История – великий целитель. Слабой дымкой окутывает она прошедшие годы, безболезненно и легко размывает очертания их и почти незаметно отодвигает в тот вечный сумрак, где уже ничего различить нельзя. Ночь забвения – единственная, что длится без перерывов. Невозможно ничего удержать, и, скорее всего, удерживать ничего не надо. Умение забывать помогает человечеству жить.
      И все же в истории существуют моменты, будто созданные, чтобы привлечь наше внимание. Странно мерцая, приковывают они к себе взгляд и, как в гипнотическом сне, тревожат сквозь годы и даже тысячелетия. Напрягая зрение, всматриваемся мы в то, что когда-то происходило: выхватываем неожиданные детали, заново оцениваем исторических персонажей. Аромат черной древности возбуждает умы. Тайны событий, подлинные и мнимые, будоражат воображение. Что заставило орды гуннов двинуться, сметая народы, и перекроить карту Европы? Почему Ганнибал после победы при Каннах, находясь в зените могущества, не двинул войско на Рим, а бесцельно, целых четырнадцать лет бродил по Апеннинскому полуострову? И зачем Иуда Искариот предал Христа: тридцать три сребреника по тем временам не такие уж большие деньги?
      Мы всегда будем думать над этими и другими вопросами. Каждое новое поколение извлекает из них свое. И нас не смущает то, что при анализе тех или иных моментов истории, мы руководствуемся не традициями и моралью эпохи, которая далека от нас, а категорическими императивами своего времени. Мы навязываем истории чуждый ей образ мыслей, мы рассматриваем дела и выносим суждения, основываясь на законах, родившихся вместе с нами. Это – диктатура будущего над прошлым, террор дня сегодняшнего по отношению к вечности. И хотя затворник с улицы Сент-Оноре утверждал в страстной речи, что террор – это всего лишь «быстрая справедливость», однако торжество такой справедливости он в конечном счете испытал на себе.
      Прошлое также мстит восстанием неожиданных истин. Свет внезапного откровения сияет не только по дороге в Дамаск. Ослепленные им, как молнией, мы еще долго смаргиваем сиреневый туман в глазах, смутные надрывные пятна, оплывающую фактуру прежде ясного мира. Мы до боли таращимся, пытаясь восстановить его целостность, но когда картина предстает перед нами опять, она к нашему изумлению оказывается не такой, как раньше: благо оборачивается злодеянием, герой – преступником, а вчерашние незыблемые аксиомы – легким прахом, который хрустит под ногами. И тогда мы начинаем догадываться, что истина – грандиозна, и что правда – лишь та ее часть, которую способна вместить наша душа, и что сколько бы ни было правд, они все-таки далеки от истины, охватить которую целиком нам не удастся, видимо, никогда.
      Нечто подобное происходит, по-видимому, и сейчас – с той, кого за неимением лучшего начали называть просто Дева. Фантастическая судьба ее, сверкнувшая, как метеор, отодвинувшись в прошлое, уже распадается на фрагменты. Ее разрезают на отдельные дни, часы и минуты, на отдельные жесты и фразы, на сказанное и несказанное. И, конечно, каждый из нарезающих убежден, что ему одному дано прозреть настоящую правду. И, конечно, каждый отстаивает ее в ряду других, забывая, что правда – это лишь весьма скромная часть истины. Публикаций о Жанне много, даже чрезмерно много; тема эта до сих пор актуальна и порождает страсть рыться в горячем материале, но температура живых углей, пока еще такова, что исследователи кричат и роняют обжигающие подробности. В результате большинство публикаций не имеет никакого отношения к реальной Жанне. Это либо истерические триллеры в духе известных «сестер» о пророчице, вознесенной на небо, и судящей оттуда нас, грешных, либо благостные «жития» близких к «сестрам» «иоаннитов», либо уж совсем скандальные «разоблачения», вроде тощей брошюрки некоего Курацкого «Я был мужем Жанны». Кто такой Иосиф Курацкий? Откуда он вообще взялся? Это – пена, которая закипает вокруг любого исторического катаклизма.
      Основа всех спекуляций, конечно, – удручающая скудость материалов. Не сохранилось ни единой строки, начертанной рукой Жанны, ни одного письма, ни одного хоть сколько-нибудь достоверного документа. Пленки с записями того периода, были позже изъяты и, видимо, уничтожены. Мы располагаем лишь любительскими фотографиями, как правило, не очень высокого качества. Именно это, скорее всего, и дало основания Константину Магносу утверждать, что на фотографиях изображены три разные женщины; правда, одного типажа и профессионально загримированные. Автор прямо пишет, что никакой Жанны – Иоанны, Девы – не существовало, а была исключительно хорошо, видимо руками спецслужб, сработанная дезинформация, виртуальный мираж, вызванный к жизни политической необходимостью и исчезнувший так эффектно, как только цели дезинформации были достигнуты. Кстати говоря, здесь тоже брезжит какая-то особая правда.
      Частности, как всегда, затмевают главное. Вполне приличная исследовательская работа В. К. Лаврова, целиком посвященная хронике того злосчастного дня, солнечного туманного утра, когда грянул трагический выстрел, фактически этим утром и завершается: растерянными «бойцами» великой «армии», низким звериным гудком местной фабрики, где сразу же узнали о происшедшем, подхватившими этот гудок пронзительными криками паровозов и огромной трепещущей в небе простыней черных птиц, сорванных какофонией звуков и плывущих в сторону Киева. Как известно, В. К. Лавров придерживается теории заговора. И однако, будучи весьма убедительным в том, что касается собственно политической подоплеки событий, опираясь на ряд свидетельств, истинно уникальных и добытых чуть ли не с риском для жизни, высказав несколько блестящих догадок о роли тех или иных людей, оставшихся за кулисами, он тем не менее не ответил на самый главный вопрос – почему? Почему все случилось именно так?
      Вопрос этот до сих пор не имеет ответа. Обе наличествующие к настоящему времени монографии: Б. В. Аверин «Жанна, история» и Лариса Гарденина «Материалы к жизнеописанию Девы», несмотря на все их достоинства, страдают, к сожалению, теми же характерными недостатками. Созданные буквально по трепещущим вехам событий, по живым, посверкивающим еще каплям крови, они, тем не менее, эту кровь как будто не замечают. Оба автора, историк и литератор, вышли из университетской среды, и академическая отстраненность, по-моему, невозможная, когда свидетельствуешь о Жанне, искажает не только суть, но даже форму повествования. К тому же оба исследователя не свободны от интеллектуальных пристрастий. И потому в темпераментной «Истории» Жанны, выпущенной уже тремя тиражами и ставшей бестселлером, Б. В. Аверин трактует Деву исключительно как мессию, забывая о том человеческом, слабом, что в ней действительно было (этакое монофиситство, не слишком отличающееся от благостных повествований «иоаннитов»), а Лариса Гарденина, как и положено кандидату философских наук, будто в пику ему, избегает даже упоминаний о чем-либо таком сверхъестественном, находя в тех случаях, когда отсылки все-таки избежать нельзя, совпаденческие, чисто рациональные объяснения непонятному. Странно выглядит ее железная логика там, где исследование выходит за рамки умозрительного материализма. Автор видит фактуру, но не воспринимает смысл происшедшего. Ни Аверину, ни Гардениной так и не удалось совместить божественное и человеческое в одном образе. И достойный прискорбия результат их весьма объемных трудов воспоследовал, наверное, потому, что оба исследователя никогда непосредственно не встречались с Жанной, не слышали ее голоса, не чувствовали на себе взгляд ее ярких глаз. А без этого, по моему глубокому убеждению, любой материал о Деве бесплоден.
      Я не был в Киеве в те решающие дни сентября, когда колонны манифестантов блокировали здание парламента на Крещатике. Я там не был, о чем до сих пор сожалею, и не участвовал в «великом стоянии». Зато я находился в Москве в те мокрые и солнечные одновременно дни октября, когда прибывшая из Киева специальная правительственная делегация подтвердила результаты голосования, впрочем давно уже всем известные по сообщениям прессы, и от имени граждан пока еще независимой Украины предложила знаменитый теперь «народный законопроект». Я видел, как обнимались, кричали и даже плакали люди на улицах. Как они брались за руки и шли по Тверской, по Воздвиженке, по просторному Цветному бульвару. Телевидение потом не раз прокручивало эти великолепные кадры. Все были братьями в тот необыкновенный день, все любили друг друга, и не было ни у кого ни ненависти, ни подозрений. Такое уже никогда в жизни не забывается.
      И поэтому я не намерен, как принято ныне, восстанавливать некую «историческую справедливость». Я не буду никого осуждать и не жажду разоблачать какие-либо заговоры и интриги. Однако я хотел бы сказать ту правду, которую вижу именно я и которую вместе со мной, наверное, чувствуют очень и очень многие.
