- Что это? - сипло спросил Ценципер, в свою очередь отступая и держа на весу ладони.
      Запах древесного тлена распространялся по комнате.
      Тогда Барма, не говоря ни слова, схватился за железную лестницу, идущую от пола до потолка, и буквально, как кошка, в одно движение взлетел по шероховатым ступенькам.
      Дыхание у него прерывалось.
      Здание было одноэтажное - уплощенное, с ребристой, чуть скошенной крышей, скоробленной от дождей, по периметру ее протянулись остовы невысокого ограждения, а в том месте, где Барма вылез наружу, расположен был узкий стеклянный фонарь, и все окна его были сейчас распахнуты навстречу майскому ветру.
      Находился он вровень с кирпичными крепостными стенами и поэтому собственно город отсюда практически не просматривался: цепляясь за выпирающую скобу, Барма видел лишь отдельные островерхие здания - шпили, трубы, мощные купола соборов, и над корпусом мэрии, который угадывался зубчатым лепным обрамлением - поднимающуюся в хрустальное небо прорву мутного дыма, как раз в этот момент искривившуюся куда-то в левую сторону.
      Красные ленты огня подкармливали ее, и даже сюда долетали хриплые завывания пожарной сирены.
      Вероятно, пожар бушевал - уже во всю силу.
      - Что это? - опять поинтересовался Ценципер, также выбравшийся из люка и теперь озирающийся, как крестьянин на ярмарке.
      Он сжимал в руках пузатую бутылку портвейна.
      Где только достал.
      - Горит, что ли?..
      Тогда Барма нехотя повернулся и, по-прежнему держась за скобу, но не глядя, осторожно нащупал ногой ступеньку железной лестницы.
      Лестница скрипнула.
      - Это - Радиант, - сдавленным чужим голосом сказал он...
      16. М А Р О Ч Н И К. И Г Р Ы Н А Ч Е Р Д А К Е.
      Ночью ему приснился сон.
      Будто бы он стоит на громоздком дощатом помосте, вознесенном над площадью, грубоватый помост этот имеет форму квадрата, доски - свежеоструганные, пахнущие смолой, желтоватое теплое дерево как будто выдавливает из себя прозрачные слезы, прорисовываются сучки, и торчат кое-где заостренные опасные щепки, будет больно, если они вопьются колени, а посередине помоста, как чурбан, расположена тяжелая плаха, и в распил ее, открывающий годовые кольца, воткнут длинный блестящий топор с изогнутой рукояткой, причем лезвие топора надраено буквально до серебряной светлости, а сама рукоятка краснеет веселой праздничной охрой, и конец ее, видимо, чтобы не соскальзывали ладони, часто-часто надрублен чередой аккуратных насечек.
      Вероятно, силуэт топора чрезвычайно эффектно смотрится на фоне золотистого неба. Во всяком случае, сотни или тысячи лиц (непонятно, потому что с помоста не сосчитать), как привязанные, обращены именно в эту точку. Они сливаются в безбрежное море, бушующее голосами, долетают оттуда - галдеж и натужные выкрики. Отдельных физиономий, конечно, не видно, и, однако, все это сборище, казалось бы, плещущее беспорядком, тем не менее сплочено и в значительной степени организовано. Сверху это особенно хорошо заметно, по крайней мере, несколько первых рядов стоят достаточно чинно, народ там, видимо, состоятельный, это, скорее всего, торговцы и городская администрация, женщин и детей среди них практически нет, а в искусственной пустоте, окружающей площадку помоста, выставив перед собой ружья с примкнутыми багинетами, без движения и тем самым придавая еще большую значимость происходящему, как витринные манекены, красуются гвардейцы дворцовой охраны - мундиры у них ярко-малиновые, синие широкие обшлага доходят почти до локтей, а над космами шапок, колеблемых солнечным ветром, чуть трепещут высокие перистые кивера, блистают пуговицы, блистают значки и кокарды - уши, щеки, носы кажутся сделанными из цветного воска, и из такого же воска кажутся сделанными фигуры людей, находящихся внутри оцепления - осторожных и выделяющихся среди других строгими черными сюртуками.
