- А ты, оказывается, ничего парень, крепкий...
      А я спросил его, в свою очередь:
      - Только сейчас догадался?..
      А Крокодил тихо ответил:
      - Да нет, я давно приглядываюсь...
      Он как будто прощался со мною, такой у него был голос.
      И, как показало дальнейшее, это действительно было прощание.
      Потому что когда мы, наконец, проскочили путаницу этих довольно чистеньких, тихих, игрушечных переулков и уже огибали административное здание, имеющее на крыше своей пристроечку в виде стеклянного фонаря, то в торце его, выходящем на аппельплац, наверное, за секунду до этого оставленный сарацинами, вдруг увидели прямо по ходу распахнутый четырехугольник окна, и согнувшийся, с растопыренными конечностями Крокодил, шаг за шагом крадущийся под его жестяным карнизом, неожиданно, забыв про всякую осторожность, выпрямился и застыл, как восковая фигура, - глядя в низкий, колышащийся занавесками, широкий оконный проем.
      Что-то там его, видимо, поразило.
      Я в этот момент находился несколько позади него, но, приблизившись и буквально на четверть глаза высунувшись из-за рамы, в свою очередь обозрел угол комнаты, мерцающей фестончатым серебром - пуфы, кресла, картины, совсем, как в апартаментах Геккона, часть конической люстры, испятнанной проблесками хрусталя, - а поперек этой комнаты был расположен солидный полированный стол, и чрезвычайно высокий широкоплечий мужчина, сутулясь и опираясь о его поверхность ладонью, раздраженно, как будто крупный начальник, разговаривал по телефону.
      Причем, голос его в первую же секунду показался мне очень знакомым.
      - Да, - говорил он, в нетерпении барабаня пальцами по столешнице. - Да, я понимаю, но это меня не касается!.. Пусть там хоть все взрывается! И горит, и проваливается к чертовой матери! Мне это безразлично. Но через пятнадцать минут они должны быть полностью обезврежены!.. Через пятнадцать минут, вы меня слышите?.. В противном случае я лично сниму с вас погоны!.. Мертвыми или живыми - меня это не касается!.. Это ваши проблемы!.. Я хочу, чтобы они были немедленно нейтрализованы!..
      После этих слов мужчина бросил трубку и замер.
      И я тоже - замер. Потому что это был Сэнсэй - можно сказать, в натуре.
      Не замученный, не арестованный, не сидящий в промозглом подвале и ожидающий приговора, а, напротив, здоровый, как будто только что из санатория, в кремовом великолепном костюме - отдохнувший, как мне показалось, и прямо-таки лоснящийся благополучием.
      Никаких сомнений не оставалось.
      Тем более, что хотя мужчина и стоял к нам спиной, но в углу, как раз напротив него, имелось громадное зеркало комната была пронизана солнечными лучами, и стеклянное отражение выглядело едва ли не лучше оригинала.
      Странно было, что сам он пока еще нас не заметил.
      Правда, как выяснилось, тут я катастрофически заблуждался.
      Я, наверное, просто немного забыл, что такое Сэнсэй.
      И поэтому, прижимаясь к распахнутой раме, одурело, в какой-то прострации ждал, пока Крокодил вытянет руку с зажатым в ней пистолетом. Он вытягивал ее очень медленно, чтобы не привлекать внимания - миллиметр за миллиметром, или, может быть, мне это только казалось - и он уже почти поднял ее над карнизом, но когда стиснутый, бледный на костяшках кулак, разворачиваясь, уперся металлическим дулом внутрь помещения, то огромная фигура Сэнсэя как бы распласталась по воздуху - я могу поклясться, что видел ее висящей горизонтально - и буквально в ту же секунду прогремели два оглушительных выстрела.
      В комнате потемнело.
      А Крокодил вдруг, как лошадь, задрал свою продолговатую голову и, попятившись от окна, - повалился, загородив собой переулок.