      Может быть, я впадаю здесь в известное заблуждение. Может быть, свое личное видение этих дней я ставлю выше закономерностей объективно-исторического процесса. Но объективность истории меня сейчас не слишком волнует. Я расскажу свою правду, которая вовсе не претендует на истину. Только мне кажется почему-то, что без этой правды истина, скорее всего, будет неполной.

      В истории любого свершения интереснее всего тот момент, когда человек, прежде живший, как все, вдруг распахивает глаза и осознает свое истинное предназначение. Робеспьер, явившийся к Жану Жаку Руссо и после беседы с ним осознавший, что мир должен быть устроен разумно и справедливо; Ференц Лист, услышавший выступление Паганини и, как выразился один из биографов, «сжегший на этом костре свое музыкальное прошлое»; Мартин Лютер, приколотивший на воротах виттенбергской Замковой церкви 95 тезисов против индульгенций. Прежде всего – это красиво. Вот – само озарение, а вот – неумолимое претворение его в жизни. Вот – зов судьбы, а вот – человек, внемлющий ему с юношеским нетерпением. Большинство подобных моментов возникают, скорее всего, задним числом, но у будущего, вероятно, есть свое право на прошлое.
      И здесь нас ожидает жестокое разочарование. Ни один эпизод из ранней юности Жанны, ни один ее шаг, ни одно из считающихся достоверными тогдашних ее высказываний не свидетельствуют о «Гласе Господнем», некогда прозвучавшем над ней, озарившем ей душу и недвусмысленно предуведомившем об избранничестве. Ни один, пусть даже косвенный факт не подтверждает легенду, столь красочно изложенную иоаннитами: жаркий июльский полдень, травяные луга, растекшиеся от горизонта до горизонта, девушка, по смутному настроению вдруг отстающая от своих подруг, яростный стрекот кузнечиков, грозные бронзовые жуки, надвигающаяся от жаровни леса черная грозовая туча, ветер, погнавший по выбеленному проселку столб пыли, быстрая тишина, испуг, брызги лютиков, сердце, колотящееся от зноя, болезненная ломота в висках… И вдруг – от ближайшей рощи, покрытой уже тенью ненастья, отделяется и, как призрак, не трогая задохнувшихся трав, плывет через луг фигура в монашеском одеянии: развеваются складки, поднимается от груди пергаментная рука, зажигается нимб, прозрачный на фоне лохматого облака… Краешек неземного огня касается девушки. Радостно вскрикивает она, и сердце ее исполняется живительной благодати… Картина Нестерова «Видение отроку Варфоломею».
      Точно так же обстоит дело и с «версией голосов», отстаиваемой фанатичными «сестрами». Никакими документальными доказательствами наличие «голосов» у Жанны не подтверждается. Слуховые галлюцинации не зафиксированы ни врачами, к которым, конечно же, обратились бы испуганные родители, ни ее одноклассниками, заметившими бы непременно, что «девочка заговаривается». Дети гораздо более наблюдательны, чем обычно считают. Версия «Гласа Господня» вообще вызывает сомнения. Поведение Жанны – об этом твердят все, кто знал ее в данный период – не менялось вплоть до самого отъезда из города. Озарение, если оно и было, ничем не проявило себя. И хотя Бог (или ангел попущением Божьим), разумеется, может обратиться к кому угодно со словом своим – ибо сказано, что «неисповедимы пути Господни» – все же кажется, что для миссии, требующей от человека отдачи всех сил, можно было бы отыскать более приемлемую кандидатуру. Здесь, наверное, подошел бы фанатик, типа Савонаролы. А в призвании слабой девочки просматривается либо слепая прихоть судьбы, либо гордость того, кто не выбирает средств для достижения цели. Искра божественного способна одухотворить даже глину. Трубы судьбы звучат одинаково для всех смертных.
      Впрочем, не будем больше задерживаться на богословской схоластике. Обратимся непосредственно к той, кому предстоит такое удивительное превращение. Мы пока не видим в этой девочке ничего особенного, у нее – косички, перевязанные обычными школьными ленточками, у нее – чрезмерно растянутый рот, как у лягушки из сказок, слишком выпуклые глаза, тоже, кстати, немного напоминающие лягушачьи; она, как все девочки на фотографиях, глядит исподлобья; брови у нее сведены, она, видимо, хочет казаться взрослей и серьезней. Ее нельзя назвать ни красавицей, в которой уже дышит судьба, ни уродиной, чья отверженность тоже может служить залогом необыкновенного будущего. Не видно жаворонка, чья песня вскоре прозвучит в небе. Взору непредвзятого наблюдателя просто не на чем задержаться. Тысячи таких фотографий ежегодно ложатся в альбомы, чтобы пожелтеть затем, выцвести, покрыться сеточкой ломких трещин, перейти из рук в руки и наконец исчезнуть вместе со своими оригиналами. Время уносит все, что попадает в его темный поток. Мы видим ее на обязательном групповом снимке класса: эти хмурые мальчики и девчонки, быстро рассеявшиеся по жизни; они будут потом говорить о той, с которой когда-то учились, тужиться в интервью, раскапывать существенные и несущественные подробности, рыться в прошлом, выворачивая неприглядные бытовые отходы, вспоминать то, что было, а чаще, – и то, чего не было, оживляя бесплотные тени красочными деталями. И неважно, что большинство деталей созданы их взбаламученным воображением. Кто же знает, в кого надо вглядываться с мучительным беспокойством сейчас, чтобы позже и взгляд этот, и эти подробности стали частью истории.
      Мы видим Жанну вместе с ее родителями. Мать глядит в объектив, и взгляд ее спокоен и безмятежен. Работает она в бухгалтерии небольшой мебельной фабрики: школьным почерком переносит слова и цифры из одной ведомости в другую. Жизнь проходит под скрип пера и шелест громадных лип за окнами. Ни единого замечания в течение тридцати лет службы. Деньги, которые ей вскоре начнут присылать, она без раздумий отдаст местной больнице. Зачем они мне? – скажет она какому-то особо назойливому репортеру. Фантастическая история дочери ушла внутрь, пережита в тишине и упрятана от глаз посторонних. Никто не слышал от нее ни одной жалобы… Вот – отец, работающий инженером на той же мебельной фабрике. Никакого такого «инферно» не чувствуется в его сдержанной манере общения. Напрасно наседают на него журналисты, жаждущие сенсационных материалов, напрасно дежурит у дома бригада напористых телевизионщиков. Я не даю интервью, заявит он сразу же после Севастопольского триумфа. И точно отрежет ножом – действительно больше не сказав о Жанне ни слова. Рассуждения о демонизме или непорочном зачатии проходят мимо его сознания. Он не читает газет, не смотрит телевизор и не слушает радио. Словно живет в каком-нибудь девятнадцатом веке, а не в конце двадцатого. Через месяц после трагедии, имевшей место в широкой пойме Ивотки, он, как всегда, выходит рано утром из дома, но сворачивает почему-то не к фабрике, а на Подольскую улицу – спускается по ней примерно до середины, оборачивается и слабо машет рукой. Кому он машет и что он видит при этом, остается неясным. Ноги его подгибаются, и он мягко садится на землю. А когда приезжает «скорая», вызванная прохожими, обнаруживается, что он уже мертв.
      Трагедия таким образом продолжается. Зверь, единожды пробудившийся, требует новых и новых жертв. Однако до этой финальной страницы пока еще далеко. Тиха еще пыль, окутывающая улицы города, и умиротворенны закаты, горящие в вечерних пустотах реки. Все еще пока впереди. Жанна, как и прочие, преодолевает трудности всеобщего среднего образования. Учится она не лучше, но и не хуже, чем большинство ее сверстников. В классных журналах, в основном, видны оценки «хорошо» и «отлично». Редкие тройки по математике не портят общей картины. Никакими особенными талантами девочка не выделяется. Вполне средняя сообразительность и вполне сносное умение осваивать нудноватый школьный материал. Учитель истории, правда, вспоминает о некотором интересе ее к Средним векам. Однако это свидетельство, быть может, лишь тень, отброшенная будущим в прошлое. К таким сообщениям следует относиться критически. И тем не менее, некоторые изменения в ее жизни все-таки происходят. Девочка подрастает и меняет косички на модную тогда прическу «миссюр». Нельзя сказать, что это ее очень уж украшает. Волнистый завив надо лбом скорее глуповатый, чем привлекательный. Волосы – прямые до плеч, появятся значительно позже. На одной из фотографий тех лет мелькают очки в скошенной по лисьи оправе. Школьный врач отмечает у нее некоторую близорукость. Однако очки исчезают со снимков уже через два-три месяца. По воспоминаниям, Жанна сразу же и бесповоротно сказала родителям «нет», и после тихой, но упорной борьбы очки были отставлены.
