛЬВИДА. ОНО само сломалось?
      ГЕРЦЕН (С любопытством). А что, есть примета?
      Горничная несет к столу блюдо. В это время слышен дверной звонок.
      ГОРНИЧНАЯ. Там какие-то люди с багажом, я их видела из окна, а Саша исчез.
      Герцен спешит на звук громких приветствий.
      ГЕРЦЕН. Это голос Огарева! Невероятно.
      Вновь прибывшие - ОГАРЕВ и НАТАЛИ. Шум довольно значительный. Натали сильно расчувствовалась и плачет при виде Саши и Таты. Возбужденная толпа из пяти человек, груженных множеством пакетов, свертков, сумок и т.д., толкаясь, врывается в комнату. Поцелуи, слезы, восклицания о длинной дороге, о возрасте детей, о том, как все изменились…
      МАЛЬВИДА, которая до сих пор оставалась неподвижна, поднимается, чтобы встретить вторжение.
      HAT А л и. Где Ольга? Я хочу видеть Ольгу.
      ГЕ Р ц Е н. Это мисс фон Майзенбуг, воспитательница детей.
      МАЛЬВИДА. Весьма рада с вами познакомиться.
      ГЕРЦЕН. Она только учит русский.
      НАТАЛИ. Enchantee1.
      ГЕРЦЕН. Ник!..
      НАТАЛ и. Я Натали Огарева. Натали Герцен была моим лучшим другом.
      ГЕ Р ц Е н. А Ник - моим!
      НАТАЛИ. Мне было только девятнадцать, а ей тридцать, но мы были неразлучны… Пока я не вернулась домой и не встретила этого очаровательного господина. Я уверена, мы подружимся.
      Мальвида ничего не понимает. Огарев здоровается с Мальвидой.
      ГЕРЦЕН (на которого не обращают внимания). Parlez francais…2 МАЛЬВИДА. Non- je vous en prie…3 НАТАЛИ (Тате). Ты была не больше гриба.
      САША. Я вас помню. Вы однажды пришли, и на вас ничего не было надето, кроме трехцветного флага. 1 Рада «вас видеть» (фр.) 2 Говорите по-французски… (фр.) 3 Нет, прошу вас, не надо… (фр.) ОГАРЕВ. Что такое, что такое?
      Н АТАЛ и. Чепуха. Я-то была одета, а вот Натали… (Хохочет без стеснения, потом драматически вскрикивает.) Где моя маленькая Ольга? Я обещала Натали!
      ОГАРЕВ. Ольга тогда еще не родилась. (Становится очевидно, что Огарев физически очень плох. Он садится к столу.) НАТАЛИ. Какая разница? Родилась или не родилась, это было ее последнее желание.
      ГЕРЦЕН. Ольга спит…
      НАТАЛИ. МЫ ее разбудим сейчас же.
      Мальвида, не до конца понимая, что происходит, говорит с Герценом.
      Тогда она на всю жизнь запомнит, как мы встретились.
      ГЕРЦЕН. Мальвида говорит, что тогда она возбудится и всю ночь не будет спать.
      НАТАЛИ. "Мальвида"! Очаровательное имя. Не беспокойтесь об этом - она сможет отоспаться утром, пока я поведу детей на прогулку.
      ГЕРЦЕН. Проходите, садитесь, садитесь - вы, наверное, ничего не ели. У нас полно…
      О г АР Е в. А выпить есть?
      Натали снимает пальто и бросает его куда попало… Мальвида его поднимает и аккуратно складывает. Между тем Герцен достал бутылку и рюмку для Огарева. Тот пьет до дна и заново наливает.
      ОГАРЕВ. Я страшно устал.
      ГЕРЦЕН. Как вы ехали?
      ОГАРЕВ. Берлин - Брюссель - Остенде. Но дело не в дороге. Это все магазины. Она не может пройти мимо магазина игрушек, магазина шляпок, магазина туфель… (Тате.) У тебя какой размер? Впрочем, неважно. Ты подходящего размера для игрушек и безделушек.
      TATA. Нам игрушек нельзя.
      НАТАЛИ. ЧТО это за глупости?
      САША. А что вы мне привезли, Натали?
      НАТАЛИ. Я тебе привезла себя. Разве этого недостаточно?.. И!.. (Она выхватывает сверток и передает его Саше.) ОГАРЕВ. Берлин не изменился, разве что теперь можно курить на улице.
      НАТАЛИ (разбирая свертки). И, и, и… (Огареву.) Ник, как ты себя чувствуешь? Он нездоров.
      Саша открывает сверток. В нем оказывается дешевый игрушечный телескоп.
      TATA. Спасибо, Натали!
      САША (Малъвиде, забывая, что она не понимает по-русски). Телескоп! Можно мне пойти на улицу - попробовать?
      МАЛЬВИДА. Qu'est-ce que vous?..1
      САША выбегает.
      Торопливо входит ГОРНИЧНАЯ С полным подносом и принимается переставлять посуду на столе.
      Натали отдает Тате пакет и садится на место Мальвиды, изучает содержимое супницы. Она начинает разливать суп половником.
      ГЕРЦЕН. Ну рассказывайте, все рассказывайте! Как там все мои друзья?
      ОГАРЕВ (смеется). У тебя там нет никаких друзей. Во-первых, твой скептицизм… нет, открытое презрение к республике в твоих сообщениях из Франции…
      ГЕРЦЕН. Полностью оправданы!
      ОГАРЕВ. Тем хуже. Твои друзья с трудом простили тебе, когда пришел твой памфлет о так называемых революционных идеях в России…
      САША вбегает обратно. 1 Что вы?., (фр.) 1 САША. Луны нет.
      Он "пробует" свой телескоп, наставляя его во все стороны. Тата набрасывается на свой подарок.
      МАЛЬВИДА. Gardez le papier!1 ГЕРЦЕН. Я назвал только тех, кого уже не было в ЖИВЫХ.
      ОГАРЕВ. А граф Орлов хвастался: "Если только захотим, мертвые выведут нас на след живых!" Твои друзья были готовы свернуть тебе шею. Саша, ты не знаешь, что творилось дома после сорок восьмого, ты себе представить не можешь.
      TATA. "Саша!"
      САША. ВЫ зовете папу "Саша"?
      ОГАРЕВ. Естественно. Ему было столько же лет, сколько тебе, когда мы подружились.
      НАТАЛИ. Это английский суп?
      ГЕРЦЕН (Малъвиде). Asseyez-vous, asseyez-vous2.
      Мальвида садится на шестой стул.
      Я слушаю. ОГАРЕВ. Нельзя было шелохнуться. Было опасно думать, мечтать, даже дать по1 Не порви бумагу! (фр.) 2 Садитесь, садитесь (фр.). нять, что ты не боишься. Воздух, казалось, был пропитан страхом. Цензура запретила одну поваренную книгу за то, что там рекомендовалось готовить в "вольном духе".
      TATA (открывая пакет). Кружева!
      НАТАЛИ. Брюссельские кружева!
      Тата вскакивает и вздергивает юбку, чтобы примерить нижнюю юбку с кружевами.
      ОГАРЕВ. Никто не был благодарен тебе за то, что ты написал о наших ночных посиделках при свечах с бутылкой дешевого вина как о революционном заговоре. Это все равно, что превращать желание подростка дотронуться до женской груди в римские оргии.
      НАТАЛИ. Pas devant les enfants!1 МАЛЬВИДА (обеспокоенно). Excusez-moi?..2 TATA. Посмотрите на меня!
      ГЕРЦЕН (осознавая присутствие Мальвиды). Сядь и ешь суп. (Огареву, настаивая.) Когда запрещают думать - любая идея становится революционной.
      ТАТА (целуетНатали). Спасибо, Натали! (Садится.) 1 Не при детях! (фр.) 2 Простите?., (фр.)

      ОГАРЕВ. Нет, конечно, ты прав. После сорок восьмого года наступила кромешная тьма, которая длилась семь лет. И Герцен был единственной свечой, которая еще светила. (Поднимает бокал за Герцена и разом выпивает.) Но проповедь социализма не прибавила тебе друзей среди твоих друзей. НАТАЛИ. Больше никаких подарков, пока ты не доешь свой суп. ОГАРЕВ. Социализм в России - это утопия.
      Это что за суп? САША. Называется "Браун Виндзор". ОГАРЕВ. "Браун Виндзор"? САША. Королева его ест каждый день. ОГАРЕв. Тогда пусть и мой доест. TATA. Мне он тоже не нравится. ОГАРЕВ. Не нравится? А что же ты тогда его ешь? TATA (просияв). Действительно! (Отталкивает тарелку.)Я. больше не буду, Натали. САША. Я тоже не буду, Натали. НАТАЛИ. Так, ну-ка посмотрим теперь… (Выбирает по маленькому свертку для каждого из них.) МАЛЬВИДА (обращаясь к Герцену). Александр!..
      Герцен ударяет по столу.
      ГЕРЦЕН. Социализм в России - это не утопия. Крестьянский социализм, Ник! Да, им нужно образование, но, при наличии общины, есть все условия…
      Саша и Тата с гармоникой и бубном выкрикивают слова благодарности Натали и обнимают ее.
      ОГАРЕВ (кричит). Они крепостные!
      НАТАЛИ. Что ты кричишь?
      ГЕРЦЕН. Ну… ты прав. Вольная русская типография дала обет молчания по поводу социализма. Мы должны двигаться вперед, глядя себе под ноги, а не вдаль. Если царь освободит крепостных, я выпью его здоровье, а там посмотрим. Меня читают в Зимнем. Знаешь?
      ОГАРЕВ. ТЫ пишешь для Зимнего?
      ГЕ Р ц Е н. А кто еще может освободить крестьян?
      НАТАЛИ. НИК говорит, что нам нужна общедоступная Вольная русская типография.
      ГЕРЦЕН (с удивлением и интересом). Ты думаешь?
      У Огарева, который все это время пил не переставая, вдруг начинается легкий приступ эпилепсии. Герцен вскакивает. Натали помогает Огареву как человек, который знает, что делает.
      Что с ним? НАТАЛ и. Ничего, я знаю, что нужно делать. (Она делает "что нужно", и Огарев затихает.) Он нездоров. Ему нужен доктор… Ну вот. ГЕРЦЕН. Что с тобой случилось? НАТАЛИ. Он не ест как следует. Ничего, ему лучше… оставьте его… Тебе нужно завтра полежать, дорогой. ОГАРЕВ. Нет, мы пойдем осматривать достопримечательности. САША. У нас уроки.
      НАТАЛИ. Осматривать достопримечательности - это тоже образование. TATA. А мы пойдем смотреть восковые фигуры? САША. Она имеет в виду гильотину с отрубленной головой Робеспьера. Мальвида нам не разрешает. НАТАЛИ. Обязательно пойдем смотреть на гильотину… МАЛЬВИДА (обращаясь к Натали). Excusez moi?1 НАТАЛИ. И n'y aura pas d'etudes demain2. 1 Простите? (фр.) 2 Завтра уроки отменяются (фр.).
      Мальвида встает.
      Мне нужно выйти. Где тут это у вас?
      ГОРНИЧНАЯ вернулась, чтобы прибрать со стола, и теперь снова уходит. Натали перехватывает ее, говорит несколько слов и выходит вслед за ней. Мальвида уходит в "соседнюю" комнату.
      ГЕРЦЕН. Мальвида…
      ОГАРЕВ. "Мальвида", "Александр". Да уж не?.. ГЕРЦЕН. ТЫ с ума сошел?
      Саша дует в губную гармонику - фальшивит. Герцен догоняет Мальвиду в "соседней" комнате и делает примирительный жест.
      МАЛЬВИДА. Я воспитываю детей, основываясь на известных мне педагогических принципах.
      ГЕРЦЕН. Я понимаю. Но Огарев - мой самый старый друг…
      МАЛЬВИДА. Уроки завтра будут в обычное время. Я надеюсь, это понятно.
      ГЕРЦЕН. Конечно. Предоставьте это мне.
      Их перебивают крики Ольги сверху. Мальвида бежит на шум. Саша и Тата тоже спешно выходят из-за стола, следуя за Мальви-дой.
      Вдалеке слышны голоса Ольги, Натали и Мальвиды, которые сливаются в потоке русско-немецких стонов, утешений и споров. Входит ГОРНИЧНАЯ, чтобы убрать со стола. Герцен стонет про себя. Он берет "Полярную звезду" и возвращается к Огареву.
      ГОРНИЧНАЯ (уходя). Я бы тоже закричала, если б проснулась, а у меня на кровати - русские!
      Герцен и Огарев обнимаются и уходят в ту сторону, откуда доносится голос Натали. Она со смехом утешает Ольгу, которая постепенно успокаивается.
      Июнь 1856 г.
      В доме.
      На сцене МАЛЬВИДА в дорожном платье и с большим чемоданом. Она ждет, когда Саша, Тата и Ольга придут прощаться. У ТАТЫ на ногах разные носки, но это становится заметно не сразу, а только со второго или третьего взгляда.
      МАЛЬВИДА. Подойдите поближе, послушайте меня и постарайтесь запомнить эту минуту. Я вас никогда не забуду. Сегодня мы с вами прощаемся.
      САША. ВЫ ОТ нас уезжаете?
      МАЛЬВИДА. Да.
      ТАТА. Почему?
      САША. Я знаю почему. Мне очень жаль, мисс Мальвида.
      Мальвида целует Сашу, затем Тату и Ольгу.
      ТАТА. ВЫ прямо сейчас уезжаете?! МАЛЬВИДА. Да. (Зовет.)Миссис Блэйни!
      Входит миссис Блэйни.
      Пожалуйста, проводите детей к мадам Огаревой. Скажите господину Герцену, пожалуйста… просто скажите ему, что я пришлю за своим сундуком.
      Миссис Блэйни. Я вас не осуждаю. В доме все наперекосяк, не знаешь, на каком ты свете…
      МАЛЬВИДА. ДО свидания. (Указывая на носки Таты.) Одинаковые носки, пожалуйста, миссис Блэйни.
      Миссис Блэйни. Ну что ж, пошли.
      ТАТА (Мальвиде). Это как заноза, да?
      МАЛЬВИДА. Будьте хорошими детьми. (Уходит.) Июнь 1856 г.
      Тихий домашний уют, поздний вечер. ГЕРЦЕН и ОГАРЕВ СИДЯТ В креслах. ОЛЬГА, легко укрытая, спит на диване. НАТАЛИ сидит на полу подле дивана у ног Герцена.
      НАТАЛ И. ЭТО ТО, О чем молилась Натали перед смертью. Твоя жена была святая, Александр. Именно потому, что она была святая, она оказалась беззащитна перед злом. (Огареву.) Не смотри на меня так. Александр понимает меня… Я не доверяла этому немецкому глисту с той минуты, когда увидела его… У нее было невинное и открытое сердце, мы все это знаем… и этот человек предал тебя.