      Руки у него были раскинуты, заостренная нижняя челюсть - устремлена к небесам, а вместо левого глаза зияла ужасная впадина - грязно-серая и заполняющаяся тягучей малиновой жидкостью.
      Интересно, что сам я на это никак практически не отреагировал. То есть, я, разумеется, выскочил из-за рамы и трижды выстрелил в комнату, которая, по-моему, уже опустела, а затем отскочил, как положено, за угол ближайшего здания, но и стрелял и отскакивал я чисто автоматически - в то же время охваченный каким-то невероятным спокойствием.
      Голова у меня была занята совсем другим.
      Я, например, хорошо помню, что именно в этот момент я отчетливо осознал, почему мы с такой легкостью проникли в резиденцию сарацинов: Креппер достал откуда-то специальные разовые пропуска, и офицер на понтоне, соединяющем остров с городскими районами, даже будучи удивленным, разрешил нам пройти - без каких-либо сложностей и не задавая лишних вопросов. Креппер не сказал, откуда он достал пропуска, но теперь, после столкновения в переулке, это было вполне очевидно. Пропуска, конечно же, сделал Сэнсэй. И, наверное, он же оттянул от Геккона практически всю охрану: мы не видели никого ни при входе в административное здание, которое, по идее, должно было быть переполнено сарацинами, ни в дальнейшем, когда пробирались по коридорам к главным апартаментам. Ни единого человека, как будто все вымерли. Не случайно Крокодил беспокоился, подозревая ловушку. А ничего странного не было, просто нас защищала невидимая забота Сэнсэя.
      Вот, например, о чем я тогда подумал.
      А кроме того, я подумал, что какими бы соображениями ни руководствовался Сэнсей, планируя данную операцию, но вот смерть Крокодила я ему простить не могу. Не могу, хоть режьте меня на кусочки. Отступление, трусость, предательство, так называемые "высшие интересы". Но только не это. Лучше бы он убил меня самого.
      И теперь у меня возникнут к Сэнсею некоторые вопросы.
      И последнее, что мне тогда пришло в голову - это то, что теперь я, наверное, могу ничего не бояться. Состояние спокойствия и отстраненности, которое меня охватило, свидетельствует о защищенности. Я не человек, я - орудие для выполнения определенной миссии. И пока эта миссия не будет завершена, со мною ничего не случится.
      Так мне, во всяком случае, представлялось.
      И действительно, до будочки, о которой говорил Крокодил, я добрался сравнительно благополучно: по всему острову по-прежнему что-то бухало и разрывалось, доносилась периодически вспыхивающая стрельба и короткое звонкое лязганье рубящего металла, то и дело пробегал достаточно близко очередной наряд сарацинов, а один раз я чуть было не натолкнулся на часового, который в самый последний момент неожиданно отвернулся - в общем, произошло какое-то чудо: будто простерлась надо мною незримая магическая рука и потусторонней силой своей проводила меня сквозь все опасности.
      И даже когда я, добравшись до будочки, в самом деле обнаружил внутри нее прекрасно сохранившуюся плоскодонку - не испорченную, не украденную, не рассыпавшуюся по прошествии лет на части - и, уже вытащив ее вместе с шестом, вдруг заметил внезапно выросшего передо мной сарацина, то я тоже, говоря откровенно, нисколько не испугался - потому что неподалеку от сарацина возникла какая-то женщина и, обняв его, точно в любовном порыве, очень ласково провела ему ладонью по горлу.
      Она была чрезвычайно растрепанная, рыжеволосая и с такими глазами, какие бывают, наверное, только у зомби, в перекрестье ключиц у нее желтел медальон, и одета она была не в обычное платье, а в нечто вроде бурнуса, перетянутого веревкой: грубые кожаные ботинки высовывались из-под подола. Однако, все эти подробности я восстановил в памяти несколько позже, а тогда лишь, не разгибаясь, смотрел, как она разжимает свои ласковые объятья, и отходит, и бросает на землю изогнутый тонкий кинжал, а отпущенный сарацин шатается, точно пьяный, и башка его запрокидывается - обнажая дымящийся раструб разреза.