      В этом бытовом эпизоде, пожалуй, впервые проявляется знаменитый характер Жанны. Ее резкое «да», означающее, не «быть может», как у других, а именно утверждение, и ее непреклонное «нет», то есть, именно «нет», а не приглашение к переговорам. Впрочем, мы, вероятно, тоже пытаемся подогнать прошлое к будущему. Если же от этого, уже известного нам будущего отвлечься, мы должны признать факт, тревожащий до сих пор всех исследователей: девочка даже не подозревает о том, что ей предназначено. Не восходит знаменующая мессию звезда над новым Вифлеемом, не являются из пустыни волхвы, чтобы преклонить колени у ясель, объяты провинциальной истомой ничем не потревоженные небеса, дремлет Кремль, если можно назвать дремотой лихорадку обогащения, под размеренное шлепанье волн о набережную спит Севастополь, сладкий дурман сирени плывет по солнечному Крещатику. Все спокойно. Ничто не предвещает близкого катаклизма.
      И что, собственно, может произойти в этом городе, крохотным черным кружком затерянном в необозримой России? Не зря улица, где расположена фабрика, получила имя Крапивной. Строчка незатейливого подорожника пробивается сквозь асфальт даже на главном проспекте. Медленно, лопаясь пузырями, ползет через нее жижа, именуемая Поганкой. Скучно взирают на кучи мусора палаты купца Барыкина. Дома в городе, в основном, еще дореволюционной постройки. Несколько жутких коробок времен Жилищной программы обветшали и только усугубляют картину. Слесарный техникум, техникум пищевой промышленности, неизменный Дворец культуры с четырьмя обязательными колоннами перед входом. Бесконечные огороды картофеля на окраинах. Знойная тишина полей, засаженных кормовой свеклой. Даже коммунисты не сумели поколебать это земляное оцепенение. А уж перестройка и демократия докатились сюда лишь в виде странновато размытого эха, сдернувшего только табличку перед дубовыми дверями горкома, красный вылинявший транспарант, ранее украшавший вход на местный рынок, и овеществившегося в двух машинах иностранного производства: на одной ездит бывший секретарь горкома, ныне – демократически избранный мэр, а на другой – директор той же мебельной фабрики. Политические пертурбации, которые лихорадят Москву, не доходят до склона с зубом полуразрушенной церкви. Ни единой морщины не рождают они в толще зеленоватого времени. Не такое видели воды, текущие вдоль глинистых берегов. Пыль, струящаяся по улицам, затягивала и не такие следы. Не такие еще потрясения глохли в лопушиных оврагах. Утомительный звон комаров. Жирный блеск насекомых, переползающих с места на место…
      Единственное событие прерывает размеренное чередование будней. Вряд ли стоит гадать, в чем именно это событие заключается. За полгода до окончания школы Жанна влюбляется в своего одноклассника. Ничего необычного во внезапно нахлынувшем чувстве, разумеется, нет. Старшие классы – проклятие даже для опытных педагогов. Время первых влюбленностей, предшествующих потрясениям жизни. Жанна, кстати, здесь вовсе не является исключением – ни по факту такого чувства, ни по силе переживания, которое ее охватывает. Напротив, все протекает достаточно заурядно. Свидетельствует об этом и характер ее увлечения – не один из тех мальчиков, которые представляют собой негласных лидеров класса: не спортсмен, любитель тяжелой атлетики, уже выступающий на районных соревнованиях, не известный всей школе Костя Рогаев, по кличке Эйнштейн, призер многих олимпиад, наконец не кто-нибудь даже из нарочито грубых подростков, возникающих почему-то именно в старших классах и старающихся привлечь внимание противоположного пола нахальством. Нет, впервые проснувшееся чувство ее обращается на скромного Сергуню Сливарова, Сливу, как полунасмешливо зовут его одноклассники. Никакими доводами рассудка объяснить этот выбор нельзя. Слива – плотный и апатичный мальчик с глазами, будто из поцарапанного стекла, вечно посапывающий, помаргивающий как бы в изумлении от увиденного, не отличник, но правда, и не самый последний в их классе. Он, по-видимому, вообще никакой, серединка на половинку, обычный сыроватый подросток. И кроме того, в отличие от встрепенувшейся Жанны, он еще не проснулся, чтоб воспринять зов взрослой жизни. Мальчики, как известно, пробуждаются в этом смысле несколько позже. И поэтому Слива с одной стороны явно польщен, что, как взрослый, теперь по-настоящему дружит с девушкой, это придает ему вес в глазах требовательных приятелей, но с другой стороны, он явно смущен этими неожиданными обстоятельствами. Скорее всего, с некоторым испугом наблюдает он, как Жанна меняется местом с его соседом по парте, как она предлагает ему то карандаш, то резинку, то ответ уже решенной задачи, как она подходит к нему на перемене, завязывая разговор, и как ждет его после школы, чтобы вместе, под взглядами одноклассников, двинуться к дому. К несчастью для Сливы, живут они практически рядом. И если быть объективным, то Слива от этих неожиданных отношений только мучается. Его это утомляет, он хочет, чтобы все было по-прежнему. Он побаивается девицы, вдруг заявившей на него какие-то особенные права. Не случайно, вернувшись из армии уже после смерти Жанны, атакованный журналистами, безжалостно потрошившими тогда всех подряд, он с трудом отвечает, что да, действительно, что-то такое было, но при этом не может, как ни старается, вспомнить ну никаких подробностей. Его это бурное проявление чувств попросту не задело. Он, наверное, лишь облегченно вздыхает, когда ураган, так внезапно низвергнувшийся на него, заканчивается. С тайной радостью возвращается он к прежнему своему образу жизни. И поэтому мы не знаем теперь, как все конкретно происходило: гуляли ли они по скрипучему снегу под еле теплящимися фонарями, о чем они разговаривали между собой (непохоже, чтоб Слива способен был поддержать какую-либо беседу), целовались ли, например, (даже этого он вспомнить не в состоянии) и как, собственно, завершается эта первая и последняя в жизни Жанны влюбленность.
      Вероятно, именно так она и завершается. Ураган стихает, снова воцаряются тишь и сонное оцепенение. Уже в мае Жанна беспечно танцует на выпускном вечере. Она счастлива – скучные, как кажется, школьные годы остались в прошлом. Звенит последний звонок, начинается новая жизнь. Слива забыт; Жанна, по-видимому, о нем даже не вспоминает. Тягостного разрыва, характерного для первой любви, между ними, скорее всего, не случилось. Никто из тогдашних их общих приятелей не говорит о разрыве. Это самое веское, на наш взгляд, свидетельство незначительности случившегося. И поэтому явно не прав Б. В. Аверин, полагающий, что именно здесь лежат причины всех будущих катаклизмов, что отсюда следует выводить все странности и аномалии ее жизненного пути и что тусклый провинциальный роман стал истоком событий поистине шекспировского масштаба. Аверина, вероятно, подводит филологическое образование. Разумеется, и во Мценском уезде может существовать своя леди Макбет. Провинциальные страсти по накалу ничем не уступают столичным. И, конечно, трагедия неразделенной любви, иногда перерастает в пожар, способный потрясти континенты. Пример лесоруба из Висконсинской глуши, отвергнутого невестой и ставшего, во многом благодаря этому, президентом, не случайное чудо. И у Наполеона, по слухам, была трагическая любовь в юности. И Винсент Ван Гог получил отказ, прежде чем загореться страстью художника. Именно трагедия сердца способна разбудить человека. Но в том-то и дело, что никакой трагедии в нашем случае не было. Не было высокой неразделенной любви, не было отчаяния, подвигнувшего душу к перерождению. А была просто влюбленность, обычная в этом возрасте, легкий школьный роман, предшествующий взрослой жизни. И закончился он, как заканчиваются все такие романы: без следа, не оставив в душе почти никакого воспоминания.
      Ничто не свидетельствует, что Жанна как-либо изменилась после этого кратковременного увлечения. И однако именно Сливе, прошу прощения, Сливарову Сергею Евсеевичу (так теперь именуют этого вполне почтенного человека), принадлежит, вероятно, самое ценное замечание из всех имеющихся. По его словам, где-то в марте, провожая его до дома (именно так; Слива считал, что это она его провожает, а не наоборот), Жанна вдруг останавливается у парадной, словно на что-то решившись, берет его за руку (смелость эта поразила Сливу в самое сердце) и срывающимся голосом говорит, что должна открыть ему некую тайну. Щеки у нее горят, голос от волнения прерывается, она заглядывает ему в глаза и просит, чтобы он дал слово никогда никому не говорить об этом. А когда заинтригованный Слива такое слово дает, сообщает ему, что она, то есть Жанна, не просто так существует на свете, что у нее есть великая цель, связанная с Россией, а может быть, и со всем миром, что она избрана, что зов может прозвучать в любую секунду, и что она не принадлежит себе, как все остальные люди.
      Легко представить, какое впечатление это произвело на человека, ставшего впоследствии мастером лакокрасочного производства. И однако именно потому его словам можно верить. Придумать нечто подобное он просто не в состоянии. Слива, опять же прощу прощения, Сливаров Сергей Евсеевич, не то чтобы удивлен, он, по-видимому, даже не понимает, о чем это таком Жанна толкует, и настолько ничтожное значение он придает услышанному, что не делится им, вопреки обычаю, со своими приятелями. Он просто-напросто забывает об этом случае, выполняя тем самым, скорее всего невольно, просьбу Жанны. Сливу ее тайна не вдохновляет. Он лишь вяло спрашивает, думая, вероятно, о чем-то своем: Откуда ты знаешь? А Жанна, по его словам, обиженно пожимает плечами. Знаю, говорит она тоном разочарованного ребенка. Пристально смотрит на него некоторое время, а потом поворачивается и уходит.