      ГЕРЦЕН выходит из комнаты.
      ОГАРЕВ. Дорогая моя… когда он вернется, не забудь напомнить ему, что его мать и сын утонули.
      НАТАЛИ. Разве нельзя говорить о том, что полностью изменило его жизнь? Что это за дружба?! Ему надо об этом говорить.
      ОГАРЕВ. Я помню Колю в то последнее лето в Соколове. Счастливое маленькое существо, он даже не знал, что он глухой.
      Входит ГЕРЦЕН С небольшой фотографией в рамке.
      Ну вот, я был у врача. Он сказал, что я слишком МНОГО ПЬЮ. На меня это произвело впечатление. Он же никогда в жизни до этого меня не видел.
      Герцен отдает фотографию Натали и возвращается в свое кресло.
      ГЕРЦЕН. Тебе.
      НАТАЛИ. О!.. Я ее помню именно такой!
      ГЕРЦЕН. Она действительно была святая. Замечательная жена и товарищ, преданная мать, прекрасная душа…
      НАТАЛИ. Это правда.
      ГЕРЦЕН. И после всего - потеря Коли! - маленького Коли… Натали повторяла снова и снова: "Ему должно было быть так холодно и страшно, когда он увидел этих рыб и крабов!" Натали бросает взгляд на Огарева; Герцен вытирает глаза.
      Так нельзя, так нельзя. Шесть лет без настоящего друга рядом! Ох, дорогие мои. (Огареву.)Ты тоже чуть не пропал. (Берет руку Натали в свои руки. Она преданно смотрит на него.) Ты спасла его. ОГАРЕВ. Спасла, да. Она взяла женатого человека, который стремительно катился в пропасть. Но вот нате же! - моя жена умерла, а я снова женат и снова качусь вниз, на этот раз уже без всякой спешки. НАТАЛИ. ТЫ был свободным мужчиной и попусту терял время на жену, которая сбежала от тебя с другим. ГЕРЦЕН. ЧТО Ж, хватит терять… Пора ему браться за дело. (В возбуждении.) Да! - новое издание. Не толстое и дорогое, как "Полярная звезда", и не три раза в год - а дешевый листок, который можно будет легко провозить контрабандой, - тысячи экземпляров - печатать один или два раза в месяц… писать о злоупотреблениях, не стесняясь имен… Как же его назвать? Я ждал тебя, сам того не зная. Герцен и Огарев! Мы сможем ясно видеть сны, которые снятся нашему народу. НАТАЛИ (восхищенно глядя на Герцена). Видеть сны, которые снятся твоему народу! ГЕ Р ц Е н. А потом разбудить его - словно колокол. ОГАРЕВ. Колокол! ГЕРЦЕН. КОЛОКОЛ!
      НАТАЛИ. Ш-Ш-Ш! (Успокаивает Ольгу.) Когда они маленькие - они любят быть со взрослыми. Я понимаю детей, хотя своих у нас быть не может. (Целуя Огарева.) Ну, это же не секрет. Признаюсь, когда Ник мне об этом сказал, - было тяжело; но в этом есть свои преимущества, особенно когда Мария не давала ему развод и мы думали, что никогда не поженимся…
      ГЕРЦЕН (смеясь). Твоя жена - замечательная женщина. Можно мне ее поцеловать?
      Огарев милостиво взмахивает рукой. Герцен и Натали целомудренно целуются. Герцен берет Ольгу на руки.
      ОГАРЕВ. ВОТ она жизнь - просыпаешься в собственной кровати и не знаешь, как там оказался.
      ГЕРЦЕН уносит ОЛЬГУ. Огарев и Натали обмениваются долгими взглядами. Огарев с болью, а Натали - вызывающе.

      ОГАРЕВ. Наташа! Наташа!
      Она падает к Огареву на колени и начинает рыдать.
      Январь 1857 г.
      Ушца. ГЕРЦЕН И БЛАН одеты в траур, вместе укрываются от дождя.
      БЛАН. Думаете, все заметили, что я опоздал?
      ГЕРЦЕН. ВЫ опоздали?
      БЛАН. Я вошел не в те ворота, а кладбище такое огромное…
      ГЕРЦЕН. Не знаю. На меня все это наводит тоску.
      БЛАН. Похороны наводят на вас тоску. Это ничего, нельзя же всегда быть оригинальным.
      ГЕРЦЕН. Я имею в виду эмигрантов… Умирающие хоронят своих мертвых. Неудача, помноженная на смерть.
      БЛАН. Ворцель не был неудачником… Правда, он умер до того, как достиг своей цели, но он исполнил свой долг.
      ГЕРЦЕН. Какой?
      БЛАН. Он принес себя в жертву своему делу, как положено мужчине.
      ГЕ Р ц Е н. Почему так положено?
      БЛАН. Потому что это наш человеческий долг - приносить себя в жертву ради благополучия общества.
      ГЕРЦЕН. Мне неясно, каким образом общество достигнет благополучия, если все только и делают, что приносят себя в жертву и никто не получает удовольствия от жизни. Ворцель прожил в изгнании двадцать шесть лет. Он отказался от жены, от детей, от своих поместий, от своей страны. Кто от этого выиграл?
      БЛАН. Будущее.
      ГЕ р ц Е н. Ах да, будущее.
      Они пожимают руки.
      БЛАН. Надеюсь, мы увидимся до следующих похорон. Особенно если эти похороны будут ваши.
      БЛАН уходит. Входит НАТАЛИ.
      ГЕРЦЕН. Натали… как ты?.. Разве Ник не с тобой?
      Натали качает головой. (Пауза.) Я вечно попадаю не на те похороны. Колю так и не нашли. Спасли девушку - служанку моей матери. Почему-то у нее в кармане оказалась одна Колина перчатка. Вот и все, что у нас осталось. Перчатка.
      Действие второе
      Май 1859 г.
      Сад в доме Герцена. Зайти в сад можно как "с улицы", так и из дома. ГЕРЦЕН (47 лет) сидит в удобном дачном кресле. Рядом на траве полулежит Саша, теперь уже молодой человек (20 лет) с номером герценовского журнала "Колокол". "Взрослая" TATA, которой почти 15, бежит через сад и перекрикивается с НЯНЕЙ. У той под присмотром девятилетняя ОЛЬГА и коляска, в которой спит младенец (ЛИЗА); Няня идет за Татой. Данная сцена напоминает сон Герцена в начале пьесы.
      ГЕРЦЕН (Саше). Мы теперь переправляем в Москву пять тысяч экземпляров! Миссис Блэйни. Тата! Тата!
 
      TATA. ВОТ хочу и буду! Вы не моя няня!
      Миссис Блэйни. Посмотрим, что скажет на это мадам Огарева!
      ГЕРЦЕН (продолжая говорить Саше). Саша, ты слушаешь? "Колокол" читают десятки тысяч учителей, чиновников.
      ТАТА забегает в дом, который может быть виден или нет, и оттуда немедленно доносится ее спор с Натали.
      ОЛЬГА (между тем). Я не хочу чаю!
      Миссис Блэйни. Только ты не начинай дурить…
      ГЕРЦЕН (Саше). Мы с Огаревым были первыми социалистами в России, еще до того, как сами узнали, что такое социализм.
      ОГАРЕВ, возвращающийся с прогулки, заходит в сад. В его облике есть что-то неблагополучное.
      ОЛЬГА (начинает плакать.) Меня нельзя заставлять…
      ГЕ Р ц Е н. Мы читали все, что могли достать. Мы много позаимствовали у Руссо, Сен-Симона, Фурье…
      ТАТА с гневом выбегает из дома.
      TATA. Я покончу с собой!
      ОГАРЕВ. (Тате). Что случилось?
      ГЕРЦЕН…Леру, Кабе…
      TATA. Она считает меня ребенком.
      Миссис Б л эй ни. Не груби!
      TATA. He вы - она!
      ОГАРЕВ. Тата, Тата… Дай я вытру тебе лицо…
      TATA. И вы тоже!
      Миссис Блэйни. Ты разбудишь Лизу.
      ГЕРЦЕН. Позже мы взялись за Прудона, за Блана… •1 ТАТА, не задерживаясь, убегает. Младенец начинает плакать. Огарев наклоняется над коляской и успокоительно гукает. Сердитая НАТАЛИ выходит из дома.
      Миссис Блэйни (в коляску). Вот смотри, папочка пришел.
      НАТАЛИ. Свекла! Вы видели?
      ГЕРЦЕН (Саше). У Прудона мы взяли уничтожение власти…
      HAT АЛИ (Миссис Блэйни). А с ней что такое?
      Миссис Блэйни. Говорит, что не будет пить чай.
      ОЛЬГА (сердито). Я сказала, что не стану пить эту жирную гадость!
      ГЕ Р ц Е н (Ольге). Иди, поцелуй меня.
      НАТАЛИ. Не дам я тебе никакого жира. Перестань плакать, а то я тебе клизму поставлю.
      ГЕ Р ц Е н. У Руссо - благородство человека в его первооснове…
      Огарев здоровается с Натали, которая порывисто его обнимает и начинает рыдать. (Саше.) У Фурье - гармоничное общество, уничтожение конкуренции…
      Миссис Блэйни увозит коляску в дом. Натали прерывает объятие и следует за миссис Блэйни.
      НАТАЛИ (Ольге). Пойдем, ты устала, вот и все! Пораньше ляжешь спать!
      ОЛЬГА. Я не устала! Не устала! (Непокорно отступает в сад и исчезает из виду.) ГЕРЦЕН (между тем). У Блана - центральную роль рабочих…
      ОГАРЕВ. Перестань морочить голову бедному мальчику; он будет врачом.
      ГЕРЦЕН. У Сен-Симона…
      ОГАРЕВ (ностальгически). Ах, Сен-Симон. Оправдание плоти.
      САША. Это как?
      ОГАРЕВ. Нам всем возвращают наши тела, которых нас лишило христианское чувство вины. Да, это было отлично придумано, сен-симоновская утопия… устройством общества занимаются ученые, и сколько угодно этого самого, ну сам знаешь чего.
      ГЕРЦЕН. Прости меня, но там было развитие всей человеческой природы, нравственной, моральной, интеллектуальной, художественной, а не только нашей чувственности… в отношении которой некоторым из нас не требовалось особого поощрения.
      ОГАРЕВ. Да, но без стыда, без исповедей и клятв никогда больше этого не делать.
      ГЕ Р Ц Е Н. Я имел в виду тебя.
      О г А р Е в. Я тоже имел в виду себя.
      ГЕРЦЕН. Будь другом, принеси мне бокал красного вина.
      ОГАРЕВ. Когда доходило до любви, я был вполне исправимым романтиком. И рюмку водки.
      Саша смотрит на Герцена, который пожимает плечами; Саша уходит.
      ГЕРЦЕН. ЭТО не я. Это Натали. Она винит себя за тебя и притом не считает нужным это скрывать.
      ОГАРЕВ. Послушай, Саша, не спрашивай ты все время у Натали, сердится она или нет. Если у нее недовольное выражение, не обращай внимания, тогда, может быть, дело пойдет лучше.
      ГЕРЦЕН (задумчиво). Да. Хорошо.
      ОГАРЕВ (задумчиво). С другой стороны, если не обращать внимания, то может выйти еще хуже. Я не знаю, это трудный вопрос.
      ГЕ Р Ц Е Н. Ну да, ты прав. Я не могу уследить за ее логикой.
      ОГАРЕВ. НО МЫ должны ее успокаивать, мы должны ей помочь.
      ГЕРЦЕН. ТЫ прав. Но и ты тоже хорош. Когда ты напиваешься, она говорит, что мы испортили твою жизнь. Я не знаю, что ей нужно. Сначала она хотела тебя, потом меня, потом пять минут она сходила с ума от счастья, что мы все любим друг друга, потом она решила, что ее любовь ко мне была чудовищна и она должна быть за нее наказана. Во сне она видит меня с другими женщинами, и мне приходится это отрицать, хотя это был вовсе не мой сон, а ее. Она истерична. Единственное, что ее успокаивает, - это интимные отношения. Если бы только она не забеременела.
      ОГАРЕВ. Если бы только ты не сделал ее беременной.
      ГЕРЦЕН. Да, ты прав. Хочешь знать, как это случилось?
      ОГАРЕВ. Может, пожалеешь меня?
      ГЕ р ц Е н. Это было в ту ночь, когда мы узнали, что царь созвал комитеты по отмене крепостного права - и сделал так, чтобы об этом все узнали! - в России, где все происходит по секрету. Это означало, что мы одержали победу. Раскрепощение было делом решенным, оставалось договориться о мелочах, но сдержать это было уже нельзя, это должно было совершиться. Я чувствовал себя каким-то завоевателем.
      ОГАРЕВ. Да, да, достаточно, вопрос исчерпан. (Пауза.) И вот Лизе почти уже год.
      ГЕРЦЕН. ЧТО Ж, МЫ знали, что договориться о мелочах будет трудно.
      Входит САША С бокалом красного вина, аккуратно доставая рюмку водки из кармана. Он протягивает Герцену вино, а Огареву - водку. Огарев пьет залпом. Саша кладет пустую рюмку в карман.
      ОГАРЕВ (между тем). Крестьяне не могут ждать, пока у Лизы появятся внуки. И "Колокол" тоже не может…
      ГЕРЦЕН. МЫ заявили свою позицию - отмена пером или топором, только топор приведет к катастрофе.
      ОГАРЕВ. Мне эта позиция не кажется предельно ясной…
      САША. Там Натали с каким-то гостем.
      Из дома выходит ТУРГЕНЕВ; он в цилиндре и с бутоньеркой в петлице смокинга.
      Ту р г Е н Е в. Друзья!
      ГЕ р ц Е н. Тургенев!.. Возвращение скитальца.
      Ту р г Е н Е в. О, мне всегда казалось, что я русский путешественник. Как вы поживаете, господа? Саша уже совсем молодой человек… А Ольга с нами? Нет, не с нами. Так что я не смогу отправить ее в дом…
      ГЕРЦЕН. Какие новости? Рассказывай немедленно.
      ТУРГЕНЕВ. Прежде всего успокойте меня, скажите, что ружье, которое я заказал у Ланга, было доставлено к вам в целости и сохранности.
      ГЕРЦЕН. ОНО здесь. Мы его даже не вынимали из ящика.
      ТУРГЕНЕВ. Ну, слава богу. Я беспокоился, учитывая вашу привычку переезжать с места на место, будто за вами гонится полиция.
      ОГАРЕВ. Саша, может быть, предложишь гостю выпить…
      ТУРГЕНЕВ. Нет, ничего не нужно. (Саше.) У меня поручение от Натали. Она просит разыскать Тату, живую или мертвую, и тогда больше ни слова не будет сказано сам знаешь о чем.