      Это, вероятно, врач, адвокат и секретарь Особого судебного совещания.
      Они о чем-то переговариваются.
      Причем, секретарь возражает.
      И вдруг, словно по невидимому сигналу, откуда-то из-за их озабоченных деловых фигур появляется человек в темно-красном, свисающем до пят балахоне и, наклоняя островерхий колпак с прорезями для глаз, видимо, опасаясь наступить на чтонибудь и споткнуться, очень медленно, как будто пробуя каждую перекладину, взбирается на помост, а, взобравшись, неторопливо поворачивается к народу и стоит - наверное, для того, чтобы его разглядели.
      Балахон у него очень плотный, из грубой тяжелой ткани, тупорылые нагуталиненные носки сапог немного приподнимают его, а вокруг толстой шеи, будто у клоуна, расположен ужасный звездчатый воротник с бубенчиками, и железные шарики их при каждом движении немного позвякивают.
      Человек кошмарно вздыхает - так, что поднимается объемистая, словно женская, грудь, и протяжно говорит с ценциперовскими знакомыми интонациями:
      - Жарко что-то сегодня... Печет... Настоящее лето... Настроение, ядрить его в кочерыжку, совсем нерабочее... - А затем кладет руку в перчатке на длинное изогнутое топорище. - Ну вот, значит, приехали, Марочник. Теперь - не попляшешь...
      И еще раз кошмарно вздыхает - раздвигая надутым горлом бубенчики:
      - Давай, что ли...
      Лезвие выскакивает из плахи...
      Такой был сон.
      Проснулся он поэтому несколько позже обычного и еще некоторое время лежал в темноте, слушая, как роняют секунды жестяные часы, опускающие вдоль стены тяжелую чугунную гирьку. Вставать ему не хотелось. Не хотелось двигаться и совершать обычные муторные процедуры. Глаза то и дело слипались. А между явью и сном проскакивали еще несвязанные обрывки видений. Что-то муторное и в крайней степени неприятное. Как будто галлюцинации.
      - Я сегодня погибну, - сказал он вслух.
      Думать об этом не следовало.
      И к тому времени, когда с черного хода, как всегда, по-хозяйски брякнув замком, появился держащий в зубах незажженную трубочку Старый Томас, просунутый в свою неизменную безрукавку, то постель в мастерской уже была прибрана, свет и сверху и сбоку над набором колодок горел, аппетитно дымился по середине стола кофейник с утренним кофе, а сам Марочник - свежий, причесанный - хлопотал, расставляя на жестких салфетках пузатую фарфоровую посуду.
      - Гутен морген, хозяин!..
      - Гутен морген... - буркнул в ответ Старый Томас и, усевшись на стул, который скрипнул, как будто сейчас развалится, заскорузлым от копоти пальцем начал набивать в трубочку душистый табак, доставаемый из жестянки, поставленной перед ним фрау Мартой.
      Он покашливал, грузно ворочался, словно не мог устроиться на сиденье, то и дело бросал на Марочника быстрые странные взгляды из-под мохнатых бровей, а когда фару Марта, захлопотавшись, сунулась было к нему со сливочником, украшенным желтыми пастушками, то он коротко крякнул и отвел ее мягкие руки ладонью:
      - Не надо...
      Чувствовалось, что отягощают заботы.
      И действительно, сделав первый, довольно громкий глоток, а потом, словно идол, окутавшись прядями дыма, он откинулся, почти упрятав шкиперскую свою бородку в складках рубашки, и сказал - набычившись, с трудом проталкивая каждое слово:
      - Плохо шить, майн готт, отшень плохо. Поряточный челофек толшен фсего бояться. Рапотать никто не хочет. Фсе хотят воефать. Гофорят, будет новый налог со следующего месяца. Ты по короду ездишь, ничеко такого не слышал?
      - Ничего, - сказал Марочник, двигая чашку. - Вот нашли жука в районе Старого порта. Это - да. А про налоги никаких разговоров.
      Он отхлебнул кофе.
