Андрей Столяров
ПОСЛЕ ЖИЗНИ
Ходить, конечно, не следовало. Но сначала свалилось послание по электронной почте: «Уважаемый Игорь Михайлович!.. Такого-то числа в такое-то время состоится мероприятие, посвященное сколько-то там летию со дня чего-то… Предполагается присутствие (дальше шел ряд известных фамилий)… Будем рады видеть Вас в числе участников»…
Затем через пару дней позвонила обволакивающе вежливая девочка из оргкомитета и со страстными придыханиями, которые вполне можно было счесть за любовные, объяснила, как они будут счастливы, если уважаемый Игорь Михайлович смогут почтить. Ну, просто больше им ничего в жизни не надо… Девочку Басков слил – впрочем, также вежливо, обещав, что обязательно постарается. Ощущение было: приглашают исключительно для забутовки. Мероприятие тусклое. Хотят, чтобы в зале была более-менее представительная аудитория. Еще не хватало тратить на них время!.. Однако еще через пару дней позвонил уже непосредственно Леня Бергер, можно сказать, в натуре, собственноручно, живой, и в своей обычной манере, когда не поймешь то ли в шутку он говорит, то ли всерьез, спросил: Ну, ты что, старик, елки-палки? Зазнался совсем? Старых приятелей забываешь?..
Лене отказать было трудно. Во-первых, действительно старый приятель, не так уж много у Баскова осталось знакомых с того времени. Точнее – никого не осталось. А во-вторых, Леня, будучи человеком, умеющим создавать заделы, только что организовал ему небольшую, но, судя по всему, весьма содержательную поездку в Москву: провести тренинг для работников одного министерства. Это и в самом деле могло иметь перспективу. Додон уже полгода скрипел, что, мол, пора, пора нам осваивать этот рынок. Давняя его идея: работать в Санкт-Петербурге, но на Москву. Там можно снизить расценки, поскольку задраны до небес, а здесь – существенно прибавить людям зарплату. Разница все равно получается достаточно ощутимая. Опасно, правда. Не любят в столице таких, которые слишком высовываются. Однако эту часть Додон обещал взять на себя. Тоже – не с улицы, кое-какие возможности и у нас имеются. Взмахнул рукой, как отрезал: сказано – едешь!.. Додон любил брать все на себя. Косил под крутого. Только расхлебывать это потом приходилось вместе.
В общем, где-то без четверти три (тоже, назначат время – словно никто из них нигде не работает), Басков поднялся по лестнице в конференц-зал Дома прессы (кстати, не бывал здесь уже несколько лет), занял крайнее место в ряду – это чтобы ускользнуть где-нибудь с середины, пристроил портфель, прикинул – нет ли там чего-нибудь ценного, терпеливо вздохнул, глянул на полупустой зал и отправился искать Леонида Самойловича.
Леонид Самойлович, впрочем, пребывали неподалеку: распаковывали пачки книг и укладывали их стопками на столе президиума. Вот уж кто за эти годы нисколько не изменился: те же брюки гармошкой, как будто никогда не знавшие утюга, тот же вытертый джемпер с торчащими в беспорядке ниточками, та же темная клетчатая рубашка, мятым воротничком высовывающаяся из разреза. И улыбочка – точно все перед ним виноваты, но он прощает. Вахлак вахлаком, питерская интеллигенция, хранитель высокой духовности. Однажды Басков спешил куда-то по Загородному проспекту: морось – ни снег, ни дождь, хлюпает, подтекает, все отсырело, противно, лужи, не обойти, через весь тротуар, парочки, которые, как назло, ползут – нога за ногу, вдруг затормозила у поребрика новенькая вишневая иномарка, Леня приоткрыл дверцу и помахал с водительского сиденья – давай подвезу. Если у человека такая тачка, он может ходить в чем хочет. А джемперок, брюки, рубашка помятая – это демократическая униформа.