      САША. Я не знаю о чем. (Смеется.) Тату?
      Ту р г Е н Е в. Я только цитирую… И Ольгу, если увидишь.
      САША. Она всегда прячется. Вы собираетесь в оперу?
      ТУРГЕНЕВ (сбит). В оперу?.. Почему?
      ОГАРЕВ. ОН имеет в виду твой наряд.

      ОГАРЕВ. Как обстоят дела с твоей оперной певицей?
      ТУРГЕНЕВ. Огарев, это несколько бесцеремонно.
      ОГАРЕВ. Ну, я несколько пьян. (Саше.) Он собирается в свой клуб.
      ТУ Р Г Е Н Е в (Саше). Живую или мертвую.
      САША уходит, зовя Тату. (Конфиденциально.) Небольшое затруднение, связанное со свекольным соком на щеках. (Огареву.). Я езжу в клуб. Я состою членом в "Атенеуме". Полагаю, вы согласитесь, что никому из ваших курьеров не удавалось заметать свои следы с таким шиком. Я оставил в доме пакет с письмами и последний номер "Современника", хотя, видит Бог, удовольствия он вам не доставит. Каким образом журнал, основанный Пушкиным, попал в руки этих литературных якобинцев? А на прошлой неделе, в Париже, я познакомился с Дантесом, убийцей Пушкина. И никогда не угадаете где. На обеде в российском посольстве! Вот что наши властители думают о литературе.
      ОГАРЕВ. ТЫ оттуда ушел?
      ТУРГЕНЕВ. Ушел? Нет. Да, следовало бы. Мне это не пришло в голову. Может быть, зайдем в дом? Здесь сыро.
      ГЕ р ц Е н. В доме тоже сыро. Брось, с тобой все в порядке.
      ТУРГЕНЕВ. Откуда ты знаешь? У тебя же нет моего мочевого пузыря.
      ОГАРЕВ. СКОЛЬКО ТЫ был в Париже?
      ТУ Р Г Е Н Е В. ПОЧТИ нисколько; я был… за городом, охотился. (Огареву.) Да, с моими друзьями - Виардо.
      ОГАРЕВ. Ходят слухи, знаешь ли, что она тебе ни разу не позволила… Это возмутительно! (Уходит по направлению к дому.) ТУ Р Г Е Н Е В. Что с ним такое?»] ГЕРЦЕН. Ему нужно выпить.
      ТУРГЕНЕВ. Сомневаюсь.
      ГЕРЦЕН. Какие новости из дома?
      ТУРГЕНЕВ. Собираюсь отдать свой новый роман Каткову.
      ГЕРЦЕН. В "Русский вестник"? Все подумают, что ты присоединился к лагерю реакционеров.
      ТУРГЕНЕВ. ЧТО поделаешь. Ты же видел, что эти бандиты, Чернышевский с Добролюбовым, сделали с "Современником". Они меня презирают. У меня еще осталось чувство достоинства… Ну, не говоря уже о художественных принципах. А ведь я защищал Чернышевского, помнишь, когда в своей первой статье он вдруг открыл, что нарисованное яблоко нельзя съесть, а значит, искусство - бедный родственник реальной жизни. Я тогда его поддержал. "Да, - говорил я, -да, пусть это бред недоразвитого фанатика, вонючая отрыжка стервятника, ничего не понимающего в искусстве, но, - говорил я, - тут есть нечто, что нельзя оставить без внимания; этот человек почувствовал связь с чем-то насущным в наш век". Я пригласил его на обед. Это его не остановило, и он использовал мой последний рассказ как дубину, которой он меня же и поколотил за то, что герой моего рассказа - нерешительный любовник! Очевидно, это означает, что он либерал. Ах да, вот еще что. Слово "либерал" теперь стало ругательным, как "недоумок" или "лицемер"… Оно означает любого, кто предпочитает мирные реформы насильственной революции - то есть таких, как ты и твой "Колокол". Наше поколение кающихся дворян выглядит очень некрасиво, Добролюбову, знаете ли, всего лет двенадцать - не больше. В любом случае он ребенок, пусть ему будет хоть двадцать два. Меня познакомили с ним, когда я заглянул в редакцию. Угрюмый тип, совершенно без чувства юмора, фанатик, мне от него не по себе стало. Я пригласил его на обед. Вы знаете, что он ответил? Он сказал: "Иван Сергеевич, давайте оставим наш разговор. Мне от него делается скучно". И отошел в дальний угол комнаты. Я - их ведущий автор! То есть я им был. (Пауза.) В них есть что-то любопытное. ГЕРЦЕН. "Very dangerous!"1 Эти люди, кажется, читают только ту часть "Колоко1 "Очень опасно!" (англ.) ла", которая приводит их в ярость. Чернышевский нас осуждает за то, что мы поддерживаем царя в его борьбе с рабовладельцами. Но, будь то реформа сверху или революция снизу, мы сходимся на том, что освобождение крестьян есть абсолютная цель. ТУ р г Е н Е в. А потом что? "Колокол" скромничает, как старая дева, но время от времени вы с Огаревым не можете удержаться, чтобы не задрать ваши юбки и не показать, что под ними прячется; а там - глядь! - русский мужик! Он совсем другой, чем эти западные крестьяне, такой простой и неиспорченный; вот только подождите, и он покажет всем этим французским интеллектуалам, как русский социализм искупит их обанкротившуюся революцию и раздавит капитализм в колыбели, в то время как буржуазный Запад идет своей дорогой к голоду, войне, чуме и бесполезной мишуре сомнительного вкуса.
      Вы просто сентиментальные фантазеры. Перед вами человек, который сделал себе имя на русских крестьянах, и они ничем не отличаются от итальянских, французских или немецких крестьян.
      Консерваторы par excellence1. Дайте им L время, и они перегонят любого француза в своей тяге к буржуазным ценностям и в серости среднего класса. Мы европейцы, мы просто опаздываем, вот и все. Вы не возражаете, если я опорожню свой мочевой пузырь на ваши лавры? (Отходит.) ГЕРЦЕН. А разве вы этого еще не сделали? Ну и что, если мы кузены в европейской семье? Это не означает, что мы обязаны развиваться точно так же, зная, куда это приведет. (Сердито.) Я не могу продолжать этот разговор, пока ты…
      Его перебивает испуганное восклицание Тургенева из-за сцены. ОЛЬГА выбегает из-за лавровых зарослей, пробегает мимо и скрывается. Тургенев возвращается в замешательстве.
      ТУ Р г Е Н Е В. Подслушивала. Убежала, словно лань. Вот такого роста. Должно быть, пропавшая Ольга.
      Входят TATA И САША. ОГАРЕВ и НАТАЛИ выходят из дома.
      ГЕРЦЕН. Там у нее дрозд живет. В гнезде. 1 типичные (фр-)НАТАЛИ (зовет Ольгу). Оля! Домой!.. Ольга бежит к дому.
      ТА т А (Тургеневу). Там у нашего дрозда гнездо.
      САША (о Тате). Живая.
      НАТАЛИ. Тата, вот ты где… У меня что-то есть для тебя.
      TATA. Что?
      НАТАЛ И. Ну, я не стану говорить, раз у тебя такое лицо… На, держи. (Дает Тате маленькую баночку с румянами.) TATA. Румяна?.. О, спасибо, Натали… Извини меня.
      Натали и Тата заключают друг друга в объятия со слезами, благодарностями, извинениями, прощениями и т.д.
      ГЕРЦЕН (Тургеневу). Ты все успел?
      Тургенев отрицательно качает головой.
      ТАТА. Можно, я пойду попробую? НАТАЛ И. Дай-ка я. ГЕ р ц Е н. Что тут у вас?
      Натали слегка румянит щеки Тэты.
      НАТАЛИ. Женские дела. Смотри, не выходи так на улицу.
      ГЕРЦЕН (Саше). Покажи Тургеневу, где у нас…
      САША (указывая на лавровые заросли). Там.
      ТУРГЕНЕВ. Как все выросли. (Саше.) Натали сказала, что ты собираешься учиться в Швейцарии.
      САША. Да, на медицинском факультете. Я буду приезжать домой на каникулы.
      ГЕРЦЕН (Тургеневу). Оставайся обедать.
      НАТАЛИ. ОН не может, он идет в оперу.
      ТАТА. Я хочу посмотреть на себя в зеркало. (Уходит к дому.) Ту р г Е н Е в. Да, да, мне и в самом деле пора.
      ОГАРЕв. А-а. Отлично.
      ТУРГЕНЕВ уходит вместе с САШЕЙ. Герцен, Натали и Огарев рассаживаются.
      ГЕРЦЕН (пауза). Ну, как ты сегодня? Все еще сердишься? Нет, скажи. Сердишься или нет? Ох, вижу, что сердишься.
      НАТАЛИ. Почему, с чего ты взял?
      ГЕРЦЕН. ТЫ сердишься, не отрицай. Это оттого, что я сказал вчера про вывеску в зоопарке.
      НАТАЛИ. ЧТО ТЫ сказал?
      ГЕ Р ц Е н. Послушай, нельзя принимать каждое случайное слово на свой счет.
      Н АТАЛ и. Я не понимаю, о чем ты говоришь. ГЕРЦЕН. Только теперь не сердись.
      ОГАРЕВ, выведенный из себя, резко уходит к дому. Натали начинает плакать.
      И он тоже - одни нервы. Не плачь, пожалуйста. Н АТАЛ И. Ему больно. Мы разбили ему сердце. Злейший враг не мог ранить его сильнее. ГЕРЦЕН. Он пошел выпить. НАТАЛИ. А почему, ты думаешь, он пьет? ГЕРЦЕН. АХ, перестань, перестань. В университете Огарев пил спирт из пробирок. Н АТАЛ и. Ты все время так прав. Даже когда ты не прав. Ник, который в самом деле прав, один не поднимает шума из-за… из-за этой нелепой мечты о прекрасной жизни втроем, которая возвышается над ежедневной мелочностью, над обыкновенными человеческими недостатками, в основном моими, я знаю… ГЕРЦЕН. Вовсе нет, только - ты не должна так… НАТАЛИ. Если бы только Николай мог любить меня с твоим безразличием. ГЕРЦЕН. Натали, Натали…
      HAT АЛ и. Нет, я больше так не могу. Я думала об этом. Я уезжаю домой, в Россию. Я сказала Нику.

      HAT АЛ и. Он говорит, что я не должна приносить себя в жертву, - что я должна позволить себе наслаждаться твоей любовью, но…
      ГЕРЦЕН. Как ты можешь уехать в Россию, как ты можешь оставить детей?
      Н АТАЛ и. Я могу взять Лизу.
      ГЕРЦЕН. Забрать нашу дочь в Россию? На сколько?
      НАТАЛИ. Не знаю. Я хочу увидеться с сестрой.
      ГЕРЦЕН. А Ольга? Кто за ней будет смотреть?
      НАТАЛИ. Мальвида будет.
      ГЕРЦЕН. Мальвида?.. Откуда ты знаешь? О Господи, почему я все узнаю последним?..
      H АТАЛ и. Я еду в Россию! Я принесла здесь столько вреда. Ник убивается из-за меня!
      Звук выстрела. Натали вскакивает и бежит к дому, навстречу Огареву, который держит открытое письмо. Натали, рыдая, падает к нему на грудь.
      ОГАРЕВ. Ну, полно, полно… полно, полно… что такое? Посмотри, что я получил - письмо от Бакунина! - из Сибири!
      ГЕРЦЕН. ОТ Бакунина! Он на свободе?
      ОГАРЕВ. Отправлен на поселение.
      ГЕРЦЕН. Слава Богу! Он в порядке?
      ОГАРЕВ. Судя по всему, не хуже, чем прежде. Письмо с обвинениями в адрес "Колокола".
      НАТАЛИ (Огареву). Я сказала Александру - я уезжаю домой!
      НАТАЛИ уходит. Герцен берет письмо и начинает читать.
      О г А Р Е в. И вот еще что. (Достает из кармана конверт.) Из российского посольства - официальное предписание вернуться… Я не могу его исполнить, так что… они теперь не пустят Натали домой, мы оба станем изгнанниками. Она будет ужасно…
      Входит ТУРГЕНЕВ СО СВОИМ новым двуствольным ружьем.
      ТУ р г Е н Е в. Твой сын - шутник. Я его спросил, нет ли здесь у вас хищных птиц, а он весьма любезно позволил мне пострелять в его воздушного змея.
      Пятясь, входит САША. ОН тянет почти вертикально бечевку воздушного змея. Тургенев прицеливается и стреляет из второго ствола.
      ГЕРЦЕН. Это какой-то сон.
      Дрозд поет в лавровых зарослях. Тургенев понарошку прицеливается в него.
      Июнь 1859 г.
      Газовый фонарь высвечивает небольшое пространство: угол улицы в трущобах Вест-энда. Слышны пьяные споры, смех, треньканье пианолы. На сцене ОГАРЕВ и МЭРИ СЕТЕРЛЕНД.
      МЭРИ, 30 лет, находится не на самом дне общества или проституции. По-английски она говорит грамотно, с рабочим лондонским выговором. Огарев говорит на плохом английском с сильным русским акцентом. Нижеследующий диалог не учитывает их произношения.
      ОГАРЕВ. Мэри!
      МЭРИ. ЭТО снова ты. (Дружелюбно.) Хочешь со мной пойти? (Огарев запинается в поиске слов.) Тебе ведь со мной было хорошо, да? (Огарев кивает.) Ну и что тогда лицо такое кислое?
      ОГАРЕВ. Я думал, мы договорились. Но ты права, конечно. И кроме того, тридцать шиллингов - небольшие деньги. МЭРИ. Господи, у тебя акцент - просто хронический. ОГАРЕВ. Как Генри?
      М э Р и. О, так ты запомнил, как его зовут. ОГАРЕВ. Конечно.
      МЭРИ. Теперь ты послушай меня. Я помню, что ты мне тогда сказал. Но такое легко сказать, за это денег не берут. Откуда я знаю - может, я тебя тогда в последний раз видела. ОГАРЕВ. НО Я говорил всерьез. МЭРИ. Все вы всерьез. ОГАРЕВ. НО Я и сейчас всерьез. МЭРИ (изучает его). А ты ведь и вправду, кажется, всерьез. Ну ладно. За проживание Генри я плачу семнадцать шиллингов шесть пенсов в неделю. Если он будет со мной, мы вполне справимся на тридцать шиллингов, и ты ко мне сможешь приходить, и никого у меня больше не будет, это точно. ОГАРЕВ. Тогда все хорошо. Давай встретимся на мосту Патни завтра в двенадцать, и мы найдем тебе с Генри нормальное жилье. МЭРИ. Патни! Это что, там и коровы будут? ОГАРЕВ. Возможно.