      - Шука? - повторил Старый Томас. - Тоше плохо. Сначит опять будет фторжений. Майн готт! Опять будут убивать и опять будут пожары. И мы путем сидеть в подфале и бояться за своя жизнь... Доннер веттер!..
      Марочник с интересом спросил:
      - А народное ополчение - те, кто остался - не будет защищать город?
      Рука с трубкой взлетела, а потом негромко пристукнула по столешнице, что у Старого Томаса означало высшую степень разгневанности.
      - Какой защищать?.. Кокта нас расстрелифали квардейцы, полгода насат, то никто не гофориль нам, что нато защищать город. И кокта мы воефали на баррикадах, чтопы не допустить сарацинов, то никто тоше не гофориль нам, что мы настоящие краждане. Это я помню. А потом коспотин Мэр докофорился с коспотином Кекконом, и токта оказалось, что наши тофарищи погибли напрасно...
      Старый Томас возмущенно пыхтел, и глаза его стали, как освежеванные виноградины.
      Щеки - побагровели.
      - Ну будет, будет... - сказала ему фрау Марта. - У тебя поднимется кровь, и придется опять вызывать доктора Пфеффера. А доктор спросит: Зачем он так волновался? Что я отвечу?...
      - Нет, мы польше не путем защищать этот корот!..
      Старый Томас сунул в рот трубку и вдруг дунул в нее так, что из расширенной части вылетело несколько мелких искорок.
      - А жить в этом городе вы хотите? - спросил Марочник.
      - Ф каком смысле?
      - Ну, чтобы исчезли уроды и сарацины. И чтобы прекратились нашествия. И чтобы все стало опять - как до Славного прошлого. Этого вы хотите?
      - А расфе до Славного прошлого что-нипудь пыло? - спросил Старый Томас. - Это шутка? Та? Ты хочешь улучшить мне настроение?..
      Он вполне добродушно посмеялся: Хе-хе... - а затем посерьезнел и отодвинул от себя плоскую вазу с сухариками.
      Брови его сомкнулись.
      - Я хочу сделать тепе делофой предлошений, - сказал он. - У меня есть два сына, один - турак, он записался к этим, к квардейцам, которые нас расстрелифали. Всял винтовку и теперь полакает, что мошно не слушать ротителей. А другой тоше - турак. Он вчера заявил, что путет устраиваться ф Департамент. Глюпый юноша! Разфе чиновник телает какая-нипудь рапота? Чиновник пишет бумага. А рапота путет стоять. Так?.. Послушай, что я тепе предлагаю. Ты берешь сепе мастерскую, полный хозяин, и путешь моим заместителем ф фирма. А потом, когта бог решит, что Старый Томас уже достаточно пожил ф этом мире, то ты получишь все мое дело. А тураки пусть путут у тепя младшими компаньонами... Что ты скажешь? По-моему, это очень выкотный предлошений...
      Старый Томас подался вперед, и вишневая трубка его утонула в ладони. Лишь вилась, изгибаясь меж пальцев, струйка синего дыма.
      И точно также застыла вдруг фрау Марта, держа на весу серебряную сухарницу.
      Марочник степенно кивнул.
      - Спасибо, герр Томас, - негромко сказал он. - Вы всегда относились ко мне с добротой и с любовью. Это очень неожиданное предложение. Согласитесь. Вы позволите мне немного подумать?
      Он был расстроган.
      Старый Томас кивнул.
      - Разумеется, мой мальчик, подумай. Ты - взволнован, это для тепя так естественно. Мошешь сеготня не рапотать. Я разрешаю...
      - А заказы?
      - Сакасы я расфесу после опета, не беспокойся...
      Это было удивительно кстати.
      И, проводив Старого Томаса до дверей, попрощавшись с ним на сегодня и обещав еще раз все хорошенько обдумать, он не стал открывать мастерскую, как ранее предполагалось, а вместо этого быстро, но не торопясь, собрал свои вещи, которые уложились в довольно компактный узел, обвязал их бечевкой, мельком сообразил, что узел этот надо засунуть в щель за полуразрушенным гаражом, есть там одна симпатичная щель, если задвинуть досками, то никому и в голову не придет, что здесь что-то спрятано, - выключил в чуланчике свет, постоял посередине затемненного помещения, как бы запоминая, а затем, вдруг очнувшись, повесил со стороны черного хода замок и, нырнув в ослепляющее летнее марево, смешанное с запахом тополей, прошагав по асфальтовым улицам, которые были полны небывалого света, оказался в том хорошо знакомом районе, где река, пересекавшая город, разделялась на два одинаковых русла, и гранитный мысок между ними царил над водой наподобие бастиона.