Вот и сейчас Леня сделал все сразу – спросил как дела, не дожидаясь ответа, выразил удовлетворение тем, что Басков, спасибо, нашел время к ним заглянуть, передал пачку книг хлопчику, стоящему с другой стороны стола, несколько озабоченно поинтересовался – останется ли Игорь Михайлович на фуршет, опять выразил удовлетворение тем, что Басков от подобной чести решил уклониться, и, потянув новую пачку, обернутую в хрустящую типографскую коричневую бумагу, сказал, что подумал над тем вопросом, который у них в последнем разговоре возник, тут – Марек Бортанский, он сейчас на одной популярной радиостанции, подойди – по-моему, это как раз то, что тебе требуется.
– Марек здесь?
– Да, вот он, у монитора…
Кто изменился за эти годы, так это Марек. Он не то чтобы вырос, но стал как-то значительнее, осанистее, по современному представительнее, в кожаном пиджаке, в дорогих джинсах, в бадлоне, скрывающем горло, а на запястье руки, делающей величавые жесты, как драгоценность, вспыхивал огоньками браслет явно не дешевых часов. Девушка, чье лицо было Баскову смутно знакомо по телевизионным обзорам, точно завороженная, кивала после каждого его слова. Речь шла о монтировании сюжета из разнородного материала. Басков немного послушал, отметил как специалист чрезмерную пространность Марекова разглагольствования – все это можно было сказать намного короче – а потом, чувствуя, что поучение может затянуться до бесконечности, деликатно покашлял и попросил Марека буквально на три минуты.
– Я же занят, вы видите, – недовольно ответил Марек.
Однако смилостивился и все-таки поинтересовался, в чем дело.
Задетый тоном Басков сухо объяснил суть вопроса.
– Аналитика? – сказал Марек. – Ну, знаете, аналитики сейчас много…
Сдерживая раздражение, Басков пояснил, что речь идет не столько об аналитике, коей и в самом деле хватает, сколько о социотерапии, рассчитанной на индивидуальное восприятие. Наработаны простые и достаточно эффективные методы очистки психики, и, наверное, знакомство с ними может быть интересно широкому кругу слушателей.
Это тоже была идея Додона. Не надо рекламы – во-первых, дорого, а во-вторых, реклама уже всех раздражает. Мы ведь работаем с более-менее интеллигентной публикой. Не будем ничего «втюхивать», будем просто, по-человечески объяснять, чем мы занимаемся. Вообще, время от времени появляться в эфире.
Мареку это, впрочем, было по барабану.
– Терапия? Терапии тоже сейчас хватает, – сказал он, пожевав темные, как у негра, неопрятные губы. – Так я все-таки не понимаю, чего вы хотите?
– Извините, я ничего не хочу, – вежливо ответил Басков и вернулся на место.
Он был зол – прежде всего на себя самого. Ну ладно, Марек, дурак-дураком, всегда был несколько туповат, хотя раньше это не так бросалось в глаза. Но он-то, Басков, тоже хорош. Нарушил одно из важнейших правил нового времени: никогда ничего не проси. Сам же и сформулировал его несколько лет назад. Просить можно только у самых близких друзей. И то не часто. А всем остальным либо представляй просьбу в виде проекта, который их может заинтересовать, либо сразу же предлагай оплату – не важно чем, но опять-таки, чтобы выглядело не просьбой, а деловым предложением. «Ты – мне, я – тебе», иначе нельзя. И вот – так глупо. Купился на то, что с Мареком когда-то были приятелями. Но это – когда-то. А ныне уже совсем иная эпоха.
Он был действительно так зол на себя, что даже не сразу отметил, что некая женщина из соседнего ряда смотрит на него как-то чересчур пристально. Тоже машинально на нее глянул – вроде лицо знакомое, отчужденно кивнул, сел, без надобности открыл портфель, переложил, просто чтобы остынуть, бумаги из первого отделения во второе, вытащил авторучку, снял с нее колпачок, снова надел. Такие вот обыденные операции успокаивают. И только когда вновь захлопнул портфель, поставил его у сиденья и чуть откинулся, чтобы профессионально расслабиться: все-таки впереди были час-полтора муторного сидения, до него, как от взмаха крыльев, прояснивших сознание, вдруг дошло, что – смотрит Мизюня.