      Я тогда не нашел ничего лучшего, как хрипло произнести:
      - Спасибо...
      Восклицание это было исключительно идиотским.
      И не удивительно, что женщина в сером бурнусе мне не ответила - отступила и растворилась в дыму, который как раз в это время пополз в нашу сторону.
      Или, может быть, ее не было вовсе? А была лишь рука провидения, которое меня охраняло. Не знаю. Но когда я спустил лодку на воду и при помощи длинного найденного там же шеста осторожно отчалил, чувствуя, как касаются деревянного днища тугие лохмотья железа, то и здесь меня почему-то заметили далеко не сразу, и лишь в тот момент, когда я уже причаливал к противоположному берегу - уперев плоскодонку и готовясь перескочить на гранитную твердость ступенек - из-за будочки, только что оставленной мною с распахнутой дверью, вывалился обалдевший, запыхавшийся воин и, ни на секунду не останавливаясь, загрохотал ятаганом по глади щита, поднимая тревогу.
      Сразу же пять или шесть плоскодонок, приготовленных, скорее всего, именно для этого случая, шлепая множеством шестов по воде, беспорядочно рванулись за мной вдогонку: сарацины едва не вываливались из них, издавая протяжные боевые крики - но к тому времени я уже взбежал по ступенькам на набережную. Я боялся, что и здесь меня ожидает засада, но на набережной засады, к счастью, не оказалось, вероятно, Сэнсэй не рассчитывал, что кто-то из нас сюда доберется - старая булыжная мостовая поэтому была совершенно безжизненна: синели яркие лужи, черная огромная тишина стояла в парадных, вероятно, все любопытствующие давно попрятались, и она, на мой взгляд, была даже слишком безжизненной, я, во всяком случае, нигде не видел машины Креппера, вероятно, Креппер умчался, как только услышал первые выстрелы.
      Он, наверное, выполнял приказ Сэнсэя.
      В общем, они предусмотрели решительно все, они только не предусмотрели, что я - родился в этом районе. Я здесь вырос, и я знал его практически наизусть. И поэтому я не побежал вдоль набережной, пытаясь достичь проспекта, как, наверное, поступил бы в такой ситуации любой другой человек, а вместо этого метнулся под ближайшую темную арку и, наверное, в треть минуты пролистав вереницу асфальтовых тихих дворов, повернув под углом, выскочил туда, куда и рассчитывал, - на Офицерскую улицу.
      И к тому же, не просто на Офицерскую, а - к остановке трамваев.
      Я, конечно, не мог и надеяться, что именно в этот момент там находится какой-нибудь транспорт.
      Но - транспорт там был.
      Красное, двухвагонное великое чудо.
      Я взлетел по ступенькам и двери тут же закрылись.
      Трамвай поехал.
      В заднее стекло его било солнце, и поэтому казалось, что он плывет - в невероятном сиянии...
      12. И Н Т Е Р М Е Д И Я - 2. В Е Т Е Р И Н А Б А Т.
      Если бы не сияние, то было бы совсем безнадежно. Но в том-то и дело, что сияние присутствовало обязательно. Было оно зеленоватого цвета, словно от привидения - тусклое, немного дрожащее по краям, прозрачно-расплывчатое, сердцевина его копошилась, как будто мириады микробов, а чуть затхлый, зеленоватый оттенок создавал ощущение гнилостности. Казалось, что оно сейчас развалится и погаснет. Однако, оно не разваливалось, а с упорством лишайника ползло по камням. Так или иначе, но присутствие его ощущалось. Клаус, во всяком случае, его не увидел, а именно ощутил, и, присев в боевую, с расставленными коленями позу, приподняв над собою волшебную громаду меча, точно так же скорее ощутил, чем увидел нечто черное, растопыренное, как в замедленном фильме, плывущее между звезд, а затем острие резко дернулось, задетое чем-то тяжелым, прозвучал быстрый визг, раздалось агонизирующее шипение, и упругое продолговатое тело, как будто сделанное из резины, пролетело над головой и шмякнулось на мостовую.