      Значит, к тому моменту – а это, напоминаю, март – Жанна уже твердо знает, что предназначение у нее существует. Это еще одно возражение против гипотезы Б. В. Аверина. «Глас Господень», если он вообще когда-то звучал, должен был прозвучать до марта этого года. И тем не менее, в свете такой уверенности Жанна ведет себя достаточно странно. Ни одного шага не делает она навстречу судьбе и не способствует ни единым словом, чтобы судьба эта каким-либо образом осуществилась.
      Еще полтора года проводит она в этом крапивном городе: устраивается на работу в горисполком, перепечатывает на машинке какие-то дремучие документы, постигает бюрократические хитросплетения, смотрит на лопухи, взметывающиеся из-под фундамента зданий, иногда проводит время в компаниях приятелей или сослуживцев. А один из таких сослуживцев даже пытается за ней ухаживать. Этот энергичный молодой человек примерно тридцатилетнего возраста. Будущее его блестяще: в мэрии он уже заведует отделом городского снабжения. Ходят слухи, что это самая вероятная кандидатура на предстоящих выборах. Ему не хватает только семейного положения, чтобы выглядеть респектабельно в глазах избирателей. То есть, ухаживание имеет ясную рабочую перспективу. И сама Жанна, кажется, принимает его знаки внимания вполне благосклонно. Во всяком случае, их теперь часто видят вместе на разного рода представительских мероприятиях. Слива исчез: осенью того же года его призывают в армию. А в провинциальных понятиях – это все равно что улететь на другую планету. Заканчивается зима, ползут с черным шорохом нагретые ручьи из сугробов, бодро зеленеют пригорки, парит земля, расчесанная боронами от горизонта до горизонта, облака душной пыли гуляют из конца в конец города, жизнь течет, а Жанна все также перепечатывает бумаги в здании на улице Ленина. Разговор о великом предназначении остался в прошлом. Она словно обречена пройти тот же жизненный путь, что и ее родители. Круг за кругом, растворившись в реке человеческого существования. Ничего иного нельзя и предположить, если, конечно, оценивать этот год в чисто формальных признаках.
      Однако именно здесь, в равнинной дремоте просторов, средь оврагов, лугов, кремнистых дорог, на берегах плоской серой реки, под огромным неприветливым небом, в рассоле которого вымокает солнце, в пелене закатов, дождей, дымного весеннего марева, зарождается то, что потом отзовется эхом по всем континентам, что заставит то в гневе, то в радости трепетать миллионы сердец и с необыкновенной отчетливостью войдет в сознание нескольких поколений. Небо везде одинаково, и если «Глас Божий» (используем для простоты этот термин) все же звучит, то слышен он и в сутолоке столиц, и в дреме провинциального города.
      Мы не знаем, как именно прозвучал он для Жанны. Не знаем и, вероятно, не сможем узнать уже никогда. Но вслед за Анри Барбюсом, с прямотою творческого и мудрого человека выразившегося о Христе: «Кто-то прошел…», – мы тоже можем сказать: «Что-то было…» Было что-то, о чем мы и в самом деле уже никогда не узнаем. Потому что однажды, августовским жарким утром, светящим в глаза, эта девушка, школьница, еще недавно заплетавшая банты, не говоря никому ни слова, даже матери, даже отцу (им она сообщит о своем решении, позвонив с вокзала), садится в автобус у здания городского рынка, едет, покачиваясь, мимо бесконечных свекольных полей до областного центра, покупает билет в Москву, практически исчерпав свои денежные резервы, три часа до отхода поезда дремлет в зале ожидания на вокзале, – она не дремлет, на самом деле она дрожит от внутреннего возбуждения, – наконец садится в вагон и снова от непреодолимого возбуждения прикрывает веки.
      Поезд дергается, уходят назад – перрон, громадные кучи шлака, семафор, вздернувший над путями железную руку. Проползает за окном путаница околостанционных развязок. Лязгают буферы, паровоз с натугой, прощально свистит. Жанна сидит, зажмурившись и вдыхая запах дорожного дыма. Свобода и неизвестность стискивают ей сердце.
      Все, история девочки с косичками завершена. С этого дня начинается совсем другая история – история Иоанны, Девы…

      Каменные джунгли столицы всегда пугают провинциалов. Им, привыкшим к неторопливому течению жизни, дикими кажутся скопления людей на асфальте, бесконечные толпы, хлещущие из подземелья метро, набивающиеся в душноватый транспорт и едущие в неведомых направлениях. Равнодушие многомиллионного муравейника потрясает. Серые соты однообразных многоэтажек подавляют сознание. Неужели во всех этих бесчисленных зданиях живут люди? Шум, который обитатели мегаполиса не замечают, пульсирует в голове. Самое трудное – ни одного знакомого или приветливого лица вокруг. Человек, впервые попавший в столицу, чувствует себя мелкой букашкой. У него нет тайных тропок, по которым он может двигаться, не опасаясь, что случайно раздавят, нет убежища, где можно было бы переждать неблагоприятное время, нет приятелей или друзей, чтобы вовремя предупредить об опасности. Звуки, запахи, правила поведения ему неизвестны. Но и сам он вне этих связей тоже не существует. До него никому нет дела. Одних это чувство потерянности как бы сплющивает, заставляя превратиться в такого же муравья, а в других вызывает протест и жажду вырваться из рабского однообразия. Это состояние хорошо известно литературе. Ты будешь моим, шепчет по ночам Растиньяк, глядя из жалкой мансарды на крыши Парижа. Я тебя завоюю, вторит ему Оноре де Бальзак, мечась по такой же мансарде и стискивая перо сильными пальцами. Грезят они практически об одном и том же.
      Однако случай с Жанной – это случай особый. Можно понять переживания девушки среди безликого столпотворения. Вряд ли грандиозные планы успеха, ждущего ее впереди, планы великолепной карьеры, присущие, кстати, скорее юношеским мечтаниям, планы славы и завоеваний хоть как-то поддерживают ее, когда тусклым утром 4 сентября выходит она на пустынную площадь перед Павелецким вокзалом. И не столько даже выходит, сколько ее выносит туда с потоком пассажиров из поезда.
      Наверное, это самые трудные мгновения ее жизни. Почти три часа, как потерянная, бродит она по пробуждающемуся вокзалу, с ощущением, близким к панике, оглядывает асфальтовые трущобы его: стоянку машин, где слоняются какие-то бритоголовые парни, ряд торговых ларьков, как раз открывающихся в это время, бесконечную реку транспорта, текущую через площадь. Нервно прижимает она к себе наплечную сумку, где находится паспорт, корочки аттестата, расческа, немного косметики. Каждый встречный кажется ей опасным и подозрительным, каждый взгляд, пусть случайный, вызывает мурашковое чувство тревоги. У нее поджимаются пальцы от этих взглядов, и косматая дрожь, но вовсе не от прохлады, коробит сердце. Только теперь она понимает, в какую отчаянную авантюру ввязалась. Две проблемы встают перед ней, как перед всяким приехавшим в Москву человек: где остановиться, хотя бы на несколько дней, и хватит ли денег, чтобы первое время платить за квартиру. Собственно, это одна и та же проблема. Денег, которые она взяла с собой, едва ли хватит больше, чем на неделю. А учитывая столичные цены, наверное, и того меньше. С испугом видит она ярлыки в тех же торговых ларьках, с оторопью узнает сколько стоит проезд в метро и на обычном городском транспорте, а когда забредает в кафе, чтобы выпить хотя бы стакан газировки, ей приходится отойти, облизывая пересохшие губы. Даже глоток пепси-колы не может она себе позволить. Ни рубля нельзя тратить ей, пока не определится самое главное. Еще и еще раз пересчитывает она имеющуюся наличность, распределяет по дням, прикидывает, может ли рассчитывать на помощь родителей. Выводы, к сожалению, неутешительны. И какие бы отчаянные ситуации ни возникали далее в ее необычной судьбе, как бы трудно потом ни было на пути, который она себе избрала, эти часы, проведенные на Павелецком вокзале, всегда будут выделены для нее в нечто особенное. Они оставят в ее душе неизгладимое впечатление. Странствия от ларьков до платформ отбросят тень на все ее будущее отношение к столице России. И когда, уже значительно позже, научившись сдерживаться и не выказывать неприязни к людям и фактам, она будет рассказывать о себе – например, в весьма характерной беседе с корреспондентом «Новых известий» – при упоминании о Москве в ее голосе все равно будут проскальзывать враждебные интонации. Никогда и нигде не скажет она о столице доброго слова, в крайнем случае – только о москвичах; и это одна из тех мелких черт, что делают образ ее из отвлеченного трогательным и человеческим.