      Здесь он сел на скамейку, поставленную между клумбами сквера и довольно долго смотрел на открывающуюся перед ним великолепную панораму: река была ярко синяя, белела на другой ее стороне приземистая громада Дворца, угловатые крыши домов лепились одна на другую, и пронзала поднебесную ширь игла Первоапостольского собора.
      Дребезжали на обоих мостах бегающие туда и обратно трамваи.
      Чирикали воробьи.
      Вероятно, ничего не изменится, подумал он. Вероятно, даже никто ничего не заметит. Останется скопище труб, которые уже не дымятся, останутся переулки и тупики, исхоженные столетиями, останется серый камень, который каким-то образом рождает очарование. Здесь, наверное, не обходится без волшебства. Все это, конечно, останется. Исчезнут лишь нити, заставляющие нас танцевать. Прекратится ужасное кукольное представление. Или не прекратится? Может быть, просто сменятся персонажи, а карикатурный бессмысленный хоровод так и будет кривляться, затаптывая упавших. В конце концов, куклам не больно. И тем не менее, хоровод уже распадается.
      - Я сделаю это, - вслух сказал он...
      И вдруг дернулся от собственного непривычно шершавого голоса.
      Будто по провели наждаком по металлу...
      Через полчаса Марочник уже входил в затоптанный школьный двор, где трава лишь седыми былинками пробивалась сквозь утрамбованность почвы, настроение у него было отличное, он даже насвистывал, отчаянно при этом фальшивя, и нисколько не удивился, когда увидел четверых растрепанных потных подростков, видимо, уже утомившихся и лениво пихающих мяч от ворот до ворот, и еще одного - стоящего в стороне как бы с независимым видом: сунув руки в карманы и носком старых кед ковыряющего унылую землю.
      Он нисколько не удивился, только сердце у него неприятно заныло, и он неожиданно для самого себя помахал подростку рукой:
      - Эй, а ну-ка, подойди сюда на минутку!..
      Видимо, это была судьба.
      Подросток нехотя обернулся, а затем подошел и встал перед ним - между прочим, все также, руки в карманах, но к тому же еще и нахмурив почти девчоночьи брови.
      Куртка на левом плече у него была немного надорвана, а заплаты на джинсах выцвели - чуть ли не до белизны простыней.
      И рубаха на загоревшей груди была до половины расстегнута.
      Какой-то он был неприкаянный.
      - Здравствуй, - сказал ему Марочник.
      - Здравствуйте... - ответил подросток.
      - Ты знаешь, кто я?
      - Знаю, папа...
      - Я не оторвал тебя от твоих друзей?
      - Да нет, папа, у меня сейчас есть свободное время...
      В голосе звучала легкая мальчишеская хрипотца.
      Марочник сказал - волнуясь и поэтому наталкивая одно предложение на другое:
      - Ты вот что, не думай обо мне слишком плохо, я, конечно, далеко не самый лучший отец, но, наверное, все-таки и не самый худший. Просто так иногда бывает, что обстоятельства складываются непредвиденным образом. И в итоге попадаешь туда, куда, может быть, попадать и не следовало бы. Но я помнил о тебе все это время... И я мучился без тебя, потому что обоих вас мне катастрофически не хватало...
      - Я знаю, папа, - сказал подросток.
      - Знаешь? Я рад, что ты знаешь...
      Он внезапно запнулся, чувствуя, что говорить больше не о чем. Возникало ночное томительное ощущение пустоты. Пустота расширялась, охватывая собою всю жизнь. И поэтому он растерянно и безнадежно промямлил:
      - Может быть, ты сам хочешь спросить меня о чем-нибудь?..