      Прекратилось шипение, как будто из проколотой камеры вышел весь воздух.
      - Мя-я-у!..
      И немедленно, словно по чьему-то приказу, вспыхнули желтые сказочные фонари вдоль набережной - округленные коконы их, висящие в темноте, выхватили камень домов с провалами подворотен, лбы и щеки затоптанного веками булыжника, циклопическую арку моста, изогнутого над рекой, а неподалеку от спуска к воде, там, где начинались ступени, высеченные из гранита, - темную перекрученную массу резины, которая, кажется, еще шевелилась.
      Высунулась оттуда кошачья лапа и бессильно упала клацкнув когтями по камню.
      Донесся последний вздох.
      Откуда здесь кошки? Я что-то ничего не понимаю, подумал Клаус.
      И - вздрогнул.
      Потому что из таверны "Веселый утопленник", над ушедшим до половины в асфальт, притопленным окошком которой, будто елочная гирлянда, мигали разноцветные огоньки, с металлическим грохотом вывалилась целая банда упившихся сарацинов и буквально с порога, не разбираясь, в чем дело, как в сражении, замахала обнаженными ятаганами.
      Вид у сарацинов был не слишком приветливый.
      А с другой стороны канала - от моста, освещенного лепными фигурными фонарями, вдоль расцвеченной набережной, над которой висела луна, торопился человек со шпагой в руках, и, как крылья, метался за его плечами черный плащ с серебряной звездной изнанкой.
      - Бегите, сир!..
      - Что случилось? - загораживаясь на всякий случай мечом, спросил Клаус.
      И человек, не добежав еще даже до парапета, очертил шпагой воздух:
      - Измена, сир!.. Воины принца Фелиды проникли в город!..
      - А заставы?
      - Заставы открыты!..
      Голос, раздробившийся между домами, был странно-знакомый. Клаус его где-то слышал. Он, однако, никак не мог вспомнить, где именно. Да и вспоминать ему толком не дали: тут же невесть откуда взявшаяся карета, запряженная сразу четверкой украшенных ленточками, вороных лошадей, прочертив по булыжнику полосы, точно закаленным железом, резко затормозила возле него: два огромных, как будто сделанных из антрацита нубийца, оба в красных повязках на бедрах, держащие каменные топоры, соскочили с запяток и, дико рыча, устремились навстречу человеку со шпагой, а какая-то расфуфыренная фигура в полосатом камзоле, с кружевами, в которых утопал подбородок и с пуфами на плечах - открывая дверцу кареты, согнулась в придворном поклоне:
      - Советник Креппер к вашим услугам! Сир, нас ждут в Мэрии!..
      Клаус буквально плюхнулся на шелковые подушки сидений. Щелкнул кнут и карета катастрофически дернулась. В боковое окошко он, как будто в кино, увидел бегущих наперерез сарацинов. Двое из них находились уже в непосредственной близости, а один даже вытянул руку, готовясь схватить переднего жеребца под узцы - темнела кожа перчатки, желтели на ней защитные бронзовые пластинки - однако, форейтор, видимо, хорошо знал свое дело: кнут взлетел еще раз, лошади ударили грудью, и когда Клаус через пару мгновений опять обернулся, прилипая щеками и носом к овалу смотрового стекла, то разметанные сарацины, как жуки, копошились на мостовой, пытаясь подняться, а нубийцы своими страшными топорами рубили человека в плаще, и он прыгал - отмахиваясь от них жалким прутиком шпаги.
      Положение его было, по-видимому, незавидное.
      Креппер облегченно откинулся на пружинящую обивку кареты.
      - Кажется, вырвались, - отдуваясь и теребя тесный воротничок, - сказал он. - Это была ловушка. Покушение. За нами охотятся. Я молю бога, сир, чтобы мы добрались да Звездных Карт целыми и невредимыми...