Самое интересное, как Басков на это отреагировал. Он снова, будто во сне, поднял портфель, бесшумно положил его на колени, откинул крышку, неторопливо, будто ничего важней сейчас не было, переместил бумаги в прежнее отделение, расправил загнувшийся от перекладываний уголок методички, защелкнул замки, без стука опустил портфель рядом с сиденьем и лишь потом вновь откинулся, якобы превратившись в слух, положил руки на подлокотники, с силой сжал мертвое дерево.
Сколько же он ее не видел? А вот те самые десять лет, которые Леня Бергер решил сегодня отметить. Чудовищное количество времени; темный придонный ил, который незаметно образуется жизнью. Ведь он практически не вспоминал о ней все эти годы, за исключением, разумеется, тех сумасшедших бессонниц, навалившихся в сентябре, тех огненных дней, недель, месяцев, когда он, точно безумный, метался по комнате, опустевшей после кончины Ксении Павловны, не мог дышать, жить, ни о чем другом думать, читать, работать, протягивал руку к допотопному телефону с размахрившимся нитяным покрытием провода – отдергивал пальцы, опять протягивал, иногда даже набирал первые три цифры номера, но затем все равно отчаянно бросал трубку… Нет, все-таки был один случай, кажется, лет семь-восемь назад, поехали за город, он уже тогда был знаком с Зикой, первые попытки ухаживания, еще неясно, приятели какие-то промежуточные, потом исчезли, все как обычно – палатки, водка, легкий переносной приемничек. И вот у багрово-угольного костра, который уже почти прогорел, только – жар, только слабые красноватые отблески, обозначающие сидящих, в колоссальном июльском сумраке, под звездами, в набухающей тишине, часов в десять вечера, услышали по приемнику, что в Петербурге дожди, и вдруг точно разодралась пелена прошлого– черный слякотный город, скользкие тротуары, ужасный ветер, несущий с Невы волны сырого холода, фонари в ореолах, пролет Съездовской линии, и среди этого – сияющие от счастья глаза Мизюни… Он вдруг поднялся тогда и, как призрак, пошел по траве к озеру. Свернул за деревья – камыш, слоящаяся над водой зыбкая простыня тумана… Ни времени, ни пространства… – Где ты? – тревожно спросила Зика. – Здесь… – Где-где? Я не вижу… – Он протянул руку и, обхватив теплые плечи, грубовато привлек к себе… Вот, а мог бы так и не сделать ей предложение. С Зикой тоже, надо сказать, было не просто. Наладилось только года через три или через четыре. Главное в семейной жизни – терпение… А потом уже – нет, нет-нет, никогда, ни разу. Закопал в такие глубины, засыпал таким количеством мусора, такими загромоздил делами – больше не пробивалось. Доходили слухи, что она дважды собиралась замуж. Так и не собралась; что-то там у нее не связалось. Никаких подробностей Басков не знал, все – через третьи руки, нет общих знакомых, только искаженное эхо, тень бывшей реальности. И еще слухи, что работает вроде бы в той же фирме. Чуть ли не отделом там стала руководить. Хотя как раз в это можно поверить.