      Тогда Клаус несколько оживился, и на лице его появилось выражение любопытства.
      - Папа, скажи мне, пожалуйста, а Мышиный король, он действительно существует?..
      Марочник не ожидал такого вопроса.
      - А почему ты интересуешься?
      - Говорят, что... те, кто в лесах... знают о его появлении...
      - А ты его ждешь?
      - Ну, как сказать... относительно...
      Марочник переступил с ноги на ногу.
      - Нет, - ответил он тихим голосом, - это - просто поэтическая метафора. Правда некоторые метафоры имеют обыкновение овеществляться, но в данном случае - я не думаю, что такое возможно...
      - Понятно, - заметил Клаус.
      Чувствовалось, что ему уже скучно и тягостно от этого разговора.
      Надо было заканчивать.
      И, пробормотав нечто вроде: До свидания, ты меня всетаки не забывай... - и услышав в ответ такое же вялое: До свидания, папа, я не забуду... - Марочник, не оглядываясь, пошел через утрамбованный двор, и зашел, не оглядываясь, в здание школы, которое встретило его тишиной и прохладой, и прошел, как во сне, по коридору первого этажа, и, дойдя до крашеной в серое двери, на которой было написано: "Котельная. Вход запрещен", распахнул эту дверь и, остановившись у обшарпанного стола, произнес раздраженно и вместе с тем очень высокомерно:
      - Ну где ты там, Попрыгунчик?!. Долго я тебя буду разыскивать?..
      Тут же из сумрака, где светились на контрольных щитах лишь шкалы приборов, выдвинулся, наверное, уже давно ожидающий Дуремар и, напрягшись, водрузил на стол "дипломат", сверхъестественный вес которого заставил все сооружение скрипнуть.
      - А чего меня разыскивать? Я - вот он, тут, как и договаривались...
      - Готово? - не обращая внимания на обиду, спросил Марочник.
      Вместо ответа Дуремар открыл "дипломат" и с явной гордостью указал на широкую плоскую флягу, которая заполняла собой всю внутренность чемоданчика.
      - Сделано. В лучшем виде!
      Фляга была действительно хороша: ровная, отполированная, как будто заводского изготовления, шов, который соединял обе ее половины, был аккуратно запаян, а ребристая, чтоб было легче отвинчивать, крышечка имела даже цепочку, скрепленную с корпусом.
      В общем, не фляга, а произведение народного творчества.
      Дуремар имел право гордиться.
      - Не течет, не капает, - довольно сказал он. - И налито под завязку, чтоб не плескалось. А вот тут я на всякий случай положил моток бельевой веревки...
      - Зачем?
      - Для запала...
      Лоб его сморщился.
      Марочник закрыл "дипломат" и поднял - проверяя, как это все будет осуществляться в реальности.
      Тяжесть была ощутимая, но вполне транспортабельная.
      - А ручка выдержит? - спросил он.
      И Дуремар замахал ладонями:
      - Не сомневайся!..
      После чего, как фокусник, достал из-за приборной панели бутылку марочного коньяка, два стаканчика и, открутив золотистую пробку, очень ловко плеснул темно-коричневой жидкости на самое донышко.
      - Чисто символически, - сказал он. - Грех перед таким делом не выпить. Ну! Я тебе желаю успеха, и чтобы с тобой ничего не случилось... За нашу удачу!..
      Коньяк обжег горло.
      - И все-таки я не понимаю, - сказал Марочник, выдохнув. - Тебе-то это зачем? Зачем ты мне помогаешь? Повышение, вот, получил. Скоро, наверное, перейдешь в Департамент. Жизнь складывается нормально...
      Он зажевал конфетой.
      А Дуремар вдруг ни с того ни с сего набуровил себе сразу половину стакана - хлопнул, и вытаращенные глаза его заслезились.
      Отвисли землистые щеки.
      - Разве это жизнь, братец... Сегодня ты начальник, а завтра тебя ткнут мечом, и - кранты... Ни уверенности, ни порядка...- Он крепко зажмурился. - Нет, братец ты мой, делай свое дело, не сомневайся. Помоги тебе Мышиный король! Дай, братец, я тебя поцелую!..