      От него пахло духами. Бисер пота выступил на продавленных узких висках.
      Карета мелко затряслась по брусчатке.
      - Однако, я вас предупреждаю, - холодно сказал Клаус. Если с вашей стороны последуют трусость или предательство, если я почувствую хотя бы малейший обман, если Карты откроют мне неискренность ваших замыслов, то имейте в виду: я не пощажу никого! Меч со мной, и удар поразит всякого, кто принадлежит Тьме...
      Креппер всплеснул руками:
      - Умоляю вас, сир!.. Все мы преданы вам и готовы отдать за вас последнюю каплю крови!.. Честь и верность - таков наш девиз... Клянусь жизнью, сир! Чтобы мне никогда не увидеть Четвертую Карту!..
      Голос у него дрожал от выплеснувшейся наружу обиды, пух бесцветных волос приподнялся, как у вылупившегося цыпленка, а крысиные, чуть розовые глаза наполнились искренними слезами.
      - Я верю вам, - сказал Клаус.
      Он положил пальцы на рукоятку меча. Карета несколько притормаживала. Промелькнули в окне - чугунная решетка ворот, строй гвардейцев с начищенными до сияния багинетами. Видимо, они уже подъезжали к парадному входу. Слышалась приятная музыка, в которой переливались литавры. Неожиданно взлетел фейерверк - озарив ширь пространства зеленоватой сказочной ясностью.
      Выявились из темноты скульптуры и памятники.
      Карета остановилась.
      - С благополучным прибытием, сир! - подобострастно сказал Креппер.
      Все его слегка уплощенное, невыразительное лицо как бы ожило, расплываясь в улыбке - уши, вдруг показавшиеся из-под волос, брыкливо задвигались, а сквозь влажную растянутость губ забелели неравномерные зубы.
      Впечатление было не очень приятное.
      Он как будто чему-то обрадовался.
      Тем не менее, Клаус не обратил на это внимания, потому что по широкой мраморной лестнице, украшенной бюстами неизвестных героев, меж которыми в громадных плафонах переливались огнями волшебными светящиеся цветы, на почтительном расстоянии сопровождаемый свитой, своим праздничным великолепием как бы тоже образующей живой цветник, под руку с гибким, одетым в облегающий мех человеком, плавной медленностью движений подчеркивая важность происходящего, приближался к нему сам Мэр, и свободная, в пенной манжете рука его поднималась, изображая приветствие.
      - Я рад видеть вас, дорогой друг! Принц, позвольте представить вам нашего избавителя!..
      Человек, находившийся рядом с Мэром, вовсе не одетый в меха, как показалось Клаусу поначалу, а обросший кошачьей шерстью, поверх которой был натянут роскошный камзол, и с кошачьей же мордой, чьи острые уши не могла скрыть даже красная шапка с пером, словно нехотя, протянул вперед гибкую лапу и, коснувшись плеча, промурлыкал, почти неразборчиво сливая согласные:
      - О, как он молод!..
      Клаус почувствовал когти, проникшие сквозь одежду до самой кожи.
      Плечо его непроизвольно дернулось.
      - Молод, но очень отважен! - поспешно сказал Мэр. Вряд ли, принц, вы найдете еще такой ясный ум и такое благородное сердце!..
      Правая рука его сделала нетерпеливый жест, и как будто из воздуха, материализовался поднос с тремя тонкими вытянутыми бокалами. Замороженное шампанское тенькало в них мелкими пузырьками.
      - Я предлагаю тост за дружбу, которая отныне скрепила всех нас, и за наш Великий Союз! - торжественно провозгласил Мэр. Длинное лицо его побледнело от значительности момента. - За те узы доверия и взаимной любви, которые нас объединяют. Ваше здоровье, сир!..
      Шампанское было сладкое, ледяное и, шурша тихим газом, как будто испарялось во рту. Голова у Клауса сразу же закружилась - музыка стала слышнее, а великолепное убранство дворца - светлее и радостнее.