      Кстати, в той же беседе с корреспондентом «Новых известий», чуть ли не единственным, между прочим, кто сумел разговорить Жанну по-настоящему, она признается даже, что испытывала тогда острое желание немедленно вернуться домой, – уехать, скорее уехать, сбежать отсюда! – и только то, что ближайший поезд в требуемом направлении отбывает с Павелецкого вокзала лишь через целых три дня, остужает ей голову и не позволяет осуществиться нервному импульсу.
      Эти три дня, по-видимому, решают судьбу России.
      Точнее, первые три часа, проведенные ей на столичном вокзале. Жанна уже успела достаточно примелькаться за это время. Вокзальный народ особый, умение разбираться в людях у них в крови. Несомненно, что слоняющуюся без цели Жанну «срисовали» почти мгновенно. Во всяком случае, когда она решается купить в одном из ларьков то что в привокзальной торговле считается «пиццой», продавщица участливо расспрашивает ее «кто ты, девочка, и откуда?» и уже через десять минут предлагает ей заменить исчезнувшую куда-то напарницу. А жить пока можно в квартире, которую они вместе снимают. Надо только договориться с Гоги, который распоряжается этими точками. Появляется Гоги, «лицо кавказской национальности», быстро, хмуро глядит на Жанну, тоже оценивая, что-то буркает, снимает у продавщицы первую выручку, и пока съедается «пицца», соглашение о работе достигнуто. Через двадцать минут Жанна – в комнате, где из вещей она оставляет только зубную щетку, а еще через двадцать минут – в торговом ряду за грудами персиков и апельсинов, и немногословный Гоги объясняет ей тонкости новой профессии, сводящиеся, в основном, к тому, что «будэшь, дэвушка, хорошо работать – будут дэнги».
      Самая мучительная проблема таким образом решена. И здесь мы сталкиваемся с одной странной вещью, которая будет еще не раз поражать нас в судьбе Жанны. Это можно сформулировать как «роль случая в осуществлении исторической закономерности». С колдовским постоянством мы будем видеть в дальнейших событиях одно и то же: каждый раз, когда Жанна попадает в казалось бы безвыходную ситуацию, каждый раз, когда обстоятельства складываются резко против нее, каждый раз, когда не только другие, но и сама она впадает в отчаяние, обязательно возникает некая непредугаданная случайность, бытовая, как правило, мелкая, на взгляд постороннего, но такая, что сразу же изменяет всю обстановку. Точно кто-то, стоящий над миром, незримо оберегает ее. Словно в быстром потоке истории значением обладает не личность, но – миссия. И потому при всем восхищении действительно несгибаемым мужеством Жанны, кажется, тем не менее, что не сама она шествует по предначертанному пути, а невидимый рок (или, может быть, Бог, как полагают «сестры» вкупе с «иоаннитами») направляет ее над пропастью бытовых или политических обстоятельств. Однако чем бы не объяснялось это в позднейшей литературе, нет сомнений, что человек, по-настоящему одержимый судьбой, создает возле себя определенное «поле благоприятствования»: обстоятельства, точно по волшебству, начинают подстраиваться под него, все, что требуется, само собой оказывается в нужном месте, и ему безо всяких усилий удаются, казалось бы, безнадежные предприятия. Это, видимо, то, что называется непритязательным словом «везение».
      Правда, как гласит известная поговорка, случай идет навстречу тому, кто его ищет. Жанна полностью оправдывает данную максиму. Все, кто знал ее в так называемый «торговый период», в один голос твердят, что она производила впечатление несколько странного человека. Рядом с нею становится как-то не по себе. Ее явная неудовлетворенность обескураживает окружающих. Непонятно, что так сильно и явственно ее беспокоит. Казалось бы, после стремительного прыжка в неизвестность, после волнений, отчаяния и тревог, связанных с первоначальным обустройством в столице, после разрыва с прошлым и шага в непонятное будущее было бы только естественно сделать определенную передышку, потратить какое-то время на то, чтоб врасти в суматошную жизнь Москвы, спокойно пересидеть, освоиться в новой для себя обстановке. Тем более что для этого у нее сейчас есть все возможности. Неизвестно, кем бы стала она в своей далекой провинции, может быть и никем, осела бы в какой-нибудь дремучей конторе, но торговля на рынке рядом с Павелецким вокзалом идет у нее более чем успешно. Быстро преодолен страх общения с чужими и зачастую неприветливыми людьми, преодолен страх перед денежными расчетами, которых она поначалу смертельно боялась, преодолен страх обид, когда за нее некому будет вступиться. Главное же, что она начинает чувствовать уверенность в своих силах. И не то чтобы ей приходится как-то уж чересчур стелиться перед покупателями – вежливость за последние годы уже прочно внедрилась в российский рынок, просто вежливостью теперь никого особо не привлечешь, но по-видимому, некая провинциальность, которая будет чувствоваться в ней еще много месяцев, некая бесхитростность, когда чувствуется, что этот человек не обманет, некая неторопливость как-то располагает людей, заставляя их снова и снова обращаться именно к ней. Во всяком случае, выручка у нее раза в полтора больше, чем у других женщин. Гоги ею очень доволен, да и у Жанны теперь появляются какие-то свободные деньги. Она даже покупает себе осенние сапоги и осенний же плащ с капюшоном и многочисленными застежками. Вероятно, единственная модная вещь, которую она приобретает в столице. Гораздо спокойнее разговаривает она теперь по телефону с родителями. Да, у нее все в порядке, она устроилась. Нет, она ни в чем не нуждается, пожалуйста, не волнуйтесь. Здесь не так плохо, как может показаться с расстояния почти в тысячу километров. В столице жить можно, на будущий год она собирается поступать в Московский университет. В общем, постепенно налаживается, могло быть гораздо хуже.
      И все же словно пронзительный ветер гонит ее из насиженного угла, рождает томление и непреодолимое внутреннее беспокойство. Это тоже еще не раз будет придавать судьбе Жанны странный оттенок. В минуты наибольших своих достижений, в моменты самого феерического успеха, она не способна, как другой человек, остановиться и передохнуть. Возникающая тут же тревога заставляет ее двигаться дальше. Она точно предвидит необыкновенную скудость отпущенных ей часов и, подгоняемая ознобом, немедленно срывается с места. Точно так же происходит и с ее «торговым периодом». Ни на секунду не задерживается она в квартире у Гоги, ни на секунду не допускает мысли о том, что можно заработать денег и неплохо устроиться, ни на мгновение не колеблется, выбирая между покоем и предназначением. Колокола небесного зова гудят в душе. Неустанно ищет она пути продвинуться к намеченной цели: просматривает московскую прессу, неназойливо, но весьма упорно расспрашивает новых знакомых, притаскивает с собой в квартиру ворохи каких-то идиотских буклетов. И такая настойчивость не может не принести плодов. Только на месяц задерживается она в торговых рядах на Павелецком вокзале, а уже в октябре, вернувшись из какой-то поездки по городу, нервничая, но весьма решительно объявляет, что нашла себе другую работу и прямо сейчас увольняется. Молча выслушивает она яростную тираду Гоги – насчет девчонок, которые ничего не понимают в жизни: «Зачэм тибе уходит? Все у тибя будэт, дэнги будут!» – в ту же сумку собирает свои немногочисленные пожитки и идет вдоль трамвайных путей по Дубининской улице. Поздний вечер, черные враждебные подворотни, морось, сыплющаяся на асфальт из рыхлого неба. Рябь загробно-тусклых фонарей в лужах. Жанна очень торопится, и не понять – дождь у нее на щеках или неудержимые слезы.
 
      Не следует думать, однако, что сразу же, от апельсинов и персиков, буквально не развязав фартук, попадает она в большую политику. Политика в конце 90-х годов – это уже не то, что в романтические времена гласности и перестройки. Буря социального переворота, потрясшая всю страну, распад великой державы на удельные княжества, инфляция и катастрофическое обнищание тех, кто поверил в преимущества демократии, в сочетании со скандалами, заказными убийствами и обвинениями в коррупции вызвало к политической деятельности естественное недоверие. «Честный человек политикой заниматься не станет», – таков приговор в отношение этой профессии у обыкновенных людей. В политику уже не приходят наивные идеалисты. В политику рвутся либо за властью, либо за деньгами. Причем, часто оба этих стремления совпадают.
      Власть – это деньги, а деньги – это реальная власть в новой России. Вот почему в одной только Москве существует почти три десятка партий и общественных объединений. А количество мелких эфемерных образований вообще не поддается учету. Создаются они, как правило, подвижными молодыми людьми, не скрывающими ни от кого своих именно деловых намерений. В этом случае позиции сторон обозначены очень конкретно: вы нам – деньги, мы вам за это – такие-то политические услуги. Хотите иметь то-то и то-то? Тогда платите! Суммы здесь иногда проходят весьма значительные. И потому председатель районного отделения партии, в длинном имени каковой присутствует слово «демократическая», с некоторым подозрением смотрит на девушку, заявляющую, что она много думала о текущих событиях, что сейчас, по ее мнению, такая эпоха, когда нельзя стоять в стороне, и что она хотела бы поработать для будущего России. Ничего более идиотского ему уже давно слышать не приходилось. Он колеблется, боясь нарваться на истеричку с маниакальным психозом. С такой только свяжись – неприятностей не оберешься. Что бы ей не пойти в путаны или, например, секретаршей в какую-нибудь приличную фирму.