      - Такой поцелуй уже был в истории, - сказал Марочник. Ладно-ладно, не обижайся, я что-то немного нервничаю сегодня. - Он нагнулся и осторожно принял портфель, который незадолго до этого поставил у стенки. - Все. Наверное, мне нужно двигаться...
      - Прощай, - сказал Дуремар.
      На секунду Марочнику захотелось его обнять. Все-таки как-никак старый приятель.
      Но это было бы уже совсем глупо.
      - Прощай, - сказал он.
      Дверь захлопнулась...
      Время с этой секунды приобрело как бы другую скорость. В одно мгновение, как ему показалось, он доехал до угрюмого, раскинувшегося на площади здания мэрии из темного плитняка и там, показав гвардейцу при входе новенький целлофанированный пропуск, организованный Дуремаром, также, казалось, в одно мгновение поднялся на третий этаж (где картонку с печатью пришлось предъявить еще одному гвардейцу, стоящему на часах) и пройдя по коридору, ведущему к Хозяйственному департаменту, оглянувшись, не наблюдает ли кто ненароком, завернул на невзрачную черную лестницу, поднимающуюся наверх и буквально потрясшую его своим запущенным видом.
      Все это действительно произошло как бы в одно мгновение. И тем не менее, внутри этого краткого промежутка времени он отметил, что котов сегодня в здании мэрии не слишком много, валерьянкой не пахнет, и что морды у них, насколько можно судить, не слишком озлобленные. Вероятно, сведения о жуке, обнаруженном в районе Старого Порта, еще не достигли принца Фелиды и, тревога в подразделениях "Непобедимых" еще не объявлена.
      Это облегчало задачу.
      Он ступил на площадку, где под каблуками ботинок трещали раздавливаемые осколки стекла, и из коридорчика, ведущего в темноту, его сразу же нервно окликнули:
      - Стой! Стрелять буду!..
      Рослый придурковатого вида гвардеец с винтовкой наперевес появился оттуда, а глаза его были выпучены, словно у удивленного рака.
      - Кто такой? Подними руки кверху!..
      - Да я, я - это... - понизив голос, сказал Марочник. Договаривались же на сегодня, Оттоша. Почеши себе голову: ты что, заснул, что ли?..
      Гвардеец медленно опустил винтовку.
      - Заснул? Да нет, спать здесь - невеселое дело. А вот морок - морок, бывает, наваливается. Выдвигается что-то из стенки - то ли креститься, не знаешь, то ли - всадить пять патронов... Папашу моего сегодня не видели? Как они там поживают?..
      Веки у него, как целлулоидные, хлопали друг о друга.
      - Здоров твой папаша, - сказал Марочник. - И фрау Марта тоже чувствует себя неплохо. Ты вот, что обдумай: есть ли смысл тебе здесь задерживаться? Риск - велик. Я боюсь, что в случайное возгорание никто не поверит...
      Гвардеец махнул рукой.
      - А... ничего они мне не сделают. Спишут на бардак, как обычно. Бардак тут страшный. Да и осточертело, если честно сказать. Скорей бы - заполыхало. Рожи эти номенклатурные видеть уже не могу...
      - И все-таки... - начал Марочник.
      - Не рассупонивайся, иди!..
      Дальше лестница была деревянная, ступени ее скрипели, наверное, рассохшись от времени, мягко сыпалась за воротник щекочущая труха, на середине пролета Марочник оглянулся и увидел, что Оттон по-прежнему стоит на площадке - опустив винтовку на вытянутых руках, и в глазах его, как у собаки, мерцает тоскливая обреченность.
      Он и в самом деле походил на собаку, брошенную хозяином.
      Марочник, впрочем, тут же забыл о нем.
      Потому что дверь на чердак, как бы сама собой, распахнулась, и среди паутины, свисающей с древних балок, среди войлочных пыльных нашлепок, ковром застилающих пол, среди досок и старой, вероятно, сломанной мебели, освещенный двумя косыми лучами, прорвавшимися сквозь щели на крыше, будто внутренний механизм будильника, с которого сняли корпус, громоздилось нелепое сооружение из дерева и металла, и внутри его раздавалось негромкое редкое тиканье.