      МЭРИ. Ладно. Почему бы и нет?
      Огарев достает из кармана пальто или пиджака Сашину старую губную гармошку.
      ОГАРЕВ. Отдай Генри. Она сломана немного. (Он с ошибками играет короткую мелодию и протягивает ей гармошку.) МЭРИ. Сам ему завтра отдашь. Ну что, ты хочешь со мной сегодня?.. Ты ведь уже заплатил.
      ОГАРЕВ. С твоего разрешения.
      M э р и. У тебя тоже есть маленький сын?
      ОГАРЕВ. Ах, это грустная русская история.
      М э р и. Да? Ну, извини. Что за история?
      ОГАРЕВ. Была зима. Мы с детьми мчались домой через лес в… этих… как их… фьють…
      МЭРИ. В санях!
      ОГАРЕВ. Именно. Потом слышу - волки!
      МЭРИ. Не может быть!
      О ГАРЕВ. Я вижу - волки бегут за нами, все ближе, ближе… одного за другим мне приходится выбрасывать детей на снег…
      МЭРИ. Как?!
      ОГАРЕВ. Сначала маленького Ваню, потом Павла, Федора… Катерину, Василия, Елизавету, двойняшек Анну и Михаила…
      Уходят, взявшись под руки. Мэри смеется.
      Июль 1859 года Сад. ГЕРЦЕН наедине С ЧЕРНЫШЕВСКИМ. Тому 31 год, у него рыжие волосы и высокий, иногда пронзительный голос, хотя в данный момент он спокоен и серьезен. После смерти он станет одним из ранних святых большевистского календаря. Он небрежно просматривает номер "Колокола".
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. "Very dangerous"… Мы с Добролюбовым спорили, почему название на английском языке.
      ГЕРЦЕН (пожимает плечами). Я где-то увидел такую вывеску.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. В зоопарке, надо полагать. Благодаря этой статье у вас появилось много друзей среди реакционеров.
      ГЕРЦЕН. Конечно. Они всегда радуются раздору в наших рядах, даже если он заключается всего лишь… а кстати, в чем он, собственно, заключается? - в тоне, в интонации, в отсутствии такта по отношению к вашим предшественникам. А почему, собственно, я не должен защищать свое поколение от неблагодарности новых людей? Тон протеста изменился. Он стал резким, желчным… Монашеский орден, который отлучает людей за то, что они получают удовольствие от своего ужина, от живописи, от музыки. В оппозиции нет больше радости.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Радости?..
      ГЕРЦЕН. Да.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я хотел служить человечеству, но был физически труслив и поэтому часть своей молодости провел в попытках изобрести вечный двигатель. В конце концов моя энергия иссякла… Когда я женился - это случилось восемь лет назад, после того как я окончил университет и вернулся в Саратов, - я рассказал невесте, как я представляю себе свою будущую жизнь. "Революция - это лишь вопрос времени, - сказал я ей. - Когда она придет, мне придется в ней участвовать. Это может закончиться каторгой или виселицей". Я спросил ее: "Тебя тревожат мои слова? Потому что я не могу говорить ни о чем другом. Это может продолжаться многие годы. И на что может рассчитывать человек, который думает таким образом? Вот тебе пример - Герцен. Я восхищаюсь им больше, чем кем-либо из русских. Нет того, чего бы я не сделал ради него". (Пауза.) Я читал ваши книги - "С того берега" и "Письма из Франции и Италии". Дело было не в вашей радости, а в вашем страдании, в вашем гневе… ну да, и в изящном стиле тоже. А ваше хлесткое презрение, ваша логика, как вы расправлялись с напыщенностью, иллюзиями, мелочностью!.. Я восхищался вами. А теперь я не могу вас больше читать. Я не хочу вашего блеска. Меня от него тошнит. Я хочу черного хлеба фактов и цифр, анализа. Это тяжкий труд. Я раздавлен работой. Вы и ваши друзья вели привычную жизнь представителей высшего класса. Ваше поколение было романтиками общего дела, дилетантами революционных идей. Вам нравилось быть революционерами, если только вы ими действительно были. Но для таких, как я, это был не отказ от своего социального положения, а результат нашего социального положения. Каждый день приходилось бороться за выживание - против неурожая, холеры, конокрадов, бандитов, волчьих стай… Единственным выходом было стать пьяницей или юродивым, которых было достаточно среди нас. Мне не нравится моя жизнь. И теперь есть вещи, которые я не стану делать ради вас. р ц Е н. Например?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я не стану верить в благие намерения царя. Я не стану верить в благие намерения правительства: власть не будет рубить сук, на котором сидит. И прежде всего я не стану слушать, что вы болтаете в "Колоколе" о прогрессе. Провести реформы пером нельзя - это самообман. Нужен только топор.
      ГЕ Р ц Е н. И что потом?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Посмотрим. Сначала социальная революция, потом политическая. Порядок будем устанавливать на сытый желудок.
      ГЕ р ц Е н. Дело не в желудке, а в голове. Порядок? Стаи волков будут свободно хозяйничать на улицах Саратова! Кто будет устанавливать порядок? Ах да, разумеется - вы будете! Революционная аристократия. Потому что крестьянам нельзя доверять, они слишком темны, слишком беспомощны, слишком пьяны. Они такие и есть - это правда… А что, если они вас не захотят? Что, если они захотят жить как все остальные - либо съесть самим, либо быть съеденными. Вы будете их принуждать ради их собственного блага? Вам потребуются помощники. Может быть, придется завести собственную полицию. Чернышевский! Неужели мы освобождаем народ от ига, чтобы установить диктатуру интеллектуалов? Только до тех пор, пока враг не ликвидирован, разумеется! Это слова Прудона, хорошие слова. В Париже я видел достаточно крови в канавах - этого мне на всю жизнь хватит. Прогресс мирными средствами - я буду продолжать болтать об этом до последнего вздоха.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Хорошо. Все ясно. Я сказал Добролюбову, что единственный выход - поговорить с вами с глазу на глаз, только так мы узнаем, почему "Колокол" - наш священный "Колокол", единственный свободный голос на русском языке - отказывается призывать к восстанию.
      ГЕРЦЕН. Это было бы на руку помещикам - это подтолкнуло бы либералов в лагерь консерваторов.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. О да, "very dangerous". Ваши статьи ведут не к прогрессу - а в прямо противоположную сторону. Чем больше система будет улучшаться, тем дольше она протянет.
      Входит ОГАРЕВ.
      "Колокол" - это топтание на месте. В чем ваша программа"?
      ОГАРЕВ. Отмена крепостного права сверху или снизу, но только не снизу. Очевидно, я не пропустил ничего важного. Вы Чернышевский… Огарев. В Англии… В Англии мы делаем "le shake-hand".
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (пожимаяруку). Рад познакомиться.
      ОГАРЕВ. Я тоже. Простите… (Смотрит на Герцена.) Навещал больного друга. Вы давно ждете?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Совсем нет. Я заблудился.
      ОГАРЕВ. А полицейского почему не спросили?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Полицейского?
      ОГАРЕВ. Нужно было спросить. Они называют вас "сэр" и, кажется, являются тут видом общественных услуг. Они помогают тем, кто заблудился. Им выдают карты и географические справочники. Часто видишь их по двое, так что им есть с кем проконсультироваться. Они на каждом углу. По ночам они носят с собой фонари, чтобы можно было разглядеть карту. Каждый русский, приезжающий сюда, видит всех этих полицейских и, естественно, начинает нервничать. Проходят недели, прежде чем он начинает понимать, что их назначение - подсказывать прохожим, как и куда пройти. Я только что был в Патни, и мне пришлось спросить полицейского, как пройти в ближайшую аптеку. (Герцену.) Мэри больна. Пришлось ее привести с собой.
      ГЕРЦЕН. Привести с собой?..
      О г АР Е в. Я не мог ее оставить одну с Генри. (Чернышевскому.) Сколько вы пробудете?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. В Англии? Я завтра уезжаю.
      ОГАРЕВ. НО ВЫ ведь только приехали. Лондон заслуживает большего. Каждую ночь ста тысячам людей негде спать, кроме как на улице, и каждое утро определенная часть из них мертва. Они умирают от голода рядом с гостиницами, где нельзя пообедать меньше чем за два фунта. Полицейские, о которых я вам рассказывал, отвечают за уборку тел. В этом еще одна их функция. Но в то же самое время, если вы не умерли, полицейский не может вас забрать. Если он думает, что вы преступник, он может взять вас под стражу, но в течение двух дней он должен в открытом суде представить причину вашего задержания, а в противном случае выпустить вас - возможно, чтобы вы свободно могли умереть от голода. При всех здешних свободах нет нищего во Франции или России, который нуждался бы так же отчаянно, как лондонский нищий. Но ни в какой России или Франции свободы нищего не защищены так, как в Лондоне. Что здесь происходит? Неужели свобода и бедность неразлучны или это просто английское чувство юмора? И это свобода не только в полицейском смысле. Вы нигде не увидите столько чудаков. Здесь чтут человеческую природу во всех ее проявлениях, а мы не замечаем того, что нас окружает, и собираемся в этом саду или за столом в доме, бесконечно обсуждая насущный русский вопрос: освобождение крепостных с землей или без земли? А не то, что есть лучшее общественное устройство для всех и повсюду?
      ГЕРЦЕН. Так не бывает - "для всех и повсюду". России - сейчас - нужен общинный социализм.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Нет, общинный социализм, где у каждой семьи свой участок земли, не приведет к цели. Нужен коммунистический социализм, где каждый разделяет труд и его плоды…
      ГЕРЦЕН (сердито). Нет! Нет! Мы не для того прошли весь этот путь, чтобы прийти к утопии муравейника.
      Входит НАТАЛИ, толкая перед собой коляску Лизы.
      НАТАЛИ. Ты что сердишься? (Подталкивает коляску ближе и садится на стул.) Чернышевский вежливо встает при ее появлении.
      ОГАРЕВ (обращаясь к Натали). Ты уже?.. Это только на время, пока… HAT АЛИ (вдруг). Александр! У нас, у тебя гость! ГЕРЦЕН. Что? Это Чернышевский! Ты ему приносила стакан воды. НАТАЛИ (смеется). Он думает, что я идиотка. Вам что, кроме стакана воды, ничего не предложили? Право, мне неловко. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Это все, чего я хотел на самом деле. НАТАЛИ (Герцену). Я имела в виду госпожу Сетерленд. ГЕРЦЕН. Кого?.. А… НАТАЛИ (Чернышевскому). Одна из Сетер лендов, знаете, из Патни. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. В самом деле? ОГАРЕВ (обращаясь к Натали). Ты ведь не против, нет? НАТАЛИ. Это дом Александра, мой дорогой, а не наш. (Герцену.) Разве тебе не следует пойти и… Ник ее уже поселил, в желтую комнату. ГЕ р ц Е н. В какую желтую комнату? НАТАЛИ. Александр, тут всего одна желтая комната. ГЕРЦЕН. Буфетная? НАТАЛИ. Комната с желтыми розами на обоях. ГЕ р ц Е н. О… она что, будет здесь жить? HAT А л и. Именно это нам всем хотелось бы знать. ГЕРЦЕН (Огареву). Она же не будет здесь жить?
      Огарев не отвечает. Лиза начинает хныкать.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Мне, кажется, пора идти. (На него никто не обращает внимания. С неловкостью он чувствует, что чего-то недопонимает.) ОГАРЕВ. ЭТО только, пока она не…
      Лиза хнычет громче. Благодарный этому отвлекающему обстоятельству, Огарев идет к коляске и начинает ее активно качать.
      НАТАЛИ. Няня уже помогает горничной перенести диван из коридора. ГЕРЦЕН. Зачем? июшшгд аыирошенные ОГАРЕВ. Для Генри.
      ГЕРЦЕН. Она привела с собой сына?
      О г А Р Е в. А ты как думал! (Ударяет по коляске. Лиза начинает плакать. Огарев качает коляску и разговаривает с Лизой.) HAT АЛИ (Герцену, забываясь). Она хочет к папе.
      Герцен в бешенстве. Чернышевский озадачен.
      Н AT АЛ и (Лизе, поправляя ситуацию). Ну все, все, смотри, вот, папа здесь… ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (Огареву, всматриваясь в Лизу). Она вылитая вы.
      TATA выходит из дома.
      НАТАЛИ (Герцену). Если ты сейчас же не пойдешь, будет поздно. Горничная уже устроила сцену, да еще при Тате.
      TATA (подходя). Что в Англии значит "публичная женщина"?
      НАТАЛИ. Тата, что за вопрос!
      TATA (Огареву). Ну, что бы это ни значило, она уже в вашей постели. С ней маленький мальчик, который не хочет говорить, как его зовут. Он ведь здесь не будет жить, нет? (Чернышевскому.) Ох… Меня зовут Тата Герцен!
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (пожимая ей руку). До свидания. ТАТА. ОХ… ДО свидания.
      Чернышевский пожимает руку Герцену и затем наклоняется к руке Натали. (Между тем, Герцену.) Натали говорит, что она возьмет меня с собой, когда поедет в Германию встречаться с сестрой.
      ГЕ Р Ц Е Н. А как же Ольга?
      ТАТА. Ну, ты же знаешь, как они друг к другу относятся…
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (Герцену). До свидания.
      ГЕРЦЕН. ВЫ уходите? (Делает несколько шагов, провожая Чернышевского.) НАТАЛИ (шипит Огареву). Ты сошел с ума? Она… она…
      ТАТА. Публичная женщина.
      НАТАЛИ (Тате). Ступай в дом!
      ТАТА уходит.
      ГЕРЦЕН (Чернышевскому). Я больше всего боялся, что возникнет пропасть между интеллектуалами и массами, как на Западе. Но я не мог себе представить еще худшего, что трещина разделит нас, тех немногих, кто хочет для России одного и того же.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Лрещина не так велика, чтобы вы не могли через нее переступить.
      Натали, которая все это время что-то яростно шептала Огареву, проходит мимо по направлению к дому.
      ГЕ р ц Е н. Но я прав. Даже там, где я не прав, я все равно прав.
      НА ТАЛ и (услышав, не останавливаясь). Вот видишь?!
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Предположим, народ не станет вас дожидаться.
      ГЕРЦЕН. Тогда вы увидите, что я был прав.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Они не будут ждать.
      ГЕРЦЕН. Будут.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Царь вас подведет.
      ГЕ р ц Е н. Не подведет.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. ВЫ поставили на "Колокол", и вы проиграете.
      ГЕРЦЕН. "Колокол" победит.