      Начинался восхитительный праздник.
      Мэр изящно взял его его под руку с одной стороны, а бесшумный в движениях принц Фелида (Клаус уже откуда-то знал, как зовут этого странного человека) осторожно просунул лапу с другой.
      Свита почтительно расступилась.
      Они поднялись по лестнице и вошли в главный зал, весь заполненный расфранченными толпами приглашенных. Стены зала терялись в некотором отдалении, на колоннах и выступах пламенели живые цветы, а под вогнутым расписным потолком, где трубили пузатые ангелы в белых одеждах, словно порожденная небесной голубизной, как чудовищная каракатица, плавала, наверное, трехтонная люстра из переливчатого хрусталя и волнистые нити ее, казалось, парили на волнах музыки.
      Медленно вращался сиреневый темный кристалл на ореховом столике, который отражался в паркете.
      Клауса подвели прямо к этому столику, и горящий вдохновением Мэр, бросив за спину уже ненужный бокал (впрочем, тут же подхваченный и унесенный подскочившим лакеем), обернулся, как бы приглашая к участию горящие любопытством лица и, привычным жестом оратора подняв обе ладони, очень звонко провозгласил - без особых усилий перекрывая торжественность менуэта:
      - Звездные Карты, сир!..
      Клаус тут же почувствовал, как напряглись мышцы на лапе принца Фелиды. Острые когти, вторично проникнув до кожи, отдернулись.
      Музыка, льющаяся из потолка, стала немного тише.
      - Слава Мышиному королю! - зашелестело по залу.
      Он шагнул к столику.
      Три громадных, по-видимому, выкованных из металла карты лежали на светлой поверхности, бронзовые рубашки их были окаймлены птицами и растениями, а на полированной глади, наверное, сделанные из рубинов, будто твердая кровь, багровели затейливые созвездия.
      Он узнал Скорпиона, Стрельцов и Волосы Вероники.
      Правда, в каком-то необычном, как будто перекошенном ракурсе.
      - Прошу вас, сир!..
      Голос Мэра звенел требованием и надеждой, наступила вдруг жуткая тишина, и в огромном пространстве ее Клаус услышал свое прерывистое дыхание.
      - Слава Мышиному королю!..
      Твердыми, негнущимися пальцами он перевернул первую Карту, и медвежье лицо, как живое, неожиданно высунувшееся оттуда, исказилось от боли и вспыхнуло огненными языками только горстка горячего пепла осталась через секунду в прямоугольнике бронзы. Да еще - страшный запах, как будто от подгоревшего мяса.
      Клаус поморщился.
      А из второй перевернутой Карты, как из зачарованного колодца, глянули темные иронические глаза Геккона: ободок расширенного зрачка немного фосфоресцировал, а старушечьи мелкие складки, собравшиеся в уголках, вероятно, показывали, что Геккону сейчас очень весело.
      И действительно - из бронзового переплета донесся хриплый смешок.
      - Прощайте, сударь...
      Затем - снова огонь.
      Третью Карту он уже боялся переворачивать: пальцы словно окостенели, наполнившись твердым холодом, неподъемная металлическая рубашка как будто не хотела повиноваться, Клаус нервно цеплял и никак не мог зацепить ее срывающимися ногтями, точно Карта была приколочена к деревянной поверхности, или, может быть, припечатана к ней десятками внимательных взглядов, она даже не шелохнулась, однако, Мэр, находящийся где-то рядом, негромко потребовал: Сир!.. - и тогда кованая прохладная бронза перевернулась как бы сама собой, дикая кошачья физиономия выросла из оправы: выдвинулись пружинистые усы, вертикальные полоски зрачков посмотрели прямо на Клауса. Он ждал огня, который вспыхнет и в три мгновения испепелит эту живую картинку, но огонь почему-то не вспыхивал, напряженные решающие секунды тянулись одна за другой, сердце у него колотилось, и вдруг хищная кошачья физиономия, сотканная из цветного тумана, разомкнулась и громко, как будто ему одному, сказала:
      - Мяу!..