      И все же он не видит причин, чтобы ей отказывать. Во-первых, рекомендации (один из тех бритоголовых парней, что крутятся на вокзале), а во-вторых, как ни странно, девушка ему чем-то нравится. Наивность ее пробуждает воспоминания. Память о том, что и он когда-то верил в лучшее будущее. Не так уж много времени протекло с тех пор. Что-то в ней было, признается этот одышливый человек уже значительно позже. Что-то такое; она, знаете ли, вызывала доверие.
      Он окажется не одинок в этом признании. Выражение «что-то в ней было» станет с данной минуты отличительной чертой Жанны. Эту фразу произнесет почти каждый, кого коснется блеск ее глаз. И, наверное, если попытаться определить то особое впечатление, которое Жанна производила на окружающих, впечатление неуловимое, не связанное ни с внешностью, ни с манерой держаться, то скорее всего, лучшего выражения не придумаешь. Это не тот чисто харизматический ореол, что вне всяких сомнений появится у нее через какое-то время. Харизма действует на толпу, но не на отдельного человека. Нет, здесь мы имеем дело с чем-то принципиально иным. Лариса Гарденина, например, говорит о «субъективизации объективного», о том случае, когда пра-язык, наличествующий в архетипе, превращается в собственно речь и потому воспринимается как Откровение. А Борис Аверин, традиционно оспаривая ее, называет это «искренностью легендарных святителей», «редким даром обращаться непосредственно к сердцу». Трудность тут, по-видимому, не в точности определений. Трудность в том, что определить неопределимое невозможно. Нам еще придется сказать об этом в связи с последующими событиями. А пока ограничимся только констатацией факта. Этим странным умением Жанны расположить человека к себе. И не просто расположить, а вызвать в нем подлинное доверие.
      Однако все это прозвучит в лекциях и статьях значительно позже. А пока Жанна вынуждена заниматься исключительно рутинной работой. Происходит выдвижение кандидатов в парламент города, и ей поручают собрать определенное количество подписей. Это совсем не так просто, как может показаться с первого взгляда. Времена, когда Москву сотрясали многотысячные демонстрации, действительно миновали. Интерес к политике поутих, люди озабочены совсем другими проблемами. Теперь явка на выступление кандидата хотя бы ста человек считается колоссальной удачей. А для получения требуемых законом подписей, прилагаются уже не только усилия, но и разнообразные хитрости. Например, нанимаются «рекруты» из подростков, и за каждую подпись, их родственников и приятелей, выплачиваются ощутимые деньги. Правда, круг друзей у каждого такого «рекрута» исчерпывается довольно быстро. Энтузиазм пропадает, отсюда – необходимость все время обновлять штат помощников. В этом смысле ситуация для Жанны очень благоприятная. Но конечно, имеется здесь и некая оборотная сторона, потому что у нее, как у приезжей, ни родственников, ни друзей в столице нет. Даже таким сравнительно легким способом не может она проявить себя наравне с другими участниками этих гонок. Тем более что конкуренция на данном поприще довольно жестокая, и никто не намерен ей помогать ни делом, ни хотя бы дружеским отношением. Остается единственная, но чрезвычайно муторная возможность: методично, дом за домом, обходить выделенный ей участок, звонить во все квартиры подряд и надеяться только на то, что люди еще не окончательно очерствели.
      Занятие это и в самом деле довольно муторное. Мало того, что ей как новенькой выделяют самые дальние и географически неудобные новостройки, только чтобы добраться туда, она тратит больше часа на метро и автобусе, но и новостройки эти, оказывается, еще полностью не заселены. Не подключены лифты во многих домах, территории, где нужно ходить, совершенно не благоустроены. Ни один фонарь не освещает по вечерам пустоты между кварталами. Блестит вода в рытвинах, свистит ветер в жилах невидимых проводов, деревянными голосами перекликаются брошенные подсобки. К тому же промозглая осень в этом году гораздо быстрей, чем обычно, сменяется такой же промозглой зимой. Уже не дряблая морось течет у нее по лицу и шее, – мокрые снежные хлопья сползают за шиворот и стягивают в мурашки кожу. Плащ, который она недавно купила, отсыревает, кроссовки пропитываются водой и начинают противно хлюпать. С трудом выкраивает она деньги на самые дешевые сапоги, но негнущаяся подошва визжит и оскальзывается на глине. Шлепать через пустыри даже в сухую погоду не слишком приятно. А теперь – это занятие, чуть ли не рискованное для жизни. С тоской вспоминает Жанна спокойное, как теперь кажется, время, когда она торговала у Гоги. Зачем она оттуда ушла? Что ей еще было нужно? Помаргивают огни на той стороне пустыря, висит стрела крана, тускло подсвеченная прожектором. Стрела эта действует на нее особенно угнетающе. Небеса пусты и равнодушны к маленькому человеку. И когда Жанна после десяти часов блужданий по подъездам и лестницам, по обломкам бетона и рытвинам, через которые надо перебираться, ознобленная до костей, возвращается к себе в клетушку, которую она ныне снимает: восемь метров, тахта с одеялом, столик, два шатких стула, – она валится на бугорчатые пружины и, наверное, с полчаса лежит, не в силах пошевелиться. Никогда в жизни не боялась она чисто физических трудностей: ходила с классом в походы, переплывала реку, довольно широкую в районе города, с утра до вечера могла играть в теннис на корте, выгороженном во дворе перед школой. Сил тогда хватало на все. Никакая усталость, казалось, была ей неведома. Но это бесконечное странствие – через снег, от одного дома к другому – вероятно, могло бы вымотать и более закаленного человека. Тупо смотрит она в потолок, обметанный сиреневыми тенями, с тоской чувствует боль, которая чуть ли не навсегда поселилась в мышцах, боится пошевелиться, чтобы не прокатилась по телу волна озноба. Ей неохота ни есть, ни пить, ни двигаться вообще. Легкие хрипы дыхания хорошо слышны в комнате. Жанна дремлет, и времени для нее не существует.
      Однако физическая усталость – еще не самое страшное для этой девушки. Именно к физическим неудобствам Жанна относится с поразительным равнодушием. Ни убогая обстановка ее жилья, где другой человек не выдержал бы, наверное, и недели, ни отчаянное безденежье, ни мокрый ветер на пустырях не гнетут ее так, как всеобщее и беспредельное равнодушие, с которым она столкнулась. День за днем, с десяти утра и до девяти вечера поднимается она по лестницам и звонит в квартиры. Череда самых разных людей проходит перед ней, как в паноптикуме: мужчины в пузырящихся тренировочных брюках, женщины с патлами, крашенными и очень непривлекательными, иногда дети, взирающие с недоумением: что за тетка звонит в нашу квартиру? Изредка эти люди веселы, вынося к дверям часть домашнего оживление, чаще – хмуры и дряблы, точно сделаны из мусорных тряпок. Их усталость от жизни чувствуется почти сразу же. И как бы ни разнились они внешне между собой, у них всех есть одно общее качество: никто не желает слушать девушку, возникшую из темноты на пороге. Агитаторы, слоняющиеся по квартирам, давно надоели. Звонок в дверь в неурочное время вызывает оторопь и раздражения. Мало когда удается Жанне объяснить суть дела, обычно – дверь с треском захлопывается уже на первой фразе. Несколько раз ее пытаются затащить в какие-то подозрительные компании, предлагают и выпить, и закусить, и даже остаться на ночь. Впрочем, есть в ней что-то, мешающее фамильярности. А однажды типичный шизоид с глазами-ходиками больше часа назойливо излагает ей рациональное, по его мнению, устройство общества. Неделю потом синеют на запястьях у Жанны следы его жесткой хватки. И только редко, пренебрежимо редко выслушивают ее до конца (правда, все равно с плохо скрываемым нетерпением), и на листке ее в графах, слепо отксеренных с оригинала, появляется в результате вожделенная подпись.