      ГЕРЦЕН и ЧЕРНЫШЕВСКИЙ уходят вслед за Натали. Огарев падает в припадке эпилепсии. ГЕНРИ СЕТЕРЛЕНД выходит в сад. Он маленький и недокормленный, одет бедно, но чисто. Он испуган. Через несколько мгновений он замечает Огарева.
      Он подходит, чтобы помочь Огареву, очевидно - не в первый раз. Огарев приходит в себя. Он улыбается, чтобы приободрить Генри, и делает жест, который Генри понимает. Мальчик достает губную гармошку из кармана и с заминками играет Огареву.
      Промежуточная сцена - август 1860 г.
      Блэкгэнг-Чайн, ущелье на южном побережье острова Уайт, печально известное своими кораблекрушениями. "Звуковой пейзаж" состоит из волн, разбивающихся о скалы, и пронзительных криков морских птиц среди шумных порывов ветра… ТУРГЕНЕВ СТОИТ на ветру - его фигура выделяется в окружающей темноте.
      Август I860 г.
      На море. (Вентнор, остров Уайт). Отдыхающие прогуливаются, здороваются друг с другом, обмениваются несколькими словами и двигаются дальше. "Доброе утро. Как вы поживаете сегодня? Прекрасная погода. Когда уезжаете?" Молодой человек, доктор, одетый заметно проще, чем другие, сидит на скамейке между набережной (променадом) и пляжем. У него в руках газета, местный еженедельник. Входит ТУРГЕНЕВ, приподнимает шляпу, здоровается с одним-двумя людьми и после этого садится на эту же или соседнюю скамейку. Он достает из кармана книгу и читает.
      Между тем на пляже появились МАЛЬВИДА и О л ь ГА. У Ольги сачок для ловли креветок. Мальвида собирает ракушки и складывает их в детское ведерко.
      ОЛЬГА. Как вам кажется, креветки счастливы?
      МАЛЬВИДА. Вполне счастливы.
      О л ь ГА. А вы хотели бы быть креветкой?
      МАЛЬВИДА. Не очень. Жить без Бетховена, без Шиллера и Гейне…
      ОЛЬГА. Вам было бы все равно, если бы вы были креветкой.
      МАЛЬВИДА. НО если бы я была креветкой, то могла бы прийти маленькая девочка и поймать меня сачком.
      ОЛЬГА. ЭТО не хуже того, что случается с людьми.
      МАЛЬВИДА. О философ. (Поднимает ракушку.) Вот красивая… двойная. (Стучит.) Кто там дома? Да, не повезло тебе, но ты украсишь собой рамку для фотографий и будешь считать, что тебе повезло больше других.
      ОЛЬГА. А что, на Рождество каждый получит рамку для фотографий?
      МАЛЬВИДА. О какие мы догадливые!
      ОЛЬГА. Мальвида, я хочу рамку.
      МАЛЬВИДА. Некоторые могут получить зеркало с ракушками.
      ОЛЬГА. Я не хочу видеть свое лицо, я хочу видеть ваше! (Она смеется и обнимает Мальвиду.) Вон там человек, который знаком с папой.
      МАЛЬВИДА. МЫ туда не смотрим. Который? Тот, что с газетой, или другой?
      ОЛЬГА. Другой. Его зовут господин Тургенев. Он знаменитый писатель.
      МАЛЬВИДА. Все русские писатели знаменитые. Вот в Германии нужно по-настоящему много работать, чтобы стать знаменитым писателем.
      ОЛЬГА. Мальвида, а что будет, когда Натали вернется из Германии?
      МАЛЬВИДА. Она только что уехала, а ты беспокоишься о ее возвращении. Пошли, вон заводь среди камней.
      О л ь г А. Я хочу и дальше жить у вас, а папа может приезжать к нам.
      МАЛЬВИДА. ТЫ должна постараться, чтобы Натали тебе понравилась.
      ОЛЬГА (вдумчиво). Она иногда мне нравится, когда она не истерична. Когда она становится истеричной, единственное, что ее успокаивает, - это интимные отношения.
      ОЛЬГА И МАЛЬВИДА уходят.
      Тургенев замечает, что доктор отложил свою газету в сторону.
      Ту р г Е н Е в. Уважаемый… вы позволите мне посмотреть вашу газету?
      ДОКТОР. Можете взять ее себе. Я уже прочел. (Тон доктора неожиданно резок.) ТУРГЕНЕВ. Благодарю вас. Я свою выбросил, забыв, что там было кое-что важное… А, вот оно… Вы уверены, что она вам больше не понадобится? Потому что… (Достает из кармана маленький перочинный ножик и начинает аккуратно вырезать статью из газеты.) ДОКТОР (между тем). Вы Тургенев?
      ТУРГЕНЕВ. Да.
      ДОКТОР. Ваше имя, или что-то похожее, в газете, в списке заслуживающих упоминания приезжих. Откуда вы узнали, что я русский?
      ТУРГЕНЕВ. Статистическая вероятность. Одной из загадок летних миграций в царстве животных является то, что в августе маленький городок на острове Уайт превращается в русскую колонию… Но я узнал ваше лицо. Мы встречались прежде, не так ли?
      ДОКТОР. Нет.
      ТУРГЕНЕВ. В Санкт-Петербурге?..
      ДОКТОР. Сомневаюсь. Я не из вашего литературного… Я не из ваших читателей. Я читаю лишь практически полезные книги.
      ТУ р г Е н Е в. В самом деле? Мне кажется, что даже такие полезные издания, как "Вент-нор тайме"… особенно когда ты у моря, наслаждаешься природой…
      ДОКТОР. Природой? Природа - это не более чем сумма фактов. На самом деле вы наслаждаетесь вашим романтическим эгоизмом. (Смотрит название книги у Тургенева.) Пушкин! Ни малейшей пользы никому! Бросьте. Хороший водопроводчик стоит двадцати поэтов.
      ТУ р г Е н Е в. Так вы водопроводчик?
      ДОКТОР. Нет.
      ТУРГЕНЕВ. ЧТО Ж, если вы в том смысле, что на каждого хорошего водопроводчика приходится двадцать поэтов, то кто же с вами станет спорить? Но мне хотелось бы думать, что мои книги могут быть использованы не только в качестве затычки для ванной…
      ДОКТОР. Не могут. Сказать вам, что такое полезная книга? "Как избавиться от геморроя" доктора Маккензи!
      ТУРГЕНЕВ (С энтузиазмом). Да, отличная книга. (Поднимает вырезку из газеты.) Кстати, если вы пропустили, в газете была реклама холлоуэйских пилюль. Замечательная вещь! (Читает.) "…Специальный состав для воздействия на желудок, печень, почки, легкие, кожу и пищеварительные органы, очищают кровь, которая является основой жизни, и таким образом исцеляют болезнь во всех ее видах… " Я подумал, что раз так, то стоит попробовать. Но, возвращаясь к вашему геморрою…
      Д о к т о р. Я не страдаю геморроем.
      ТУРГЕНЕВ. А вот о себе я этого сказать не могу. Но если вдруг это с вами случится, то вот вам совет. Я обнаружил, что чтение книги доктора Маккензи заставляет меня постоянно думать о своем… в то время, как, читая Пушкина, я совершенно о нем забываю. Практическая польза. Я в нее верю.
      ДОКТОР. Нынешний век требует ничего не принимать на веру.
      ТУ Р г Е н Е в. Совершенно ничего?
      ДОКТОР. Ничего.
      ТУРГЕНЕВ. ВЫ не верите в принципы? В прогресс? Или в искусство?
      ДОКТОР. Нет, я отрицаю абстракции.
      ТУ Р г Е н Е в. Но вы верите в науку.
      Д о к т о Р. В абстрактную науку - нет. Сообщите мне факт, и я соглашусь с вами. Два и два - четыре. Остальное - конский навоз. Вам не нужна наука, чтобы положить хлеб в рот, когда вы голодны. Отрицание - это то, что сейчас нужно России.
      ТУРГЕНЕВ. ВЫ имеете в виду народу, массам?
      ДОКТОР. Народ! Он более чем бесполезен. Я не верю в народ. Даже освобождение крестьян ничего не изменит, потому что народ сам себя ограбит, чтобы напиться.
      ТУРГЕНЕВ. ЧТО же вы в таком случае предлагаете?
      ДОКТОР. Ничего.
      ТУ Р г Е н Е в. Буквально ничего?
      ДОКТОР. Нас, нигилистов, больше, чем вы думаете. Мы - сила.
      ТУ Р г Е н Е в. Ах да… нигилист. Вы правы, мы не встречались раньше. Просто я все искал вас, сам того не зная. Пару дней назад, когда была буря, я отправился на Блэкгэнг-Чайн. Вы там бывали? Отсюда недалеко, надо идти на запад вдоль обрыва. Там наверху есть место, Где растет трава - на самом краю скалы, которая обрывается на четыреста футов, туда, где море разбивается о камни и галечный берег. Там есть спуск, извилистая тропа, по которой идешь мимо тысячелетних слоев разного цвета на срезе скал, мимо известняка и черных железистых пород, желтого песчаного камня и темно-синей глины… Шум там непередаваемый. Мне казалось, что я слышу стоны, всхлипы, орудийные залпы, звон колоколов, исходящий из сердца гневных вод. Казалось, стоишь у истоков мира, где мощные силы природы смеются над нашими жалкими утехами и обещают лишь ужас и смерть. Я понял, что для нас нет надежды. И вдруг в моем сознании возник человек - темная безымянная фигура. Сильный, неизменный, без оттенков, без истории, будто выросший из самой земли вместе со своими злыми намерениями. Я подумал - я никогда о нем не читал. Почему никто не написал о нем? Я знал, что он - это будущее, которое пришло раньше срока, и я знал, что он тоже обречен. (Пауза.) Я не знаю, как вас назвать? ДОКТОР. Базаров.
      Растет сопровождающий слабый звук - повторение шума в Блэкгэнг-Чайн. Тургенев и Доктор остаются, глядя в море.
      Март 1861 г.
      Сад. TATA рисует. За сценой ЛИЗА, двух лет, начинает вопить. Тата оглядывается и нетерпеливо вздыхает. Торопливо входит няня.
      TATA. Она залезла в крапиву. Миссис Б л эй ни. Но ты же должна была за ней смотреть. TATA. Я смотрела.
      Няня отправляется выручать Лизу. Входит ОГАРЕВ С газетами. Он возбужден. Тата рада его видеть. (Огареву.) Papa пошел отправлять вам телеграмму.
      ОГАРЕВ. Даже в нашей маленькой газетенке напечатали, представляешь!
      ТАТА. А в Патни приятно жить?
      Из дома выходят Джонс, английский чартист, и КИНКЕЛЬ.
      Джонс. I say! I say! Огарев, отмена крепостного права!
      КИНКЕЛЬ. Wunderbar!1А где Герцен?
      Джонс протягивает руку. Огарев пожимает ее, затем обнимает Джонса и Кинкеля.
      Джонс. Oh, I say!
      Из дома выходят БЛАН И ЧЕРНЕЦКИЙ с бутылкой шампанского.
      ЧЕРНЕЦКИЙ (СО слезами, размахивает "Колоколом"). Невероятно! Невероятно!
      БЛАН. Огарев! Поздравляю!
      Джонс (Тате). Как вы, должно быть, горды.
      БЛАН. Где Герцен?
      Джонс. Царь оправдал все надежды, которые возлагал на него ваш отец.
      Спешно входит ГЕРЦЕН (не из дома, а с другой стороны). Из дома выходит НАТАЛИ С букетом. За ней идет ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН.
      ГЕРЦЕН. МЫ устроим праздник для всех русских в Лондоне. НАТАЛИ. Посмотри, что мы получили - от Мадзини! 1 Поразительно! (нем.) Входит СЛУЖАНКА с подносом с бокалами.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Браво, Герцен! Джонс. Свобода для пятидесяти миллионов крепостных! КИНКЕЛЬ. Не топором, а пером! ОГАРЕВ. Твоим пером, Саша!
      Герцен и Огарев обнимаются. Остальные мужчины аплодируют им. Герцен подбегает к Натали и подхватывает ее.
      ГЕРЦЕН. МЫ победили! Мы победили!
      Каждый берет по бокалу.
      ОГАРЕВ. Прогресс мирным путем. Ты победил.
      Они выпивают по бокалу. Все уходят обратно в дом, переговариваясь. Герцен и Натали отстают и страстно целуются. Наступает лунная ночь.
      Декабрь 1861 г.
      В доме все напоминает о Рождестве. ГЕРЦЕН расхаживает с одномесячным младенцем на руках. Тот отчаянно плачет, в то время как НАТАЛИ кормит грудью его близнеца. ОГАРЕВ СИДИТ за столом С бумагами. Кресло или диван Натали накрыт большим красным знаменем, которое используют как покрывало. Герцену каким-то образом удается успокоить рыдающего младенца.
      ГЕРЦЕН. МЫ увлеклись. Или я увлекся.
      ОГАРЕВ. Да все увлеклись. Ты не виноват. Освобождение крепостных произошло по-русски. Свободу кинули им будто кость своре собак… и прописали ее такими юридическими загогулинами, что даже грамотные мужики в деревнях ничего не поняли; чего же ты ждешь? Крестьянам объявляют, что они свободны. Они думают, что земля, на которой они работали, теперь принадлежит им. Так что когда выясняется, что им не принадлежит ничего и что они должны платить выкуп за свою землю, тогда свобода начинает очень походить на крепостную зависимость.
      ГЕ Р ц Е н. Чернышевский, наверное, ухмыляется. Бунты более чем в тысяче поместий… сотни убитых… Праздничные пироги пошли на похоронный ужин. Сколько гостей у нас было?
      НАТАЛИ. Несколько сотен.
      ГЕРЦЕН. И еще оркестр и семь тысяч газовых фонарей для иллюминации дома…
      НАТАЛИ. И мое несчастное знамя… гляди… (Выбившись из сил, Огареву.) Да возьми ты его, то есть ее, не могу я больше…
      ОГАРЕВ (берет младенца). Подписка падает. Материалов присылают все меньше. Мы не сможем продавать газету, если нам нечем ее заполнить…
      Снаружи, в прихожей, какой-то беспорядок, кто-то громко требует Герцена.
      ГЕРЦЕН. Что там еще?
      Врывается БАКУНИН - огромная и косматая сила, король всех бродяг.
      ГОРНИЧНАЯ. Я его не пускала, а он говорит, что здесь живет.
      БАКУНИН. ЧТО ЭТО такое? Пора приниматься за работу!…
      Натали вскрикивает в легком замешательстве.
      Мадам! Михаил Бакунин! (Хватает ее руку для поцелуя и нависает над ней.) Нет приятнее картины, чем дитя, припавшее к материнской груди. (Хватает руку Огарева и пожимает ее.) Огарев, поздравляю! Мальчики или девочки?