      И сейчас же изображение лопнуло, открыв белый атлас, на котором уже не было ни единого знака.
      Разве что - сиреневые мерцающие точечки по углам.
      Шумно и облегченно вздохнул за спиной принц Фелида.
      В зале задвигались.
      А заметно приободрившийся, точно сваливший с себя огромную тяжесть, Мэр обернулся и выдавил у себя на лице нечто вроде улыбки.
      - Вот видите, принц, - произнес он, слегка наклоняясь к своему собеседнику. - Все в порядке. Звезды благоволят к нам. Мы теперь можем рассчитывать на долгое и самое искреннее сотрудничество...
      Принц вздернул голову.
      - Однако, Четвертая карта, ваше высокопревосходительство. Вы не показали мне Четвертую карту...
      Голос у него был невероятно писклявый.
      Тогда Мэр наклонился еще заботливее.
      - Четвертая Карта - это Смерть, выше высочество...
      И принц вздрогнул, как будто его укололи.
      - Вы в этом уверены?
      - Абсолютно...
      - Хорошо, - сказал принц. - Отдадимся тогда во власть непредсказуемых Судеб.
      Усы его вздернулись.
      Грянула музыка. Вылетели на зеркальную цветность паркета первые пары.
      И как будто помолодевший, действительно сбросивший все заботы Мэр величаво повел оторопевшего Клауса - к группе фрейлин, немедленно опустившихся в реверансе:
      - Вам, мой юный герой, теперь нужны отдых и наслаждения. Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен...
      А одна из склонившихся фрейлин внезапно выпрямилась и сказала:
      - Я готова всем сердцем приветствовать спасителя нашего города...
      Это была Мальвина.
      Клаус почему-то нисколько не удивился и уже в следующую секунду, придерживая ее за талию и одновременно отведя левую руку - ладонь в ладонь, как изображалось на старых гравюрах, с удивившим его самого изяществом заскользил по зеркальной, как озеро, глади паркета.
      Танцевать он совсем не умел, но старинная, с переборами клавесина, прекрасная музыка выразительностью своей, будто добрый учитель, подсказывала фигуры движений, получалось как будто само собой, думать здесь ни о чем было не нужно, и он просто следовал музыкальным изгибам, то поднявшись на цыпочки и пропуская перед собой медленно кружащуюся Мальвину, то, напротив, присев и разводя кисти рук в церемонном поклоне, а то и вовсе, словно паяц, подпрыгивая, и затем с глупой ужимкой делая три шага назад.
      Со стороны это, наверное, выглядело довольно забавно, но поскольку по всему огромному залу целая сотня, а, может быть, и больше танцующих пар точно также подпрыгивала и низко кланялась, то, наверное, он среди этих фигур нисколько не выделялся.
      Можно было поэтому не волноваться - полностью отдаваясь музыке.
      Клаус, в общем-то, так и делал.
      Его беспокоило только то обстоятельство, что он нигде не видит Елены. Она должна была находиться здесь, он какимто внутренним неустройством чувствовал ее тревожащее присутствие, но сколько ни вглядывался в разноцветную кружащуюся толпу, не мог выделить внешности, казалось бы, знакомой ему до мельчайших подробностей.
      Где-то она тут совсем затерялась.
      Его это действительно беспокоило.
      И еще его беспокоило то, что среди церемонно передвигающегося менуэта вдруг то слева, то справа, будто прорывающиеся из-под земли языки пожара, неожиданно вспыхивали красные матерчатые колпаки. Было их, вероятно, не слишком много, но они почему-то все время оказывались в поле зрения, и поэтому, натыкаясь взглядом на вызывающую неуместность багровых тканей, Клаус ощущал некоторую стесненность в груди, некоторый тревожащий холодок, некоторую неуверенность, свидетельствующую об опасности.