      Жанна не может осуждать этих людей. В течение трудной жизни своей они уже дважды расставались с иллюзиями. Сначала с иллюзией коммунизма, которая выдохлась и оставила после себя лишь спертую атмосферу, а потом с иллюзией демократии, обернувшейся произволом и чудовищной нищетой. Дважды сладкоголосые певцы будущего обещали им скорое благоденствие, и дважды, оказывались они в итоге с развеянными надеждами. Теперь они уже просто не в состоянии никому не поверить. Один депутат, другой – какая разница? Нет никакого смысла менять шило на мыло. И сама внешность Жанны, по-видимому, не вызывает симпатий: в бесформенном дешевом плаще, пахнущем мокрой тканью, в сапогах, заляпанных доверху подсыхающей грязью. Волосы вздыблены, как перья у птицы, голос невнятен, потому что губы онемели от холода. Уже через несколько дней Жанна догадывается об этом. На последние деньги она покупает себе новый плащ: кожаный, с лацканами и пуговицами на погончиках; даже, можно сказать, с некоторыми потугами на элегантность, а перед тем, как звонить в квартиру, причесывается и массирует губы. Сапоги она обтирает тряпкой, которую теперь всегда носит с собой. И она уже ни о чем не просит, просьбы всем надоели, она – требует с сознанием своей правоты. Хотите, чтобы у вас что-нибудь изменилось? Тогда – подпишите! А не выполнит своих обещаний, мы ему голову отвернем!.. Глаза у нее не светятся, будто у хищника, и на лице возникает тугой белый оскал.
      Может быть, этот оскал и заставляет людей слушать ее. А может быть, их задевает напористость, с которой она теперь объясняется: звенящий голос, пугающая непреклонность во взгляде. Человек, выросший в советское время, привык слушать команду. Это у него в крови, это пока не выветрить никакой демократией. Однако, скорее всего, именно здесь проявляется в Жанне то необыкновенное качество, которое профессор Аверин назовет «прикосновением Иисуса». Когда человек, даже неподготовленный, вдруг с поразительной ясностью ощущает в себе нечто новое, нечто такое, чего ранее в нем просто не было, и, на мгновение вырванный из обыденности, совершает поступки, на которые при иных условиях не отважился бы. Видимо, «прикосновение Иисуса» свойственно любому пророку. И уже нельзя сказать, что работа Жанны в этом районе совершенно бесплодна. Вопреки равнодушию, она собирает довольно значительное количество голосов, с очевидностью больше, чем все другие ее коллеги. Успехи ее на этом поприще несомненны. И даже одышливый руководитель, которому уже давно все равно, вынужден вяло отметить «серьезные результаты, достигнутые нашим товарищем», – оборот, сохранившийся в рабочих протоколах организации и канцеляризмом своим будто вынутый прямо из эпохи застоя.
      Однако эта вынужденная похвала не может доставить Жанне особой радости. Блуждание в мокрети новостроек выматывает ее окончательно. Силы у нее иссякают, она близка к отчаянию (это, кстати, еще не раз будет в ее бурной жизни), и клубная обстановка собрания: в жалком зальчике, со сдвинутыми в беспорядке стульями, с пыльным оборванным занавесом, подвязанным бельевой веревкой, с паутиной и разлапистыми трещинами на потолке, угнетает, запутывает и приводит в уныние. Слишком уж очевидно окружающее ее убожество. Разве на это она надеялась, когда оставляла Гоги? Не допущен ли здесь просчет, не принято ли желаемое за действительное? Может быть, неверен сам путь, выбранный с излишней поспешностью. С тоской обозревает она события последних месяцев: отъезд из родного города, торговля фруктами на Павелецком вокзале. Мысли ее смятенны, и чем больше в тиши клубного зальчика обдумывает она свое положение, тем отчетливее понимает, что ни на шаг не приблизилась к намеченной цели. Сейчас она, вероятно, даже дальше от нее, чем раньше. Простая истина открывается перед ней в эти минуты: необычная цель требует необычных путей достижения. Если хочешь подняться, скажем, на пятый этаж, то необязателен лифт, можно шагом преодолеть лестничные пролеты. Но вот если требуется попасть в некие разреженные выси, то бессмысленно искать лестницу, ведущую вверх, лестницы в заоблачные высоты просто не существует, есть иная возможность набрать мгновенную высоту. Надо лишь знать, как именно осуществляется подобное вознесение. И тогда, казалось бы, непреодолимые трудности сведутся к технически простой операции: покупке билета на самолет.
      Это изумительное открытие, сделанное поздним холодным вечером 29 октября (вероятно, одна из дат, относящихся к более-менее достоверным в биографии Жанны) – отразится в дальнейшем на всем ее внешне, быть может, непредсказуемом поведении, подтолкнет к тем решениям, которые лежат как бы вне пределов ума, и поможет найти выход в самых критических ситуациях. Потому что теперь она будет твердо знать: путь наверх лежит вне тусклых пролетов. Вершин достигает не тот, кто по-черепашьи продвигается шаг за шагом, а лишь тот, кто, презрев кропотливость лестниц, возносится на сияющих крыльях. Вот, значит, как устроены сферы небесные. Значит, не зря потратила она целый месяц на блуждания по новостройкам. Ради такого прозрения стоило месить глину на пустырях. Жанна, видимо, вся дрожит от внезапной догадки. Однако феноменальные результаты ее озарения скажутся значительно позже, а пока разрушительное отчаяние щиплет ей веки, усилия последних недель кажутся совершенно напрасными, жизнь пуста, просвета впереди не предвидится. И когда после затянувшегося собрания возвращается она к себе в мрачный Кортаков переулок, настроение у нее отвратительное, и под сердцем, как опухоль, накапливается плотный холод. Творожистые струи снега текут в воздухе, сонно и равнодушно проглядывают сквозь них окна вечерних зданий, фырчат проезжающие машины, и никому нет дела до девушки, бредущей по тротуару сквозь хлюпающую безнадежность.
      В довершении ко всему она простужается. Видимо, сказываются блуждания в легоньких сапогах по осенним лужам. И хотя врач, вызванный на другое утро, не выказывает особой тревоги: простуда, моя дорогая, посидите недельку дома, – температура у нее все же подскакивает до тридцати девяти, нос дико заложен, а в груди вместо холода дышит теперь раскаленная печка. Подозрительные писклявые хрипы вылетают из горла. Жанна начинает бояться, что у нее – воспаление легких. И – единственный случай, когда проявлена ею определенная слабость – вечером она дозванивается из квартиры домой и говорит матери, что вернется в ближайшее время. Больше всего ее угнетает полное одиночество. Близких друзей у нее в Москве нет, приятельских отношений она ни с кем не заводит. Никто даже не подозревает, что она заболела. Хозяйка квартиры, которая могла бы помочь, уехала к дочери. Жар, загробная неподвижность, черные стекла окон, выходящих во двор. Четыре мучительных дня проводит Жанна в тишине старого дома: жует что-то из холодильника, вяло смотрит новости по телевизору. Мы не знаем, о чем она думает в это тягучее время. Думает, вероятно, о своих неудачах, решает, скорее всего, как ей жить дальше. Эти четыре дня всегда будут пищей для самых фантастических домыслов. Что-то очень значительное за это время несомненно произошло. Что-то, видимо, проросло из лихорадки ночных часов. Потому что когда в начале следующей недели ей звонят с работы и приглашают на встречу с каким-то политическим функционером, она уже снова похожа на прежнюю Жанну. Ни о каком отъезде домой больше нет речи. Она полна сил, энергии, даже злости и, пусть без особого энтузиазма, но обещает быть в клубе в нужное время.
      Ей не слишком хочется тащиться на это мероприятие. На одной подобной встрече с членом Координационного комитета она уже как-то присутствовала и не услышала от него ничего, кроме разжижающей болтовни о благе России. Вероятно, и здесь ее ждет то же самое. Но тем, видимо, и отличаются избранные от званых: там, где человек, пропитанный заурядностью, видит лишь очередную политинформацию на тему близких побед, тот, кто чувствует предназначение, впитывает всем слухом громовой голос судьбы и по мелочам, которых другие просто не замечают, будто по божественной книге, читает волнующую предопределенность. Жанна к этому времени уже совсем выздоровела, и потому когда она видит нервного, точно из скрученных мышц, но одновременно очень сдержанного человека в классическом костюме-тройке, при галстуке, с манжетами, высовывающимися из рукавов, высокомерно роняющего в зал банальные истины, то, настроившаяся уже на терпеливую дремоту в заднем ряду, вдруг выпрямляется, словно пронзенная электричеством, и глядит через все пространство на освещенную софитами сцену. Она почти ничего не воспринимает из его речи, да и нечего воспринимать: действительно банальные истины, но когда выступление под жиденькие аплодисменты заканчивается и когда человек из скрученных мышц, не дожидаясь вопросов, встает, показывая, что у него больше нет времени, она через стенку мальчиков, жаждущих, чтобы на них обратили внимание, проталкивается к этому человеку (фамилия его Кармазанов), берет его за рукав, теребит, слегка тянет и говорит, что у нее есть к нему личное дело и что она просит уделить для отдельного разговора хотя бы десять минут.