      ОГАРЕВ. КТО ИХ разберет?
      НАТАЛ и. Мальчик и девочка.
      ОГАРЕВ. Невероятно, что ты здесь. Твой побег сделал тебя знаменитостью.
      ГЕРЦЕН. ТЫ растолстел!
      ОГАРЕВ. Рассказывай все! Как тебе удалось?..
      НАТАЛИ. Подождите, подождите, не начинайте без меня! (Берету Огарева второго младенца.) БАКУНИН. Да что тут рассказывать? Американский корабль, Япония, Сан-Франциско, Панама, Нью-Йорк. Спасибо, что прислали деньги, - причалил в Ливерпуле сегодня утром. Здесь можно достать устриц?
      ГЕРЦЕН. Устриц? Конечно. (Обращаясь к Натали, которая уходит с близнецами.) Пошли за четырьмя дюжинами устриц.
      БАКУНИН. Как? А ВЫ ЧТО, разве не будете?
      ГЕРЦЕН. Неужели это действительно ты? БАКУНИН. Кстати, можешь одолжить денег, расплатиться за экипаж? Я истратил все до последнего… ГЕРЦЕН (смеется). Да, это ты. Пойдем. Я все улажу.
      БАКУНИН. ОДИН за всех, и все за одного. [Вместе с "Колоколом" мы совершим великие дела.
      Герцен и Огарев переглядываются.
      Когда следующая революция? Как там славяне? ГЕРЦЕН. Все тихо. БАКУНИН. Италия? ГЕРЦЕН. Тоже тихо. БАКУНИН. Германия? Турция? ГЕРЦЕН. Всюду тихо. БАКУНИН. Господи, хорошо, что я вернулся.
      ГЕРЦЕН И БАКУНИН уходят. Огарев остается. Он замечает красное знамя на диване и расправляет его. На нем по-русски вышито слово "Свобода". Огарев вытряхивает знамя, как одеяло.
      Июнь 1862 г.
      Одновременно разговоры и общее движение. Вокруг стола тесно. БАКУНИН В центре всей этой деятельности. Из мемуаров Герцена: "Груды табаку лежали на столе вроде приготовленного фуража, зола сигар под бумагами и недопитыми стаканами чая… С утра дым столбом ходил по комнате от целого хора курильщиков, куривших точно взапуски, торопясь, задыхаясь, затягиваясь, словом, так, как курят одни русские и славяне. Много раз наслаждался я удивлением, сопровождавшимся некоторым ужасом и замешательством, хозяйской горничной Гресс, когда она глубокой ночью приносила пятую сахарницу сахару и горячую воду в эту готовальню славянского освобождения… Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь… В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от золы и принимался писать пять, десять, пятнадцать писем в Белград и Константинополь, в Бессарабию, Молдавию и Белокриницу. Середь письма он бросал перо и приводил в порядок какого-нибудь отсталого далмата… и, не кончивши своей речи, схватывал перо и продолжал писать в постоянном поту ". В нашем варианте жестикулирующие курильщики, похожие на тени, собрались в кругу бакунинского света. В звуковом ряду отдельные слова и звуки почти неразличимы. Слова Бакунина выделены курсивом. Голоса (накладываются друг на друга)… Вы сможете отвезти это в Буду, это практически по пути. Когда приедете в Загреб, Ромик будет жить в гостинице под именем Желлинек… У нас десять тысяч патриотов, которые ждут лишь сигнала. - Я был знаком с ним в Париже. Ему нельзя доверять. - Им необходимо пятьдесят фунтов немедленно. Полгарнизона с нами. Нет, комитет не должен разглашать имена своих членов, пока не придет время. - Благодарю вас, вы просто ангел, и еще одну сахарницу! - А потом что? Нет, вы не правы. В Молдавии тихо, если не считать одного человека, которому я доверяю. А вот это на Кавказ. Создайте там сеть и сообщайте мне тем шифром, о котором мы условились; - подождите, я хочу кое-что добавить. - Ему можно доверять? - Доверьтесь мне. Я не веду себя как диктатор. Кому еще мы можем доверять? Да, я доверяю вам, но и вы должны мне доверять.- Вопрос о границах может быть решен позднее. Национальный вопрос подождет, социальный вопрос есть основа грядущей революции. Да, я тоже терпеть не могу венгров, но Австрия - наш общий враг. Чехи с нами согласны. - Моя статья - вы ее читали? Пять тысяч экземпляров распространены подпольно. - Чепуха! Сначала революция, а уж потом федерация. Тише - тише - что это за звук?
      По мере того как шум затихает, становится слышен плач ребенка.
      БАКУНИН. А, это ничего. Просто близнецы плачут. Который час? Тшш!
      Сцена, возобновляясь, превращается в сбор, где славянские конспираторы продолжают в том же духе, что и прежде. ГЕРЦЕН СИДИТ за столом, дописывая несколько строк в письме, в то время как один из гостей, ВЕТОШНИКОВ, ждет рядом, чтобы забрать письмо. Внимание Бакунина теперь занято русским офицером, Корфом, которого Бакунин подводит к Герцену. КОРФ молод, застенчив, безмолвен и одет в штатское. НАТАЛИ приносит склянку с мутным лекарством ТУРГЕНЕВУ. Тот занят разговором с молодым человеком, СЕМЛОВЫМ. TATA дергает Натали, чтобы привлечь ее внимание. В то же самое время ОГАРЕВ, который заново накрывает знаменем диван, замечает, что за ним наблюдает один из гостей, ПЕ-РОТКИН, у которого в руках бокал вина и сигара.
      ПЕРОТКИН. ЧТО ЭТО? Знамя? ОГАРЕВ. Да.
      ПЕРОТКИН. ЧТО на нем написано? ОГАРЕВ. "Свобода". Моя жена вышивала. ПЕРОТКИН. Звучит довольно отчаянно. (Смеясь, представляется.) Пероткин.
      Огарев кивает Пероткину, но извиняется и находит себе место, где можно писать. Продолжает писать в блокноте. Сначала он пишет несколько страниц, которые затем окажутся в конверте в кармане Ветошникова, - после того как Герцен добавит свой постскриптум. Затем он пишет то, что позже прочтет вслух всем собравшимся.
      Ту р г Е н Е в (Семлову). Это довольно просто. Я назвал его Базаровым, потому что звали его Базаров.
      НАТАЛИ (подходя). А, вот вы где… (Дает Тургеневу лекарство.) TATA (обращаясь к Натали). Ты спросила папу?
      БАКУНИН (Герцену). Лейтенант Корф должен отправиться в Валахию, это очень срочно.
      Герцен пишет постскриптум к письмам, которые ему дал Огарев.
      ГЕРЦЕН (пишет). Одну минуту.
      ТУ р г Е н Е в (глотая лекарство). Уф… благодарю вас.
      TATA (обращаясь к Натали). Если он не позволит, я покончу с собой.
      СЕМЛОВ (рассматривая коробочку из-под лекарства). Постойте, это же свечи…
      Н АТАЛ и (Тате). Я не могу его спросить прямо сейчас. Иди наверх. Я приду к тебе, и тогда поговорим.
      TATA уходит.
      ГЕРЦЕН (Бакунину). Двадцать фунтов лейтенанту?
      БАКУНИН. ДЛЯ дела. Он славный малый. Грех был бы упустить такой шанс.
      Пероткин присоединяется к Тургеневу, в то время как Семлов отходит, смеясь.
      С Е мл о в (другому гостю). Вы слышали? Тургенев только что проглотил…
      ГЕРЦЕН (Бакунину). Нет, оставь его в покое.
      ТУ р г Е н Е в. Кто был этот дурак?
      ПЕРОТКИН. Друг Бакунина. Я ему полностью доверяю… Пероткин, я друг Бакунина. Я читал вашу книгу. Хотел бы я сказать…
      ТУРГЕНЕВ. Не стоит.
      ГЕ Р Ц Е Н (Корфу, пожимая руки). Приходите в воскресенье на обед. Сходите на Всемирную выставку - получите удовольствие.
      Герцен запечатывает письмо и отдает его Ве-тошникову. БАКУНИН уводит КОРФА, подбадривая его.
      БАКУНИН. Положитесь на меня.
      ТУ р г Е н Е в (Пероткину). Некоторым она понравилась… Но в целом меня называют предателем и слева и справа. С одной стороны, за мое злобное издевательство над радикальной молодежью, а с другой - за то, что я к ней подмазываюсь.
      ПЕРОТКИН. А каково ваше отношение на самом деле?
      ТУ р г Е н Е в. Мое отношение?
      ПЕРОТКИН. Да, ваша цель.
      ТУ р г Е н Е в. Моя цель? Моей целью было написать роман.
      ПЕРОТКИН. Так вы ни за отцов, ни за детей?
      Ту р г Е н Е в. Напротив, я и за тех и за других.
      Бакунин тянет Тургенева в сторону.
      Что это за дурак?
      БАКУНИН. Знать его не знаю.
      ТУРГЕНЕВ. НО ТЫ его привел, он же твой Друг.
      Б АКУ н и н. Ах да. Он один из наших. Послушай, я тебя больше никогда ни о чем не попрошу…
      ТУ Р г Е н Е в. Не продолжай. Я уже дал тебе тысячу пятьсот франков. "Ле Монд" заплатила бы двадцать или тридцать тысяч франков за историю твоего побега.
      БАКУНИН. Я не опущусь до того, чтобы писать за деньги.
      Пероткин присоединяется к группе людей, которые уже несколько раз перебивали Герцена, чтобы пожать ему руку. Среди них СЛЕПЦОВ, молодой человек.
      ГЕРЦЕН. Слепцов.
      СЛЕПЦОВ (Герцену). Мне не верится, что я говорю с вами. "Колокол" пробудил нас к жизни - нас тысячи!.. Он дал нашему движению имя. "Две вещи надобны человеку - земля и воля" - это вы написали.
      ГЕРЦЕН (пожимая руки). Это Огарев написал… Благодарю вас…
      СЛЕПЦОВ. Дайте знать всему миру, что "Колокол" с нами!
      СЛЕПЦОВ уходит. Ветошников собирается уходить одним из последних. 1ерцен пожимает ему руку.
      ГЕРЦЕН. Благодарю вас, Ветошников. Вы все надежно спрятали?
      ВЕТОШНИКОВ. Да. (Замечает, что Пероткин вертится рядом.) ПЕРОТКИН (Ветошникову). Ветошников, пойдемте искать экипаж?
      ВЕТОШНИКОВ. Нет, я хочу пройтись.
      ПЕРОТКИН. Разумеется. Спокойной ночи. (Герцену.) Еще раз спасибо. Что бы мы делали без вашего гостеприимства?
      ГЕ Р ц Е н. Приходите обедать в воскресенье.
      ПЕРОТКИН. Приду. (Уходит с последними подвыпившими гостями.) ВЕТОШНИКОВ (ОПероткине). Это кто?
      ГЕРЦЕН. Не знаю. Бакунин его пригласил.
      ВЕТОШНИКОВ. ОН следил…
      ОГАРЕВ (Ветошникову). Если у вас, Ветошников, получится сделать несколько копий по приезде в Петербург…
      ВЕТОШНИКОВ (колеблется). Да… хорошо.
      ГЕРЦЕН (Огареву). Я добавил несколько строк для Чернышевского о том, что если "Современник" закроют, то мы будем печатать его в Лондоне.
      ВЕТОШНИКОВ уходит. На сцене остается лишь привычная группа близких друзей - Герцен, Натали, Огарев, Бакунин и Тургенев.
      Огарев вырывает страницу из своего блокнота и присоединяется к остальным.
      НАТАЛИ (Тургеневу). Я положила грелку вам в постель. ОГАРЕВ. ТЫ надолго приехал? ТУ Р г Е Н Е В. На неделю. Я покупаю собаку. НАТАЛИ. Бульдога?
      ТУРГЕНЕВ. Нет, охотничью.
      ОГАРЕВ. НО ведь она не знает русского языка. БАКУНИН (Огареву). Читай. ОГАРЕВ (читает из своего блокнота). "Земля и Воля! Эти слова звучат так привычно. Земля и Воля были темой каждой нашей статьи. Землей и Волей была пропитана каждая страница наших лондонских изданий. Мы приветствуем вас, братья, на общем пути…" БАКУНИН. Отлично! Мы должны взять на себя руководство всей сетью в России. ГЕ р ц Е н. Ага, теперь, значит, это уже "мы". Теперь "Земля и Воля" - твой новый конек? "Колокол" двигал Россию - или, во всяком случае, помогал двигать ее вперед мучительные шесть лет. А теперь эти мальчишки предлагают нам стать их лондонским представительством? БАКУНИН. ТЫ мне отвратителен, в самом деле. Мы не можем вечно сидеть сложа руки, пока тысячи этих отважных молодых людей… ГЕРЦЕН. В самом деле, ты как наша Лиза! (Огареву.) Ты же так не считаешь, верно? ОГАРЕВ (неловко). Если бы они были сильны, мы бы им были не нужны. Все дело в том, чтобы протянуть руку помощи.
      ГЕРЦЕН. Нет, все дело в том, во что верят они и во что не верим мы - в тайную революционную элиту.
      Ту Р г Е н Е в. Совершенно верно.
      ГЕ р ц Е н. А к тебе-то это какое имеет отношение?
      ТУРГЕНЕВ.ЯС тобой согласен.
      ГЕРЦЕН. ТЫ со всеми согласен понемногу.
      ТУ Р Г Е Н Е В. Ну до какой-то степени.
      ГЕРЦЕН (Огареву). Нам придется подписаться под тем, в чем мы отказались поддерживать Чернышевского, - под призывом к насильственной революции.
      ОГАРЕВ. НО МЫ все на стороне народа, правда?
      ГЕРЦЕН. Народ сам создаст свою собственную Россию. Нужно терпение. Почему мы должны доверить репутацию "Колокола" птенцам, которые погибнут, не вылетев из гнезда?
      ОГАРЕВ. Потому что у нас нет выбора. Пусть "Земля и Воля" - это всего двенадцать человек, - они единственные, кто не отвернулся от мужиков.
      БАКУНИН. ЧТО Ж - двое против одного.
      ГЕРЦЕН (срывается). У тебя нет голоса, а я еще не проголосовал.
      НАТАЛИ (Герцену). Ник прав. Ты не ошибаешься, но Ник прав.
      ТУРГЕНЕВ. Вот видите?.. Дома у нас были английские часы с маленьким латунным рычажком, где было написано (с акцентом) "Strike - Silent"… Нужно было выбирать. Это были первые английские слова, которые я выучил. "Бой - тишина". Уже тогда мне это казалось неразумным… У одного болит голова, а другому никак нельзя опоздать на встречу.
      ГЕРЦЕН. Да отстань ты со своими часами! (Огареву.) Ну… печатай тогда!