Память, вопреки желанию, восстанавливала увиденное: уже поплотневшая, но еще очень ухоженная, тщательно, по-видимому, следящая за собой женщина, всегда помнящая о своем возрасте и не позволяющая ему брать над собой вверх. Холеная, временами, наверное, высокомерная. Басков встречал таких в административных структурах. Поднимет брови, спросит: Что вам угодно?.. – и это – Мизюня, это – горячий трепет от одного только случайного прикосновения?.. Басков видел, что рядом с ней оставалось свободное место. Надо бы, вероятно, подсесть, хотя бы из вежливости, поздороваться, о чем-нибудь поговорить. Но о чем мы можем с ней разговаривать? Спросить как жизнь? Ответит, что у нее все в порядке. В том-то и дело, что у Мизюни всегда все было в порядке. Басков помнил, что когда у нее обокрали квартиру – месяца через три примерно после знакомства, вспыхнула в это время такая криминальная эпидемия: милиция уже развалилась, но кроме бандюг, никто этого факта толком не осознал – то помимо денег, и что там были за деньги? унесли, вот уроды, еще и специальные объективы; пробовала тогда работать фотокорреспондентом, непрерывно «чмокала» что-то, порхала из конца в конец города, идут спокойно по улице, вдруг – стой, подожди, секундочку!.. – поспешно расстегивает сумку с аппаратурой. Зачем, кому это нужно? Поиграют и выкинут. К обычному аппарату такие объективы все равно не подходят. А ей без них – смерть: ни кадр издалека не схватить, ни панораму, ни обзорный формат. Рассказывала, всплескивая руками: Возвращаюсь домой – дверь распахнута; вхожу тихонько, как не к себе, на кухне – милиционер. Строгим голосом спрашиваю: Вы кто? – Он отвечает: Я – Вова… Со смехом, хотя чувствуется, что в голосе – слезы. Новые объективы, как выяснилось, это четыреста долларов. Где взять бедной девушке четыреста долларов? Кажется, после этого фотографию и забросила.
Какая-то удивительная беззаботность. Сам Басков, работая последние годы в научно-исследовательском институте, ведя самостоятельную тематику, в какой-то мере даже руководя группой из трех лаборантов, привык планировать свою жизнь надолго вперед: знал, что будет делать в конце месяца, через квартал, часто – через полгода. Как же иначе? Попробуй не запланируй – останешься потом без средств, без приборов, без реактивов. Никто даже пробирки не даст. А тут, с его точки зрения, что-то немыслимое. Есть деньги – сразу же все потратить. Что будет завтра? Вот будет завтра, тогда и станем об этом думать. Кто знает, может быть, никакого завтра не будет. А уж через неделю, скажем, тем более через месяц – такая даль времени, что и не стоит загадывать. Через месяц – это уже другая эпоха. Как будто не живет, а, шелестя крылышками, перепархивает с ветки на ветку. Сама про себя говорила: стрекоза-попрыгунья. Но обязательно серьезным, ответственным голосом добавляла: Только для меня лето никогда не кончится. Почему-то была в этом уверена. И вот – кончилось лето, видно просто по внешности.
Правда, отсюда, наверное, и необыкновенная ее решительность. Если завтра не существует, значит все надо делать сегодня. В конце декабря (опять оттепель, опять слякоть) Басков провожал ее с какого-то затянувшего собрания. Только что сняли Гайдара, настроение у всех было хуже некуда. Это что – поражение, отказ от демократических преобразований? Опять – советская власть? Опять возвращаемся к административно-командным методам? (Было тогда такое страшноватое пугало)… А вы что думали, восемнадцать миллионов членов КПСС так сразу куда-то и денутся? Секретари райкомов, горкомов, инструкторы, парторги на предприятиях, ответственные за пропаганду, заведующие идеологическими отделами? Всего лишь прошел год после путча. Это такая туша, что разлагаться будет еще несколько десятилетий. Отравит еще не одно поколение… Особенно горячился Мулярчик, который уже тогда переплывал в профессиональные демократы: участвовал в партийных радениях, хвастал, что когда ездил в Москву, разговаривал там с самим