      Словно это действительно был будильник.
      Вдруг одна из выпирающих шестеренок повернулась на какую-то долю градуса - что-то сдвинулось у механизма внутри, металлическими голосами завизжали несмазанные детали - и сейчас же все тросы, натянутые через систему блоков от пола до потолка, резко дернулись, как будто агонизирующие сухожилия, провернулся скрипучий ворот с намотанной на него колодезной цепью, весь чердак, казалось, на секунду перекосился, и, как серый колдовской снегопад, закружились, бесшумно танцуя, неровные хлопья пыли.
      Марочник вдруг с ужасом сообразил, что, по-видимому, началось вторжение.
      Вероятно, как раз в эту секунду тронулась к городским окраинам легкая кавалерия сороконожек, вероятно, могучие неповоротливые хрущи загудели, как вертолеты, распарывая летний воздух, вероятно, торпедами рванулись через акваторию Порта скользкие плавунцы, и, наверное, сотрясая топотом землю, двинулись сейчас в решительное наступление грозные бронированные отряды жуков-носорогов.
      Вероятно, ничто не могло остановить их упорного натиска.
      Гнусавили командирские горны.
      А под полом, который, казалось, был сделан из органического стекла, беспорядочно заметались по коридорам какие-то неясные тени.
      Тоже, видимо, в панике, почувствовав приближение насекомых.
      Времени совсем не было.
      Ощущая, как проносятся сквозь него стремительные секунды, Марочник поспешно открыл свой кожаный "дипломат" и, уверенно вывинтив пробку, которая звякнула на цепочке, подхватив саму фляжку за гладкое холодное дно, начал, обходя, заливать керосин во внутренности тикающего механизма.
      Он боялся, что керосина окажется недостаточно, но, наверное, фляжка была гораздо объемнее, чем ему представлялось: желтая, остро пахнущая струя все лилась и лилась, характерно причмокивая, и он только отодвигался подальше, чтобы керосин не попал ему на одежду.
      Остатки он вылил на моток бельевой веревки, заботливо положенной Дуремаром, после чего один ее размахренный конец пропихнул под нижнюю часть шестеренок, которые поблескивали латунью, а другой, размотав сам моток, положил, словно дохлого червяка, на пороге и, убрав пустотелую флягу обратно в свой "дипломат", очень тщательно вытерев руки, достал из кармана спичечный коробок.
      Наверное, надо было сказать что-нибудь подобающее. Чтонибудь возвышенное и красивое, что всегда говорят в таких случаях. Однако, ничего возвышенного ему в голову не приходило, и поэтому бодро произнеся: "Прощай, ящик Кукольника", что само по себе прозвучало также достаточно идиотски, он чиркнул спичкой и поднес ее к отяжелевшему мокрому веревочному концу.
      Пламя вспыхнуло и, пробежав по шнуру, глухо хлопнуло где-то во внутренностях механизма.
      Полетела горящая паутина, войлок пыли противненько затрещал - сворачиваясь от жара.
      Марочник был разочарован.
      Он почему-то думал, что все это будет выглядеть гораздо эффектнее. То есть, с грохотом и с проблесками колдовства. Но язычки равнодушного пламени трепетали без особого энтузиазма, и лишь дым понемногу густел, подтверждая, что пожар, тем не менее, разгорается.
      - Вот так, - сказал он.
      И немедленно заколотился молоточек будильника - точно свихнувшийся. А в стекле на полу побежали витиеватые трещины.
      Сколы звонко отскакивали:
      - Прощайте!.. Прощайте!..
      - Все! - сказал Марочник.
      Вместо радости в груди у него была странная пустота, и он нисколько не удивился, когда, с грохотом скатившись обратно по двум деревянным пролетам, на площадке, открывающейся в коридор, обнаружил распластанное бездыханное тело Оттона, у которого, вытекая из горла, блестела мазутная чернота, а позади этого тела - присевшие на задние лапы, плюшевые коричневые фигуры уродов, которые загораживали и коридор и выход на лестницу.