      БАКУНИН (радостно). Ты не пожалеешь!
      ГЕРЦЕН (одновременно раздраженно и с любовью). Михаил! Я не должен на тебя сердиться. В тебе сидит бацилла колоссальной энергии, на которую нет спроса. Но когда я вспоминаю тебя в Париже… где все, что у тебя было, это - сундук, раскладная кровать и оловянная миска для умывания…
      БАКУНИН. Прекрасное было время.
      Входит ГОРНИЧНАЯ с чаем.
      ТУРГЕНЕВ (горничной). Tea! Thank you so much!1 БАКУНИН (Герцену). Что ты думаешь о Корфе? Нам повезло, настоящий офицер. 1 Чай! Спасибо большое! (англ.) Я его отправляю в Валахию, а потом разведать обстановку на Кавказе.
      ГЕРЦЕН. В Валахию, а потом разведать обстановку на Кавказе.
      БАКУНИН. Ничего нет смешного.
      ГЕРЦЕН. Тебе попался молодой, застенчивый человек, который хочет доказать свою преданность и ради этого готов сделать все, о чем ты его попросишь. Он приехал в Лондон, чтобы увидеть Всемирную выставку в Кенсингтоне, а ты отправляешь его в Валахию. Зачем? Ты же знаешь, что тебе ничего не нужно в Валахии.
      БАКУНИН. Откуда тебе известно, что мне там ничего не нужно?
      ГЕ р ц Е н. Потому что, если бы тебе там что-то было нужно, ты уже неделю постоянно говорил бы мне об этом. А вся эта чепуха с тайными поездками, секретными шифрами, фальшивыми именами, невидимыми чернилами - это все детские игры. Неудивительно, что Лиза, единственная из всех нас, полностью уверена в тебе. Ты посылаешь шифрованные письма и вкладываешь ключ к шифру в тот же конверт, чтобы адресат мог прочитать письмо.
      БАКУНИН. Признаю, это была ошибка, но события разворачиваются слишком стремительно.
      ГЕ р ц Е н. Где? В Валахии?
      БАКУНИН. Так. Мое уважение к тебе безгранично. Я тебя искренне люблю. Я надеялся, что смогу присоединиться к твоему лагерю, но твое высокомерное снисхождение к твоим… к тем, кто… короче говоря, будет лучше, если мы станем работать независимо и, если получится, останемся друзьями. Мне очень жаль, но ничего не поделаешь. (Уходит.) ОГАРЕВ. Надо его вернуть. Нельзя так.
      ГЕРЦЕН. ОН завтра вернется сам, как ни в чем не бывало.
      ОГАРЕВ, расстроенный, торопится за Бакуниным.
      ТУРГЕНЕВ (Огареву). Спокойной ночи! (Пауза.) Я неважно себя чувствую.
      НАТАЛИ реагирует так же, как Огарев, но резче, и выходит.
      Кстати, я был на Всемирной выставке в Кенсингтоне…
      НАТАЛИ возвращается.
      НАТАЛИ. Тата ждет меня. Ты отпустишь ее в Италию с Ольгой?
      ГЕ р ц Е н. Пока что никто не едет ни в какую Италию.
      НАТАЛ И. ТЫ не можешь запретить Мальви-де жить, где она хочет.
      ГЕРЦЕН. Но я могу не отпустить с ней Ольгу. Эта женщина сначала спрашивала, может ли она взять Ольгу на зиму в Париж, а теперь предлагает переехать с ней жить в Италию, потому что ты…
      Натали резко поворачивается на каблуках.
      А теперь еще и Тата хочет ехать с ними. Так вот, никто никуда не поедет!
      НАТАЛИ уходит.
      ТУРГЕНЕВ. В Кенсингтоне каждая страна мира имеет раздел, где демонстрирует свой уникальный вклад в достижения человечества. Но ни один из русских экспонатов - самовар, лапти, хомут - не является, в сущности, русским изобретением. Все они были завезены откуда-то еще сотни лет назад. И когда я ходил по выставке, мне пришло в голову, что если бы России не существовало, то ничего на этой громадной выставке не изменилось бы, вплоть до гвоздя на сапожной подметке. Помоги нам Господь, даже Сандвичевы острова демонстрируют какой-то особый тип каноэ. Но только не мы. Нашей единственной надеждой всегда была западная цивилизация, усвоенная образованным меньшинством.
      ГЕРЦЕН. НО ПОД цивилизацией ты понимаешь лишь твой образ жизни, твои удобства, твою оперу, твое английское ружье, твои книги, разбросанные на дорогой мебели… Как будто жизнь европейского высшего света - единственная жизнь, связанная с развитием человечества.
      ТУ Р Г Е Н Е В. Так и есть, если ты один из них. Я в этом не виноват. Если бы я был туземцем с Сандвичевых островов, то, скорее всего, высказывался бы за восемнадцать способов применения кокосового ореха, но я не с Сандвичевых островов. Именно поэтому, несмотря ни на что, мы с тобой на одной стороне.
      ГЕРЦЕН. НО Я пробивал свой путь, теряя кровь, потому что мне это было важно, а ты сидишь в моем окопе, надвинув шляпу на глаза, потому что для тебя ничто на самом деле не имеет большого значения. Вот почему, несмотря ни на что, мы никогда не будем на одной стороне.
      TATA босиком и в ночной рубашке выбегает к Герцену.
      TATA. Почему мне нельзя ехать? Мне почти восемнадцать! Я хочу быть художником, от этого зависит вся моя жизнь!
      ГЕРЦЕН. Хорошо - хорошо - поезжай! И Ольга тоже! Париж или Флоренция, какая разница? Тата, Тата, не забывай русский язык… (Обнимает ее.) ТУ р г Е н Е в (уходя). Когда ты не мог еще выехать из России… Впрочем, неважно… разбудите меня к завтраку, если я еще буду жив. (Уходит, проходя мимо Натали и желая ей спокойной ночи.) ГЕРЦЕН (всхлипывает). Ох, Натали!..
      НАТАЛИ ВЫХОДИТ вперед, но колеблется.
      Натали! Вот и выросла твоя Тата!
      ТАТА целует Герцена и убегает, задержавшись на мгновение, чтобы обнять Натали. Натали приближается. Что-то надломилось в ней. НАТАЛИ (издеваясь). "Ох, Натали! Вот и выросла твоя Тата!" Герцен испуган.
      ГЕРЦЕН. Как ты… как ты смеешь…
      НАТАЛИ (смеется и говорит между прочим). Натали была в полном порядке, ей просто так хотелось с кем-нибудь переспать, а Гервег казался посланцем небес…
      ГЕРЦЕН. Замолчи.
      Н AT АЛ и. Она боготворила тебя. А что толку от того, что ты молишься на нее теперь, когда ее уж нет? А старина Ieopr, стоя на коленях, преподал ей несколько уроков, которые, конечно, не в твоих привычках…
      Герцен закрывает уши руками.
      Не я потеряла Ольгу! Не вини меня в этом! Было уже слишком поздно! (Уходит.) Август 1862 г.
      ГЕРЦЕН по-прежнему на сцене, лицо закрыто руками.
      ГЕРЦЕН. Нет! Нет!
      С ним Огарев. У него в руках открытое письмо.
      ОГАРЕВ. ЭТО катастрофа. Полиция ждала Ветошникова на границе. Им все было известно. У них, видно, был агент среди твоих гостей. Надо признать, что Третье отделение хорошо знает, как проделывать такие штуки. Обыски провели у всех, кто упоминался в письмах Ветошникова, и еще нашли новые имена.
      ГЕРЦЕН. Я назвал имя Чернышевского! В постскриптуме!
      ОГАРЕВ. Слепцову удалось уйти. Он в Женеве. Говорит, что было арестовано тридцать два человека… "Земля и Воля" перестала существовать.
      ГЕ Р Ц Е Н (сердито). Я говорил тебе, что "Колокол" не сможет им помочь, открыто встав на их сторону, он только себя погубит. Что и произошло…
      ОГАРЕВ (С вызовом). И что из этого? Мы же не издатели, мы, кажется, революционеры, у которых есть свой журнал, разве не так? Саша, Саша, разве ты не видишь? Эти мальчики, которые теперь под арестом, это же мы с тобой - там, на Воробьевых горах, когда поклялись отомстить за декабристов. (Уходит).
      Сентябрь 1864 г.
      Ночь. НАТАЛИ В ночной рубашке подходит к ГЕРЦЕНУ.
      НАТАЛ и. Я не могу заснуть. (Притворяется, по-детски). Я хочу, хочу!
      ГЕРЦЕН (мягко). Да… да… иди, ложись, я сейчас приду.
      НАТАЛИ. Правда?
      ГЕРЦЕН. Обещаю.
      НАТАЛИ. ЕСЛИ МЫ уедем в Швейцарию, все снова будет хорошо. Я знаю. Там будет по-другому. Почему бы не уехать, почему?
      ГЕРЦЕН. Да! Почему бы нет? Ник не хочет уезжать, но он поедет, если сможет взять с собой Мэри. Чернецкий говорит, что такого пейзажа, как здесь, там наверняка не будет. Но он сможет перевезти типографский станок. Может быть, нам удастся спасти "Колокол", если мы начнем французское издание… И в Женеве теперь сотни русских беженцев.
      НАТАЛИ. ТЫ будешь ближе к Тате и Саше. Мы все снова сможем быть счастливы! А что здесь, в Англии, такого, чего тебе будет не хватать?
      ГЕРЦЕН (думает). Английской горчицы.
      Один из близнецов начинает плакать вдалеке, в комнате наверху.
      НАТАЛИ. ЭТО наша Лола. Пойду ее успокою. Мы сможем отметить третий день рождения близнецов в Париже, по пути! В Париже, Александр!
      Октябрь 1864 г.
      Ночь.
      МЭРИ присоединяется к ОГАРЕВУ, который выпил лишнего. Он поет обрывок песни по-русски.
      МЭРИ. Куда ты дел Генри? Я его отправила за тобой в паб.
      ОГАРЕВ. После того случая меня туда больше не пускают. Они не могут отличить болезнь от невоздержанности. Вот теперь, например, это невоздержанность.
      МЭРИ. Как-как? Я бы просто сказала - наклюкался, и все. Эх, ваше высочество!
      ОГАРЕВ. Да, некогда я владел четырьмя тысячами душ. Мое перевоспитание идет медленно, но верно.
      М э Р и. А теперь он еще придумал, что мы с Генри поедем и будем жить на какой-то альпе.
      ОГАРЕВ. Не на альпе, а на озере, говорят - красивом. Давай сядем и обсудим. (Ложится на землю.) Это грустная русская история. Я получаю жалованье в "Колоколе", из кармана Александра. Но… если хочешь, мы можем остаться в Лондоне.
      МЭРИ. И что мы здесь будем делать? Я к своей работе не вернусь!
      ОГАРЕВ. Тамошние коровы славятся красотой.
      МЭРИ. Как они разговаривают, по-швейцарски?
      ОГАРЕВ. ОНИ никак не разговаривают, они - коровы. Но в Женеве говорят по-французски.
      МЭРИ. Я французским никогда не занималась.
      ОГАРЕВ (не стесняясь). Это-то я помню.
      МЭРИ (рассерженно). Если ты так, можешь отправляться один.
      ОГАРЕВ. Мэри, Мэри… Я без тебя никуда не поеду.
      МЭРИ. Еще бы ты поехал. Ты без меня недели не протянешь. (С трудом поднимает его и ведет, поддерживая.) Ты мой русский аристократ.
      ОГАРЕВ. МЫ были просто дворяне. Я был поэтом.
      МЭРИ. Аристократический русский поэт… Я бы и во сне такое не решилась увидеть… а вот же, это жизнь, просто жизнь, в конце концов.
      Апрель 1866 г.
      Револьверный выстрел… попытка покушения на царя Александра.
      Май 1866 г.
      Женева. Кафе-бар.
      СЛЕПЦОВ, которого мы видели последний раз в доме у Герцена четыре года назад, сидит за столиком, листая "Колокол". Входит ГЕРЦЕН.
      ГЕРЦЕН. Простите, Слепцов, что заставил вас ждать.
      СЛЕПЦОВ (пожимая плечами). Вы уже здесь.
      ГЕРЦЕН. ВЫ читаете "Колокол"?
      СЛЕПЦОВ. Просто кто-то оставил его у стойки. Вы же, наверное, и оставили. "Колокол" теперь никто не читает.
      ГЕРЦЕН (пауза). Вы сказали, что дело срочное.
      СЛЕПЦОВ.Я буду vin rouge1.
      ГЕРЦЕН. У них, должно быть, есть. Спросите.
      СЛЕПЦОВ (смеется). Извините, если мои нигилистские манеры неуместны в обществе революционера-миллионщика.
      ГЕРЦЕН. ЧТО вам нужно? 1 Красное вино.
      СЛЕПЦОВ. Ваша братская поддержка. Четыреста франков.
      ГЕРЦЕН. На что?
      СЛЕПЦОВ. Напечатать тысячу листовок о покушении Каракозова на царя.
      ГЕРЦЕН. Если в вашей листовке написано, что Каракозов - помешанный фанатик, что его револьверный выстрел был бессмысленной дуростью, которая не приблизит падение династии Романовых ни на один день, что, по сути, эта попытка убийства стоила жизни одной вороне, - тогда я вам дам четыреста франков.
      СЛЕПЦОВ (спокойно). Нет, там это не написано.
      ГЕРЦЕН. Так почитайте мою статью. По крайней мере, мои выстрелы в царя попадают в цель.
      Слепцов смеется. Герцен жестом просит счет.
      Русский народ - это единственная великая нация, у которой еще есть в запасе ход. А Каракозов хочет нас его лишить. Убийца подстерегает на углу со своим пистолетом, своей бомбой, своей убийственной простотой… и народ идет не в ту сторону, словно стадо коров к открытой могиле. Ваш герой Чернышевский согласился бы со мной. Он был против террора. У нас с ним было больше общих взглядов, чем разногласий. Мы дополняли друг друга. СЛЕПЦОВ. ЕГО будет не просто спросить, он отбывает четырнадцать лет каторги. Не так ли? Относительно вас и Чернышевского позвольте сказать, что я по этому поводу думаю. Между вами нет ничего общего. В вашей философии жизни, политических взглядах, характере, мельчайших деталях частной жизни вы и Чернышевский так далеки друг от друга, что дальше некуда… Молодое поколение раскусило вас и отвернулось с отвращением. Нас не интересует ваша занудная, избитая, сентиментальная привязанность к воспоминаниям и устаревшим идеям. Уйдите с дороги - вы отстали от времени. Наше будущее не связано с медленным движением слепых и тупых подземных сил. Мы берем будущее в свои руки. Так что забудьте, что вы великий человек. На самом деле вы мертвец. (Слепцов уходит.) ОФИЦИАНТ приносит счет.