Бурбулисом. Тот ему якобы сказал, что ситуация напряженная. Если мы отступим сейчас, значит никаких шансов у этой страны не будет… Харитон, заросший железными лохмами, диковато краснел и волосатой до неприличия лапой бил в накуренный воздух: сначала устраивают эту свистопляску с реформами, разоряют людей, отбрасываю страну в нищее прошлое, выливают на нас целую цистерну помоев, а потом удивляются, что никто не выражает восторга… Басков тоже нес какую-то ахинею. Мизюня, съежившаяся по обыкновению в потертом кожаном кресле, втиснутом в угол, молча переводила взгляд с одного на другого. Потом, уже на Среднем проспекте, пожаловалась: Зачем так кричать? У меня теперь голова – будто из чугуна… Самое, между прочим, разумное, что было сказано за весь вечер… На Тучковом мосту ветер, взлетевший с воды, ударил в лицо мокрыми хлопьями. Когда вышли на Петроградскую сторону, асфальт уже побелел. Припорашивало, оставались на тротуаре темные водяные следы. Басков, тем не менее. горячился: Ну, неужели там нет ни одного разумного человека?.. Неужели не понимают?.. Неужели считают, что можно вот так, ни с того ни с сего, взять и все отменить?.. На самом деле думал совсем о другом. Страдал от того, что никак было не одолеть проклятую нерешительность. Ведь уже почти четыре месяца ходят вместе, с утра до вечера, с вечера до утра, кофе иногда пьют из одной кружки, а лишний раз прикоснуться к ладони, к плечам, когда помогаешь надеть пальто, просто дотронуться – все еще мучительная проблема. Ну и сколько они так будут ходить? Все же рассказывал что-то. Мизюня, уткнувшись носом в жалкую выпушку меха, больше отмалчивалась. Вероятно, действительно устала от разговоров. Свернули во двор, остановились под лампочкой, освещающей вход в парадную. Горели несколько окон. Мизюня, до половины укрытая воротником, посмотрела ему в глаза. Басков сказал не своим голосом: Ну вот и пришли… Шлепали капли с крыш, стукнула форточка, ткнутая изнутри раздраженной рукой. Была пауза – длиною, наверное, в целую жизнь. А затем Мизюня вдруг отпустила сжатый пальцами воротник, потянулась на цыпочках и поцеловала Баскова твердыми от озноба губами. Непонятно даже, как так получилось. Где-то позже, потом призналась, что ее будто пронзило – не сейчас, значит уже никогда. А вдруг с тобой, боже мой, что-то случится? Вдруг, боже мой, я тогда себе не прощу… И больше уже не раздумывая – по темноватой, каменной лестнице, держась за руки, на последний этаж. Решилось буквально в одно мгновение. И так же, когда в полыхающем сентябре расстались, уже ни разу не позвонила. Совершенно неожиданная твердость поступков…
На сцене между тем произошли некоторые изменения. Книги со стола президиума исчезли, переместившись на широкую тумбочку, задвинутую в глубину, к стене, а вдоль зеленого сукна, придавленного блоками микрофонов, расположились люди, лица которых были Баскову знакомы: два московских политика, лидеры либерально-ориентированной партии, деятель из местной администрации, также известный своей демократической ориентацией, депутат Государственной Думы, сразу же уткнувший лицо в пухлую записную книжку, и еще двое-трое из тех, что называются то ли аналитиками, то ли обозревателями. Басков их, во всяком случае, видел по телевизору. В общем, вполне пристойно. Молодец Леня, сумел выставить «иконостас». Странно только, что Марека в президиум не пригласили. Видимо, не дорос пока Марек, его номер шестнадцатый. Ничего, посидит где-нибудь в пятом ряду.
А вот Гермину он на первых порах не узнал, отметил только, что какая-то довольно эффектная женщина уселась с краю, рядом с депутатом Госдумы, тот сразу оживился, захлопнул блокнот, по-видимому, спросил о чем-то, она ответила, и лишь, когда Леня Бергер, выйдя на кафедру, объявил, что заседание, посвященное десятой годовщине со дня основания, можно считать открытым и предоставил слово первому выступающему, полностью назвав по имени и фамилии, Басков понял, кого ему эта женщина напоминает.