      Морды у обоих были фиолетового оттенка, а изогнутые клыки обрамляли открытые пасти, в которых пульсировали языки.
      И темнели две пары глаз - как плоские пуговицы.
      Слышалось прерывистое дыхание.
      - Привет, ребята, - весело сказал Марочник. - Я так понимаю, что вы меня не пропустите? Или все же пропустите, из-за чего нам, собственно, кувыркаться?...
      Один из уродов сразу же предупреждающе зарычал, а второй, протянув как будто для обвинения лапу, граммофонным неестественным голосом проскрежетал:
      - Человек!..
      Прозвучало это действительно, как обвинение.
      Винтики и пружинки посыпались из разомкнутых пальцев.
      И сразу же ударило наверху мощным огненным взрывом. Вывалилась дверь на чердак, снесенная воздушной волной, и с гудением вырвалось на свободу громадное облако дыма.
      Видимо, пожар разгорелся по-настоящему.
      Марочник инстинктивно пригнулся.
      И в этот момент уроды ринулись на него, и под медвежьей их тяжестью колени у него надломились...
      Дальше все происходило чрезвычайно путано.
      Время еще имело, наверное, другую скорость.
      Сначала его долго били набежавшие через секунду гвардейцы: удары сыпались, казалось, со всех сторон, теплая соленая кровь стекала по подбородку, в голове, по которой лупили чугунными кулаками, вспыхивали расплывчатые огни, он довольно быстро упал и, сжимаясь в комок, закрывая лицо локтями, думал лишь об одном: чтобы быстрей потерять сознание, но сознание, как назло, его упорно не оставляло, не было глубокого душного мрака, куда бы он мог провалиться, не было спасительного забытья, снимающего потрясение, он, наверное, будто гусеница, ворочался на каменной грязной площадке, начиналась невыносимая боль в пояснице, и тяжелые утюги сапог входили ему под ребра, но беспамятства все-таки не было, а затем чей-то высокий командный голос распорядился: Хватит! Тащите его в каптерку!.. - подхватили подмышки, и, наверное, еще с полчаса он в наручниках, которые ему по дороге надели, привалившись к чему-то, сидел в довольно тесном казарменном помещении: входили и выходили какие-то люди, непрерывно дребезжал телефон, поставленный на столике у дежурного, а один из гвардейцев даже предложил ему сигарету, Марочник, однако, не мог удержать ее опухающими растрескавшимися губами, он думал: Я сделал это... Что бы про меня потом не сказали, но я сделал это... Я это сделал, и теперь уже никто ничего не изменит...
      А затем его вывели в сияющее пространство двора, и какая-то внушительная фигура подошла к нему сквозь раступившуюся охрану, и голос Бармы, в котором звучали и ненависть и изумление, будто с другого конца земли произнес:
      - Так это ты?..
      - Я... - слабо ответил Марочник.
      - Зачем ты это устроил?
      - Не знаю...
      Сил у него больше не было.
      И тогда Барма, как лошадь, скучливо мотнул головой, а затем сделал такое движение, будто хотел оттолкнуть кого-то невидимого.
      Резко обозначились жилы на вздувшемся горле.
      - Ну и дурак!.. - хриплым голосом сказал он...
      17. Ф Р А Н Ц Д Е М Э Й. П Р О Щ А Н И Е.
      Кора была молодец. Пока я, как дурак, позорно хлопал ушами, пока я с натугой соображал, выдавливая из себя какието нечленораздельные звуки и пока я возился, пытаясь расстаться с облапившим меня мужиком по возможности мирно, она, в долю секунды поняв, что я, судя по всему, растерялся, без каких-либо особых предупреждений развернула этого мужика и, не говоря лишнего слова, врезала ему в под ложечку, а когда он, хрюкнув, согнулся, наконец-то выпустив меня из своих пьяных объятий, то она, опять же ни на мгновение не останавливаясь, в точном, коротком замахе стукнула его ребром ладони по шее, и мужик безвольно осел, хватая ртом воздух - закатил налитые кровью глаза и, как будто тряпичная кукла, повалился на мостовую.