      Он не знал, в чем именно заключается эта опасность, но он ее ясно чувствовал, и к концу менуэта даже начал непроизвольно оглядываться, сбиваясь с ритма.
      Он, наверное, постарался бы отойти куда-нибудь в сторону, но Мальвина счастливо и одобрительно улыбалась, удерживая его, ямочки на ее пухлых щеках подчеркивали безмятежность, а когда музыка плеском своим отнесла их к дверям, за которыми начиналась длиннейшая парадная анфилада, идущая к главному выходу, и когда пары танцующих заслонили их от Мэра и от принца Фелиды, как две куклы, беседующих у сиреневого кристалла, то она, вдруг прижавшись настолько тесно, что Клауса бросило в краску, прошептала, по-видимому, ни на кого не обращая внимания:
      - У меня здесь есть нечто вроде квартиры. Если хочешь, то мы можем незаметно исчезнуть. Карты теперь открыты, ближайшее будущее определилось, я надеюсь, что принц не забудет о том, кто помог ему обойтись без сражения...
      Грудь ее в низком распахнутом вырезе бурно вздымалась, а в уложенных лаковых волосах посверкивала диадема.
      Ногти, покрытые маникюром, поскребли по плечу.
      - Ты слышишь?..
      - Слышу, - напряженно следя за багровыми колпаками, ответил Клаус.
      - Ну так, что мы решим?
      - Пожалуй...
      - Тогда подожди меня здесь, я буду через минуту...
      Музыка увлекла ее в одно из боковых помещений.
      И в ту же секунду Клауса цепко взяли за локоть, и довольно сурового вида, длинноволосый, закутанный в плащ человек с темным резким лицом, по-видимому задубевшим от ветра, непреклонно сказал - обдавая его сложным запахом леса и парфюмерии:
      - Сир, на вас готовится покушение! Я бы рекомендовал вам выбираться отсюда...
      Он, по-видимому, старался не выделяться из общего фона, но фигура его приходила в явный контраст с толпой расфранченных придворных.
      Было в ней нечто исключительно чужеродное.
      Нечто выказывающее отвагу и внутреннюю энергию.
      - Сир, не медлите!..
      Клаус вдруг, как будто прозрев, заметил, что матерчатых колпаков в этой части огромного зала стало значительно больше.
      И они по-немногу смыкались, образуя кольцо.
      И, наверное, длинноволосый обветренный человек тоже это заметил.
      - Спасайтесь, сир!..
      Откуда-то из-за обшлагов камзола он вдруг выхватил длинный, расширенный на конце кинжал с чешуйкой эфеса и, присев так, что тело его растопырилось, закрывая отступившего Клауса, напряженно повел этим расширенным лезвием из стороны в сторону.
      Окружающие придворные дико шарахнулись, взвизгнула какая-то женщина, а в образовавшееся пустое пространство, просочившись сквозь давку, вылезли пять или шесть котов в матерчатых колпаках и, аналогичным образом растопырившись и присев, также выставили перед собой длинные расширенные кинжалы.
      А один из них, наверное предводитель, сказал - мяукающим кошачьим голосом:
      - Бросьте оружие, Марочник. Тогда мы разрешим вам уйти!..
      - А его величество? - хрипло спросил человек в плаще.
      - Мышиный король останется.
      - Тогда остаюсь и я!
      - Как хотите, Марочник, мы вас предупредили...
      И глаза предводителя, казалось, выбросили - желтый огонь.
      Впрочем, он тут же захрипел, изгибаясь всем телом, потому что в ямке между ключиц у него уже торчала витая перламутровая рукоятка.
      И такая же рукоятка, наверное, от второго кинжала, торчала из живота.
      Клаус даже не успел проследить, когда лезвие, перевернувшись, мелькнуло в воздухе.
      - Бегите, сир!..
      Марочник уже порхал, словно черная бабочка, непрерывно меняя позицию и отмахиваясь от надвигающихся котов молнией быстрой шпаги.
      Плащ его развевался, как крылья.
      - Сир, не теряйте времени!..