      Кармазанов, вежливо улыбаясь, колеблется. Ему не слишком хочется застревать в этом окраинном клубе, вникать в просьбы, которые он все равно выполнять не станет, выслушивать жалобы, лично ему нисколько не интересные. С другой стороны, он выступает здесь как представитель центрального руководства, и ему неудобно отказывать лучшему, по словам председателя, местному агитатору. Хороших работников на местах следует поощрять. Поэтому он принимает половинчатое решение. Он говорит, что на девять часов у него назначена чрезвычайно важная встреча, задерживаться нельзя, но они с Жанной могут поговорить в машине. Если это вас устраивает, роняет он, надеясь, что сесть с ним в машину девушка не отважится. Однако Жанна, разумеется, на все согласна. Вместе они выходят под мокрый снег, выбеливающий мостовую. Кармазанов отпирает старенькие зеленые «жигули». На лице его – равнодушие, которое он уже не считает нужным скрывать. Следует сухое предупреждение: У вас будет только двадцать минут. Жанна в тон ему также сдержанно и сухо кивает. Молча втискивается она на кожаное сиденье и пристегивает ремень. Хлопает дверца, хрюкает включенное зажигание. Более никогда Жанна не переступит порог клуба на Долгопрудной улице. Судьба есть судьба, и здесь недопустимы оглядки на прошлое. Только вперед может двигаться тот, кто подхвачен ветром предназначения. Вперед, беззвучно говорит Жанна. Машина срывается с места и уносится по темному Дмитровскому шоссе.

      Следует, вероятно, подробнее рассказать об этом человеке. В современной литературе принято изображать Д. Н. Кармазанова исключительно в негативных тонах. Разброс мнений здесь весьма невелик. Просто в то время, как часть авторов и, надо признать, очень авторитетная, прямо называет Дмитрия Кармазанова злым гением Девы, «черным ангелом», посланным из небытия в жизнь, или «бесовской личиной нынешнего всевластия зла», отвергая нацело какие-либо его человеческие достоинства, другая их часть, правда значительно меньшая, буквально сквозь скрежет зубовный все-таки признает, что на определенном этапе Д. Н. Кармазанов сыграл весьма заметную роль в осуществлении предначертанного. Эти авторы, как представляется, более объективны. Они событийно честны и гораздо серьезнее проникают в подоплеку мистерии. Опираться при изучении материала следует именно на их труды. Однако даже Б. В. Аверин, особо подчеркивающий сделанное Кармазановым в «московский период», объясняющий его роль в становлении политического опыта Жанны и гораздо более благожелательный к Кармазанову, чем остальные, пишет о беспредельном эгоизме этого человека, о его амбициях и замкнутости только на своих интересах, о предательстве им Жанны в решающую минуту. Он пишет об изменах, сопровождавших Деву в течение всего ее движения к славе, о преобладании сиюминутных выгод над вечными историческими интересами, об отречении, которое воспоследовало, прежде чем прокричал петух. Эмоциональный фон его не слишком объемной «Истории» очень высок, логика безупречна и выстроена с академической тщательностью, аргументы убийственны и не оставляют места для оправданий. Даже смерть Кармазанова, по его мнению, не искупает содеянного. Приговор, таким образом, вынесен. Кармазанова не любит никто. Между тем, и в действиях, и в намерениях Дмитрия Кармазанова не все однозначно.
      Прежде всего здесь надо иметь в виду, что вопреки мнению, распространенному в периодике, особенно бульварного типа, Кармазанов вовсе не является крупным правительственным чиновником, близким к самым верхам и оказывающим влияние над ход российской политики. Положение, занимаемое им, значительно более скромное. А если учесть перемены, произошедшие на территории бывшего СССР, перемены, в результате которых осуществлялись самые головокружительные восхождения, то карьеру Д. Н. Кармазанова никак нельзя назвать блистательной или просто удачной. Да, он близок кругу людей, в свою очередь замыкающихся на президента России; да, он может способствовать разрешению определенных вопросов; да, имеется у него кое-какое политическое влияние, и чиновники, особенно с периферии, на всякий случай держат его в поле зрения; да, к высказываниям Кармазанова иногда прислушиваются, а один из советников президента, не научившийся еще смотреть на подчиненных, как на врагов, дважды просил его представить свои соображения в письменном виде. То есть, при взгляде со стороны у него все в порядке: крутится человек, прорастает соответственно положению. Нельзя не отдать должное его бешеному темпераменту, (о феноменальной работоспособности Кармазанова говорят практически все), нельзя не отдать должное его язвительному уму и его, по-видимому, действительно незаурядному дарованию аналитика. Прогнозы, которые он обычно экспромтом высказывает, несмотря на парадоксальность конкретны и необычайно точны, а по крайней мере некоторые из них, вероятно, легли в основу неких важных решений. Кармазанов – это не просто мальчик на побегушках. Многие из снующих по муравейнику власти рады были бы достичь такого же положения. Определенные перспективы у него имеются. И только он сам ощущает на языке полынный вкус неудачи. Не к тому он стремился, когда начинал скачки по лестницам российской политики. Не этого он хотел, и не за то бился в бурные годы демократизации. Потому что в действительности он именно мальчик на побегушках. Специалист по критическим ситуациям, как он сам называет себя, кривя губы. Его подключают к выборам, когда победа проправительственного кандидата вызывает сомнения, ему поручают готовить первичные разработки перед острейшими политическими переговорами, его привлекают тогда, когда некий вопрос, взывающий о решении, уже явно загублен некомпетентными исполнителями. И везде, где Кармазанов хотя бы косвенно принимает участие, дело после его вмешательства получает весьма ощутимый толчок и за считанные недели оказывается серьезно продвинутым. Способность его оживить самую мертвую ситуацию несомненна. И однако бешеное честолюбие не дает ему ни минуты покоя. Он лишен главного, а именно – практической власти. Не он принимает решения, он лишь готовит предварительные проекты. Не он их рассматривает, другие движением пальцев берут его разработки или безоговорочно отвергают. Не он правит балом, он – один из множества капельдинеров, стоящих в проходе. Он – в обслуге, и данная ситуация для него физически невыносима. Потому что по складу характера человек этот стремится играть только главную роль. Стояние за чужими спинами для него унизительно. По набору собственно интеллектуальных качеств Кармазанов и в самом деле на голову выше других. У него есть все данные, чтобы перейти в политическую режиссуру, стать по крайней мере соавтором разворачивающейся в стране напряженной драматургии.
      Не без оснований полагает он, что справился бы с этой грандиозной задачей. И скорее всего, он прав, если рассматривать ситуацию в чисто интеллектуальном аспекте. Однако в том-то и состоит трагический парадокс: как раз те качества, которые являются сильными сторонами этого человека, и не позволяют ему перерасти роль скромного технического советника. Уже сама внешность Кармазанова является серьезным препятствием. Перекрученность лицевых мышц бросается в глаза не одной Жанне. Это, по-видимому, какая-то анатомическая особенность: кожа, обтекая лицо, не сглаживает, а напротив подчеркивает рельеф мускулов, губа, подтянутая к крыльям носа губа, рождает не ласкающую улыбку, но высокомерие и неприязнь. Движения у него нервные, как правило, настораживающие собеседника, речь – слишком быстрая и провоцирующая желание возражать. Из-за этого сопротивление его аргументам чудовищное. И даже походка его – с подпрыгиванием, как у хромого кузнечика, заставляет людей оборачиваться ему вслед и пожимать плечами. Такая походка серьезный минус в среде, где внушительность и даже некоторая окаменелость культивируются еще с эпохи Политбюро.
      Однако больше всего ему мешают глаза. Мучительно-темный расплав, как магма, светит сквозь веки. Температура взгляда непереносима для нормального человека. И каждый, кто сталкивается с Кармазановым в первый раз, невольно ежится и хочет поскорее закончить общение. Это тоже – серьезный минус в среде чиновников.
      И все-таки не во внешности даже заключается для Д. Н. Кармазанова главная трудность. Слишком резкий, по меркам политического Олимпа, облик – лишь проявление иного, глубинного его недостатка. Кармазанов при всем его действительно демоническом интеллекте, при мгновенной сообразительности и умении, будто зверь, чуять опасность, совершенно не понимает определяющего начала государственной бюрократии: власть всегда права, только потому что она – власть. Он не чиновник и не чувствует самой сути чиновничества: начальник, какой бы он ни был, есть средоточие лучших человеческих качеств. Министр может быть дураком только для президента, но для всякого рядового служащего он – царь и бог. Кармазанов не овладел высшим искусством служебного рвения: он не может любить начальника просто за административную стать. В лести его поэтому – привкус фальши, в обращении к вышестоящим катастрофически не хватает почтительности. Он, как будто нарочно, старается продемонстрировать свое умственное превосходство, потрясающую эрудицию, свое умение думать лучше и быстрее других. По характеру он чем-то напоминает товарища Троцкого, тоже читавшего по-французски на заседаниях Политбюро и презрительно называвшего своих соратников по революции недоучками. Темпераментами они, во всяком случае, очень схожи. Но в отличие от товарища Троцкого, Кармазанов не обладает и качествами подлинно харизматического вождя. Толпу он не то чтобы презирает, как вождю и положено, но – боится и не вычерпывает бешеную энергию из поклонения. Он напротив теряется и надевает на себя маску интеллектуала. Путь политического лидера для него тоже закрыт.