Странно, конечно, поскольку она, как и Леня, изменилась за это время не слишком сильно, разве что погрузнела немного, потяжелела, чуточку раздалась, ну, это понятно: годы, хлопоты, неприятности откладываются внутри, ничего с этим не сделаешь, однако грудь, составлявшая когда-то предмет Мизюниной зависти: мне бы такой размер, я бы забот не знала (шокировала, между прочим, Баскова таким заявлением), кажется, выпячена была еще сильнее – как два буфера натягивала тонкий джемпер, приподнимая «демократическую» кожаную безрукавку с аппликацией в виде лилий по сторонам, а неистовые, под бронзу волосы, которым Мизюня тоже завидовала: боже мой, ну вот дается же человеку ни за что ни про что!.. – выглядели нисколько не хуже, чем раньше, короче, быть может, несколько аккуратнее, но все той же, запомнившейся Баскову посверкивающей лавиной низвергались на плечи. Картинная южная красота. В сочетании с мраморными чертами лица, с горбинкой носа – пугающее ощущение фанатичности. Такой демон мщения. Такая народоволка, с убийственным хладнокровием стреляющая в царского генерала… На каторгу – так на каторгу, на эшафот – так на эшафот!.. Глаза, пылающие нетерпением… Тоже, кстати, не замужем, но тут хотя бы отчасти понятно. Рядом с Герминой любой нормальный мужик превращается в тряпку. Безумная энергетика. Кто же захочет, чтобы его превратили в тряпку? Кажется, одно время она была влюблена в Леню Бергера. Тоже сказала Мизюня, Басков, разумеется, ничего такого не замечал. Что он тогда вообще замечал? Однако у Лени уже лет восемь была Тамарка, прыскающая весельем, двое детей, погодки, кудряшки на лбу, брак, устойчивый во всех отношениях; когда скапливались у них в квартире, даже если в три часа ночи, во мгновение ока выносила из кухни поднос с бутербродами. Чай, кофе – пожалуйста! На всех остальных женщин Леня глядел непрошибаемо, как на хороших приятелей. Разве что бесплотный, дружеский поцелуй в щеку. Это уже потом, будто гром с ясного неба, грянуло, дойдя до Баскова тем же размытым эхом: с Тамаркой Леня развелся, женился на аспирантке лет на пятнадцать моложе. Никто ни о чем не догадывался. Откуда? Тамарка – в первую очередь. Столкнулись как-то на Невском, обреченно сказала: Ну, если уж так невтерпеж, попрыгал бы с ней, я бы, честное слово, закрыла глаза; зачем обязательно разводиться?.. Аспирантку Басков потом тоже видел – так, мышка белая, серединка на половинку.
В общем, загадочная история. Хотя, если подумать, ничего загадочного в ней нет. Человек переходит в другую жизнь и, как животное после линьки, сбрасывает прежнюю шкуру. Иначе задохнешься в тесноте обстоятельств. Вот Гермина не сбросила вовремя и задохнулась. Басков только краем уха слушал ее гортанный, привычный к выступлениям, менторский голос, но по всплывающим в нем устойчивым словесным клише без особенного труда догадывался о содержании. Такие-то каналы на телевидении уже контролируются администрацией президента, такие-то посты заняты выходцами из прежнего Комитета государственной безопасности. Идет наступление на гражданские права и свободы, ситуация критическая, мы превращаемся в полицейское государство. То есть, все то, о чем сейчас стон в демократической прессе. Вяло, не интересно, как заезженная пластинка, прокручивающаяся по одной и той же хрипящей дорожке. Никто уже внимания не обращает. И потом, если по сути, какое, к черту, полицейское государство? Полицейское государство – это прежде всего тотальный контроль за действиями каждого гражданина: как он живет, что думает, о чем шепчется с приятелями или с женой на кухне. И, разумеется – меры по каждому шепоту. А тут, напротив, никому ни до кого дела нет. У них свои интересы, у нас – свои. Два разных мира, которые практически не пересекаются. Две разных страны, два народа. И слава богу. Лично мне ничего другого не надо.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