      ОФИЦИАНТ. M'sieur - l'addition1. 1 Ваш счет, месье (фр-)Август 1868 г.
      Швейцария.
      ГЕРЦЕНУ 56 лет; ему осталось жить меньше двух лет. Он сидит в саду взятой в аренду виллы рядом с Женевой. Появляется ЛИЗА, которой почти десять лет. Она пятится и тянет за собой длинную веревку. Входит САША, которому уже двадцать девять. Он сопровождает свою хорошенькую жену, итальянку ТЕРЕЗ и НУ, которая толкает детскую коляску.
      ЛИЗА. Ну, давай же!
      САША. Что ты с ней делаешь?
      Л и з А. Я ее буду доить.
      САША. У нее нет молока.
      ЛИЗА. Откуда ты знаешь?
      САША. У нее еще не было детей.
      ЛИЗА (изумлена; она открыла для себя новое явление). Как? Ах… Так вот почему у Терезины есть молоко?..
      Веревка дергается, выскальзывает у нее из рук, и она убегает вдогонку.
      ТЕ Р Е з и НА. Che cosa ha detto di me?1 САША (любовно). Niente…2 1 Что она обо мне сказала? (ит.) 2 Ничего (ит.).
      ТЕ Р Е з и н А. На detto il mio nome1. САША. Vuole mungere il vitello e non ha capi-to per il latte materno2.
      Они тихо смеются вдвоем, Терезина - чуть стесняясь. Голос Натали, ругающей Лизу, становится громче. Входит НАТАЛИ - она расстроена, нервна, слезлива. Заглядывает в коляску.
      Н АТАЛ и. Знаете, я ведь убила двух своих малюток.
      САША. Не надо…
      НАТАЛИ (Терезине). Я убила их тем, что хотела, чтобы все было по-моему.
      САША. Терезина не говорит по-французски, только по-итальянски.
      НАТАЛИ. Ха! Она и по-итальянски-то не говорит. (Громко, чтобы услышал Герцен.) Ты разочаровал отца. Итальянская крестьянка замужем за Герценом!
      ГЕ р ц Е н. Я… Довольно!
      Натали снова начинает всхлипывать.
      НАТАЛИ. Простите. Простите. 1 Она упомянула мое имя (ит.). 2 Она хочет подоить теленка, она не знала, что такое материнское молоко (ит.).

      САША. Она не крестьянка. Она-пролетарий.
      САША И ТЕРЕЗИНА продолжают движение и скрываются из виду.
      НАТАЛИ (Герцену). Ты говорил, подожди до весны, а я сказала - нет, нет, я хочу уехать сейчас, немедленно, я хочу, я хочу… Ты говорил, езжай прямо на юг, а я сказала - нет, нет, я хочу снова увидеть Париж, я хочу, я хочу… А в Париже была дифтерия, и она унесла наших мальчика Лолу и девочку Лолу… Зачем ты позволил мне сделать по-моему?!
      ГЕРЦЕН. Натали… ну что теперь… Натали…
      НАТАЛИ. Я не настоящая Натали. Настоящая Натали на небесах. (Петляя, уходит в глубь сада.) ГЕРЦЕН (зовет). Тата… Тата!..
      Входит ТАТА. ЕЙ 23 года, и она стала помощником и наперсником Герцена.
      ТАТА. Я здесь… Что?
      ГЕРЦЕН. Ольга не приехала?
      ТАТА. Нет, еще нет. Чернецкий приходил, принес что-то для Ника и заодно привел с собой Бакунина. ГЕРЦЕН. Бакунин? У нас же тут семейный праздник…
      ТАТА. ОН скоро уйдет, вместе с Чернецким - тебе Бакунин пойдет на пользу, будет с кем поспорить. С нами тебе скучно, и ты так хорошо себя ведешь… (Целует его.) ГЕРЦЕН. Как только Ольга приедет, приведешь ее сразу ко мне, да? Может, экипаж не успел на станцию.
      ТАТА. Наверняка успел. Я пойду посмотрю, не едут ли.
      ТАТА уходит. Входят ОГАРЕВ и БАКУНИН. Огарев без носков и с палкой, которую он передает Бакунину в то время, как сам разворачивает помятый пакет.
      ОГАРЕВ (доволен). Мэри нашла мои носки. Я думал, что больше их никогда не увижу. Они были на мне перед тем, как я потерял сознание. Интересно, ей их отдали в полицейском участке?
      БАКУНИН. Натали открыто живет с Герценом, так почему тебе нельзя привести Мэри? В его представлении о приличиях нет никакой логики.
      ОГАРЕВ. Ну, не затевай… (Подходя к Герцену.) Посмотри, кто здесь.
      ГЕРЦЕН. А-а… Международное братство социал-демократов, и Огарев вместе с ним.
      БАКУНИН.Я распустил Братство. Моя новая организация называется Социал-демократический союз. Не хочешь вступить?
      Огарев и Бакунин садятся. Огарев с некоторым трудом надевает носки.
      ГЕРЦЕН. Какие цели вы преследуете?
      БАКУНИН. Отмена государства освобожденными рабочими.
      ГЕ р ц Е н. Это разумно.
      БАКУНИН. Тогда с тебя двадцать франков.
      ГЕ р ц Е н. Я дам тебе экземпляр "Колокола". Это последний. Они не хотят нас в Женеве, ни по-русски, ни по-французски. Не знаю, зачем я сюда приехал. Пока мой кошелек был открыт для них, русские презирали меня. Я давал и давал, пока не устал давать. И уж тогда они ополчились на меня по-настоящему. Эти "новые люди" - сифилис нашей революционной похоти. Они плюют на все, что прекрасно или человечно, в прошлом или настоящем.
      БАКУНИН. Старой морали больше нет, а новая только формируется. Они попали в щель. Но у них есть отвага и страсть. В ненависти к молодым всегда есть что-то от старческого маразма. Самому молодому из моих новых соратников всего шестнадцать.
      ОГАРЕВ. ТЫ имеешь в виду Генри?
      БАКУНИН. Нам важен каждый голос. Я сейчас занят преобразованием моего Союза в женевское отделение Интернациональной ассоциации рабочих Маркса.
      ГЕРЦЕН. НО… Маркс хочет завладеть государством, а не отменить его.
      БАКУНИН. Это ты в самую точку попал.
      ГЕ р ц Е н. В какую точку?
      БАКУНИН. ЭТО секрет.
      ГЕРЦЕН. НО я состою членом Союза.
      БАКУНИН. Да, но внутри Союза есть еще Секретный Союз.
      ГЕ р ц Е н. И какой там членский взнос?
      БАКУНИН. Сорок франков.
      ГЕРЦЕН. Нет, пожалуй, не стоит.
      БАКУНИН. Ладно, я тебе все равно скажу.
      ГЕРЦЕН. ТЫ слишком щедр!
      БАКУНИН. Маркс этого не знает, но Союз станет троянским конем внутри его цитадели! Я уважаю Маркса. Мы оба стремимся освободить рабочего. Но Маркс хочет освободить рабочего как класс, а не как индивидуума. Такая свобода связана диктатурой рабочего класса. Но настоящая свобода спонтанна. Подчиняться какой-либо власти унизительно для духовной основы человека. Любая дисциплина порочна. Нашей первой задачей будет разрушить власть. Второй задачи не существует.
      ГЕРЦЕН. НО твоих - наших - врагов в Интернационале десятки тысяч.
      БАКУНИН. ВОТ тут и пригодится мой Секретный Союз - сплоченная группа революционеров с железной дисциплиной, подчиняющаяся моей абсолютной власти…
      ГЕРЦЕН. Погоди…
      БАКУНИН. Дни Маркса сочтены. Все практически готово, за исключением нескольких досадных мелочей. Я тебя больше никогда ни о чем не попрошу…
      Его перебивает появление ТАТЫ, которая выходит из дома, ведя за собой ОЛЬГУ. Общее движение… МАЛЬВИДА, САША И ТЕРЕЗИНА, НАТАЛИ, которая более или менее пришла в себя. Прислуга накрывает чай для всех на столе в саду. Все собираются за этим столом.
      Герцен будто ожил с приездом Ольги. Он идет ей навстречу. Они целуются.
      ГЕРЦЕН (быстро). Я не услышал экипажа! Тебя встречали на станции? На границе все было в порядке? Как ты модно одета! Что? Что с тобой?
      Ольга смотрит на Мальвиду в смущении.
      Ох… ты забыла русский?
      ОЛЬГА. Просто… мы с Мальвидой теперь говорим по-итальянски!
      ГЕРЦЕН. Ну, ну и что в этом такого, в конце концов. Мы сами полжизни говорим по-французски! Самое главное, что ты здесь. (Малъвшк) Добро пожаловать!
      САША (Ольге). Ты стала тетей!
      Ольга реагирует, как положено, на Терезину и на коляску. Она уже знакома с Терезиной.
      М АЛ ь в и ДА. Надо же, какая роскошь, Александр! Мы к такому не привыкли. Надолго вы сняли эту виллу?
      ГЕРЦЕН. ТОЛЬКО на месяц. Из вашего окна вид на озеро.
      МАЛЬВИДА. На озеро и на другой берег.
      Мальвида присоединяется к остальным. Герцен возвращается в свое кресло, отставленное несколько в сторону от стола с чаем. За столом все ввосьмером - Лиза отсутствует - начинают разговор…
      САША (Бакунину). Двадцать франков? На самом деле меня мало интересует политика, я преподаю физиологию.
      НАТАЛИ (Огареву). Тата написала ее чудесный портрет - так Саша с ней и познакомился.
      ОГАРЕВ. ТЫ по-прежнему занимаешься живописью?
      TATA. Нет. У меня не было особых способностей.
      НАТАЛИ. Глупости. (Герцену.) Что же ты, Александр…
      БАКУНИН. Семь уровней человеческого счастья! Первый - умереть, сражаясь за свободу; второй - любовь и дружба; третий - искусство и наука; четвертый - сигары; пятый, шестой, седьмой - вино, еда, сон.
      Аплодисменты и возражения.
      ОГАРЕВ. Первый - любовь и дружба…
      МАЛЬВИДА. Первый - поднять человека на тот уровень, на который он способен!
      НАТАЛИ. Александр…
      ТАТА. Оставь его. Он плохо спал ночью.
      Н АТАЛ и. А кто хорошо спал? Где Лиза? У меня голова болит.
      М АЛЬВИДА (обращаясь к Натали). Я свято верю во фланель. 1ерцен спит.
      Ему снятся Тургенев и Маркс. Прогуливаясь, они появляются в поле зрения неправдоподобной парой.
      ГЕРЦЕН. Маркс!
      Они не обращают на него внимания.
      ТУРГЕНЕВ. Добролюбов однажды написал в "Современнике", что я модный романист, который путешествует в свите одной певички и организует ей овации в провинциальных театрах за границей… После этого остается переехать жить на Сандвичевы острова. Как вы думаете, Маркс?
      МАРКС. Сандвичевы острова? Так же, как и Россия, и по той же причине Сандвичевы острова к делу не относятся. Как класс, который борется за свою судьбу с угнетающим его классом, пролетариат Сандвичевых островов пока не сформировался. Я бы не советовал - пропустите все веселье. Но мой диалектический материализм еще и до Сандвичевых островов доберется. Мы, может быть, не доживем до этого, но когда катаклизм случится, это будет великолепно… Индустриализация непрерывно расширяется, чтобы насытить рынок самоварами, каноэ, матрешками, которые вкладываются одна в другую… Рабочий все более и более будет отдаляться от результатов своего труда до тех пор, пока Капитал и Труд не сойдутся в смертельном противоречии. Затем наступит последняя титаническая схватка. Финальный поворот великого колеса прогресса, которое должно раздавить поколения трудящихся масс ради конечной победы. Тогда наконец единство и смысл исторического процесса станут ясны даже последнему островитянину и последнему мужику. Разбитые жизни и ничтожные смерти миллионов будут осознаны как часть высшей реальности, высшей морали, которым бессмысленно сопротивляться. Мне видится красная от крови Нева, освещенная языками пламени, и кокосовые пальмы, на которых болтаются трупы по всей сияющей дороге от Кронштадта до Невского проспекта… ГЕРЦЕН (Марксу). На этой картине что-то не так. Кто этот диалектический Рыжий Кот, с его ненасытной жаждой человеческих жертвоприношений? Этот Молох, который обещает, что все после нашей смерти будет прекрасно? История не знает цели! У нее нет либретто. Каждую минуту она стучится в тысячи ворот, и привратником тут служит случай. Нужны ум и смелость, чтобы пройти свой путь, пока этот путь переделывает нас, и нет другого утешения, кроме зарницы личного счастья… но если ничто не предопределено, то, значит, все возможно - и именно в этом наше человеческое достоинство.
      Маркс и Тургенев не обращают на него внимания и, прогуливаясь, удаляются. Герцен наполовину сползает с кресла. Огарев это видит и подходит к нему. (Проснувшись.) Ничего, ничего… Идея не погибнет. То, что обронили мы, поднимут те, кто идет за нами. Я слышу их детские голоса там, на Воробьевых горах.
      ОГАРЕВ (смеется). "Отомстить за декабристов". И что мы теперь им скажем?
      ГЕРЦЕН. Надо двигаться дальше, и знать, что на другом берегу не будет земли обетованной, и все равно двигаться дальше. Раскрывать людям глаза, а не вырывать их. Взять с собой все лучшее. Люди не простят, если будущий хранитель разбитой скульптуры, ободранной стены, оскверненной могилы скажет проходящему мимо: "Да, да, все это было разрушено революцией". Разрушители напяливают нигилизм, словно кокарду. Они разрушают и думают, что они радикалы. А на самом деле они - разочаровавшиеся консерваторы, обманутые древней мечтой о совершенном обществе, где возможна квадратура круга, где конфликт упразднен по определению. Но такой страны нет, потому она и зовется утопией. Так что пока мы не перестанем убивать на пути к ней, мы никогда не повзрослеем. Смысл не в том, чтобы преодолеть несовершенство данной нам реальности. Смысл в том, как мы живем в своем времени. Другого у нас нет.
      БАКУНИН (закуривая сигарету). Ну вот, счастливая минута.
      НАТАЛИ. Будет гроза.
      Входит ЛИЗА с оборванной веревкой.
      ЛИЗА (показывая веревку). Смотри, порвалась! ГЕРЦЕН. ТЫ не поцелуешь меня? ЛИЗА. Да. (Целует его по-мальчишески.)
      Зарницы. Веселые испуганные возгласы… Затем гром и новые возгласы… И быстрое затемнение.
      Конец
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

22.07.2008